Пятый день вел Ференц свою роту на запад. В боях уже за Камышловом, неподалеку от узловой станции Богданович, которую в конце концов удалось захватить белым, рота понесла большие потери. В ней теперь насчитывалось лишь полсотни бойцов. Случилось так, что в последнем бою интернационалисты, державшие оборону до последней возможности, оказались отрезанными от своих. Ференцу удалось вывести роту из почти уже стянувшегося кольца; она оторвалась от противника, ушла в лес.

— Мы теперь одни, — сказал Ференц товарищам. — Воевать без связи с другими частями толку мало. Нам негде пополняться боеприпасами, некуда девать раненых, если они будут. Я предлагаю больше не искать столкновений с противником, идти к Екатеринбургу — до него не более ста километров. Где-то под Екатеринбургом фронт Красной Армии. Соединимся с нею, вольемся в ее ряды.

С Ференцем согласились все.

Шли лесами, избегая больших дорог, сел и деревень. Ференц ориентировался по компасу — карты у него не было. Иногда расспрашивали дорогу у крестьян, встречавшихся на поле или на проселке.

Хотя и было принято решение избегать встречи с противником, однажды пришлось этому решению изменить. Это случилось, когда интернационалисты, шедшие лесом, заметили на проселочной дороге, тянувшейся вдоль опушки, небольшой белогвардейский отряд: на нескольких повозках ехали солдаты, впереди гарцевало с десяток конников, среди которых можно было разглядеть двух или трех офицеров, перед собой они гнали человек пятнадцать арестованных — те все были босы, в одном белье, с руками, связанными сзади.

— Это же наших ведут! — выкрикнул кто-то из бойцов.

— Выручать надо!..

— Первый взвод — огонь! Второй — в атаку! — скомандовал Ференц.

Ошеломленные внезапными выстрелами и многоголосым «ура!», с которым интернационалисты бросились на обоз, белые посыпались с повозок, конники, пригибаясь, помчались прочь. Арестованные попадали на землю, оберегаясь от пуль.

Схватка длилась недолго и не принесла интернационалистам потерь. Пятерых сдавшихся в плен солдат отпустили, забрав у них винтовки и передав освобожденным, которые пожелали присоединиться к роте и идти вместе с нею. Все эти новые бойцы оказались местными жителями и охотно вызвались быть проводниками.

…Непроглядная тьма вокруг. Рота идет цепочкой — один в затылок другому. Идущего впереди, хотя он и в двух-трех шагах, трудно разглядеть. Со всех сторон теснятся стволы берез, еле приметно белея во тьме. Под ногами шелестит скользкая от росы трава, потрескивают сучья. То лица, то плеч касаются невидимые в темноте ветви.

Уже не первый час — с того времени, как стемнело, — идут бойцы березняком, который кажется бесконечным. В голове колонны Ференц и два проводника из нового пополнения. А Гомбаш в середине цепочки.

Напряженно вслушиваясь в ночную тишину, беспокоясь, не потеряется ли кто-нибудь из его бойцов, Янош, как постоянно все эти дни, не перестает думать об Ольге. Все дальше, дальше от мест, где он потерял ее. Все труднее теперь будет отыскать ее следы… Жива ли она? Что с нею? Где она? Мучительно хочется повернуть назад, искать… Снова и снова встают в его воображении жуткие картины: Ольга в руках насильников, Ольгу, надругавшись над нею, убивают — как тех раненых на дороге, — рубят шашками по глазам, губам, по рукам, по ее нежным рукам, по ласковым пальцам… И рука Яноша все тянется к грудному карману куртки, где, аккуратно свернутая, лежит ее косынка…

Боец, идущий впереди, остановился. Остановился и Гомбаш, и все те, что за ним. На всякий случай он взял в руки винтовку, висевшую на плече.

Впереди послышался глуховатый гул голосов. Гомбаш прислушался. Нет, кажется, ничего тревожного… Стоявшие впереди бойцы, оживленно переговариваясь, заторопились вперед. Шагали уже не таясь, громко трещали под ногами сухие сучья, шумели листвой раздвигаемые ветви. Гомбаш и те, кто шел за ним, еще не понимая, в чем дело, спешили следом. Цепочка нарушилась, бойцы торопились, бежали, обгоняя друг друга. Деревья впереди редели, становились различимее, видимо, близилась опушка…

Вскоре все вышли на край леса, собрались вокруг Ференца, который уже стоял там вместе с тремя незнакомыми бойцами — каждый из этих бойцов был с винтовкой, в шинели. Когда все, уже догадываясь, что произошло, сгрудились вокруг Ференца, тот сказал негромко:

— Поздравляю, товарищи! — и добавил шутливо: — Только «ура» не кричите, а то ночью далеко слышно, как бы до белых ушей не долетело, они близко… Поздравляю вас! Мы соединились с Красной Армией!

— Ура-а!.. — забыв о предупреждении, все же не удержался кто-то, но тут же на него шикнули сразу в несколько голосов.

— Вот это, товарищи, — показал Ференц на трех незнакомых бойцов, — застава красноармейского полка. Он неподалеку. В двух верстах отсюда деревня, там штаб. Нас проводят туда. Только сначала прошу командиров проверить, все ли налицо. Никто не отстал в лесу?

Через несколько минут, убедившись, что все в сборе, Ференц повел роту вслед за красноармейцем, который указывал дорогу. Теперь шагали через чистое, открытое поле, по высокой траве.

Шли недолго. Вскоре впереди в синевато-сером полумраке показались смутно видные крыши изб. От проступившей в полутьме жердевой изгороди, в которой виднелись ворота, окликнули:

— Кто идет?

— Свои! — ответил идущий впереди красноармеец. — Пополнение веду! Ломский интернациональный батальон.

— Ломский? — удивленно спросили у ворот. — Это как же он сюда добрался! Ну ладно, идите к штабу!

Пройдя через ворота, мимо стоявших возле красноармейцев, интернационалисты вступили на деревенскую улицу, погруженную в предрассветный сон. Нигде в окнах не было видно ни огонька, стояла тишина. Только разнобойный звук шагов нарушал ее.

Но вот Ференц дал команду:

— Стой!

Когда все остановились, он сказал:

— Что это мы идем толпой, товарищи? Ведь в настоящую Красную Армию вступаем! Покажем свою революционную дисциплину. Построиться по четыре!

Стройной, хотя и пестрой по одежде колонной они пришли на площадь, посреди которой за решетчатой железной оградой белела церковь. Неподалеку от нее, в двухэтажном доме, светились два окна. Возле крыльца стояли оседланные лошади, прохаживался часовой.

— Наш штаб, — показал красноармеец.

— Вольно! — скомандовал Ференц и вместе с проводником-красноармейцем направился в штаб. Очень скоро он вернулся, следом за ним по ступенькам спускался человек в кожаной куртке, тускло поблескивающей в желтоватом свете окон.

— Смирно! — скомандовал Ференц, когда они подошли к строю. Перед вами, товарищи, комиссар Девятого полка Красной Армии товарищ Шибаев!

— Приветствую в вашем лице мировой пролетариат, товарищи интернационалисты! — неожиданно по-мальчишечьи звонко воскликнул комиссар, вскидывая руку. — Движимые революционным порывом, вы сплоченными рядами прошли три тысячи верст по воде и суше, в огне боев с разной белой сволочью! От имени всех бойцов Девятого Пролетарского полка нашей славной Красной Армии поздравляю вас со вступлением отныне, с сего дня, в ее ряды. Все вы разной нации: русские, мадьяры и даже, говорят, есть один чех и даже китайцы. Но все мы едины при разных языках, потому что говорим с мировой буржуазией одним языком — языком пролетарской всемирной революции и диктатуры пролетариата. Надеюсь, вы и впредь будете передовыми бойцами в наших общих рядах! — Комиссар сделал паузу, как бы отделяя одну часть своей речи от другой, а затем объявил: — А пока отдыхайте, товарищи, прямо здесь на площади, ночь теплая, наши бойцы тоже на свежем воздухе спят. Здесь, на поповском дворе, где штаб, можно взять соломы. Утром вас накормит полевая кухня. А тем временем командование решит, куда вас направить. Может быть, вас оставят в нашем полку. Согласны — к нам в полк?

— Согласны!

— Все равно, где воевать!

— Зачисляйте к себе! — вразнобой ответил строй.

— Вот и ладненько! — уже совсем простым, не ораторским голосом, каким он говорил до этого, сказал комиссар, спросил: — Какие будут вопросы, товарищи?

— Сапоги дадут?

— Ожидаем с тыла. У нас тоже есть бессапожные.

— А шинели, у кого нет?

— Не беда, что нету, пока еще лето! — пошутил Шибаев. — Насчет шинелей определится в будущем. А гимнастерки есть. Кому еще что неясно?

Вопросов больше не оказалось.

— Тогда спокойных вам снов, товарищи!

Прошло еще с полчаса, и на площади все затихло. На соломе возле церковной ограды улеглись усталые бойцы, накрывшись кто чем, и вскоре заснули, — только в двух-трех местах еще светились несколько минут красноватыми точками цигарки. Курил и Янош, затягиваясь неровно и жадно. Тоска и тревога об Ольге все настойчивее подступали к нему. Неужели сегодня последний рубеж отделил от надежд разыскать ее? Места, где она осталась, теперь далеко за фронтом. Невозможно, немыслимо представить, что ничего не удастся узнать о ней. Может быть, она все-таки жива? Могло же случиться чудо, и Сергей Прозоров нашел ее, выручил… А вдруг ей удалось убежать? Да могли, наконец, и отпустить ее — не боец же она, не с оружием, не в военной форме, ее и пленной считать нельзя… Может быть, скоро Красная Армия начнет наступать, удастся вновь побывать возле Воскресенского, разузнать о ней?..

Как ни пытался утешить себя надеждами, это не удавалось — потому и не мог в полной мере разделить со всеми радость, что закончен многодневный, полный опасностей путь, радость, что наконец влились в Красную Армию — теперь они не сами по себе. Причастность, слитность — так, наверное, можно назвать это чувство, придающее уверенность, дающее сознание своей непременности, нужности, ясное понимание своего места в больших событиях истории… «Но Олек, Олек… Где ты?..»

Он курил одну самокрутку за другой, весь поглощенный своими мучительными мыслями, и не заметил, как к нему подошел Ференц:

— А я смотрю, кто это один во всей роте бодрствует? Оказывается, вы, товарищ Гомбаш. Не спится?.. — Ференц присел рядом. — Я только что из штаба полка. Разговаривал с комиссаром и командиром. Полк, оказывается, только вчера прибыл сюда из Екатеринбурга, он формировался там. Полностью укомплектовать не успели — спешно отправили сюда.

— Из-за того, что белые наступают?

— Да. Их на этом участке ожидают с часу на час.

— Удивительно, как быстро контрреволюция создала армию.

— Все объяснимо. Во-первых, чехословацкий корпус — это уже готовая армия. Белые офицеры, казаки — профессиональные военные. А главное — контрреволюция уже давно готовилась к войне против Советской власти. И предусмотрела многое…

— Мы вольемся в полк?

— Командир и комиссар очень хотят этого. Но еще неизвестно, как распорядится командование. Спросили меня, я сказал — согласен. Но при одном непременном условии.

— Каком?

— Чтобы нашу роту сохранили как единое целое. Вы понимаете, надеюсь, что мною движет не только желание остаться командиром.

— Конечно! Мы все столько прошли вместе…

— Командир и комиссар согласны сохранить роту. Тем более что в полку нет еще половины состава. Добровольцев не хватало, а мобилизация в Красную Армию еще только начинается. Но время не ждет.

— Может быть, Красная Армия скоро перейдет в наступление?

— Весьма вероятно. Затяжной позиционной войны, думаю, не будет.

Гомбаш молчал, только с силой затянулся цигаркой. Ференц положил ему руку на плечо:

— Не отчаивайтесь. На войне всякое случается. Возможно, жена ваша жива-здорова, нашла прибежище где-нибудь, а может быть, тоже добралась до Красной Армии и служит, скажем, в госпитале. Весьма вероятно, ищет вас. Не теряйте надежды, товарищ Гомбаш! Может быть, мы найдем вашу жену, когда начнем наступать.

— Думаете, наступление начнется скоро?

— Так уверяет комиссар. Командир полка, правда, не такой оптимист. Ведь белые продолжают наступать. Уже взяли Тюмень.

— Давно?

— Несколько дней назад. Я спрашивал командира и комиссара, не слышали ли они о нашем батальоне. К сожалению, нет. Но думаю, что мы еще сможем встретить наших ломских товарищей на здешнем фронте.

— И тогда вернемся в свой батальон?

— Хорошо бы… Но что загадывать? Пока будем служить там, где нам назначат. Время партизанской самостоятельности кончается.

— Я понимаю. Но многие бойцы считают — мы не должны вливаться ни в какую красноармейскую часть, а должны оставаться сами по себе, пока не найдем свой батальон.

— Завтра, когда станет известно, куда нас назначат, соберем всех наших товарищей и разъясним. А сейчас — спать, товарищ Гомбаш! И не предаваться мрачным мыслям. Если жена жива — обязательно встретитесь с нею. И скоро.

— Почему вы так уверены?

— Потому что она, при ее характере и взглядах, обязательно будет в Красной Армии. Так что не падайте духом, дорогой мой друг. Спокойной вам ночи.

…На следующий день последовало решение командования включить роту в состав полка, в расположение которого она вышла. Роту сохранили в целости, командиром остался Ференц.

В тот же день полк был поднят по тревоге и форсированным маршем направлен к лежащей по дороге на Екатеринбург станции Белоярское, до которой было около тридцати верст. С противником — чехословаками — столкнулись на марше. Их удалось отбросить. Продолжили марш, но вскоре снова пришлось разворачиваться в боевой порядок: по колонне открыли стрельбу с опушки придорожного леса — наверное, кто-то указывал врагу путь полка. После недолгой перестрелки, отогнав противника, полк двинулся дальше. Но когда до назначенного места осталось верст семь, конный посыльный передал приказ: свернуть на другую дорогу, навстречу наступающим белым.

Так прошло несколько дней — тревожных, полных неожиданностей, когда приходилось то совершать быстрые переходы, то вступать в бой с напористым, часто невесть откуда появлявшимся врагом. Но вот наконец отброшенный назад противник на время притих. Полк отвели на отдых в ближнее село.

Пользуясь затишьем, хотя оно и могло прерваться в любой час, бойцы приводили себя в порядок — мылись в банях, чинили обмундирование, чистили оружие. Шла и усиленная политическая работа — комиссар полка и его помощники рассказывали о положении на фронтах, о том, что главный из них сейчас Восточный, где контрреволюция имеет наибольшие силы.

На второй день прошел слух, что прибывает пополнение. Перед вечером связные забегали по дворам, сзывая красноармейцев:

— На митинг! К церкви!

Вскоре шеренги полка выстроились на широкой сельской площади. Сразу же после этого на нее вышли и остановились напротив строя десятка три бойцов в австрийских мундирах, гимнастерках, косоворотках. Все они были смугловаты, черноволосы.

Вышел комиссар Шибаев, вскинул руку, воскликнул:

— Товарищи бойцы! Поприветствуем представителей мирового пролетариата, дорогих венгерских товарищей, вступающих в наши ряды! Ура!

— Ур-ра! — покатилось по рядам.

Шибаев, довольный, круто повернулся к вновь прибывшим и сделал знак рукой, и от тех отделился непомерно длинный, сухопарый, до блеска выбритый человек в кожаном картузе, с раздутой офицерской полевой сумкой на боку. Улыбнувшись Шибаеву, он сказал ему что-то, и комиссар громогласно объявил:

— Слово имеет товарищ Кираи из Москвы, представитель комитета бывших военнопленных.

— Дорогие товарищи! — с чуть заметным акцентом, не совсем верно произнося русские слова, заговорил Кираи. — По всей России рассеяны обширно мои соотечественники! Революция дала им свободу от колючей проволоки лагерей. Они осознались равноправными гражданами. И если бы не грозная опасность над первым в мире государством рабочих и крестьян, все бывшие военнопленные имели нетерпение вернуться на родину, а в ожидании этого творили бы мирный труд вместе с русскими рабочими и крестьянами. Но в этот грозный час венгерский товарищ не имеет возможность остаться в стороне, — и Кираи показал на тех, кто пришел с ним. — Все здесь вновь прибывшие дали ответ на призыв партии большевиков, товарища Ленина — поступить в Красную Армию волонтерно и отправиться на фронт. Примите их в ваш боевой строй. Они есть верные в борьбе за общее дело трудящихся всего мира. Я хочу сказать вам — в рядах Красной Армии сейчас уже много, десятки тысяч солдат бывшей австро-венгерской армии. Теперь они сражаются не за своих владык, не против русских товарищей, которых тоже насильно гнали воевать, а вместе с ними. Это есть боевой союз под знаменами Третьего Коммунистического Интернационала. От имени их заверяю: только когда в России будет отрублена голова контрреволюции, они вернутся в свое отечество. Чтобы и там поднять красное знамя пролетарской власти!..

После речи Кираи, которой и закончился митинг, вновь прибывших тут же распределили по батальонам и ротам. Несколько человек дали в роту Ференца, троих из них — во взвод Гомбаша. Бойцы взвода тесно обступили новичков, расспрашивали, откуда они родом, давно ли попали в плен, в каких лагерях находились, прежде чем вступить в Красную Армию. Новички в свою очередь интересовались, как ломские интернационалисты оказались в полку, какова обстановка на фронте. Принял участие в этих взаимных расспросах и Гомбаш. К нему подошел связной:

— Вас — в штаб!

«Может быть, еще пополнение? — с надеждой подумал он. — Не попросить ли человек пять? Тогда взвод будет в полном комплекте».

Когда он пришел в штаб, помещавшийся в школе, ему сказали, что его ждет товарищ Кираи.

Гомбаш нашел Кираи на школьном дворе — в тени дома, на завалинке, рядом с ним сидел Ференц, они вполголоса беседовали на родном языке.

— Вот, знакомьтесь, — показал Ференц на Гомбаша. — Тот самый товарищ, о котором вы меня спрашивали.

Кираи встал, возвышаясь над Гомбашем чуть не на две головы, протянул ему твердую, костистую руку:

— А я уже давно знаю вас…

— Каким образом? — удивился Гомбаш.

— По ломской венгерской газете, которую вы редактировали, по статьям, которые вы писали в ней.

— Разве вы читали эту газету?

— А почему бы нет? Ломский губком посылал в Москву, в цека партии, номера всех газет, выходивших у вас, — таков порядок для всех губкомов. А как вы, наверное, знаете, при Центральном Комитете Российской Коммунистической партии большевиков есть венгерская секция. И мы, кто работает в этой секции, знаем все наши газеты в России. И немножко знаем людей, которые эти газеты делают. Мы уже давно пришли к выводу, что ломская венгерская газета была одной из лучших. Как можно сделать вывод — благодаря и вам. Товарищ Ференц того же мнения.

— Спасибо за похвалу… Но, право, я едва ли ее заслуживаю.

— Заслуживаете, заслуживаете! — похлопал Кираи Гомбаша по плечу. — И вот что я хотел вам сказать… По поручению венгерской секции я нахожусь сейчас в войсках Восточного фронта — не я один, нас целая группа. Мы проводим работу по формированию интернациональных частей, ведем агитацию среди наших соотечественников за то, чтобы они вступали в Красную Армию и, как видите, имеем некоторый успех, даем пополнение. Но что касается вас… Сейчас, это согласовано с Центральным Комитетом, мы создаем несколько новых венгерских газет для тех, кто уже служит в Красной Армии, и для тех, кого мы бы хотели видеть в ее рядах. Опытных, преданных делу революции венгров-журналистов в нашем распоряжении очень мало. И я рад, что, разговорившись с товарищем Ференцем, случайно узнал, что вы здесь. Хочу вам предложить работу в одной из вновь организуемых газет. Как вы на это посмотрите?

— Предложение очень лестное… — растерялся Гомбаш. — Но… Нет, нет! Как же я уеду? Я — командир взвода!..

— Я думаю, вам найдется кому передать эту должность.

— Но я прошел с товарищами столько боев. И что скажет товарищ Ференц? Уже не первый год мы с ним вместе.

— Знаю, знаю, — перебил его Кираи. — Вы вместе создавали в ломском лагере партийную организацию. Товарищ Гомбаш! Я понимаю, вам не хочется расставаться с боевыми товарищами. Но революционная необходимость выше всего. У меня есть полномочия, и я могу взять вас на новую работу и не спрашивая вашего согласия, в порядке партийной дисциплины. Но я хочу, чтобы вы решили сами. Ведь подумайте: вас приглашают в газету! В большую газету!

— Да, это моя мечта… Большая мечта… Но мое место на фронте.

— Вы и в газете будете на фронте.

— Где будет находиться редакция?

— Состав всех редакций сейчас комплектуется в Москве. Приедете, будет видно, в какую газету вас назначить. Возможно, даже обратно сюда, на Восточный фронт, ведь он — главный. Решайте!

— Мне трудно… Я могу подумать?

— Если только очень недолго. Я должен уехать сегодня.

— Решайте, Гомбаш! — поднялся с завалинки Ференц. — Мне тоже не хочется расставаться с вами. Но в газете вы лучше употребите свои способности на пользу революции. А командира взвода мы найдем.

Янош ничего не ответил. Его бросило в жар. Остаться? Уехать? Очень, очень соблазнительно работать в газете. Так мечтал об этом всегда! Но не подумают ли товарищи, что Янош Гомбаш обрадовался первой же возможности убраться в тыл? А главное — Олек! Если остаться здесь, может быть, удастся напасть на ее следы? А уехать — значит еще больше отдалить надежду… Можно ли решиться на это?

— Так как же, товарищ Гомбаш? — прервал его мучительные мысли Кираи.

— Не знаю…

Кираи переглянулся с Ференцем, сказал:

— Понимаю, вам трудно решить. Ну что же, подумайте!

Гомбаш вернулся к своим бойцам, которые размещались в трех смежных дворах — он квартировал в одном из них вместе с несколькими красноармейцами.

У командира всегда найдется дело. Но Гомбаш, вернувшись во взвод, не мог заняться ничем — мысли крутились вокруг одного: уезжать с Кираи или отказаться?

Уже под вечер к нему пришел Ференц, отвел в сторону:

— Все-таки товарищ Кираи решил взять вас с собой. Сегодня же отправитесь вместе с ним. С командиром полка и комиссаром вопрос согласован. Сдавайте взвод вашему командиру отделения Кирьякову, собирайтесь. На вечерней поверке я объявлю роте о вашем отъезде. — И, помолчав, добавил: — Если вдруг что-нибудь станет известно о вашей жене, я вам немедленно напишу. Ведь вы сообщите мне, в какой газете будете работать?

— Конечно. Я вам сразу же дам знать…

— Скажу откровенно, дорогой Гомбаш, мне жаль расставаться с вами. Столько испытано и пройдено вместе.

— И мне… Я так благодарен вам — вы мой наставник, мой спаситель!

— Ну, полно! Зачем же так меня возвеличивать?

— Но я всегда буду помнить, как в лагере вы защищали меня от офицеров. Они меня в землю вколотили бы, не будь вас. И Ефима Кедрачева…

— Вот он-то, верно, ваш спаситель. Да, вам тогда повезло… Даже оказался полезным тот печальный случай.

— То есть?

— Вы стали большевиком.

— Это верно, что на пользу! — рассмеялся Гомбаш. — Как говорят русские, нет худа без добра. Я познакомился с Ефимом, через него с Валентином Николаевичем… — Гомбаш вдруг запнулся на полуслове. «И с Олек!» — сказал себе. Но вслух сказал другое: — Где теперь Корабельников и остальные наши, что остались в Тюмени? Хотелось бы знать…

— Может быть, здесь, на фронте, нам что-нибудь и станет известно. Тогда я вам сообщу.

Долго еще сидели они в этот вечер вдвоем, вспоминали Ломск и все связанное с ним, и долгий путь до тех мест, где сегодня пришла им пора расстаться. Расстаться до встречи, которая состоится неизвестно когда — как, впрочем, и неизвестно, состоится ли вообще…

Распрощались они как родные, близкие люди, как старший и младший брат. А вскоре после ухода Ференца Гомбаш с удивлением увидел, что возле него собрались все бойцы его взвода — им уже стало известно, что командир покидает их.

Каждому из бойцов Гомбаш крепко пожал руку на прощание, для каждого нашел теплое слово. Бойцы жалели, что он уезжает.

— Еще встретимся, товарищи! — сказал он под конец, искренне веря, что так и будет. Ведь он надеялся вернуться на Восточный фронт. Вернуться непременно.