Ночной рейд

Когда теперь, много лет спустя, думаешь о причинах успешных боевых действий войск Южного фронта в Донбассе, то в первую очередь хочется сказать об удачном выборе времени для наступления. Еще в середине августа 1943 года начались решающие бои в районе Харькова. Немецко-фашистское командование сняло с Миуса часть танковых и пехотных соединений. Воспользовавшись ослаблением противника, наши войска перешли здесь в наступление.

На огромном пространстве Донецкого бассейна развернулось жестокое сражение. Армии Южного фронта, окрыленные победами, неудержимо рвались вперед. Каждый день позади оставались освобожденные рудники, заводы, города, рабочие поселки Донбасса. А тут еще пришла радостная весть: освобожден Харьков!

Теперь нам известно, что противник вовсе не думал расставаться с этим крупнейшим промышленным районом.

В книге «Утерянные победы» генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн сообщает о выступлении Гитлера в марте 1943 года в Запорожье, в штабе группы армий «Юг». «Совершенно невозможно отдать противнику Донбасс, даже временно, — говорил Гитлер. — Если бы мы потеряли этот район, нам нельзя было бы обеспечить сырьем свою военную промышленность… Что же касается никопольского марганца, то его значение для нас вообще нельзя выразить словами. Потеря Никополя (на Днепре, юго-западнее Запорожья) означала бы конец войны».

Оккупанты превратили Донбасс в неприступную, как они говорили, крепость.

Однако фашисты вскоре поняли, что, захватив Донбасс, они не покорили советских людей. С гордостью за своих земляков — донецких шахтеров — слушал я показания пленного немецкого фельдфебеля: «За всю войну мы не видели худшего ада, чем в Донбассе. Что там мужчины! Женщины, дети, старухи — все взялись за оружие. Мы в бункерах оказались отрезанными от своих войск».

Да, нашим наступавшим войскам неоценимую помощь в освобождении Донбасса оказывали партизаны.

На каждом промежуточном оборонительном рубеже мы с помощью партизан уточняли систему обороны и особо важные объекты врага, отсеивали ложные цели от действительных и зачастую вели огонь на основании данных партизан. В районе Донецко-Амвросиевки артиллеристы огнем дальнобойной артиллерии уничтожили большие склады боеприпасов. Это облегчило захват важного узла обороны противника.

В конце августа 1943 года наши войска вышли к реке Мокрый Еланчик, где у немцев была вторая полоса обороны.

Сопротивление противника усиливалось. Чтобы продолжать наступление, нам требовалось подтянуть артиллерию, сосредоточить стрелковые дивизии.

Тут очень кстати в одном из освобожденных рудничных поселков мне повстречался генерал Т. И. Танасчишин, командир 4-го механизированного корпуса, переданного в оперативное подчинение нашей армии.

Коренастый, с открытым мужественным лицом, он производил впечатление решительного, волевого человека.

— Прошу, прошу, — сказал генерал, вводя меня в просторный, хорошо сохранившийся дом с железной крышей. — Мне надо поговорить с командармом. Думка у меня есть. Хочу прорвать ночью оборону немцев на этом вот рубеже, — показал он на карте. — Днем не миновать больших потерь в людях и в танках. Другое дело ночью: и урон будет несравнимо меньший, и задачу быстрее выполним. Разрешит ли командующий?

Танкисты Танасчишина славились удачными ночными действиями, и я охотно обещал ему поддержку.

30 августа на командном пункте у станции Квашино командарм созвал совещание Военного совета. Сюда прибыли командиры корпусов и дивизий. Командир 13-го гвардейского корпуса генерал П. Г. Чанчибадзе, маленький, подвижной, не расстававшийся с кубанкой даже летом, и генерал-лейтенант И. И. Миссан, командир 1-го гвардейского корпуса, — прямая противоположность Чанчибадзе: широкоплечий, всегда спокойный, задумчивый.

Командарм попросил нас высказать свои соображения о прорыве второй оборонительной полосы.

Кто-то предложил прежде всего подтянуть войска, подвезти боеприпасы, предпринять разведку боем. Это займет три дня. И потом — снова наступать.

Начальник штаба полковник П. И. Левин поднял руку:

— Одну минутку!

Он быстро раскрыл блокнот, просмотрел какие-то записи и потом твердо заявил:

— Задержка в наступлении даже на сутки будет выгодна не нам, а противнику.

Тут я вспомнил Танасчишина и сообщил о его замысле командарму. Захаров не очень-то верил в успех ночных действий, но все же, хлопнув по столу ладонью, сказал:

— Быть по сему! Так и решим: танкисты Танасчишина попытаются ночью прорваться в тыл врага. В случае удачи пехота будет развивать и закреплять их успех.

Остаток дня ушел на подтягивание артиллерии, занятие позиций, пристрелку реперов и целей.

Под вечер ко мне на наблюдательный пункт приехал Танасчишин. Он был возбужден, и это понятно! Ему предстоял самый трудный в боевой практике ночной штурм.

— Как с минными полями? Обнаружили? Проходы сделали? — с ходу задал он первый вопрос.

— Пойдем к стереотрубе, посмотрим, — предложил я.

Впереди — непаханое, выжженное солнцем поле. Дальше — скат и небольшая река. То тут, то там мелькают лопаты. Это наши пехотинцы спешат углубить к ночи мелкие окопчики. У реки начинается передний край обороны неприятеля. Противоположный берег безлюден. Ни кустика, ни деревца, только кое-где виднеется засохший бурьян да свежевыброшенная земля. Тем не менее внимательные разведчики по малейшим признакам довольно быстро распознали систему вражеских укреплений. В спешке противник не замаскировал их: недалеко от речки хорошо выделялось на местности недавно поставленное минное поле. Противотанковые мины закопаны в шахматном порядке. Ветер сдул сухую землю, и лунки, в которые заложены мины, отлично видны. Это обрадовало и развеселило Танасчишина.

— Вот дурни! Даже замаскировать не сумели!.. А мои-то пошли туда. Беспокоюсь, как у них там дела? — спросил он подошедшего начальника штаба артиллерии армии полковника Н. Г. Бордюкова, сменившего Степанова.

— Ваши танкисты сняли комбинезоны, шлемы и вон лазят с артиллеристами у самой реки.

Танасчишин с удовлетворением отозвался:

— Там мой новый помощник — товарищ точный, дело любит.

Я пригласил комкора в землянку, развернул графический план артиллерийской поддержки войск корпуса. План был очень прост: вся артиллерия, которая успеет засветло занять позиции, ровно в час ночи откроет огонь по траншеям противника на фронте протяженностью в три километра. Налет будет продолжаться тридцать минут, за это время танки с исходных позиций подойдут к разрывам снарядов.

— По вашему сигналу, — сказал я, — половина артиллерии переносит огонь в тыл фашистов на три-четыре километра, где находятся батареи, а половина создает на флангах огневое окаймление.

Танасчишин задумался.

— Надо учесть, — сказал он, — что рев сотен танковых моторов может выдать наш замысел, и тогда их артиллерия откроет с флангов заградительный огонь.

Командующий армией, утверждая приказ о ночном рейде, учел это предостережение командира и прибавил по километру с каждой стороны участка прорыва для подавления обороны противника артиллерийским и минометным огнем.

Закончив согласование всех вопросов взаимодействия артиллерии и танков, мы вышли из блиндажа на свежий воздух. Наступила теплая августовская ночь. В темном небе светили яркие звезды. Сверчки пели свою бесконечную песню. Танасчишин молчаливо прислушивался к их однообразной музыке.

— Тысячи лет ярко горят звезды и трещат кузнечики. Так будет и завтра, и еще много, много лет. А вот кое-кто сегодня и видит и слышит все это в последний раз, — с душевной грустью произнес Танасчишин, и в его искренних словах звучала любовь к жизни.

Минутами не слышно ни одного выстрела. Только вспышки осветительных ракет напоминают о том, что в полукилометре от нас — коварный враг.

— Вас не беспокоит, что танки будут освещены? — спросил я комкора.

— Наоборот, — ответил он, — я заинтересован, чтобы как можно больше было ракет, и особенно в глубине обороны противника. — И он рассказал, как зимой его «выручили» гитлеровцы, беспорядочно освещая ракетами свои боевые порядки. — Мои танкисты без труда обнаруживали цели и здорово громили тогда фашистов. Дадим им жару и сегодня…

— Желаю успеха, генерал. Артиллеристы помогут вам.

В час ночи неожиданно для немцев началась наша интенсивная артиллерийская подготовка. Когда, по расчетам штаба, в основном были подавлены огневые точки врага и деморализована его пехота в траншеях, загрохотали танки Танасчишина. Дерзко громили противника отважные бойцы. Генерал Танасчишин с гордостью рассказывал мне при встрече в штабе армии о коммунистах А. И. Селиванове и Г. И. Хотяшове. Механик-водитель старшина Селиванов не растерялся, когда выбыли из строя командир и башенный стрелок. Гусеницами танка он уничтожил четыре пушки, два дзота и до взвода пехоты. А разведчики мотоциклетной роты под командованием старшего лейтенанта Хотяшова взяли в плен больше пятидесяти солдат, а также летчика, приземлившегося в районе действий этой роты.

Ночной бой очень сложен и удается только хорошо обученным бойцам и опытным командирам.

Наступил предрассветный час. Вспышки орудийных выстрелов постепенно бледнели. Танасчишин, никогда не заботившийся о маскировке, уже вызвал свой «виллис» прямо к амбразуре наблюдательного пункта, чтобы отправиться вперед. В это время со стороны противника показались три наших танка Т-34. Один за другим они спустились в лощину и на наших глазах, внезапно открыв огонь, атаковали батареи истребительного полка, приняв их за вражеские. Артиллеристы издали без труда узнали свои танки, выскочили вперед, закричали и замахали руками. Только тогда танкисты опомнились. Оказалось, в пылу боя они потеряли ориентировку и не заметили, что вышли к своим позициям.

Вот так иногда бывает на войне.

Как мы потом узнали от пленных, в стане врага ночью царила паника. Гитлеровцы яростно обстреливали друг друга и почти совсем потеряли управление.

Мы выиграли этот ночной бой. К восходу солнца танкисты Танасчишина на шесть-семь километров прорвали оборону врага. В эту брешь немедленно устремились стрелковые дивизии.

 

Огневой «мешок»

Наши войска вновь начали преследование отступавшего противника. В начале сентября передовые отряды 2-й гвардейской армии вышли на рубеж Кутейниково — Кузнецово — Михайловская, фронт наступления достигал теперь пятидесяти километров.

Командование противника пыталось задержать советские войска на этом рубеже. В штаб армии поступили тревожные данные авиационной разведки: из района Волноваха — Хлебодаровка в направлении на Донецко-Амвросиевку, то есть на наш правый фланг, выдвигается до двух дивизий моторизованной пехоты с танками.

Положение осложнялось тем, что наши войска растянулись на значительную глубину. Артиллерия на тракторной тяге и обозы оказались далеко позади. Только противотанковые полки шли вслед за передовыми отрядами дивизий.

Надо было срочно принимать какие-то контрмеры. Генерал Захаров вызывает своих помощников, знакомит их с обстановкой.

— Судя по данным воздушной разведки, — говорит он, — дивизии противника на марше растянулись километров на пятьдесят — шестьдесят. По-видимому, командующий шестой немецкой армией генерал Холлидт решил спешно нанести контрудар по нашим частям, чтобы выиграть время для отвода своих войск на укрепленную линию Донецк — Мариуполь.

Звонит телефон. Дежурный офицер докладывает:

— У аппарата командующий фронтом генерал-полковник Толбухин.

— Наверняка интересуется, что мы предпринимаем, — высказывает предположение Захаров, подходя к телефону. — Слушаю, Федор Иванович… Наши намерения? Вот сейчас как раз решаем, что делать.

Хмурое лицо командарма вдруг прояснилось.

— Очень хорошо, — говорит он. — Через полчаса доложу. — Положив трубку, сообщает нам: — В помощь армии выделяется шестьдесят бомбардировщиков Пе-2 и полтораста штурмовиков Ил-2. Теперь нужно решить, как лучше использовать самолеты, артиллерию, все наши средства.

Первым поднялся Левин.

— У противника и у нас общий недостаток — растяжка колони, — напомнил начальник штаба. — Зато мы сильнее его в воздухе. Нам надо использовать это преимущество, расчленить и задержать его колонны на подходе. В этом случае получим выигрыш во времени, подготовим противотанковую оборону и сможем бить врага по частям. Не так ли, Иван Семенович? — обратился Левин ко мне. Я кивнул в знак согласия. — Предлагаю три четверти всей авиации направить на вторые эшелоны противника с таким расчетом, чтобы часа на три задержать их продвижение. Начать воздействие немедленно. Оставшуюся авиацию, преимущественно штурмовиков, держать в готовности. Она ударит по первым эшелонам врага, когда они подойдут к переправам через реку Кальмиус. Стрелковым корпусам ускорить выдвижение артиллерии в головы своих дивизий, а механизированному — сосредоточиться на левом фланге для нанесения удара.

Командарм утверждает предложение Левина с некоторыми поправками. Совместными усилиями мы разрабатываем план отражения контрудара.

Мы не могли сразу определить направление главного удара врага и поэтому придержали самолеты. Зато когда головные танковые части противника подошли к реке Кальмиус, южнее Старо-Бешево, «илы» нанесли им немалый урон.

Прибывшие к нам на наблюдательный пункт командир 7-го штурмового авиационного корпуса генерал-майор авиации В. М. Филин и заместитель начальника штаба 8-й воздушной армии полковник А. И. Харебов сообщили, что вторые эшелоны противника около двух часов находятся под воздействием бомбардировщиков. Замысел по расчленению вражеских колонн проводится в жизнь успешно.

Все же передовые части противника, хотя и понесли потери на переправах, вышли к рубежу, занятому нашими отрядами. Завязались ожесточенные бои. На флангах гитлеровцы пробиться не смогли, а в центре 87-я гвардейская стрелковая дивизия стала с боем отходить под прикрытие артиллерии. Здесь генерал-майор Цаликов срочно развертывал 3-ю гвардейскую дивизию. В свою очередь и гитлеровцы принялись усиливать войсками это направление.

Артиллеристы заняли позиции по флангам прорыва и начали обстреливать вклинившиеся группы неприятеля. Невзирая на потери, гитлеровцы упорно рвались вперед, расширяя и углубляя прорыв на участке гвардейцев. Сюда же устремились и потрепанные авиаторами части второго эшелона немцев. Бой разгорался. Возле хутора Вышневый-Курьянский пылало около десяти танков и бронетранспортеров противника.

87-я гвардейская медленно отходила. Враг вползал в своеобразный огневой «мешок».

Захаров связывается по телефону с Толбухиным. Командующий фронтом выделяет еще пятьдесят «илов». Командарм, радостно возбужденный, держит в обеих руках телефонные трубки и кричит одновременно Чанчибадзе и Свиридову:

— Готовьтесь, ждите моей команды, лично возглавьте контратаки. Нельзя упустить такой момент! Вы поняли меня? Хорошо. — И он опускает трубки.

Обращаясь ко мне, он приказывает:

— Тымчику ни одного артполка. Все, что подходит, ставьте только на фланги. Где «катюши»? Сколько их?

Узнав, что артполки занимают позиции на флангах, Захаров успокоился.

Мы продолжали подтягивать артиллерию на фланги, к «воротам» прорыва. Гитлеровцы уже занимали в наших боевых порядках участок глубиной до десяти, а по фронту до двенадцати километров.

К этому моменту мы сосредоточили достаточно сил на флангах прорыва. Вот тогда-то и ударили советские артиллеристы. Казалось, не было такого места, где мог бы укрыться враг, попавший в этот «мешок». Гитлеровцы несли громадные потери. А командование 6-й немецкой армии во главе с генералом Холлидтом по-прежнему требовало от своих войск развития «успеха». Доклады их командиров об огромных потерях штаб Холлидта не принимал в расчет. В эфире непрерывно звучали категорические призывы: «Форвертс!», «Форвертс!»

На пятом часу боя были отмечены первые факты самовольного выхода из «мешка» отдельных групп и подразделений противника.

Генерал Г. Ф. Захаров предупредил командира 33-й гвардейской стрелковой дивизии полковника М. А. Кузнецова и командира 2-го механизированного корпуса генерал-лейтенанта К. В. Свиридова:

— Будьте готовы к нанесению удара по противнику в направлении на хутор Колосков.

И вот по сигналу командарма 33-я стрелковая дивизия с севера, а 2-й механизированный корпус с юга обрушились на фланги противника. Обескровленные немецкие войска, оставив на поле боя горевшие танки, бронетранспортеры, убитых и раненых, стали поспешно отходить. В довершение всего над полем боя появилось около сорока «юнкерсов», которые по ошибке высыпали бомбы на своих солдат.

Так бесславно закончилась одна из попыток командующего группой армий «Юг» фельдмаршала Манштейна восстановить положение в Донбассе.

Поздним вечером подполковник М. И. Князев, один из самых энергичных офицеров артснабжения штаба армии, принес мне только что составленные ведомости расхода боеприпасов. В отдельных дивизиях осталось так мало снарядов, что на другой день воевать было нечем. Особенно плохо в 59-м и 22-м артполках. Там всего по три-четыре снаряда на орудие, а во 2-м гвардейском минометном полку — ни одной мины.

Тут зашел Сергеев, радостно возбужденный, все еще находящийся под впечатлением разгрома неприятеля. Заглянул в ведомости и усмехнулся:

— День резвились, а к ночи подсчитали и прослезились. — Посмотрев на меня, постарался утешить: — Ну, полно тебе переживать. За завтрашний день боишься? Да ведь подвезут же боеприпасы! Небось уже и сам Князев принял меры.

— Через сутки только будут снаряды, — сказал я огорченно. — А тут иные полки умудрились за четыре часа боя лимит четырех суток израсходовать.

— Эх, Иван Семенович! Вспомни гражданскую, когда ты батареей командовал. Неужели не представляешь себе психологию молодого комбата? Сегодня ведь мы устроили гитлеровцам самый настоящий огневой «мешок». Это понимать надо.

Я невольно вспомнил этот разговор через много лет, работая над архивными материалами. В одной из папок мне попалась отчетная карта оперативного отдела штаба 2-й гвардейской армии с интересным названием «Организация артиллерийского „мешка“». Не помню теперь, кто автор этого заглавия — Сергеев или Захаров. Одно могу сказать: оно точно выражало суть дела. Для гитлеровцев это была страшная мясорубка, причем в роли мясника выступал генерал Холлидт. Он старательно гнал тысячи немцев в огневой «мешок», обрекая их на верную смерть.

Войска 2-й гвардейской армии неудержимо двигались в глубь Донбасса, выдвинув вперед сильные отряды. Перемолов в «мешке» танковые войска противника, мы сравнительно легко вышли на рубеж Донецк — Мариуполь.

Командир 87-й гвардейской дивизии полковник Тымчик энергично руководил действиями своих передовых отрядов. Один из них, под командованием капитана Н. Н. Ратникова, 7 сентября на машинах достиг шахты «Мария» и ворвался на восточную окраину Донецка. Через полчаса сержант Герасименко и рядовой Жуйков водрузили красное знамя над зданием драматического театра. Почти одновременно с северо-востока вступили в город передовые отряды 5-й ударной армии. А на улицах рабочие и партизаны продолжали добивать факельщиков и подрывников.

Город был освобожден 8 сентября войсками Южного фронта с ходу и почти без потерь.

Желто-бурый дым стлался над городом. Кругом, куда ни глянешь, остовы обгоревших зданий. На центральной улице, где до войны высились красивые высокие дома, теперь были развалины и пустыри. Кто-то из товарищей показал мне немецкую газету «Донецкий вестник» от 1 сентября 1943 года. В ней бургомистр писал: «С некоторых пор по городу стали ходить тревожные, очень волнующие население слухи о безнадежном положении немецких войск на фронте и о том, что приход большевиков в Юзовку — это дело нескольких дней. Усилившееся движение машин по улицам города рассматривается как явное отступление немецких частей». Автор уверял, что «положение немецких войск прочно, как никогда». Едва ли сам он верил тому, о чем писал, а что касается народа, то его обмануть нельзя.

После освобождения Донецка нам привелось побывать в штабе генерала К. А. Цаликова, разместившемся в селе, километрах в тридцати юго-западнее города. В просторной хате нас радушно встретил сам командир 3-й гвардейской стрелковой дивизии, высокий, стройный осетин лет сорока. В нашей армии он был известен как храбрый боевой генерал. Меня поразила его необычная взволнованность.

— Ну посудите сами, — начал он так, словно продолжал давно начатый разговор, — что мне делать? На пути от Волги до Донбасса мы потеряли в боях почти всех наших старых бойцов. Особенно жалко тихоокеанских матросов. И вот теперь дивизия сплошь шахтерская. Ничего не скажу — смелые люди. Но их же надо учить. А времени для этого нет. Какие из них сегодня солдаты? Вы слышите, что творится на дворе? Я только что пришел из сельсовета, а они уже здесь!

За окном раздавались нестройные голоса, с каждой секундой они становились все громче. Наконец в дверь настойчиво постучали. Адъютант вышел и тотчас же вернулся.

— Вас просят, товарищ генерал, — доложил он Цаликову.

Мы вышли на улицу. У крыльца столпились люди. Тотчас же выступил вперед статный старик с георгиевским крестом на груди. Он оглянулся и, подождав, когда все замолчат, начал:

— Товарищи командиры! Мы все здесь шахтеры, и нет тут ни одного моложе пятидесяти годов. Так разве это резон — не принимать нас в войско? Вот мы и требуем сформировать из нас добровольческую бригаду, включить ее в ваши войска как отдельную часть. Мы хотим бить фашистов, мстить им. Посмотрите на него. — И он показал рукой на сумрачного чернобородого шахтера, безучастно глядевшего вдаль. — Злодеи убили у него жену, повесили сына, угнали в Германию двух дочек. Как, по-вашему, есть ему за что мстить фашистам, гнать их с нашей земли?

Цаликов молчал, лицо его было освещено какой-то внутренней радостью.

Я спросил георгиевского кавалера:

— Не знаете ли вы, товарищ, в каком положении Гришинские рудники?

— Да был я там. — Старик посмотрел в сторону Гришино. — Немцы наладили электростанцию, подготовили крепеж. Хотели добывать уголь…

— Вот где вы можете помочь Советской власти. Кому же это сделать, как не вам, старым шахтерам?

— Что верно, то верно, — угрюмо вставил чернобородый, до сих пор безучастно слушавший наш разговор. — Уголек, он, конечно, очень нужен. Но я так понимаю: надо сперва выбить фашистов с Украины.

— Теперь у нас силы много, техника мощная, получше гитлеровской, — попытался я уговорить шахтера. — Помогайте стране углем. У нас, кроме тощего подмосковного, другого поблизости пока не имеется.

— Нет, товарищ генерал! — воскликнул старик, решительно прервав мои слова и в упор посмотрев на меня. — Не возьмете, все равно пойду бить Гитлера проклятого… Да и все они! — добавил шахтер, взглянув на своих товарищей.

— Все, все пойдем! — раздались в ответ возбужденные голоса.

Я хотел уже уезжать, но упрямый старик с Георгием на груди задержал меня: видно, не все высказал, что не давало его душе покоя.

— Вот, — продолжал он, — в сорок первом вы уходили из Донбасса. Горько было. Как же так? Собирались воевать на чужой земле, ан сами врага на тысячу километров к себе пустили? Еще горше стало, когда фашист на шахты пришел. Ну, думал я, Красная Армия не устояла, а ты что же не пошел в войско? Заговорила совесть. Соберемся вечером в хате, все «годки» мои, и вспоминаем, как в том же сорок первом за селом остались брошенными наши танки КВ. Немцы уважительно поглядывали на них! Внутрь лазили, головами качали: «гут, гут», мол. У них таких и в помине не было. А почему наши бросили их? Ни горючего, ни боеприпасов. Скорбно на душе было. Сами видим: техника у нас лучше, чем у них… Почему же отступаем? И стали мы казниться: надо бы и нам в армию. И чем дальше шло время, тем больше совесть горела, грызла души. Цаликов пошутил:

— Наверное, все-таки совесть кое-когда и очищалась!

— Что правда, то правда, — сказал непреклонный шахтер. — Совесть мы очищали почти каждую ночь. Днем мы смирные были, а стемнеет, тут уж извини, господин фриц, случая не упускали, обушком по голове да — в шурф. Э, пустое, — отмахнулся рукой старик. — Какая-нибудь сотня за год. В армии мы бы больше сделали… Так вот, товарищ генерал, чтобы не повторился сорок первый, берите нас в армию. Не подведем. Мы — шахтеры, сердца у нас черные, углем прокопченные, крепкие, стало быть. Пощады врагу не дадим. До Карпат дойдем, а тогда и домой на шахты можно будет вертать.

— Даю вам слово, — сказал я, — что сегодня передам вашу просьбу командующему армией и тотчас же сообщу его решение.

— Верим вам, — откликнулся старик. — Будем ждать.

Желание шахтеров было исполнено. Правда, в армию взяли тех, кто помоложе. Старикам вежливо отказали.

— Пусть ваши отцы и деды Донбасс возрождают, — сказал командующий, принимая молодых воинов-шахтеров.

 

Встреча с юностью

Армия с боями продвигалась на запад. Позади остались взорванные врагом шахты и заводы Донбасса, испепеленные города, рабочие поселки и села.

Проезжая небольшое село близ Верхнего Токмака, водитель резко затормозил машину: очередной прокол и без того худых покрышек. Пока шофер снимал колесо, мы с адъютантом подошли к братской могиле возле церкви.

В глубине кладбища заметили холмик с засохшими цветами. Чья-то заботливая рука укрепила на могиле обломок доски с еще заметным словом «Иван». Кто-то старательно между буквами «И» и «в» вырезал ножом «шт». Знакомое венгерское имя Иштван взволновало меня. Оглянулся по сторонам. Да, пожалуй, это одно из тех сел Таврии, где прошла моя юность в дни гражданской войны. Вездесущие и всезнающие деревенские мальчишки, перебивая друг друга, рассказали о том, как в феврале 1921 года за селом весь день шел горячий бой интернационалистов с бандой Махно.

— Вот здесь, — показывая на могилу, сказал худенький мальчик, — похоронен венгерский командир.

— Кто вам сказал?

— Об этом вся деревня наша знает.

Воспоминания далеких дней разом нахлынули на меня. Почти четверть века назад мне, безусому двадцатилетнему парню, посчастливилось командовать поначалу взводом, а позже и батареей Интернациональной кавалерийской бригады, которая с боями освобождала эти края Украины.

В бригаде преобладали венгры. Из них был сформирован 2-й кавалерийский полк. В отдельных эскадронах служили немцы, чехи и австрийцы. 1-й кавалерийский полк и батарея состояли в основном из кубанцев. Командовал бригадой чех Эрнест Францевич Кужело. Комиссаром был венгр Ф. Херцок.

Несмотря на разнообразный национальный состав, Интеркавбригада, как сокращенно ее называли, славилась большой сплоченностью и слаженностью в бою. Взаимная выручка была законом для каждого из наших кавалеристов.

После разгрома Врангеля с огромной силой вспыхнули кулацкие восстания на Украине. Банды росли, как грибы в дождливое лето.

Самой большой силой контрреволюции на юге были банды Махно. Он сколотил вокруг себя тысячи кулаков и уголовников, стремившихся покончить с ненавистной для них Советской властью.

Три зимних месяца Интеркавбригада совместно с другими частями Красной Армии громила этих бандитов.

В начале февраля 1921 года бригада перешла на отдых в большое украинское село Покровское. Крестьяне нас встретили радушно.

Бойцы повеселели. Вечера проводили в клубе, где выступали кружки самодеятельности.

В первых числах февраля пришел приказ М. В. Фрунзе, взбудораживший все полки бригады. В приказе говорилось, что основная задача, которую ставил Фрунзе перед Интернациональной бригадой, — борьба с бандитизмом — выполнена с честью. Много бандитов уничтожено, еще больше их, видя бесперспективность сопротивления, ушли по домам и взялись за труд. Командующий объявлял сердечную благодарность красноармейцам и командирам Интеркавбригады за успехи в боях с бандами Махно. Наконец, в приказе говорилось о расформировании бригады и об отправке ее бойцов и командиров в родные края.

Трудно передать словами ту радость, которая охватила наших иностранных товарищей. Скоро они увидят свои семьи, с которыми были в разлуке восемь — десять лет. Сознание того, что честно выполнен долг перед революцией, еще больше увеличивало эту радость.

С утра и до глубокой ночи музыка, песни неслись со всех сторон села. Жители принимали деятельное участие в общем веселье, угощая своих защитников. Не было хаты, в которой не плясали бы чардаш.

Так прошло несколько дней, и каждый из них приносил с собой весточку о близком отъезде: поданы эшелоны, моют вагоны, бойцы сдают лошадей, оружие.

В общее ликование входят нотки грусти, навеянные расставанием с товарищами по оружию, которые стали близкими людьми.

Как-то в нашу батарею пришел общий любимец бригады Вилли-кайзер, прозванный так за усы, торчавшие кверху, как у последнего немецкого императора Вильгельма II. Обычно веселый, сейчас он был грустен, молчалив. Обошел нас, пожал руки.

Вслед за ним к нам заглянул Фаркаш, командир взвода 2-го Венгерского полка, мой хороший друг. Восемнадцатилетним юношей в 1918 году он пришел в Красную Армию. Путая русские слова с венгерскими, он обратился к нам с речью, которую закончил примерно так:

— Мы помогли вам в борьбе с вашей контрреволюцией, а скоро, может быть, очень скоро и нам понадобится ваша помощь. Мы снова будем создавать в Венгрии Советскую власть!

— Ну прощай, Ваня, — волнуясь и безбожно коверкая русские слова, сказал он мне. — Надолго.

— Возможно, навсегда.

— Нет, зачем напостоянно. Как это у вас сказали: гора к горе не приходит, а человек к человеку обязательно.

— И то верно, друг Фаркаш. Возможно, и на вашей земле скоро заполыхает красное знамя. Вот тогда и встретимся.

— Заполыхает, говоришь? Это хорошо. Обязательно заполыхает. Мы подожжем…

В самый разгар проводов разведка 1-го кавполка сообщила: пять-шесть тысяч махновцев, преследуемые войсками 1-й Конной армии, пытаются переправиться на левый берег Днепра.

К этому времени в Интернациональной бригаде осталось всего два эскадрона кубанцев и украинцев да шесть орудий. С такими силами нечего было и думать выступать в поход. Решили занять оборону в пристанционном поселке.

А через несколько часов на загнанной лошади прискакал фуражир 1-го кавалерийского полка. Лошадь тут же пала. Фуражира окружила толпа. Задыхаясь, он рассказал, что в сорока километрах от Покровского конники полка вместе с продотрядом реквизировали по наряду у кулаков пшеницу и ячмень. В это время налетели махновцы, захватили тридцать красноармейцев и после страшных пыток изрубили их. Около сорока кубанцев забаррикадировались в каменной паровой мельнице и ждут помощи.

Что же делать?

Я обошел поселок, заглянул в хаты. Никто не ложился спать. Отъезжавшие, собравшись группами, горячо спорили. Некоторые требовали немедленно взять лошадей и оружие и идти на выручку русских товарищей.

Вдруг в ночной тишине с того конца села, где был 1-й кавполк, ветер донес призывные звуки трубы: «Седлайте коней, други, в поход собирайтесь!»

Встрепенулись венгры: 1-й кавполк кубанцев идет на врага, который в десять раз сильнее.

— Нельзя друзей оставить в беде! — кричали бойцы.

И вдруг совсем близко труба звонко повторила волнующий напев: «Седлайте коней, други!» Но на этот раз играл уже венгерский трубач. Кто ему приказал — неизвестно, но сигналу обрадовались все. Через два часа бригада выстроилась поэскадронно. Словно ее и не расформировывали. На рассвете интернационалисты вихрем налетели на махновцев, многих порубили, а своих друзей освободили из плена.

Не ожидали этого бандиты. Взятый в плен махновец рассказал: «Батько знал о расформировании вашей бригады. А тут ему доложили: интернационалисты уничтожили пятьсот его конников. Махно застрелил докладчика. А потом стал прикидывать, как выйти из положения. Две дивизии Первой Конной сужают кольцо окружения. Ближайшие помощники Махно предложили изменить направление и прорваться несколько севернее, через фронт сорок второй стрелковой дивизии, где месяц назад у них была удача. Батько схватил костыль, забегал по комнате. Потом объявил свое решение: „Нет, не то! Венгры уже не солдаты. Они думают только о доме. Стрелять будут, но в атаку не пойдут. Прорываться будем через них“. И вот прорвались… в лапы к вам», — грустно закончил пленный.

На рассвете вновь закипел бой. Наша бригада отбила четыре атаки махновцев. А затем стремительными контратаками восстановила положение и задержала бандитов до подхода 7-й кавалерийской дивизии.

Ошибка Махно дорого ему обошлась. Много его головорезов было уничтожено и взято в плен. Сам «батько» бросил карету и с «личной гвардией», так называемой «волчьей сотней», успел удрать.

Не легко дался последний бой и нашей бригаде. В горячих схватках погибло около пятидесяти человек, из них половина венгров. После боя кавалеристы выстроились на площади и под артиллерийский салют похоронили павших героев.

Когда отгремели залпы, начался митинг. Мне навсегда запомнился старый кубанский казак из 1-го кавполка, уроженец станицы Усть-Лабинской. Это был один из тех, кого спасли венгры. Он с душевной теплотой сказал:

— Вечная память героям… Вы, родные братья, помогли нам разгромить контрреволюцию в России. Если позовете нас к себе на помощь, то мы не пожалеем своих жизней. Я сам вместе со своими сынами приду к вам. Слово казака твердое, как сталь, из которой выкована вот эта сабля. — И кавалерист высоко взмахнул ею, как он делал это не раз в бою — красиво и решительно.

Прошли годы. В Венгрии к власти пришел трудовой народ и взялся за строительство социализма. В 1956 году контрреволюция попыталась потопить в крови революционные завоевания народа, накинуть на его плечи ярмо капитализма. На помощь своим братьям пришла Советская Армия. Сыновья и внуки тех кавалеристов, которые дрались под знаменами Интеркавбригады, выполнили обещание старого кубанца.

Бывают в жизни разные приятные встречи. Встреча с юностью, далекой, овеянной романтикой гражданской войны и пламенных лет начала нашей революции, — самая дорогая для меня.

Обнажив головы, мы долго стояли над безвестной могилой Иштвана. И про себя я шептал: «Спи, дорогой воин. Дело, за которое ты сложил голову на украинской земле, не пропало. Мы отстояли нашу родную Советскую власть в тяжелых боях с фашизмом. Наши армии понесут свои знамена дальше, на запад. Мы поможем народам Европы и народу твоей Венгрии освободиться от гитлеризма».

 

Ворота в Крым

К середине сентября 1943 года передовые отряды 2-й гвардейской армии, ломая сопротивление арьергардов противника, овладели городом Большой Токмак и оседлали железную дорогу в трех-четырех километрах восточнее реки Молочной.

Еще во время боев в Донбассе авиационная разведка и партизаны предупредили штаб о больших оборонительных работах, ведущихся противником на Молочной.

Попытки 3-й гвардейской стрелковой дивизии с ходу прорваться на передний край противника успеха не имели. Оставалось тщательно готовиться к планомерному прорыву линии «Вотан», как немцы называли рубеж по рекам Чингул и Молочная.

На долю 2-й армии, как и на Миусе, выпала ответственная задача — нанести главный удар.

С рассвета и дотемна офицеры штаба ползали вдоль переднего края обороны, занимаясь рекогносцировкой местности.

Вечером офицеры разведывательного отделения штаба артиллерии уточняли на своих схемах расположение огневых средств противника. Операторы рассчитывали и подготавливали различные варианты артиллерийского обеспечения на направлении главного удара. Снабженцы, сидя за огромными таблицами, которые командующий фронтом генерал Толбухин не случайно назвал «артиллерийскими простынями», подсчитывали итоги подвоза боеприпасов на позиции за каждый истекший день.

Нельзя сказать, что все у нас шло гладко. На беду, новый начальник штаба артиллерии полковник Бордюков с трудом выполнял свои обязанности. Его тянуло «в строй». С этими просьбами он обращался и к командующему, и ко мне. Полковник имел хорошую академическую подготовку, но по складу характера не подходил к нервной, кропотливой и напряжённой штабной работе.

Позже, после прорыва на Молочной, исполнилась его мечта: Бордюков стал командовать артиллерией корпуса. И надо сказать, отлично справлялся с этим делом.

Не повезло нам также и с начальником артиллерийского снабжения штаба армии. Еще на Миусе уехал от нас опытный начальник этой службы. Вместо него назначили военного инженера, специалиста по вооружению. И ошиблись. Он оказался беспомощным снабженцем.

В разгар подготовки к предстоящей операции меня вызвал командующий.

— Ну-ка, «бог войны», поведай, как лучше открыть ворота в Крым? — с ходу потребовал Захаров.

— Попытаюсь, если дадите несколько минут на размышление.

Мы с офицером-разведчиком сели за стол, на котором лежали аэрофотоснимки, присланные из штаба 8-й воздушной армии. Быстро сличив новые схемы со старыми, сразу же отметили одну деталь: траншей и дзотов на линии обороны по реке Молочной стало гораздо больше. Отчетливо просматривались инженерные укрепления севернее Мелитополя. Однако орудий на позициях было мало.

— Судя по новой аэрофотосъемке, — доложил я командарму, — противник решил укрепить подступы к полуострову и повесить на воротах в Крым новые замки. Чтобы их открыть, придется сосредоточить не менее двухсот орудий и минометов на километр фронта. Поэтому участок прорыва должен быть минимальным, еще меньше, чем на Миусе.

— Пленный штабной офицер, — многозначительно заметил Захаров, — заявил, что немцы имеют специальную директиву Гитлера о Крыме. С особым упорством они будут оборонять рубеж Запорожье — Молочная — Мелитополь.

— Это вполне понятно, — сказал я. — Сохраняя этот рубеж, можно держать в своих руках Крым, никопольский марганец, криворожскую руду. Тем более что местность там сильно пересеченная, поэтому оборонять рубеж легко. Барон Врангель двадцать три года назад тоже придавал большое значение этому району, как выгодному рубежу для прикрытия Крыма с востока. Он приказал генералу Слащеву создать на Молочной «неприступные позиции», что и было выполнено с помощью английских и французских инженеров. И все же Красная Армия разгромила эти «неприступные позиции».

Выслушав мои предложения о создании группировки артиллерии и расчеты на подавление огневых средств противника, командарм объявил свое решение: в течение 26 и 27 сентября прорвать главную полосу обороны, а 28-го обеспечить ввод в прорыв конно-механизированной группы.

Решение Захарова поразило нас: два дня на прорыв главной полосы. Мало, очень мало! «Справимся ли?» — с тревогой думал я.

* * *

Возвращаясь от командарма в штаб артиллерии, я встретил майора П. К. Бойко. Он был, как всегда, подтянутый, аккуратно одетый, с блестящими новыми золотыми погонами. Представившись, майор доложил, что вместе с ним прибыли восемь выпускников вверенного ему артиллерийского отделения армейских курсов младших лейтенантов. На курсы отбирали лучших боевых командиров орудий. В течение четырех месяцев они получали минимум теоретических знаний и назначались командирами взводов. Как правило, младшие лейтенанты великолепно справлялись со своими обязанностями.

Вот и сейчас в штабе артиллерии стояли подтянутые, физически крепкие воспитанники армейских фронтовых курсов, закаленные во многих боях и походах. Поздравив их с присвоением офицерских званий и пожелав дальнейших успехов в борьбе с врагом, я спросил об их желаниях и просьбах.

— У нас одно желание — поскорее попасть в свои части и участвовать в боях на Молочной, — хором ответили младшие лейтенанты.

Майор Бойко доложил, что все выпускники, кроме одного, направляются в свои части.

— А младший лейтенант Распоркин?

— Прошу назначить его ко мне курсовым командиром, — ответил майор. — Он самый подготовленный. Я видел его в боях под Громославкой, Нижне-Кумским, Верхне-Кумским, когда отражали натиск танковой группировки Манштейна. Распоркин показал себя молодцом.

Да, то были тяжелые дни. Бойко рассказал о них перед строем. Вот как все произошло.

Манштейн спешил на выручку к окруженной в Сталинграде группировке фон Паулюса. Впереди могучей лавиной шли танки. На направлении главного удара врага нашу артиллерию поставили на прямую наводку. Развернулся и 1095-й армейский пушечный артиллерийский полк под командованием подполковника А. С. Ярошенко. Едва забрезжил рассвет, как с наблюдательного пункта подали команду «К бою по танкам!». Семь раз танки неприятеля атаковали пехотинцев, постепенно приближаясь к позициям тяжелой артиллерии. Но ни один расчет не отошел. Темп огня нарастал: вместо двух выстрелов в минуту хорошо слаженные расчеты давали по три. Метко било по танкам и орудие Распоркина, выводя из строя одну машину за другой.

Но выбывали и наши артиллеристы. Ранен заряжающий. Упал наводчик, сраженный осколком. Орудие замолкло. Распоркин кинулся к панораме, заменил наводчика, и пушка вновь заговорила. И вот вдали взметнулось пламя над танком. Снаряд угодил в цель.

Противник, взбешенный большими потерями, бросил в атаку на артиллерийские позиции свою пехоту. Гитлеровцы двигались с трех сторон, стараясь наверняка и окончательно разделаться с батареей. Пришлось на время прекратить стрельбу из орудий и переключиться на пулеметы. Распоркин давно уже возил на прицепе «максим», прихватив его где-то на обочине фронтовой дороги на всякий случай. И вот этот случай наступил. Укрывшись за бруствером, сержант стал поливать вражескую пехоту свинцовым огнем. Атака неприятеля была отбита…

Молодые офицеры с интересом слушали Бойко. А Распоркин нервничал: он не любил, когда его хвалили. Вот и теперь не вытерпел:

— Товарищ майор, извините, не один я так действовал. Хорошо тогда дрались Ишутин, Еременко, Рыбак, Зайцев. Вот здесь стоят бывшие командиры орудий Иван Гонтарь, Григорий Пономарев. У них гораздо лучше получалось. О них и расскажите.

Слушая младшего лейтенанта Ф. П. Распоркина, я с радостью смотрел на этого коренастого крепыша. Его красивое загорелое лицо нисколько не портили шрамы на виске и щеке.

— А как вы смотрите на то, чтобы вернуться на курсы? — спросил я Распоркина. — Будете там помогать майору Бойко учить людей.

— Что вы, товарищ генерал, какой из меня помощник по учебной части. Очень прошу отпустить в полк. К пушкам тянет.

В словах младшего лейтенанта звучала такая страстная просьба, что я не мог отказать ему.

Позже мы не раз встречались с Распоркиным во время горячих боев за Донбасс и Крым. Помню ночь на 9 апреля. Шла подготовка к прорыву третьей позиции противника за Турецким валом. Командование рискнуло выдвинуть 152-мм пушки-гаубицы ближе к пехоте, чтобы сопровождать ее, как говорят, огнем и колесами. Переброска к переднему краю громоздких орудий с помощью тихоходных тракторов не сулила нам ничего хорошего. По ним даже ночью можно бить без промаха. А что же будет утром? Эти мысли не давали мне покоя. Оставалось рассчитывать на находчивость и смекалку артиллеристов. И они не подвели. Распоркин нашел надежные пути подъезда, а глубокую воронку превратил в хороший орудийный окоп. На рассвете взвод младшего лейтенанта удачными попаданиями уничтожил несколько дзотов, блиндажей и других укреплений противника. Пехота, чувствуя действенную поддержку артиллеристов, устремилась вперед к Ишуни.

Взвод Распоркина отличался не только меткостью стрельбы и отличной выучкой расчетов. Солдаты с полуслова понимали замысел своего командира и быстро выполняли его смелые маневры. В районе Ишуни, у озера, на башне Бромзавода гитлеровцы установили несколько пулеметов, которые преградили путь нашей пехоте. После бомбежки и короткого артиллерийского налета немцы перешли в контратаку и потеснили наши стрелковые подразделения. Взвод Распоркина в это время перемещался на новые позиции. Командир не растерялся. Под огнем неприятеля Распоркин приказал снять орудия с передков, быстро изготовил их к бою и обстрелял башню. Наблюдательный пункт, пулеметные точки, обосновавшиеся там, были уничтожены. Благодаря этому наши подразделения восстановили положение.

* * *

Геббельсовская пропаганда с весны 1943 года внушала немецким солдатам веру в непреодолимость сверхмощного «Днепровского вала» с твердынями-крепостями, якобы созданными на западном берегу. Приказ Гитлера подкреплял эту ложь требованием: «Ни шагу назад. Любой ценой удержать „Днепровский вал“!» И многие оккупанты верили, что за Днепром они отсидятся, получат передышку, а там, может, с новыми силами вновь двинутся на восток.

Широчайший Днепр, с высоким западным берегом, с низким, а местами и заболоченным восточным, был могучей естественной преградой для наступающих войск. Невыгодные подступы с востока усиливали оборону, а в сочетании с инженерными укреплениями «Днепровский вал» действительно казался неприступным. К югу от Запорожья он проходил по реке Молочной, заканчивающейся ниже Мелитополя мелководным, но широким озером Молочное, которое примыкало к Черному морю. Таким образом, на юге получалась сплошная линия естественных препятствий, наглухо закрывавших подступы к Крыму.

Манштейн и Холлидт решили создать на Молочной небывало плотную группировку войск. Десять пехотных дивизий и три горнострелковые были вытянуты в одну линию. Михайловское направление — участок в сорок четыре километра — защищали шесть дивизий. Штаб 6-й немецкой армии рассчитывал, что именно здесь наши войска будут наносить главный удар.

Вторым по плотности живой силы и огня было мелитопольское направление. На обоих участках гитлеровцы сосредоточили много тяжелой артиллерии.

Но самое, пожалуй, сильное впечатление производил на нас западный берег Молочной, обрывистый, высокий, без дорог.

Помню, как-то приехали мы в колонию Лихтенау, где размещался передовой наблюдательный пункт командующего артиллерией 2-го гвардейского механизированного корпуса. Посмотрели вперед и поразились: перед нами западный берег реки — громада в девяносто метров высоты, изрезанная окопами. Гитлеровцы хорошо видели отсюда наши артиллерийские позиции.

Всю местность на Молочной, как будто специально созданную природой для обороны, противник неутомимо насыщал укреплениями и огневыми средствами. Еще в дни боев за Донбасс мы знали об этом по фотосхемам воздушной разведки. Однако действительность превзошла все наши ожидания. Недаром пожилые пленные сравнивали Молочную с Верденом.

В полосе действий нашей армии гитлеровцы создали наиболее глубокую оборону — до двадцати километров. Здесь проходило четыре мощных рубежа с противотанковыми рвами. Особенно много внимания уделяли оккупанты минированию подступов к позициям, не исключая даже брустверов окопов и дна противотанковых рвов.

Гитлеровцы всерьез и надолго устраивались на Молочной. Это стало особенно ясным после прорыва. Наши инженеры обнаружили до двух с половиной тысяч блиндажей, способных выдержать попадание 122-миллиметровых гаубичных снарядов.

Много можно говорить об инженерном оборудовании «Днепровского вала», но я укажу еще лишь на некоторые особенности.

Прежде всего надо сказать о кинжальном пулеметном огне на переднем крае. В крутых скатах по западному берегу реки Молочной, равных по высоте двадцатипятиэтажным зданиям, гитлеровцы устроили замаскированные «сотки» (скрытые огневые пулеметные точки). Другая, и самая важная, особенность — очаговое построение обороны. Не говоря уже о поселках, каждая высотка или группа курганов представляла собой опорные пункты, изолированные друг от Друга; отсутствовали сплошные траншеи и ходы сообщения в тыл. Делалось это с той целью, чтобы солдаты не смогли покинуть позиции. И наконец, фланкирующий, многослойный огонь пулеметов. На нем была основана система обороны: все, что находилось между опорными пунктами, простреливались.

Противник создал значительную плотность артиллерии и минометов — десятки стволов на километр фронта, что в его практике не часто бывало.

Все это, вместе взятое, представляло собой весьма внушительную силу и вселяло в гитлеровцев уверенность в непоколебимой прочности их позиций.

С 20 сентября 1943 года наши части, преодолевая упорное, все возрастающее сопротивление, вышли на рубеж Тифенбрун — западная окраина Большого Токмака — станция Молочанск — колонии Фишау, Лихтенау, Альтенау и село Ново-Филипповка. Этот рубеж — своеобразное предполье у главной полосы обороны — проходил в двух — четырех километрах от рек Чингул и Молочная. Надо было еще приблизиться к противнику, окопаться и занять исходные позиции для штурма. Завязались кровопролитные бои.

В первые десять дней нашей пехоте удавалось врываться на передний край или захватывать узел сопротивления в полутора-двух километрах от него, но каждый раз противник яростными контратаками и бомбежками с воздуха пытался, и зачастую небезуспешно, восстанавливать положение.

Трудно нам было на Миусе прорывать оборону, но здесь, на Молочной, еще труднее. Оккупанты сопротивлялись с непонятным вначале для нас яростным ожесточением.

Однажды во время этих боев мне привелось быть на наблюдательном пункте командующего артиллерией 295-й стрелковой дивизии. Артиллеристы поддерживали наступление 1038-го стрелкового полка этой дивизии, входившей в состав 13-го гвардейского корпуса. Боевая задача полка заключалась в том, чтобы ворваться в оборону противника и овладеть высотой 115,0 в двух километрах северо-западнее колонии Альт-Мунталь.

Альт-Мунтальская высота имела очень важное значение для нашей армии: с нее на главном направлении прорыва просматривалась вся местность в глубине обороны.

После артиллерийской обработки полк стремительным натиском опрокинул врага и занял первую линию траншей в районе высоты. Гитлеровцы откатились, но в тот же момент на наших бойцов обрушились снаряды по крайней мере целой сотни орудий. Потом оккупанты пошли в контратаку. Впереди их пехоты грозно двигались танки. Бой длился около часа. Не выдержав, враг отхлынул, оставив на месте четыре горящих танка, много убитых и раненых.

Отразив контратаку, наши бойцы во главе с командиром полка майором В. Н. Любко ворвались на плечах противника в соседние окопы. Закрепившись на новом рубеже, 1038-й полк перешел к обороне.

От всех расположенных поблизости артиллерийских частей на высоту немедленно протянулись телефонные провода для связи с передовыми наблюдательными пунктами.

Первая контратака гитлеровцев захлебнулась, но они не отказались от мысли сбить полк с высоты. За шесть часов фашисты пять раз бросались на высоту, но артиллеристы шквальным огнем опрокидывали их. Был такой момент, когда сотня вражеских автоматчиков почти достигла окопов, но тут поднялись две наши роты и стремительным штыковым ударом отогнали атакующих.

С наблюдательного пункта нам представилась потрясающая картина: никогда еще не приходилось на таком небольшом пространстве видеть столько человеческих жертв. Обращенный к неприятелю склон высоты был усеян трупами и медленно ползущими ранеными; горело восемь танков, и густой черный дым плавно распространялся в нашу сторону.

Особенно большие потери гитлеровцы понесли в пятой контратаке, когда попали под заградительный огонь 1095-го армейского артиллерийского полка. Командир полка подполковник А. Д. Кузнецов рассчитывал накрыть огнем пятнадцать вражеских танков, шедших, как на параде, развернутым строем впереди автоматчиков. Однако командир полка допустил просчет на одну-две минуты, и залп двадцати четырех орудий, миновав танки, всей массой огня обрушился на две роты автоматчиков. Мы, признаться, были очень довольны этой ошибкой. С танками потом справились, а вот пехоту так поразить не всегда удается.

1038-й стрелковый полк, стойко отражая контратаки противника, понес большие потери: из его окопов вереницей спускались наспех забинтованные бойцы, на носилках переправляли в медсанбат тяжелораненых.

Наступила пауза. Смолкла немецкая артиллерия. Командир 295-й стрелковой дивизии полковник А. П. Дорофеев выслал подкрепление отважному полку. На высоту стали подниматься подносчики с пищей и патронами. Пригибаясь под тяжестью сумок и свертков, потянулись медицинские сестры и санитары с носилками.

Ко мне подошел командующий артиллерией дивизии полковник А. Н. Самохин.

— Ваше приказание готовиться к новой контратаке выполнено. Отданы необходимые распоряжения. Через четверть часа проверю, — доложил он.

Самохин опустил руку и, посмотрев на часы, уже неофициальным тоном озабоченно добавил:

— Эта тишина неспроста. Противник что-то замышляет. До темноты осталось еще три часа.

Артиллеристы двинулись на помощь полку. Мимо нас протащили на руках несколько противотанковых орудий. Немецкие минометчики заметили их и тотчас же открыли огонь.

— Эх, ч-черт! — скрипнул зубами Самохин, подбросив бинокль к глазам.

У орудий разорвалась мина. Несколько человек упало, остальные еще быстрее покатили пушки.

Полковник ушел проверять, как выполнены его распоряжения. На наблюдательном пункте остались офицер штаба артиллерии армии капитан Сапожников, адъютант и солдат Митюхин, дежуривший у стереотрубы.

Внезапно со стороны колоний Фридрихсфельд и Октоберфельд загремели частые орудийные выстрелы. Высота покрылась темно-коричневыми облачками разрывов. Наше внимание привлекла группа медицинских сестер и санитаров, которые залегли под разрывами в тридцати — сорока метрах от окопов. Но некоторые, очевидно более опытные, продолжали ползти вперед, стараясь поскорее добраться до спасительных укрытий. Вдруг несколько человек из лежавших, не выдержав, поднялись и побежали назад. И через несколько секунд их снова повалило наземь очередными разрывами. Кому-то из них уже никогда не подняться, а кто-то ранен, и, конечно, тяжело…

— Вот так всегда бывает, — тихо, сожалеюще сказал Митюхин, глядя в стереотрубу. — Оно, конечно, страшно лежать под этаким огнем, но бежать — последнее дело. Верная гибель!

Наша артиллерия открыла ответный огонь. На этот раз он не достиг цели. Снаряды рвались вдали от вражеских батарей. Они стояли в глубоких оврагах, а звукометрические станции еще не успели их засечь.

Через полчаса гитлеровцы так же внезапно, как и начали, прекратили обстрел. Мы ожидали контратаки, но они готовили другой сюрприз. На горизонте правильными треугольниками обозначились черные точки. Вскоре донесся нарастающий рокот моторов. Над высотой разворачивалась эскадрилья за эскадрильей.

— Девяносто, — сосчитал солдат.

Три раза заходили они на позиции полка. Для нас, артиллеристов, привыкших к подсчетам, это означало, что на каждые сорок — пятьдесят квадратных метров площади пришлось по бомбе. Бурый дым закрыл высоту.

Когда дым рассеялся и открылись склоны, я приник к стереотрубе. Высоту усеяли воронки с обуглившейся землей. Видимо, удар большой плотности пришелся точно по позициям полка. Там было тихо, безжизненно.

Вот с неприятельской стороны выползли десять тяжелых танков, покачиваясь на ухабах и ямах, они пошли на высоту. Мгновенно сзади них возникла стена наших разрывов. Артиллеристы отсекли пехоту, а танки продолжали идти. Среди них рвались тяжелые снаряды, но машины упрямо ползли. На наших позициях гнетущее безмолвие, никакого движения.

— Погиб полк! — тихо, сквозь зубы бросил Самохин, только что вернувшийся на наблюдательный пункт.

Я смотрю на высоту и невольно вспоминаю другой тяжелый эпизод войны.

…1941 год, конец июня. Бои за Минск. После сокрушительного налета немецкой авиации я — тогда командир артиллерийской бригады — с солдатом отправился проверить состояние наших позиций. Шли полем, сквозь начинавшую созревать рожь, вдыхая ее слабый медовый аромат. Солдат, всегда внимательный к окружающему, показал в сторону:

— Танки!

Они шли колонной по лощине километрах в двух от нас.

Ближайшая батарея — метрах в полутораста, в небольшом перелеске. Почему она не стреляет? Подпускает на короткое расстояние?

— Бежим на батарею, — говорю солдату.

Приминая сухо шелестящую рожь, выскакиваем на проселочную дорогу, несемся по ней. Вот мы и на огневой. У орудий ни одного человека. Две глубокие воронки, в них трупы бойцов. Рядом перевернутая сорокапятимиллиметровая пушка. Остальные орудия засыпаны землей.

— Товарищ полковник, — говорит солдат, — танки подходят! Скорее в лес!

— Лес далеко, не успеем.

Торопливо осматриваем орудия. Одно исправно. Очищаем его от земли. Солдат молча помогает, искоса поглядывая на меня.

— Снаряды!

Боец подает осколочный.

— Не тот! Бронебойный!

Заряжаю. Навожу. Выстрел! Танки идут. Еще выстрел! Идут. Стреляю третий раз.

— Дьявол их забери! Идут!

Осталось метров семьсот. Холодок пробегает по спине. Почему промахиваюсь? Волнуюсь, что ли? Да нет как будто. Голова ясна, руки тверды, прицел точный.

— Ниже, полковник! Ниже наводи! Снаряды рикошетируют от лобовой брони, — кричит кто-то сзади.

Я оторопело оборачиваюсь. На меня смотрит заместитель командующего Западным особым военным округом генерал-лейтенант И. В. Болдин. Проходя мимо, он «завернул на огонек».

Быстро меняю наводку. Теперь уже волнуюсь, чувствую себя, как на экзамене. Один за другим даю три выстрела. Никакого впечатления!.. Танки идут себе как ни в чем не бывало. Стреляю еще.

— Попали, попали! — радостно кричит солдат.

Один танк загорелся. Совсем другое ощущение. Появилась уверенность. Посылаю еще два снаряда. Попадание.

Танки повернули назад. Для острастки пустил им вдогонку несколько снарядов. Еще один танк задымился.

…Все это в один миг промелькнуло передо мной, когда я напряженно наблюдал за танками, ползущими к высоте. Вот они уже у склона. Неуклюже переваливаясь через воронки, ползут вверх.

— Ну что же, — вздохнул Самохин. — Видно, встретить их там некому.

Телефонист передает мне трубку. Командир 1095-го подполковник Кузнецов докладывает:

— Через минуту открывало заградительный огонь перед высотой.

— Быстрее! — успел я скомандовать, когда Самохин радостно воскликнул:

— Жив полк!

У самого кургана дымились три танка. Значит, одно-два орудия у полка в исправности и есть кому стрелять. Высота окуталась дымом; артполк открыл заградительный огонь.

Когда через пять-шесть минут дым рассеялся, стало видно, что горят уже пять танков. Пехота противника так и не вышла: ее отсек огонь Самохина и Кузнецова.

Полк блестяще выполнил свою задачу. Высота была прочно занята нами. В результате шестичасового боя удалось добыть ценные разведывательные данные: артиллерийские наблюдательные пункты успели обнаружить немецкие дзоты, орудия, пулеметы и определить их топографические координаты; звукометрические станции уже к вечеру дали в штаб сведения о пятнадцати вновь обнаруженных батареях.

Все это было необходимо для генерального штурма обороны противника.

В уничтожении немецких танков особенно отличились батареи, которыми командовали капитаны Безбородов и Полинский, а также старшие лейтенанты Оленник и Шевцов из 819-го артиллерийского полка.

Мимо нас брели захваченные на высоте пленные. В их походке было что-то необычное. Решительно все почему-то держали одну руку на животе, и от этого фигуры были неестественно изогнуты.

— В чем дело? — спросил я у конвоира, пожилого старшины, с усами цвета спелой пшеницы.

Он хитро и немного смущенно улыбнулся:

— Штаны боятся потерять, товарищ генерал.

— То есть?

— Разрешите доложить?

— Докладывайте.

Старшина повернулся к пленным.

— Колонна, стой! — скомандовал он, стукнув автоматом о землю.

Пленные остановились, все так же не снимая рук с животов.

У старшины мелькнул в глазах лукавый огонек, и он охотно начал рассказывать:

— Ежели по порядку, товарищ генерал-майор, то дело было так. Взять-то мы их взяли, а отправить в тыл нет никакой возможности. Сами небось видели — фашисты передыху нам не давали. Как тут их поведешь? Вот и сидят они, значит, с нами, в траншее. Командир роты мне говорит: «Смотри, Васильевич, как бы они у нас за пятую колонну не сыграли, тогда нам туго придется. Возьми, говорит, две гранаты и, если заметишь что, кидай с маху. А то, гляди, во время контратаки похватают оружие — вишь его сколько валяется — да и чесанут нас с тылу». Ну я решил иначе — взял да и собственноручно поотрезал им пуговицы на штанах и подштанниках, чтобы руки были заняты. Так они, голубчики, весь бой и просидели на месте. Без штанов-то не разойдешься.

Мы с Самохиным весело слушали забавный рассказ. Старшина улыбался, довольный произведенным впечатлением. Пленных собирались уводить; я велел адъютанту оставить двоих, махнув рукой старшине:

— Потом пришлю их в штаб!

Привели толстого фельдфебеля и сухопарого, длинношеего лейтенанта Валлера, конфузливо подтягивавшего брюки.

— Хуже было б, если бы при малейшем подозрении он угостил вас гранатами, — сказал я, указывая на старшину.

Офицер криво улыбнулся.

— Остроумный способ, — буркнул он.

Пленных привели ко мне в блиндаж. Ободренный незлобивым приемом, лейтенант охотно поведал, что он командир роты. До войны имел небольшой продовольственный магазин. Жил со своей Мартой счастливо, воспитывая двух детей.

Я осторожно спросил, чем объясняется такое ожесточенное сопротивление, какое оказывают последнее время немецкие солдаты.

У лейтенанта сразу вытянулось лицо. Он встал и, поддерживая брюки, начал:

— Доблесть германского солдата общеизвестна…

Потом, посмотрев на котелок и хлеб, устало махнул рукой и сел.

Я кивнул ему на еду.

— Дело очень простое, — проговорил офицер, взял вилку и, осторожно поддевая на нее мясо, продолжал: — Наши генералы тоже любят шутить вроде вашего, как это — ста-аршины! Только шутки у них жестокие и стоят жизни тысячам немецких солдат.

Дальше он рассказал об инструкции Холлидта, одобренной Манштейном. Холлидт считал, что солдаты в критические минуты думали не о защите отечества на Миусе, как приказал фюрер, а о том; как бы спастись от «катюш».

— Вот он и придумал… злую шутку — «мышеловки», — продолжал рассказывать лейтенант, жадно поглощая гречневую кашу, невольно разделяя свою речь короткими паузами. — Оборона на Молочной… была уже построена по другой системе — ротных и батальонных опорных пунктов… без ходов сообщения между ними… Уйти с таких позиций, когда все живое вокруг скашивается огнем, совершенно невозможно… Поэтому нашим солдатам и приходится обороняться до последнего… Даже раненых нельзя вынести.

Фельдфебель, плотный и рыжий, уже расправился с едой и, закурив с видимым наслаждением, подтвердил:

— Верно говорит господин лейтенант. В нашей роте осталось семь человек. Раненых было около восьмидесяти. По ходам сообщения их можно было бы переправить на перевязочный пункт, а тут без медицинской помощи почти все погибли.

О тяжелых потерях неприятеля на Молочной в один голос говорили все пленные. И во многом здесь повинна пресловутая «инструкция». В боях перемалывались и целые пехотные дивизии, и отдельные полки и батальоны. Этими «отдельными» частями Манштейн пытался поддержать оборону. Очевидно, он и здесь проявил «заботу о душах немецких солдат», посылая в самое пекло совершенно необстрелянных людей.

Так, лейтенант Вагнер, командир роты немецкой пехотной дивизии, показал, что 27 сентября в районе Октоберфельда был введен в бой 500-й отдельный батальон. Уже через шесть суток в его пяти ротах осталось не более пятнадцати процентов личного состава. 30 сентября прибыл на Молочную 4-й отдельный велосипедный полк 403-й пехотной дивизии. Всю войну он охранял мосты во Франции, а позже в Крыму. За пятнадцать дней велосипедный полк лишился почти всего своего состава. Большие потери понесла прибывшая с Тамани на Молочную 79-я пехотная дивизия. За десять дней она уменьшилась вдвое.

* * *

На наблюдательном пункте командующего артиллерией армии во время наступления всегда много представителей. Здесь можно узнать самую точную обстановку и переговорить по телефону с любой воинской частью. Вот и сейчас, когда мы только что закончили допрос немецких пленных-артиллеристов, в наш блиндаж пришли начальник политуправления фронта генерал-майор М. М. Пронин, начальник политотдела армии генерал-майор А. Я. Сергеев. Михаила Михайловича беспокоили причины наших неудач на Молочной, и он старался на месте разобраться, в чем корень зла.

— Артиллеристы наши стреляют, стреляют, а толку мало, — прямо с порога бросил он упрек в мой адрес. — Только поднимется пехота в атаку, как тут же ее встречает шквал вражеского огня. Куда, братцы, это годится? Вы хоть и «боги войны», но спуску и вам не будет.

Кое-кто из присутствующих артиллеристов пытался оправдываться, ссылаться на превосходство противника в силах и средствах. Однако генерал был неумолим, требуя точнее и эффективнее бить по огневым позициям и укреплениям фашистов, с толком расходовать каждый снаряд. Начальник политуправления не только критиковал, но и подсказывал, с кого надо брать пример, кому подражать.

— То ли дело у вас снайперы, — с увлечением заговорил он на любимую тему, — тихо, бесшумно работают, а как хорошо у них получается! Наверное, не меньше сотни фрицев за сутки наколачивают?

— Иногда и того больше, — доложил Сергеев. — Возьмите хотя бы Бочарова. Двести тридцать фашистов истребил… Между прочим, до него отсюда рукой подать.

— Хотелось бы повидать солдата, — сказал Пронин.

Генерал Сергеев позвонил в штаб дивизии, и ему сообщили, что снайпер сейчас свободен от дежурства. Через час на наш наблюдательный пункт пришел рядовой А. А. Бочаров, высокий, стройный, светловолосый молодой боец со снайперской винтовкой. На его груди сверкал новенький орден Красного Знамени, недавно врученный командующим фронтом Ф. И. Толбухиным. На просьбу генерала Пронина рассказать об опыте успешной охоты на оккупантов Бочаров скромно ответил:

— Работа моя обыкновенная, как и у всех снайперов. Часами внимательно наблюдаю, выжидаю появления цели. Появилась — бью. Вот, пожалуй, и все… Правда, последнее время трудновато стало выслеживать противника. Немец зарывается в землю, траншеи у него глубокие делают.

— Ну и что же, без дела сидите теперь? — подзадорил Пронин.

— Нет, что вы, товарищ генерал, как можно без дела отсиживаться? Выходим из положения.

— Вот и расскажите об этом.

— Пришлось нам, снайперам, пристраиваться к артиллеристам. С утра, значит, узнаем, по каким участкам переднего края будут они стрелять. Мы перекочевываем туда поближе, присматриваемся. Попадет снаряд по брустверу — окоп делается шире и мельче. Глядишь, в этой выбоине промелькнет то полкаски, то полпилотки. А много ли снайперу надо? Свой участок пристрелян, глаз наметан, палец постоянно на спусковом крючке. Выстрел — и фрицу капут. Вчера вот минометчики несколько мин уложили прямо в стык траншеи и хода сообщения. Фашисты забегали, забыли о всякой осторожности. Мои товарищи сразу воспользовались их оплошностью. Сделали всего несколько выстрелов, а гитлеровцы не досчитались двух офицеров и нескольких солдат. Вот так и воюют наши снайперы.

— Вы все о товарищах говорите, а сами-то как охотитесь за этой живностью? — не унимался Михаил Михайлович, вникая во все тонкости работы снайпера.

— Обо мне что говорить: я снайпер молодой, у нас в команде получше есть.

— Ну а все же, сколько у вас прибавилось вчера на счету?

— Всего два фрица, те, что выскочили из траншеи.

— А по каскам стреляли?

— Стрелять-то стрелял, но, кто его знает, убил или промазал. Раз не уверен, не заношу их в свой список. Тут точность нужна… и честность.

Пронин задумался, ушел в себя.

— Честность, говорите? — раздумчиво отозвался Михаил Михайлович. — И точность? Это хорошо, по-комсомольски, товарищ Бочаров. Будьте всегда таким, да и товарищам напоминайте о честности. Честный солдат всегда достойно выполнит свой долг перед Родиной.

Я с интересом смотрел на Бочарова. Он сидел спокойный, невозмутимый, и только едва заметная улыбка на его обветренных губах, казалось, говорила о том, что он-то уверен в точности своих выстрелов по каскам, но хвастаться не хочет.

Генералы Пронин и Сергеев были энтузиастами снайперского движения, они всячески поощряли метких стрелков, на совещаниях и с помощью солдатских газет активно пропагандировали их опыт. Вот почему политработники вникали во все секреты работы комсомольца А. А. Бочарова.

— А ночью охотитесь? — продолжал выпытывать Пронин.

— Всяко бывает. Иногда ночью «улов» случается побольше, чем днем. Прошлую ночь против нашей пятой роты появился какой-то нахальный немецкий пулеметчик. Выкатит пулемет на бруствер, мгновенно даст очередь и сразу скатывается в окоп. Хитрый, гад, но и мы, как говорится, не лыком шиты. В конце концов убрали его. Выследили по вспышкам, а когда темное небо вспарывали немецкие осветительные ракеты, мы засекли площадку, на которой размещался пулемет. И вот когда гитлеровец вновь открыл огонь, мы его и сняли.

— Уверены в этом?

— Дружки мои говорят, что убит. Ведь пулемет-то после выстрела остался на месте, но замолк. Тут уж точно.

Начальник политуправления посоветовал Бочарову о своем опыте и успехах товарищей написать во фронтовую газету.

— Пусть знают и учатся другие вот так же, как вы, истреблять врага.

Генерал Пронин крепко пожал руку Бочарову и пожелал ему новых успехов.

Через несколько дней в газете была напечатана статья снайпера. Читая ее, я узнал, что А. А. Бочаров вырос на Кавказе, в семье отличного охотника. Отец частенько брал сына в лес, терпеливо рассказывал и показывал, как нужно добиваться меткого выстрела. Уроки старого охотника пригодились сыну на войне.

 

Нейнесау

Целый месяц продолжались упорные наступательные бои на нашем фронте. Армия взламывала глубоко эшелонированную оборону противника. Направление главного удара оказалось на самом сильном участке укрепленной полосы неприятеля.

Командующий фронтом генерал армии Ф. И. Толбухин и представитель Ставки Маршал Советского Союза А. М. Василевский на месте убедились в том, что на михайловском направлении наши войска не пройдут: настолько сильно был укреплен этот рубеж. И тогда командование решило нанести главный удар на новом участке фронта.

Начальник штаба фронта генерал С. С. Бирюзов коротко и ясно, как всегда, доложил обстановку:

— Армия Захарова за двадцать суток прогрызла около одной трети обороны противника. Командующий шестой немецкой армией генерал Холлидт твердо уверен, что мы будем и дальше наносить главный удар здесь же, и поэтому срочно перебрасывает сюда войска с мелитопольского направления.

— Конечно, — улыбаясь, проговорил член Военного совета армии генерал-майор Н. Е. Субботин, — немцы привыкли к тому, что, где находится вторая гвардейская армия, там и будет главный удар. Мы сами приучили их не задумываться. Так было на Миусе и в первый и во второй раз, да и здесь тоже.

Вскоре было принято решение о перенесении главного удара Южного фронта на Мелитополь, где оборона была несколько слабее и обозначился успех.

Это решение оказалось для врага совершенно неожиданным.

Но от нашей армии, разумеется, требовалось выполнение прежней боевой задачи.

20 октября командир 13-го гвардейского корпуса генерал Чанчибадзе доложил Захарову об освобождении колонии Нейнесау. Требовалось закрепить успех и попытаться в этом районе пробить брешь в обороне врага. И командование армии решило сосредоточить здесь еще больше артиллерии.

Для подготовки передового наблюдательного пункта отправился капитан Сапожников с группой связистов. Через полчаса он по телефону доложил:

— Подыскал на высотке блиндаж, оставленный немцами, из которого можно вести наблюдение и управлять огнем. Однако по этому участку немец бьет из легких минометов. Надо осторожнее подходить к блиндажу.

— Какова обстановка? — спросил я.

— Трудно сейчас разобраться, товарищ генерал. Рядом со мной командир стрелкового батальона и командующий артиллерией дивизии полковник Шевченко, к вашему приходу сюда выясню у них и доложу.

По пути к наблюдательному пункту мы не раз попадали под обстрел. У самой высотки услышали крик телефонистки:

— Скорее в траншею! Немецкие танки!

Пришлось прибавить шагу. Успели вовремя укрыться: в полукилометре от нас появилось семь танков. Несколько снарядов пронеслось над блиндажом, один разорвался рядом.

— Что все это значит? — спрашиваю у Сапожникова. — Почему противник обстреливает из района колонии? Ведь Нейнесау…

— Нейнесау пока еще у немца, — хмуро отвечает он.

— А Чанчибадзе доложил, что у нас.

Сапожников машет рукой. Оказывается, наш батальон занял лишь южную часть колонии, но гитлеровцы вскоре выбили его оттуда.

Бой разгорается. В соседнем окопчике — командир 76-миллиметровой батареи. Его снаряды рвутся рядом с танками, но безрезультатно: он стреляет с закрытых позиций.

— Где же противотанковые пушки? — спрашиваю Сапожникова.

И тут же слева, как бы в ответ, ухнуло наше орудие, за ним еще три. Два танка загорелись. Остальные ушли. Но в отместку по нашим пушкам, подбившим танки, из глубины обороны ударили немецкие минометы.

87-я гвардейская стрелковая дивизия, на позициях которой мы находились, спешно готовилась к штурму Нейнесау. Противотанкисты выкатили орудия поближе к ротам, чтобы двигаться в их боевых порядках. Наконец полковник В. А. Шевченко и командиры артиллерийских бригад доложили о готовности обеспечить поддержку наступления пехоты артиллерийским огнем.

И вот тысячи снарядов и мин обрушились на укрепления и огневые позиции врага. Его опорные пункты заволокло дымом.

Стремительно поднялась пехота.

Орудия и минометы перенесли огонь в глубину. В стереотрубу ясно видна первая улица колонии. Большинство зданий уцелело. Пехотинцы, строча из автоматов, подбегают к садам и огородам. Слева атакует стрелковая рота. Гитлеровцы выкатили пулеметы из убежищ и начали обстрел. Бойцы залегли перед белым каменным забором.

Роту сопровождают три орудия. Одно из них успело сделать лишь несколько выстрелов — и расчет тут же залег. Второе и третье совсем не смогли изготовить к бою: их обстреляли из пулеметов.

Но нет худа без добра. Пока немецкие пулеметчики обстреливали пушки, наши стрелки, помогая друг другу, перемахнули через пролом в заборе.

Нам хорошо видно, как схватка идет уже в самой колонии. Слышны разрывы ручных гранат. Это гвардейцы выбивают фашистов из подвалов и бункеров.

Командир батальона вводит в бой третью роту. Солдаты перебежками продвигаются по полю с двумя орудиями. С южной окраины колонии застрочили пулеметы, затем заговорили минометы. По разрывам мин видно, что немцы пытаются подбить пушки. Пехотинцам удалось проскочить в сад и ворваться в Нейнесау, но пушки остались на месте.

В это время командир батальона сообщил полковнику Шевченко по телефону:

— Половина колонии занята. Противник готовит контратаку, а из восьми наших орудий в Нейнесау проскочило только одно, и то лишь с двумя уцелевшими артиллеристами.

Шевченко немедленно послал людей к застрявшим на поле пушкам. Бойцы под огнем противника подбегают к ним, медленно, с остановками тянут их к колонии. Наконец орудия вкатывают в проломы забора. Дело сделано! И перед нами во всем своем величии раскрылся один из незаметных массовых подвигов советских солдат.

Развернувшиеся на всем фронте бои не прекращались ни днем ни ночью.

Наша армия продвигалась вперед. Колония Нейнесау осталась уже позади, освобождена Трудолюбимовка. Один за другим переходят в наши руки населенные пункты.

Прорвав оборону на Молочной, войска Южного фронта вышли на оперативный простор. Не помогли Манштейну ни подкрепления с других фронтов, ни маршевые батальоны, спешившие из Франции и Германии.

В эти напряженные дни мне часто приходилось бывать в частях, встречаться и беседовать со многими командирами, политработниками и бойцами. Многое с годами выветрилось из памяти, но некоторые факты, сценки, лица так запечатлелись, что их не забудешь никогда. Может быть, не последовательно, отрывочно, но о них все же хочется вспомнить и рассказать.

У нас в армии Г. Ф. Захаров ввел такое хорошее правило: накануне наступления старшие начальники отправлялись в передовые траншеи, чтобы ознакомиться с положением дел на месте. Артиллеристы в первую очередь проверяли обеспеченность войск боеприпасами, подготовленность минометных окопов вблизи первой траншеи и противотанковых орудий непосредственной поддержки пехоты.

В начале октября, накануне штурма второго рубежа на Молочной, я с одним пожилым полковником, имя которого, к сожалению, запамятовал, побывал в 24-й гвардейской стрелковой дивизии.

На «виллисе» мы доехали до северной окраины украинского села Богдановка, а затем по узкой тропинке взобрались на гору. Впереди километров на десять — пятнадцать расстилалась открытая местность. Сзади были видны почти все наши артиллерийские позиции.

Пошли по ходам сообщения. Радовал образцовый порядок, заведенный еще бывшим командиром дивизии генералом П. К. Кошевым.

Добрались до первой траншеи. Она пока мелковата, но люди уже начали прокладку «усов», по которым за ночь еще ближе подойдут к окопам противника.

На передовой ленивая перестрелка. Лишь изредка над головой просвистит мина да неожиданно напомнит о себе пулемет.

Осмотрев траншею, остановились закурить. К нам подошли солдаты. Все мы присели на корточки, задымили папиросами, начался общий разговор.

— Товарищ генерал, разрешите спросить, — начал белобрысый, со вздернутым носом и лукавыми глазами боец, — почему, извиняюсь, задержка у союзников со вторым фронтом?

Старый, давно наболевший вопрос.

— Выходит, не готовы еще. Последние пуговицы пришивают… Готовятся основательно. Да вот и в Африке только недавно закончили бои.

Бойцы заулыбались. Пожилой пехотинец охотно включается в разговор:

— Так ведь там не война, товарищ генерал. Баловство одно. Разве похоже на то, что у нас? Вот, к примеру, вчера перед вечером немцы контратаковали. Встретили их хорошим огоньком, они и залегли метрах в ста, дуют из автоматов. Потом вскочили и опять в атаку. Ну мы рассерчали, тоже выскочили и давай в штыки их брать. Не выдержали фрицы, побежали. А двое, вижу, отделились сбоку, чего-то кричат и — рысью к нашей траншее. Удивился я. Как это так? Вся рота повернула назад, а эти два «героя» атакуют нашу пустую траншею. Вот этот парень, — он кивнул на белобрысого, — хотел было автоматом по ним, да я его придержал. Что-то тут неспроста. Смотрим, немцы подскочили к первой траншее, покидали в нее винтовки и еще быстрее чешут в глубину. Поймали их уже за второй траншеей. Как полагается, батальонный допросил. Переводчик, старший сержант Смирнов, нам потом рассказал, что служили они у генерала Роммеля в Африке, воевали там с англичанами. Жара их действительно мучила. Что же касается войны, так не очень уж страдали. А вот на советском фронте два месяца пробыли и — невмоготу. Решили перебежать. Спросили их: «Зачем первую и вторую траншеи проскочили?» Говорят: «За нами ефрейтор присматривал, боялись его пуще смерти».

— Ну да ладно, — перебил увлекшегося рассказчика коренастый артиллерист. — Со вторым фронтом дело ясное: не торопятся союзники.

Как бы резюмируя все сказанное, он, махнув рукой, закончил так:

— На второй фронт рассчитывать не приходится, сами справимся.

Папиросы были выкурены. Посидев еще. немного, мы встали, пожали собеседникам руки и покинули траншею. Садясь в машину, полковник с удовлетворением заметил:

— Как неизмеримо вырос народ. Сколько чувства собственного достоинства, внутренней дисциплины и настоящей, подлинной любви к Родине. С такими солдатами нельзя не победить!

А вот другой пример — из боевой жизни генерала Чанчибадзе. Каждый по-своему может оценивать его. Одни скажут — это хитрость, находчивость, другие найдут поступок командира наивным и осудят человека. Но лучше расскажу о самом факте.

После прорыва на Молочной противник оказывал упорное сопротивление арьергардами. Наши войска с боями овладевали населенными пунктами и отдельными укрепленными высотами.

Подъезжая к наблюдательному пункту командира корпуса, я еще издали услышал знакомый, с сильным кавказским акцентом голос генерала Чанчибадзе. Он кричал в телефонную трубку:

— Цалик! Цалик! Почему сидишь? Почему твоя дивизия не наступает? Немедленно атакуй Васильевку, рядом с ней Ново-Александровка уже занята Тымчиком. Не отставай, дорогой!

И тут же, после короткой паузы, вызвал полковника Тымчика:

— Зачем сидишь перед Ново-Алексаидровкой, когда Цалик уже овладел Васильевкой? Спеши, дорогой! Скоро приеду к тебе.

Я с недоумением взглянул на командира корпуса и по возможности мягко заметил:

— По-моему, опасная это игра: потери могут быть большие.

— Э, ничего страшного! Не схитришь — не победишь, дорогой.

Солнце скрывается за тучи. Темнеет. Постепенно по всему фронту затихает грозное звучание боя.

Рано утром бой вновь разгорелся. Его начали артиллеристы. Через наши позиции в сторону врага пронеслись первые гаубичные снаряды. Потом ожили пулеметы.

Скоро поднимется в атаку пехота. Вдвоем с Чанчибадзе мы отправились к командиру 3-й гвардейской стрелковой дивизии генералу Цаликову, чтобы своими глазами посмотреть, как там идут дела. Через несколько минут прибыли к нему на наблюдательный пункт.

Командир дивизии обстоятельно доложил обстановку, а под конец пожаловался:

— Ночные действия ничего не дали нам. Села не взяли. Прошу помочь мне артиллерией. Вот у Тымчика лучше, ему ночью удалось ворваться в деревню.

Я сел к радиостанции и стал отдавать необходимые распоряжения о переключении частей артиллерии и «катюш» на поддержку дивизии Цаликова. Чанчибадзе же вскочил в «виллис» и помчался в село, которым ночью, по словам Цаликова, овладела дивизия полковника Тымчика. Расположенное на горке, оно было видно как на ладони. Когда машина приблизилась к селу, ее внезапно обстреляли из пулемета. Потом рядом разорвалась мина. Едва успел ловкий водитель развернуться, как на дороге начали рваться снаряды.

Через пять минут Чанчибадзе, разгоряченный и возмущенный, влетел в блиндаж и накинулся на Цаликова:

— Какой дурак тебе говорил, что село занято? Меня чуть не подстрелили, как куропатку, я почти оглох!

Комдив, стараясь быть сдержанным, ответил:

— Вы же сами мне ночью сказали, что Тымчик занял Ново-Александровку и пошел дальше.

Чанчибадзе сердито посмотрел на него, нервно передернул плечами, потом рассмеялся и заключил:

— На войне бывает и хуже!

Я не стал возражать Чанчибадзе, пожелал ему успехов, а сам отправился на наблюдательный пункт. По пути остановился в одной из колоний, недавно освобожденной от оккупантов. Там, под тенью старой акации, за столиком, сидели офицер-разведчик и два переводчика. Против них на высохшей траве расположились пленные офицеры. Судя по непринужденным позам, здесь шла оживленная беседа. При моем появлении пленные вскочили, вытянулись. Поздоровавшись, я спросил, накормлены ли они. Улыбаясь, некоторые из пленных поспешно показали котелки с остатками каши.

Офицер разведки доложил, что допрос окончен и пленные отдыхают перед отправкой в тыл, в офицерский лагерь.

— Как вы чувствуете себя в плену? — спросил я майора, человека в годах, с седыми усами.

— За эти сутки нас многое удивило, — непринужденно ответил тот. — Мы ожидали, что сразу же всех перестреляют, а вместо этого сытно накормили. Отношение хорошее, жаловаться не на что… Можно задавать вопросы?

Пленных интересовало, разрешается ли посылать домой письма? Дойдут ли они?

— Мы знаем, что русским пленным, находящимся в Германии, запрещено писать письма, — объяснил майор причину своих сомнений.

— Нам это известно. Однако мы переписку не запрещаем.

Из беседы с пленными мне хотелось узнать, какие меры предпринимают немцы для защиты от ударов советской артиллерии. Дело в том, что после переноса нашего артиллерийского огня в глубину противник в последних боях быстро отражал атаки пехоты пулеметными очередями. Старший лейтенант, ротный командир 336-й пехотной дивизии, самоуверенно утверждал, что наш артиллерийский огонь страшен только тем, кто находится на поверхности, а для солдат в траншеях и в блиндажах не опасен.

Дерзкая самоуверенность пленного офицера удивила меня, и я поинтересовался политическими взглядами собеседника.

— Я, как и мой отец, член национал-социалистской партии, — вызывающе резко ответил он.

— Как же вы, командир роты, не сумели отразить пулеметным огнем нашу первую атаку?

Мой вопрос задел фашиста за живое. Сделав несколько затяжек сигаретой, он сумрачно сказал:

— Не я, а мой сосед не отразил. Во время вашей артподготовки он спрятал своих солдат в блиндажи, а в окопе оставил только двух дежурных автоматчиков. Поэтому вы так легко и продвинулись вперед. А я давно изучил ваш метод ведения артогня, и у меня всегда большинство солдат сидят в траншейных нишах. Конечно, почти половина из них погибает. Но когда ваша артиллерия переносит огонь в глубину и пехота поднимается в атаку, оставшиеся в живых пулеметчики и автоматчики немедленно начинают обстрел.

Разоткровенничавшийся нацист, похваставшись двумя своими крестами и тремя ранениями, рассказал еще о некоторых хитростях, применяемых гитлеровцами во время наших атак.

И наконец, еще одна памятная встреча, какие не так часто бывают на войне. Это случилось 27 октября 1943 года, когда 2-я гвардейская армия сломила последнее организованное сопротивление врага на рубеже Тимашевка — Ново-Ивановка.

Перед наступающими войсками открылись манящие дали Крыма, а затем Херсон и Одесса. Волнующие вести по радио звучат почти каждый день. Под ударами войск Белорусского, 1, 2 и 3-го Украинских фронтов рушится «Днепровский вал» неприятеля. Освобождены Полтава, Кременчуг, Чернигов, Смоленск и другие города. Наконец на всем семисоткилометровом протяжении Днепра началось великое сражение. Во многих местах, в том числе и у Киева, захвачены плацдармы на западном берегу Днепра.

Впереди, по пятам врага, идут заранее подготовленные отряды: пехота на автомашинах, пушечная артиллерия и несколько танков.

Немецкие арьергарды настолько быстро отступали, что подчас наши полки теряли соприкосновение с противником. Войска растянулись колоннами по широким степям. Управление мы осуществляли по радио и на месте, выезжая в корпуса и дивизии. Передовыми отрядами управляли командиры дивизий и корпусов.

А погода становилась все хуже и хуже. Беспрерывные дожди сделали дороги непроезжими. Глубокие колеи заливались водой. Продвигались, и то с трудом, лишь «студебеккеры». Особенно доставалось артиллеристам — орудия утопали в грязи.

Однако настроение у фронтовиков было приподнятое. Население сел и деревень радостно встречало освободителей.

Все чаще стали перебегать к нам немецкие солдаты.

Как-то раз приехали мы к артиллеристам 33-й гвардейской стрелковой дивизии. Воздушная разведка донесла, что впереди на двадцать — тридцать километров противника нет. И вдруг слева порыв ветра донес до нас звуки ружейно-автоматной стрельбы. «В чем дело?» — заволновались артиллеристы.

Скоро все выяснилось. Оказывается, командующий 17-й немецкой армией генерал Еннеке послал из Крыма на помощь 6-й армии несколько батальонов, в том числе отдельный словацкий в сопровождении роты гитлеровцев. Словаки заночевали в деревне. Утром солдаты-словаки вместе с командирами приняли решение перейти на сторону Советской Армии и влиться в части Чехословацкой бригады генерала Свободы. Офицеры немецкой роты приказали открыть огонь по батальону. Словакам пришлось вступить в бой. Часть гитлеровцев перебили, остальные разбежались.

Вскоре в одну из частей 33-й гвардейской стрелковой дивизии словаки прислали парламентеров.

К приезду нашего офицера батальон уже сложил оружие.

На земле лежали австрийские штуцеры времен Франца-Иосифа. Вот какими допотопными винтовками снабжало гитлеровское командование своих партнеров. Сбросив каски и ранцы, словаки вздохнули с облегчением: кончилась позорная, ненавистная служба фашистам. Завидя наших бойцов, они радостно заулыбались. Чувствовалось, что исполнилась их заветная мечта.

* * *

Читатель помнит, что на Молочной нам часто встречались большие зажиточные поселения с непривычными названиями: Октоберфельд, Нейнесау, Лихтенау. Они раскинулись на огромном пространстве к западу и востоку от железной дороги Большой Токмак — Мелитополь.

Как появились здесь немецкие колонии? Когда?

Необходимо сказать об этом несколько слов, потому что после выхода первого издания книги многие товарищи задавали мне такие вопросы в письмах и на читательских конференциях.

В восемнадцатом веке, после присоединения Крыма к России, Екатерина II договорилась с прусским королем Фридрихом II о переселении «охочих» его подданных на Украину. Слава о свободных, богатых землях и «молочных» реках севернее Крыма давно уже доходила до Пруссии. Еще после Азовского похода немецкие офицеры, служившие у Петра I, возвратившись к себе на родину, рассказывали о пустующих степях на юге необъятного Российского государства.

Однако поначалу иноземцы не решались селиться здесь. Запорожская вольница причиняла много беспокойства первым колонистам, которые старательно распахивали плодородную целину, покрытую серебристым ковылем. И вот когда Екатерина II окончательно расправилась с запорожским казачеством, приток колонистов из Германии усилился. Они приезжали сюда со своим скотом и инвентарем, обосновывались отдельными колониями. Чужеземцы жили замкнуто, редко и мало общались с украинцами.

В дни гражданской войны мне пришлось около месяца прожить в одной немецкой колонии. Хозяин дома считался середняком. Его каменный дом был просторен, благоустроен. В гостиной висела старинная картина. Художник ярко изобразил путь колонистов на новые земли. Пара коней, они с трудом тащат по грязи большую крытую повозку с высокими колесами. По бокам — семейство колониста. Старый, но еще крепкий немей шагает рядом с лошадьми. Лицо его дышит уверенностью в завтрашнем дне и алчностью в предвкушении будущих богатых даров земли. Другое дело — женщины: они понуро плетутся сзади, лица их не выражают ничего, кроме усталости. Только старуха, подгоняя теленка, с глубокой скорбью во взгляде обернулась назад, может быть вспоминая далекую родину.

Прошло много лет. Очистительным шквалом пронесся по стране Великий Октябрь. Бедняки, а позднее и середняки-колонисты включились в борьбу за укрепление Советской власти. Мы встречали их в красногвардейских отрядах и полках новой армии. Я хорошо помню отважного командира 2-го кавалерийского полка Отдельной Интернациональной бригады Вольдемара Шпадэ, награжденного орденом Красного Знамени. Немец Шпадэ был одним из колонистов Таврии. Два эскадрона 2-го полка также целиком состояли из его земляков-немцев.

Отгремела гражданская война. Люди взялись за мирный труд. Новая жизнь властно вторгалась и в дома немецких колонистов. Молодежь вступала в комсомол.

Но вот кованый сапог гитлеровских оккупантов ступил на украинскую землю. Большая часть колонистов ушла с отступавшими советскими войсками.

В 1943 году под ударами нашей армии громада вражеских полчищ покатилась на запад. Вместе с ними покинули родные дома и те немногие колонисты, которые жили тут в годы оккупации. Перед отступлением их запугивали геббельсовские пропагандисты, распространяя грязную ложь о якобы поголовном истреблении немцев советскими войсками.

Обжитые старинные поселения теперь напоминали заброшенные гнезда. В Тигервейде, южнее Большого Токмака, мы не встретили ни одной живой души.

На окраине, около каменного дома, шумел густой сад. Мы зашли туда. Вокруг — та же пустота, лишь беззаботный щебет птиц напоминал о чем-то живом в этом безмолвном царстве.

И вдруг я невольно вздрогнул и остановился. В кустах что-то зашевелилось, из зарослей малины на меня смотрели злые, испуганные глаза. На пне сидела старуха в черном платье, сгорбленная, с пергаментным лицом.

— Что ты здесь делаешь, бабуся? — спросил я, оправившись от испуга.

— Ну, стреляйт скорей! Отшего вы не стреляйт? — прошипела седая женщина.

Я подошел, успокоил ее. Разговорились.

Оказывается, фашисты перед бегством заверили ее, что советские солдаты расстреливают всех колонистов. Старушка поверила их брехне и решила умереть дома. С самого утра сидела у могилы матери и ждала, когда придут убивать ее. Каково же было потом ее удивление, когда появились наши веселые радистки, приласкали старую женщину и накормили. Вздыхая и улыбаясь, она занялась хлопотами по хозяйству, старалась отблагодарить приветливых девушек в солдатских гимнастерках.

В старой колонии опять начиналась новая жизнь.

* * *

Молочная, Донбасс, Днепр — памятные этапы больших сражений 1943 года. Советские войска одерживали одну победу за другой. Этого не могли тогда отрицать и гитлеровские генералы. Правда, теперь они рассуждают иначе.

Сейчас недобитые фашистские вояки, как хамелеоны, перекрашиваются под влиянием новой обстановки. Подбадривая западногерманских реваншистов, они пытаются оправдаться, свалить с больной головы на здоровую, выдать черное за белое. Особенно усердствует Э. Манштейн, командовавший немецкими войсками на юге, с которыми 2-й гвардейской армии пришлось сражаться от Волги до Днепра. В книге «Утерянные победы» Манштейн пространно повествует о том, как «блестяще» была решена труднейшая задача «отвода» немецких войск за Днепр.

«Каким исключительно техническим достижением был этот отступательный маневр, — утверждает фальсификатор истории, — могут проиллюстрировать несколько цифр. Мы должны были переправить только около 200000 раненых. Общее число железнодорожных составов, которые перевозили военное и эвакуированное имущество, составляло около 2500. Количество присоединившихся к нам гражданских лиц составило, вероятно, несколько сот тысяч человек. Этот отход был произведен за сравнительно короткий промежуток времени и, если учесть очень ограниченное количество переправ через Днепр, в особо трудных условиях. Вопреки прежним представлениям, этот отход доказал, что подобные операции могут быть осуществлены и за короткий промежуток времени».

А как на самом деле выглядело это «исключительное техническое достижение» Манштейна? Десятки тысяч раненых немецких солдат и офицеров были брошены на произвол судьбы. Советское командование гуманно отнеслось к раненым пленным. Для них создали сеть специализированных госпиталей в Донбассе и восточнее Молочной.

Извращая факты, Манштейн утверждает, что отход за Днепр проводился в полном порядке, что это был результат «гениального планирования». Но сами факты, которыми оперирует незадачливый «историк», опровергают его домыслы. «28 октября (1943 г. — И. С.) противник начал наступление значительно превосходящими нас силами на фронте 6-й армии, входившей в состав группы армий „А“ и удерживавшей участок фронта между Днепром и побережьем Азовского моря. В результате этого 6-я армия для нас неожиданно быстро была отведена на запад», — сообщает он.

Что значит на военном языке «неожиданно быстро»? Только то, что система планового отхода оказалась нереальной, она рассыпалась как карточный домик под стремительным натиском Советской Армии. На простом языке это называется бегством.

Так обстояло с 6-й немецкой армией. А что произошло с другими, входившими в группу «А»? «Хотя группе армий и удалось к 30 сентября отвести свои силы… через Днепр, она не смогла предотвратить того, что противник захватил два плацдарма на южном берегу реки».

Даже невоенному человеку понятно, что ни о каком планомерном отходе не может быть и речи, когда одна армия «неожиданно быстро была отведена на запад», а на фронте двух других советские войска успешно форсировали Днепр и захватили плацдармы.

Недобитый генерал-фашист нагло клевещет на советских людей. Вопреки правде он договаривается до того, будто «население добровольно последовало» за отступающими немецкими частями.

Но тут Манштейна явно подвел его партнер по кровавым преступлениям генерал Г. Гудериан. В книге «Танки, вперед!» он вынужден признать, что «действия партизан к концу войны особенно активизировались и охватили все районы боевых действий. Это заставило использовать для борьбы с партизанами целые соединения, которые были крайне необходимы на фронте».

Наши люди, воспитанные Коммунистической партией, в суровой длительной войне доказали свою любовь к Родине, преданность Советской власти, готовность всеми силами защищать великие завоевания социализма. Пусть помнят об этом все враги нашего государства, бряцающие ядерным оружием.

 

В полевом госпитале

Рассказывая о тяжелых боях на Миусе и Молочной, хочется добрым словом вспомнить врачей, медицинских сестер, санитаров. Они трудились самоотверженно, многим спасали жизнь, возвращали в строй тысячи и тысячи раненых гвардейцев.

После прорыва обороны немцев на Молочной мне пришлось побывать в большом таврическом селе Веселое, где расположился полевой армейский госпиталь № 52–36.

Начальника госпиталя на месте не оказалось, и нас встретила старшая сестра, стройная блондинка лет двадцати, которую санитары называли почему-то начальником штаба. Чувствовала она себя уверенно. Девушка доложила четко и со знанием дела:

— В госпитале двести двадцать больных и восемьдесят выздоравливающих. Докладывает старшая сестра Ширмаева Раиса Прокофьевна.

После вручения орденов и медалей группе раненых офицеров и солдат мы разговорились с ними. Рассказав о последних успехах наших войск на фронте, я задал обычный вопрос:

— Как вас кормят, как лечат?

Среди дружного одобрительного гула уловил ворчливый, недовольный голос. У противоположной стены в углу на койке лежал боец с землистым цветом лица. Он только недавно перенес операцию.

Ловко лавируя между табуретками, к нам подскочил на костылях ладно скроенный солдат, несколько минут назад получивший орден Красного Знамени. Это был казак 9-й кавалерийской дивизии.

— Товарищ генерал, — густым басом заговорил он. — Я третий год воюю, пяток ранений получил. Всякие порядки видел. Здесь и лечат хорошо, и харч добротный. Госпиталь первейший. Так что зря ворчит тот. — И он рукой показал на солдата в углу.

— Казак правильно гуторит! Госпиталь дюже хорош! Да и сам начальник не раз был ранен, понимает наши нужды, — послышались со всех сторон голоса. — Ты, казак, лучше расскажи, как медпункт с танками воевал! — крикнул кто-то под дружный хохот товарищей.

Бывалого вояку не надо было долго упрашивать. Усевшись поудобнее на койке соседа, он с явным удовольствием приступил к рассказу:

— Служили мы с майором Медуновым, теперешним начальником госпиталя, в двести двадцать шестом кавалерийском полку восемьдесят третьей кавалерийской дивизии. Он был старшим полковым врачом, а я бойцом первого эскадрона. Трудно приходилось воевать в сорок первом. Чуть полк выйдет в чистое поле, пикировщики тут как тут. Много раненых у нас в ту пору было, а работники санчасти завсегда успевали и с поля их убрать, и перевязать. Вот тогда-то я и получил первое ранение. Врач Медунов и ногу вправил, и перевязку честь честью сделал. Через месяц я опять на коня сел.

— Да ты про танк расскажи, — нетерпеливо требовали товарищи.

Казак охотно продолжал:

— Дело было так. В январе сорок второго наша дивизия вышла в тыл противника. Накромсали мы фашистов видимо-невидимо. Не успеют они, бывало, занять оборону, как мы берем их в клинки. Боялись нас здорово — увидят, кричат: «Козакен, козакен!»

В районе Дудоровского стекольного завода — это в Брянской области — противник бросил против нас танки. Завязались бои, эскадроны спешились. Тут-то я и получил сразу два ранения. Положили меня на сани и в момент доставили в полковой медпункт. А там полно пострадавших. Майор Медунов, его помощник — младший врач и санитар перевязывают бойцов. Глянул на меня Лев Федорович и говорит: «Что, дружище, опять попало? Где же тебя положить?» На полу, на койках, на столе — всюду наш брат солдат. Положил меня на скамейку у окна и начал обрабатывать рану. Боль адская, а я терплю, зубами поскрипываю. Посмотрел в окно и вижу: к дому медленно подходит танк. Вначале подумал, что это наши танкисты везут раненого. Но не тут-то было. Танк подошел ближе к дому, и сразу видны стали на башне черные кресты. «Немцы!» — закричал я, и почти одновременно в комнате раздался страшный треск. Это танк открыл огонь по санчасти…

Мы и не заметили, как командир эскадрона, которому младший врач перевязывал ноги, пополз к двери, распахнул ее и бросил бутылку с горючей смесью, которую принес сюда молодой пехотинец. Жидкость разлилась по танку, и он сразу же вспыхнул как свечка. Все раненые, забыв про свои недуги, похватали бутылки и поползли из хаты. Я тоже взял бутылку, а двинуться не могу. Меня придавил Медунов. Он был ранен, его помощник — тоже. Досталось всем, кто был. Медунов не позволил перевязывать себя, а сразу подошел к командиру эскадрона. Тот лежал на пороге в глубоком обмороке…

Солдат на минуту замолчал. Я обратил внимание на старшую сестру. Широко раскрыв глаза, затаив дыхание, она слушала бесхитростный рассказ.

Дверь внезапно распахнулась, и в дом энергичным шагом вошел майор медицинской службы Медунов. Это был подтянутый, плотный здоровяк лет двадцати пяти.

— Опять мой дружок басни рассказывает, — с улыбкой заметил он.

— Словом, — продолжал боец, — когда танк загорелся, то два танкиста выскочили из машины и, покатавшись по снегу, потушили пламя на одежде. Один из них бросился бежать, но его сразу же подстрелили, а второй, с окровавленной щекой, поднял руки. Подошел поближе, дрожащим голосом кричит: «Я коммунист, я коммунист!» Врешь, думаю. И до того злость меня разобрала, и не помню уж сам, как вырвал я из забора шест с красным крестом и кинулся на него в «атаку». Смешно, понятно, стало, когда остыл, а поначалу удержаться не мог…

Попрощавшись с больными, мы с начальником госпиталя вышли на улицу. Всюду я видел большой порядок и отеческую заботу о раненых. Медунов оказался хорошим хозяйственником. Он умудрился под Ростовом достать несколько сотен железных коек с сетками.

— Для их перевозки вам целый автобат нужен, а у вас всего пять автомашин, — сказал тогда Медунову командующий.

— На это не рассчитываем. Еще за Доном казачий корпус отбил у немцев и подарил нам двадцать пар волов. На них и перевозим все свое имущество.

На окраине села мы зашли в дом, где резмещались раненые немцы. Здесь тоже был образцовый порядок, заботливый уход за больными. Единственный немецкий врач через переводчика поведал нам, как отступающие гитлеровцы бросали свои госпитали.

— Большое-большое спасибо русским, — отрывисто говорил он. — Они быстро навели порядок. Дали нам персонал, лекарства.

На мой вопрос о лечении раздались дружные одобрительные голоса. Больные часто с благодарностью называли доктора Рудницкого.

— Это наш ведущий хирург, — сообщил Медунов. — Делает все сложные операции.

Пожилой немец, показывая на свою единственную ногу, рассказал, что он рабочий из Берлина. Служил ефрейтором и в бою на реке Молочной был ранен в обе ноги. Ранения, по его словам, пустяковые, но запущенные. Сутки подготавливали их госпиталь к эвакуации, а когда началась паника, то про раненых забыли. Еще целые сутки они находились без всякой медицинской помощи.

— Русские пришли и сразу принялись за лечение, — сказал солдат. — Наш «помощник смерти» хотел отрезать у меня обе ноги. Спасибо русскому доктору Рудницкому — одну он все же сохранил. Теперь здоровье мое идет на поправку. Кончится война, вернусь в Германию и русского доктора всегда буду помнить.

Таких людей, как Н. В. Рудницкий, в госпитале было много. С помощью партийной и комсомольской организаций здесь сложился дружный коллектив. Раненые с большой теплотой отзывались о врачах капитанах медицинской службы В. П. Костычевой и Н. В. Логиновой, операционной сестре В. И. Иноземцевой.

Среди работников госпиталя преобладала молодежь. Боевой комсомольский дух царил в нем и в трудные дни на Миусе, и в радостный момент победы на Молочной. Старшая сестра Леля Башкирова умело руководила комсомольской организацией.

Семнадцать лет спустя после войны в Москве, в Большом театре, мне пришлось сидеть рядом с полковником медицинской службы. Белая копна волос на голове, а глаза — светлые, задорные, как у юноши.

— Мы с вами где-то, кажется, встречались? — спросил я соседа.

Полковник посмотрел на меня внимательно:

— Вероятно, в госпитале. Наш брат врач чаще всего там знакомится с людьми… Медунов, может, помните?

Да, рядом со мной сидели бывший начальник полевого госпиталя и его жена. В красивой блондинке я узнал бывшего «начальника штаба» того же госпиталя — Раису Прокофьевну, теперь уже не Ширмаеву, а Медунову.

 

Перед нами — Днепр

3 ноября 1943 года 2-я гвардейская армия вышла к Днепру. На этом участке противник отвел войска на правый берег, оставив небольшой плацдарм у озера Вчерашнее для защиты строившегося моста. На левом берегу он удерживал также крупный никопольский плацдарм, нависавший над тылами и коммуникациями 4-го Украинского фронта. Крым оставался пока тоже в руках немцев. В районе Кривой Рог — Никополь противник имел около 250 тысяч солдат, а в Крыму, в составе 17-й армии, — до 200 тысяч. При благоприятных условиях неприятель мог из этих районов нанести удар по войскам 4-го Украинского фронта.

Пленный офицер штаба 6-й армии подтвердил эти предположения нашего командования. Он рассказал о «гениальном» плане фюрера окружить и уничтожить главные силы нашего фронта.

Новый член Военного совета 2-й гвардейской армии генерал-майор В. И. Черешнюк, всегда невозмутимо-спокойный, ознакомившись с показаниями этого офицера, улыбнулся и сказал по-украински:

— Ну что ж, дурень думкой богатие.

К этому времени войска 1-го Украинского фронта западнее Киева создали серьезную угрозу левому флангу 8-й немецкой армии и всей группе армий «Юг»; 2-й Украинский фронт готовился ударом на Кривой Рог расколоть с севера и без того ослабленную неудачами 6-ю армию.

Принимая это во внимание, командующий 4-м Украинским фронтом приказал: 2-й гвардейской армии временно перейти к обороне на фронте от Горностаевки до Суворовского форштадта на Кинбурнской косе, частью сил ликвидировать вражеский плацдарм у озера Вчерашнее; подготовить войска к форсированию Днепра.

Большинство наших дивизий растянулось тонкой цепочкой на 400 километров вдоль низкого левого берега Днепра, широкого в этих местах. Вместе с плавнями и протоками у Херсона он разлился километров на десять. 24-я гвардейская дивизия оборонялась на огромном участке в 200 километров. Противник делал попытки переправиться через Днепр и разведать боем наши силы.

Ночью меня разбудил продолжительный телефонный звонок.

— Какие у вас сведения о двадцать четвертой? Прошу немедленно ко мне! — отрывисто проговорил командарм и положил трубку.

Не успел я выйти на улицу, как подбежал офицер штаба артиллерии и доложил, что на Кинбурнской косе высаживается какая-то крупная часть противника. Я мысленно представил себе конфигурацию фронта обороны нашей армии: справа — крупная никопольская группировка гитлеровских войск, слева, в Крыму — двухсоттысячная 17-я немецкая армия. Можно было ожидать пусть авантюристического, но все же опасного удара по нашим тылам с севера и юга. Что же касается высадки противника на Кинбурнской косе, то этого мы не предполагали. И если такой десант появился, то, по-видимому, он высажен с очень ограниченной целью.

С этими мыслями я и пришел к командарму. У него уже был начальник штаба полковник Левин.

— Что мы можем дать командиру двадцать четвертой дивизии генералу Саксееву? — нервно спросил Захаров и, не ожидая моего ответа, приказал: — Срочно снимайте с херсонского направления ваш армейский тяжелый артполк и отправляйте его на Кинбурнскую косу.

Однако херсонское направление мы не могли оставлять без дальнобойной артиллерии. До косы двести пятьдесят километров, а Херсон рядом. Кто его знает, как будут разворачиваться события. Поэтому Захаров согласился с нашими доводами и оставил 1095-й артполк на месте.

Утром мы получили исчерпывающую информацию из штаба 24-й дивизии. Оказывается, на западной оконечности косы сохранился небольшой гарнизон противника, хотя все считали, что немцев там нет. В трех километрах от этого гарнизона, в Покровских Хуторах, располагалась наша стрелковая рота с двумя полковыми пушками, входившая в 70-й стрелковый полк 24-й дивизии. Отсюда разведчики хорошо просматривали Днепро-Бугский лиман, по которому двигались немецкие караваны, вывозившие грузы из Николаева. Командир роты, беспокойный, инициативный старший лейтенант, поставил у берега два орудия и приказал открыть огонь. Два катера и несколько барж затонули. Окрыленные успехом, наши бойцы не давали спуску гитлеровцам и не пропускали ни одного судна без обстрела.

Тогда командир немецкой дивизии, расположенной на противоположном берегу лимана, решил оттеснить наши войска, чтобы обезопасить проход караванов. Командир румынского полка подполковник Пискулеску получил приказание переправиться через лиман и занять оборону на косе. Позже нам стало известно, что Пискулеску пытался отказаться от этой задачи, но гитлеровец был неумолим и обещал послать на помощь свою роту баварцев.

Ночью, под прикрытием огня нескольких батарей, румыны переправились на косу. Нашей роте пришлось отступить под натиском превосходящих сил.

Об этом стало известно командиру 70-го гвардейского полка майору Анатолию Семеновичу Дрыгину, который находился в госпитале. Врачи не выписывали его, так как простреленная нога еще не зажила. Но не таков характер был у майора, чтобы без дела отлеживаться на койке, и он тайно бежал в полк. И попал, как говорят, с корабля на бал!

— Где пленные? — с ходу накинулся Дрыгин на командира роты. — О потере хуторов поговорим особо. А сейчас пока нужен «язык». Немедленно исправляй свою ошибку!

Командир роты и его бойцы через несколько часов привели румынского солдата, который показал, что их полк должен удерживать захваченные хутора.

— Сбросить, сбросить противника в море! — рассуждал майор.

Но не так легко было решить эту задачу: его подразделения растянулись более чем на сто километров. Зная об этом, Дрыгин стал подтягивать свои роты из отдаленных гарнизонов.

В полдень я зашел к командарму. Он уже успокоился и поджидал, пока связисты установят прямую связь с командиром 70-го полка.

— Вы знаете, что просит генерал Саксеев для ликвидации десанта? — спросил Захаров.

— Два артиллерийских полка. Но мы ему не сможем их дать. Распутица и бездорожье мешают. Они смогут прийти туда дня через четыре.

— Это плохо. Впрочем, послушаем Дрыгина.

Командир полка по телефону доложил: румынский полк, захватив Покровские Хутора, окапывается и занимает оборону. Немецкая рота в резерве у Форштадта. Майор решил к исходу дня сосредоточить сводный батальон и артиллерийский дивизион восточнее хуторов и провести разведку боем.

— Нужна ли вам помощь? — спросил командующий.

— Своими силами справимся, если удастся выполнить затею начальника политотдела.

— Какую еще затею? — удивился Захаров.

— Начполитотдела подполковник Ермоленко хочет распропагандировать румын…

На этом связь оборвалась. Захаров нервно заходил по комнате и, обращаясь к вошедшему начальнику политотдела армии А. Я. Сергееву, сказал:

— Черт его знает, что получается! Командир дивизии требует не менее двух артиллерийских полков, танковый батальон и штурмовую авиацию. А Дрыгин считает возможным выполнить боевую задачу своими силами. Он, пожалуй, правильно оценивает обстановку. Это тот самый Дрыгин, которого наши кадровики настаивают отправить на учебу. Майор не имеет военного образования, и отдел кадров боится доверять ему полк.

— Георгий Федорович, — прервал его Сергеев, — Кошевой — хитрый мужик, никуда Дрыгина из дивизии не отпускал. Помните, во время боев в Донбассе майора хотели послать на курсы. Кошевой упросил вас оставить его на месте. Дрыгин очень много работает над собой. На днях я был в госпитале. Встретил там Дрыгина. Он изучал карты, графики артиллерийского наступления, таблицы по переправочным средствам. Молодец, не теряет зря времени и готовится к боям. То же делали и другие раненые командиры.

В Донбассе, а потом и на реке Молочной мне иногда приходилось встречаться с майором А. С. Дрыгиным. Как-то на досуге Анатолий Семенович рассказал, что окончил сельскохозяйственный институт. До войны в армии не служил, прошел лишь месячные лагерные сборы. Поначалу был политруком роты, затем стал комиссаром батальона. Комдив генерал П. К. Кошевой, присмотревшись к боевому комиссару, назначил его командиром гвардейского батальона. А через год Дрыгин уже командовал полком. И вот сейчас отважный майор смело брался за решение новой боевой задачи на Кинбурне.

3 декабря после артиллерийской подготовки наши бойцы поднялись в атаку. 70-й полк атаковал хутора справа, а 71-й полк во главе с майором Т. И. Степановым обходил неприятеля слева. Парторг старший лейтенант П. И. Сизов подбежал к крайнему дому у берега лимана и увидел в лодке румынских солдат. С лодки сообщили, что командир 1-го батальона 12-го румынского полка майор Байкояну Ион согласен сдаться, если русский офицер гарантирует жизнь пленным. Сизов поклялся честью советского офицера, и вскоре к берегу подошли три шлюпки.

Старательный помощник командира полка по хозяйственной части угостил пленных хорошим обедом и даже водкой.

— Теперь можно приниматься за выполнение плана Ермоленко, — сказал инструктор политотдела капитан Юрий Иннокентьевич Кириленко, обращаясь к командиру полка. — Он считает, что можно и нужно перетянуть румынский полк на нашу сторону без потерь. Есть, знаете, такое мощное оружие, как политическая пропаганда. Вот мы его и используем.

— Не промахнемся? — словно сомневаясь в силе пропагандистского оружия, спросил командир полка.

— Будьте уверены, — строго возразил капитан, — промашки не будет. Наша агитация дойдет до сердца румынских солдат.

Убежденность капитана покорила Дрыгина, он проникся уважением к Юрию Кириленко и уверенностью в успех задуманного мероприятия.

Капитан тут же взялся за дело. Он пришел к пленным, тепло, по-дружески рассказал им о благородной миссии нашей армии, несущей порабощенным народам освобождение от гитлеровского рабства.

— Мы отпускаем вас к своим, — как бы между прочим бросил Кириленко, будто речь шла о чем-то обычном в практике советского офицера. — Идите в полк и расскажите обо всем, что вы видели здесь, о нашем отношении к вам.

Солдаты переглянулись, капитан уловил на их лицах тень сомнения. И Кириленко постарался рассеять это недоверие.

— Можете не сомневаться, хлопцы, у нас слово не расходится с делом. Мы не только отпустим вас, но даже поможем перебраться через наш передний край.

Солдаты весело заговорили, их смуглые лица озарились улыбками.

После непринужденного разговора с румынскими солдатами Кириленко заглянул на огонек к майору Дрыгину. Анатолий Семенович о чем-то оживленно спорил с начальником оперативного отдела штаба армии полковником С. Б. Вольфманом. Умный, беспокойный полковник не мог усидеть в штабе, когда полки готовились к выполнению важной боевой задачи. Семен Борисович успел побывать в ротах, проверить состояние оружия, проинструктировать командиров о том, как лучше и успешнее очистить Кинбурн от противника. Оставалось лишь выслушать еще раз мнение политработника.

— Ну, что вы скажете, капитан? — спросил Вольфман.

— Дело сделано, убежден, что пленные расскажут правду о нас, и полк сложит оружие без боя, перейдет на нашу сторону.

— Цыплят, говорят, по осени считают, — тихо отозвался Дрыгин. — Ну да будем надеяться, что все будет хорошо.

— Тогда начинаем, Анатолий Семенович, — спокойно сказал полковник.

…Майор Байкояну написал записку офицерам своего полка и подчиненным солдатам, сообщил о хорошем обращении русских с пленными и рекомендовал сдаваться. Вечером с этой запиской пленные солдаты Сакарьяну Танае, Хриско Григорий и Сюрарю Джерди ушли к своим.

На другой день у нас появились первые перебежчики. Они рассказали, что видели посланцев майора, которые призывали всех солдат сдаваться в плен, затем пошли к командиру полка подполковнику Пискулеску и отдали ему записку майора Байкояну.

Однако сопротивление румын не ослабевало. Неоднократно нам приходилось поднимать свои роты в атаку, но каждый раз сильный пулеметный огонь преграждал путь нашим солдатам. Потом стало известно, что командир эсэсовской роты автоматами подгонял румынских солдат, расстреливая тех, кто пытался уйти в плен.

Кое-кто уже стал сомневаться в «затее» начальника политотдела. Но тот стоял на своем.

— Стемнеет, и румыны сдадутся, — говорил подполковник Н. Д. Ермоленко. — Я уверен, что они будут с нами в одном строю.

И он оказался прав. 5 декабря, на рассвете, сдались в плен остатки румынского десанта во главе с подполковником Пискулеску. А небольшой гитлеровский гарнизон, окопавшийся на западной оконечности косы, был почти полностью истреблен.

Румынские солдаты до отправки в тыл успели подружиться с советскими бойцами. Многие пленные изъявили желание участвовать в борьбе с фашизмом за освобождение Румынии.

* * *

Неоценимую помощь оказывали Советской Армии партизаны.

В 3-й гвардейской стрелковой дивизии, стоявшей в обороне у Казачьих лагерей, мне рассказали следующее.

Выйдя к Днепру, наши войска ощутили острую нужду в плавучих средствах. Все пароходы, баржи и даже лодки немцы угнали в Херсон.

Узнав об этом, херсонские партизаны обещали увести захваченный фашистами советский пароход со всем его экипажем, лодками и снаряжением.

Командир дивизии генерал Цаликов заинтересовался этим предложением, но сомневался в его осуществимости. Не так легко было благополучно пройти мимо вражеских батарей, кроме того, пароход могли обстрелять и наши. Запретить же вообще стрелять по приближающимся судам рискованно, так как гитлеровцы не раз пытались высадить десант.

— Риск — благородное дело, — уверенно ответил связной партизан, когда генерал рассказал ему об этих опасениях.

В назначенный день небольшой пароход «Слепнев» с русской командой под охраной оккупантов отчалил от пристани и пошел в свой обычный рейс. Капитан парохода Гаевой, пожилой человек, с полной готовностью взялся за выполнение опасного задания. Его поддержал и экипаж, тайно вооруженный и подготовленный к побегу.

Когда наступил подходящий момент, Гаевой подал команду. Пароход круто изменил курс, направившись в один из многочисленных притоков Днепра. Это был сигнал экипажу к атаке. Каждый матрос заранее наметил себе «объект». Через пять минут часть охранников перебили, а некоторых, поднявших руки, связали и заперли в трюме.

Экипаж действовал быстро и решительно. Немцы на берегу не сразу сообразили, в чем дело. Когда же поняли, открыли беспорядочный и малоприцельный огонь, а капитан вел судно по ломаному курсу, умело используя извилистые протоки и плавни.

Пароход приближался к нашему берегу. И случилось то, чего опасался командир дивизии. Грянули два орудия, застрекотали пулеметы и автоматы.

Капитан тоже ожидал этого «сюрприза». С мостика раздалась спокойная команда:

— Малый ход! Поднять флаг Советского Союза!

На мачте взвилось алое полотнище. Мелководное судно остановилось в плавнях. Пальба смолкла. Капитан с двумя матросами причалил в шлюпке к нашему берегу под радостные крики «ура».

Экипаж и пленные сообщили важные сведения об организации обороны неприятеля. Вполне исправный пароход с опытной командой и шлюпками очень пригодился нам при форсировании Днепра.

А совсем недавно, когда я завершал работу над этой книгой, удалось узнать о трагической судьбе славной команды «Слепнева». Штаб Одесского военного округа сообщил мне, что после освобождения Херсона пароход подорвался на мине и затонул. Погибла почти вся команда, в том числе и Гаевой.

* * *

В начале 1944 года нам часто приходилось бывать в Цюрупинске. Это, по существу, дачный район Херсона, утопающий летом в зелени фруктовых садов и виноградников. Их разделяют днепровские плавни. В мирное время здесь беспрерывно сновали пароходики. Теперь их разъединила война: Херсон оказался у немцев, Цюрупинск — у нас. По соседству с городом, на позициях 1095-го армейского артиллерийского полка, собирались на занятия старшие командиры.

22 февраля я с группой офицеров штаба армии собрался к артиллеристам и сам сел за руль.

— Что вы, товарищ генерал, при всех-то! — всполошился шофер.

Я моментально вспомнил один из недавних приказов и неохотно уступил ему место.

Дело было вот в чем. В ноябре 1943 года войска фронта преследовали гитлеровцев, отступавших от Молочной. Командующий 44-й армией генерал-майор В. А. Хоменко, сидя за рулем «виллиса», заблудился и влетел в село, занятое оккупантами. Вместе с ним сидел в машине и мой знакомый — генерал-майор артиллерии С. А. Бобков. Гитлеровцы поначалу растерялись и с удивлением глазели на приехавших к ним советских генералов. Командарм воспользовался этим и стал разворачивать машину. Однако мотор заглох. Пока шофер заводил ручкой двигатель, немцы опомнились и открыли огонь по машине. Хоменко и Бобков погибли.

Вот тогда-то и запретили генералам до конца войны садиться за руль.

Шофер, посмеиваясь, дал газ, и машина выехала на дорогу. Было мокро и холодно. Свинцовые тучи сплошь обложили небо, сыпал то снег, то дождь.

— Ну и погодка, — сердито сказал кто-то из офицеров, поеживаясь от холода. — Разве это зима? Вчера весеннее солнце, сегодня снег.

А мне было тепло. Согревала кавказская бурка — подарок старого друга. Незадолго перед этим, проезжая через Большие Копани, я повстречал соратника времен гражданской войны удалого артиллериста 9-й кубанской кавалерийской дивизии полковника Новомлинова. Мы очень обрадовались друг другу, накоротке вспомнили мятежную юность. На прощание он и подарил мне кавказскую бурку. И вот, запахнувшись в нее поплотнее, я почувствовал, какая это неоценимая вещь: и ветер, и дождь, и сырость тебе нипочем.

В Цюрупинск мы приехали еще засветло, успели побывать на двух батареях, проверить их готовность к ведению огня.

Ночь пролетела незаметно. Я быстро оделся и вышел на воздух. Безоблачное небо, тишина, пригревает ласковое южное солнце.

За забором вдруг раздался взрыв хохота.

— Это разведчики штаба полка, — пояснил адъютант. — Слушают веселые рассказы бывалого солдата. Сам он, говорят, при этом никогда не улыбнется.

На улице послышались звуки баяна, донеслось пение.

Сегодня День Красной Армии. Да, двадцать шесть лет назад родилась славная, победоносная армия, первая в мире армия рабочих и крестьян.

Для меня этот день был дорог еще и тем, что исполнилось четверть века службы в армии.

В памяти, как вихрь, пронеслись незабываемые годы армейской жизни. Гражданская война. 1919 год. Добровольцем вступаю в Красную Армию. Получаю назначение в артиллерийскую батарею. Потом — бои с бандами на Украине, белогвардейскими войсками Деникина. Затем — упорное, напряженное учение на командных артиллерийских курсах в Москве, и в это время призыв В. И. Ленина: «Все на борьбу с Деникиным!» Октябрь 1919 года. Вступление в партию. 22 февраля 1920 года — окончание курсов и назначение в 1-ю Конную армию командиром взвода. Служба в Интернациональной кавалерийской бригаде…

Командир полка подполковник Р. И. Иванов, нарушив мое раздумье, поздравляет с праздником.

— В Херсон из Николаева вновь подошли эшелоны, — докладывает он. — Командир дивизии требует открыть по ним огонь из тяжелых орудий, стремясь обезопасить действия своей разведки, а мне жаль разрушать город. Ведь пройдет некоторое время, и Херсон будет освобожден, станет снова советским, и навсегда.

А артиллеристы готовятся к открытию огня. Голос телефонистки из штаба полка доносит:

— Второй дивизион по цели сто семь готов. Третий дивизион — две батареи готовы!

— Где эта цель? — спрашиваю командира.

— Скопление танков в районе Говардовской улицы, — сообщает Иванов.

— Огня по городу не открывать, — предупреждаю командира полка и командира дивизии.

В этот момент распахивается дверь и перед нами предстают капитан Б. И. Вельяшев — командир фотографической группы при штабе артиллерии армии — и его помощник сержант И. Пастернак. Полушубки в грязи и песке. Лица исцарапанные, но довольные, улыбающиеся.

— Что с вами?

— А что? — удивляется Вельяшев. — Ничего. Пришлось поползать по земле под огнем противника.

— Жаль, зеркала нет, посмотрели бы на себя.

— Пустяки! Это неудачные следы удачного путешествия.

— Да где вы были?

— В Херсоне, — басом отвечает Пастернак, снимая со спины большой ящик с перископическим дальносъемочным фотоаппаратом.

— Не хвастай, — одергивает его Вельяшев. — Под Херсоном…

И он рассказал о своих приключениях.

По заданию штаба артиллерии армии они должны были сфотографировать порт Херсона. Ночью с Пастернаком переправились через плавни. Рассвет застал их на пляже, во взводе боевого охранения, рядом с городом. Неискушенные разведчики выставили свой дальносъемочный фотоаппарат, приготовились запечатлеть панораму города. Немцы, увидев на пляже что-то черное, громоздкое, может быть приняв это за какое-то новое оружие, открыли огонь из минометов.

Пришлось срочно отступать, ползком пробираясь сквозь заросли лозы. Однако Вельяшев успел сделать два снимка.

— И вот Херсон у нас в ящике, — закончил капитан, весело блестя глазами.

Борис Ильич Вельяшев, до войны работавший фотокорреспондентом ТАСС, на фронте умело использовал фотоаппарат в целях разведки. Жизнерадостный, всегда улыбающийся, он был смелым и храбрым офицером.

Рассказ разведчиков нарушил зуммер телефона. Звонил начальник штаба армии полковник Левин:

— Георгиев вызывает вас немедленно. Получено приятное письмо.