Сотня птиц на каждой сосне, Сотня маленьких крикунов… И на миг захотелось мне Сбросить груз моих башмаков. И, когда б не люди кругом, Я бы обнял руками ствол, — Будто в детстве, ползком-ползком До вершины сосны дошел. Я качался бы налегке, Я вбирал бы солнечный свет… Если б я не держал в руке Исполинских листьев — газет: Вот на снимке испанский дом, Над которым шел бомбовоз. Дом с проваленным потолком, Дом — для ветра, жилище гроз. Всё — на улице: стол и стул, И кровать, подружка любви, И тележка… Но старый мул Не везет, а лежит в крови. . . Дом в Тортосе. Жилище гроз. Дом для ветра… А кто в нем рос, Стал мужчиной, женился там? Граждане! За этой стеной Пели женщины по утрам, Стекла мыли, мели метлой. Братья! Дым выходил из труб: Это двигали сковороду, Так любовно солили суп, Будто благословляли еду. Я свидетельствую, что тут, Где была этажерка, там, Где стояла кровать, — Ревут Ветры мокрые по утрам. Разрушитель! — Плати за дом Рыжей хитрою головой. Я настаиваю на том, Что жильцы не спят — под землей, Что зажжется лампа в окне. …Я стою с газетным листом. И припоминается мне Дом в Одессе, Дом в голубом. (Голубой воды — не стакан! — Море плещется широко. К шелковице прильнул платан Южно-южно, легко-легко.) В доме комната есть одна. Ни мимоз, ни ландышей в ней. И коврами не убрана. И вином не манит гостей. Но, когда бы звонок дверной Ни нажал я, Всегда, в ответ, Зашуршат шаги за стеной, Двери скрипнут, зажжется свет, Выйдет женщина… Мать. Привет. Я горжусь, что сквозь жизнь пронес Сердце цепкое, что хребет Мне не выгнул туберкулез, Что и пальцы мои крепки, Что в ответ на обиду, мать, Я сумею их в кулаки — Как и все — на винтовке сжать. Жди меня. Обметай порог. Мой посуду и ставь в буфет… Никогда интервента сапог Не запачкает наш паркет.