Автопортрет с мячом

Я играю в футбол, сколько помню себя. Однако в самом-самом из начал ничего еще такой судьбы не обещало.

И кто мог тогда предположить, куда приведет, заведет меня любовь к мячу — на какие «верха» и в какие сложности.

Даже и умей я сочинять, никогда бы мне не сочинить ничего похожего на то, что на самом деле приключилось со мной.

Возможно, в самой игре я что-то такое умел: какой-нибудь ход неожиданный найти, предложить.

Но, вернее всего, такого Стрельцова, каким меня узнали в лучшую пору моего участия в большой игре, сам футбол и сочинил. И сам все главное обо мне рассказал. Я к тому немногое могу добавить.

Немногое, но существенное.

Ведь, пожалуй, делает нас такими, какими становимся мы в игре, какими и узнают нас многие, не столько футбол, сколько время, отданное нами футболу.

Мы отдаем футболу, если всерьез, лучшие годы жизни. А потом продолжаем жить в большинстве случаев уже не на виду. И того, что дальше происходит с нами, многие не видят — неоткуда на это взглянуть.

Поэтому весь рассказ о себе, например, я одному футболу не могу передоверить. Вынужден добавить кое-что прямо и не относящееся к футболу.

Но далеко от футбольного поля обещаю не отходить — да и не могу я отойти от него далеко…

В молодости меня поразила одна фраза Вадима Синявского. Я, как и все мы, вырос на его репортажах с футбола, привык во всем ему доверять. И вдруг слышу, он говорит (мы за границей вместе были), что ему достаточно составы команд узнать и он может вести свой репортаж, повернувшись к полю спиной… Я даже растерялся: как же это так — не смотреть?

Но скоро и до меня дошло: а при чем тут — смотрит или не смотрит? Какая разница? Основное, что видит!

И я видел поле, всегда видел.

С того момента, когда я четко понял, что вижу поле, жизнь моя в футболе приобрела смысл.

Когда видишь поле, футбол становится, на мой взгляд, большим, чем просто игра. Вот об этом стоит рассказать.

Мне сначала не по себе, когда товарищ, вызвавшийся помочь мне в работе над книгой, берется за карандаш. В нашем распоряжении и магнитофон, который мы, однако, не спешим включать.

Чтобы сдвинуться с места, начать, я должен увидеть поле.

Я вижу его — и ничего мне уже не страшно.

Такую чувствовал только что вялость, говорить ничего не хотелось, готов был уже на другой раз перенести разговор. А вот увидел, что хотел увидеть, — и все, что не начиналось, как бы само собою началось.

И футбол ведь не с того начинается, что по мячу ударил.

Какие-то мысли, сначала неясные, бродили в тебе, не находилось им применения. Волновался, нервничал, что так и не найдем, упустим момент.

Нужное настроение задолго до игры обычно ищешь, накапливаешь. Запас такого настроения и есть, наверное, опыт.

В нужном настроении только и определишь единственно верный ход, неправильный иногда на первый взгляд, но верный. Оттого что неожиданный…

Корреспонденты на меня не то чтобы обижались, но я же чувствовал, что в разговорах для газеты я их разочаровывал. Не проявлял в таких разговорах активности, так они считали.

Может быть. Я долго не верил — и сейчас не очень верю, но должен поверить, куда денешься, что можно передать пережитое нами в игре и в связи с игрой.

Расскажу, допустим, все как есть, а запишут другими словами — и выйдет непохоже. Совсем наоборот в сравнении с тем, что было.

Пусть уж, думаешь, пишут, как они видят с трибун, как все оттуда представляют.

Я лично очень спокойно относился к тому, что обо мне писали, — почти всегда спокойно. Но другие, знаю, и сердились, а все равно вырезки из газет собирали.

И, наверное, не спорю, интересно, когда закончишь играть, все написанное про тебя прочесть. Но я никаких газет не сохранил. Мать и жена кое-какие фотографии собрали — я, однако, эти снимки редко рассматриваю. Мне такой «допинг», пожалуй, не нужен. Хотя понимаю — память нужна. И книга о наших футбольных делах, если получится искренней, толковой, тоже, наверное, сослужит свою службу. В наших жизнях стоит разобраться. Что-то в них есть. Для чего-то же собирались люди на нашу игру посмотреть. Вспоминают нас время от времени — в этом я убедился, когда поездил по стране с командой ветеранов.

Пока играешь, все очень охотно вникают в трудности твоей жизни, соглашаются считать ее особенной, необыкновенной.

Потом же, когда начинаем мы блуждать в неожиданных для многих из нас сложностях самой что ни на есть обыкновенной жизни, от которой невольно отвлеклись, отвыкли в режиме напряженных спортивных занятий, нам чаще всего сочувствуют, помогают советом, но вникают в проблемы уже с гораздо меньшим интересом. С каким-то даже раздражением удивляются на нас: вот ведь люди, не хотят понять, что былое больше не повторится, былого не воротить. Что прошло, то прошло.

Умом-то мы и сами это понимаем. Но сердцу не прикажешь — сразу все позабыть.

Вспоминать нам, кстати, никто и не запрещает. Напротив, советуют, вспоминайте, пожалуйста, на здоровье.

Но для здоровья-то нам и надо бы не слишком отделять воспоминания от своего сегодняшнего дня, как-то связать одно с другим, понять, что из прошлого сейчас мне может пригодиться.

Я думаю о футболе и перестав играть. И кое-что понимаю в нем лучше, правильнее, как мне кажется…

И в книге я не могу ограничиться одними воспоминаниями — все только о том, что прошло…

А если я сегодня многое понимаю не так, как вчера?

Я не меняюсь, как мне кажется. Но становлюсь ведь старше — появляется привычка чаще думать о своей жизни.

Не скрою, что были у меня времена, когда футбол как бы сам все за меня решал, как бы в благодарность за то, что я умел в него играть.

Существовала, как мне кажется, сила, всегда направлявшая меня в решающие моменты к нужной цели, в необходимую для смысла тогдашней моей жизни сторону.

Не всегда я знал, как по-настоящему, по-умному распорядиться этой данной мне от природы силой.

Но я всегда знал, что только с футбольного поля, только в игре я мог достойно ответить на то особое к себе отношение, которое неоднократно за свою жизнь приходилось мне ощутить.

Сейчас я выхожу на поле лишь в матчах ветеранов — это особый разговор, это футбол, который совсем по-другому воспринимается.

Но никто из нас, ветеранов, не верит в свою разлуку с большим футболом навсегда.

Кто я без футбола?

Нет, я не про тот футбол буду рассказывать, что прошел и только иногда кому-то вспоминается.

Я про тот футбол хочу сказать, что продолжается во мне.

И точно знаю: как бы беспорядочно наш разговор ни складывался, к тому, что всегда меня волнует в футболе, я обязательно вернусь.

А лишнее, несущественное пусть уж товарищ, взявшийся записывать, что я рассказываю, без сожаления вычеркивает — футбол из моей жизни не вычеркнешь и меня, надеюсь, не вычеркнешь из него.

Так уж получается, что пока играешь в футбол, многое вокруг себя замечаешь, но от мыслей о многом на какое-то, иногда и продолжительное время как бы освобожден. Мысли-то приходят, ноты от них отмахиваешься — ответственная игра на носу, столько людей ждет от тебя прежде всего хорошего футбола. И о том, что предстоит, только и думаешь. Остальное — побоку.

Но смотришь потом — казалось бы, в футбол играл и ни на что большее тебя не оставалось, а нет ведь: футбол все равно столкнул тебя со всем, что составляет жизнь. Неважно — сразу уловил ты это или время потребовалось для понимания таких вещей.

Важно, что понял наконец.

А то какая же может быть книга, когда ты без мяча ни шагу?

Так и в футболе — большую часть времени на поле проводишь без мяча…

Ведущий литературную запись просит оставить за ним право иногда вторгаться в авторское повествование репликами-ремарками.

Стрельцов ведь не просто вспоминает, рассказывает, рассуждает, но ищет продолжения своей судьбы и как бы на глазах у читателя обретает себя в новом качестве, утверждается в тех взглядах, которые возникли у него и после завершения карьеры игрока.

Конечно, Стрельцов входит в свой автопортрет с мячом.

По-другому и не может быть.

Но жизнь Стрельцова в футболе необычна, противоречива. А захочет ли он особо подчеркнуть моменты, об этом свидетельствующие? К чему-то, что для иного стало бы психологическим барьером, он подходил вдруг просто и легко, относился без страха, без оглядки на прежние промахи, неудачи, неприятности Так во всяком случае казалось. Казалось, что в подобной безоглядности есть сходство с сороконожкой, которая, если подумает, с какой ноги ей пойти, — оступится. Впрочем, для талантов такое сходство — не редкость.

Навязывать же автору воспоминание о незамеченном, непережитом, им лично не прочувствованном или забытом, в конце концов значит сразу нарушить достоверность, столь любимую Стрельцовым естественность.

Поэтому реплики-ремарки послужат иногда не столько комментарием, сколько фоном (или своего рода рамкой) для рассказа о том, что показалось наиболее существенным самому Стрельцову.

Внесены реплики будут исключительно с согласия рассказчика и только в те паузы рассказа, которые Стрельцов, а никто другой, сочтет наиболее уместными.

Футбол никогда не был труден для Стрельцова, но жизнь его в футболе была трудной.

Стрельцов — характер в большом спорте.

И особенности работы над этой книгой непосредственно связаны с особенностями ее автора.

…Стрельцов откровенен в ответах. Спроси его о чем угодно — приятном или неприятном — ответит.

Правда, иное воспоминание омрачает его настроение, и дальше он не хочет вспоминать, переводит разговор — как об этом напишешь?

Каких-то моментов из тех, что привлекали всеобщее внимание, всем вроде бы известных, уже описанных, он вдруг не помнит. Действительно, не помнит — ему они не показались существенными.

Иногда он рассеян, легкомыслен в разговоре — и это легкомыслие очень соблазнительно перенести на бумагу, оно характерно для него, но характерно в контрасте с таким Стрельцовым, каким он бывал на поле в мгновения предельной мобилизации.

Конечно, хотелось бы представить в книге фрагменты стрельцовской сосредоточенности, свидетелем которой бывал в разные из его футбольных времен.

Воспоминание двадцатилетней давности. «Торпедо» предстоит игра с московским «Динамо». Торпедовский автобус плывет сквозь толпу к Северным воротам динамовского стадиона. Стрельцову вынужденно предстоит играть с недолеченной травмой (нет соответствующей замены, он необходим команде), но с какой-то веселой невозмутимостью сидит он не в кресле, как остальные игроки, а впереди, на табурете, рядом с шофером, крутит регулятор приемника, отыскивая отвечающую настроению команды музыку. Снаружи к стеклам автобуса притискиваются возбужденные лица болельщиков, на Стрельцова смотрят с яростным любопытством не только торпедовские болельщики — он бывал в такие минуты всем интересен.

А в нем никак внешне не ощущается встречное возбуждение — ни от внимания к себе, ни от предстоящей игры.

Но как, однако, естествен Стрельцов в этом странном спокойствии…

Мяча, правда, в изображенном эпизоде нет, но он как бы уже обозначен в автопортрете — за мячом дело не станет.

Мяч не сразу появился, но появился в тот день, который посчитаем своего рода конспектом книги, конструкция которой тогда же и наметилась: свободный рассказ Стрельцова с комментариями-ремарками.

В этот день мы поехали на стадион «Авангард». Стрельцова пригласили присутствовать на финальном матче мемориала Аничкина.

Виктор Аничкин был известным игроком московского «Динамо», выступал вместе со Стрельцовым за сборную СССР, а незадолго до безвременной своей смерти работал тренером на стадионе «Авангард».

Один из устроителей позвонил накануне и обещал прислать за Стрельцовым машину — черную «Волгу», как он подчеркнул.

Но никто в положенный час не заехал. И мы отправились на трамвае. Вернее, на двух трамваях — без пересадки от дома Стрельцова до «Авангарда» не добраться.

Уже очутившись в полупустом по-дневному вагоне за раскаленными жарой первых осенних дней стеклами, Стрельцов сказал вдруг, что ехать-то нам почти до родных его мест — до Перова.

Мы ехали в том направлении, где все с ним начиналось, где первый удар по мячу отозвался таким удивительным эхом. Эхом, в которое мы, собственно, и въезжали на трамвае, хотя нам еще и предстояла пересадка.

Не знаю, думал ли он об этом.

Я-то, оглушенный несколько будничностью поездки с Эдуардом Стрельцовым на стадион «Авангард», мало кому из московских футбольных завсегдатаев известный, вспоминал тесноту не то чтобы стадионов, но и самих улиц перед стадионами, на которых выступал Стрельцов.

Я видел его, разумеется, не только на поле, но и проходящим сквозь переполнявшую подступы к трибунам стадиона толпу, захлестнутым шумом узнавания, в который он запахивался обыденно уютно, как в плащ.

Но так ли уютно ему в обыкновенных буднях, как бывало в буднях славы (к людям его уровня известности такое определение применимо, не так ли»?

Мы молчали дорогой. Я неловко себя чувствовал из-за невольных наблюдений за ним и от тех мыслей, что приходили в голову в связи с наблюдениями, которых требовала книга. Кажется, я уже догадывался о неизбежности записывать не одни лишь разговоры, но и молчание, недосказанное, не высказанное впрямую.

Он, так получилось, диктовал мне это молчание — книга начиналась.

Вслух же он сказал: «Удостоверение заслуженного мастера забыл… Могут же не пропустить».

Но никакого контроля вообще не было — нас пропустили беспрепятственно.

На «Авангарде» проводились какие-то соревнования школьников. Финал мемориала, в котором, как позже выяснилось, встречались две заводские команды, намечался на более позднее время. И пришедшего загодя Стрельцова никто не встречал. Сам же он не представлял, куда идти, к кому обращаться. Но никакой обиды, никакого недовольства в нем я не заметил. Он смотрел на происходящее здесь без особого любопытства, но и без раздражения.

Мы присели на скамейку невысоких трибун, стали смотреть на бегающих по гаревой дорожке школьников. И тут появился пригласивший и не заехавший за Стрельцовым устроитель и повел к директору стадиона.

Директор сказал, что он давний болельщик «Торпедо» и рад познакомиться со Стрельцовым.

Потом директора отозвали по какому-то делу. Вернувшись, он сказал, что сотрудницы стадиона просят разрешения взглянуть на Стрельцова, — и в кабинет вошли две женщины, как выяснилось из дальнейшего разговора, не такие уж заядлые болельщицы футбола, но «кто же не знает Стрельцова?!».

Стрельцов воспринял интерес к себе как должное. Он нисколько не удивился высказанному директором сожалению, что до сих пор в Перове не разыгрывается приз Стрельцова для школьников. Сказал только, что откуда-то из-под Донецка получил письмо от ребят, приглашавших приехать, посмотреть турнир, посвященный ему.

Потом заговорили о том, что перед сегодняшним матчем хорошо бы Стрельцову сказать несколько слов и сделать первый удар по мячу.

Насчет первого удара он спорить не стал, улыбнулся, но от речи попробовал уклониться. Однако когда ему стали подсказывать возможные варианты выступления, Стрельцов уже принял решение: «Я скажу, каким Витя был товарищем!»

У микрофона он, однако, вяло и тихо скомкал несколько невыразительных слов

…Потом надо было произвести ритуальный удар по мячу, и Стрельцов шагнул от микрофона на поле. Шагнул, как все в этот будний день делал, буднично, не меняя слегка валкой своей походки, направился к центру. Но прикоснувшись подошвой обычных своих туфель к непрестижному газону «Авангарда», он моментально очутился в ином зрелищном измерении. Да, скромная картина, открывшаяся собравшимся здесь немногочисленным болельщикам цеховых команд, после введения в ритуал такой фигуры, как Стрельцов, немедленно преобразилась. И ему уже ничего не оставалось, как процитировать себя — он пробил пяткой.

И на завизированном им поле началась игра, по окончании которой победители сфотографировались вместе со Стрельцовым.

Стрельцов не тот человек, который мог бы после ритуала покинуть трибуну, я догадывался, что он останется и вежливо досмотрит игру.

Он смотрел на поле с интересом.

Мне приходилось слышать от него сдержанные оценки и самых знаменитых игроков. Представлял я и меру его снисходительности.

Но, по-моему, никто из сидящих рядом с ним не ожидал, что он захочет вникнуть в ситуацию, отнесется с уважением к событиям развернувшейся перед ним игры, по-любительски беспорядочной. Он не сопереживал, но вполне сочувствовал тем, кто был сейчас на поле. Он ни в коем случае не смотрел на них свысока — смотрел глазами человека, знающего, как трудна игра, перед загадками которой в чем-то и равны — к счастью ли, к сожалению — и великие таланты, и бездарности.

И я подумал, что от непосредственности Стрельцова-зрителя, возможно, и начиналась его непосредственность игрока, ставшего ни на кого не похожим мастером.

Вот так, наверное, когда-то впервые он увидел футбол и удивился ему. И удивление так и не оставило его, достигшего в этой игре вершин, приобретшего имя, которое стоит лишь произнести, как сразу же возникают картины футбола, отмеченного фамильным своеобразием…

В перерыве к Стрельцову подошел человек, напомнивший, что они вместе играли за команду завода «Фрезер». Человек этот говорил возбужденно, напористо, словно приведенные им эпизоды и названные сейчас фамилии игроков первостепенно важны и что-то могут прояснить, изменить в жизни сегодняшнего Стрельцова. Стрельцов, как ни странно, помнил все и всех, но эмоций никаких не проявил. Бывший партнер отошел от него тем не менее обрадованный, лишний раз убедившись в той удаче, что ему выпала, — быть в одном со Стрельцовым футболе. Футбол способен соединять людей и разъединять. И подтверждение факта соединения всегда приятно.

Потом к нему обратился неспортивного вида мужчина, попросивший автограф для сына. Как эрудит, он захотел уточнить, как был забит Стрельцовым гол на Мельбурнской олимпиаде в ворота болгарской команды. Стрельцов доверительно сказал, что мяч с ноги срезался — бил в один угол, а попал в другой… Болельщик-эрудит видимо растрогался от такой откровенности и захотел продолжить разговор. Спросил о перспективах сборной в чемпионате мира. Стрельцов сказал, что будет трудно. Желая хоть немного еще продлить беседу, болельщик задал, пожалуй, самый глупый вопрос, какой только можно задать специалисту: как сыграют сегодня «Торпедо» и ЦСКА? Стрельцов мягко ответил, что не знает.

На матч своего клуба с ЦСКА он уже не рассчитывал попасть к началу, но посмотреть второй тайм по телевизору все-таки надеялся.

Однако и к спортивным новостям программы «Время» Стрельцов в тот день не успел.

…Он вступил в разговор, как вступал обычно в игру. Сразу двинулся в направлении, открывшемся ему в ожидании, похожем на затяжной парашютный прыжок.

Большинство из собравшихся в этом тесном кружке близких Аничкину людей он, конечно, знал и раньше, но не слишком уж хорошо. Но он любил Аничкина, и память о нем заставляла Стрельцова быть совершенно доверительным с теми, кто собрался в этом застолье.

Воспоминание разбередило, как давнюю рану, важную, очевидно, для Стрельцова мысль, и сейчас он уже неудержим был в желании высказать то, что совсем не удалось ему перед микрофоном.

Ему важно, оказывается, было сказать о тех отношениях, что связывают людей в большом спорте. О возможностях дружбы и препятствиях, возникающих и разрушающих дружбу, отдаляющих людей друг от друга.

Волнение разгорячившегося Стрельцова передалось собравшимся. Стрельцов, которого они ждали и рады были увидеть, общением с которым по детски искренне гордились сейчас, представился им с новой и несколько неожиданной стороны.

Рассказанное Стрельцовым в тот день отчасти напоминало рекламный ролик к кинофильму — мелькнули захватывающе интересные сцены, но для того, чтобы уловить их связь между собой, предстояло последовательно рассмотреть весь сюжет…

Конечно, я не думаю, чтобы Стрельцов «репетировал» тогда предстоящую книгу.

Но работа над книгой тем не менее уже началась, и не исключаю, что подспудная деятельность воспоминания уже происходила в нем. Он невольно нащупывал сопряжения в рассказе о собственной жизни…

И в литературной записи его рассказа очень бы хотелось обнаруженную тогда интонацию сохранить…

 

Футбол — и без меня?

Какими же шагами шел я вперед тогда — в свои первые в большом футболе сезоны?

Сейчас и самому не очень верится, что такое могло быть. А в те времена — никаких сомнений, что все и дальше так будет.

Я чувствовал себя вполне готовым к следующему, гигантскому, как я надеялся, шагу.

И до сих пор думаю — шаг этот я бы сделал.

Если бы… Четыре дня ведь всего оставалось до отъезда в Швецию, на мировой чемпионат…

И не в том даже дело, что меня тогда часто хвалили за игру, меня, случалось, и поругивали. Но я не переставал радоваться тому, что играю в тот футбол, который люблю, и могу свою правоту доказывать на поле.

Мне представлялось — все еще впереди.

Я же чувствовал свои возможности как игрока и надеялся, что очень скоро смогу себя выразить в полную силу.

Я не сомневался, что первенство мира проведу на высшем уровне. И ребята все в сборной команде, по-моему, надеялись, что Эдик отыграет, как ему положено…

Разочарую, наверное, кое кого из будущих читателей, сразу их предупредив, что на печальном для меня эпизоде в Тарасовке, где готовилась к чемпионату сборная и откуда вместо Швеции я отбыл на милицейской машине совсем в другом направлении, останавливаться здесь не стану.

Тот, кто ради этого эпизода книгу раскрыл, может ее захлопнуть. Не огорчусь. Я человек, в жизни которого в ранней, подчеркну, молодости случилось большое несчастье, а не герой скандальной хроники. Стопроцентно уверен — не должно было со мной такого произойти. Но — произошло, никуда теперь от этого не уйдешь.

Я не оправдываюсь. И тогда, между прочим, не оправдывался, хотя, теперь-то можно сказать, мне пытались подсказывать различные пути к самооправданию.

Я понес наказание, за все расплатился сполна.

И вернулся в футбол.

Вот о чем я хочу рассказать: как играл в первые свои сезоны, как переживал разлуку с большим футболом, как возвращался в него и дальше играл, как и чем живу сейчас…

Как начинался он — Стрельцов?

Вернее, как представить нам сейчас кануны его судьбы, зная дальнейшее развитие событий, приведших, собственно, к сюжету этой книги?

Без контекста обстоятельств, в которых сделал он первые шаги на футбольном поле середины пятидесятых годов, не объяснить удивительно долгое эхо от ударов его по мячу.

Эдуард Стрельцов возник в меняющемся мире футбола.

Но футбол-то менялся не сам по себе — футбол менялся в несомненной связи со всем, что менялось вокруг его полей и трибун стадионов.

Невольное укрупнение фигур, занятых в футболе послевоенных лет, казалось естественным. Место, отводимое футболу в ряду зрелищ сороковых годов, кого-то, вероятно, и коробило, но не оспаривалось.

В эмоциональной хронике того времени герои футбола воспринимались персонажами своего рода драматургии — фольклорной, но, безусловно, злободневной.

Посещение стадиона было массовым и одновременно престижным — едва ли не всех знаменитых людей страны в дни больших матчей можно было застать на динамовских трибунах.

Популярность футбольного мастера была популярностью в квадрате — популярность в популярности. Спортивный жанр как бы превращался в своего рода вексель — обязательство прославить.

Но к весне пятьдесят четвертого года — моменту появления Эдуарда Стрельцова — в незыблемой популярности футбола можно было уже засомневаться. Теперь-то ясно, что это был отлив перед новым приливом. Но тогда никто не смог бы сказать с полной определенностью, что прежний интерес к футболу возродится. Впрочем, того, что наблюдалось в послевоенные годы, больше не повторилось. На Стрельцова подобное свидетельство, однако, никакой тени не бросает — «на Стрельцова» ходили все годы, что он выступал…

Тогдашнее снижение популярности футбола нетрудно объяснить как огорчение поражением наших футболистов в первом для себя олимпийском турнире пятьдесят второго года.

Поражение потерпели «первачи», знаменитости, кумиры и герои послевоенных лет. Болельщики (в те годы завсегдатая стадиона можно было в большей степени считать болельщиком, чем зрителем, склонным к аналитике, к спокойному размышлению) слишком уж привыкли верить в незаменимость своих любимцев, в их класс, который со времен динамовских побед на родине футбола поздней осенью сорок пятого года полагали (и не без основания) международным.

Мысль же о том, что лучшие годы послевоенных лидеров позади, казалась слишком уж жестокой, разрушающей романтический мир, уютно обжитый любителями футбола.

Правда, с чувствами зрителей не посчитались. Если и пытались апеллировать, то уж, скорее, к трезвости чисто спортивного восприятия происходящего, чем к упрямству личностных симпатий и пристрастий.

Правда и то, что принятые меры по омоложению ведущих команд, по ускорению расставаний с заслуженными ветеранами дали в чем-то и обратный эффект. Если, конечно, брать в расчет опять же сугубо зрительское восприятие.

Казалось, что ушедшие с поля знаменитости увели и заметную часть зрителей с трибун — зрителей, как бы делавших погоду, оптимальную для восприятия игры.

Молодым игрокам открылись вакансии.

Но поскольку ветераны ушли, чуть-чуть не доиграв, впечатление о них как незаменимых (впечатление, создавшееся после лучших матчей Боброва. Бескова, Трофимова и других) осталось.

В такой ситуации и появился в московском «Торпедо» рослый парень с мощными ногами прирожденного центрфорварда, с белокурым начесом надо лбом, как у многих тогдашних щеголей, словно с улицы Горького на стадион забрел, семнадцатилетний Эдуард Стрельцов (семнадцать ему минуло 21 июля — в самый разгар сезона, когда ходил он уже в знаменитостях).

Облик игроков тогда видоизменялся — укорачивались еще недавно считавшиеся верхом футбольной элегантности длинные, до колен, трусы, появилась модная стрижка вместо бритых «по-спортивному» затылков. Футбол, словом, подстраивался под общеэстетические категории, отказывался от некоторых обаятельных, в общем, стилевых своих причуд. В процессе этом не было; однако, сплошной однозначности. Некоторая внешняя стандартизация соседствовала с большей раскованностью. Метафоричность перемен в духе времени ничуть не противоречила сути игры, всегда чуткой к пластической трансформации, к «освобожденным» мышцам, к большей двигательной раскрепощенности. Футболисты играли теперь без щитков, в облегченных бутсах. От игроков все настойчивее требовалась универсальность, расширялся диапазон действий. Вместе с тем в поведении футболистов нового призыва на поле нельзя было не почувствовать ритмы, привнесенные из современной жизни, ставшей динамичнее. И непринужденнее молодые люди держались «на людях», поувереннее, чем их ровесники еще несколько лет назад.

В футболе образца пятьдесят четвертого года молодые до появления Стрельцова еще не закрепились на первых ролях, хотя серьезные заявки уже делались.

Выдвинулись вначале те, чьи достоинства меркли рядом с мастерами, задававшими тон с весны сорок пятого — с поры великого единоборства «Динамо» с ЦДКА.

Но, конечно, верховодили игроки действительно незаурядные — Никита Симонян и Игорь Нетто. Или Сергей Сальников — вот кому шла модернизированная форма. Его техника обращения с мячом фокусировалась с наибольшей резкостью.

Стрельцов сразу удивил масштабом непохожести на других.

При появлении игрока такого своеобразия уже не о современности — соответствии лучшим из имеющихся образцов — приходится говорить, а о своевременности открытия подобной индивидуальности.

Игрок, отвечающий требованиям времени, — это одно.

Игрок же, определяющий своими достоинствами, своими возможностями, самим присутствием в футболе характер общих действий на поле, колорит зрелища совсем другое.

Самое интересное, что необходимость и значимость роли, отведенной в большом футболе Стрельцову, скорее всего, природными его качествами, признана была всеми еще до свершения на поле чего-то действительно выдающегося.

Он очень скоро оправдал авансы.

Но удивлялись ему сильнее всего в момент его первого появления — дальше все воспринималось как должное.

Сразу удивив, он и сразу был признан величиной. С этим не собирались спорить и наиболее строгие из знатоков. Не говоря уж о широкой аудитории, моментально полюбившей Стрельцова со всеми его слабостями, которые стали очевидны тоже сразу.

Эффект узнавания Стрельцова чем-то напоминал внутренне метафорическую и ключевую для понимания всего произведения сцену из «Золотого ключика»: когда Буратино впервые попадает в кукольный театр, куклы, никогда его не видевшие раньше, безошибочно называют пришельца по имени и радуются, что он, наконец, с ними. Все сложности, однако, начинаются у иных талантов не до, а как раз после признания…

Футбольная карьера юного Стрельцова начиналась в мире, где стремительно расширялся диапазон общественных интересов.

И в непривычно быстром течении информации любой известности непросто было устоять — никому не гарантировалось равновесие.

Листая массовые иллюстрированные журналы той поры, замечаешь настойчивое желание издателей сопрячь интересы — отразить диапазон пристрастий, расширившийся выбор, соревнование зрелищ разного эстетического заряда.

«Огонек» одновременно публикует вторую часть «Поднятой целины» и детектив (жанр, еще не имевший тогда такого, как сейчас, хождения) «Ягуар-13». В Москве на сцене старейшего нашего драматического театра — Малого — гастролирует труппа старейшего французского театра «Комеди Франсез», показавшая мольеровского «Тартюфа». Форма подачи материала об этих гастролях по тогдашним понятиям отлична от традиционно-академической — броский фоторепортаж, приоткрывающий кулисы. Из читателя пробуют сделать завзятого театрала, соблазняют кухней профессии — не одной только рекламой.

Спорту, впрочем, в том же «Огоньке» всегда уделяли много места, информировали о всех событиях и лицах, в них отличившихся, регулярно и по возможности подробно. Но Стрельцову в данном случае не повезло— или, точнее будет сказать, нам, отыскивающим теперь следы его первых шагов в футболе, не повезло.

В одном из весенних номеров «Огонька» за пятьдесят четвертый год вместе с информацией о футбольном сезоне, открывшемся в южных городах, помещен снимок— московское «Торпедо» играет с харьковским «Локомотивом», момент борьбы за мяч. В этой игре и вышел впервые на поле в составе команды мастеров Эдуард Стрельцов. Но фотокорреспондент предпочел ему другую, более известную фигуру, что и не удивительно.

Через какое-то время журнал снова помещает снимок (гол, забитый торпедовскими форвардами в ворота клуба «Форвертс» из ГДР), где мог бы вполне и Стрельцов появиться, но на фотографии его нет.

Стрельцов уже в футболе, но все еще «за кадром». При всех его успехах на зеленом поле в этом нет ничего странного — проверку наступившим временем проходил сам жанр. Футбол не имел на том этапе форы с другими общедоступными зрелищами. Требовались доказательства его жизнестойкости (гарантии дальнейшей популярности этой именно игры). И вот одним из таких доказательств стал стремительно раскрывающийся, развивающийся талант Стрельцова.

Многим, очень многим из любителей футбола — независимо от возраста и зрительского (болельщического) стажа — импонировало, что в футболе на главные роли выдвинулись и действуют без страха и упрека такие парни, как Стрельцов.

Приди тогда в голову снять о тогдашнем Эдуарде кинофильм, его вполне можно было бы озаглавить «Играет такой парень…».

В отличие от тех времен, когда футбольные герои казались иногда современнее сценических и экранных, социальное начало в искусстве, в литературе середины пятидесятых годов становилось отчетливее.

Кинопрокат обратился к фильмам итальянского неореализма — «Нет мира под оливами», «Похитители велосипедов», «Полицейские и воры». Картины эти не всем нравились, их успех ни в какое сравнение не шел с триумфом трофейного «Тарзана». Но влияние их довольно скоро стало ощутимым — и на кинематографистов, и на задумавшегося о жизни зрителя.

Популярность приобрел артист, меньше всего похожий на киногероев большинства послевоенных лент, но показавшийся тем не менее давно знакомым, ставший теперь неожиданно по-новому понятным тем, кто смотрел на экран, — Алексей Баталов.

Процессы, происходившие в те дни, не были, повторяем, однозначными, куда ни взгляни, к чему ни обратись. В большинстве явлений легче разгадать обещание, чем подчеркнуть свершение.

Наряду с успехом и признанием Баталова публика восторгалась игрой актеров, чей комедийный талант давным-давно был любим и почитаем: Василия Меркурьева, Бориса Чиркова, Александра Борисова. Они снимались в комедии, поставленной Михаилом Калатозовым, «Верные друзья». В картине этой несомненна попытка сатирических обобщений, но принципиальные новации в режиссерской работе Калатозова весь мир увидел спустя три года в ленте «Летят журавли», где героя сыграл Баталов. В роли отца героя отлично выступил Меркурьев.

Процессы неоднозначны, и нам нет резона прибегать к прямым аналогиям. Но мы всматриваемся в контекст времени появления Стрельцова — поэтому отклонения от футбольной темы вовсе не означают отклонения от стрельцовской, если можно так выразиться, темы в футболе…

Стрельцов при всей своей игровой оригинальности пришелся по душе, человечески стал близок и тем, кто не так уж тонко и глубоко понимал игру. Едва ли не самый сложный по игровому мышлению мастер в мировом футболе, он оказался всеобщим любимцем (как назвал однажды Стрельцова, комментируя уже в конце шестидесятых годов матч по телевидению, Сергей Сальников).

Но заглянем теперь в круг, строго очерченный исключительно футбольными представлениями, — в команду «Торпедо» конца сезона пятьдесят третьего года, куда только-только зачислили Стрельцова.

Рассказывают, что торпедовский тренер, многоопытный Виктор Александрович Маслов вслух назвал его при всех на сборе великим игроком.

Но даже если так оно и было, эго ни о чем еще не говорит. Громкий эпитет в устах специалиста, как ни странно, звучит зачастую менее убедительно, чем произнесенный всуе неспециалистом или же, например, спортивным журналистом. Специалист нередко руководствуется предчувствием, которое в большинстве случаев не сбывается почему-то (ну, хотя бы по вине тех, кого прочат в великие). Неспециалистам легче — они предпочитают исходить из достигнутого результата, когда итоги уже подведены.

Тем не менее, Маслов («дед», как звали его в «Торпедо») остается при всех случаях Масловым, выдающимся футбольным тренером — и не вспомнить про его оценку возможностей Стрельцова, оценку, что бы там ни было, Стрельцовым в значительной мере оправданную, мы здесь просто не имели права.

Маслов был незаурядным тренером, но руководство автозаводским спортивным клубом неоднократно отказывалось от его услуг, бывало сурово к его ошибкам, даже тем, которые в дальнейшем и при других обстоятельствах переставали считать ошибками.

Дебютировал Стрельцов, как известно, в сезоне пятьдесят четвертого года, когда «Торпедо» руководил другой уважаемый тренер Николай Петрович Морозов.

С юга, где в первых же матчах Стрельцов успел себя проявить, он прибыл в Москву как бы на волне всеобщего к себе интереса…

В сезон пятьдесят третьего года торпедовцы были третьими, вслед за московским «Спартаком» и тбилисским «Динамо», стояли в таблице на ступеньку выше московского «Динамо».

Но сезон пятьдесят третьего знатоки всерьез не принимали. Это был грустный сезон после олимпийского поражения, сезон без армейского клуба, расформированного за неудачу в Хельсинки. Отсутствие в розыгрыше клуба, имевшего свою и такую значительную аудиторию, ударило, разумеется, и по зрелищной стороне соревнований.

Торпедовцы и прежде бывали среди призеров. В первом послевоенном чемпионате они тоже были третьими. Они, случалось, достойно противостояли самым сильным тогдашним клубам — «Динамо» и ЦДКА. Но на первое место не претендовали.

В табели о рангах «Торпедо» стояло ниже не только московского «Спартака», но и тбилисского, а в пятидесятые годы, пожалуй, и киевского «Динамо», однако долго считалось командой самостоятельной, с традициями.

В «Торпедо» были интересные игроки — Гомес, братья Жарковы, Петров, Мошкаркин. И конечно, Александр Пономарев — лидер, капитан, центр нападения. Форвард из того же ряда, что Федотов, Бобров, Пайчадзе, Бесков.

Пономарев закончил играть. Атака торпедовская осталась грамотной, напористой — и не более того. К пятьдесят четвертому году атакующие порядки и «Динамо» и «Спартака» усилились за счет молодых талантов, выдвинувшихся в предшествующем сезоне.

«Торпедо» же пригласило на роль центрального нападающего Александра Гулевского — игрока как бы из «повторного фильма», футбола конца сороковых годов.

Команда куйбышевских «Крыльев Советов», за которую играл Гулевский, известна была тем, что время от времени вдруг «упиралась» в матче с лидерами и одерживала победу с минимальным счетом. Гулевский обычно бывал героем таких матчей.

И за «Торпедо» он тоже неплохо выступал. В статье, опубликованной в спортивном журнале за один из летних месяцев, Лев Яшин хвалил среди других лучших форвардов сезона торпедовца Гулевского.

Почитатели, знавшие футбол не понаслышке, удивлялись. Как бы там ни отдавали должное стараниям бывшего лидера «Крылышек», в центре внимания были два других форварда — новобранцы «Торпедо».

Один из них, однако, мог быть отмеченным и за удачную игру в прошлом сезоне. Девятнадцатилетний Валентин Иванов успел сыграть в пятьдесят третьем году семнадцать матчей и три гола забил.

Казалось бы, трудно представить лучшую кандидатуру в лидеры нового «Торпедо», чем Иванов, — игрок, столь многое определивший в стиле торпедовской игры, той игры, что в шестидесятом году вывела эту команду в чемпионы, произведя переоценку ценностей во всем отечественном футболе.

Только нового «Торпедо» еще не было. Был новый игрок, возможно, слишком уж тонкий для сложившейся в тогдашнем «Торпедо» игры. Игрок, чье лидерство заставило бы пересмотреть игру всех остальных в команде, а это уже в тех обстоятельствах поначалу выглядело нереальным.

Сейчас даже странно рассуждать, зная о продолжавшемся более десятилетия лидерстве Валентина Иванова в клубе и в сборной страны, как сложилась бы его личность в футболе, не окажись рядом с ним в судьбе и в линии торпедовской атаки Эдуард Стрельцов.

Конечно, Иванов бы не пропал, не затерялся. Но интрига его будущего лидерства, надо думать, развивалась бы по-другому, не сведи его игра со Стрельцовым.

Да и книга жизни Стрельцова лишилась бы наверняка каких-то важных в плане психологии страниц.

Иванов ближе к наиболее распространенному типу футбольной «звезды» — капризному, эгоцентрическому.

Стрельцов — тоже не прост, хотя и кажется понятным и простым, но, конечно же, мягче, покладистее, незащищеннее.

Иванов быстрее других понял игровую значимость Стрельцова—впрочем, он один и мог в тогдашнем «Торпедо» ей соответствовать Он без колебаний определил и свое «более скромное», на взгляд непосвященных, место в их со Стрельцовым партнерстве. Но отведя себе роль подыгрывающего форварда, он отлично осознавал огромность перспектив именно в таком взаимодействии — ив этом незабвенная заслуга его перед «Торпедо». Заслуга и воображения, предвидения: кем станет для команды Стрельцов на месте центрфорварда.

Другие нападающие, может быть, и представляли ценность нового коллеги, но слишком уж неуютно, неловко чувствовали себя рядом с таким талантом. Во всяком случае их инициативы посодействовать Стрельцову с трибун заметно не было.

На Иванова же он мог положиться с первых игр и лучшего напарника для себя не желал.

Они были талантливы и молоды, Иванов со Стрельцовым, они верили в себя и друг в друга, начиная свое восхождение…

В пятьдесят четвертом году наши хоккеисты во главе с Всеволодом Бобровым впервые выиграли мировое первенство.

Той же зимой чемпионом мира стал лыжник Владимир Кузин, прославились конькобежцы Олег Гончаренко и Борис Шилков.

В статьях ко Дню физкультурника в перечислении наиболее знаменитых имен называли также гимнастов Виктора Чукарина и Валерия Муратова, легкоатлеток Галину Зыбину и Нину Откаленко. И еще ряд других, но футболистов среди них не было.

Во главу угла ставились непременно успехи на международной арене. Владимир Куц, скажем, побил мировой рекорд в беге на 5000 метров — вот это разговор.

Футболисты, конечно, тоже встречались с зарубежными командами. Международные матчи перестали быть редкостью — в пятьдесят четвертом году играли с французами, с немцами из ГДР, с датчанами, норвежцами, болгарами, поляками, шведами, англичанами.

Но теперь уж не вызывала восторга победа динамовцев над «Жирондой» из Франции со счетом 5:0 или над «Арсеналом» (с таким же, кстати, результатом), где играл тридцатипятилетний Томми Лаутон. Тот Лаутон, который девять лет назад играл против динамовцев за «Челси» и считался одним из первых мастеров в британском футболе Хомич пропустил от него два мяча, но за те удары от ноги и головы Томми, что отразил, прозван был «тигром» и в мировом футболе стал самым популярным из советских игроков.

В сезоне же пятьдесят четвертого года последний из динамовских «могикан» — участников поездки на Британские острова — Алексей Хомич не без успеха доигрывал за минский клуб «Спартак», а бывший центрфорвард «Челси» уже не в состоянии был забить гол новому динамовскому вратарю Льву Яшину.

Английский футбол продолжал котироваться на мировой арене в пятидесятые годы, особенно в начале пятидесятых.

Правда, олимпийским чемпионом была команда Венгрии, но миф, как любят выражаться спортивные журналисты, о непобедимости английской сборной, по крайней мере на своем поле, сохранялся.

Однако в ноябре пятьдесят третьего года англичане на своем именно поле были разгромлены великолепнымии венгерскими футболистами со счетом 3:6.

Англичане очень настойчиво готовились к повторной игре на будапештском стадионе. На карту ставился престиж родины футбола — неужели один, необычайно важный для репутации футбола своей страны матч национальная сборная не сможет провести на должном уровне?

Но в Будапеште в мае пятьдесят четвертого года венгры победили с еще большим преимуществом — 7:1.

И вот такая великолепная, с опытом впечатляющих побед команда, имевшая в своем составе мастеров, чьи имена могли бы гипнотизировать любого соперника, — Кочиш, Пушкаш, Хидегутти, Грошич, прибыла в конце сентября в Москву.

Высоким классом своей игры венгры, в общем, оправдали все ожидания. Но гораздо больше удивила советская команда. Одним матчем, проведенном на подобном уровне, удалось доказать, что таким игрокам, как Яшин, Нетто, Башашкии, Симонян, Сальников тушеваться не перед кем. Молодой полузащитник Юрий Войнов, впервые выступавший за сборную, удачно противостоял знаменитому Пушкашу — выключил его практически из атакующих действий.

Венграм пришлось отыгрываться Первым мяч в ворота, защищаемые Грошичем, забил «коротким», как написал в «Огоньке» Лев Кассиль, «кивком головы» Сергей Сальников, выведенный на удар Никитой Симоняном…

Перед завершением сезона пятьдесят четвертого года Иванов со Стрельцовым мало в чем, пожалуй, уступали лучшим форвардам страны, а иногда даже больше нравились зрителям новизной своих комбинаций.

Но в сборную страны их не призвали. И после чрезвычайно высоко расцененной ничьей (1:1) со сборной Венгрии спартаковские нападающие, спокойно соперничавшие с европейскими знаменитостями, конечно же, воспринимались всеми порядком выше, чем молодые торпедовцы.

В октябрьском номере журнала «Физкультура и спорт» с обзором игры центральных нападающих футбола в минувшем сезоне выступил хоккейный тренер Анатолий Тарасов.

Впоследствии, оценивая в своих книгах наиболее видных игроков, он не скупился на эпитеты. Но здесь, как большой педагог, Тарасов не захотел «гнать картину». Похвалив тренера «Торпедо» Николая Морозова за выдвижение юного Эдуарда Стрельцова в основной состав, о самом форварде он высказался так: «Стрельцов, несомненно, обладает хорошими физическими данными При настойчивой работе над собой, с помощью тренера и игроков команды, он может вырасти в хорошего футболиста».

…Конечно, с тем, что было уже потом — в большом футболе, самые первые мои сезоны нельзя сравнить. Но вообще-то со мной все происходило быстро, когда касалось футбола.

Оглянуться не успел — только гоняли мы мяч на опилках (у нас во дворе в Перове ледник был, лед засыпали опилками, потом его увозили, и освобождалось поле для игры) — а уже и за детскую команду «Фрезера» ставят, бутсы надел. Вроде недавно совсем мать на меня кричала, что я футболом ботинки разбил, в которых в детский сад хожу, а вот уже она в курсе всех наших торпедовских дел и, когда я домой после игры возвращаюсь, отчитывает меня не хуже тренера: чего это я всю игру на месте отстоял?

Вырос я за одно лето, когда мне тринадцать исполнилось, до того был по росту самым маленьким в команде, но играл центрального нападающего в той почти манере, что и потом за мастеров.

За мужскую команду «Фрезера» я выступал совсем мальчишкой. Когда после игры наши заводские футболисты собирались в кафе, меня кормили, совали три рубля в кулак — на мороженое. И поскорее отсылали «Иди, Эдик, нечего тебе взрослые разговоры слушать, иди гуляй» Я и шел — без всяких обид. Что у меня с ними могло быть тогда общего, тем более когда игра отыграна?

Интереснее тогда мне было из Перова в Москву съездить. На стадионе «Динамо» я часа по четыре отстаивал в очереди за билетом — школьным, естественно, что подешевле Иногда удавалось по два матча подряд посмотреть.

Тот футбол, что я видел тогда, в меня прямо впитывался, и до сих пор в памяти отдельные моменты тех матчей.

Кто мне особенно нравился из игроков? Трофимов в «Динамо», в «Спартаке» Николай Дементьев. Но больше всех — Федотов и Бобров. Из-за них я и болел за армейскую команду.

Но по-настоящему моей командой был, конечно, «Спартак».

«Динамо» московское, ЦДСА (теперешний ЦСКА) выступали гораздо ровнее, чаще побеждали. Но спартаковская игра удивляла меня своей раскрепощенностью Никто не жадничал — все играли в пас. Я чувствовал, что в «Спартаке» ценят игрока понимающего когда придержать мяч, когда отдать. С мячом они охотно, свободно расставались. И никто из спартаковцев, по-моему, не воображал себя героем, когда мяч забивал.

Мне хотелось, не скрою, играть в «Спартаке» и когда я уже вырос — и в «Торпедо» считался стоящим игроком Меня потом в армейский клуб звали и в «Динамо», особенно после того, как я за них сыграл в пятьдесят седьмом году против бразильцев (в Москву приезжал клуб «Васко де Гама»), мне и футболку динамовскую подарили на память… Я из «Торпедо» не соглашался уходить. Однако, когда в «Спартак» пригласили, я заколебался — сильный соблазн был, ведь сколько же я мальчишкой о такой чести мечтал В «Спартаке» мне предстояло, решись я на такой шаг, претендовать на место очень любимою и уважаемого мною человека — Никиты Павловича Симоняна. Он играл центрального нападающего. Но на это я никак не мог согласиться. С мечтой о «Спартаке», правда, я тоже не в силах был распрощаться окончательно Я так думал: еще ведь молодой, успею еще, подожду, пока Никита Палыч закончит.

Не успел. Когда Симонян закончил играть, я далеко был от большого футбола, и мало кто думал, что я в него скоро вернусь. И вообще вернусь…

Я. однако, нисколько не жалею, что жизнь моя оказалась навеки связанной с «Торпедо» В конце концов понимаешь с годами, что ни делается — все к лучшему.

Как все-таки попал я в «Торпедо»? Да как то само собой решилось это.

Я играл за мужскую команду «Фрезера» Но мне еще только-только пятнадцать исполнилось, я имел право выступать и выступал также за вторую юношескую Кстати, когда я у же за первую сборную СССР играл, то однажды — против всяких правил, конечно, — выступил за первую юношескую своего бывшего завода.

В пятьдесят третьем году торпедовские юноши приехали к нам сыграть с первой юношеской «Фрезера» С торпедовской командой приехал тренер Проворнов Он с нашим тренером дружил — Марком Семеновичем Левиным. Левин, оказывается, просил Проворнова посмотреть на трех своих ребят — Женьку Гришкова, Леву Кондратьева и меня.

Но стадион «Фрезер» в Плющеве а я в тот день играл у себя в Перове за первую мужскую—и пока из Перова на велосипеде ехал, успел только ко второму тайму. Проворной однако, всех троих нас взял в «Торпедо.

В тот же год осенью отправились с командой мастеров на сбср в Сочи. Это, конечно, ни о чем еще не говорило. В том смысле, что иас очень уж большими талантами посчитали. Просто Маслов полагал совместную подготовку таких вот совсем «зеленых», как мы, с опытными игроками полезной — для нас, понятно.

И Маслов был совершенно прав. Я это не потому говорю, что мне вот повезло и я так рано попал в основной состав мастеров, минуя годы в дубле.

Мне вообще кажется, что игрок складывается постепенно — годам к двадцати четырем. Когда он уже и как мужчина, и как спортсмен вполне созрел.

Нельзя ожидать, чтобы из юношеской команды приходили сразу же готовые мастера. Тренеры, которые на такой случай надеются, подходят к делу несерьезно. Нельзя решать: годен ли человек команде, если два три года не позанимался с ним в дубле.

Мыс Ивановым — исключение. Я, конечно, ни в коем случае не жалею, что начал выступать за основной состав так рано. И сто раз повторю: нам повезло, что нас быстро заметили, оценили Мы, может быть, и зачахли, никак бы и не проявились. Поскольку сами никуда не лезли, нахальства (в хорошем, спортивном смысле, когда человек в себе уверен, на своем праве играть настаивает) у нас было мало — могли и не пробиться.

Я только не хочу, чтобы нашим примером кого-нибудь упрекнули — это может совершенно неправильно сориентировать.

Лучше, пожалуй, другой пример привести. С Валерием Ворониным или Валентином Денисовым (тоже ведь высочайшего класса игрок). Они сравнительно долго в дубле пробыли, но зато и заиграли в основном составе сразу же всерьез.

Главное для начинающего игрока — чувствовать на себе заинтересованный тренерский глаз. А годом раньше вошел в основной состав, годом позже — неважно. Заиграй только по настоящему, чтобы закрепиться в команде надолго.

Я и не думал, что так быстро попаду в основной состав. Ребята тогда подолгу сидели в запасе — и хорошие причем игроки, талантливые. Конкуренция была гораздо большей, чем сейчас. За высшую лигу выступало всего двенадцать команд — тренеры имели возможность выбирать из футболистов уже заявивших о себе.

И ведь так получилось — за дубль я раза четыре всего-то и сыграл. В Батуми — весною, на сборе перед сезоном. Но еще зимой на снегу в Горьком за основной состав выступил — на турнире торпедовских команд.

В первых матчах я сидел на скамейке запасных. Но на поле ненадолго, минут на двадцать, тренеры меня выпускали.

Сначала в Харькове против местного «Локомотива», потом против ленинградского «Динамо» — мы с ними тоже в Харькове играли.

В игре с ленинградским «Динами» я уже некоторую пользу команде принес.

Когда меня выпустили, наши 0:2 проигрывали. Но не собирались сдаваться. И второй гол при моем непосредственном участии сквитали — я прямо на защитника шел, он от испуга ошибся и мимо своего вратаря пробил…

С тбилисским «Динамо» меня уже с самого начала матча поставили играть.

Игра трудно складывалась, в тбилисской команде народ был умелый, знаменитый, в нападении Автандил Гогоберидзе выделялся — он в тот год и в сборную пошел.

Во втором тайме наш тренер Морозов замену произвел. Я подумал, что меня меняют. Нет — остаюсь. Только с левого края на правый перехожу, Обрадовался, разыгрался. На себя стал игру брать — вижу, что даже двух защитников обыграть мне по силам.

В один из моментов пропихнул мяч у защитника между ног, развернулся ч в верхний угол с левой ноги пробил — у тбилисцев известный вратарь стоял, Владимир Маргания…

Почему-то не мяч в сетке помню, а трибуны кричащие — ко мне публика в Тбилиси сразу как-то по-особенному отнеслась и всегда потом хорошо меня встречала.

А мяч после такого удара, как ребята шутили, из ворот надо было трактором вытаскивать — получился удар.

Вот с Тбилиси и сложились мои отношения с футбольной публикой. Всегда мне трибуны сочувствовали: обижались, конечно, что я, мол, стою, что не бегаю. Но жаловаться на внимание к себе мне с первых же игр не приходилось.

В Москве мы в тот сезон первую игру проводили в Черкизове против московского «Локомотива» Народу собралось много.

Я с центра поля прошел, обыграл всех защитников и забил мяч Грачеву. А потом из-за чего-то сцепился с центральным защитником «Локомотива» Геннадием Забелиным, Морозов меня и заменил.

В той игре почувствовалось, между прочим, что, хотя Гулевский продолжает быть центрфорвардом, роль эта постепенно переходит ко мне.

Правда, в центр Морозов меня поставил уже после того, как съездил он в Будапешт — на матч англичан с венграми.

Сначала же я играл на левом краю, а Валентин Иванов (дальше буду его называть, как привык, Кузьмой, по отчеству он Валентин Козьмич) был правым инсайдом.

Но мы все равно уже взаимодействовали. Играли, выдвинувшись далеко вперед. А Леша Анисимов оттягивался назад.

От черновой работы нас полностью освобождали.

Мы с Кузьмой играли чистых форвардов — ориентированы были только на атаку.

Все команды играли тогда в три защитника. Защищались без чистильщика. И мы чаще всего выходили вдвоем на одного обороняющегося.

Понимали мы с Кузьмой друг друга так, словно родились для того, чтобы сыграть вместе в футбол.

Но надо признать, что только друг с другом мы и могли в ту пору взаимодействовать.

С игроками постарше у меня контакты на поле налаживались с большими трудностями.

Стою один, никто из защитников мне не мешает, самый момент отдать мне пас— не отдают. Причем упорно. Я потом им говорю: что же вы? Я же открыт! Отмалчиваются. Понять их тоже, конечно, можно. Ну, кто я такой был — в команде без году неделя и вот поди же — создавай мне условия. Я, получалось, претендовал на особое положение. Они, наверное, думали: еще один гол забьет — совсем занесется. А тому, кто в команде не первый день, досадно. Я поэтому и тогда старался не обижаться. Как-нибудь уж, надеялся, мы вдвоем с Кузьмой разберемся, без их помощи…

Пасы мне стали отдавать, когда я уже за сборную начал играть. До этого один Кузьма поддерживал. Правда, такой, как он, один многих стоит.

Заняло в тот год «Торпедо» девятое место, выиграли всего восемь игр. Забили мы с Кузьмой, проведя по двадцать два матча каждый, двенадцать голов (из тридцати четырех, всей командой забитых): он — семь, я — пять.

Но везде, куда мы в том сезоне ни приезжали, встречали нас очень хорошо. Мы видели, что приходят на нашу команду посмотреть и на нас персонально.

В тот год к нам венгры приезжали — сборная. Все самые главные игроки по тогдашним понятиям. И, правда, очень хороший футбол показали.

Мне у них Кочиш чрезвычайно понравился — головой бил, как ногой.

Но и наши здорово сыграли — Лева Яшин, Сальников Сергей Сергеевич.

Мы сидели с Кузьмой на трибуне, вслух ничего не говорили, но думали, конечно: как-то мы бы в такой игре выглядели?

На сборах в Мячкове жилось дружно, весело, в команде торпедовской много было юмористов, шутников, одного лишь Леву Тарасова вспомнишь и улыбнешься. Сейчас-то не бывает так весело.

Свободные дни я по-прежнему в Перове проводил — в кино или на танцах. Все, конечно, знали, что я теперь в «Торпедо», в международных матчах участвую, — какое-то уважение проявляли. Но в общем-то ничего в отношениях не менялось. Все тогда было по-простому. И футболисты из команд мастеров в основном были люди простые. Ничего для себя не просили, не требовали Футбол — основное. Одна забота — сыграть бы лучше. Об игре много думали, побольше, наверное, чем сейчас. Или уж так мне кажется.

Но запросы тогда были у нас поменьше — это точно. Приедешь после игры домой — мать накормит, форму постирает. С приятелями повидаешься — что еще? Большой футбол для меня только начинался. Я в себя очень верил, но все равно боялся: не ударить бы в грязь лицом при всех. На играх московских команд между собой народу на трибунах — не протолкнешься. Когда опять хорошо стали играть, на стадион валом валили. Это, правда, больше к последующим сезонам относится.

Но мне уже кажется, что и в пятьдесят четвертом году я все время на людях себя чувствовал…

В предолимпийский сезон Стрельцов стал игроком сборной страны.

При той популярности, какой он к тому времени пользовался, это, конечно, никого не удивляло. Все вроде бы и забыли, что ему еще не исполнилось восемнадцати.

Игра Стрельцова не требовала предисловий — она захватила нас, как приключенческий роман: с первой страницы.

Но тренеры сборной, готовящейся в преддверие Олимпиады к ответственнейшим международным встречам, отбирая, утверждая кандидатов в нее, меньше всего руководствовались в тот момент успехом игрока у зрителя.

В конце концов сборная, так огорчившая в Хельсинки, сплошь ведь состояла из самых громких имен.

Нет, нынешняя сборная, по мысли тренеров, должна была прежде всего отличаться единством игровых воззрений.

Кроме динамовского вратаря Льва Яшина и центрального защитника Анатолия Башашкина (который, кстати, в тот сезон, когда клуб его был расформирован, играл за «Спартак»), на все роли в основном составе претендовали московские спартаковцы.

Стрельцова включили в сборную вместе с Ивановым — по идее тренеров они должны были играть, не иначе как в своей «торпедовской связке».

Но Иванов уже в начале сезона пятьдесят пятого года получил серьезную травму. И Стрельцов в сборной мог бы выглядеть «человеком со стороны».

Однако ничего подобного, в центре атаки спартаковцев он был не менее органичен, чем в линии своего клуба.

В игре со сборной Швеции в Стокгольме он забил три мяча, и шведские газеты прозвали Стрельцова «русским танком».

…Событием всего спортивного (и, как дальше мы увидим, не только спортивного) года должен был стать матч с чемпионами мира — сборной ФРГ.

Матч этот и до сих пор в истории международных футбольных контактов и в памяти многих миллионов свидетелей игры (она пришлась уже на телевизионную эпоху) стоит если теперь то и не особняком, то во всяком случае в ряду (тогда и начавшемся) наиболее отчетливых ощущений нашей зрительской, личной причастности к тому, что происходит на большом, отовсюду видимом ныне футбольном поле.

Конечно, подобная причастность и прежде существовала. Но матч с чемпионами мира оказался как бы образом, превратившим вдруг сугубо частное ощущение в общезначимый, общенародный факт.

И не случайно, что матч, состоявшийся на динамовском стадионе 21 августа 1955 года, выразительнее сохранен и даже документирован эмоциональным осмыслением, где преувеличение точнее передает пережитое нами тогда.

Поэтому совсем не странно в повести «Футбол в старые времена» Анатолия Макарова (автору в момент вспоминаемого матча было пятнадцать лет), повести, вырастающей из тщательно и чутко воспроизводимых деталей тогдашнего быта, звучит фраза: «Футбол не отделял нас от человечества, а, наоборот, объединял с ним».

Опыт всеобщего сопереживания ходу футбольного поединка был приобретен за десять лет до приезда чемпионов из ФРГ — во время матчей московских динамовцев в Англии, когда у репродукторов и радиоприемников собирались и те, кто никогда прежде футболом не интересовался.

Но осознанного опыта влияния своей непосредственной реакции на игру у нашего зрителя, пожалуй, еще не было — такой опыт был приобретен в развитии этого именно матча.

На предшествующих — немногих международных товарищеских встречах послевоенного периода — матчах с зарубежными гостями наш зритель держался корректнее, чем на матчах внутреннего календаря, проявлял вежливость, напоминающую дипломатическую. Праздничная вежливость восприятия невольно гасила привычную болельщицкую страсть.

В финале мирового чемпионата пятьдесят четвертого года сборная ФРГ неожиданно выиграла (3:2) у фаворитов — венгров. Но мировая репутация венгров не была, однако, поколеблена. Их продолжали считать сильнейшими на данный, как говорится, момент.

Конечно, когда венгры приезжали в пятьдесят четвертом году в Москву, наш зритель мечтал о победе, надеялся на удачу своей сборной и тем не менее не очень удивлялся бы, не сумей наша сборная тогда противостоять знаменитым гостям. В отношении к той игре превалировал интерес к большому футболу вообще. Зрителю хотелось сравнить класс, сопоставить возможности, определить, достигло ли новое поколение игроков, сменившее тех, кто проиграл в Хельсинки, уровня, необходимого для побед на мировой арене.

Матч же с ФРГ имел принципиальное значение. В этом матче от нашей сборной ждали победы. И драматизм этого матча, так надолго оставшийся в памяти, присутствовал уже в самой обстановке ожидания, в новизне предшествующего матчу ритуала.

Сенсацией по тем временам был приезд в Москву (ради футбола) полутора тысяч немецких туристов.

Совсем немного времени пройдет, и подобные вояжи перестанут нас удивлять. Очень скоро войдут в обыкновение поездки такого типа и для наших любителей спорта. Да уже осенью того же года группа наших туристов (и среди них писатель Юрий Трифонов, написавший об этой поездке) отправится в Будапешт на матч футбольных сборных СССР и Венгрии.

Но тогда туристы (особенно поведение их в поддержку своих футболистов) произвели почти такое же впечатление, как и сама игра. Вернее, реакция трибун (и здесь, конечно, рожки и трещотки болельщиков команды ФРГ), как никогда, будет сплавлена в общем восприятии с драматизмом этого матча.

Отчет в журнале «Огонек» написан был футбольным обозревателем Мартыном Мержановым вместе с писателем Юрием Нагибиным. Они отмечали, что «никогда еще наш стадион не был столь многонационален. Здесь собрались гости из разных частей света. Немцы из Германской Демократической Республики и Федеративной Республики Германии, в костюмах из легкой шерсти, в ярких спортивных джемперах, в рубашках, перекрещенных ремнями фотоаппаратов и биноклей, в непривычных нашему глазу коротких штанишках и тирольских шапочках, индийцы — многие в чалмах и национальных костюмах; аравийцы в просторных одеждах белее снега, китайцы, перекинувшие через руку синие форменные куртки; величавые темнолицые сирийцы, светловолосые поляки, англичане, корейцы, американцы — многие народы были представлены здесь своими болельщиками. И едва ли можно было найти па стадионе человека, который бы не чувствовал, что присутствует при чем-то хорошем, очень правильном, очень значительном».

…Все ждали появления в составе сборной Стрельцова. И конечно же в неизбежной символике такого матча сын фронтовика и самый молодой из действующих в большом советском футболе игроков здесь очень бы вписался, прозвучал — энергии любого глагола соответствовал.

Но в центр нашего нападения тренеры поставили спартаковца Николая Паршина — футболиста полезного, но ни дарованием, ни популярностью не сравнимого со Стрельцовым. Паршин, однако, открыл счет в этой игре…

Мы задерживаем сейчас внимание на неучастии Стрельцова в захватившем всех событии лишь для прояснения характера его популярности.

Есть игроки, остающиеся в спортивной истории за участие свое, за успех свой (вклад в общую победу) в матчах, представлявших особую значимость.

За тот же матч против ФРГ всегда будут вспоминать, например, спартаковца Анатолия Масленкина, забившего гол при счете 2:1 в пользу соперников (третий решающий мяч в ворота сборной ФРГ, как единственный югославам мяч в финале состоявшегося через год олимпийского турнира забил тоже спартаковец Анатолий Ильин).

Стрельцов не сыграл очень многих важных матчей, которые, казалось бы, предписаны были ему судьбой. Другой и отдельный разговор — кто в этом виноват.

Но сейчас, вглядываясь в его начало, в подробности его восхождения, надо все же сказать, что публика выделяла Стрельцова среди самых известных мастеров, среди игроков, имевших немалые заслуги перед современным футболом, среди фаворитов, вовсе не намеренных расставаться с главными ролями.

Была серьезнейшая конкуренция, — и как бы не замечающий ее, не задумывающийся ни о чем неприятном Стрельцов, весело, как опять же казалось с трибун, ожидающий новых подарков благосклонной к нему до поры до времени судьбы.

Для клубного футбола предолимпийского сезона наибольший интерес представляли матчи московских динамовцев и спартаковцев с итальянской и английской командами «ФК Милан» и «Вульверхемптон-Уондерерс» («Спартак» обе игры выиграл, а «Динамо» проиграло итальянцам).

У «Торпедо» такого ранга международных встреч не было.

Но Стрельцов забил гол в Ганновере, где в повторной игре с командой ФРГ советская сборная одержала очень трудную победу (2:1).

Играл он и за сборную в матче в Будапеште, когда венгры за три минуты до конца ушли от поражения, реализовав одиннадцатиметровый штрафной удар (1:1).

И наконец, в октябре Стрельцов участвовал в товарищеской встрече с национальной сборной Франции, где тоже забил гол. Первый удар по мячу сделал в той игре очень популярный в Советском Союзе после фильма «Красное и черное» Жерар Филипп, приехавший в Москву на неделю французских фильмов.

…Из Перова я переехал на Автозаводскую. Тогда это называлось — в Москву. Перово-то наше считалось пригородом.

Я вообще-то ни о каком переезде и не думал Жил и жил бы себе там и дальше R Мячково на торпедовскую дачу ездили по Старо-Рязанскому шоссе. Как раз — мимо Перова.

«Семиэтажна», самый большой дом, был как ориентир, я к нему подходил — и автобус с командой меня подбирал.

Но однажды, не зная, что сроки международной встречи передвинутся, нас отпустили домой, а тут мы немедленно и потребовались. За мной поехали на автобусе — и два часа мой дом не могли найти. А когда нашли — меня не застали. Я на танцверанду ушел.

Вот после этого случая решили переселить меня на Автозаводскую улицу.

Мы с Кузьмой стали жить в одном доме — он на втором этаже, я на шестом.

Но дома в тот год (а лучше будет сказать — с того года) редко приходилось бывать.

Играли тогда реже, но сборы были дольше. В сборной Союза особенно. Перед игрой с ФРГ месяц сидели на сборах. Не сидели, конечно, а пахали будь здоров — очень плотно готовились, нас серьезно на эту игру настраивали.

А в сборную меня взяли зимой — в январе пятьдесят пятого мы полетели в Индию Человек тридцать или даже больше, не помню сейчас, было тогда кандидатов. Не только московские игроки из «Спартака» или «Динамо», но киевляне, например Я это к тому, что в поездке я со всеми лучшими нашими игроками познакомился и потом в играх первенства чувствовал себя гораздо увереннее. Знал уже как против кого играть. Они меня, конечно, тоже узнали. Но меня это тогда не беспокоило — все же только начиналось.

В смысле футбольном больших трудностей, кажется, и не было. У сборной Индии и то 4:0 выиграли (я в этой игре не играл, а Кузьму включили). Перед заключительной игрой подсчитали — общее соотношение мячей 97:4 в нашу пользу. Решили: надо для ровного счета еще три забить И за двадцать минут до конца матча забили-таки третий гол…

Смешно получается я начал с мячей, забитых в играх, которые никого сейчас не интересуют… Но рассказывать про саму Индию мне как-то странно, неловко, столько лет ведь прошло с тех пор.

Я оказался самым молодым в компании бывалых в основном людей. И держался по мере возможностей солидно. А реагировал на многое тем не менее как мальчишка, ничего еще толком не видавший, мало что знавший — думаю, что нынешние ребята, попади они в Индию, сто очков вперед дали бы тогдашнему Эдику Стрельцову. Но меня то взяли в такую поездку за то, что я в футбол играл лучше большинства своих сверстников, а на неосведомленность мою в других вопросах никто особенного внимания в тот момент не обращал: чего же от меня требовать?

В первый свои сезон в команде мастеров я успел побывать за границей — «Торпедо» пригласили в Финляндию. С национальной сборной сыграли там 1:1 (Кузьма гол забил), а в Москве мы их потом 4:0 победили (здесь уже я два мяча забил). В Финляндии мне очень поля футбольные понравились — после тренировки ложился и лежал, как на ковре.

Опыт заграничной поездки у меня, как видите, был. И прилетел я в Индию, став к тому же на полгода старше — мне шел восемнадцатый год…

Но Индия и не таких, как я, путешественников поражала — попав в нее, каждый, хоть ненадолго, превращался в ребенка. И не мог я не засматриваться на слонов и обезьян, когда видел их прямо на улице, а не в зоопарке.

К Леве Яшину слон подошел. Лева жестяную коробку с сигарами в руке держал. Слон хоботом потянулся, хотел забрать коробку. Яшину, наверное, не по себе сделалось, но не отдал, отвел руку с коробкой в сторону Слон за рукав его потрогал, но тот ни в какую. Тогда слон рассердившись, зачерпнул хоботом грязь из канавы и Левины брюки окатил… А доктор динамовцев Зельдович и говорит: «Вот и слоны знают, что футбол и сигары несовместимы».

Играли мы в городке на берегу Индийского океана, где пляж на несколько километров тянется. Пальмы, бамбук, бананы — это оказалась самая южная точка нашего путешествия. А вылетали-то мы из морозной Москвы.

… Главная игра для сборной СССР, игра, о которой очень долго потом вспоминали, была в Москве со сборной ФРГ.

Я в запасе сидел. Приболел — и тренеры так и не выпустили меня тогда на поле.

Смотреть такую игру — тоже дело нервное. Особенно когда ты к ней столько готовился и не играешь, Сидишь, можно сказать, в двух шагах от событий — и ничем не по- можешь.

Мы играли на своем поле. Но обстановка для нас ©казалась непривычной — столько туристов из разных стран, и ведут они себя по сравнению с нашей публикой слишком уж непринужденно, даже бесцеремонно, по тогдашним нашим представлениям. Мы же в то время еще не выступали на стадионах Южной Америки, например.

Настроение у игроков обеих команд, как мне показалось, были приподнятым, чувствовалось готовы и могут отдать все, что потребуется для победы.

Туристы стучат трещотками, трубят в трубы — это нам в новинку. Но наши зрители вскоре освоились и поддерживали своих тоже активно. Так что никакого перекоса — ни в ту ни в другую сторону.

Игра, словом, получилась очень хорошая. Но слишком нервная. Без ошибок в таких матчах уж никак не обойтись. И наши ошибались. Даже Яшин. Хотя Лева — он такой, что его ошибкой не каждый нападающий и воспользуется, вспомнит, кто в воротах стоит, и, скорее, сам ошибется, не использует ситуацию.

Немцы, однако, забили второй гол — и некоторым показалось, что наши растерялись, сникли.

Я тоже заволновался, когда счет стал не в нашу пользу, но почему то ни секунды не верил, что наши могут проиграть.

Очень у нас сильная была тогда сборная, кого из игроков ни возьми, в полном порядке, на своем месте.

Правда, у немцев большие мастера подобрались: Вальтер и Ран — впереди, защитник Либрих…

Жалел ли я, что не вышел на поле? Смешно даже спрашивать. Посмотреть на такую игру со стороны тоже полезно. И я для себя кое-что из наблюдений извлек. Но утешение это, конечно, слабое. Думаю, что и я бы неплохо мог тогда сыграть. Во всяком случае в Ганновере борьба ведь не легче была. А я, в первой встрече не игравший, мог бы и не вписаться. Но игра там у меня получилась…

В сборной меня очень хорошо встретили — сразу отнеслись ко мне, как к полноправному партнеру. Сергей Сергеевич Сальников говорил всегда, что любит со мной играть. Выходим, помню, на поле — он на трибуны посмотрит: много ли народу? «Полно… Надо сегодня выигрывать».

Кузьма из-за травмы в тот сезон не играл почти, я один оказался в сборной среди спартаковцев. Но они на меня не смотрели, как на чужого, хотя «Спартаку» в тот год и потом не везло в играх с «Торпедо».

Венгры уже не так были уверены в себе, узнав силу нашей команды. Когда на последних минутах у них шанс отыграться появился, — в наши ворота пенальти назначили, — и Пушкаш собрался бить, его супруга, рассказывали, в обморок упала на трибуне. Как-никак в воротах Яшин. И самое-то интересное, что Яшин угадал, куда Пушкаш пробьет, но не дотянулся до мяча.

По-моему, с той поры венгры больше волновались перед играми с нами, чем мы. В Москве они на следующий год, правда, выиграли 1:0 (Мы могли тогда и отквитать — я прострел сделал, а Толик Ильин в пустые ворота не попал, мяч перед ударом подскочил.) Но в Будапеште они впервые нам проиграли на своем поле. Второй гол я забил — мы с Кузьмой разыграли, и я один на один с вратарем вышел…

В общем, в пятьдесят пятом году мне очень повезло — против сильных игроков я сыграл, пожалуй, против самых сильных в Европе.

Осенью с французами играли — с такими мастерами встретились, как Копа, Венсан.

Симонян вышел на месте центра нападения, а я на месте Кузьмы — правым инсайдом. Но, как всегда, в центр смещался. Повторялся вариант, как потом стали это называть, сдвоенного центра, как мы с Кузьмой все время играли, задолго до чемпионата мира, когда заговорили про бразильскую систему — про Вава с Пеле. Да ведь сдвоенного центра еще Федотов с Бобровым играли, про это разве можно было забыть?

Французам поначалу мы проигрывали 0:1 — Копа и забил. А за две минуты до конца первого тайма я с подачи Сальникова сравнял счет. Во втором тайме Симонян вывел было нас вперед, но французы успели отыграться.

…Хотя в чемпионате страны мы играли в основном без Кузьмы — он всего тринадцать игр провел, правда, шесть мячей забил, — почти до конца первою круга мы шли третьими. И вдруг московскому «Локомотиву» проигрываем — 1:4. Проигрываем «на ровном месте» Можно сказать, что именно я и споткнулся — отсюда все и началось, и пошло.

Счет был 1:1. И тут пенальти назначают «Локомотиву». У нас тогда Золотов Юрий Васильевич считался пенальтистом. Но взялся пробить я — бомбардир все-таки, в том сезоне пятнадцать голов забил.

И неудачно пробил. Все расстроились — и я, конечно, больше всех.

Не надо было мне, наверное, одиннадцатиметровые исполнять Противопоказано мне их бить. Ведь если не забью — я дальше не игрок, впору вообще с поля уходить. И как подумаю заранее, что могу подвести товарищей, уж точно не забью.

Самое трудное — уберечь себя от огорчений, после которых сразу перестает идти у тебя игра. Уж потом ладно, можно попереживать, а пока идет игра — забудь про этот свой промах. Да и после игры лучше не терзать себя.

Но я этому за всю жизнь в футболе не научился — не мог не расстраиваться в таких случаях. Правда, научился, кажется, делать вид, что с меня, как с гуся вода. И некоторые верили, что не очень расстроен…

Как же я, однако, на самом деле переживал и как сердился на себя на эти переживания!

Поэтому и на партнеров за промахи редко сердился, никогда никого ошибкой не попрекал — понимал: каково им сейчас… Да и чего проще сказать товарищу: ладно, сейчас забьем, куда они денутся? И сам, когда других утешать начнешь, быстрее поверишь, что обязательно все будет хорошо.

В Киеве в шестьдесят восьмом году, когда динамовцы шли в лидерах, проигрываем у них на поле — 1:2. Последние минуты идут, я пас выдаю Гене Шалимову такой, что и делать нечего: забивай и никаких. Только в створ ворот попади. А он не попадает. И время истекает — проиграли.

В раздевалку приходим. Гена бутсы об пол — и в слезы: «Все, бросаю футбол!» Я тоже огорчен, но вижу, в каком он состоянии, и ничего не остается: утешаю. И еще рассердился на него — не за ошибку, а за эти слезы. «Перестань, — говорю, — что за дела? Со мной, что ли, такого не было? Какие я мячи не забивал — ты бы посмотрел! Из таких положений — лучше и не бывает…»

Других все-таки легче утешать, чем самому себя оправдывать…

Я ведь и после случая с «Локомотивом» в сезоне пятьдесят пятого еще не раз бил пенальти. И опять, случалось, неудачно — и снова зарекался…

А иногда ничего получалось и с одиннадцатиметрового… Например, с ЦСКА в шестьдесят восьмом году играли — я пенальти неплохо пробил… Но это уже как бы во второй моей жизни в футболе произошло…

2 мая 1956 года на стадионе «Динамо» в Москве матчем торпедовцев со «Спартаком» завершился, как стало ясно чуть попозже, некий важный цикл зрительского восприятия футбола.

В том же летнем сезоне к 1 Спартакиаде народов СССР в столице открылся огромный стадион в Лужниках — ныне главный, центральный и обжитой.

Динамовское поле, с которым связан весь послевоенный футбол, ничуть не утратило своего значения — арены привычной и престижной.

Но поле это перестало быть единственным — широким экраном, премьерным экраном большого футбола стали Лужники.

Знатоки, по-прежнему предпочитающие футбол с трибун футболу по телевизору, обязаны были вносить теперь определенные коррективы в предстоящее им восприятие игры в зависимости от амфитеатра — старого или нового стадионов, — где занимали они свое место.

Разумеется, для тренированного глаза такие коррективы скоро не составили труда — и адаптация в Петровском парке, после того как смотрел футбол на берегу Москвы-реки, или на берегу Москвы-реки после футбола в Петровском парке, не отнимала у завсегдатая много времени.

Тем не менее, что-то кончилось и что-то начиналось после 2 мая 1956 года — дальнейшие события это, в общем, подтвердили…

Эдуард Стрельцов был одним из виновников начинавшегося. И он же больше других, как оказалось, оставался связанным с тем, что прошло, но не стало подвластным забвению.

…Команды играли тогда с пятью форвардами. Вся спартаковская линия атаки, считавшаяся лучшей в стране, состояла из игроков сборной. С торпедовской стороны на места в этой же линии олимпийской команды претендовали два таланта — Иванов и Стрельцов.

Матч свел, таким образом, в поединке всех сильнейших форвардов страны.

Но двое против пятерых?

Арифметика оказалась ни при чем — торпедовское нападение превзошло в тот день спартаковское. Счет был 2;0 в пользу «Торпедо».

Стрельцов столько сказал тем матчем о своих возможностях, что игру его 2 мая мало назвать выдающейся. Игру Стрельцова против «Спартака» следует считать программной.

Торпедовский центрфорвард задал тон всему футбольному сезону, закончившемуся глубокой осенью олимпийской победой советской сборной в Мельбурне.

В майском номере «Огонька» обозреватель Юрий Ваньят, выражающий официальную точку зрения, рецензируя матч между «Спартаком» и «Торпедо», размышляет о лучших центрфорвардах нашего футбола вообще, начиная с довоенных времен. Материал известного обозревателя проиллюстрирован следующими фотографиями, момент игры 2 мая (Стрельцов «терзает» спартаковскую защиту, которую, кстати, тоже составляют кандидаты в сборную) и далее отдельные изображения Всеволода Боброва, Григория Федотова, Никиты Симоняна и Эдуарда Стрельцова, только что завершившего атаку ударом под верхнюю перекладину ворот. Суммируя свои впечатления от матча, открывшего олимпийский сезон в Москве, Ваньят пишет: «Душою этого (торпедовского то есть) нападения и был Эдуард Стрельцов. Может быть, впервые после Федотова и Боброва увидели мы центр атаки во всем его блеске».

…Вот уж действительно был год какой то бесконечной длины.

Мы знали — главное Мельбурн, Олимпиада. С весны прийти в лучшей своей форме к ноябрю-декабрю — началу олимпийского турнира.

Но беречь себя, не тратить себя в играх календаря — тоже никак нельзя было.

В «Торпедо» появились молодые игроки, в утверждении которых в составе мы с Кузьмой были кровно заинтересованы.

В тот год Слава Метревели у нас появился. Сыграли первые свои игры Юрий Фалин, Шурик Медакин, Николай Маношин, Леха Островский. Воронин вспоминает, как они нас встречали, когда мы из Мельбурна вернулись, — он уже, оказывается, был в «Торпедо».

До бронзовых медалей в чемпионате мы опять недотянули, хотя в нервом круге торпедовцы победили не только «Спартак», чьи защитники никак не могли найти свою игру против нас с Кузьмой, но и московское «Динамо», с которым, наоборот, нам очень трудно приходилось играть из-за непробиваемости Левы. В тот год мы его все-таки «пробили» в одной игре, но я об этом попозже расскажу, чтобы не отвлекаться от наших олимпийских дел.

Играли мы в целом, конечно, хуже, чем «Спартак», ставший чемпионом, и «Динамо», занявшее второе место. Особенно отстали мы от них во втором круге.

Однако первые в своей жизни золотые медали мы в то лето получили на Спартакиаде народов. Мы играли за сборную Москвы Нас, я помню, не очень за те игры хвалили, меня, в частности, критиковали за неточные удары по воротам, но в список 33 лучших игроков мы с Кузьмой оба вошли. Меня даже сильнейшим центрфорвардом признали — это уж, наверное, Олимпиаду учли. Возможно, что в спартакиадном турнире я лучшей игры и не показал. Может быть, от календарных игр слегка утомился, а до Олимпиады — до второго дыхания — еще далеко было.

Играл я на Спартакиаде в хорошем настроении, раскованно — не было сомнений, что мы выиграем турнир. В сборную Москвы те же игроки входили, какие олимпийскую команду составили. Как же тут было не победить? Но и у команд Грузии и Украины, где тбилисские и киевские динамовцы выступали, неплохие составы подобрались. Поэтому большого преимущества у нас и не могло оказаться — турнир короткий. Как раз полезный для будущих олимпийцев.

Соперники в том же турнире у нас были, конечно, не слабее, чем олимпийские сборные многих стран. Правда, динамовцы Тбилиси и Киева не так высоко котировались, как сейчас. Тогда московские клубы лидировали. Кто бы мог подумать. что они на годы и годы уйдут с первых позиций?

Спартакиада проходила в Лужниках — на стадионе, в строительстве которого мы, футболисты, тоже приняли участие. Стадион получился отличный. Но я так и не смог полюбить его, «Динамо» уютнее. А в Лужниках «поляна» из-за раскинутости трибун кажется больше.

…Последний сбор, занявший месяц, перед Олимпиадой проводили в Ташкенте. В Мельбурн летели через Индию — сделали посадку в знакомом нам Дели. Потом сутки провели в Рангуне — столице Бирмы. Дальше летели над океаном. И наконец, оказались в олимпийской деревне — в двухэтажном домике.

Не сомневаюсь, что про олимпийский Мельбурн можно очень занятно рассказать, не касаясь спортивных дел.

Я к тому времени стал постарше и понимал, что в таких путешествиях надо серьезнее относиться к увиденному, знал, что когда-нибудь буду вспоминать эти дни и неудобно станет, что мало запомнил из встретившегося нам тогда в Австралии. Кто-нибудь и вздохнет, наверное, услышав мой сбивчивый, невнятный рассказ: «Эх, мне бы туда поехать, я бы порассказал, а этим мяч свой гонять — и ничего больше не надо…»

Скажет кто-нибудь вот так — и отчасти прав, конечно, будет. Но в скупых рассказах наших о странах, где мы побывали нет ничего странного.

Мы много ездим, однако не путешественники.

Мы видим — и не видим.

Замечаем интересное, но в сознании, в памяти немногое укладывается, задерживается. Голова занята предстоящей игрой, нервы — на пределе. И когда вспоминаешь тот же Мельбурн, лучше всего, оказывается, помнишь свое состояние, свои мысли перед игрой, от которых ни в какую экзотику не убежишь…

Я понимаю, что Олимпиада — праздник. Но для меня праздник на обратном пути начался, когда ступил на теплоход «Грузия».

А туда летели, как стрела из лука — в цель. Иначе и не выиграли бы. Хотя объективно: команда наша — самая, пожалуй, сильная была из всех, участвовавших в турнире.

Но легких игр в Мельбурне не случалось. Даже с Индонезией, где мы на голову выше были, встречались дважды.

Первыми нашими противниками оказались футболисты ФРГ. В их составе никого из тех, кто играл против нас в Москве и Ганновере, — все новые, молодые, но команда очень сильная. Сильная в основном цепкой, хорошо организованной обороной.

Инициативу они нам отдали, только контратаковали. Но атакующих такая тактика в олимпийском турнире, где любая случайность может стать роковой, тоже может вымотать нервно, если у нападающих игра не пошла.

С немцами-то как раз получилось, что сами они вымотались физически, ведя жесткую оборону. Я увидел вдруг, что защитник, меня опекавший, «наглотался», что называется, и на какой-то момент от переутомления выключился, выпустил меня из внимания. Кричу Сальникову: «Сережа!» Ну, он всегда все видит — сразу мне пас. Так я забил второй гол.

Выиграли 2:1, но не скажешь, что довольны остались своей игрой.

А вот в следующей игре, с Индонезией, и случилось то, о чем я говорил, — мяч в ворота не шел и не шел.

Они все в обороне — в штрафной площадке все одиннадцать игроков столпились. Моментов забить у нас полно. Но время идет, а счет не открыт. Это даже передать трудно, что переживаешь, когда мяч при полном преимуществе игровом не идет и не идет в ворота. Как и не забивал никогда. Нападающих, самых опытных и хладнокровных, вдруг начинает лихорадить. Потом вдруг — апатия. И снова — спешка. Хуже не придумаешь Двадцать семь угловых ударов мы подали — и никакого эффекта Мы и в дополнительное время не смогли забить.

Хотели победить малой кровью — и сами же себе устроили нервотрепку.

В повторной игре — не было проблем. 4:0.

Дальше — полуфинал. Игра, которую потом вспоминали чуть, может быть, реже, чем знаменитый матч с ФРГ в Москве.

У болгар игры с нами в те годы обычно удавались по задуманному ими, трудному, в общем, для нас, вернее, неприятному, рисунку. Но для победы им не хватало чуть-чуть. Так и на Олимпиаде в Хельсинки было. Наши еле вырвали победу — 2:1.

И на этот раз болгары вышли настроенными на победу. Мы не ждали легкой игры, но и такого поворота, честно говоря, не предвидели.

На Олимпиаде заменять игроков нельзя. У нас со сломанной ключицей остался на поле Коля Тищенко — правый защитник и у Кузьмы травма.

Как тут полноценно обороняться, как атаковать?

А идти вперед необходимо Счет 1:0 в пользу болгар — Колев забил, уже в добавочное время. Восемь минут остается. Болгары уперлись да и контратаковать они умеют. И главное, понимают — больше такого шанса никогда не будет, когда у противника сразу двое игроков вышли из строя.

Есть, конечно, опасения, что если пойдем мы в оставшиеся минуты все вперед — нам же и забьют.

А с другой стороны — чего нам терять? И так, и так — проигрываем.

Наши травмированные так себя ведут, что никак не скажешь про них: присутствуют. Они действуют. Про мужество Тищенко потом много писали. И ничего не добавишь — герой, да и только. Бледный весь от боли, больную руку здоровой придерживает, но дело свое знает. Видит, что на него болгары внимание перестали обращать, и открывается Сальников подумал-подумал и откатил ему мяч, Тищенко сразу же в центр выдал пас… Почему-то, вспоминая ту игру, ничего про Кузьму с поврежденным коленом не говорят, а не его бы понимание момента, вряд ли убежал тогда я с мячом от центра поля. Вот вам и гол ответный.

А потом Татушин Борис при продольном пасе успел вратаря болгарского опередить на сантиметр какой-нибудь, может быть, но достаточно оказалось — второй гол.

Болгары в слезы — никогда они так близко к цели не были. Но не судьба. Нам никак нельзя было тогда проигрывать.

Помню, когда в Мельбурн летели, вместе с нами в самолете оказался пятиборец — так он начал вдруг: что, мол, с вами, футболерами, носятся, да я один семь очков в общекомандную копилку за первое место принесу, а вы, если выиграете, что еще под большим вопросом, все вместе — и тоже семь. Надо же такое сказать!

Когда олимпийцев встречали во Владивостоке и после, всю дорогу до Москвы на каждой станции люди за много километров приходили, чтобы взглянуть на футболистов, — понятно стаю, что проиграй мы, как на прошлых Играх, многие не считали бы Олимпиаду по-настоящему выигранной.

Финальный матч тоже сложился трудно, но тут, может быть, и близость к золотым медалям немного помешала нашим. Югославы показались мне командой послабее, чем болгарская.

В финале я не играл. И до сих пор не знаю почему. Игорь Нетто мне тогда так объяснил: раз Кузьма травмирован, нет смысла разбивать спартаковскую «связку» Татушин — Исаев. Тренерам виднее. В финале центрального нападающего играл Симонян Я уже говорил, как отношусь к Никите Павловичу. Но если до пятьдесят шестого года я считал, что он играет лучше меня, то в олимпийском году я себя чувствовал посильнее, чем Симонян. Ну да что теперь рассуждать? Финал он сыграл хорошо. А как бы я сыграл — не проверишь…

Возвращались мы на дизель-электроходе «Грузия». Девятнадцать дней шли до Владивостока. Вот уж где повеселились от души — чего только не придумывали в пути.

Про все это тогда же и потом опять много писали в газетах и журналах. Как при переходе через экватор нас по традиции окунали в бассейн — Нептуном нарядился штангист Шатов — и прочее в том же роде.

Познакомился я в том плавании со многими знаменитыми спортсменами, олимпийскими чемпионами. Больше всех мне Владимир Куц понравился — отличный мужик, скромный. Держался просто, как и не он две медали золотые выиграл, а ведь потом так и говорили: Мельбурнская олимпиада — олимпиада Куца.

Веселились мы, правда, до экватора, а дальше — шторма начались. Зима все же — Игры закончились восьмого декабря. Многих укачало — до Владивостока лежали в лежку.

Во Владивостоке такое началось! Встречали нас, как героев. Как я уже отмечал: к футболистам наиболее восторженно относились. Все хотели нас поздравить, поговорить с нами.

Новый, пятьдесят седьмой год мы встречали трижды: по-дальневосточному, по-сибирски и по-московски.

На Комсомольской площади, у трех вокзалов, когда поезд с олимпийцами пришел, был митинг многотысячный.

И дальше — сплошные торжества. Нас орденами наградили — меня и Кузьму «Знаком Почета».

Забывались существенные подробности давних матчей с его участием, плохо укладывалась в информацию, вернее в ее стандарты, неповторимость его манеры, но раннюю славу Стрельцова помнят и подчеркнуто датирую, не без намека, что в приметах того времени — объяснение и взлета, и падения его.

Отчасти так оно и есть, но только лишь — отчасти.

Не в каждом времени (в заметном, ощутимом всеми временном отрезке — так скажем для определенности) существует талант спортивный, символизирующий что-то новое, примечательное для тех, кто занят совсем в других областях, отраслях, дисциплинах.

Конечно, футбол (как мы уже говорили, приносящий популярность в укрупненной, заранее заданной популярности самого жанра) — особая статья.

Великим игроком становятся в молодые годы — и величие лимитируется возрастом очень уж заметно и жестоко.

Слава и вообще-то, наверное, лестница, где ступени, ведущие вверх, незаметно для самого шагающего начинают вдруг сводить его неумолимо вниз.

В славе, особенно в славе молодых людей — а в футболе, в спорте только молодые, — верных и надежных ориентиров вовсе мало, много видимых в дни восхождения друзей, но спасительные советы редки.

Для славы не существует опыта. Советы дают в большинстве случаев те, кто сами знаменитыми никогда не были.

В славе трудно приходилось, по свидетельству знаменитостей, всем без исключения.

Возвращаясь сейчас к лучшим годам Эдуарда Стрельцова, нам хотелось бы, конечно, многое списать на медные трубы Желание не оригинальное — существует расхожее мнение про «груз славы», оказавшийся непосильным.

Ко отмени кто-нибудь, появись такая возможность, медные грубы — выиграл бы от этого футбол?

Реален ли праздник удачи, праздник самой игры — пусть даже игры случая — без этих труб?

Нет, ведь трубы эти почти так же нужны, как мяч.

Поэтому ничего не будем на них списывать — ни на трубы, ни на мяч.

Трубы, между прочим, и до Стрельцова звучали, и после…

И многие, да и сам-то Стрельцов в конце концов (о чем и книга) с честью дошли до завершения своей спортивной карьеры.

Можно, конечно, попробовать обвинить в некоей педагогической беспомощности людей, руководивших Стрельцовым на том этапе его судьбы, сказать, что они не уберегли…

Но так ли оно?

Константин Бесков, когда пришел в «Торпедо», где верховодили Иванов со Стрельцовым, еще только начиная как тренер, но вряд ли он был тогда (в недавнем прошлом знаменитейший игрок московского «Динамо») менее тверд и самолюбив, чем теперь? Известно, что он не побоялся вступить в конфликт с ведущими игроками «Торпедо», хотя влияние их в тот момент казалось бесспорнее, чем тренерское.

«Дед», Маслов, умел быть очень крутым, когда человек не отдавал футболу того, что обязан был, по мысли Маслова, отдать.

И Морозов вряд ли поступился своими тренерскими требованиями ради сохранения хотя бы дипломатических отношений с любым талантом, посягнувшим на его авторитет.

Да нет, ни в клубе, ни в сборной, где трезвая воля Гавриила Качалина была непоколебимой, Эдуард Стрельцов в молодые годы не сталкивался с тренерами, нетвердыми в собственных или общепринятых педагогических принципах.

Нет, все здесь необратимо просто. И необратимо грустно. Вернее, так все повернулось вдруг, что ситуация оказалась грустной, как тогда представлялось, необратимо, а сложности, встречающиеся в жизни тех, кто у всех на виду, привыкли объяснять просто.

Но легче ли оттого было Стрельцову, легко ли нам теперь разбираться в сложностях — пусть и объясняемых — спортивной жизни, все-таки скрытой от большинства, хотя она и происходит на виду у всех?

При всех видимых (и много-много раз подтвердившихся) опасностях ранней славы и неизбежно связанных с нею перемен в образе жизни, перемен небезразличных для любой психики, для любой нервной системы. Стрельцов не останавливался в своем движении, не впадал в грех самодовольства Он, очевидно, опять же для всех (и специалистов, и профанов), шел все дальше в утверждении своей игры Радость всеобщего признания расковывала его действия на футбольном поле еще больше.

Он все лучше видел футбольное поле — и трудно было представить, что в остальной жизни он ориентируется несравненно слабее. Тем более что, казалось, на остальную, помимо футбола, жизнь и времени не остается.

А за футбол, за игру его никак нельзя было упрекнуть.

Уже не верилось, что существовал футбол — без него. И вместе с тем он как мастер вырастал на глазах.

Он играл, например, в пятьдесят седьмом году так, что и пресловутые медные трубы кажутся уже каким- то точным прибором, вроде арифмометра.

Известный наш футбольный статистик Константин Есенин произвел подсчет, где цифры работают на образ — придают стрельцовскому лету былинное истолкование.

Подобное сгущение цифр заменяет для нас поиск эпитетов, хотя Есенин просто цитирует футбольный календарь того сезона.

Он рассматривает всего его дней из жизни Стрельцова.

Но не будь в футбольной биографии торпедовского лидера ничего, кроме таких ста дней, он, пожалуй, все равно бы не остался незамеченным спортивными историками.

За эти дни он девятнадцать раз выходил на поле и забил тридцать один гол.

В день своего двадцатилетия — 21 июля — в матче сборных СССР и Болгарии Стрельцов забивает два мяча.

В конце июля и начале августа он играет в турнире. Третьих Дружеских игр молодежи (это в рамках спортивной программы Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве) и в четырех матчах против молодежных сборных Венгрии и Чехословакии, где немало игроков первых и вторых национальных сборных, Китая и Индонезии — еще шесть мячей.

В августе он выступает за сборную страны в отборочном матче первенства мира против сборной Финляндии — два гола, за свой клуб в чемпионате и в матче с приехавшим в Москву французским клубом «Ницца» — три.

В сентябре уже «Торпедо» едет во Францию — снова играют с «Ниццей», с «Марселем» и «Рэсингом» — на счету Стрельцова семь голов, причем в играх с «Марселем» и «Рэсингом» он делает хет-трик.

В этом же месяце — голы в кубковой игре и в трудном матче чемпионата с киевлянами. Потом с интервалом в неделю две встречи «Торпедо» с динамовцами Тбилиси. В первой — гол и во второй (кубковой) — пять.

В конце сентября он играет за сборную СССР против венгров и забивает решающий гол — 2:1.

Через месяц в календарном матче с донецким «Шахтером» Стрельцов проводит еще два мяча в ворота донецкого «Шахтера».

Возможно, особое честолюбие у нас и стало проявляться после игры за сборную.

Спартаковцы и динамовцы составляли в ней большинство, но мы с Кузьмой в основном составе все же закрепились. И понятно, наверное, наше тогдашнее желание — выступать за клуб, который способен бороться за первое место в чемпионате.

После Олимпиады многие даже и не сомневались, что из «Торпедо» мы куда-нибудь перейдем. Когда же увидели, что остались и никуда из своей команды не собираемся, решили: они для спокойной жизни остались. В сборной будут полностью выкладываться, а в клубе поиграют в собственное удовольствие, как бог, на душу положит…

Но какое же удовольствие играть, зная: как бы ни выступил, сколько бы ни забил, все равно чемпионами не будем?

Нам, может быть, и отводили роль первых парней в деревне, да только сами мы по-другому понимали и про клуб свой, и про себя.

Резерв торпедовский казался очень многообещающим, но дублерам поскорее надо было выдвигаться в основные игроки.

И отказаться от тех, кто играл в составе, не так просто было. Про нас с Кузьмой много говорили, но далеко не все от нас зависело. Других молодых в команде не привечали. Разве что Арбутова — он еще до меня пришел, они с Кузьмой и в сезоне пятьдесят третьего уже играли. Но Арбутов по каким-то, я думаю, спортивным своим качествам в лидеры не годился. И старшее поколение в то время продолжало делать погоду в команде, хотя в пятьдесят шестом году Бесков привлек очень способных молодых, из которых я особенно выделил бы Славу Метревели. С его приходом торпедовская игра в нападении — и вся, значит, игра — очень оживилась.

Конечно, когда выдвигаются талантливые игроки, жизнь твоя в команде спокойнее не становится. От тебя требуется больше, чем прежде, — игра становится серьезнее, организованнее. Но мы с Кузьмой радовались переменам в команде. Сезон пятьдесят седьмого года стал чрезвычайно важным для всех нас. Тогда-то и началось в нашей игре то, что потом и открыло всем глаза на новое «Торпедо».

Тренером опять стал Маслов.

«Дед» дал прочное место в составе, кроме Метревели, и Фалину. В защите, где закрепились Островский и Медакин, дела настолько наладились, что нашу оборону стали сравнивать с динамовской, а в «Динамо», между прочим, играли защитники сборной Крижевский, Борис Кузнецов.

Обычно на вторую половину сезона нас не хватало, а на этот раз мы одинаково удачно провели оба круга и обогнали «Спартак». Впервые в истории «Торпедо» стали серебряными призерами Чемпиону того года «Динамо», правда, обе игры проиграли — с минимальным счетом 0:1. Но почти во всех других ответственных, матчах мы, форварды, без гола не уходили.

Маслов почувствовал, что с приходом Славы Метревели мы впереди вполне справимся вчетвером, и стал постепенно приучать Юру Фалина к мысли, что он не форвард, а, скорее, третий полузащитник. И Фалин на этом нисколько не прогадал, наоборот, тренеры сборной его заметили.

Самым результативным нападающим в тот год был Кузьма — четырнадцать голов забил.

Я — двенадцать. Правда, я и меньше игр сыграл. Второй круг не доиграл. В матче с «Зенитом» травму получил. И с травмой играл против поляков дополнительный матч в Лейпциге, когда решалось, кто же — мы или они — попадет на чемпионат мира.

Тогда же целая история вышла…

Мы с Кузьмой опоздали — примчались на Белорусский вокзал, когда экспресс Москва — Берлин от платформы отошел.

Пришлось догонять на машине. В Можайске поезд специально из-за нас остановили.

Кругом виноваты — такую вину надо, как на фронте, кровью смывать.

Но тут не кровь наша требовалась, а забитые голы. У меня ко всему травма — как я могу гарантировать, что забью? Если же не забью в этой ситуации — кому такой форвард нужен?

Я нашему врачу Белаковскому говорю. «Уж вы, Олег Маркович, что-нибудь сделайте, чтобы мне только на поле выйти…» Но выйти мало оказалось — защитники у поляков тоже не дремали и церемониться со мной не собирались. Не успели начать, как я с одним из них столкнулся в воздухе — приземлился, конечно, неудачно: с такой травмой лучше и не прыгать. Но в моем положении отступать некуда.

Олег Маркович опять выручил — стянул ногу эластичным бинтом.

Свой гол, положенный штрафнику, я забил. И второй мяч тоже с моей подачи забили.

Тренер сборной Качалин сказал после матча: «Я не видел никогда, чтобы ты так с двумя здоровыми ногами играл, как сегодня с одной…»

Иногда и такие приятные слова услышишь.

Но больше и на всю жизнь запомнилась мне похвала другого человека, в том же самом году услышанная и тоже, кстати, на немецкой земле.

Меня вместе с Кузьмой и Валентином Бубукиным (он тогда за «Локомотив» играл) включили в команду ЦСКА для поездки в ГДР — предстояло играть против их сборной.

Когда мы на стадион приехали, я вспомнил, что плавки в гостинице забыл. Сказал об этом кому-то, кто рядом в тот момент стоял, а Григорий Иванович Федотов, он в ЦСКА вторым тренером был, оказывается, услышал. Да услышал-то ладно — что дальше-то произошло. Прямо неудобно рассказывать… Нам на разминку выходить — меня Григорий Иванович подзывает, протягивает плавки: «Держи!» Он за ними в гостиницу съездил.

Я сквозь землю ютов был провалиться. Григорий Иванович — мой кумир с детства. И такое вдруг — в гостиницу за моими плавками! Я лепечу: «Григорий Иванович! Да зачем же вы, я бы…»

А он мне: «Знаешь, Эдик, я тоже играл, но как ты играешь…»

Вот таким человеком был Григорий Иванович.

Я тогда два мяча забил, но перед Федотовым неловкость все-таки оставалась.

…Но и неприятных слов я столько в то же время наслушался.

История эта с поездом, с опозданием, с погоней, даром, конечно, не прошла.

Все ошибки теперь, все промахи расценивались только так: занесся.

В применении ко мне, кажется, первому и придумали: «звездная болезнь».

Как теперь, когда столько лет прошло, когда за все промахи самой дорогой ценой заплачено, считать: так ли оно было, как виделось со стороны?

Нельзя ведь сказать: и так и не так?

А хочется, не скрою, именно ответить: и так и не так…

Когда жизнь сразу резко изменилась, столько свалилось на меня нового и неожиданного, могла ли голова не закружиться — от одной лишь смены впечатлений.

В такой ситуации остановись, подумай, оглянись.

Но откуда же такая возможность?

Все развивалось быстро, все вокруг меня менялось, но сам я, как мне казалось, не менялся. В худшую, я имею в виду, сторону. По-моему, я оставался прежним. Но когда смотрят на тебя со всех сторон, от одной неловкости, непривычности отношения к тебе можешь чего-то и не понять, в упор не рассмотреть.

Слишком уж во многом надо было разобраться — и разобраться немедля…

За основной состав «Торпедо» я начал выступать, когда мне и семнадцати не было. Я, правда, привык с самого детства быть в команде, где все заметно меня старше. Но компания тридцатилетних мужчин — компания серьезная. И в тогдашнем «Торпедо» при всех своих быстрых успехах мог ли я быть непочтительным по отношению к старшим? Например, как бы я мог нос задирать при таком замечательном человеке, как Августин Гомес? Но говорю, заметьте, перед ним, при нем, в его присутствии не мог, не смел даже перед теми, кого и не слишком ценил как игроков.

Другой разговор: ни я, ни Кузьма в мальчишках ходить не собирались.

Мы знали себе цену. И замечали, что кое-кому из тех, кто постарше, наша самостоятельность не нравится.

Но игроку нужен авторитет — иначе он никого за собой не поведет, а мы себя лидерами осознавали, уж чего теперь-то отрицать.

И мы уже догадывались, что необходимый лидеру авторитет не только на поле завоевывается, но и поведением в быту. Держались с достоинством. Но не припомню, чтобы когда-нибудь демонстрировали свое особое положение в команде.

Не раз я замечал в нынешней команде мастеров: молодой игрок основного состава сетку с мячами не потащит — ему, видите ли, стыдно. И в наше время были пацаны, ничего еще в футболе не сказавшие, которые спокойно смотрели, как уважаемый всеми Владимир Иванович Горохов, многолетний наш второй торпедовский тренер, тащит после тренировки сетку, полную мячей. А я не мог — обязательно подойду: «Давайте, я понесу». Мне никогда не было стыдно. И Кузьме, и потом Валерке Воронину.

Мы были игроками и любили в футболе все.

На поле нас с Кузьмой от черновой работы освобождали. Но всего остального, связанного с игрой, мы никогда не гнушались — у нас в тогдашней команде и не было в отношениях между игроками такой уж субординации…

Конечно, борьба за влияние в команде идет всегда — между старшими и младшими, между ведущими и середнякам», случается, и лидеры между собой возню затеют Мы же с Кузьмой во всем были заодно…

Насчет же нескромного в поведении на людях…

Допускаю, что-то такое могло показаться — в молодости хочется иногда поавторитетнее выглядеть.

Все тогда тем более в новинку было — и соблазн, конечно, костюмчик хороший завести, рубашечку понаряднее и все прочее. В «Торпедо»-то я в ватнике пришел, с деревянным чемоданом. И не исключаю — парень я был молодой, необученный — выглядел слишком уж по-пижонски браво. Кок себе соорудил, как тогда модно было причесываться…

Но куда и когда, главное, мне было ходить в таком виде — сборы же непрерывно. К первенству мира готовимся, в первенстве Союза выбиваемся в лидеры — работа большая и усталость соответственная.

Сейчас жизнь на сборах поинтереснее, тренеры стараются как-то ее разнообразить, артисты приезжают, например. А тогда что же, кроме тренировок, кроме общефизической подготовки. Домино, книжку почитаешь, шары на бильярде погонял — и лег, отдохнуть надо! Нагрузки были уже значительные, почти как сейчас.

А в город вырвался — домой забежал, баня обязательно, массаж…

Да, обедали в свободный день обычно в ресторане — ели вкусно.

Но до чего же было обидно прочесть в газете про какие-то баснословно дорогие салаты, которые якобы для меня ничего не составляет заказать.

До сих пор не пойму — кому было нужно выставлять нас перед людьми бездельниками, прожигателями жизни?

В другом бы случае не стал бы этого вспоминать — ничего в том приятного. Но уж после попреков салатами замечу, что рос я без отца. Мать инфаркт перенесла, астмой болела, получила инвалидность, но работала — сначала в детском саду, потом на «Фрезере». И я после семилетки сразу пришел на завод, стал слесарем-лекальщиком. А до того — и война, и разруха. Ходил черт те в чем. Жрать, простите, нечего было — жмых грыз…

Но я так, для справки — не жалуюсь, не я один так жил в те годы.

А вообще-то я не считаю, что человек только тогда все может прочувствовать, если голодал и бедствовал.

Вот смотрю: сын мой, Игорь. Никаких вроде проблем: сыт, обут, в джинсах. Не знает ни в чем отказа у отца-матери, не говорю у бабушки (моей мамы). Но парень-то неизбалованный, неиспорченный. Посерьезнее, пожалуй, чем отец в его годы, — за сборную я играл, но студентом не был, а он в институте учится. И, как я, без футбола не может — играет за юношескую «Торпедо».

Вино… Хотелось бы обойти этот вопрос — не обернется он здесь приятным для меня разговором.

О вине вина перед футболом кто же лучше скажет, если не мы? Кто — мы? Ну, я в данном случае — устраивает? Выскажу свои личные соображения, ни на что не претендуя.

Несколько лет назад я прогнал из летнего лагеря сына моего близкого товарища, способного, на мой взгляд, к футболу молодого парнишку, которого знал с детских его лет.

Прямо ему сказал: «Уезжай, а с отцом я сам объяснюсь».

Человек я отходчивый. И особенно строгим педагогом меня, при всем моем желании иногда таким быть, никак не назовешь. Конечно, с этим симпатичным мне парнем прежде, чем так вот поступить, я не раз по-хорошему, по-домашнему беседовал, спрашивал: «Что тебе, Миша, нужно? Все же тебе дано — занимайся, играй».

А он ко мне после всех моих разговоров подходит, показывает перебинтованное колено и говорит: «Я, Эдуард Анатольевич, не могу сегодня тренироваться…» Вечером выхожу — вижу, он с девчонками сидит возле леса: и бутылки при них… Ну, я и прогнал его. Жалко было, но прогнал окончательно — не мешай, не порть мне здесь остальных.

Но помню, как будучи вторым тренером «Торпедо», я поспорил с Кузьмой, который был старшим тренером, когда он принял подобное решение насчет способного, молодого (но постарше, конечно, Миши) парня, нарушившего режим.

Я Кузьме тогда сказал: «Будь ты с теми беспощаден, кто не умеет и не хочет играть, а пьет, но подумай о тех, отнесись как умный старший, виды повидавший человек, к тем, кто нужен футболу, кто не может без футбола, кто хочет стать игроком, но вот по молодой глупости сорвался — выпил».

Я привел два примера и ожидаю теперь вопроса: «А сами то вы, Эдуард Анатольевич, если не секрет?..»

Не секрет — и я не безгрешен.

Но рискну утверждать, что во всем, с вином связанным, я перед самим собой бывал виноват в большей степени, чем перед футболом, перед товарищами, с которыми вместе играл.

Никогда футболу я ради вина не изменял.

Один-единственный раз по-настоящему я оказался виноват перед футболом из за вина — тогда в Тарасовке, весной пятьдесят восьмого года. И как был за это наказан!

Конечно, вред, наносимый нашему здоровью вином, на футболе рано или поздно обязательно сказывается и любая, даже малейшая необязательность наша по отношению к режиму в конечном итоге вредит нашей игре.

Но настоящий игрок тем и отличается от ненастоящего, что знает себя и знает, как надо готовить себя к игре. Как себя перебороть в слабостях, когда того требует дело.

Знаю, позиция моя покажется спорной. Особенно тем, кто привык говорить вслух только категорически.

Но я-то сказал, вступая в этот разговор, что не буду обходить тему, которую и без меня достаточно часто затрагивают, коснусь проблемы, которую люди поумнее меня никак не решат.

Про вино, разрушающее жизнь, столько сказано — от анекдотов до диссертаций. Новое что-нибудь и придумать трудно. Я хочу только к общим мыслям и тревогам добавить кое-что из личных своих волнений по этому поводу.

Пьяниц справедливо презирают, жалеют, в лучших случаях.

Когда же вино губит таланты, всему народу известные, любимые целым народом, — из уважения к их памяти приходится вслух называть другую причину.

А как быть? Я ненавижу алкашей, что называется, а друзей своих, погубивших себя тем же вином, люблю по-прежнему — и не разлюблю никогда.

Часто слышу, что про хороших людей говорят — они были слабыми людьми…

Но вот я не понимаю, как человека спорта разделяют надвое.

Сначала утверждают, что на поле он совершал чудеса. А потом удивляются, но говорят совершенно определенно: а вне поля он слабый…

Так не бывает, я во всяком случае не верю.

В газетах пишут: отдал для победы все. Не я же это придумал, что все. Ну, пусть не все, а многое. Многое — время теперь надо, чтобы восстановиться. А времени вдруг нет. Нет терпения ни у кого подождать, пока он снова себя обретет. А он же сам мучается — вдруг не обретет, не станет прежним. Вот где вино с ним и справляется запросто — и он прежним так и не становится. Плохо, конечно, виноват он.

Только плохо, что в пример ему ставят иногда тех, кто для победы себя пожалел, но зато перед вином устоял — и в итоге молодец.

Обвинят меня теперь, наверное, что я пьяниц оправдываю.

А я только хочу, чтобы мы сберегли талантливых, любящих спорт людей, которые вдруг оступились, не ставили в один ряд с теми, для кого вино — единственное и главное.

Если сильный, по вашему мнению, вдруг ослаб, — помогайте ему, а не клейте на него ярлык, не клеймите его. А то ведь и впрямь — не увидит он обратной доро1и. Сорвался раз — срывайся дальше. Мы тебя заменим менее талантливым, но зато насчет выпивки надежным.

Да вы напомните сильному лишний раз, как он силен. Помогите ему сберечь силы.

Я же не говорю: нянчитесь с каждым, каждому все прощайте.

Но не надо давать достойному человеку понять, что устал он навсегда.

«Навсегда» в большом спорте и так за каждым углом подстерегает.

Настоящим-то алкашам — и тайным, и явным — всегда хочется, чтобы в их рядах числилась какая-нибудь знаменитость, какой-нибудь стоящий человек, что им не ровня, а в похмелье вдруг сравнялся, приблизился. Вон чего радуется такая публика — все, мол, мы одним миром мазаны, всем миром поем. Никаких там секретов и тайн — истина в рюмке. Все в ней будем.

Не хочу я, чтобы хорошие люди доставляли радость тем, кто и смотреть на их промахи и ошибки недостоин.

И еще хотелось мне добавить вроде бы как и не в связи. Но в связи… Зазнавался я там или не зазнавался, всегда ко мне все запросто: Эдик, Эдик.

Вроде бы замечательные люди всегда меня окружали.

А найти хорошего друга — так, по-моему, и до сегодняшнего дня не нашел. Друга в полном смысле…

Когда знаешь, как огорчительно и внезапно оборвался сезон этот для Стрельцова, трудно спокойно прокомментировать начало сезона пятьдесят восьмого года.

Есть опасность преувеличить, неточно то есть представить, значение Эдуарда Стрельцова для сборной страны, направлявшейся на мировой чемпионат.

Но нет, спустя столько лет и зная, каким вернулся после значительного перерыва в футбол двадцативосьмилетний Стрельцов, нельзя преувеличить величину потери для сборной ее самого молодого, но уже признанного лидера.

На чемпионате в Швеции нашей сборной как раз и не хватало игровой мощи и молодости этого игрока.

Комплимент Стрельцову в таком контексте может прозвучать и двояко: как бы обостряет ощущение его вины перед тогдашней сборной, но и поднимает одновременно интерес тех, кто не застал его на поле, как к игроку, столь много значившему, столь многое решавшему в современной ему спортивной жизни.

…Последние контрольные игры сборной страны перед чемпионатом мира сложились довольно напряженно и закончились вничью с одинаковым счетом 1:1.

Оба раза сборной пришлось отыгрываться И оба раза ответный гол забивали торпедовские форварды.

Иванов забил гол англичанам, что было престижно.

Но гол, забитый Стрельцовым в самом конце матча со сборной Румынии, благодаря всеобщему вниманию к центральному нападающему (на чемпионате в Швеции играл Никита Симонян, но в период последних приготовлений иного исполнителя, чем Стрельцов, для этой роли никто уже не видел), сохранен не только в спортивных отчетах, но и в рассказе Евгения Евтушенко «Третья Мещанская», где точно такой же гол, простояв всю игру, неожиданно забивает на последних секундах матча «списанный со Стрельцова» форвард — образ, впрочем, видимо, собирательный, поскольку автор представляет героя как друга своего детства, хотя Стрельцов — из Перова, а не с Третьей Мещанской.

…Почти столько лет, сколько играл я в футбол, приходилось мне слышать упреки — за то, что стою.

Причем опытные люди и люди, со многим в моей игре согласившиеся, примирившиеся вроде, тоже говорили про меня: если бы он еще не стоял…

Да, я мог отстоять и сорок минут, и сорок пять, но вот за пять или даже за одну минуту вступления, включения в игру мог сделать то, чего от меня ждали, требовали.

В самом начале игры или в самом ее конце — неважно — я, случалось, и забивал гол, становившийся решающим.

Так, в пятьдесят восьмом году в игре против сборной Румынии я почти все время был в стороне от главных событий и ни в одной остроатакующей комбинации не участвовал, румынские защитники про меня словно забыли. Но когда время игры уже истекало — мы проигрывали 0:1 — я вдруг увидел возможность с места левого инсайда догнать уходящий за лицевую линию мяч. Догнал этот мяч и под очень острым углом пробил мимо выскочившего вратаря. Мяч ударился о дальнюю штангу и отскочил в ворота…

В том, что делал я на поле, мне кажется, довольно часто бывал эффект неожиданности. Я часто заставал защитников, против меня игравших, врасплох.

И все равно про меня говорили: лень, поза… Возможно…

Но из такой лени или позы я, случалось, выскакивал, как из засады.

Когда участие мое в большой игре давно закончено, могу еще признаться — у меня ведь плоскостопие.

Иногда после трудной игры я еле плелся — шаг сделать больно было. И кроссы в предсезонный период оказывались для меня пыткой.

Я обычно мог отыграть игру лишь в своем, найденном для себя режиме — и к нему себя соответственно готовил.

В игре я искал момент — то есть находил такие ситуации, в которых мое непременное участие могло привести к голу.

За мячом, с которым не видел возможности что-либо конкретное сделать, я и не бежал, как бы там трибуны на это ни реагировали.

Но за тем мячом, с которым знал, что сделаю для нужного в игре поворота, для внезапного хода, я бежал, уж бедных своих ног не жалея, и к такому мячу редко опаздывал Мои партнеры на меня реже обижались, чем сидящие на трибунах специалисты и зрители.

Я стоял — берег силы. Но берег-то для момента, в который мог сам гол забить или отдать такой пас товарищу, что он больше не жалел о времени, потраченном на ожидание от меня мяча.

Все, что возможно, что казалось мне возможным сделать на поле, я уж пытался, скажу вам, сделать на совесть, что бы там ни говорили: стоит и прочее…

Мне казалось, что к сезону пятьдесят восьмого года я уже обрел в игре то, чего мне ранее недоставало. И не в том только дело, что поле я видел и знал, что хочу сделать с мячом. Дело, по-моему, в том было, что если прежде я еще мог пойти у кого-то на поводу, появись игрок, очень мне понравившийся, то теперь нет. Теперь я понимал: ни за кем и никуда. Я готов был решать все задачи, ясные мне на поле, самостоятельно. Пусть я и ошибался — без того в футболе не обойтись. Но я чувствовал: опекавшим меня защитникам следить за моей мыслью в игре становится все труднее.

Я нашел к тому времени свой стиль.

Стиль, как я это понимаю, — возможность и привычка находить на поле свои решения. И уж от этого идти к исполнению технических приемов.

Приемы теперь все чаще возникали для меня из самой игры и оказывались поинтереснее, чем разученные на тренировках, вернее, когда-то разученное видоизменялось в ходе игры до неузнаваемого. И в таком варианте уже принималось на вооружение для дальнейшего.

Ну, вот за пас пяткой меня чаще всего хвалили. Столько лет он получался у меня неожиданным для обороняющихся и своевременным для партнера — пас, например, Юре Савченко, когда он решающий гол «Пахтакору» забил в финале кубка шестьдесят восьмого года.

А как он возник у меня, появился, этот пас? Неожиданно — я его и не практиковал до игры с «Динамо» в первом круге первенства пятьдесят шестого года.

Нам с московскими динамовцами в те годы очень трудно игралось. Мы с Кузьмой считали, что Леве Яшину забить просто невозможно.

Про себя, конечно, считали. Вслух не говорили — забивать-то надо, мы форварды, на нас надеются. Но как забить — не знаем. Доходим до его ворот — начинаем мудрить. Не можем никак принять окончательное решение: когда бить…

…Иду я с мячом вдоль линии штрафной. Лева, как всегда, стал смещаться. А вся защита двинулась за мной. Кузьма остался сзади, за нами не пошел (с таким партнером всегда знаешь, что он в той или иной ситуации сделает, абсолютно ему доверяешь и смело идешь от обстановки к своему, к нашему то есть общему, решению — и сейчас я не вижу, но точно знаю, что Кузьма остался…). Я довел защитников до дальней штанги. И мягко так откинул пяткой — мыском же здесь не сыграешь, правда? — мяч Кузьме…

Он прямо и влепил в «девятку» динамовских ворот.

Я к нему бросился, говорю: «Вот как только можно Леве забивать» (во втором тайме — мы 2:0 выигрывали — Яшин сам уже был виноват, расстроился и ошибся).

С тех пор я и почувствовал, что пяткой дела делать можно, но с умом, конечно…

Тренеры дают нам перед игрой верные указания, но в игре же все меняется.

И в игре надо самому непрерывно думать, иначе решения не примешь.

И думаешь. На одном краю игра не получается, не идет — попробуем другим флангом прорваться. Или перед игрой тебя ориентировали — этот защитник послабее, давайте используем слабое место противника. А начали играть, оказалось, что тебе с этим-то защитником и не справиться — никак его не пройти. Так чего же в соблазне упорствовать? Не испугайся, сыграй смелее против того, кто считается сильнее, вдруг он тебя испугается. Только чтобы не было такого — тебе поручено, ты и выполняешь, своей головы на плечах нет.

Тренеров, конечно, слушайся, но и — фантазируй. Без этого в футбол играть нельзя. Для того и совершенствуешь исполнение, чтобы быть в ладу со своей фантазией. Она тебя и направляет, если есть, и лучше всякого тренера ткнет тебя в недостатки твоей техники.

Иной, конечно, думает: не до фантазий, лучше я лишнее отработаю, отбегаю. Лучше я тренера своим старанием умаслю.

Фантазия, однако, необходима — и ее возможно развить. Если в нас с Кузьмой она как-то сразу дала о себе знать, то вот Валерий Воронин — тот трудолюбием вызвал в себе способность фантазировать на поле. И в лучшие годы бывал в этом смысле никем, пожалуй, не превзойден.

Если любишь в футболе Игру, любишь по-настоящему — свое найдешь непременно.

…Сезон пятьдесят восьмого года для «Торпедо», как и предшествующий, начался удачно. Мы делили со «Спартаком» лидерство. И, главное, играли в своем стиле. Молодежь почувствовала, что ее время наступает.

Нам с Кузьмой, конечно, потруднее стало играть. Защитники нас знали очень уж хорошо и обращались с нами жестоко, иного слова и не подберешь.

Но мы надеялись еще прибавить если не в силе и классе, то уж в понимании новых тонкостей игры наверняка.

Нам интересно было играть в усилившейся, омоложенной команде. Мы осваивали неожиданные для противников комбинационные ходы.

Ждали нас серьезные игры, в которых мы рассчитывали с лучшей стороны себя показать.

Кузьма, правда, и показал.

А мне за четыре дня до окончания сбора перед мировым чемпионатом пришлось с надеждами на выступление в Швеции и вообще с футболом расстаться.

Судьба? Или — что?

 

Автозаводская улица

Может быть в романе, специально посвященном середине пятидесятых годов, Стрельцов закономерно возник бы как действующее лицо и рассматривался бы в определенном социальном аспекте. Но эта книга — свидетельство самого Стрельцова. Он рассказывает в ней только о том, что стало его собственным эмоциональным опытом и вовсе не претендует на обобщения — к чему автор вовсе не склонен, не привык.

Отношение зрителя-современника к тому или иному выдающемуся спортсмену — тоже, пожалуй, документ.

Правда, эмоциональная подкладка такого документа заставляет воспринимать его содержание с весьма существенными поправками-оговорками, вынуждает не брать в расчет видимые невооруженным взглядом преувеличения.

Однако нельзя отрицать, что и взгляд невольно вооружается опытом предшественников — и продолжению зрелища это вряд ли вредит.

Да, существует — и уж точно принимается в расчет — и кинохроника, и фотография, и подробные рецензии специалистов, и статистические выкладки.

Но документ славы — в первую очередь фантазия, воображение.

Большой игрок, как правило, воздействует на фантазию, на воображение, пробуждая в зрителе талантливость восприятия.

Фигура футболиста Стрельцова и не может быть с исчерпывающим сходством передана строгим пером специалиста и сугубого педанта.

В устном, фольклорном истолковании она всегда будет живее и, главное, очевиднее, реальнее для большинства. Не в этом ли природа популярности Стрельцова?

Один лишь факт — возвращения Стрельцова в футбол ждали.

В большом футболе и один-то пропущенный сезон нередко катастрофа. Два уж точно перечеркивают перспективу даже для очень заметного игрока. А про более долгое отсутствие — нечего и говорить.

Закономерным было бы ожидание нового Стрельцова, то есть игрока, который бы напомнил всем Стрельцова.

Но парадокс в том и заключался, что Стрельцова не просто вспоминали, как вспоминают великих мастеров из прошлого футбола, а ждали — вопреки всякой логике.

Тот давний случай, когда догоняли они с Ивановым международный экспресс, превращался, таким образом, в символ его жизни.

Он безнадежно опоздал, поезд ушел и мчался без Стрельцова — и вдруг он оказывался в составе, уже миновавшем многие важнейшие станции назначения и набирающем еще большую скорость.

Сколько событий и лиц привлекло к себе внимание за последние годы.

Большой спорт все настойчивее приучал своего зрителя к почтению перед результатом.

Впечатление, производимое прежде Стрельцовым, могло померкнуть перед результатом.

У всех, кто оставался и появлялся в футболе, кто действовал в кем в отсутствие самого популярного игрока конца пятидесятых годов, кто сражался в официальных матчах с лучшими мастерами мирового класса и сам приобрел громкое международное имя, были теперь опыт и заслуги несравнимо большие, чем у Стрельцова.

В спорте наступал момент, когда результат сам по себе мог впечатлять — стать портретом и одновременно автопортретом победителя.

В шестидесятом году Игорь Нетто в Париже принял как капитан сборной Кубок Европы. Решающий мяч в финальной игре, потребовавшей дополнительного времени, забил ровесник Стрельцова Виктор Понедельник, сменивший на месте центрального нападающего Никиту Симоняна. А сравнял в том матче счет и спас команду от поражения Слава Метревели, выдвинувшийся за эти годы не только в клубе, но и в сборной.

И конечно же и в «Торпедо», и в сборной ведущим игроком был Валентин Иванов — в полуфинальном матче Кубка Европы он забил красивейший мяч (шестьдесят метров преследовал его чехословацкий защитник, но помешать Кузьме пробить по воротам все же не мог).

В сезоне шестидесятого года Иванов с Метревели были не единственными игроками «Торпедо», вызывавшими общий восторг.

В том сезоне, выиграв под руководством Маслова и первенство страны и кубок, торпедовская команда не могла рассматриваться иначе, как первоклассный ансамбль. И победу ее расценивали, как победу стиля, зарождавшегося в лучшие годы лидерства Иванова и Стрельцова. Те, кого Стрельцов помнил подававшими надежды дублерами, стали кандидатами в сборную. Валентин Иванов оставался лидером, но нельзя уже было сказать, что он на голову выше остальных, как было когда-то. Лучшие из молодых уступали ему немного. Правда, в дальнейшем никто, кроме Воронина и Метревели не воспринимался в том ряду, в котором всю свою футбольную карьеру находился Иванов.

Репутация Иванова едва ли не из самых стойких в тот достаточно сложный для отечественного футбола период…

Особняком, конечно, стоит Яшин — во всем нашем футболе за все его времена.

Яшин велик еще и тем, что возвратился в славу из пепла разочарования, а для вратаря (и в самые-то удачные годы измученного отрицательными эмоциями после каждого пропущенного гола) это особенно трудно.

В матче века, когда на стадионе «Уэмбли» собрались, чтобы отметить столетие английского футбола, все звезды мирового футбола, кроме Пеле, Лев Яшин играл после неудачного для себя чемпионата в Чили. Ему уже исполнилось тридцать четыре года, но после неслыханного успеха в этом престижном матче он снова пошел в гору. В игре же Иванова видимых спадов не было.

Но ко времени возвращения Стрельцова в футбол самым, пожалуй, приметным игроком, едва ли не самой эффектной фигурой в европейском футболе был красавец с безупречным пробором Валерий Воронин — тот Воронин, который когда-то, по собственному признанию, кок себе делал точно такой же, какой носил тогда Эдик, хотел быть во всем на него похожим…

Был еще, конечно, в мировом футболе Пеле — он к тому времени достиг уже такого признания, что действующих игроков с ним и не хотели сравнивать, ставили его над всеми знаменитостями и общепризнанными мастерами. По отношению к выдающемуся бразильцу хорошим тоном считался откровенно восторженный, лишающий любого знатока солидности и роднящий специалиста с самым обыкновенным болельщиком.

Когда после чемпионата в Швеции заговорили о Пеле, без сравнения со Стрельцовым нельзя было обойтись — перед началом чемпионата ведь предполагалось, что Стрельцов станет главным его открытием, во всяком случае незамеченным» не останется.

Стрельцов начинал в большом футболе так же рано, как и Пеле. И к началу мирового первенства был опытнее, чем тот. Опыта бразильцу тогда не хватало — не случайно же на большинство специалистов, побывавших в Швеции, самое сильное впечатление в команде чемпионов мира произвел не Пеле, а Гарринча, который, кстати, чем-то напомнил нашим специалистам «звезду» послевоенного отечественного футбола, правого крайнего нападающего московских динамовцев Василия Трофимова.

Пеле же тогда прежде всего поразил своей молодостью. И ревнуя бразильского юношу к сразу пришедшей к нему мировой славе, наши любители футбола, огорчаясь, досадуя, вспоминали, конечно, Стрельцова, оказавшегося вне игры. Обида за него как-то незаметно перерастала в обиду на него. Но обида эта и подтверждала истинную величину Стрельцова в футболе.

Но дальше Пеле развивался слишком уж стремительно. В том поезде, от которого внезапно отстал Стрельцов, Пеле уже давно и по праву ехал в международном вагоне.

Нет, казалось в середине шестидесятых годов, случись даже чудо — вскочи Стрельцов на полном ходу в этот мчащийся футбольный экспресс, ему какое-то время все равно придется удерживаться на подножке, прежде чем войти (если вообще удастся войти) в плацкартный вагон.

Словом, от повторного сравнения торпедовского форварда с форвардом «Сантоса» на новом этапе, похоже, приходилось воздержаться.

Что же касается невозможности сравнения с королем футбола (как все чаще называли Пеле) вообще, то перед товарищеским матчем сборных СССР и Бразилии в Москве Валерий Воронин почти не сомневался: в обороне он сыграет против Пеле не хуже, чем когда-то Юрии Воинов против Пушкаша…

Эту главу не могу не начать с благодарности тем, кто способствовал скорейшему возвращению моему к нормальной жизни, возвращению в большой футбол.

Хочу сказать «спасибо» и директору автозавода Бородину Павлу Дмитриевичу, и парторгу завода Аркадию Ивановичу Вольскому, и покойным ныне партийным работникам, непосредственно с нашим заводом связанным, Горбунову и Косицыну.

И конечно, всему коллективу завода имени Лихачева. В первую очередь тем, с кем столкнулся я, когда пришел в шестьдесят третьем году в инструментальный цех.

Потом, когда уже начал учиться во втузе, перешел работать по специальности — я был на факультете двигателей — в ОТК. А сначала пришлось вспомнить то, чему научили меня еще на «Фрезере».

Работая на заводе, я и десятый класс закончил в вечерней школе.

В ОТК я тоже работал слесарем Профессиональных водительских нрав я тогда еще не получал и на испытаниях сидел рилом с водителем.

Мы брала машину с конвейера — помню хорошо, что испытывали грузовые модели: 130-ю и 157-ю, — разбирали их, рассматривали обнаруженные дефекты.

Полигона тогда не было. Мы обычно уезжали в командировки, где и проводили испытания: столько-то ездили по асфальту, столько то по булыжнику, столько-то по бездорожью…

Мне кажется, что я неплохо занимался во втузе. Сестра моей жены — она преподаватель математики — помогала мне, правда Но я чувствовал, что, повзрослев, учусь с большим интересом и все усваиваю гораздо лучше, чем когда-то в детстве. Это я за собой и в вечерней школе замечал.

Но знаю, никто не поверит мне, если я скажу, что успехи в работе и учебе утешали меня в те дни, когда пути в большой футбол были мне заказаны.

Футбол никогда и ничто не могло заменить мне. Я родился футболистом и умру им.

И не в том, я думаю, дело, что, кроме способностей к футболу, ничего у меня за душой не было. Просто ничего я не любил и не люблю так, как футбол.

Когда я начинал играть, встречались мне ребята, пожалуй, и поспособнее меня, но так и не проявившие себя потом и большой игре. И прежде всего потому, что футбол не был главным делом их жизни. .

Разве же не хвалили за способности Гришкова и Кондратьева, с которыми мы вместе пришли в «Торпедо»?

Но только любили ли они футбол так, как я его любил?

Они очень скоро выбрали себе другой путь, серьезно взялись за учебу и не пробовали даже совмещать свои занятия в техникуме, в институте с футболом на уровне команды мастеров.

Я никогда потом с ними не встречался, но думаю, что Гришков с Кондратьевым не ошиблись в выборе, раз уж вариант такого выбора у них возник. Хотя и рассказывали мне уже много лет спустя, что один из наших торпедовских тренеров утверждал: «Кондратьев был поинтереснее Эдика». Ну был так был… Я же не мог не стать тем, кем стал.

Я работал, учился. Но каждый день меня в цехе спрашивали товарищи: «Когда будешь играть за мастеров?»

А я, признаюсь, только о том и думал.

Решение судьбы моей дальнейшей, конечно, не от меня одного зависело.

Но все, что зависело лично от меня, я, кажется, делал — не просто ждал.

Я готовил себя, примерялся к игре, которую видел с трибун.

Я опять был таким же внимательным зрителем, как в детстве.

Правда, игра, которую увидел в шестьдесят третьем году, не покоряла так, как в свое время на «Динамо»… Многое и многие меня разочаровывали. Я понимал, что моя команда «Торпедо» переживает в тот момент не лучшую свою пору. Что игровые связи нарушились после ухода в другие клубы тех игроков, что отличились в шестидесятом году.

Но мог ли я быть сторонним, беспристрастным критиком?

Я чувствовал, что главного для форварда не утратил, что игра у меня может и должна пойти. Что тоска моя по настоящей игре должна быть обязательно утолена…

Все это, однако, предстояло доказывать.

…За годы, проведенные в разлуке с игрой, я, пожалуй, окреп физически. В плечах раздался, руки стали сильнее, но чисто футбольных нагрузок я ведь долго не испытывал, и специальная подготовка моя, конечно, оставляла желать много лучшего. Как-то Николай Петрович Морозов дал мне возможность сыграть за дубль «Торпедо» против московского «Динамо» — и я себя неважно чувствовал, выносливости не хватало.

А выходить на поле с мастерами и играть даже средне я не имел в тот момент никакого права Интерес ко мне зрителей очень чувствовался: когда я первый раз играл за клубную команду «Торпедо» на Ширяевом поле, то публика чуть ограду стадиона не сломала.

Но когда от тебя очень уж многого ждут — тут и разочаровать в себе недолго, если по-настоящему еще не готов. Поэтому я и был особенно внимательным зрителем, не спешил никого осуждать, хотя, повторяю, что большого восторга тогдашний футбол во мне не вызывал.

Я, признаюсь, ожидал большего.

Про успехи своего клуба «Торпедо» в начале шестидесятых годов я был достаточно наслышан. И довольно отчетливо представлял себе рост молодых наших игроков, которых помнил талантливыми дублерами.

Маношин, Гусаров, Денисов, Воронин уже в пятьдесят восьмом году многое обещали — и я не удивился нисколько, что уже через сезон они проявили себя в лучшем виде.

Сейчас, как мне кажется, игроки основного состава видят своих дублеров главным образом, когда команда на выезде. А вот во времена, когда я начинал в большом футболе, двусторонняя игра основного и дублирующего составов почти всегда была боем.

Но один из бывших дублеров при новой встрече в шестьдесят третьем году меня все-таки удивил.

Валерий Воронин и прежде казался мне очень способным парнем и нравился мне больше, чем Маношин, которого все тогда хвалили за технику, видели в нем прямо-таки гения «квадрата». Талант Воронина, однако, не так уж бросался в глаза, как, скажем, одаренность Денисова, игрока действительно больших возможностей.

Но выдающимся игроком, так много решавшим в действиях «Торпедо» шестидесятых годов, стал именно Воронин.

Успехи Воронина сами за себя говорят — и зачем мне вроде бы агитировать за Валерия? Но я хотел сказать, что отношение Воронина к футболу — пример для всех, кто намерен чего-либо серьезного добиться в этой игре. Только так, по-моему, надо подходить к футболу, как он подходил в свои молодые годы.

Мне почему-то представляется, что ощущение настоящей игры, настоящих своих возможностей в ней начиналось у Воронина где-то в кончиках ногтей, а затем охватывало всего его…

Воронин много вращался в артистической среде. И это пошло ему на пользу. Мне кажется: оттого, что подолгу бывал за кулисами, например цирка, и видел, как работают артисты, Валера и усвоил привычку к неустанности труда ради достижения намеченного.

Мне как-то странно, непривычно было видеть со стороны Кузьму — постоянного своего партнера. Очень тонкий игрок, Иванов мог удачно взаимодействовать со всеми, с кем выходил на поле. Но, простите мне подобное пристрастие, напарников, дававших бы ему прибавление в игре, я не заметил…

В шестьдесят четвертом году наши играли гораздо лучше, чем в шестьдесят третьем. Но и в том во многом разочаровавшем меня варианте игры «Торпедо» сохранялся свой стиль. А это, по-моему, самое главное.

Я люблю — и, как мне кажется, всегда играл в него — очень простой футбол. Где все подчинено решению — верному, единственному ходу. Ходу, который и возникает в результате твоей предельной сосредоточенности на игре. Не просто старательности, а сосредоточенности.

Мячи я люблю забивать не в «девятку» со «звоном», а такие, когда вратарь за мячом на коленках ползет, но достать не может. Когда вратарь и дотянулся вроде до мяча на самой линии ворот, а мяч все равно вкатился. Когда форвард даже и не ударил вроде, а толкнул только мяч, а вратарь все равно ничего не смог сделать (вот так швед Хамрин даже Леве Яшину забивал).

Сильный удар эффектен, конечно, но мне дороже голы, родившиеся из неожиданной ситуации, — такие вот голы, по-моему, искусство.

…Не я первый благодарю судьбу за то, что она меня с нашим заводом связала.

Не я первый радуюсь, что здесь не чужой.

Мы, ветераны, уже отыгравшие, отдалившиеся от команды мастеров, разумеется, и ворчим, и ревнуем к тем, кто сегодня играет, на кого направлено главное внимание.

Мы не можем так сразу забыть, как, бывало, с нами все носились…

Правда, довольно скоро начинаешь привыкать к нынешней своей «обыкновенности» и даже ощущаешь известные преимущества своего нового положения В чем-то жизнь становится попроще, поспокойнее. Нет того болезненно ощутимого перепада в отношении к тебе, какой происходит, когда ты у всех на виду и вдруг не оправдал почему-либо надежд, на тебя возложенных.

Когда-то, давным-давно, когда так называемые теперь договорные ничьи еще не вошли в огорчающую всех нас моду, в конце очередного сезона мы играли на выезде с командой, которой очки в тот момент были нужнее, чем нам. И вот один из соперников, пользуясь старым со мной знакомством, сказал внешне полушутливо, но со слабой, как я понимаю, надеждой: «Ты бы, Эдик, заболел бы, захромал, что ли, нам бы сразу и полегче стало играть против вас…» Но я тогда на полном серьезе, в чем-то, пожалуй, и сочувствуя сложному положению выбывавшей из розыгрыша команды, ответил: «Меня же рабочие наши убьют, если узнают, что я не отыграл так, как мог…»

Вот в том, наверное, и большое наше везение, что мы не вообще представляем себе своего болельщика, а знаем его, можно сказать, в лицо, встречаясь с ним на улице, на которой большинство из нас живет, — на Автозаводской. (Сейчас я переехал в другой район, но почти все время, что играл за «Торпедо», на ней прожил.)

Мне кажется, что ко мне на заводе всегда очень хорошо относились — во все мои времена. И сейчас тоже пожаловаться не могу.

И себя и всегда наиболее естественно чувствовал именно в рабочей среде — в ней мне все всегда было привычно.

Я замечал, что футболистов, вообще спортсменов в пору, когда все у них идет особенно хорошо, тянет «вращаться» в кругу людей известных, чем-то примечательных. Ничего плохого в этом не вижу, если людям спорта интересен такой круг.

Но меня как-то никогда «на люди» не тянуло — хватало вполне того общения, что возникало само собой Человек я откровенный, нехитрый и никогда не старался скрыть, какой я есть на самом деле. Но это мне так представляется. Возможно, кому-нибудь и по-другому кажется.

Меня, например, никогда не тянуло в артистическую компанию. Артистов я уважаю. Но мало верю, что в жизни они могут оставаться такими же, какими видел я их в кино.

Фильмы я люблю про войну, люблю смотреть, как наши побеждают.

Допускаю, что на кино у меня слишком наивный взгляд, но в сорок пятом году, когда начинал я смотреть кинокартины, ничего другое, кроме кино, мне было недоступно. Ну, мог и разве тогда попасть в Большой театр?

Потом выбор зрелищ стал шире, но времени уже футбол не оставлял — летом играли, зимой травмы залечивали…

Ходил, конечно, в театр — вспомнилось сейчас почему-то, как ходили мы с Кузьмой в оперетту на «Поцелуй Чаниты».

Но кино оставалось привычнее, ближе. Мы же и на даче нашей торпедовской в Мячкове регулярно смотрели картины.

Сейчас по телевизору часто смотрю спектакли. Есть, с моей точки зрения, очень хорошие постановки, но как почувствую, что игра артистов неестественная, сразу бросаю смотреть, и вообще ухожу из комнаты, где телевизор.

Я знаком с артистами. С Анатолием Папановым, с Земляникиным — он, кстати, наш, с Автозаводской. Знаю, какие они настоящие болельщики футбола.

А конферансье Евгений Кравинский меня своим отношением к футболу прямо трогает, как и фотокорреспондент Валентин Рихтер, страстный поклонник «Торпедо». Иногда он звонит мне или заходит в гости и так из-за наших спортивных дел горячо переживает, что даже неудобно становится, что сам ко всему этому как-то поспокойнее теперь относишься.

Есть, однако, среди интересующихся футболом, претендующих на близость к футболистам и очень злые люди. На нашей же Автозаводской немало я таких людей видел. Вроде они рядом, все знают и во все вникают, а оборачивается их видимая близость к нам слухами, сплетнями…

Контакт со своим болельщиком, пока выступаешь, — проблема, если вдуматься.

В молодости, бывало, рука устает автографы давать, а самих болельщиков как и не видишь, не успеваешь вглядеться в лица, вслушаться в то, что тебе со всех сторон говорят. Всегда ведь спешишь, всегда тебя торопят — и себе почти не принадлежишь…

Да, реакция зрителей на трибунах, конечно, играет роль, они создают эффект своего или чужого поля и прочее, но спросите любого настоящего игрока — и он вам скажет, что через пять минут после начала игры сосредоточиваешься на игре целиком, выключаешься из всего, что прямого отношения к игре не имеет.

Когда окунаешься глубоко в большой футбол, многое из того, о чем тебя спрашивают при коротких встречах болельщики, кажется несерьезным, незначащим.

Смотреть футбол — тоже своего рода наука.

И можно ли понять до конца футбол со стороны?

Я вот вроде бы и поиграл в футбол достаточно и смотрю на него сегодня, как мне кажется, не посторонним взглядом, а нет-нет да и ловлю себя на совершенно неоправданном раздражении. Не так, дескать, мяч игрок отдал или принял. Я, можно подумать, не ошибался.

Смотреть футбол надо не отрывая глаз от поля, не отвлекаясь ни на мгновение. А всегда ли так настроены смотреть игру даже мы, люди, знающие его кухню?

Большинство же любит футбол, но не понимает, что значит на поле отбегать девяносто минут…

Сейчас, когда я давно не играю, встречаться непосредственно с болельщиками футбола, с торпедовскими болельщиками случается гораздо чаще, чем прежде. И вроде бы мне, уже не действующему игроку, должно быть лестно, что меня узнают, ко мне обращаются.

Но вопросы в основном не по адресу, не по существу. Например: кто будет в сборной? Или: как в следующем туре сыграет «Торпедо»?

Что я могу на такие вопросы ответить?

Однако, повторяю, интерес к нашим делам, конечно же, не может не тронуть, когда чувствуешь в человеке настоящую увлеченность предметом. Как тут не вступить в подробный разговор…

Не забыть сказать и о болельщиках, имеющих возможность повлиять на судьбы игроков, на наши судьбы.

Их, пожалуй, и неудобно называть болельщиками — руководителей наших заводских, которых я уже благодарил в этой главе за участие в моей судьбе.

Иногда слышишь, как в разговорах о руководителях больших предприятий, болеющих за футбол, проскальзывает ирония: вот, мол, меценаты.

Кто знает меня, подтвердит, — я не из людей, слишком уж склонных к чинопочитанию. А уж в молодости, бывало, вел себя совсем как мальчишка, дерзко до глупости. Да и будучи старше, тоже показывал гонор, в большинстве случаев, конечно, во вред себе.

Словом, я не очень люблю, чтобы мною руководили.

Однако когда руководители любят футбол на самом деле, на самом деле любят нас, отдающих свою жизнь футболу, не обижаешься и на самые резкие замечания. Тем более, когда чувствуешь, что они продиктованы заботой о тебе.

Как-то в Фергане, я уже не помню почему, разругался с человеком, которого очень уважаю, — с нашим вторым тренером Гороховым.

Но хорошо помню, как сказал, узнав об этом конфликте, директор нашего завода: «Забирай свои вещи, Эдуард, и уходи!» А я ведь был в самой силе своей и славе. Ну, разве же не прав был директор?

Я причинил своим руководителям немало огорчений.

И пользуюсь случаем, чтобы сказать здесь: я осознаю, что часто бывал не прав. И понимаю, что любовь руководителей к футболу, в который, как им, видимо, казалось, я умею играть, заставляла их всегда относиться ко мне с возможной чуткостью, с пониманием особенностей моего характера.

Я играл в шестьдесят третьем — шестьдесят четвертом годах за цеховую команду и за первую мужскую «Торпедо».

Для тех, кто не знает положения вещей, замечу, что и за цеховую, и за клубные команды автозавода играют многие известные в прошлом футболисты команды мастеров и способные молодые игроки.

Уровень достаточно высокий.

В те сезоны, когда я играл за клуб, в московском чемпионате вообще подобрались такие компании, что состязания между ними вызывали интерес едва ли не больший, чем тогдашние матчи мастеров на первенство Союза.

За «Спартак», например, играли и Симонян, и Николай Дементьев, и знаменитые хоккеисты братья Майоровы, и Старшинов.

…Я играю в футбол с детства. Рано стал играть за мастеров и за сборную. Закончил играть, когда мне было за тридцать. Всех сильнейших игроков не только своего поколения, но и старших, и младших я успел, кажется, застать.

И скажу одно: футбол не терпит высокомерия.

Усваиваешь важное, существенное для себя независимо оттого, с кем играешь: с сильными или слабыми, с мастерами или любителями.

Футбол сложен на любом уровне.

Хотя на разных уровнях — это, конечно, разная игра.

Про первую мужскую команду «Торпедо» я вспомнил еще и потому, что товарищеские отношения с одним из ее игроков — с Юрием Будалиным — продолжались и позже Он стал своим человеком в нашей семье Мы играли с ним и за цех — он тоже работал в ОТК, только специализировался по холодильникам.

Юра в футболе разбирается отлично. Когда я уже снова играл за основной состав мастеров «Торпедо», то всегда принимал его критику, как бы строга и обидна она ни была…

Смотрю, оглядываясь сейчас назад, и понимаю, что влиять на меня всерьез могли только люди, действительно мне близкие, пусть даже к футболу они прямого отношения и не имели.

Не знаю, например, любил ли футбол мой отец.

Не знаю, видел ли он меня когда-нибудь на футбольном поле.

Я не раз и не два играл в Киеве, где жил он после войны, но он никогда не заходил ко мне после игры, никогда не давал о себе знать, когда я бывал в том городе.

После войны у отца сложилась другая семья — он не жил больше с нами.

В послевоенном Перове, совершенно на нынешнее не похожем, мне очень не хватало отца.

Я никогда не осуждал его, только жалел, что не вижу, не могу видеть его все время.

Помню, всегда буду помнить, как восторженно смотрел на него маленький — двух- или трехлетний.

В коммунальной квартире завязалась какая-то буйная ссора. В отца, прямо в голову ему летит горячий, схваченный с электроплитки кофейник, а он ладонь свою огромную подставил — и кофейник отброшен ею, врезается в стену. И отец спокойно выходит курить в коридор.

В сорок третьем, кажется, году он приезжает на побывку с фронта. С ординарцем. У отца образования четыре класса, на войну он уходил рядовым. А стал офицером разведки.

«Отец у тебя везучий», — говорит мне ординарец. И рассказывает, сколько «языков» притащил на себе отец. На нем же самом ни одной царапины — и так всю войну.

Проходит время — мне уже семнадцать лет, я уже за мастеров играю. Мы встречаемся с отцом в Ильинке. Он приехал хоронить деда.

Дед был фрезеровщиком на «Фрезере», а отец там же до войны — столяром. Золотые руки были у обоих — отец всю мебель дома сделал сам.

И вот в Ильинке опять, как когда-то в Перове, конфликтная ситуация. Кто-то лезет на отца с топором. Я, здоровый уже парень, пугаюсь за отца — он же убить может топором папу. «Что ты, — успокаивает меня отец, — мне его топор…» И, как тогда, закуривает…

Перед самыми ответственными матчами, перед самым началом игры мне всегда хотелось закурить. Тренеры сердились, запрещали. Они ведь не знали, что мне всего-то навсего надо было, наверное, ощутить себя похожим на отца…

Жена моя Раиса — я женился в шестьдесят третьем году — никогда не была болельщицей футбола.

За меня как за футболиста не болела, почти не ходила на матчи, когда я играл, и на матчи Игоря ее не затащишь — некогда ей. Моя мать, например, сначала на мои игры ходила, теперь не пропускает матчей Игоря. А Рая — нет: «У меня своя работа, мне не до футбола…»

Она работает в ЦУМе уже четверть века. У нее две сестры — тоже люди серьезные. Галина — это она мне помогала во втузе — закончила десятилетку с серебряной медалью, сейчас преподает на математическом факультете МГУ, а Надежда и вовсе отличница, золотая медалистка.

Жили и росли они на Автозаводской, но вот как-то футбольные переживания их не коснулись.

И я, прямо скажу, не в претензии.

Очень рад, что они — особенно, конечно, Рая — такие, какие они есть.

Раисе важнее всего, чтобы мы с Игорем были сыты, одеты, обуты. Она освободила нас от множества домашних дел, полностью руководит нами в быту. Можем ли мы требовать, чтобы она еще в футбольные заботы вникала?

Футбол, как я уже здесь столько раз говорил, забирает себе человека целиком, если подходишь к нему серьезно. Поэтому далеко не все футболисты счастливы в семейной жизни Молодость проходит на сборах, в тренировках, в волнениях перед очередной важной игрой. Потом футбол заканчивается — почти всегда это происходит внезапно, как себя к этому ни готовишь. Ощущаешь пустоту и одиночество. И в семье — тоже. Поскольку все как-то было не до семьи, на домашние дела времени не хватало. И нередко — и футбола больше нет, и семья распадается. А винить вроде бы некого, кроме себя самого.

Мне же вот повеяло — при всей моей страсти к игре, при всем моем отношении к футболу были и остались у меня тылы. Семья и дом мой, благодаря прежде всего Раисе, прочны и надежны.

 

«Возвращение вперед»

Когда стало доподлинно известно, что в сезоне 1965 года Эдуард Стрельцов вновь появится в составе московского «Торпедо», когда сроки ожидания конкретизировались и ушедшее в легенду потребовало немедленного сопоставления с действительным положением вещей и расстановкой сил вполне реальной, тревожное волнение сразу же почувствовали даже те, кто, увидев Стрельцова в играх за первую мужскую команду автозавода, утверждали, что торпедовский лидер прежних лет проявит себя в лучшем виде.

Никто еще не возвращался в большой футбол после восьмилетнего перерыва — не было еще никогда ничего подобного.

Кроме того, Стрельцов просто обязан был вернуться именно тем Стрельцовым, которого все и ждали, — игроком, которого так не хватало все эти годы нашему футболу.

Чудо самого по себе возвращения после подобного перерыва оказалось бы в данном случае недостаточным.

Необходимо было чудо возвращения вперед — иначе кто же мог поручиться, что Стрельцов вновь будет лидером?

Правда, поговаривали, что тренер московских торпедовцев Виктор Марьенко в беседах с автозаводским начальством уверял: будет в команде Стрельцов — шансы «Торпедо» на первое место станут совершенно определенными.

Но приходилось мне, например, слышать от молодого форварда «Торпедо», появившегося в основном составе на центральных ролях примерно в возрасте Стрельцова, и такое суждение: «Эдик на сто голов выше меня, но так, как я, он сейчас не сыграет. При нынешней плотной игре защиты он в штрафной площадке не развернется, не успеет никого из защитников пройти…»

Стрельцов возвращался в команду, состав которой сложился удачно несколько неожиданно для всех. После невезения в сезонах шестьдесят второго и шестьдесят третьего годов, после ухода из команды очень талантливых и перспективных игроков «Торпедо», пополнившееся в канун следующего сезона игроками бея громких имен из других клубов к выдвинув кое кого из своего дубля, вдруг с первых же туров розыгрыша оказалось среди лидеров, а затем вышло в единоличные лидеры.

Конец сезона давался команде с огромным трудом. Едва ли не в каждом матче на финишной прямой торпедовцам приходилось сражаться на пределе сил. Но они и при неудачах не теряли надежды. И шанс стать чемпионом сохранялся у них до решающего (дополнительного) матча поздней осенью в Ташкенте против тбилисских динамовцев, где они открыли счет, но в дополнительное время (вот ведь ситуация: дополнительный матч, дополнительное время). В последние пятнадцать минут игры, оставшись без своего покинувшего попе лидера Валентина Иванова, не выдержали атак рвущихся к первым в истории клуба чемпионским медалям (лидером тбилисских форвардов, между прочим, был торпедовский в прошлом игрок Слава Метревели) и проиграли — 1:4.

Торпедовцев не хватило на решающий матч. Однако престиж ведущей команды был ими, безусловно, восстановлен. Стать сильнейшей из московских команд — не пустяк. Неудачи двух подряд сезонов как то сразу позабылись.

Получалось, что за пятилетие, начатое «Торпедо» победой в чемпионате и в розыгрыше кубка, команда еще дважды становилась серебряным призером.

Теперь в команду, преодолевшую кризис, с честью вышедшую из вех трудностей, наоравшую сип для нового подъема, пришел такой игрок, как Эдуард Стрельцов.

Это решило сразу множество проблем — мастер экстра-класса в команде, обретающей свою игру.

Но Стрельцову надлежало непременно оказаться Стрельцовым, над которым не властно время, неумолимо меняющее футбол.

…Сообщение, пришедшее из Баку, ошеломило не одних только почитателей «Торпедо», но и всех любителей футбола, ожидавших возвращения Стрельцова.

«Торпедо» проиграло «Нефтянику» — 0:3. Между строк сообщения (репортеры, однако, не торопились с выводами) считались, что Стрельцова надежно прикрыл молодой защитник бакинцев Брухтий.

Казалось бы, ничего страшного не произошло. И в самые знаменитые годы у Стрельцова случались неудачные игры, и в самые лучшие его времена защитникам удавалось противостоять ему.

Но в тот момент от него ждали обязательного чуда.

А чуда не произошло.

Так во всяком случае считали тогда многие.

…Несколько журналистов, хорошо знавших тогдашнюю торпедовскую команду, приехали перед первым выступлением «Торпедо» в Москве на базу команды в Мячково.

Как бы там ни было, но не забивший еще после возвращения ни одного мяча Стрельцов интересовал их, однако, больше всех.

Ведущие торпедовские игроки охотно и весело беседовали с приехавшими в холле. Никакой растерянности после не слишком впечатляющего начала сезона в них не замечалось.

Стрельцова в холле не было. Он простудился, приболел и оставался на втором этаже у себя в комнате.

Иванов быстро догадался, что журналистам не терпится увидеть именно Стрельцова, и предложил подняться к нему.

Журналисты привезли с собой несколько увеличенных фотографий — портрет Стрельцова, молодого Стрельцова с взбитым коком легких светлых волос, с улыбкой откровенной, простодушной, что называется, во весь рот.

Автограф на этих фотографиях представлялся приехавшим наиболее удобным поводом обратиться к Стрельцову.

Но портрет, принесенный из прошедших безвозвратно лет, мог ведь и другую, совершенно иную реакцию вызвать Портрет почти десятилетней давности вызывал невольные сравнения, сопоставления с тем, что увидели мы, когда вошли в комнату к Стрельцову.

По возрасту — ему исполнилось двадцать восемь лет — Стрельцов не был самым старшим в команде. Но по контрасту с изображенным на фотографии он выглядел почти неузнаваемым, особенно для тех, кто впервые после такого перерыва увидел его.

«Воротник у рубашки не модный», — заметил Иванов, сам наверняка носивший в ту пору точно такую же рубашку, но имевший возможность следовать моде и в последующие годы.

Стрельцов никак на его слова не прореагировал. На портрет взглянул спокойно, без видимой горечи (портрет того же периода, только в профиль, я увидел много лет спустя у него дома, единственное изображение Стрельцова на стенах квартиры, где он живет) и привычным росчерком (с четко различимыми лишь «Э» и «С») поставил на каждой из фотографий свой автограф — как будто ничего в его жизни никогда не менялось.

Молодой форвард, говоривший, как вы помните, в канун возвращения Стрельцова о непреодолимых сложностях, ему предстоящих, переведенный тренерами с приходом прежнего центрфорварда на правый край, тоже взял себе на память одну из фотографий. Он сидел на кровати Стрельцова, вертел в руках его бутсу, приложил ее зачем-то к своей ноге, словом, держался младшим братом, гордым от того, что причастен к делам старшего брата…

Первую игру в Москве торпедовцы играли против куйбышевских «Крыльев Советов». Матч не из центральных. На него шли в основном увидеть Стрельцова.

Какое-то время игра словно обтекала его — для большинства было пока неуловимо его в ней участие.

Стрельцова рассматривали как бы отдельно от общего рисунка торпедовской игры.

А он, казалось, не спешил вписаться в этот рисунок.

Не проявлял видимой активности, что свойственно было ему и прежде. Но при дебюте в новых обстоятельствах можно бы ожидать от вернувшегося Стрельцова большего рвения.

Выглядел он потяжелевшим. Новой пластики его движения по полю мы еще не различали; не умели оценить.

Но никакой скованности в действиях его не замечалось — Стрельцов как будто и не уходил с этого поля. По ходу матча с «Крылышками» иногда возникало сравнение его с человеком, вернувшимся домой, где до странного ничего не изменилось. Для полной привычности обстановки не хватало только его самого.

…Вдруг у линии штрафной площадки противника он, как бы оступившись, поскользнувшись внезапно, пяткой прокинул мяч на удар Валентину Иванову, И через мгновение, не взглянув даже вслед мячу, с бильярдной виртуозностью вонзенному в угол ворот, Иванов бросился к Стрельцову и ладонями сжал его раздвинутые улыбкой щеки.

В последний раз они играли на этом поле вместе тоже в начале сезона — восемь лет назад против сборной Англии. И гол тоже забил тогда Иванов.

Первый свой гол по возвращении Стрельцову долго не удавалось забить. На ударных позициях он действовал без особого азарта. Отдавал великолепные пасы, был предельно изобретательным и доброжелательным партнером. Но как ни поворачивай разговор, какие ни делай исключения для Стрельцова, от центрфорварда ждут гола. В противном же случае…

Интересно, что когда Стрельцов, наконец, начал забивать (в итоге-то он в тот год забил мячей больше всех торпедовских форвардов) голы, он никогда не старался выглядеть записным бомбардиром.

На динамовском стадионе «Торпедо» играет с одесским «Черноморцем» (любопытная деталь: за одесситов выступал Валерий Лобановский — лучшие сезоны этого запомнившегося многим нападающего, всего на два года моложе Стрельцова, в киевском «Динамо» пришлись на время, когда торпедовский лидер в большом футболе отсутствовал). Стрельцов уже вполне освоился, однако результативностью не поражает. Он забивает первый гол с близкого расстояния, но с достаточно острого угла. Через какое-то время в ворота «Черноморца» назначен пенальти Стрельцову предлагают пробить (Иванов, который обычно бьет пенальти, в этой игре не участвует, за капитана Валерий Воронин) — партнерам хочется снова видеть его бомбардиром. Он бьет несколько общо — вратарь отражает мяч. Стрельцов спокойно дожидается, пока мяч, как по заказу, оказывается вновь у его ног и повторным ударом под перекладину забивает все-таки гол. Но и в первом, и во втором случае — никаких эмоций по поводу случившегося. Так нужно — так и будет.

Пожалуй, в первом круге сезона шестьдесят пятого года Стрельцов не оправдывал надежд большинства. Но Стрельцова ли в том упрекать? Он ведь был из тех игроков, что ведут за собой не одних партнеров, но и зрителя.

Зрителя он вел зачастую в еще не привычное ему, не известное.

С каждой следующей игрой в том сезоне Стрельцов приучал нас к новому стилю своей игры, менявшему, естественно, и весь стиль торпедовской игры, вернее, развивал этот стиль в сложившихся для него и для команды обстоятельствах.

Он, может быть, и сам того не желая, приучал нас, прививал нам вкус к новому зрелищу футбола — зрелищу, вполне возможному лишь при его участии.

И не случайно, что раньше спортивных журналистов о новом качестве игры вернувшегося в строй Эдуарда Стрельцова написали кандидат искусствоведения в газете и балетный критик в журнале «Театр».

Стрельцов был интересен всем и помимо результата — его влияние на ход игры захватывало, независимо от того, чем закончилась игра.

Участие Стрельцова в матче, присутствие его в большом футболе само по себе становилось сюжетом.

Он не умел, не хотел скрывать, когда игра у него не клеилась, не получалась — зрители, конечно, сердились на него, но одновременно и бывали покорены откровенностью большого игрока.

Как человек он раскрывался целиком как в удачных, так и в неудачных для себя играх…

Во втором круге уже невозможно было представить, что всего полгода назад «Торпедо» существовало, обходилось без Стрельцова.

Команда мастеров уехала в Австралию. А я вместе с юношами, как когда-то, в самом-самом своем начале, поехал в Сочи, где и стал готовиться к первому после перерыва сезону — на все про все в моем распоряжении оказалось только два месяца. За два месяца до начала сезона шестьдесят пятого года определилась моя судьба — я снова был в «Торпедо».

Судьба, строго говоря, не совсем еще определилась — в том составе, что удачно выступил в прошедшем сезоне, я ведь в официальных играх ни разу не играл.

И мог ли я не спрашивать себя тогда — подойду ли я им, тем ребятам, которые совсем близко были в прошлом году к победе и стали серебряными призерами?

Я, в общем-то, почти уверен был, что сыграю не хуже прежнего.

И вместе с тем сомневался: а будет ли теперь этого достаточно, чтобы занять в команде место, к которому я привык, которого требовала сама манера моей игры?

Команда образца шестьдесят четвертого года выглядела ровнее во всех линиях, чем команда пятьдесят восьмого года.

Тогда побеждали, как правило, за счет сильной атаки. Сзади же играли недостаточно строго.

А сейчас защита была вполне надежной. Про полузащиту и говорить нечего. Я уже писал здесь, как удивил меня взлет Валерия Воронина, понравился мне и Борис Батанов — игрок мне прежде мало знакомый.

Тон по-прежнему задавал Кузьма. В других же возможных партнерах по атаке мне еще предстояло разобраться, но, судя по сезону шестьдесят четвертого года, все они чувствовали себя в основном составе вполне уверенно.

Я слышал, конечно, разговоры, что команда, выступавшая и побеждавшая в шестидесятом году, была не только сильнее той, в которой мне предстояло заново начинать, но и более торпедовской, что ли…

«Торпедо» узнало вкус самой большой победы. И как я понимал, теперь уже всегда измерялось наивысшим этим своим успехом.

У нас в стране совсем немного команд, становившихся чемпионами. И за исключением ворошиловградской «Зари», победы в чемпионатах страны не были случайными в судьбах этих клубов. Достаточно вспомнить историю таких команд, как московские «Динамо» и «Спартак», как киевское «Динамо».

Армейский клуб, после того как не но своей воле распалась команда ЦДСА и был пропущен очень важный сезон после Олимпиады в Хельсинки, и по сей день не может обрести тот победительный дух, который, как помню я с детства, отличал его когда-то. Ему даже первенство, выигранное в семидесятом году, не помогло.

Тбилисские динамовцы часто, слишком часто ценили собственный стиль игры превыше победы в турнире — так уж мне кажется — и ходили в призерах, когда могли бы и за первенство побороться. Но решились динамовцы на это только в шестьдесят четвертом — на четыре года позже, чем наши. Правда, в шестьдесят четвертом они-то м отобрали у нас победу. Я тогда слушал радиорепортаж из Ташкента и почти до конца не верил, что «Торпедо» в такой важной игре уступит тбилисцам.

В «Торпедо» со времен Александра Пономарева были лидеры, умевшие повести за собой в матчах с самыми что ни на есть сильными.

Но вот такого чемпионского, победительного духа, как в московском «Спартаке», а позже в киевском «Динамо» — командах, настроенных на весь сезон, на весь турнир, — у нас долго не было.

Я оставлял в пятьдесят восьмом году команду, где подобные настроения только-только зарождались.

Пришел же я через восемь лет в коллектив, где даже те, кто не был еще чемпионом и вообще ничего еще заметного в футболе не сделал, безо всякой робости смотрели на любого противника. Без робости, но и без высокомерия безответственного.

Старшего тренера Виктора Марьенко я хорошо знал как игрока — мы же вместе с ним выступали за «Торпедо» середины пятидесятых годов.

Не стану, конечно, сравнивать его как специалиста с Якушиным или Масловым, но не могу не сказать о его готовности сделать все для игрока, в которого он верит, в котором заинтересован.

В сезонах шестьдесят четвертого — шестьдесят пятого Марьенко создал в «Торпедо» очень благоприятную обстановку, нельзя про это забывать.

Я знал, что тот чемпионский состав шестидесятого года до обидного быстро распался. И некоторые из потерь оказались невосполнимыми.

Но не мог же я не понимать, что пока в команде верховодят ключевые игроки из той команды — Воронин, Иванов, Батанов, Шустиков, — опыт, обретенный в самой большой победе, наверняка сохранился.

Может быть, и несколько самонадеянно, я все же полагал, что чемпионские времена «Торпедо» начинались тогда, когда выдвинулись мы с Кузьмой и Слава Метревели. И по идее во всех основных новшествах я был обязан просто сразу же разобраться.

В пятьдесят шестом — пятьдесят восьмом годах «Торпедо» нередко выигрывало за счет новизны в тактике: вместе с Ивановым мы играли выдвинутым вперед сдвоенным центром. По бразильской схеме, как стали говорить после чемпионата мира пятьдесят восьмого года.

Ко времени моего возвращения в большой футбол вариант 4-2-4 был уже хорошо освоен всеми командами.

«Торпедо» в тактическом отношении, в общем, не выделялось. Но исполнители были неплохие. Не все, конечно, но, как я уже говорил, состав был солидно укомплектован во всех линиях.

Мне предстояло «прийтись ко двору».

На юге я готовился под руководством моего бывшего партнера Алексея Анисимова. Он тренировал молодежь и со мной занимался индивидуально. «Гонял» — я заметно отставал тогда физически.

В прежней своей практике я, пожалуй, с подобной проблемой и не сталкивался.

В свои двадцать восемь лет я не только опытным игроком считался, но по новым меркам и почти что ветераном. Не забывайте, что в пятьдесят восьмом году я по любым меркам был молодым. Меня признавали мастером, я играл за сборную, но тренеры в канун сезона не спешили нагружать меня физически — помнили про мой возраст.

Я очень рано стал выступать за мастеров и от сезона к сезону, естественно, прибавлял в технике — без каких- либо специальных усилий и упражнений.

И физическую свою форму я привык соотносить со своей техникой, всегда отчетливо представлял, сколько сил и для чего мне нужно. Лишнего я не бегал, но всегда знал, когда и куда мне бежать. И, приняв решение, себя уже не жалел, поверьте…

Но в период подготовки к сезону шестьдесят пятого года моя прежняя практика в отношении физической формы, видимо, не годилась. Я не имел возможности «примерить» к себе нынешнюю торпедовскую игру — не представлял еще, каких затрат энергии потребует она от меня, двадцативосьмилетнего.

Все входившие в основной состав «Торпедо» игроки — и «технари», и просто напористые, упрямые — стремились сочетать хорошее техническое исполнение с атлетическими качествами. Одним удавалось лучше одно, другим — другое. Но стиль игры они понимали одинаково — полагались на технику при скорости. В такой команде при слабой, физической подготовке рассчитывать, в общем, не на что.

И пока настоящей выносливостью я похвастаться не мог. Вопрос, подойду ли я к ним, к новым для меня партнерам, при таком сочетании в основном составе, когда на стиль работают игроки разных возможностей, но очень друг к другу подходящие, продолжал меня мучить.

Когда проиграли первый матч в Баку, я расстроился, конечно, но не думал скисать — я примерил, наконец, к себе игру. И знал, что теперь делать.

Делать надо было вроде бы много, но, главное, я знал уже что…

С «Нефтяником» я играл плохо — осматривался. В чем-то мне мешала и радость самого возвращения Вот это помню: не столько волнение мне мешало (волнение обычно как раз и помогает мне настроиться), сколько радость от того, что я снова играю.

Много лет спустя я увидел у Стрельцова в альбоме фотографию: в распахнутом пальто, светлое кашне свободно повисло на шее, с улыбкой человека, про все плохое позабывшего, идет он со спортивной сумкой…

Снимок сделан на бакинском стадионе. Стрельцов соскочил со ступеньки автобуса и шагает к раздевалке.

Я увидел поле — и сразу, с первого момента, почувствовал: все будет хорошо, может быть, не сию еще минуту, но все будет в порядке. Я вижу поле!

На футбольном поле я всегда чувствовал себя как дома. Говорю это, не боясь, что скажут: хвастает! В жизни своей я многого (и очень причем важного) не замечал, проходил мимо, не понимал, усваивал с опозданием (иногда непоправимым) то, что другие знали с самого начала.

Но в футболе у меня будто глаза на затылке прорезывались. На «поляне» я всегда видел, где кто находится, о чем сейчас задумался. Мне пас дают, а я уже успел посмотреть и решить, кому сейчас сам отдам мяч…

Мне во многом предстояло разобраться: как кто играет в «Торпедо», что кто умеет, что кто может сделать в той или иной ситуации? Я видел это с трибун, но знать такие вещи в применении к своим возможностям, к своим мыслям об игре — дело другое.

К своим новым партнерам я, по существу, весь первый круг присматривался. Во втором-то круге я уже точно знал, от кого чего можно ожидать при пасе. Нападение, не сочтите за хвастовство, стало другим — ребята со всей охотой и доверием играли «подо мной» как центральным нападающим.

И никакого значения не имело, скажем, что Щербаков стал правым крайним. Мы смещались. Он шел в центр, а я мог быть на левом краю. Главное, мы уже чувствовали общую игру. Я точно знал, что откроюсь — и получу мяч. Партнеры успели привыкнуть ко мне, угадывали мой маневр. Я знал всех наизусть: кто сколько ходов сделает в комбинации, кто начнет водить мяч возле углового фланга, и я к его передаче успею пешком дойти, а кто и меня заставит поторопиться. Олег, например, Сергеев, по центру никогда не пойдет, он крайний, так и сыграет по краю, прямолинейно, и прострелит обязательно с угла. Но при его напористости такая прямолинейность часто оправдывается. И к моменту его прострела я уже должен осложнить жизнь защитникам своим маневром без мяча в штрафной площадке.

Ко второму кругу я уже и физически чувствовал себя совсем неплохо.

В первом же матче сезона я, несомненно, разочаровал кого-то в своих возможностях. Но сам я в себе нисколько не разуверился. И пусть не обижаются болельщики, в тот момент мне важнее было отношение ко мне команды.

Меня приняли в «Торпедо» как своего человека. Никто не выразил неудовольствия из-за того, что игра (уж нападение-то во всяком случае) с моим приходом изменится.

Я повторяю, никого, кроме Иванова, не знал как партнера. Но и он за эти годы мог сильно измениться. Мог и я существенно от него отстать.

Встретились мы на поле, однако, так, словно и не было никакого перерыва, — сразу же заиграли, поняли друг друга, как прежде.

Очень быстро пришло и полное взаимопонимание с Ворониным.

Воронина признавали лучшим игроком сезона шестьдесят четвертого и шестьдесят пятого годов.

В те годы он был уже по-своему даже выше Кузьмы.

Нет, я бы не сказал, что Иванов стал играть с годами хуже (забегая вперед, скажу, что, на мой взгляд, Кузьма закончил играть преждевременно) — и взрывная стартовая скорость, и хитрость его игровая оставались при нем. С Кузьмой по-прежнему трудно было кого-либо сравнить в топкости понимания, в тонкости исполнения в решающий момент. Он всегда точно знал, отдашь ты ему мяч или нет.

Но Воронин играл, как бы это сказать, объемистее, пожалуй. Объем высококлассной работы, им производимой, просто удивлял. Диапазон его действий был громадным. А головой он играл так, как ни мне, ни Кузьме не сыграть было. Я, по-моему, за всю жизнь один только раз и сыграл эффектно головой, когда швейцарцам забил с подачи Бышевца. Ну, еще киевлянам в шестьдесят шестом году два мяча забил — оба головой.

Вторую игру в сезоне шестьдесят пятого года мы играли в Москве против куйбышевских «Крылышек» и победили 2:0. Вот тогда мы с Кузьмой исполнили, как когда то, — я ему пяткой отдал, и он без промедления пробил. Но это все-таки еще не то было, что мы вместе с ним умели.

Вот через год опять же против «Крылышек», уже в Куйбышеве, мы сыграли с ним действительно, как в лучшие времена молодости. Кузьма два мяча забил.

В том же шестьдесят пятом году после победы над «Крылышками» мы две игры сыграли вничью, причем оба раза 0:0.

Но игра нападения завязывалась.

Я вот честно не помню, в какой игре забил первый гол по возвращении.

Я знал после матча в Баку, что свое забью, но мне важнее было ощутить тогда другое. Хотя, конечно, никакой нападающий не может относиться равнодушно к тому, что не забивает. И понимаю зрителя, который осуждает нападающих, не способных забить гол.

С первого выхода на поле в составе нового для меня «Торпедо» я почувствовал, что играю иначе, чем прежде. Хуже, лучше — я еще не понимал. То есть правильно я играю или не правильно — так будет вернее сказать.

Мне всегда было важно сыграть правильно.

От правильного для меня и начинается хорошая игра, когда ты в малой степени зависишь от удачных или неудачных обстоятельств.

После игры с «Нефтяником» я для себя понял, что сыграл, скорее всего, не лучшим образом, но правильно.

Перестраиваться специально мне не пришлось, все необходимые изменения произошли внутри меня естественно. Поэтому я могу смело прислушиваться к себе и себе верить.

Я очень много говорю о себе, вспоминая о том времени, но именно в то время, по мнению многих, я играл исключительно в пас. Кое-кто утверждал, что я просто не решаюсь сыграть индивидуально.

Но я-то знал, что, как только полностью войду в форму, все образуется. Я-то чувствовал, что игра вот-вот пойдет.

Мне нужно было показать свою полезность всем партнерам по атаке, мне нужно было полное их доверие ко мне как к лидеру.

Теперь я по-другому, чем в молодости, понимал задачи лидера.

В молодости я обижался, когда мне вовремя не отдавали мяч — я же был готов, заряжен, знал, как и когда открыться, верил в себя при единоборстве с любым защитником. Конечно, далеко не все выгодные ситуации я использовал, но промахи меня тогда меньше смущали, у меня не было сомнений, что все поправимо.

Сейчас я хотел быть полезен молодым партнерам своими пасами. Сейчас я лучше, чем прежде, понимал, зачем я вижу всю «поляну». Все мгновенно приходившие мне в голову ходы я представлял не иначе, как при участии того партнера, чей шанс поразить ворота казался мне предпочтительнее, чем мой. У меня и прежде, и теперь был идеальный партнер — Кузьма. Но мне все больше нравилось открывать возможность сыграть остро с тем, кто пока еще не привык играть в тот футбол, который так любили мы с Ивановым.

Поддержка новых партнеров заключалась в их понимании предлагаемого мною — для их же пользы и успеха предлагаемого.

Вероятно, от меня поначалу ждали чего-то другого. Те, кто и не играл со мной, и вообще меня не видел, представляли меня, возможно, каким-то барином от атаки, которому надо угодить.

Но я никогда барином не был — кажущаяся статичность моей игры, как я здесь уже говорил, объяснялась только моими физическими особенностями. Игра в пас мне всегда была интереснее. Кузьма, конечно, очень много для меня делал, но я всегда старался ответить ему тем же. Другое дело: ни в клубе, ни в сборной я не имел права ни на кого перекладывать ответственность при завершении атаки. Форвард должен забивать — и я забивал. И в молодости, и потом. Но с годами я все больший интерес испытывал к организации игры всего нападения. Я уже знал, что самая высшая радость в футболе — контакт с умным игроком.

…В пятом туре первого круга мы выиграли, наконец, с крупным счетом — 5:0 — у «Торпедо» из Кутаиси.

Потом мы выиграли у «Шахтера» и догнали ЦСКА и киевское «Динамо».

Киевляне выглядели сильнее других. Уже было понятно, что в нынешнем сезоне не тбилисцы, а они могут рассчитывать на первое место.

Киевское «Динамо» тренировал Маслов, человек, с которым у торпедовцев было многое связано. Мы очень любили его. Жил он по-прежнему на Автозаводской, и, когда «дед» бывал в Москве, мы к нему обязательно заходили, беседовали, ничто нас не разделяло. Но мы знали, что Маслов, приведший «Торпедо» к самой большой победе, не может не обижаться на руководителей команды, поступивших с ним, как многие считали, несправедливо, отказавшись от его услуг, когда команда на следующий сезон после дубля скатилась на второе место и проиграла финал кубка «Шахтеру».

«Дед», как мы догадывались, ставил целью доказать свою тренерскую правоту. И как бы доброжелательно он к нам ни относился, выиграть именно у «Торпедо» ему было очень важно и лестно.

Поэтому на матч с киевлянами, к тому же лидирующими, мы настраивались, как в лучшие свои дни. И после победы над ними вышли вперед, оторвались от главных конкурентов (Единственный мяч в ворота киевских динамовцев забил, обыграв финтами трех защитников, известный нам молодой форвард, который тогда в Мячкове по-мальчишески приложил, как примерил, к своей ноге стрельцовскую бутсу. — А. Н.)

Победу над лидером собрались отметить у меня на Автозаводской — пришли почти все наши игроки с женами. Не всегда на таких семенных торжествах речь идет только о футболе, но в тот вечер говорили в основном о наших торпедовских задачах в предстоящих матчах.

Мы уже почувствовали, что киевляне во втором круге еще прибавят в игре, но продолжали верить в себя. Вернее, после того как мы вышли в лидеры, у нас не оставалось сомнений, что если нам приналечь, вполне можем на первое место рассчитывать. Никому из собравшихся у меня в тот раз не казалась недостижимой такая цель.

Разговаривали откровенно и по-деловому.

Момент для разговора был очень удачный. Дела в команде вроде бы налаживались, и каждый сейчас мог без обиды выслушать критические замечания. После поражений такие замечания обычно воспринимаешь хуже, многие начинают оправдываться, и спокойного разговора не получается.

А здесь мы, нападающие, сказали защитникам и Воронину с Бредневым, которые умели помочь очень крепко обороне: «Обеспечьте надежность своей линии, а мы обещаем забивать в каждой игре, даем слово…»

Защитники нас не подвели. В одном, пожалуй, только матче — в игре второго круга против динамовцев Киева — они сыграли неудачно. В остальных же случаях защита была на высоте. Центральный защитник Слава Марушко и к атакам подключился. А полузащитники Воронин, Бреднев и Линев вместе забили двенадцать голов (причем Воронин семь). Нам же, нападающим, сдержать свое слово оказалось довольно трудно. Все же, мне кажется, и нам кое-что удалось. Правда, у ЦСКА, «Шахтера», «Зенита», «Спартака» и ростовского СКА мы выиграли со счетом 1:0.

С «Шахтером» мы играли в Москве. После победы в первом круге в Донецке 3:0 можно было рассчитывать, что и в Москве игра сложится. Но «Шахтер» цепко оборонялся. Особенно выделялся Владимир Мещеряков. В сезоне шестьдесят четвертого года Мещеряков полезно играл стоппера «Торпедо», но весной следующего года у него случился конфликт с тренером, и нашу команду он покинул. Со мной он играл и тренировался мало, но Кузьму знал, конечно, очень хорошо. И сыграл против него удачно. Гол «Шахтеру» забил я — пробил с линии штрафной площадки. Это уже был период, когда я превратился в забивающего форварда и почаще стал брать на себя право завершения атаки.

Со «Спартаком» игра складывалась тоже трудно. Нам били пенальти, и, к счастью для нас, удар пришелся в штангу. А во втором тайме вышедший на замену Борис Батанов забил свой единственный в сезоне, однако такой важный мяч.

Бориса я бы тоже отнес к игрокам объемистым, но умеющим в то же время и ювелирную работу исполнять. Не видел Батанова в лучшие, по общему мнению, его сезоны. Тем не менее, и по сезону шестьдесят четвертого года о нем можно было судить как о ключевом игроке «Торпедо». В шестьдесят пятом году он сыграл чуть больше половины игр. В начале сезона тренеры были не очень им довольны, не ставили его в основной состав, он обижался. Но ближе к решающим нашу судьбу матчам Борис, игравший за дубль, заметно улучшил физическую форму и сразу стал необходим в основном составе. В самых важных играх он оправдал полностью наши надежды.

У «Нефтяника» мы не смогли взять реванш в Москве — сыграли 1:1. Со счетом 1:1, как и в первом круге, закончилась наша игра с тбилисцами.

Две игры мы проиграли — московским и киевским динамовцам.

Самой крупной была победа над ташкентским «Пахтакором» в Москве — 4.0. «Пахтакор» в том сезоне вошел в первую десятку и совсем неплохо провел ряд игр (мы с ними в Ташкенте ничего не смогли поделать в начале сезона). Но вспомнилась эта игра не из-за «Пахтакора», а из-за того, что в том матче мы в атаке действовали совсем раскованно и понимали друг друга вполне не только мы с Кузьмой, но и все, кто действовал в линии нападения. Мне показалось, что партнерам легко, без напряжения играется со мной. А мне ведь больше ничего и не надо. Когда я понят — и мне на душе легче, я могу показать, на что способен.

Мои проблемы как форварда, вернувшегося в изменившийся футбол, возможно было разрешить, хочу еще раз подчеркнуть, только при чуткости партнеров к моим предложениям.

…Когда-то я мог определенно сказать, с кем из защитников мне играть потруднее, — с Башашкнным из тогдашнего ЦДСА.

В отличие от большинства защитников того времени, против которых я играл, Башашкин смотрел не на мяч, а на меня. Защитники чаще всего проигрывают в том, что смотрят на мяч, но мяч-то можно в одну сторону прокинуть, а побежать в другую. Нередко и опытные защитники «гипнотизировали» мяч возле моей ноги и не улавливали, как он оказывался у Кузьмы, который, бывало, успевал уже и гол забить…

В сезоне, когда я вернулся в футбол, трудно стало играть буквально против всех защитников.

Конечно, я мог бы выделить Муртаза Хурцилаву (не только игрока сильного, но и человека очень хорошего), Володю Петрова из «Спартака», динамовцев Жору Рябова и, конечно, Виктора Аничкина.

Главная сложность заключалась в том, что очень сильно возросла общая грамотность защитников. Почти все из них научились читать ситуации.

Миша Огоньков мне потом рассказывал, что они в «Спартаке» в сезонах пятьдесят шестого — пятьдесят восьмого годов часами думали, как сыграть против нас с Кузьмой, чтобы не возникало таких положений, что мы вдвоем выходим на одного защитника. Тогда еще играли по системе с тремя защитниками.

Теперь же, когда все команды играли с двумя центральными защитниками, ломать голову больше приходилось нам, нападающим. Ломать причем в ходе игры — всего заранее было не рассчитать. Тактическую хитрость приходилось проявлять все девяносто минут игры — усыпить бдительность защитников полностью, конечно, не удавалось, но утомить (их же собственным беспокойством) нам, пожалуй, в хороших играх доводилось. Утомить не физически, а морально, что ли, заставив поверить в неистощимость наших вариантов перемещения без мяча.

Я чаще ставил себе задачу не обыграть плотно опекающего меня защитника (скажем, Соснихина или Хурцилаву, «сидящих» у меня на спине), не убежать от него, а увести его за собой, освободить пространство для прорыва других наших нападающих. А когда удавалось «сковать» своим маневром (когда иной раз стоишь на поле, но не просто так, а по делу, с особым замыслом, партнерам только и понятным), «связать» сразу двух обороняющихся, наши свободно разыгрывали комбинацию за счет «лишнего».

На вратарях, которые мне нравились, которым труднее стало забивать, сказывалось влияние Яшина. И что интересно: реакция у Левы с годами наверняка стала уже не той, какой прежде была, — не забыть мне никогда, какие мячи брал он от Копа в Париже в пятьдесят восьмом, как стоял против болгар на Олимпиаде, сколько матчей выиграл нам Лева, но авторитет его игры стал еще выше. Он и оставался самым надежным вратарем.

Не устану в этой книге повторять, что самое красивое в футболе — простота: когда Леве не надо падать — он и не упадет. А иной для публики старается — мяч рядом, а он ноги задирает.

Простота Яшина обеспечена такой высокой техникой, которая и не бросится в глаза тому, кто мало понимает в футболе. Но вопрос — как забить такому «простому» вратарю?

Киевский вратарь Евгений Рудаков в простоте своих действий подражал Леве — и правильно, по-моему, делал, почему играл и надежно, и долго. Другой киевский вратарь, Банников, играл по-другому, исходя из своих данных, но тоже умно и строго. Ко мне он. правда, приспособился, когда уже перешел к нам в «Торпедо».

…Слово, данное друг другу, мы, в общем, сдержали. Во втором круге столько же раз победили, сколько в первом — одиннадцать. Сделали на одну ничью меньше, но проиграли два матча, один из которых ни в коем случае нельзя было нам проигрывать.

Мы проиграли в Киеве «Динамо», остававшемуся и во втором круге нашим главным соперником в борьбе за первое место. В этой игре, как я уже говорил, зашита наша сплоховала. Первый тайм мы проигрывали, — 0:3.

Но во втором тайме нашли свою игру.

Мы были к тому времени командой, которую никакой счет в пользу соперника смутить уже не мог.

Маслов невольно сердился на нас, мы в свою очередь обижались из-за того, что на нас сердится такой любимый нами человек. Мы тоже хотели ему показать, чего мы стоим в нынешнем своем варианте.

Мы вышли на второй тайм и повели игру как бы заново, как бы забыв все огорчения первого тайма. Я до сих пор с удовольствием вспоминаю ту игру.

Два мяча я забил головой после подачи угловых Третий гол, забитый Ворониным, судья не засчитал. Но мы продолжали наступать и, продлись игра еще немножечко, обязательно бы сравняли счет. Чувствовалось, еще минута — и динамовцы закричат «караул!». Но время истекло…

Киевляне выиграли у московских торпедовцев, но проиграли кутаисским — проиграли осенью, когда каждое очко становилось решающим, проиграли команде, занявшей в итоге предпоследнее место (год назад кутаисцы точно так же «помешали» нам, своим одноклубникам, открыв этой победой путь наверх тбилисскому «Динамо»).

Все теперь решала наша игра в Одессе против «Черноморца». Победив, мы становились чемпионами.

«Черноморец» занял в тот год четырнадцатое место, мы без проблем выиграли у них в первом круге.

Но когда игра последняя в сезоне и решающая, любая случайность могла помешать нам.

Опытный игрок, я никогда еще не был так близко от победы в чемпионате страны. Знал я, однако, и то, что в играх, от которых все ждут результата, игроков, которые много дали команде в сезоне, подстерегают случайности.

В сезоне шестьдесят четвертого года вклад Валентина Иванова в успешное выступление «Торпедо» был очень заметен, он организовывал атаку, он и мячей забил больше всех (больше, чем я в шестьдесят пятом, когда вышел в бомбардиры). Но одного важнейшего мяча Кузьма не забил, который бы обеспечил «Торпедо» прочное лидерство, — не забил пенальти киевскому «Динамо».

Кузьма потом говорил, что ему не хотелось бить — не тот был настрой Но никто больше не вызвался — и он пробил… Воронин же утверждал, что спросил у Иванова перед тем, как тот пошел исполнять одиннадцатиметровый: «Ну как?» (в смысле, если что не так, то он, Воронин, готов пробить). А Кузьма ему ответил, что все в порядке Видимо, обстановка перед ударом была такой нервной, что и большим мастерам трудно было понять друг друга.

Первый гол «Черноморцу» забил я. Выскочил на прострел с углового и с правой ноги подрезал в левую «девятку».

Игра и после нашего гола шла напряженно Сказывалась, видимо, ситуация, сложившаяся накануне игры. В Одессу приехал Маслов. «Дед» ждал, что мы сыграем вничью — и тогда будет переигровка за первое место. Наши, однако, были по горло сыты прошлогодней переигровкой с тбилисцами. Хотя я уверен, что на этот раз мы бы не проиграли дополнительный матч никому.

Но зачем дополнительный матч, когда мы можем и должны выиграть у «Черноморца»?

Второй гол отличным ударом издалека в верхний угол забил Саша Линев.

Мог быть и третий гол. Я обязан был поставить точку в этой игре, но не сумел: вышел один на один с вратарем, кинул в дальний угол — и попал в штангу…

После окончания сезона «Торпедо» уехало в Японию, а мы с женой поехали отдыхать — были в доме отдыха на Валдае.

На душе у меня стало поспокойнее. Я понимал, что следующий сезон будет и для меня, и для «Торпедо» сложнее. Хотя, признаюсь, ни о чем неприятном думать тогда не хотелось. Я был настроен очень хорошо.

Лучшим игроком сезона вновь признали Валерия Воронина.

Но даже Валерий — самый красивый и популярный — в тот момент привлекал к себе меньше внимания, чем Стрельцов.

На чествовании «Торпедо» в Лужниках московской общественностью любое упоминание его имени выступавшими, любой намек на сыгранную им в прошедшем сезоне роль вызывали немедленную овацию в многотысячном зале.

Остальные сидящие на сцене чемпионы не выказывали и тени ревности. И всем своим видом выражали, что они тоже рады за Стрельцова.

А сам Стрельцов, как бы поднимаемый время от времени этой волной всеобщей доброжелательности над сценой и залом, выглядел по-прежнему естественным и распахнутым, несмотря на галстук и строгий костюм.

На банкете в Мячкове слово Стрельцову предоставили после того, как выступили Иванов и Воронин. Капитан «Торпедо» произнес полагающиеся случаю слова, Воронин сказал красиво и остроумно о рабочих руках, создающих автомашины, о руках, которые футболисты автозавода «рекламируют своими ногами». Стрельцов поднялся и с обычной своей открытой улыбкой, без всякого драматизма, очень просто говорил о том, о чем, видимо, только на таком торжестве и можно было сказать: что после всего случившегося с ним он лучше, чем когда-либо, понимает, как повезло ему с тем, что жизнь его связана с автозаводом, что он был в «Торпедо» и вернулся в «Торпедо».

Был конец декабря. Ближе к полуночи, когда разговорами о последних матчах минувшего сезона временно завершилась тема футбола (вспомнили, как в решающей игре с «Черноморцем», когда Стрельцов не забил гол, Иванов попенял ему: «Что же ты мне, Эдик, не отдал, я был в шести шагах сзади», а Эдик ответил: «Ну, неужели, Кузьма, я тебя не видел, просто не сомневался, что забью»), когда вышли из дому в морозную темноту, Стрельцов вдруг предложил: «Поставим елку в центре поля, которому мы всем обязаны…»

Он взял елку и почти по пояс в снегу между деревьями мы двинулись к тренировочному полю «Торпедо»…

…Киевские динамовцы хорошо усвоили урок сезона шестьдесят пятого года, когда им не хватило одного-единственного очка. Правда, я не совсем убежден, что Маслов решился бы так смело выдвинуть в основной состав молодых Мунтяна и Бышевца, если бы в сборную команду на чемпионат мира не призвали Серебренникова, Сабо, Хмельницкого. Но важно ведь, что у них в резерве оказались такие талантливые игроки.

У нас же не было особенного выбора.

Кроме того, после очень трудно давшегося нам сезона мы, опытные в большинстве своем люди, не устояли перед соблазнами праздничных процедур — слишком уж много пришлось на зиму встреч и чествований на разных уровнях, мы поздно ушли на отдых. И переход к неизбежным будням не таким оказался энергичным, как хотелось бы, как надо бы…

В сезоне шестьдесят пятого мне приходилось трудно. Но сама радость возвращения, ощущение своей полезности облегчали начало второй моей жизни в футболе. И я почти не сомневался, что следующий сезон проведу увереннее.

Сохранить чемпионское звание у нас было мало шансов при тогдашних возможностях «Торпедо», но и до сих пор уверен: потрудись мы в канун сезона с большей ответственностью — за призовое место могли и поспорить.

В тот год в связи с чемпионатом мира игроки сборной тренировались в отрыве от клубов.

Валентин Иванов участвовал в весенней поездке сборной, но к началу сезона вернулся обратно в «Торпедо» — тренеры сборной, видимо, предпочли ему игрока помоложе.

Рано или поздно такое неизбежно со всеми нами случается. И никто еще не пережил этого безболезненно.

Кузьма вернулся в команду, где его положение лидера никак вроде бы не могло пошатнуться. Как у лидера у него по-прежнему оставались особые обязательства перед командой, ответственность за сохранение торпедовской игры Он крепился, не показывал виду, Кузьма, который столько лет был ведущим игроком не только в клубе, но и в сборной, где он и капитаном стал после ухода Нетто.

В неважном настроении Иванов начинал сезон в команде, не располагавшей, как я уже говорил, большим выбором игроков.

Сильнейший игрок прошедшего сезона Валерий Воронин готовился в составе сборной.

На стадионе «Динамо» торпедовцы играли с донецким «Шахтером». Посмотреть матч приехали и футболисты сборной. Они держались вместе — гордой, но демократически улыбающейся знакомым группой. Нарядный Воронин, однако, сел поближе к запасным игрокам и тренерам команды над тоннелем, откуда выходят на поле футболисты.

Торпедовцы возвращались после разминки, впереди шел задумчивый Иванов.

«Кузьма», — окликнул его Воронин. Тот поднял голову, весело встряхнулся. Воронин привстал и условным, видимо, жестом — приподнятым на уровень плеча кулаком — поприветствовал капитана, пожелал победы.

Иванов подмигнул ему, будто не на стадионе, а в комнате они находились, и озорно, вспомнив, наверное, досуги в Мячкове, изобразил бильярдиста, загоняющего шар точно в лузу.

Но матч этот «Торпедо» проиграло. Иванов на последних минутах попытался обвести уже лежащего вратаря и не успел из выгодной ситуации сравнять счет.

Через несколько дней у приехавших в Мячково журналистов Иванов беспечным тоном, с обманчивым для малознающих его людей простодушием спросил вдруг, выслушав разные «столичные» новости: «А про футбол что говорят?» Журналисты сказали, что ходят слухи о возможном просмотре в каком-то из матчей сборной его, Иванова, вместе со Стрельцовым.

Иванов отмахнулся: «Нет, с этим я завязал…» Скорее всего, Иванов действительно совершенно искренне теперь уже не верил в свое возвращение в сборную.

Но, наверное, многие из присутствующих, в чем кое-кто и признавался потом, сразу представили их вместе со Стрельцовым в сборной и поверили в такую возможность.

За клуб они ведь продолжали играть вместе.

…Мне нравилось, как получалась игра у Иванова с девятнадцатилетним Володей Щербаковым в сезоне шестьдесят четвертого года.

Щербаков двигался вперед, действовал в роли форварда таранного типа. Иванов очень мною для него делал, и, как мыслящий игрок, Щербаков прибавлял у нас на глазах.

Простительная для него прямолинейность хорошо сочеталась с тонкой игрой Кузьмы.

Вообще Щербаков много, на мои взгляд, сделал для успехов «Торпедо» и в шестьдесят четвертом, и в шестьдесят пятом годах. Его сила, его скорость шли, как говорится, в общее дело нашей атаки. Щербаков азартно был нацелен на ворота и вел себя в серьезных играх как боец.

Но футболисту такого склада нужен особо строгий режим. Когда у Щербакова стал расти вес, он сразу потерял свои скоростные достоинства.

Повторяю, когда я пришел в команду, Щербаков был хорош, и на него очень надеялись.

В шестьдесят пятом году мы втроем (Кузьма, он и я) уже вполне понимали друг друга и, по-моему, сыграли интересно и остро в матчах, где, в общем-то, все и решалось.

В шестьдесят шестом году мы чаще оставались со Щербаковым вдвоем в атаке. Кузьма в том сезоне сыграл всего одиннадцать матчей, он ничего никому не говорил (а спрашивать про такие вещи не принято), но можно было предположить, что он заканчивает играть.

Мы играли с Щербаковым примерно так же, как они играли с Кузьмой.

Я не люблю выдвигаться вперед, когда оказываешься перед двумя защитниками. Я лучше отойду так, чтобы, получив мяч, развернуться и рассмотреть всю ситуацию: кто открывается, кто кого страхует. Когда идешь лицом к противнику, все и видишь, а когда стоишь к защитникам спиной и ждешь передачи, обзор сужается.

Мне кажется, что Щербаков в шестьдесят шестом году начинал сдавать. Но силенок у него еще было достаточно. И когда он предельно выкладывался, игра у него шла.

Конечно же, отсутствие Кузьмы я лично очень ощущал, очень сожалел, что играю без него. Мы привыкли вдвоем направлять игру. Другого такого партнера, как Иванов, у меня больше никогда не было. И мне не хотелось верить, что никогда уже не сыграем вместе.

Накануне матча основных составов московского «Динамо» и «Торпедо» Валентин Иванов играл на Малой арене динамовского стадиона за дубль. Он забил два мяча, а мяч для третьего, решающего гола выкатил будущему партнеру Стрельцова Геннадию Шалимову. Сидящий на трибуне Воронин после второго гола засмеялся: «Кузьма один все «Динамо» обыграл». За динамовский дубль выступало больше известных, опытных игроков, чем за торпедовский. Например, в защите — Георгий Рябов. Динамовцы вели в счете 2:0. Вот тут-то Иванов и дал предметный урок. Ходы, им предпринимаемые, оказывались изящно-безошибочными, он втягивал в умную игру и партнеров, был по отношению к ним доброжелателен и щедр и вместе с тем баловал немногочисленную публику индивидуальным исполнением.

Но переполнившая на следующий день трибуны Большой динамовской арены публика не увидела Иванова на поле.

В незашнурованных бутсах и плаще-болонья поверх тренировочного костюма он изображал в раздевалке беспомощность перед судьбой. В запасе так в запасе, но, выходит, зря сегодня и бутсы обувал Стрельцов вышел ему навстречу из душа, они о чем-то заговорили.

Мы все-таки до конца этого сезона еще сыграли с Кузьмой, может быть, и не так, как весной в Куйбышеве, где все нам удавалось, но, в общем, совсем неплохо, в матче второго круга против ЦСКА.

Интересно, что при всех срывах и сбоях во втором круге мы выиграли у московских команд. Правда, ни одна из них в числе призеров не оказалась. «Спартак» занял четвертое место, ЦСКА — пятое, мы — шестое, а «Динамо» — восьмое.

Киевляне стали чемпионами.

Мы, однако, взяли у них во втором круге реванш за поражение в первом. Мы проиграли 0:2 и 2:0 выиграли.

Похвастаюсь: я забил Банникову гол, признанный газетой «Московский комсомолец» самым красивым в сезоне.

Мне тоже показалось, что все исполнено было подходяще: убежал от Соснихина с центра поля, уложил вратаря в один угол, а мяч проткнул в другой…

В сезоне шестьдесят шестою года так и не вошел в лучшую свою форму, не выдержал прежних объемов работы Борис Батанов — он тоже заканчивал играть. Но зато вернулся в команду один из моих любимых игроков, Валентин Денисов. Валя — уникальный технарь. С мячом, по-моему, он может работать, как Пеле. Его у нас так некоторые и называли: Пеле.

Есть люди, хорошие только в игре, а есть вот такие, как Воронин или Валя Денисов, которые могут все отдать и ничего взамен не просят.

Денисов в полном смысле слова торпедовский игрок. В ЦСКА, где он два сезона выступал, после того как в шестидесятом году играл за чемпионский состав «Торпедо», ему не с кем было играть — там его удивительные качества и редкое понимание игры в малой степени проявлялись. У армейцев стиль совсем другой. А вот в нашу игру он сразу внес оживление. Когда тренеры почему-либо не ставили его в состав на ответственный матч, я всегда огорчался — мне его недоставало.

Мы рассчитывали поправить впечатление от наших неровных выступлений в первенстве хорошими играми на кубок, и все складывалось до финала удачно.

Начиная с одной восьмой финала, я в каждой игре забивал мячи. Сознательно стал больше брать игру на себя. Я как чувствовал, что дальше мне предстоит играть с молодыми партнерами, которые с большим доверием поначалу будут относиться к забивающему мячи лидеру, охотнее будут вступать с ним во взаимодействие. В шестьдесят седьмом году я, правда, мало забил в чемпионате — всего шесть мячей, но в шестьдесят восьмом с двадцатью одним голом находился уже среди лучших бомбардиров…

В молодости я забивал, конечно, чаще. Когда играли практически один на один с защитником, когда и совсем свободным от опеки оказаться было не фокус, когда центральный защитник за мной не шел, оставался в своей зоне. Теперь же забивать стало гораздо сложнее.

А потом у каждого возраста свои, наверное, радости. В пятьдесят седьмом году в кубковой игре против тбилисских динамовцев я забил пять мячей из шести (шестой, кстати, Слава Метревели забил) — мы 6:1 выиграли.

Но не решусь сказать, что игра осталась в памяти как лучшая. При 0 2 тбилисцы скисли и не сопротивлялись. А у меня, как это бывает, взрыв в игре произошел, забил первый гол — и пошло…

В зрелые годы меня гораздо больше радовало, если при крупном счете отличался каждый из форвардов, тогда я точно знал, что какую то хорошую мысль в атаке сумел предложить или развить..

В финальном матче кубка шестьдесят шестого года мы встретились с новым чемпионом.

Мы очень надеялись собраться, как следует, на игру с киевлянами, В конце концов мы же выиграли у них, когда выступали на своем поле. А финал ведь тоже в Москве.

Кубок мы не выиграли.

Я потом всю ночь не спал, Ставил раз за разом на проигрыватель одну и ту же пластинку. Гуляев пел «Черемшину». А я вспоминал — и не мог никак успокоиться — один момент игры, когда при счете 0:1 мы со Щербаковым выходили вдвоем против Соснихина. Я показал Соснихину, что отдам Щербакову, а Соснихин угадал, что я мяч не отдам. И выбил у меня мяч на угловой. А отдай я действительно Щербакову — он бы вышел один на один. Про чемпионат мира, который я по телевизору смотрел, мне грустно рассказывать.

Это уже третий мировой чемпионат, в котором мог бы я участвовать, — и вот снова не участвовал.

А ведь мог я пригодиться сборной — в шестьдесят шестом году еще мог. Пусть и обвинят меня сейчас, с опозданием, за самонадеянность, но вдруг, но, может быть, меня и не хватало в Англии.

На замечательный газон «Уэмбли» я через год в майке сборной все же вышел. Вместе с теми, кто стал здесь бронзовым призером, с тем же Игорем Численко, не удали которого судьи с поля в матче с ФРГ, неизвестно еще, чем бы все закончилось. Была уже поздняя осень. Мы сыграли с хозяевами поля — чемпионами мира 2:2 (оба гола Численко и забил).

Как-то нас всей командой пригласили на научно-популярную студию смотреть английскую документальную картину «Гол» про лондонский чемпионат. Я смотрел в цвете и на большом экране то, что уже видел по телевизору: как бьют беспощадно по ногам Пеле, как за влетевшим в сетку мячом вбегает Эйсебио и уносит мяч в центр, чтобы поскорее следующий гол забить… И все вспоминал, как сам я играл на «Уэмбли», — только с опозданием непоправимым…

Первая международная игра за рубежом, в которой я участвовал после такого перерыва, была очень ответственной.

Во-первых, Кубок европейских чемпионов — турнир для наших клубов непривычный. Во-вторых… да нет, тоже, конечно, во-первых, — «Интер». Итальянский «Интернационале» (Милан) — одна из сильнейших европейских команд.

Вот как раз после этой игры против московского «Динамо», когда Валентин Иванов оказался в запасе, за кулисами стадиона появился господин с несколько смещенным по-боксерски носом — Эленио Эррера, творец системы эшелонированной обороны «каттеначчио», тренер «Интера», приехавший взглянуть на будущего противника.

Одни итальянский журналист писал, что «такого международного опыта, каким обладают игроки «Интера», нет ни у одного другого клуба в мире».

Когда в составе у противника такие именитые игроки, как Факетти, Бургиич, Жаир, Суарес, Корсо, всегда не по себе.

Тут уж чистая психология. И вопрос: как это напряжение снять? По опыту знаешь, конечно, паниковать не стоит. И слушать не стоит тех, кто все эти громкие имена на разные лады произносил… Помню, как перед игрой с ФРГ в пятьдесят четвертом году нам тоже твердили: Фриц Вальтер, Фриц Вальтер. Он тогда действительно красавцем был. И сыграл лучше еще, чем ожидали, — мяч у него не могли отобрать, приставленный к нему полузащитник только бегал за ним по пятам. Но в итоге-то не проиграли, победили, переломили ход игры в середине — и никакой Фриц Вальтер не спас. Так какой же резон самим себя пугать чужой славой?

Конечно, перед игрой с «Интером» мы понервничали. От гипноза имен избавиться полностью не сумели. Главное, переживали, что с нашей стороны никаких современных знаменитостей нет, кроме Воронина. Он на мировом чемпионате между прочим, до игры с Италией вызывал у наших тренеров определенные сомнения, его и выставлять на эту игру не собирались сначала. Но именно он против итальянцев сыграл здорово — и дальше пошло. Мы на него очень надеялись, когда выходили против «Интера». И он не подвел. Хотя досадно получилось, что единственный мяч в наши ворота, все решивший, влетел от Маццолы, задев Воронина.

А наш гол — Володя Бреднев отлично под перекладину пробил — не засчитали. Мяч от перекладины рикошетом за линию ворот отскочил, но судья Ченгер этого не захотел увидеть.

Очень, конечно, обидно. Гол этот Бреднев на четырнадцатой минуте забил. Мы уже успокоились, заиграли по- своему. Первый тайм с нашим преимуществом прошел. Потом журналист, который про опыт игроков «Интера» писал, отметил, что мы заставили «Интер» играть по своим нотам.

Мы вышли играть с «Интером», договорившись, что будем биться до конца. И бились. Но счастья, удачи нам в Милане не хватило.

В ответной игре в Москве у нас, как это ни странно, меньше было шансов. Команды уже хорошо знали друг друга. И более опытными были итальянцы. К тому же «Интер» техничнее в целом, чем «Торпедо». Кроме нас двоих с Ворониным, все уступали в технике итальянским игрокам.

Защита «Интера» сыграла очень грамотно.

У нас же без Денисова (его заменил Щербаков) не получалось сильной атаки. Защитников «Интера» без выдумки не пройдешь. До сих пор думаю, что сыграй мы и в Москве вместе с Валей, мы бы разобрались в ситуации и забили им гол.

Мне передавали, что Эррера сказал про меня: «Стрельцова трудно разгадать нашим защитникам, но для партнеров он тоже загадка».

Да нет, к тому времени, мне кажется, понимание у нас уже установилось. Может быть, просто не всем все удавалось исполнить технически? Правда, случалось: я иду назад и готов пяткой отдать мяч вперед, если партнер открылся, а он не открывается, упрощает итальянским защитникам задачу.

В Москве сыграли 0:0. Из кубка выбыли.

Но особенно ругать нас не за что. Выглядели мы достойно. Не стоит забывать, что сезон шестьдесят шестого года для «Торпедо» не из лучших.

Правда, в следующем сезоне дела наши не только не улучшились, а, напротив, стали еще хуже.

С шестого места мы скатились на двенадцатое.

Сезон шестьдесят седьмого года следует, наверное, посчитать удачным для меня — я играл за сборную, в референдуме журналистов меня назвали лучшим футболистом года.

Но поиск партнера в атаке для меня продолжался — продолжался он, впрочем, до последнего дня моего в большом футболе.

Это совсем не значит, что среди пришедших в «Торпедо» мастеров не было способных игроков — и опытных, и молодых.

Все наши молодые, пожалуй, подходили «Торпедо». Но как-то так получалось, что подходили они короткое время — долгой жизни в команде у них не складывалось. Может быть, не только их в том вина. Готов и себя обвинить — возможно, что играть со мной не всегда легко и удобно. Педагогическая работа увлекла меня позднее, когда я уже перестал играть. Но в общении с партнерами я всегда старался быть терпеливым, не давать воли раздражению. Всегда помнил, сколько ошибался сам. И мне казалось — партнеры не бывали на меня в обиде.

Однако факт остается фактом — никто из появившихся в команде на том этапе, когда я снова в ней играл, не задержался в «Торпедо».

В шестьдесят седьмом году нас опять стал тренировать Николай Петрович Морозов. Наш вроде бы, торпедовский, человек, всего год назад руководивший сборной на мировом чемпионате, он на этот раз, по-моему, пришел к нам без четкой программы, без обычной своей уверенности. Мне показалось, что требует он от нас на тренировках недостаточно, но судить мне было трудно — меня он хорошо знал, доверял моей самостоятельности, щадил меня, может быть, за возраст, как когда то за молодость. Однако торпедовцам нового набора (в тот год в команду пришло довольно много игроков) нагрузок тренировочных явно недоставало — это не только мое мнение. После перерыва, вызванного травмой, в том сезоне я поделился с Бредневым сомнениями: хватит ли меня на трехразовые тренировки. Он сказал: «Не бойся. Так и шесть раз в день можно тренироваться».

Правда, Володя Бреднев был работягой. Он действовал в игре, как челнок. Денисов, например, назад после атаки не спешит вернуться, а Володька и после рывка идет назад и честно отработает в защите. Без таких, как он, команда не может существовать. Но такой игрок обычно и без подсказки знает, сколько труда надо положить для соответствующей физической подготовки.

Сезон шестьдесят седьмого года оказался последним в «Торпедо» для Щербакова, к которому я уже привык. Он провел тридцать игр, но нужной физической кондиции не достиг. Гершкович и Шалимов выходили на поле реже, но в игру вписывались удачнее, лучше смотрелись. Щербаков, возможно, и ревновал команду к ним. Мыслил-то он по-торпедовски, вкус к торпедовской игре приобрел, а силы, которая вчера еще была в избытке, недоставало, и не вдруг ведь это произошло, вот что самое-то обидное.

Владимир Михайлов уже третий сезон играл в «Торпедо». И по опыту своему, по своим возможностям и должен был бы ходить в ведущих, в тех, кто организует игру.

Михайлов многое умел — у него и техника, и «накрутить», убежать может, не поймаешь его, когда он в порядке, и удар у него отменный правой. Но все по настроению. Вдруг станет — и отстоит всю игру. В таком настроении и незачем заявлять его в состав.

О Михаиле Гершковиче, пришедшем в «Торпедо» в девятнадцать лет, мы уже знали по игре его за «Локомотив» — он очень рано «прокололся» в основном составе мастеров.

Мы все радовались, что такой способный мальчишка (и притом с опытом, куражом) пополнит наши поредевшие ряды.

Не помню уж, по каким соображениям Мише долго не разрешали перейти в «Торпедо». Тренируясь вместе с нами, он некоторое время еще не выступал в официальных играх, но многие из нас уже относились к нему, как к своему человеку в команде. Чувствовалось, что пошел он в «Торпедо» не случайно — выбор у него тогда большой был. Правда, известность совсем молодого игрока могла ему и медвежью услугу оказать.

Он ведь котировался, как ведущий игрок в команде, занимавшей пятнадцатое-семнадцатое места, не помышлявшей ни о каких призовых местах. В команде, по существу, без своего лица, без почерка, без стиля.

Заиграл Миша в основном составе, когда «Локомотив» тренировал Бесков — это, конечно, о чем-то говорило. Гершковича нельзя было назвать игроком без школы. А техника, особенно отличный дриблинг, вкус к работе с мячом выделяли его среди молодых футболистов, подававших в то время надежды. Своим отношением к игре и тренировкам Миша обещал вырасти в мастера очень влиятельного. Но раннее лидерство в посредственной команде, лидерство на фоне игроков инертных, неизобретательных, лишенных настоящего самолюбия, не могло пройти даром.

Некоторая безоглядность в индивидуальных действиях меня, например, настораживала поначалу в игре Гершковича за «Торпедо».

Очень толковый, способный обвести на пути к воротам нескольких обороняющихся, он не торопился расстаться с мячом. Мяч быстрее пересекает середину поля при своевременном пасс, чем при самом стремительном дриблинге, — от этого никуда не уйдешь.

Миша всегда внимательно меня слушал. И я не боялся, что он обидится, не так меня поймет. На первых порах все время ему твердил: «Проходи центр поля за счет паса, я тебя подожду, отдам мяч, куда тебе нужно, куда нужно игре, поверь».

Он поверил. И в памяти сохранились игры, где мы понимали друг друга с Гершковичем неплохо. Мне гораздо легче стало играть, когда Миша отказался от привычки вести мяч с центра поля пока не отнимут. Играл в пас.

«В штрафной же площадке, — говорил я ему, — бери уж игру на себя посмелее. Здесь столько ног, что и не разберешь, кому из своих отдать. Здесь ты бери инициативу — здесь ты, Миша, со своей изворотливостью можешь и сам очень полезно сыграть».

В шестьдесят восьмом году мы победили «Спартак» — 5:1 Нападение наше сыграло свою игру. Миша выступил уже вполне в торпедовском стиле. Отдал мне мяч так, что я забил его в пустые ворота — Маслаченко никак не мог мне помешать. Я тогда сказал Гершковичу: «Этот гол ты, Миша, сделал, мне же только ногу оставалось подставить. Вот в чем красота. Пусть на табло моя фамилия, но ты знай — этот гол твой».

Высшее в футболе — коллективная игра. Но многие понимают это умом, а не сердцем. Не испытывают от такой игры настоящей радости. Хотелось бы пожелать каждому искать радость от футбола именно в хорошем пасе, который ты отдал вовремя товарищу. Пусть болельщики и не сразу поймут, в чем твоя заслуга. Ничего, еще привыкнут. Главное, чтобы сам ты привык ловить безошибочно ситуацию: если у тебя девяносто процентов вероятности забить гол, а у партнера все сто — отдай ему. Не медли и не жалей.

Давид Паис пришел к нам в тот же сезон, что и Гершкович. Про него тоже много говорили, среди молодых он тоже выделялся и успел уже сыграть за основной состав «Арарата». Паис понравился нам как техничный игрок, изобретательный. Но жесткой игры он избегал, а без этого в команде, сражающейся за первенство, не утвердиться Давида ставили за основной состав, он сыграл удачно некоторые игры. Некоторые просто хорошо. Например, в матче на Кубок обладателей кубков против обладателя Кубка Чехословакии «Спартака» из Трнавы. В тот раз Паис не устрашился жесткой игры, шел в бон вместе со всеми и забил первый мяч на поле противника. Но не в обиду Паису будет сказано, такие игры в его торпедовской практике редкость. Характера ему в большинстве случаев не хватало.

Оба — и Гершкович, и Паис — сыграли в «Торпедо» гораздо меньше, чем могли бы Они и ушли из команды одновременно. Подробностей их расставания с клубом, где по разным причинам не состоялась их судьба, не знаю — я уже закончил выступать к тому времени.

Но сочувствую я больше Мише Гершковичу — человеку очень прямому, очень преданному футболу. В чем-то он все- таки остался непонятым, хотя и популярностью пользовался у зрителя, и за сборную сыграл.

Геннадий Шалимов появился в команде раньше Гершковича и позже покинул «Торпедо». Шалимов — типичный правый крайний. В центр не мог смещаться — это, на мой взгляд, заметный его недостаток. Но как характер, как игрок он мне, в общем, нравился. Он рос от сезона к сезону и одно время играл очень хорошо и полезно. Заканчивал он уже без меня, подробностей опять же не знаю, но, как мне кажется, тоже преждевременно.

Вадима Никонова готовили, как я позже узнал, на мое место. Я с ним вместе не играл. Лучшие свои сезоны он без меня провел. В шестьдесят шестом году в дубле он мне понравился — физические данные, техника. По игре его можно было «подпускать» к основному составу. Он и сыграл по нескольку раз в основном составе и в шестьдесят седьмом, и в шестьдесят восьмом, а в шестьдесят девятом и первые два гола забил в чемпионате. Но вместе, я уже говорил, мы не играли — в последние мои сезоны его уже ставили в состав вместо меня. Я это вспоминаю без обиды. Разве что с некоторой досадой. Я любил играть с молодыми и решаюсь думать, мог бы им в чем-то и помочь. Даже больше скажу. Сыграй я с молодыми подольше, не исключено, что их судьба сложилась бы счастливее.

Никонову, как и многим нашим торпедовским талантам, в ЦСКА не повезло — к другой игре они не приспособились. Никонов уходил в ЦСКА, считаясь в «Торпедо» ведущим. А вернулся обратно — его, оказывается, «не ждали». Мне, правда, кажется, что ершистый характер Никонова сказался на его карьере, которая могла быть в футболе удачнее.

Пятнадцать поражений потерпели мы в шестьдесят седьмом году. «Спартаку» мы проиграли во втором круге — 2:6, «Арарату» — 0:5. Это было особенно обидно, поскольку в первом круге уверенно обыграли спартаковцев, а, уступая «Арарату» 0:3, все-таки победили — 4:3.

Мы достойно выглядели в матчах с лидерами. Но проигрывали и «Черноморцу», и «Зениту», занявшему девятнадцатое место, и дважды «Крылышкам», и Ростову, и кутаисскому «Торпедо».

Я вспоминаю этот сезон как трудный для команды, но для меня полезный, продвинувший меня вперед.

Противоречия здесь никакого нет — может быть, при полном благополучии с составом, при более уверенном положении в турнирной таблице я бы собирался на игру с меньшей ответственностью, чем собирался в том сезоне.

Я был самым опытным игроком в «Торпедо» — мне исполнилось тридцать лет. По игре я чувствовал себя в тот момент выше всех, что мне сейчас скромничать, спустя столько лет? Единственный, с кем я мог бы разделить лидерство — Валерий Воронин, в тот год выглядел не лучшим образом. После чемпионата мира он казался не то' чтобы утомленным, но как бы потерявшим вкус к игре. Мы понимали, однако, что спад у него временный.

Закулисные дела меня всегда как-то мало занимали. Многое проходило мимо меня — конфликты игроков между собой и с тренерами остались мною незамеченными. Сам я редко с кем конфликтовал, хотя бывали размолвки с тренерами, бывали тренеры мною недовольны, отчислять хотели, случалось, и в лучшие мои времена. И все же до сих пор убежден, пусть и покажусь я кому-то наивным, — плохие отношения бывают с плохими людьми. А с хорошими — всегда хорошие (несмотря на «производственные» конфликты).

Я, конечно, не мог оставаться равнодушным к судьбе такого игрока и человека, как Воронин. Но по своему характеру не считаю возможным лезть в душу человеку. Я ни о чем Валеру не спрашивал, а он со мною не делился. Чувствовалось: что-то с ним творится. Нет в нем прежнего отношения к футболу, а я ведь говорил, что вообще-то такого, как у него, отношения к игре не припомню, у кого и встречал.

Могу предположить, что Воронин не слишком был обрадован приходом к нам Морозова. В канун чемпионата мира Морозов засомневался в Воронине и сомнений своих не стал скрывать. Воронин не хотел форсировать вхождение в лучшую форму, а Морозов, отвечающий за команду, не был уверен, что Валера к сроку войдет в норму.

Дело дошло до того, что на первую игру Воронина не поставили и не хотели ставить на игру с Италией.

Воронин свою правоту доказал, Морозов в нем больше не сомневался — и вся история.

Но большие игроки потому и большие, что в любое доказательство всю душу вкладывают.

И не так просто, как мне кажется, после всего между ними случившегося было встретиться Морозову и столько пережившему Воронину в одной команде в первый же после чемпионата мира сезон.

Конечно, Валера давно знал Морозова как человека хорошего и тренера по-настоящему торпедовского.

Но ведь и Морозов знал, кто такой Воронин, однако смог же предположить, что тот в двадцать семь лет может закончить карьеру игрока.

Когда же зашел разговор, что старшим тренером станет Валентин Иванов, Воронин воодушевился и, как и все мы, был готов помочь, чем мог, нашему новому тренеру и старому товарищу.

Правда, на деле он Кузьме помог, прямо скажем, не очень…

Иванов пришел в команду ближе к завершению сезона, когда основные события уже произошли.

Я, повторяю, был самым опытным и, как говорили многие, самым в тот период сильным. Вкус к игре несмотря на возраст у меня не пропадал. Я считал себя еще на многое способным. И никакие неудачи команды, неловкость молодых партнеров, непонимание ими каких-то моих предложений в игре не выбивали меня из нужного команде и самому мне настроения.

Конечно, не выступай я в тот сезон за сборную, меня бы вряд ли как игрока клуба, занявшего двенадцатое место, избрали лучшим футболистом года.

Но две игры за «Торпедо» в Кубке кубков мне кажется возможным и выделить. В этих играх мне не было стыдно ни за себя, ни за «Торпедо».

Не так уж много времени прошло с того дня, когда Воронин посадил на плечи Валентина Иванова, прижавшего к себе охапки цветов, и понес его с поля. Их, разумеется, сопровождала вся торпедовская команда. Стрельцов шел рядом с Ворониным, придерживал Иванова за ногу, чтобы тот равновесие не потерял, и улыбался ему обычной своей — от всей души — улыбкой. Правда, такого времени как раз-то и оказывается достаточно, чтобы покинувшего футбол игрока успели забыть. Для больших игроков это забвение вовсе не всегда бывает окончательным. Проходит какой-то срок, и зритель вспоминает его все чаще, вспоминает его в укор действующим игрокам — все существующие в большом футболе звезды проигрывают в сравнении с ним, ушедшим. С тем же, кто уходит не просто в историю, а в легенду, вообще уже никто и никогда не выдерживает никакого сравнения.

Однако первое мгновение расставания с мячом — шаг в неизвестное, в неизвестность. Должно пройти хоть какое-то время для обретения истинного масштаба в общем воспоминании.

В сезоне шестьдесят шестого года, когда Иванов долго не выступал, каждое появление его на стадионе вызывало любопытство, и тех, с кем раскланялся или перекинулся словом, сейчас же окружали, требуя ответа на вопрос: «Что он сказал? Когда будет играть?»

Мальчишки окружили его в ожидании автографов. Он подписал несколько программок, но, испачкав пастой чужой ручки пальцы, весело-решительно сказал: «Хватит!» — «Да подпиши ты еще, — сказал ему бывший вместе с ним приятель, — а то лет пять пройдет, никто и не попросит…» — «Пять? — переспросил Иванов. — Через два года никто уже не попросит».

В своей книге он рассказывает, как до обидного несправедлива бывала к нему публика в последние для него сезоны, в подобном к себе отношении он видит одну из причин своего ухода.

Но вряд ли зритель желал, чтобы ушел он совсем.

Сенсации его уход, однако, не вызвал: как-то стали уже привыкать к тому, что после тридцати расставание неизбежно.

Иванов тем более не выступал теперь за сборную. И, конечно же, избранный после английского чемпионата в символическую сборную мира Воронин виделся в тот момент фигурой позначительнее, пусть и выходил он на поле не в лучшей форме. Воронина никто не спешил списывать.

И главное, был — и в сборной, и в «Торпедо» — Эдуард Стрельцов, новый Стрельцов, опровергнувший неумолимость времени, тот Стрельцов, которого в одном из телерепортажей знаменитый футболист и партнер Эдуарда по сборной пятидесятых годов, победившей на Олимпиаде в Мельбурне, Сергей Сальников назвал всеобщим любимцем.

Журналисты в один голос твердили, что публика, стремящаяся на большой футбол, «идет на Стрельцова…»

Прошло, однако, не так уж много времени с того дня, как проводили из футбола Валентина Иванова, как стало известно, что он назначен старшим тренером «Торпедо».

Это могло бы быть воспринято как сенсация — миновали времена, когда слепо верили, что знаменитый игрок обязательно станет стоящим тренером. Сошедших игроков, за исключением разве что Никиты Симоняна в «Спартаке», не спешили выдвигать на тренерские должности в ведущих командах.

Вместе с тем столь быстрое возвращение в команду в новом, руководящем качестве человека, с именем которого годы и годы отождествлялось в большой мере представление о торпедовском стиле игры, не могло не заинтересовать сразу же самый широкий круг преданных футболу людей.

Имя Валентина Иванова вновь соединилось с именами Стрельцова и Воронина. И под магию такого сочетания нельзя, оказалось, не подпасть.

Иванова, как узнали мы позже, готовы были целиком поддержать не только многолетние его партнеры, но и молодежь.

Тот рано выдвинувшийся форвард, которого мы вспоминали здесь в связи с появлением Стрельцова в сезоне шестьдесят пятого года, ставший вместо Иванова вторым центрфорвардом в связке со Стрельцовым, уже остановившийся в своем росте, но продолжавший иметь влияние на дела команды, уже привыкший, что за нарушение режима его хотя и корят, но вынужденно прощают, в одних шумных и представительных гостях демонстративно отодвинул от себя вино. «Мы обещали поддержать Валю», — сказал он, сделав значительное лицо.

В благие намерения молодого форварда не очень поверили и, к сожалению, не ошиблись.

Иванов расстался с ним в начале следующего сезона без особого огорчения — в этот талант он никогда особенно не верил, считался с ним по необходимости.

Огорчал тренера гораздо больше Воронин, с которым творилось что-то необъяснимое, непохожее на того Воронина, каким он знал его почти десять лет.

С Ворониным он, разумеется, не торопился ничего решать. Иванов сердился, самолюбие его было болезненно задето, но в конце концов он был лишь начинающим тренером.

Кроме того, Воронина он не мог не любить как игрока — Воронин был частью того «Торпедо», той команды, которую он считал своей и самой настоящей в его тогдашнем представлении.

Единственной, однако, козырной картой в руках нового старшего тренера при начале его деятельности было присутствие Стрельцова, переживавшего, несмотря ни на что, великолепную пору своей второй футбольной зрелости.

…В Кубке обладателей кубков мы выиграли, можно сказать, четыре матча, но в двух только были командой со стилем и характером.

«Мотор» из Цвиккау ни в какое сравнение с «Интером», конечно, не шел. Но и мы ведь не такими были, как год назад. Скучно мы играли в Москве, не могли завести себя на интересный футбол. А в прилежании, в старательности немцы из ГДР редко кому либо уступят Играли мы в сентябре, удрученные после неудачного сезона, и действительно выглядели командой, занимающей двенадцатое место в первенстве своей страны.

В Цвиккау мы играли с лучшим настроением. Гол нам в Москве так и не сумели забить — закончили нулевой ничьей. Теперь забей мы гол — и даже при 1:1 выйдем в одну восьмую финала (все шаг вперед).

Инициатива оставалась за нами, но до шестьдесят восьмой минуты счет открыть не удавалось.

Гол, однако, искупил, пожалуй, наши долгие мучения. Красивый получился гол.

Я привел в штрафную мяч, посланный из глубины поля, подрезал его через двух защитников, они проскочили мимо, а я развернулся и по неприземленному мячу пробил — приятно вспомнить. Эффектно, но все по делу…

Водной восьмой финала пришлось играть со «Спартаком» из Трнавы. Команда посильнее «Мотора» — шесть игроков входили в сборную Чехословакии. И настроилась очень серьезно.

Был уже конец ноября, играли в Ташкенте.

В таких играх самое основное — снять психологический груз. Чтобы выйти на поле и сразу играть, сразу то есть включиться. Попасть в свое состояние, когда веришь, что все у тебя сегодня получится.

«Спартак» в Ташкенте надеялся на ничью. Но мы их ошеломили.

От всех неудач сезона торпедовцы уже отошли — играли без оглядки на прежние неприятности.

Гол забили быстро. На семнадцатой минуте Щербаков меня понял и получил мяч в позиции, где он бывал королем, когда хорошо готов физически. В третьем голе — мы тогда 3:1 выиграли — я тоже поучаствовал, сыграл с Ворониным, который и поставил точку на шестьдесят восьмой минуте.

Из Ташкента мы вместе со спартаковцами летели в Трнаву. Они прямо говорили в самолете, что обыграют нас на своем поле.

Повлияли ли такие разговоры на нашу нервную систему? Повлияли. В положительную причем сторону — таких, кто бы на самую жесткую игру не настроился, у нас не было. Я уже говорил, как себя проявил в Трнаве Давид Паис, которого за нелюбовь к жесткой игре столько корили. Он во всех трех комбинациях, что закончились голами, сыграл свою роль.

В Ташкенте меня наградили бубном как лучшего нападающего, хотя я там голов не забивал. В Трнаве я забил два мяча — второй и третий. Первый забил Паис — мы опять 3:1 победили.

Эти игры подтверждают то, о чем я всегда говорю: если сыграешь верно в атаке, ты бываешь полезен независимо от того, сам забил мяч или способствовал партнеру.

Паис забил гол после комбинации, мною, кстати, начатой. И сразу, с первых минут — счет на десятой минуте был открыт — вошел во вкус именно комбинационной игры, когда партнерам доверяешь полностью.

Оба мяча я забил после его передач.

Между прочим, играть в Трнаве нам было легче, чем в Ташкенте.

В Ташкенте нам тяжело пришлось в атаке — противник всей командой защищался А дома у себя хозяева сразу пошли вперед, открылись в обороне Мы поэтому очень удачно сыграли на контратаках. Вдвоем, случалось, выходили на одного защитника.

В четвертьфинале — уже ранней весной следующего года — мы слабо выступили против посредственной, на мой взгляд, команды «Кардифф-Сити». Валлийскому клубу мы сначала глупо проиграли на его поле. Счет, однако, минимальный — 0:1. Во втором матче — опять в Ташкенте — мы могли бы решить в свою пользу, но играли бездарно, хотя и выиграли. Один мяч всего забили, а моментов было выгодных — не счесть.

Третью, решающую, игру назначили в ФРГ, в Аугсбурге.

Потом писали, что третью игру мы провели лучше, чем две предыдущие, но нам не повезло — очень уж здорово стоял у них вратарь. В свои ворота мы пропустили мяч, а отыграть удачи не хватило. Слабое, прямо скажем, утешение.

В первой игре я гол забил, который не засчитали, по-моему, несправедливо.

Но в третьей игре — просто не знаю, что на меня нашло — не мог попасть никак в ворота, все выше бил, не шел в ворота мяч. Такие моменты не использовал!

А ведь дальше играл в сезоне шестьдесят восьмого года неплохо. И забил немало — 21 мяч.

Конечно, я жалел, что не попал в сборную хотя бы годом раньше. Но если уж начинать сожалеть, то… Не стоит опять возвращаться к этой теме.

Я сыграл за сборную в удачный для нее сезон (еженедельник «Франс футбол» признал в тот год сборную СССР лучшей командой Европы). От «Торпедо» в сборную входили вратарь Анзор Кавазашвили и Валерий Воронин. Сыграли по нескольку матчей, если не ошибаюсь, Линев и Сараев.

Нетрудно догадаться, что мне было бы интересно сыграть вместе с Ивановым, который провел столько международных матчей в мое отсутствие. С ним мне, возможно, легче было бы входить в игру. Но Воронину опыта тоже занимать не приходилось, а поникание совместной с ним игры пришло, как я говорил, сразу по возвращении моем в «Торпедо».

Конечно, сборная играла по-другому, чем «Торпедо» — в отличие от начала шестидесятых годов торпедовский стиль на манеру игры сборной никак не влиял.

Иванов, бывший лидером сборной, говорил, однако, что за клуб ему всегда играется легче, чем за сборную. За клуб он играет в свое удовольствие, а в сборной выполняет солидный объем черновой работы. В сборной Кузьму никто ни отчего не освобождал. Кузьма был и здесь, как всегда, на высоте, но известные неудобства при такой игре все же испытывал.

Мне в этом смысле больше повезло. Для меня в сборной ничего не менялось — я играл точно в таком же ключе, что и за клуб.

Я, наверное, должен бы сравнить сейчас две сборные — образца пятьдесят восьмого года и ту, в которой я играл в конце шестидесятых годов.

Это мне не так-то просто сделать. У каждой свои достоинства. У каждой были свои конкретные проблемы, вызванные разными обстоятельствами. И потом сборную пятьдесят восьмого года я воспринимал с позиций игрока, может быть, и вполне сложившегося, но, конечно, не такого опытного в футбольном и житейском смысле, каким я уже был в шестьдесят седьмом году.

Сборная пятьдесят шестого — пятьдесят восьмого годов, если брать заслуги, личный класс каждого игрока, представлялась мне все-таки выше, чем та, в которой я вторично дебютировал.

Но в спортивном отношении команда конца шестидесятых годов вряд ли кому-нибудь уступала. Собрались в ней хорошие игроки, стойкие бойцы. Шестернев, Аничкин, Маслов, Еврюжихин, Козлов, киевские динамовцы, в ту пору, как и сейчас, очень преуспевавшие.

Морозов много сделал для того, чтобы меня вновь пригласили в сборную. Но призвали меня в команду, когда ею уже руководил Михаил Иосифович Якушин. Всегда таким тренерам, как Якушин, бываешь благодарен уже за то, что с ними встретился. Встречи эти бесследно не пропали. Проходит время, перестаешь сам выступать, пробуешь себя в тренерской работе, да и вообще размышляешь о футболе, задумываешься над тем, что прошло, — снова перед глазами тот же Михаил Иосифович. Видишь его жесты, слышишь его слова, взгляд ею хитрый, всюду проникающий на себе снова ощущаешь.

Принято как говорить? Урок, уроки, полученные от тренера.

Но урок — это представляется каким-то специальным часом, из остального времени вырванным.

А Якушин — это целиком сезон, жизнь, может быть, через футбол понимаемая. Хотя со мной он вроде бы никогда особенно не возился, прямых советов давал мне немного, обращался всегда больше с шуткой, по-свойски, словно и не тренер.

Я же на него смотрел почтительно донельзя Я по мячу-то еще толком не успел ударить, еще мяча-то настоящего футбольного не видел, а он уже «Динамо» тренировал, англичан победил и сам в знаменитых игроках успел походить.

Рассказать о Якушине, о его тренировках очень, по-моему, сложно — это же не лекцию законспектировать, где одно следует за другим, где есть и начало, и четкий вывод Якушина всегда понимаешь с полуслова, а пересказать, что он конкретно говорил, невозможно. Понял его, и сидит в тебе как гвоздь это понимание. И такое чувство — сам к этому пришел, а по-другому и нельзя никак.

Якушин часто к шутке все сведет, но только шутку эту не забудешь. Она может всего игрока перевернуть. Может сделать игрока Игроком (с большой буквы) — нестоящему игроку Михаил Иосифович такою, скорее всего, и не станет говорить.

Как-то мы играли в Италии. Еврюжихин мяч отдал прямо в ноги чужому игроку. Якушин со скамейки вскочил и кричит: «Товарищ судья! У них двенадцатый игрок…»

И вот интересно, что Еврюжихина за его прямолинейность, за настырность многие ведь и похваливали: он, мол, самый активный, он неутомимый.

А прислушался Гена не к тем, кто хвалил. И постепенно игра его изменилась. С возрастом обзор у него появился, стал на поле смотреть, чувствовать партнеров. Промчаться и прострелить неизвестно кому и зачем — с этим он покончил. Играл в пас, навешивал очень аккуратно. В последние сезоны Еврюжихин мне нравился. И Миша Гершкович (ему в «Динамо» нелегко приходилось, найденное им в «Торпедо» новым партнерам не по душе было) говорил: «Генка сейчас совсем по-другому играет, мне с ним бы только и играть…»

Наиболее, пожалуй, популярной фигурой в нападении той сборной был Анатолий Бышевец из киевского «Динамо». Им тогда все восхищались. Очень он был на виду.

Я, правда, не всегда от него оставался в восторге. Должное его технике, конечно, отдавал. Но не нравилось мне, что он прямо-таки больным себя чувствовал, если двух-трех защитников не обведет. Нужно не нужно, а обведет. В пас сыграть не люби п. Взять игру на себя ему интереснее оказывалось. «Упирался» он все же в мяч — без мяча он себя чувствовал не в своей тарелке…

А так он — молодец, слов нет. С мячом Бышевец мог сделать многое. Но если бы он мог пошире мыслить без мяча — в классного игрока бы вырос Он, однако, из-за травмы слишком рано играть закончил. А то, может быть, и при шел бы Толя к большей искушенности в игре. Но сделал он для сборной все равно немало.

Тезка Бышевца — Банишевский в противоположность Бышевцу мог и в пас сыграть, и на ворота был остро нацелен. Но в технике ему уступал конечно, не мог на «пятачке» троих обвести, как киевский Толя.

Эдуард Малафеев был очень характерный лидер для тогдашнего минского «Динамо». Работоспособность просто удивительная. И в сборной он оказывался игроком из самых полезных.

На мой взгляд, Игоря Численко у нас как-то недооценили, Публика его любила, популярностью он пользовался, но у меня ощущение — чего-то Игорю недодано. Сам, может быть, виноват. Но я винить его ни в чем не могу. Хочу вспомнить о нем, о игре с ним в основном хорошее Он, по-моему, в удачных для себя играх успевал отлично — и обвести, и пройти на скорости, и удар у него был.

В хоккее с мячом — вот где Игорь должен был стать таким королем, каким стал Валера Маслов. Маслов, правда, и в сборную по футболу входил, однако в хоккее он, по-моему, гораздо выше был. В «Торпедо» играл знаменитый хоккеист, многократный чемпион мира Слава Соловьев (он зимой за динамовский клуб выступал). Он в конце концов целиком переключился на хоккей с мячом, где преуспевал и проиграл очень долго.

Я все это к тому говорю, что сегодня на два игровых вида спорта никого не хватает. И мне, например, можно нисколько не жалеть, что в хоккее я дальше первой мужской не пошел. Но я и не так уж увлекался хоккеем, а вот Воронин говорит: «С удовольствием играл бы, только руки слабые».

В сборной я проиграл, в общем, недолго. После шестьдесят восьмого года (Якушина после чемпионата Европы, где финалиста определил жребий, сменил Качалин) меня больше не привлекали.

В причины я не вдавался. Как большинство, наверное, игроков со своей отставкой согласиться не мог. Умом, вернее, понимал, что обратно не позовут, но где-то надеялся: а вдруг? Не позвали, хотя сезон шестьдесят восьмого года для меня не из худших. Клубу своему я еще пригодился.

Но и короткому пребыванию в сборной я был рад. Для себя — пусть мне и за тридцать уже было — кое-что новое, без чего мое пребывание в футболе представлялось бы мне совсем уж незавершенным, я, как мне кажется, приобрел.

Надеюсь, и я не совсем бесполезен оказался в партнерстве с более молодыми игроками.

За сезон шестьдесят седьмого года удалось мне сыграть в сборной тринадцать раз и забить (как ни относись спокойно к забитым тобой мячам, голы, что забил в составе сборной, — статья особая) шесть голов в ворота сборной Франции, Австрии, Болгарии и Чили.

В шестьдесят восьмом году от «Торпедо» чего можно было ждать? Состав наш не укрепился. Всего четыре игры сыграл Воронин — попал в автомобильную катастрофу. Лишний раз смогли мы на горьком опыте убедиться, что значит потеря для команды игрока истинно высокого класса, пусть и переживающего спад в игре. Но вот в таких ситуациях, по-моему, и проверяется команда. Людям неустоявшимся, игрокам, не определившимся в мастерстве, легко в подобных обстоятельствах найти повод для снижения к себе требований. Очень легко почувствовать себя игроком средней команды, не поддерживать торпедовскую марку, а вместе с тем использовать громкое имя «Торпедо» для саморекламы Словом, только брать и ничего не давать.

Однако при всей кажущейся скромности нашего состава подобрались в нем люди очень стоящие, интересные и с самой лучшей стороны в итоге проявившие себя как футболисты. Большинство из них провело, пожалуй, лучший свой сезон. Показали все, на что способны. По настоящему развернулся Гершкович — в тот год он вошел в сборную. (Мы с Ворониным закончили играть, но, кроме Миши, оставались в ней Анзор Кавазашвили, Саша Линев.) Мне, как я говорил, тоже в сезоне шестьдесят восьмого игралось неплохо.

Главным достижением я считаю все-таки обстановку, которая сложилась тогда в нашей команде. Все знали накануне сезона — будет трудно. Однако никакой растерянности — готовились к сезону с охотой. Прошлогодний результат ни на кого не давил. Самый робкий (не скажу, что такие в команде были, я так говорю, для примера) из наших игроков отлично понимал, что двенадцатое место «Торпедо» — недоразумение.

Мы не предполагали, не буду фантазировать, что можем стать в турнире выше киевлян. Сыграть с ними на равных матч — это мы, конечно, могли. И должны были сыграть обязательно. (Забей им в том эпизоде, о котором я уже рассказывал здесь, Шалимов мяч, мы бы им и не проиграли в первом круге.) Но выдержать с ними конкуренцию на протяжении всего турнира представлялось маловероятным.

Зато со всеми московскими, да и вообще со всеми остальными клубами мы, без всяких сомнений, в состоянии были спорить за высокое место.

Так оно и случилось.

Спартаковцы в итоге встали ступенькой выше, чем «Торпедо». Но обыграли мы их в первом круге весьма убедительно — 5 1, расквитались с ними за тяжелое поражение в предыдущем сезоне (2:6). Они же не смогли взять у нас реванш во втором круге — сыграли вничью 3:3.

Весело, не подберу другого слова, обыграли мы в первом круге московское «Динамо». Играли открыто, раскованно, с большой в себе уверенностью.

Интересно, что веселье наше в этой игре началось в ситуации, когда дела никак не веселили.

Мы проигрывали 0:1. Вдруг Миша Гершкович мне говорит: «Ты не беспокойся, Эдик. У них же Олег Иванов в воротах — мы с ним вместе за юношескую сборную играли. Сейчас ему забьем». И ведь правда забили. И назад не оглядывались, продолжали наступать. Выиграли 5:3.

После первого круга нельзя было с уверенностью сказать, что мы на что-то претендуем. Против команд послабее мы по-прежнему не всегда умели собраться, однако солидность в нашей игре появилась — мы не карабкались, а шагали.

Были в сезоне периоды, когда мы теряли темп, когда лидеры отрывались от нас, когда догоняющие наносили нам чувствительные удары, напоминали нам очень больно о наших недостатках.

Но мы-то все про себя сами знали — неожиданностей не было.

Сезон поэтому удался нам в целом.

Мы в тот год показали себя командой, полагающейся на свой характер. Когда мы чувствовали себя сильнее, нас было не разубедить.

Мы, например, выиграли у ЦСКА в чемпионате дважды 2:0 и 3:0, оттеснив их в борьбе за третье место.

Так получилось, что мы провели с ними три игры подряд. На первенство (второй круг) и на кубок, где пришлось встречаться дважды.

Очень запомнились эти игры.

В игре второго круга счет открыл неожиданным ударом издалека наш новый защитник Гриша Янец — никто не ждал, что он ударит. И вот, пожалуйста, первый гол, когда самая тогда сильная в стране защита ЦСКА только еще разбиралась с нами, форвардами. Мы, заметив, как подействовал на них гол, поднажали. Не о сохранении счета заботились, а. наоборот, усилили атаку.

Со мной, как всегда, не церемонились. Капличный играл со мной очень плотно. Я не тушевался, давал ему работу. В один из моментов он меня толкнул. И я решил сам пробить штрафной.

Выстроилась стенка. Я прикинул: вратарь, наверное, побежит за стенку — посчитает, что Стрельцов захочет зарезать мяч. А я резаным бить не стал — пробил прямо в тот угол, где Шмуц только что стоял.

Тренеры, решив, что вратарь ошибся и начнет сейчас казнить себя за промах, заменили Леонида Шмуца Юрием Пшеничниковым, вратарем сборной, который, как мне говорили, не любил против меня играть. И на замену, по-моему, без большой охоты вышел.

Вратарь-то Пшеничников хороший, но и хороший вратарь в плохом настроении очень уязвим.

Я уже чувствовал, что в такой игре дальше все будет зависеть от психологии. ЦСКА в защите отсиживаться никакого резона нет, им атаковать надо большими силами — шутки, что ли, второе поражение от «Торпедо» и снова с сухим счетом. Классная защита в таких обстоятельствах должна бы своим форвардам помочь. Но легко сказать — помочь, когда в прямой-то своей работе ошибки допущены и вратарь нервничает.

А мы во вкус вошли — играем впереди, как нам по нашей марке и положено. Никаких лобовых ходов — все со смыслом. Армейцы раздражаются, правила нарушают…

Пенальти. Я говорил, что не большой любитель бить одиннадцатиметровые. Но вспомнил, какие у нас с Пшеничниковым «взаимоотношения», и решил, что сегодня грех мне не пробить. И пробил.

Алик Шестернев потом говорил: «Так бить нельзя, не по правилам». Правда, сам же сказал: «Пеле так только бьет».

Как было: я замахиваюсь, а Пшеничников, вижу, бегает из угла в угол. Я тогда на замахе делаю паузу, но ногу обратно не отвожу. Держу (фиксирую) над мячом — все, заметьте, по правилам. Жду, когда вратарь не выдержит — покажет, в какой угол метнется. Ну и кинул, наконец, мяч в угол, противоположный тому, куда, как решил Пшеничников, я ударю.

Представляете, с какими чувствами вышли игроки ЦСКА против нас в кубковом матче… Не дай, как говорится, бог нарваться на противника, только что потерпевшего такое Поражение, тем более от твоей команды.

Кто мог поручиться, что «Торпедо» хватит еще на один бой с ЦСКА? В подобных случаях обычно отдают предпочтение команде, жаждущей реванша.

Но мы постарались позабыть про такого рода суждения.

Мы помнили одно — на первое место в чемпионате шансы наши невелики, но в своих возможностях выиграть кубок у нас нет причин сомневаться.

И уж тут никакое яростное самолюбие ЦСКА нам не преграда. Мы готовы были сражаться не столько против ЦСКА — клуба, которому не позор и проиграть, сколько за кубок — соревнование, где в каждом матче никакой результат, кроме победы, не устраивает.

Первый матч (вместе с дополнительным временем продолжавшийся 120 минут) проходил, пожалуй, с преимуществом ЦСКА. Он был ближе к победе. Но психологически травмированный в предыдущей нашей игре Пшеничников стоял не лучшим образом. Мы с Линевым забили ему два мяча — 2:2. На следующий день была назначена переигровка. Напряжение этой игры, к счастью, на нашу решимость никак не повлияло. Самоуверенности в нас не оставалось, но и страха никто из наших не испытывал. В очень азартной переигровке, где азарт, между прочим, нисколько не противоречил терпению, в большей степени проявленному победителями, мы подтвердили свое преимущество в том сезоне над армейцами. Мы с Геной Шалимовым снова забили два мяча — 2:1.

В очень нервной — я, например, настолько разнервничался, что меня Иванову пришлось заменить, — обстановке, далеко не во всем и спортивной (очень уж наружу выплеснулись страсти), проходил полуфинальный матч в Баку с «Нефтяником». Линев забил первый гол. Но дальше преимущество наше удерживалось с огромным трудом. Наши игроки, однако, проявили большое самообладание. И не случайно, наверное, что второй гол влетел в ворота «Нефтяника» от своего же защитника — мяч срезался с ноги.

Тяжелым оказался и финальный матч с ташкентским «Пахтакором», занявшим в чемпионате семнадцатое место. Гол — он оказался единственным — мы забили на двадцать пятой минуте первого тайма.

Отличился молодой наш форвард Юра Савченко (он теперь судья всесоюзной категории. Мне нравится, как Юра судит, очень честно).

Играл он крайнего нападающего и, в общем, неплохо играл. Жесткости ему, правда, не хватало. Игрок он слишком уж, если уместно так сказать, деликатный. Не настолько боец, насколько требует современная игра на высшем уровне.

Гол он в финале забил с моей подачи — и подошел ко мне сразу на поле, спасибо сказал.

Но сам он молодец, мгновенно понял, что я буду делать.

Пошел вперед, когда я спиной стоял к воротам. Я и отдал ему пас пяткой, Юра смог выскочить один на один с вратарем. Остановись он, пришлось бы нам в стенку сыграть или начать обводить защитников — неизвестно еще, что получилось бы.

А так и гол, оказавшийся решающим, забили очень вовремя. И забили по-торпедовски. Все просто, все сделали со смыслом, что, по-моему, самое красивое.

 

Глава, которую хотелось пропустить

Картина взаимоотношений Стрельцова е Ивановым представляется многосерийной.

Разумеется, не все серии равноценны по характеру внешней занимательности. Однако внутреннее напряжение некоторых ничего вроде не значащих эпизодов необязательно и попадающих в окончательный, как говорят кинематографисты, монтаж привычно рассматриваемой общей футбольной жизни, вдруг интригует людей, смотрящих на спорт и спортсменов взглядом, натренированным сопоставлять происходящее в большом спорте с теми жизненными обстоятельствами, которые он, хотим мы того или нет, моделирует.

Кстати, именно кинематографистов нюансы взаимоотношений двух выдающихся игроков не оставили равнодушными. Когда на торпедовской базе в Мячкове снимали для фильма «Футболисты» эпизод после- матчевого разбора игры, режиссеру и оператору не показалось бестактным привлечь внимание к незаписанному на пленку и потому неслышному зрителю диалогу между тренером Ивановым и футболистом Стрельцовым.

Характерно и то, что рецензировавший этот фильм для специального кинематографического журнала писатель Юрий Трифонов задержался на, схваченном объективом диалоге особо. Ему интересным показалось пересказать, как тренер отвел чем то недовольного в разборе игроков сторону и что-то настойчиво говорил ему отдельно. Стрельцов не проявлял в разговоре активности, пытался без пространных объяснений уйти в свое особое мнение, ответные его реплики казались односложными. Но Иванову явно не безразлично было несогласие бывшего партнера — он готов был убеждать его, переубеждать. И выглядел в такой ситуации почти трогательно, во всяком случае располагал к себе…

Стрельцов говорит, что не смотрел фильма «Футболисты» и не припомнит никакой конфликтной ситуации, никаких недоразумений, он, дескать, всегда полагался на авторитет тренера и выражать свое несогласие, тем более на людях, не в его обыкновении.

Но зная хотя бы немного Стрельцова, очень трудно предположить, чтобы его могли заставить изобразить что-нибудь перед кинокамерой.

Стрельцов на удивление безразличен обычно к тому, что пишут и писали о нем, он как должное принимал и принимает самые восторженные комплименты, но не способен, кажется, долго помнить нанесенные ему обиды, проявленную по отношению к нему несправедливость. Но, может быть, вернее будет сказать о его отходчивости, потому что, по своему, он достаточно эмоционален и раним. Возможно, очень возможно, безразличие его — а основе своей только самооборона знающего свою чувствительную натуру человека.

Иванов, напротив, не намерен терпеть даже мимолетных обид. В отдельные моменты он и чувство юмора способен потерять — из привычной ему озорной насмешливости, напоминающей ироничность футбольного его почерка, тяжело перешагнуть в гнев, искажающий черты лукавого простодушия. Правда, выплеснув раздражение, Иванов умело обретает равновесие. Как-то после победы торпедовцев з осенней стадии экспериментально разделенного на две части чемпионата семьдесят шестого года еженедельник «Неделя» предложил Валерию Воронину выступить с очерком о тренере чемпионов. Потом говорили, что Иванов рассердился на Воронина за высказанную там мысль, что, будучи безусловным лидером «Торпедо» в шестидесятом году, Иванов не слишком радовался наличию в команде футболистов, приближающихся к нему по своему игровому авторитету. Не при встрече с Ворониным Иванов ограничился иронией, сказал только: «Ну, писатель…»

В своей книге Валентин Иванов писал о Стрельцове с большой, я бы сказал, ответственностью — о многом передумал. Почти все из читавших эту книгу выделили главу о Стрельцове, названную автором «О человеке, который был сильнее всех на поле и слабее всех за его пределами». Глава о Стрельцове показалась читателю наиболее искренней, эмоциональной, серьезной.

Стрельцов, однако, долго не хотел читать книгу Иванова, прочел ее после настоятельных советов и даже просьб только перед тем, как приняться за собственную книгу. Он почему-то довольствовался пересказом ее, сделанным, на мой взгляд, людьми, плохо понимавшими объективную сложность взаимоотношений Иванова со Стрельцовым. Правда, главу о себе, напечатанную отдельно в журнале «Юность», Стрельцов все-таки прочел. В чем неохотно признался.

Футбол — коллективная игра. И стоимость, «истинная стоимость команды» — первое условие ее серьезной удачи — соответствие игроков команды друг другу, оптимальное партнерство, перспектива взаимопонимания, резервы взаимодействия. Резервы, главным образом, психологические, эмоциональные.

Вопрос совместимости друг с другом — здесь вовсе не праздный вопрос.

Но соавторство лидеров обычно столь противоречиво, что спортивная журналистика в опасную эту зону, как правило, и не вторгается. Дабы лишним, неосторожным словом не повредить, не задеть предельно натянутых струн.

А вот для спортивного романа лучше темы, вероятно, не найти, чем сосуществование таких, допустим, форвардов-лидеров, как Федотов с Бобровым в послевоенном футболе. Но в соавторстве середины пятидесятых годов Эдуарда Стрельцова с Валентином Ивановым все было на редкость естественно.

Поезд спортивной жизни умчал Иванова вперед. Иванов не мог ждать безнадежно отставшего Стрельцова. Он должен был перестроить жизнь свою, свою игру. Он нашел общий язык с новыми партнерами.

Крушение судьбы Эдуарда Стрельцова большинством любителей футбола было воспринято с нескрываемым сожалением. Винили не только самого Эдуарда, но и тех, кто мог бы повлиять на него, руководить им в быту. Было и мнение, что молодой этот талант баловали, но по-настоящему не опекали, не воспитывали — и вот «проморгали».

Конечно, к Иванову никаких претензий предъявить было нельзя. На фоне неслыханного, так печально, так, можно сказать, трагически обернувшегося легкомыслия Стрельцова он проявил себя человеком твердым и знающим, чего хочет.

Он оправдал все авансы.

Но с исчезновением постоянного партнера что-то существенное ушло из нашего восприятия Валентина Иванова. Исчезла некая тайна зрелища. Ощущение былого чуда как бы растворилось в той пустоте на поле, какая возникла без Стрельцова.

Иванов прожил в футболе очень сложную жизнь.

Однако драматизм ее в сравнении с трагедией Стрельцова не слишком ощущался — и трибуны видели только необычайно искусного и, главное, неизменно удачливого, благополучного, если можно так выразиться, мастера. Возможно, этим и объяснима нередко обижаемая Иванова, особенно в последние годы, несправедливость к нему зрителя. Хотя, конечно же, мало кто мог сравниться с ним в популярности. Да и по любому «гамбургскому счету» Иванов чрезвычайно высоко котировался.

Тем не менее, несовершенное Стрельцовым невольно принимало совершенное Ивановым, что, повторяем, несправедливо.

У большого игрока нередко сложные отношения со зрителем. Зритель ведь продолжает думать о нем и после игры, давая волю своей фантазии…

…Вернувшийся в футбол Стрельцов выглядел старше своих лет, и рядом с ним Иванов стал казаться моложе.

Можно было ожидать, что возрожденное партнерство внесет в игру Иванова утраченную ею свежесть.

После очень удачного выступления против куйбышевских «Крыльев Советов» в начале сезона шестьдесят шестого года тогдашний торпедовский тренер Марьенко сказал: «Валя с Эдиком вспомнили молодость».

Для Марьенко не было сомнений, что лучшие годы для обоих позади. Но Стрельцов в следующем сезоне опроверг это мнение — показал образцы игры в принципе новой для себя, для футбола вообще. Иванов же слишком много отдал нервной энергии в те, пропущенные Стрельцовым, годы, — и на дальнейшее его, казалось, не хватило. Однако когда он ушел, очевидным стало, как много ушло из торпедовской игры вместе с ним.

В новой, тренерской роли еще непонятно было никому, как Иванов себя проявит. Но всех, пожалуй, занимало: как сложатся в подобном контексте взаимоотношения Иванова со Стрельцовым? Сохранится ли в неприкосновенности связующая их нить?

На полуфинальную игру кубка шестьдесят седьмого года против московского «Динамо» оказалось невозможным выставить лучший состав. Неожиданно, перед самой игрой, выяснилось, что не будет играть Воронин — он не прибыл на сбор в Мячково. Только-только принявший в качестве старшего тренера команду, крайне слабо выступавшую в первенстве, Валентин Иванов почти не скрывал своей растерянности случившимся, был обижен, рассержен на Воронина. Стрельцов выходил на поле по необходимости: из-за травмы он практически не мог принести большой пользы. Но присутствие его, само присутствие многое решало. И он спокойно это осознавал.

В автобусе, выехавшем из Мячкова, он сразу сел на табурет рядом с водителем и до самых Северных ворот стадиона «Динамо» настраивал транзистор на соответствующую музыку.

Понимаю, что нельзя от этой главы отказываться, и все-таки с удовольствием отложил бы ее…

Но раз нельзя ее пропустить, попробую хотя бы объяснить, почему я в таком затруднении.

Не напиши обо мне Иванов в своей книге вообще, мне, наверное, было бы легче… Впрочем, нет, не легче все равно.

Может быть, и хорошо, что не я этот разговор начал…

Когда вышла книга Кузьмы, мне ее сразу бросились пересказывать своими словами люди, плохо разбиравшиеся в наших с ним отношениях. И сам я уже читал ее с некоторым предубеждением — совершенно напрасным, на мой нынешний взгляд.

Главу обо мне напечатали в журнале раньше, чем вышла книга, И это тоже оказалось некстати — помешало мне отнестись к рассказанному Ивановым совсем объективно. Очень не хотелось в тот момент, чтобы к Стрельцову, тогда еще слишком заметно расстроенному своим прощанием с футболом, привлекалось внимание.

К тому же мне показалось, что Кузьма смотрит на меня как бы со стороны. Говорит, что мы с ним во всем были вместе и заодно. Но только получалось: он про меня понимает лучше, чем я сам про себя. Хотя тут же он заявляет: Стрельцов, мол, для меня так до конца и не понятен. Такой я, выходит, сложный. Только поступать со мной почему-то можно запросто, бесцеремонно — не обижусь, не почувствую.

Мне, словом, почудился в тогдашнем отношении Кузьмы взгляд сверху вниз на «бедного Стрельцова». Возможно, что я и ошибся, напрасно рассердился на бывшего партнера.

Разобраться в себе действительно трудно. В этом я лишний раз убедился, взявшись за эту свою книгу.

Возможно, понять нас с Кузьмой — если уж так необходимо понимать — можно, лишь поставив рядом и рассмотрев наши жизни в сравнении.

Сравнение будет не в мою пользу.

Кузьма уже четырнадцать лет как тренер, а я еще только учусь. И пока неизвестно, какой из меня выйдет тренер. А Иванов уже успел на новом поприще и радости узнать, и от должности его отстраняли. И обратно в «Торпедо» звали.

И книгу он свою давным-давно написал, а я все раскачиваюсь, рассуждаю: правильно он там меня изобразил или неправильно. Я по складу своему вообще медлителен. Но не топтался же я все эти годы на одном месте. Что-то же менялось во мне, в моей жизни, представлениях о жизни. Но сейчас я не об этом хочу рассказать, а просто делюсь своими впечатлениями о таком интересном человеке в нашем футболе, как Валентин Иванов. Для пользы общего дела, конечно, а не для сплетен. Сплетен про нас, про наши отношения накопилось достаточно. Опровергать их — это сколько же времени понадобится. Но неприятно ведь — кто плохо нас знает, может поверить им и будет плохо думать вообще про нашу футбольную жизнь.

Знать про наши отношения с Кузьмой надо, по-моему, только для того, чтобы лучше понять, как находят друг друга люди в большом спорте и как теряют, как, вернее, могут потерять.

Я уже говорил: мне всегда хотелось иметь друзей, И в футболе, и помимо футбола. Человек я компанейский — и у меня всегда было много приятелей, и сейчас немало.

Но настоящего, единственного, как я тоже уже говорил здесь, друга затрудняюсь назвать. Затрудняюсь, как ни неприятно обижать мне людей, делавших и делающих мне столько добра.

В том, конечно, что нет у меня одного-единственного друга, я виню прежде всего себя.

Слишком рано полюбил я больше всего на свете футбол, слишком рано, не успев оглядеться вокруг, отдал я всего себя этой игре.

Что же удивительного, что большинство людей принимало меня всегда вместе с моим футболом?

Забыл, как мы знакомились, но очень точно помню свое впечатление от Кузьмы-игрока. Он уже был ведущий игрок, когда я в «Торпедо» пришел.

Мы оказались вместе на поле и сразу поняли, что мы с ним — рядом. Как специально нас друг для друга подбирали.

И когда мы покидали поле после игры, нам некуда было друг от друга уходить. Все начавшееся на поле продолжалось.

Три года разницы в возрасте для футбола много. Но мы никогда в те первые наши сезоны не чувствовали ее.

Главное началось у нас одновременно.

И это главное само собою делилось пополам.

Без обид.

Ничего не надо было выяснять, объяснять.

Я не могу сейчас даже вспомнить, о чем мы тогда с Кузьмой говорили.

Помню только, что во всем понимали друг друга.

Кузьма, я потом в этом убедился, не любит прощать людям их ошибки, особенно в футболе, где он был выше почти всех, с кем играл. Но я не припомню, чтобы он на меня сердился за мои промахи, упрекал меня в чем-нибудь.

Сейчас-то я понимаю, что Кузьма всегда был взрослее меня и быстрее меня разбирался в житейских ситуациях. Но мне он никогда не давал почувствовать своего превосходства в каком-либо вопросе, где я оказывался несилен.

Кузьма очень хорошо говорит обо мне как об игроке. И я то же самое — совершенно чистосердечно — могу повторить о нем. И еще добавить, что особенно много я делал на поле, когда знал, что рядом Иванов — он меня лучше всех поймет.

Я слышал, конечно, и сам иногда видел, как два ведущих игрока из одной команды не могли славу поделить, ссорились только из-за того, что кто-то из них имел больше влияния на тренера, на остальных игроков.

Мы же знали с самого начала — нам надо держаться друг друга. И тогда нас не победить.

Кузьма едва ли не первый из нашего поколения своей игрой всерьез заявил, что в сравнении даже с великими стариками футбола мы тоже чего-то стоим и не должны робеть.

Я уже говорил, как отношусь к Федотову и Боброву. Но готов поручиться, что для футбола своего времени и Кузьма не меньше сделал. А играл Иванов не в «Спартаке» и не в «Динамо». «Торпедо» еще надо было стать тем «Торпедо», с которым потом считались, сильнейшие клубы.

Нас взяли в сборную, повезли на Олимпиаду в Мельбурн.

Но костяк сборной составляли спартаковцы — игроки сильнейшей в ту пору команды. Они относились к нам с Кузьмой хорошо. Однако спартаковский стиль был поавторитетнее, чем наш. И правоту своих взглядов в игре в каждом серьезном матче предстояло доказывать.

И мы доказывали.

В труднейшей игре с олимпийской командой Болгарии мы сделали для победы все, что смогли. И притом вели свою игру, действовали как у себя в «Торпедо».

Гол, когда я один убежал с центра поля, мы разыгрывали по своим нотам.

Болгарские защитники хорошо нас знали, держали плотно, относились настороженно. Но мы-то знали друг друга лучше.

Защитник был рядом со мной, следил внимательно и понимал — раз мяч у Иванова, он попытается сыграть со мной. Только вот как? Защитник все равно помешал бы мне при приеме мяча.

Иванов свои намерения не очень и скрывал. Но вдруг словно заколебался в последний момент — придержал у себя мяч. Я сделал вид, что двинусь сейчас навстречу партнеру — пойду на недодачу (так мы это называем), приму пас на полпути. Естественный ход? И защитник так подумал. Но я не пошел навстречу Кузьме, и он точно знал, что двинусь я совсем в другую сторону. Я развернулся — и в самую удобную позицию («на ход») получил от Кузьмы мяч. Оставалось набрать скорость. Ну, и гол, конечно, забить.

И сколько же подобных случаев могу я еще припомнить! Про наш с Кузьмой футбол можно бесконечно рассказывать.

В той главе, где Иванов пишет про меня, он в основном не столько про футбол говорит, сколько пробует разобраться во мне как в человеке. И хотя утверждает, что я для него неразгаданная загадка, он, в общем, довольно категорически высказывается.

Сильный — на поле, слабый — в остальной жизни. Это я такой, по его мнению.

Он еще вроде бы мне сочувствует; с безвольного, мол, человека чего и спрашивать?

Не могу полностью согласиться с Кузьмой в данном случае. Никак не могу.

И не из-за себя одного.

Я уже сказал, что называть слабым человека, добившегося в большом спорте заметных успехов, значит, по-моему, принизить значение дела, которому мы служим. Что же это за дело, где могут побеждать слабые?

Меня — я не раз слышал — считали вроде большого ребенка. И вроде бы выходило, что меня много баловали.

Только так ли это?

Жизнь, по-моему, бывала ко мне очень сурова.

Мне, конечно, очень повезло, я узнал в футболе много радостей. Не хотелось бы, однако, чтобы люди, плохо знающие нашу кухню, представляли спортсменов балованными детьми.

Футбол сегодняшний — игра не для детей, как бы ни были молоды ведущие игроки.

Может быть, поэтому мне и показался обидным тон, в котором заговорил обо мне Валентин Иванов, столько обо мне знающий, столько прошедший вместе со мной.

Нельзя отделять нас от футбола.

Футболу мы отдавали лучшее, что есть в нас.

Играть нам друг с другом было очень легко, а рассказывать друг о друге потруднее. Мне во всяком случае. Почему я и не хотел за эту главу приниматься и теперь так с нею мучаюсь.

Я говорил уже: когда мы снова вышли вместе на поле посте моего возвращения в футбол, никакой притирки друг к другу нам и не потребовалось. Мы как и не расставались — понимание было полным.

Помимо футбола, однако, — а чем старше делаешься, тем существеннее для нас становится обыкновенная жизнь, например, дружба семьями, — прежней близости уже не было.

Это неуловимо — никаких фактов неприязни не наблюдалось. Да их и не было — уверен. Мы готовы были вроде продолжить дружеские отношения — нас двое только и осталось из старого «Торпедо».

…Так вот получается — начинаешь про мячи, про голы, а потом оказывается, что волнуют больше отношения между людьми. Играют в футбол люди с непохожими характерами — и от общения их между собой зависит гораздо больше, чем некоторые думают. Поэтому наши с Кузьмой отношения кое-что могут объяснить в нашей футбольной, торпедовской жизни — жизни, которая продолжается, и столько новых людей в нее вошло и закрепилось.

Прежней близости у нас с Ивановым, как я сказал, больше не было.

Я готов в этом, скорее, себя упрекнуть.

Я стосковался по игре, по людям, имеющим к футболу непосредственное отношение, по самой обстановке того же Мячкова, например. С любопытством я смотрел на то, что было для меня новым, но для Кузьмы-то давно привычным.

Я к тому же недавно женился, сын родился. Я привыкал к положению семейного человека, что Иванову давно было не в новинку. Он давно жил в крепкой семье, где все было отлично налажено.

Кроме того, разница в возрасте, которая поначалу никак не сказывалась, теперь не могла не давать о себе знать.

Я-то, правда, в меньшей, чем Кузьма, степени понимал наступившую разницу. Я не сомневался, что мы еще долго поиграем вместе.

Но теперь думаю: а не был ли я в тот момент чересчур эгоистичным в своем интересе к новым партнерам, к молодежи? Не обижал ли я этим Кузьму, все реже выступавшего?

С другой стороны, а как могло быть по-иному?

Я же должен был себя проверить, я должен был себя заново показать. Я обязан был понять: не отстал ли я, понятен ли я молодым?

Как видите: сплошное «я»…

Но что делать: коллективная игра личной ответственности ни с кого из нас не снимает.

Игрок, претендующий на лидерскую роль, не может не сосредоточиться на себе предельно в какие-то моменты.

Когда первая молодость в футболе прожита, когда много про себя и про игру знаешь, но сомневаешься: а все ли можешь сделать, как хочешь и столько раз мог прежде? — общение со старыми партнерами иногда и усложняется. Умом это понимаешь, наверное, позже, чем инстинктом.

Не будь в нашем партнерстве с Ивановым перерыва, неизвестно, как бы еще все сложилось.

Но перерыв-то был — и не почувствовать этого при всем нашем сохранившемся полностью взаимопонимании оказалось нельзя.

О грусти своего расставания с Кузьмой — партнером по атаке я уже говорил.

Не могу, пожалуй, обвинить себя в нечуткости по отношению к нему уходящему. Как бы это ни выглядело со стороны. В таких случаях не всегда ведь и удобно вызывать человека на откровенность, лезть в душу с вопросами: уходишь — не уходишь?

Теперь, сам все испытав при окончательной разлуке с футбольным полем, закончив выступать, я допускаю, что оставайся наши отношения такими, какими они были у нас до пятьдесят восьмого года, кто знает, как бы я держался в шестьдесят шестом году, когда Кузьма закончил играть? Может быть, и по-другому. Но тогда мне показалось, что никаких оснований, никаких прав вмешиваться в дела Кузьмы у меня нет. Ему виднее, что теперь делать, — так я считал совершенно искренне…

Были сомнения в том: заиграет ли Стрельцов после такого перерыва?

Были сомнения: займет ли он подобающее ему место в изменившемся футболе?

Но когда он снова оказался на поле, когда вошел в привычную для себя роль — здесь очень тянет сказать «вошел в образ», — никто, пожалуй, не задавался вопросом: а сколько же предстоит ему еще играть, сколько дано Стрельцову пробыть в большом футболе?

В год повторного дебюта Стрельцова ему исполнилось, напомним, двадцать восемь лет.

У игроков, рано выдвинувшихся, с юности прославившихся, в таком возрасте нередок спад, заставляющий представить волей-неволей картину предстоящего с ними расставания. Они еще играют, они в славе, спад в игре еще может оказаться и очень кратким, предшествующим «болдинской осени», но некая таинственная дверь вдруг приоткрылась — и захлопнуть ее теперь и самый выдающийся мастер не в силах.

Другое дело, что внимательному, действительно любящему футбол зрителю мастер в таком своем периоде особенно интересен.

Форвард, например, бывает замучен накопившимися за карьеру травмами, досконально изучен соперниками. Он кажется и переутомленным нервно, потерявшим вкус к игре. Но зритель-то вкус к его игре не потерял, зритель слишком привык воспринимать игру через него, мыслить игру исключительно его ходами на поле.

Болельщика же элементарного сходящий с арены мастер, наоборот, раздражает — не столько игрой, сколько достоинством своим. Болельщик такой любит и лелеет свой апломб и ему приятно выйти из-под власти игрока, подавляющего недалекого зрителя неожиданностью своих мыслей на поле. Болельщик такой ждет момента, когда влияние большого игрока прекратится и вместо него выйдет другой, заинтересованный в любом зрителе, в любой положительной реакции трибун, лишь бы скорее пришло к нему признание. Неискушенному зрителю нравится поощрять и поддерживать такого футболиста. Зритель самодовольно ощущает свое на него влияние. И готов противопоставить новичка стареющему мастеру. И новичок иногда угождает самому поверхностному зрителю, обижая чувства знатока.

Поэтому истинный знаток всегда грустит при завершении карьеры большого игрока…

Но Стрельцов и к тридцати годам только подошел еще к утверждению новых образцов своей зрелой игры. Отучил даже самих маловеров от сопоставления с собою прежним. Он, кстати, и в сборную снова вошел на пороге тридцатилетия.

Тренер сборной Михаил Якушин принял его таким, какой он есть, не испугавшись ничуть, что форвардам новой формации нелегко будет к Стрельцову приспособиться, не испугавшись, что Стрельцов и здесь будет действовать в удобном себе игровом режиме.

Конечно, манера, обретенная Стрельцовым еще в ранней молодости, очень выручала его в зрелые годы.

Произвольность ритмов, в которых он вел игру, оставалась загадкой.

На телевидении при показе наиболее масштабных соревнований, как-то: Спартакиада или Олимпийские игры, существует понятие «прямое включение». Идет общая, размеренная панорама событий, произносится дикторский текст, умело монтируются фотографии, слова комментатора логично иллюстрируют видеозапись — и вдруг как окно распахнулось в самую жаркую, сиюминутную действительность. И сильное ощущение дано пережить теперь сполна.

Стрельцовские озарения на поле были прямыми включениями в футбол самой высокой пробы. И выключения затем — даже надолго — воспринимались как естественная пауза: после такого можно и передохнуть, перевести дыхание.

Прямые включения Стрельцова могли произойти в любую секунду. Для него как бы не существовало неудачных матчей — при самой невыразительной его игре, казавшейся сплошной паузой, зрителей до последнего мгновения игры не оставляла надежда, что включение Стрельцова сегодня обязательно произойдет. А за такое включение можно простить любой продолжительности ожидание.

И не было ни у кого вопроса: сколько сезонов осталось выступать Стрельцову?

Он жил в футболе, как бы согласуясь со своим собственным календарем.

И нам так хотелось поверить, что подобное возможно, реально.

…В Будапеште он сыграл, может быть, самую неудачную из своих игр за сборную. Телеэкран к тому же укрупнил его промахи, представил его в очень невыгодном свете.

Но все бы наверняка забылось, выставь его тренер на повторную игру в Москве.

Десятилетие спустя пришлось как-то в разговоре с Якушиным вспомнить, в частности, Стрельцова в связи с той неудачной игрой на поле соперника.

Михаил Иосифович, однако, не держал в памяти факта, что та игра была последней для Стрельцова за сборную.

Стрельцов к тому времени виделся Якушину, человеку давно отказавшемуся от дипломатии в окончательных оценках игроков и прошлого и настоящего, величиной постоянной, занявшей уже особое, только ей отведенное место в ряду наиболее придирчиво избранных.

Михаил Иосифович сделал простодушное лицо, когда напомнили ему, что после неудачи в Будапеште Стрельцов больше в сборную им не привлекался.

Тем не менее, тогда, в шестьдесят восьмом году, в планах на ответную игру, в надеждах на реванш, Якушин, вероятно, не отводил роли Стрельцову. Он верил в победу при ином раскладе сил.

Очень может быть, что не сложись тогда игра в Москве, не добейся сборная реванша, про отсутствие Стрельцова в составе сразу же бы и заговорили.

Но сборная СССР сыграла в Москве великолепно и победила — 3:0.

И равно бестактным как по отношению к победившим игрокам, так и по отношению к Стрельцову было бы обсуждать изменение в составе.

На этот раз вопрос о возвращении Стрельцова в сборную не обсуждался.

Сборной в дальнейшем, как известно, не повезло. Финалиста после закончившегося вничью полуфинального матча определяли по жребию. Жребий оказался благосклоннее к соперникам нашей команды — итальянцам.

Тренера сборной, правда, сменили не сразу. Две или три товарищеские игры еще провели под его руководством. В команду призвали новых и молодых игроков, в том числе Михаила Гершковича — партнера Стрельцова по «Торпедо». При дебюте своем в Ленинграде против сборной Австрии Гершкович сыграл очень эффектно: совершил индивидуальный рейд с центра поля, обыграл по ходу нескольких из обороняющихся и забил гол. Подтвердил свое право на риск индивидуальных действий.

Но в матчах за клуб он продолжал свое обращение в веру Стрельцова.

Гершкович все интереснее проявлялся именно во взаимодействии со Стрельцовым. Влияния на своих одноклубников Стрельцов нисколько не утратил.

Никогда не вызывавший сомнений как гигантский талант в футболе, Стрельцов, однако, очень редко слышал похвалу себе как спортсмену. Его никогда почти не отличали, не отмечали за проявленную волю.

Но вот, пожалуй, случай, когда стоит обратить внимание и на силу его характера. Причем мало в этом случае сказать: сильный человек на поле, и только. Здесь мы видим человека во всех отношениях сильного.

Сезон шестьдесят восьмого года он до конца довел с завидной уверенностью в своей правоте.

Журналисты, признавшие его лучшим футболистом года, полемизировали с теми, кто не находил Стрельцову места в сборной.

Скепсис специалистов, однако, оправдался.

Наша же жажда чуда осталась неутоленной.

Что, тем не менее, не помешало большинству из нас остаться при своем мнении…

…Про то, что же это такое — основной состав команды мастеров, можно бесконечно говорить и все равно всю тему не исчерпать.

Вот бы о чем книгу написать.

Только такую книгу некому написать. Футболист не напишет — тут надо быть писателем. А тому, кто не играл за мастеров, — никогда всего этого в точности не представить.

И я вряд ли нужные слова найду, вряд ли буду до конца понят.

Одно скажу: кто даже и неплохо играл в футбол, кто имел и способности заметные, но в основном составе не закрепился, не играл за сильную, со своим лицом команду из сезона в сезон, — не пережил самого интересного, самого радостного и самого грустного.

Это как жизнь под разным напряжением — быть основным игроком или остаться на подступах к составу, проходить в дублерах.

Как я уже говорил, мне почти что сразу удалось попасть в основной состав «Торпедо» и вроде бы забронировать себе место в нем надолго.

Но, поверите ли, не припомню, чтобы я без волнения слушал хоть однажды тренера, объявляющего состав на игру, а я очень в себя верил. И в те грустные дни, о которых сейчас расскажу, продолжал верить. Хотя и взгляды косые на себе замечал, и шепот мог расслышать, и по безучастным лицам кое-что прочесть умел.

Я рано, что называется, «прокололся», вошел в большую игру. Я мог. как некоторые считают, и не заметить, с какими трудностями обычно сталкиваются молодые, тем более те из них. кто держится самостоятельно, не скрывает серьезных надежд.

Однако все это я видел, все замечал. Как раз в основном составе и бываешь ко всему внимательным, очень тонко чувствуешь настоящее к себе отношение. Встречал я и таких, кто, попав в основной состав, сразу же про все опасности забывал и скоро, конечно, расплачивался за свою самонадеянность.

В наше время таких немного было, совсем немного. Теперь гораздо больше. А тогда и за место в дубле хорошей команды сражались по-настоящему.

Я уже говорил, что иногда в молодости ходишь с задранным носом не из гордости, а для пользы дела. Сам себя как бы этим подбадриваешь. Пусть все вокруг считают, что ты занесся, но ты-то сам четко про себя понимаешь, что нет, ничего подобного, знаешь, чего можешь, а чего еще не умеешь.

Старшие, конечно, делают вид, что тобою недовольны. Им бы было приятнее, выгляди ты мокрой курицей. Но про себя и они думают: ты прав, если, конечно, играешь, относишься ко всему серьезно и конкурент им. Они сами такими были, иначе бы никто их и не заметил. Полюбить им того, кто на их место претендует, конечно, нелегко. Но и не уважать того, кто заиграл, тоже трудно. Если совесть у тебя есть.

Ты только внутренне не расслабляйся: я, мол, в порядке. В основном составе, чтобы быть в порядке, многое надо понимать, о многом догадываться. А внешне, пожалуйста, будь и с гонором, если тебе так легче, удобнее.

Я, например, никогда на молодых не ворчал. Чего же ворчать, когда время на них работает…

Потом уже, когда футбольная моя карьера завершилась, мне напомнили, что один из наших тренеров, чуть ли не Горохов, так прямо и писал в газете: мы готовим, наигрываем Никонова Вадима на место Стрельцова. Но сам я статьи этой не читал.

Конечно, такие моменты — кого на чье место ориентируют — сам обычно должен видеть, пока ты еще в основном составе.

Но я считал, что приношу пользу, что нужен «Торпедо», и ни во что, по своему обыкновению, не вникал. Жилось мне в команде — в смысле отношения ко мне — вроде бы хорошо. А так ведь не всегда бывало. После сезона шестьдесят шестого года я уже подумывал об уходе — не из футбола насовсем, а в другую команду. Вынужден был — тренер тогдашний выражал мне свое недовольство, несмотря на то что все вокруг меня хвалили. Но на следующий сезон пришел к нам Морозов, и при нем все складывалось для меня удачно. С Ивановым же, когда он стал тренером, какие у меня могли быть конфликты?

Нет, сезон шестьдесят девятого года я начинал нормально. Тридцать два года для игрока моего склада — предел разве? Позже Иванов упрекал меня, что я погрузнел, но никаких поправок в свой режим не вносил и физически поэтому выглядел неважно. Наверное. Только я физическими возможностями никогда особенно и не отличался, не в том мои преимущества. И в тридцать два года, вдруг сосредоточиться на физической подготовке, мне казалось напрасным трудом. Скорее всего, я ошибался. Но я здесь и хочу сейчас восстановить картину тех дел и отношений, чтобы понять: в чем я был прав и в чем неправ.

Прибавить физически я уже вряд ли мог. Другое дело — сохранить игровую свежесть.

Молодым, как мне казалось, нужен был мой опыт, мое умение. А побегать они и сами могли — не у меня же им силу занимать? Не думаю, что молодежь могла быть на меня в обиде. Никонов и со мной вместе мог не без успеха сыграть — мы бы друг другу, уверен, не помешали.

Мне не все, конечно, нравилось в игре наших молодых. Но играть с ними было интересно. Никаких возрастных преград не чувствовалось.

Я и вел себя зачастую, как молодой, всем тонкостям необученный. Совершал промахи, которые и можно простить себе только потому, что не со зла. Фраза, бывало, сорвется с языка непродуманная. А когда ты в команде, где есть конкуренция за место в основном составе, когда тренер сам из больших спортсменов и человек, значит, с большим самолюбием, — подумай, подумай, прежде чем говорить. Неважно: молодой ты или ветеран.

Валентин Иванов сразу, как закончил играть, был тренером-стажером в «Торпедо». Властью то есть большой не располагал. Мог только на авторитет свой знаменитого в недавнем прошлом игрока полагаться и, конечно, рассчитывать на сознательность тех, с кем недавно играл.

Но вот как то один наш молодой, но уже известный форвард — он и с Кузьмой в связке играл, и со мной — пошутил в присутствии Иванова: «Кузьмича бояться нечего, он старшим тренером еще не скоро будет…» А Кузьма в конце того же сезона стал старшим. Не знаю: простил бы он ту выходку или нет, выступай наш шутник и в тот сезон здорово. А у шутника, как нарочно, игра расклеилась и физически он сдал — вот и распрощались с ним скоро.

Но это молодой так глупо себя вел. А мне за тридцать было, и я вдруг тоже на публике сострил не лучшим образом. Вообще-то я всегда старался вести себя с Кузьмой-тренером, как положено игроку. На «вы» и без всяких пререканий, без капризов. И вот все же однажды, когда отмечали мы конец сезона шестьдесят восьмого года, допустил и я бестактность.

Иванов с какой-то веселой злостью сказал нам вроде того, что нажмет на нас в плане физической подготовки — будет гонять, невзирая на лица. Мне это почему-то обидным показалось, и я, конечно, тоже на юморе, возьми и скажи, что без нас (без кого это, без нас, когда ветеранов, кроме меня, почти уже и не оставалось в команде?) он вообще ничего пока из себя не представляет. Мы вот встанем в игре, а с него как с тренера весь спрос — что он тогда в свое оправдание скажет?

Вот откуда в нас такое берется — не знаю. Почему мы, пока играем, пока в чести, считаем, что тренер должен быть большим педагогом, все понять и через мелкие, всем нам, кстати, свойственные чувства непременно переступить, все простить, а игроки могут быть, как дети, — наозорничать и раскаяться лишь под страхом наказания?

Отношения между игроками и тренерами очень сложны. Много здесь тонкостей. Очень нелегко тренеру быть великодушным — могут и не понять или понять превратно. Могут подумать: это он от слабости, не рискует наказать нужного игрока. Поэтому и нельзя, наверное, сплеча рубить: тренер такому-то мстит. Пусть и похоже, что оно именно так. Но и не так все просто. Некоторые обиды, как занозы, вовремя не вынутые, вглубь проникают…

Мы с Кузьмой, случалось, обижались на Марьенко, когда он тренером был. Но вот только сейчас я понимаю, вспоминая, как и мы его обижали, когда в «Торпедо» пятьдесят пятого, например, года были первыми людьми, как нам казалось. Мы много голов тогда забивали и сердились на своих защитников, что и нам забивают, — сводят на нет наши усилия. Марьенко играл центрального защитника, доигрывал уже, заканчивал выступления, да и никогда он классным защитником, на наш взгляд, и не был, другое дело — старался, проявлял добросовестность, самоотверженно действовал. Но мы с его самолюбием не хотели посчитаться…

Или Бескова в «Торпедо», если вспомнить. Кто такой Бесков, мы, слава богу, знали. При всех наших тогдашних успехах никто не гарантировал нам, что мы до высот Бескова сможем когда-нибудь подняться. Да и сами мы видели Константина Ивановича на поле, сами на тренировках убеждались, какого он класса игрок. Бил он, например, по воротам бесподобно. Так вот мы и с таким авторитетным в футболе человеком, но с тренером еще только-только начинающим себя чувствовали в основном безнаказанными и этим пользовались. Но когда Кузьма стал торпедовским старшим тренером через десять лет после Константина Ивановича, я заметил, что обиды он умеет помнить не хуже Бескова…

В сезоне шестьдесят девятого года я сыграл, кажется, одиннадцать игр всего. После серьезной травмы — порвал ахиллесово сухожилие — не играл почти до середины следующего сезона.

Но неудачи мои не с травмы начались.

«Ахилл» я порвал, выступая за дубль.

Впервые за все время, проведенное в большом футболе, я перестал быть основным игроком.

Круг замкнулся, как это бывает, — мы возвращаемся к тому, с чего начинали. С той лишь разницей, что тогда впереди целая жизнь…

Сезон в футболе — это больше, чем обычный год. В один сезон может войти событий побольше, чем за всю предшествующую или оставшуюся жизнь в спорте.

Когда заканчиваешь играть, когда положение твое неопределенно, тянется, тянется скучный день на сборах, где ты уже никому не нужен, удивляешься вдруг: как же оно быстро все прошло. Прошла жизнь, которую больше уже не повторить. Дни теперь будут совсем другим для тебя измерены. И другая жизнь из них, возможно, сложится.

Вначале, когда все у тебя пошло, от игры к игре двигаешься гигантскими шагами, со всех сторон вдруг стало тебя видно, а ты больше не робеешь, ты уже знаешь — проведешь следующую игру на должном уровне, значит, и дальше все будет соответственно. И настраиваешь себя на игру.

Но ведь и в ситуации, когда отношение к тебе на глазах изменилось, когда все в другую уже сторону поехало, все равно не веришь, что жизнь твоя окончательно повернулась. Понимал, когда подобное с другими происходило, а когда с тобой случилось — не хочешь верить. Думаешь: не может этого быть. Чтобы так сразу…

Сейчас, когда смотришь на те события и на себя тогдашнего, немного удивляешься: как это я безропотно согласился за дубль играть? Мне игра за дубль ничего не могла прибавить. Наоборот, расхолаживала.

Сердился ли я на Кузьму? Мне теперь кажется, что нет, не сердился. Растерялся я тогда, что ли, от такого поворота событий? Не могу сейчас понять. Мне потом говорили, что я неправильно себя вел. По отношению к тому же Иванову. Что я его чуть ли не демонстративно сторонился. Держался людей, ничего в ту пору не решавших в команде… Да никого я и не держался. Сам с собою оставался. Наедине. Но на людях зачем же показывать свою тоску? Тоска тем более была неясная Я, как припоминаю, думал тогда: ну, пусть скажут прямо, что не нужен, я тогда уйду со спокойной душой, еще сыграю за тех, кому пригожусь. Я не сердился на Кузьму, правда, нет. Но удивлялся, что он никаких шагов мне навстречу сделать не хочет… Ему же как тренеру это и легче, и удобнее. А он, оказывается, тоже удивлялся: почему я к нему не подойду, не поговорю?

Не умел я выяснять отношения — никогда, сколько не играл, выяснять отношения мне не приходилось. В чем-то и я упрямый. Не могу я каких-то вещей сделать, каких-то слов через силу произнести.

И я стал играть за дубль. Как-то все, может быть, образуется, думал.

Теперь можно сказать, что лучше было вообще не играть, чем за дубль. И «ахилла» бы не порвали.

Главное, ведь глупо как порвали. Сколько меня прежде ни били на поле, как и всех, впрочем, нападающих, я редко жаловался — судьба. Но в дубле я не был опасным форвардом. Не разжигала меня совершенно игра на таком уровне. Играл без большого азарта…

И вдруг, пожалуйста, играем с дублем московского «Динамо», и Никулин — защитник, чья грубость никому не в новинку, но здесь-то мог бы, кажется, укротить себя — подкатывается под меня. Да так, что я прямо вскрикнул от боли.

«Ахилл» — травма из тех, после которых часто и не возвращаются в футбол. А я еще вот в таком странном для себя качестве — и без травмы списывают…

Пока лечился — операция, конечно, и прочее — я почти успокоился. Такой уж характер — верю, что хорошее со мной еще случится, хотя столько раз в этом обманывался.

«Торпедо» к тому же играло тогда очень средненько. И я поверил, что вернусь и снова придусь ко двору.

Теперь-то я понимаю, что надежды практически не было — и лучше бы мне не возвращаться.

Мне намекали, а я не понимал. Я привык играть в футбол — привык, вернее, жить футболом. И даже про тренерскую работу не хотел тогда слышать. Сгоряча я бы тогда перешел в другую команду и еще бы поиграл. Конечно, правильно, что руководство заводское со всей настойчивостью отговорило меня от такого шага Мы — те, кто играл в большой футбол, — не себе одним принадлежали. Я многим был обязан автозаводу, «Торпедо», и совершенно правильно, что жизнь моя и дальше оставалась с ними связана.

Но как же я все-таки нелепо себя ощущал в последнем своем сезоне — в семидесятом. Я никак не мог привыкнуть чувствовать себя игроком, которого то ставят на игру, то оставляют в запасе. Без прежней своей уверенности я и на поле выходил. И уйти из футбола тоже не мог.

Я не хотел никому показывать своих переживаний. Держался неестественно бодро, хотя все неестественное мне — нож острый…

Кузьме, как видно, мое независимое от нынешнего положения в команде поведение, скорее всего, надоело. Он-то в свое время ушел безо всяких, а я вот резину тяну.

За дубль я больше играть не стал. Перед сборами звонил Кузьме: «Мне в Мячково приезжать?» — «Как хочешь…»

Миша Гершкович единственный спросил: «Зачем ты уходишь, Анатольич?»

Мне приятно было, что именно он, игрок в расцвете лет, не понимает: почему я ухожу не доиграв.

Но больше мне уже нельзя было оставаться при таком положении.

Я тихо-спокойно, как мне кажется, ушел.

В мире футбола ничего не изменилось без меня. А столько мне всего разного в разные годы было говорено: какой я необыкновенный, как же будет без меня…

А вот так. Налег на учебу — стал ездить в Малаховку, в филиал Смоленского института физкультуры. Занимался так себе, вяло Раиса мне конспекты переписывала. В занятия я долго не мог втянуться, но ездил охотно — на людях легче было рассеяться, не брать в голову неприятное, грустное.

Хуже нет бывших игроков, появляющихся возле команды как бедные родственники. Хотя зачем уж их так ругать? В чем они виноваты? Привыкли, не могут без этого.

Но я ни в раздевалку на стадионе не заходил, ни в Мячково не приезжал. Жил я тогда уже не на Автозаводской, а возле Курского вокзала, так что свободно мог ни с кем из команды и не встречаться.

На стадион ходил редко, больше смотрел футбол по телевизору.

Как играло «Торпедо», мне не нравилось. Возможно, я и придирался. Но дела в команде шли действительно неважно. Руководил командой после большого перерыва Маслов, но и он теперь, по-моему, общего языка с игроками не находил. Подробностей я, однако, не знаю, никого не расспрашивал. Звонил мне иногда Миша Гершкович, но он уже был не в «Торпедо».

…Появился я в команде года через три. В другом уже настроении — с чем то смирившийся, о чем-то успевший передумать. Но в принципе, наверное, такой же, разве что постарше, поспокойнее…

Сначала меня пригласили к нашему руководству. Посоветоваться. Хотя, я думаю, и без моих советов решение бы приняли. Но приятно, что вспомнили. Тем более, как уже сказал, я в эти годы далеко стоял от команды.

Иванов в тот период работал начальником команды, но всем заправлял, конечно, Маслов в качестве старшего тренера. Теперь вот руководство приняло решение: «деда» заменить. Кем?

Меня, между прочим, тоже спросили кем? Сейчас точно не помню, какие были кандидатуры, кроме Кузьмы… Кажется, Марьенко Я высказался за Иванова — долго не раздумывал. Меня тогда спросили: а как насчет того, чтобы пойти к Иванову вторым тренером. Я опять же особенно не раздумывал — согласился.

Не знаю, может быть, Кузьме и обидным показалось, что у меня именно насчет его кандидатуры спрашивают. Но я ответил чистосердечно. И вторым тренером согласился быть, стараясь не думать о возможной нашей несовместимости. Все, я надеялся, может выйти неплохо. Иванов уже был старшим, есть опыт. А для второго и моего скромного опыта должно было хватить.

Начали мы совместную работу неплохо Дела в команде такими были плачевными, что не до наших самолюбий оказалось. Положение пришлось срочно выправлять. И пока выправляли, никаких между нами трений не существовало. Советовались, соглашались друг с другом.

И все-таки в тренерский состав «Торпедо» я не смог «вписаться» Чего я, возможно, недопонимал — не нашел устраивающую всех линию поведения.

К власти я не рвался — это могу сказать определенно. Но держаться подчеркнуто несамостоятельно как обычно и держатся вторые тренеры, я, наверное, не умел. И, по-моему, в нашем случае и не обязательно слишком уж поддерживать субординацию. Я не тот человек, который непременно хочет во все влезть и непременно настоять на своем влиянии. Но быть в полной зависимости от кого бы то ни было — тоже не по мне.

Мне хотелось быть полезным команде. А изображать из себя «дядьку», отвечающего за дисциплину молодых, как мне предлагалось, — не мое.

В общем, в тот раз тренерская моя деятельность сложилась неудачно, хотя в команде мне было работать интересно.

…Как мне хотелось пропустить эту главу. Но я рад теперь, что она есть — легче все-таки, когда о том, что мучило, тревожило, о чем неприятно было вспоминать, расскажешь откровенно…

 

Дополнительное время

Может быть, многим из нас просто не хватало терпения для настоящего интервью с ним — интервью не безучастно вялого, вроде бы и позабывшего подробности только что прошумевшей игры Стрельцова, а того именно Стрельцова, чьи шаги (не бег, не рывок, но шаги с домашней привычностью ориентировки) как бы неумолимо сомнамбулически вели к заминированным интригой участкам футбольного поля.

Медлительность на поле прощалась ему в большинстве случаев из-за доверия к непрерывности его игрового мышления.

В жизни, однако, медлительность его речи, нежелание формулировать или нежелание вслушаться в вопрос, ответ до обидного общий или же непрестижно легкомысленный расхолаживали, как правило, собеседника-журналиста, спешившего отделить Стрельцова в жизни от Стрельцова в игре. Это, в конце концов, и стало расхожим мнением о нем.

Мало кто из нас захотел поверить, что в жизни вне футбола он способен к столь же неожиданным, отмеченным природным — то есть самым естественным — артистизмом озарениям, какие знакомы тем, кто видел Стрельцова в игре. Возможно, лишь в обычной жизни паузы между такими озарениями дольше. Но обычная жизнь и регламентирована произвольнее, чем матчи.

Словом, мы напрасно спешили доформулировать за Стрельцова, зря приписывали ему умные, как нам казалось, мысли, которые вроде бы соответствовали стилю его игры.

«Неотредактированный» Стрельцов разрешает, пожалуй, домысел, никак не идущий в разрез с тем, что знают о нем люди, близко с ним общавшиеся, люди, с которыми он откровенен. Впрочем, Стрельцов бывал и по-прежнему бывает откровенен в разговорах и с малознакомыми ему людьми. Он неоднократно обжигался на этом. Но менять привычки не в его характере.

Словом, интервью с ним при всей вышеупомянутой откровенности Эдуарда в большинстве случаев очень уж «не его», поэтому я без особого интереса взял у корреспондента ТАСС Владимира Дворцова почему-то сохраненную им вырезку из ашхабадской молодежной газеты, где напечатана была беседа журналиста Ю. Еронина со Стрельцовым, игроком сборной команды ветеранов Москвы.

Дежурные вопросы, дежурные (вернее, добросовестные, но слишком уж обстоятельные для Стрельцова ответы, слишком грамматически приглаженные, словно играть он вышел не в бутсах, а, скажем, в галошах и с зонтом) ответы… Я представил себе журналиста, несомненно, знающего футбол и любящего Стрельцова, выделившего Стрельцова из прочих знаменитостей, но все же прибегнувшего к авторитету Стрельцова, чтобы высказать на газетной полосе побольше нужных, наболевших мыслей. И Стрельцова: приятно усталого после матча, улыбающегося навстречу волнам всеобщей доброжелательности, предвкушающего раскованность послематчевого общения, артистически взволнованного повышенным к себе вниманием, но и гасящего в себе эту взволнованность, не желая выделяться, задерживаться на первом плане, дабы не задеть, не обидеть товарищей, почему-либо недополучивших своих порций признания…

И вдруг ответ на вопрос о том, существуют ли в команде ветеранов проблемы: «Сложных проблем нет. Мы в свое время прошли через них».

То есть как?

Что он сказал, что в его словах?

Неслыханное легкомыслие или ирония?

Самое, наверное, смешное и опять же характерное, что одновременно и первое, и второе.

Стрельцов простодушно отмахнулся, как бы не вслушавшись в вопрос, не желая сейчас сосредоточиваться на нем, но горькая ирония тем не менее окрасила ответ.

Сказал это человек, находящийся во власти минутного настроения, когда действительно казалось, что нет никаких проблем, все для них, про них и за них, казалось бы, решено.

Но сказал-то, ответил на вопрос Эдуард Стрельцов, чей «обратный адрес» от услышанного нельзя отделить.

Поэтому ирония естественно, как почти все, что случается со Стрельцовым, — окрасила ответ.

Проблемы остаются.

О проблемах само присутствие в спортивной жизни Стрельцова и напоминает.

Поскольку сам он — проблема. В разные годы — разная.

…Матчи ветеранов сегодня вряд ли предмет для серьезной дискуссии. Слишком много еще нерешенного в действующей армии календарного футбола.

Правда, в разговорах о зрелищной стороне футбола обычно фигурируют имена тех, кто участвует теперь в матчах ветеранов. Но, с другой стороны, один из самых известных футбольных обозревателей высказался в том смысле, что как раз с эстетической точки зрения матчи с участием некогда знаменитых футболистов и не выдерживают никакой критики. Зрелище с участием утративших физическую форму спортсменов не слишком впечатляет и, наоборот, бестактно корректирует сохраненные памятью картины, ставит под сомнение свидетельства очевидцев, мемуары и данные различных справочников.

А вместе с тем, когда после игр зимних турниров на приз еженедельника «Неделя» выходят на то же искусственное покрытие ветераны, зрители не в претензии — ветеранам прощают и лишний вес, и осторожный бег. Артисты не умирают в состарившихся «звездах», тогда как в «звездах» нынешнего призыва артистическое, как правило, подчинено чисто спортивному. И это не так уж огорчает массовую аудиторию, стосковавшуюся по заметным победам отечественного футбола и мечтающую о самых высших спортивных достижениях.

Матчи ветеранов, однако, собирают публику и в Москве, где проводятся, в общем, нечасто, и в других городах, особенно в тех, конечно, где нет своих команд высшей лиги.

Интерес к ветеранам существует, нет никаких в том сомнений, но и не секрет, что жанр этих матчей все еще не определился, все еще не найден.

И нет у нас уверенности в том, что найден он будет в поисках, направленных извне, хотя, конечно же, немало упирается в организацию, администрацию, своего рода режиссуру и ту же рекламу.

В середине пятидесятых годов, когда проявился и сразу выдвинулся Стрельцов, интерес к выступлениям ветеранов казался большим, чем теперь. Это можно и логически, вероятно, объяснить — футбол был моложе, любителю футбола не так уж трудно было держать в памяти почти всех прославленных игроков и воспроизводить в своем сознании облик большинства из них.

Можно сослаться и на большую эмоциональную сгущенность восприятия всех послевоенных фаворитов, почти одновременно прекративших выступления.

Не потому ли удался, если можно так выразиться, матч пятьдесят шестого года, например, между ветеранами Москвы и Киева?

За москвичей выступали знаменитые игроки ЦДКА и «Динамо» — непримиримые соперники первых послевоенных сезонов. Линию атаки возглавляли Федотов и Бобров. Во втором тайме вместо форвардов ЦДКА Гринина и Николаева вышли динамовцы Трофимов и Бесков. В том же пятьдесят шестом году осенью футбольная сборная СССР, костяк которой составили московские спартаковцы, победила на Олимпийских играх, взяв реванш за поражение от югославов в Хельсинки той команды, за которую играли и Бобров, и Николаев, и Трофимов, и Бесков. Но верные болельщики армейского и динамовского клубов, глядя на игру ветеранов, думали, конечно, о том, что выйди их любимцы, чьи лучшие для спорта годы пришлись на войну, пораньше на международную арену сборной, составленной из таких вот мастеров, не было бы равных в мире.

Гол в той игре забил сорокалетний Григорий Федотов, безвременно умерший через год. Он забил этот гол в стиле самых лучших своих сезонов — пробил по летящему мячу с полуоборота точно в правый верхний угол ворот. Рядом был Бобров, игравший, как младший по возрасту, дольше, чем Федотов, но тоже из-за травм не настолько долго, насколько хотелось публике. После войны Федотов в связи с появлением Боброва несколько потеснился в фокусе известности — Бобров и забивал чаше, чем лучший бомбардир клуба. Но матч ветеранов стал как бы дополнительным временем для тех, кто не имел возможности увидеть Федотова до и сразу после войны.

Дополнительное время — не это ли жанр матчей ветеранов!

Но реально ли создать свойственное дополнительному времени тех же кубковых, например, матчей напряжение теперешним выступлением ветеранов? Возможно ли оно в матчах, где соревновательный тонус заведомо снижен?

Впрочем, снижен ли тонус, когда спортсмен соревнуется с временем? Знаменитый хоккеист Константин Локтев как-то сказал, что у большого спортсмена свои счеты со временем… Почему же нужно думать, что у ветеранов они давно и окончательно сведены?

Спорт интересен непридуманной, хотя и четко обозначенной, спонтанной драматургией.

Но в игре ветеранов, за что их и любят, выдумка все-таки преобладает. Выдумка выгодно отличает их действия. Однако не ограничивает ли она спортивную направленность их выступления? Они, выходит, только показывают хороший футбол, но за победу борются, скорее всего, с меньшим азартом, чем это бывает в календарных играх.

Где же тогда драма, которая и превращает игру в большой спорт?

Но кто сказал, что жизнь покинувшего большую арену спортсмена, жизнь, впадающая в дополнительное, как мы условились считать, время, не всегда и не для всех, правда, различимое и достойно реализованное, не несет в себе драматизма?

Не станем утверждать, что именно в неопределившемся до конца жанре матчей ветеранов драматизм этот уже преобразуется и выражается драматургически самостоятельно, что выступления знаменитых наших футболистов уже превратились в несущий должную психологическую нагрузку монтаж хроники разных времен и что обратная эмоциональная связь игрока со зрителем здесь и нашла наиболее оптимальное истолкование.

Что-то подобное иногда, вероятно, намечается. Однако возводить желаемое в ранг свершившегося не будем.

И все же, возвращаясь к участию в матчах ветеранов Эдуарда Стрельцова, нельзя не задуматься о теме судьбы, так или иначе возникающей в спортивном зрелище…

Первые игры его за ветеранов и не могли вызвать никакого интереса. Должно было время пройти.

Теперь и объяснение этому может превратиться в сюжет почти занимательный.

А тогда — при переходе Стрельцова в новое качество — игры его за ветеранов вряд ли могли кого-нибудь увлечь.

Имя Стрельцова годы и годы связывали с ожиданием чего-то необыкновенного.

Сначала от него ждали, потом самого Стрельцова, как выяснилось, ждали и затем снова ждали от него…

Участие Стрельцова превращало футбол в зрелище и тогда, когда игра уже перешла на новые рельсы, когда в жертву рациональному принесено было многое из того эффектного, «штучного», что и привлекало поначалу всех к футболу.

Стрельцов не мог раствориться как индивидуальность в рациональном, в «тотальном» футболе. Он ведь и был в высшей степени рационален, но рационален стихийно — в его случае допустимо такое сочетание. Стиль игры и жизни Стрельцова, собственно, и есть сочетание противоречий — сочетание несочетаемого. Странная естественность подобного сочетания — причина его радостей и бед. Не оправдание, но причина…

Естественная зрелищность его игры в экстремальных, как принято теперь говорить, обстоятельствах, то есть в матчах ветеранов по идее должна была потускнеть, обесцениться.

Казалось: померкла и покоряющая естественность Стрельцова. Он смотрелся морской рыбой в аквариуме.

Но чем дальше, тем явственнее ощущалась тема судьбы, чем дальше отходил Стрельцов от действующею футбола, тем яснее становилось, что роль его в нем никем другим исполнена быть не может, что его. Стрельцова, исполнение останется каноническим. Он ведь не центрального нападающего в нашем футболе играл — он играл Стрельцова.

И в роли этой не существен возраст — всех занимает продолжение (он и сам по себе сюжет — Стрельцов). И дополнительное время для рассмотрения его судьбы очень кстати.

Михаил Гершкович с восьмидесятого года снова стал партнером Стрельцова — теперь в команде ветеранов.

Он рассказывает, что, куда бы ни прибывали ветераны, знаменитости разных времен нашего футбола, никого так не ждут, как Стрельцова. Гершкович сравнивал эту популярность — по самой сути ее характера, по форме ее проявления — разве что с популярностью артиста Высоцкого или хоккеиста Харламова.

Стрельцов небезразличен по-прежнему множеству людей самой необычностью своей судьбы — со всеми взлетами и падениями, «каких не знал в футболе, по словам Валентина Иванова, никто ни до, ни после него».

Совсем не удивлюсь, если кому-нибудь — и не кому- то одному, а многим из очень расположенных к нему людей — показалось несколько странным решение Стрельцова стать с января восемьдесят второго года слушателем Высшей школы тренеров.

Хотя что же здесь странного — все двенадцать лет после завершения своей карьеры игрока Стрельцов был на тренерской и педагогической работе — и в команде мастеров «Торпедо», и в группе подготовки, и в детской футбольной школе автозавода.

Тем не менее, уверенности в его тренерском будущем у большинства долго не возникало, сомнения сохранялись, вероятно, под влиянием того образа Стрельцова, что неизменно — из игры в игру — создавался непосредственно на футбольном поле.

Игра Стрельцова, особенно в последний период его выступлений, запомнилась особой тонкостью, особой совершенной мудростью решений. Но и рациональное в его действиях воспринималось как озарение, как прорыв в обстоятельства, где ничего уже не помешает широте импровизации.

О соотносимости его действий с тренерскими заданиями никто не хотел задумываться.

Все рассматривалось не иначе, как в масштабах самобытности Стрельцова.

…Мы всегда хотим, чтобы жизнь наших любимцев в спорте продолжалась как можно дольше и счастливее. И чтобы после прекращения выступлений оставались они на виду.

И сколько бы ни твердили, что вовсе не обязательно им учить и тренировать, все равно почти всегда сохраняется надежда, что знаменитый спортсмен у нас на глазах превратится в знаменитого тренера.

Стрельцова тем не менее в роли тренера не сразу и вообразишь — не представишь его строгим, нервно затянувшимся сигаретой, жестикулирующим или закаменевшим в неприступной сосредоточенности.

Но, повторяю, все наши представления о нем возникли под влиянием личности Стрельцова на поле, где все, казалось, просто ему и легко.

Какие-то, однако, уроки и Стрельцову задавались.

Нельзя же забывать и тех, под чьим руководством он тренировался в клубе и в сборной, — среди этих наставников были в основном люди, не склонные выпускать из своих рук, что называется, бразды правления…

Лет, наверное, тридцать с того дня прошло, а я хорошо все помню. Смешно даже: ведь многие важные моменты моей жизни забыл в подробностях — переживания помню, а из-за чего конкретно переживал, и забыл уже. Этот же день очень четко помню. Помню, о чем тогда думал…

Первый футболист, которого я впервые увидел не с трибуны на поле, а в жизни, близко, пришел в тот день к нам на «Фрезер» и показывал различные технические приемы, какие приемы, тоже, кстати, до сих пор помню, хотя при моей манере игры они не очень и пригодились.

Футболист был из знаменитого клуба — из того послевоенного ЦДКА, где кумиры мои играли — Григорий Иванович и Всеволод Михайлович. Он был помоложе, чем они (мы с ним еще в «Торпедо» успели сыграть), но выступал с Федотовым и Бобровым в основном составе. И я смотрел на него во все глаза и с таким вниманием слушал, какого в себе и не подозревал. Школьные мои учителя ахнули бы, увидев, как я. оказывается, умею слушать…

Вячеслав Соловьев — это он к нам приходил тогда — стал потом тренером, тренировал и ЦСКА, и киевское, и московское «Динамо». Меня, однако, судьба с ним как с тренером никогда не сводила.

Все же, вспомнив про тренеров, я не мог с него не начать.

Я сказал, что не убежден — пригодится ли мне в дальнейшем тот один-единственный урок, который нам преподал Вячеслав Соловьев. Но готов поручиться — я слушал его, как футболист футболиста. Понимаете? Футболистом, да притом настоящим, из ЦДКА, был, конечно, он. Я был мальчишкой, ничего из себя не представлявшим. Но я тогда вдруг ощутил, что слушаю его, как футболист, — ничего для меня в тот момент, не существовало вокруг, кроме Соловьева, который говорил как бы специально для меня. Михаил Иосифович Якушин как-то сказал: я всегда отношусь к игрокам, как к своим коллегам. Соловьев ничего подобного тогда не говорил. Он нас не знал, не знал наших возможностей, не знал, кто из нас способный, а кто не очень. Он вообще не так уж и много говорил — он показывал нам технику исполнения. Но я вот чувствовал — не сейчас же я это придумал — какое-то непривычное, новое совсем для меня ощущение: мы с далеким от меня мастером все-таки коллеги, как сказал бы Михаил Иосифович.

В том возрасте, в каком я тогда был, каждый день приходилось слушать внушения, советы, замечания старших. Наверняка многое пролетало мимо моих ушей. Какие-то важные, полезные вещи я и не старался усвоить, занятый своими постоянными мыслями о футболе.

Все, что касалось футбола, становилось мне сразу интереснее всего на свете.

Вячеслав Соловьев пришел к нам оттуда, куда мечтал я попасть, как же мог я пропустить хоть одно его слово?

…Большинство из пацанов, с которыми я занимался в футбольной школе «Торпедо», перед тем как самому пойти снова учиться, родились в тот год, когда я заканчивал играть. Для них время, когда я играл в футбол, — далекая история Мне поэтому чего-то надо было придумывать, чтобы слушали они меня с таким же вниманием, с каким смотрел я на Соловьева.

Иногда я сердился, виду не показывал, но сердился: почему я им должен чего-то? Футбол сам по себе настолько интересен, что, если любишь его, хочешь научиться играть, то в первую очередь сам должен находить интерес в общении с человеком, который может тебя научить.

Я-то разве ждал от своих первых тренеров чего-то особенного? Мяч бросили на поле — и спасибо! Где мы тогда еще могли увидеть настоящий мяч, кто бы нам разрешил по нему ударить, не занимайся мы официально на «Фрезере»? Мы сами росли, ничего ни от кого не ждали — и было нам очень хорошо.

Зайцев, директор стадиона «Фрезер», занимался с нами, пока не было специального детскою тренера. Он мне новые бутсы выдал — могу я это забыть? Зайцев меня и в центральные нападающие поставил — угадал, выходит, мое предназначение. Потом у нас появился старший тренер Левин.

Хорошие были люди — ничего не скажешь.

Но вот смотрел я как-то по телевизору передачу про учительницу моего сына Игоря — ее вместе с учениками и показывали, я этих ребят всех знаю — и подумал: вот у нас ведь тоже школа, а ведь и представить трудно таких тренеров, педагогов, общение с которыми могло бы быть, кроме как на тренировке, запомнилось бы, пригодилось потом? Сам я, куда далеко ходить, всегда ли нахожу с пацанами общий язык, когда мы мяча не касаемся? Я ведь про себя не раз думал — понял, как работать с детьми, знаю, что им показать, чему научить надо в первую очередь. Но это ведь, наверное, не все?

Для меня еще всегда самым трудным бывало: не принять при наборе того, кто, вижу, хочет играть, а данных немного. Потом ведь отчислять придется… Но как же я могу лишить человека футбола?

Но дальше что же получается… К тому, кто проявил способности, вошел в основной состав команды мальчиков своего года рождения, я отношусь невольно, как учит Михаил Иосифович, как к коллегам, уважаю их самолюбие и, хотя внешне я с ними строг, спортсмен сразу чувствует слабину в отношении к себе тренера, и никто из них меня, конечно, уже не боится. А бояться настоящего тренера настоящему игроку, однако, надо — для пользы дела надо. Только как бы это лучше сказать? Не наказаний бояться, а из уважения. И не к заслугам прошлым иметь уважение, не к должности: он, мол, тренер, и значит, главнее. А к тем требованиям, которыми педагог не может поступиться, — требованиям, предъявленным большим футболом.

Насчет же жалости к тем, кто способностей сразу не проявляет или вообще не способен, не имеет к нашему делу данных, то здесь я тоже себя корю. Раз жалеешь, сочувствуешь — помоги тогда. А как я могу помочь, когда в группу до полсотни человек набирается?

И, выходит, хотя все я понимаю и люблю очень занятия с пацанами, не так уж я далеко от своих первых тренеров ушел.

Но моим-то ведь первым тренерам было проще — мои же пацаны не будут так радоваться бутсам и мячу, как я когда-то радовался. Нам лишняя минута с настоящим мячом могла заменить любое общение с тренером. Тем более никакого общения и не было, не принято это было тогда. Тренерам не до нас чаще всего оказывалось — организационных трудностей хватало, да и свои различные дела, как я сейчас понимаю, отнимали много времени. Но любовь к футболу всех нас выручала, футбол все списывал. Играешь — и тренер к тебе со всем расположением. В душу не лезет. Лезть, конечно, не надо, но заглянуть хоть изредка наверняка стоит. Но это я уже сейчас так рассуждаю, в собственной работе, в собственных, если хотите, педагогических ошибках разбираюсь как слушатель Высшей школы тренеров. А тогда я был всем доволен, счастлив таким «взрослым» отношением к себе тренеров.

У меня, впрочем, никогда — ни в детстве, ни потом и почти до последних дней моих в качестве действующего игрока — конфликтов с тренерами, по существу, не происходило. Я никогда почти ни на кого не был в претензии.

Здесь же я только задумываюсь о влиянии детского тренера на весь футбол — сегодняшний и завтрашний — и лишний раз убеждаюсь, что пока авторитет этого тренера мы не подымем на самую большую высоту, нечего ждать успехов, на которые мы давно бы могли рассчитывать.

Из тренеров, работавших с юношами в «Торпедо», мне особенно запомнился Котов Николай Георгиевич — бывший игрок команды мастеров.

Это был не просто хороший, но и веселый человек. В занятиях с нами он никогда не терял чувства юмора, шутил и в тех случаях, когда тренеры обычно раздражаются, выходят из себя. А Котов умел направить на верный путь именно через юмор Когда все смеются, но никому не обидно. Между тем замечание тренера запоминается надолго.

Но в юношеской команде «Торпедо» я недолго пробыл.

Как я уже рассказывал, Маслов и его помощник Чуркин взяли меня вместе с другими молодыми игроками осенью пятьдесят третьего на юг — на сборы.

В середине пятидесятых годов у нас в «Торпедо» тренеры менялись очень часто. Сейчас и не знаю, кого посчитать своим взрослым тренером — Маслова или Морозова?

За основной состав я стал играть при Морозове, но, думаю, что именно «дед» подсказал Петровичу обратить на меня внимание.

Частые перемены тренеров команде, конечно же, во вред. Но во всем, если захотите, можно и хорошую сторону разглядеть.

Из-за всех этих смен-перемен я за короткий срок узнал таких тренеров, как Маслов, Морозов, Бесков. И уж на всю оставшуюся мне в футболе жизнь усвоил: нельзя судить о тренере по одним результатам в турнирной таблице — какое место команда заняла, таков и тренер… В пятьдесят третьем году я не играл еще за мастеров, но был близок уже к команде, жил ее жизнью. В свои шестнадцать лет я многого, конечно, не понимал, но то, что Маслов — большой тренер, настоящий человек, мне было ясно. И замена его Морозовым в сентябре, когда сезон шел к концу, мне казалась несправедливой.

При Морозове дела пошли получше. Появилась возможность занять третье место, получить бронзовые медали. Для этого надо было у московского «Динамо» выиграть. И выиграли — 1:0. Конечно, заслуга Петровича, что сумел настроить на такую важную игру. Но команда, которую можно было настроить, существовала до Морозова — и сделал ее за полтора года работы Маслов. А про это забыли. Как и не делал он ничего.

Теперь, что же, Морозова упрекать, что пришел на готовое?

Так ведь нет — не в чем Петровича упрекнуть.

Он не чужие лавры пожинать пришел, он пришел работать. У него свой взгляд на «Торпедо» был — он же играл в «Торпедо» до сорок девятого года.

Моя жизнь в большом футболе начиналась при нем. Да и жизнь Кузьмы тоже. Маслов, правда, поверил в Иванова сразу, а Морозов игры три продержал его в дубле. Но Маслов был поопытнее, поувереннее в себе, а Морозову еще приходилось себя перепроверять.

Морозов тем не менее упорствовать не стал — очень быстро разобрался, какой перед ним игрок. И вернул Иванова в состав.

А уж потом, когда мы стали с Кузьмой партнерами, во всем нас поддерживал, помогал найти игру.

Мы, как я считаю, были все-таки способными — ловили на лету. Но и тренерское доверие, смелое к нам доверие нас подстегивало.

Мы играли выдвинутых вперед форвардов, когда еще и разговоров никаких не было про Диди и Вава.

В пятьдесят четвертом году мы заняли, тем не менее, только девятое место, но освободили Петровича от должности старшего тренера в следующем сезоне, когда мы как раз почувствовали свои силы, чтобы исправить положение. Мы и заняли тогда четвертое место.

Следующий сезон мы начинали под руководством Бескова, но заканчивали снова с «дедом». Мы были в пятерке, а на будущий год впервые в истории клуба «Торпедо» оказались вторыми призерами — и Маслов на несколько лет задержался в «Торпедо», дожил до лучших, до чемпионских времен, которых я не застал.

Вспоминая своих первых тренеров в команде мастеров, я прежде всего скажу, что люди они были простые. В самом хорошем смысле слова. То есть я хочу сказать, что они были в отношениях с нами совершенно откровенны. Они старались быть для нас вполне понятными в своих требованиях, искали таких контактов, чтобы мы им могли доверять. Между собой тренеры, может быть, и ссорились — не знаю, но нас это не касалось. К нам, к тем, кто подходил к делу серьезно, относились всегда доброжелательно. Тренеры делали все, чтобы мы играли в хороший футбол.

Покорности от нас никто из тренеров не требовал, бессловесных игроков никто не спешил предпочесть людям ершистым, прямым.

Маслов умел настоять на своем, умел быть даже беспощадным, не то что строгим.

Но «дед» никогда не был строгим ради строгости. Добивался своего, намеченного, но не давил, не вставал в позу там, где этого не требовали обстоятельства.

Как-то, помню, собрались мы у Славы Метревели — он еще в общежитии жил. До начала сезона было далеко, но тренировки уже начались. Мы, однако, еще вели себя, как на каникулах. По молодости лет считали, что некоторое нарушение режима нашей форме не повредит — все наверстаем, к началу сезона будем в полном порядке. В общем, веселимся — музыка, сухое вино, танцы.

Неожиданно открывается дверь, и входит Маслов с начальником команды Ястребовым. Ястребов поморщился, увидев всю эту картину, а «дед» и бровью не повел — сел за стол, как ни в чем не бывало, заговорил на темы, далекие от завтрашней тренировки и вообще от футбола.

Но мы его поняли и, когда на другой день собрались на тренировку, уже знали: вину придется искупить. Отработали в тот день за милую душу.

«Дед» тоже жил на Автозаводской. Мы с Ворониным к нему домой приходили, когда он уже киевское «Динамо» тренировал.

Виктор Александрович Маслов, я думаю, потому никогда никакой короткости в отношениях с нами не боялся и держался неизменно по-товарищески, что знал наше к нему уважение. Знал он, конечно, и цену себе. А потом ему и по-человечески интересно было присмотреться поближе к людям более молодого поколения. «Дед» был человек естественный — во всем, что он делал, в том, какие принимал решения. Никогда, ни при каких обстоятельствах себя не терял. Немного таких людей, как Маслов, среди тренеров.

Вообще-то настоящих тренеров с большой буквы, раз, два и обчелся. Я потому и рад, что именно с настоящими и такими вот разными по характеру людьми судьба меня.

Морозов — человек совсем другого типа, чем Маслов. Петрович тоже знал себе цену. Но ему дистанция между ним и нами была все-таки нужна. Даже и представить нельзя с ним таких коротких отношений, как с «дедом». Единственный, помню, раз, когда мы из Тбилиси на поезде ехали, после того как серебряные медали завоевали (уже при Маслове), к нам с Кузьмой подошел Морозов (он уже в «Локомотиве» был), поздравил нас и очень душевно с нами поговорил, не отдаляясь, как обычно.

Человек Николай Петрович был очень принципиальный, никогда в своих решениях на начальство не оглядывался. Никогда не жаловался начальству на нас при неудачах, всю вину на себя принимал.

К везучим тренерам Морозова не отнесешь. И с «дедом», который столько раз приводил команды к «золоту», Петровичу авторитетом не сравняться было.

Морозову и повезло, по-моему, один-единственный раз, когда сменил он Маслова в пятьдесят третьем году перед «бронзой».

Но в работе со сборной терпение его и спокойствие вознаградились. Как-никак четвертое место в шестьдесят шестом году — пока наивысшее наше достижение на чемпионатах мира.

Маслова и Морозова я на поле не видел. Слышал, что играли они неплохо в свое время, но легенд про их выступления вроде бы не сложено.

Другое дело — Константин Иванович Бесков. Про его игру до сих пор вспоминают. Но что мне чужие воспоминания. Я его отлично помню — видел неоднократно. Не скажу, что он был мой самый любимый игрок, — кто были любимые, я уже здесь говорил. Возможно, равнодушие мое к динамовской игре сказывалось. Однако нельзя не признать — Бесков был из лучших. Это, конечно, игрок классный.

В пятьдесят четвертом году, когда моя жизнь в футболе только начиналась, Бесков уже заканчивал играть — чаще выступал за дубль.

А спустя сезон он пришел к нам в «Торпедо» как старший тренер.

Теперь-то я понимаю, что был он молод для такой задачи. И задним числом просто восхищаюсь им — старшим тренером в тридцать шесть лет. Да еще в команде, где большинство основных игроков немногим его моложе.

Молодой тренер и ставку собирался сделать на молодежь — решительно омолодить состав. Но люди, им выдвинутые, заиграли в полную силу только в следующем сезоне, когда Бесков покинул «Торпедо». Одним из любимцев его, кстати, был Валерий Воронин — Константин Иванович взял его в команду шестнадцатилетним. В одной из статей своих в «Футболе-хоккее» Валера пишет, что ходил тогда с коком — под Стрельцова. С коком я его что-то не припомню, а вот с таким же ровным пробором, как у Константина Ивановича, очень хорошо помню. Ну, пробор, допустим, — ерунда. Но что-то общее у них есть в складе характера. Не случайно, всегда их тянуло к миру искусства, к артистам. Оба они в этом мире свободно себя чувствуют.

Несмотря на то, что мы с Кузьмой тоже были молодые, Константин Иванович в нас вдруг увидел препятствие для осуществления своих замыслов.

Сейчас, при всех заслугах, положении, влиянии, и то иногда Бесков со своей категоричностью требований не всегда встречает понимание и поддержку. А уж тогда, ничем еще себя не проявив на тренерском поприще, на что мог рассчитывать он, предложив нашему руководству отчислить Иванова и Стрельцова? Без нас он брался сделать из тогдашнего «Торпедо» команду, отвечающую требованиям времени. Его, однако, не только не послушали, но и засомневались сразу во всех его начинаниях — на заводе к нам тогда относились так, что лучше и не придумаешь, верили в наше большое будущее. Мы, между прочим, и стали в том сезоне олимпийскими чемпионами, заслуженными мастерами спорта, а зимой и орденоносцами.

Но я этот случай с нами и Бесковым вспоминаю сейчас без всякой обиды. Я восхищаюсь тогдашней решительностью Константина Ивановича: ну, кто бы еще из тренеров пошел тогда на такое? Как все-таки верил Бесков в свои тренерские способности, в свою силу воли.

Тем более, что никаких конфликтов у Бескова с нами не было, дом его всегда был открыт для нас. Всегда нам у него в гостях было интересно — люди незаурядные, разговоры неожиданные для нас. Но самым интересным человеком в этом доме мне казался Константин Иванович.

Я о нем много думал и тогда, и потом, и сейчас нередко задумываюсь, узнав о тех или иных шагах, предпринятых им и в клубе («Спартак» мне меньше нравится, чем в детстве, но отношусь я к «Спартаку» все равно с симпатией), и в сборной.

По-человечески Бесков мне не так понятен и близок, как были понятны и близки Маслов и Морозов.

Бесков, на мой, сразу оговорюсь, взгляд, слишком уж жестким бывает с людьми, не подчинившимися его тренерской воле, не дай бог самому что ни на есть сильному игроку в команде Бескова вступить со старшим тренером в конфликт. Не раз я замечал, что при конфликте Бескова с тем или иным ведущим игроком большинство поначалу держит сторону игрока. Но почти всегда окончательная правота оказывается на стороне Бескова. Причем со своей человеческой точки зрения игрок вроде бы прав, но как футболист он в результате обязательно проигрывал, обострив отношения с Бесковым.

Бесков — тренер не только высокопрофессиональный, но и везучий. Везучий — при всех превратностях судьбы, которые пришлось ему испытать.

Якушин тренировал Бескова в том самом знаменитом «Динамо», на игру которого я смотрел, выстояв длинную-предлинную очередь.

И вот так все повернулось, что сначала моим тренером был Бесков, а десять лет спустя — Якушин.

При Бескове в «Торпедо» я еще был очень молодой, не знал никаких сомнений, никаких трудностей в футболе не испытал по-настоящему. И толком не понимал, зачем нужен тренер?

С Якушиным я встретился уже в шестьдесят седьмом году, когда снова меня взяли в сборную. Мне было тридцать лет, и кое в чем я уже разбирался.

И вот не знаю, можно ли Михаила Иосифовича с кем-нибудь из других, даже выдающихся тренеров сравнивать? Он ведь ни на кого не похож.

Все мысли Якушина — неожиданные. И тебя к их пониманию он подводит неожиданно — ты и оглянуться не успел, а уже разделяешь позицию тренера, думаешь, что сам собой на нее вышел.

Якушин никогда не казался таким жестким, как Бесков. Но что-то я не припомню случаев, когда бы нужные ему для решения задачи игроки выходили бы из-под его влияния, его контроля.

Дистанции между собой и футболистами он, казалось бы, никогда не соблюдал, никогда о субординации не заботился, все всегда по-простецки, по-домашнему, по-хорошему, с юмором, разговор с ним всегда легко завязывался, никаких казенных слов, дежурных фраз, все по душе, все по делу… Но в любом разговоре ощущаешь, что перед тобой человек очень большой. И шутки шутить с ним не приходится.

Пусть он с тобой вроде бы о пустяках говорит — запомни, что он говорил, и потом наедине с самим собой еще раз все им сказанное тебе «прокрути». Михаил Иосифович зря не скажет…

Коллега, футболист, в нем, однако, всегда чувствовался — он в такие тонкости вникал, так умел понять твое состояние накануне игры…

Гавриил Дмитриевич Качалин (он впервые взял меня в сборную в пятьдесят пятом году) — человек в нашем деле очень искушенный и не случайно работал со сборной больше других тренеров. И успехов при нем сборная добивалась немалых — Олимпиаду выиграли, Кубок Европы. Но вот на установках его на игру, случалось, что заскучаешь, чуть ли не заснешь — все уже тебе ясно, однако тренер считает нужным дополнительно тот или иной момент подчеркнуть. А когда понял основное, тебе уже никаких больше слов не нужно, никакие слова ничего тебе уже не прибавят.

У Якушина же на установке из тренерских соображений ни на секунду не выключишься — он не позволит, он все и всех видит, как хороший игрок на поле. Сразу замечает, что слушаешь его вполуха. И тут же вопрос тебе; как бы ты сыграл в такой ситуации?

Сейчас в командах видеомагнитофоны. Можно спокойно, внимательно посмотреть запись и в подробностях всю игру разобрать. А в наше время восстановить игру можно было только на словах и фишках, примагниченных к макету.

Но разборы у наших тренеров — кого ни возьми: Маслова, Морозова, Бескова, Качалина, Якушина — были на редкость интересными. Память у наших тогдашних наставников была колоссальная — они держали в уме всю игру, не пропуская ни одной существенной подробности.

Фишки на макете, сопровождаемые их комментариями, живыми игроками выглядели. Двинул тренер фишку — и словно тебя в спину толкнул. Иногда себя просто физически чувствуешь в тренерских пальцах…

Я уже вспоминал здесь о том, что старшие тренеры у нас часто менялись в пятидесятые годы. Но вторым тренером и при Маслове, и при Морозове, и при Бескове оставался все тот же Владимир Иванович Горохов (в шестидесятые годы он работал с Марьенко, с Морозовым и, наконец, с Валентином Ивановым). Был момент, когда в пятьдесят пятом году, после того как ушел Морозов, Горохов оставался за старшего, и мы закончили сезон четвертыми, но близки были к «бронзе», не сумели вот только у тогдашних чемпионов, у московских динамовцев, выиграть.

Но на следующий сезон старшим тренером к нам пришел Бесков, а Горохов по-прежнему оставался вторым.

Второй тренер — это другая профессия, в общем. И совсем необязательно второму становиться старшим. Вторые тренеры обычно и не выходят в старшие. Старшие тренеры и подбирают себе в помощники людей, на их место не претендующих, готовых к незаметному труду. Человеку, стремящемуся к самостоятельности и власти, лучше уж возглавить команду поскромнее, чем идти в знаменитый клуб на вторые роли.

Словом, должность второго тренера — ответственна, сложна, но в смысле почестей неблагодарна.

Не подумайте, что я хочу как-то обидеть, принизить вторых тренеров. Я и сам работал в «Торпедо» вторым и, кто знает, вдруг опять появлюсь где-нибудь в этой роли.

Но договорим про Горохова — это неутомимый труженик. И внешне производит впечатление, хотя при солидности своей может вести себя и несолидно, по-мальчишески азартно. На игроков он всегда имеет влияние, как не прислушаться к замечаниям такого опытного в футболе человека, столько на своем веку повидавшего? В присутствии старших тренеров Владимир Иванович никогда не тушевался. Он всегда был человеком «их круга».

И все-таки круг этот был для него заколдован.

При всей своей несомненной значимости Владимир Иванович, на мой взгляд, не обладал той твердостью, что по-разному, но всегда проявлялась у Морозова, у Маслова, у Бескова.

Но мне его мягкость очень симпатична. Я Владимиру Ивановичу очень благодарен за отношение ко мне — всегда он со мною возился на тренировках (то мы с ним наперегонки бегали, я от штрафной площадки стартую, а он с центра поля, то он мячей штук восемь возьмет и бьет, а я должен успеть обработать каждый мяч и отдать ему точно в ноги). Но я хочу сейчас разобраться: почему же уникальный в общем человек, столько лет успешно проработавший в футболе, так и не попробовал возглавить команду, создать команду согласно своим собственным воззрениям, которые у Владимира Ивановича, несомненно, были? Неужели мягкий характер — обязательно препятствие в тренерской работе?

С Вячеславом Соловьевым мы вместе играли в «Торпедо» в пятьдесят четвертом году. А партнер его, полузащитник Алексей Водягин (против него я, кстати, тоже успел сыграть, когда после расформирования армейского клуба он выступал за московское «Динамо») пришел к нам в пятьдесят шестом году вместе с Бесковым в качестве начальника команды.

При Бескове, конечно, не слишком покомандуешь. Водягина можно было, скорее, рассматривать как второго тренера. Однако в сравнении с уверенным в своих полномочиях Владимиром Ивановичем бывший полузащитник ПДКА проигрывал.

Мне в пятьдесят пятом году было море по колено и, подобно большинству преуспевающих молодых игроков, я со вторыми тренерами особенно не церемонился. Даже с любимым мною Владимиром Ивановичем иногда разговаривал в недопустимом тоне — не со зла, конечно, просто в запальчивости или от усталости, такое со мной случалось.

Но за Водягина мне было обидно, хотя никто его у нас не обижал. Влияния его на события никак не ощущалось в команде. Как будто это и не был Водягин из прославленного ЦДКА.

Я тогда уже чувствовал какое-то внутреннее родство с такими вот людьми.

Все ведь они — и Демин, и Григорий Иванович, и даже Всеволод Михайлович — были людьми простыми, бесхитростными. Не могли они никого подавлять. К игрокам и Федотов, и Бобров, будучи тренерами, относились всегда по-человечески, но не все такое отношение понимают — многим нужна палка.

Они умели переживать. Они были фанатики футбола. Они для футбола были созданы. И как же обидно, что места, достойного их опыта и таланта, им не находилось.

Боброву, конечно, и в тренерском деле немало удалось, но в хоккее в основном — хоккей его всегда выручал. Да и люди нашлись, которые сумели в трудные минуты поддержать Всеволода Михайловича.

А Григория Ивановича от обид никто предохранить не смог — помню, как получил он в Тбилиси телеграмму, где сообщали, что он освобожден от должности второго тренера. Не забуду, какое лицо у него было тогда.

Сейчас уже ни Федотова, ни Демина, ни Боброва нет в живых. Я люблю их по-прежнему и чту их память…

Мне повезло с моими тренерами не только потому, что они сохранили во мне игрока такого, каким я хотел быть, доверяя собственной интуиции, никак мою индивидуальность не подавляли (даже Бесков ведь не предлагал мне никакой перестройки в уже найденной игре, считал, что уж лучше отчислить меня такого, какой я есть, чем заставлять меняться).

Вдруг подумал: но ведь Иванов, наверное, тоже так рассуждал — какой смысл Эдику перестраиваться в тридцать три года? Пусть уж лучше заканчивает…

Что же получается? Я говорил, что считал свой уход из футбола преждевременным, а теперь вдруг пробую встать на точку зрения Иванова — и вроде бы согласен со своей отставкой, которой (не скрываю) очень был огорчен…

Нет, я и сейчас, вспоминая ту последнюю свою осень в футболе, снова огорчаюсь, сержусь на тренера Иванова.

Только, может быть, не на тренера я сержусь, а на Кузьму — человека, с которым мы дружили, с которым нам так хорошо игралось вместе?

В нынешнем своем положении, тем более на страницах книги, а не в частном разговоре, я обязан просто как будущий тренер, как человек с достаточным спортивным и жизненным опытом еще раз прямо спросить себя: как бы ты поступил со Стрельцовым на месте Иванова?

Я обещал быть совершенно искренним, начиная книгу. И не буду кривить душой — скажу: нет, я бы от услуг Стрельцова не отказывался. И не из уважения к прошлым заслугам, а для пользы дела.

Однако с полной уверенностью такое я мог говорить, когда еще всерьез не примерялся к тренерской роли. Я почему и согласился после некоторых колебаний на главу, где выгляжу «униженным и оскорбленным» и вслух высказываю свои обиды, хотя и не до конца уверен, что большинство читателей встанет на мою сторону.

Теперь, задумываясь о том, что предстоит мне после окончания учебы в школе тренеров, я понимаю, что если не перешагну я через личные обиды, мне не в тренеры действующего футбола дорога, а в пенсионеры от футбола, которых сочувственно выслушивают, но всерьез не принимают.

Да, возможно, на месте Иванова я бы сохранял «до упора» в основном составе Стрельцова. Но где гарантия, что в роли тренера я бы рассмотрел, угадал и выдвинул Стрельцова, не будь он похож на меня?

Мы с Ивановым отлично знаем друг друга, но футбол не из одних нас состоит.

Может быть, главная ошибка тренера, вышедшего из классных игроков, что он каждого хочет видеть похожим на себя. И когда не видит, сразу сникает — не знает, что с другими делать.

Со мною, в бытность мою детским тренером, случалась хандра, когда я просто, подобно тренерам, мною осуждаемым, бросал мяч, а сам устранялся, погружался в свое плохое настроение.

В работе с детьми очень ненадолго, но может выручить сам по себе футбольный мяч. В команде же взрослых, как это на первый взгляд ни странно, мяч уже ни на мгновение не заменяет общения человека с человеком. Общение такое очень во многом зависит от тренера.

Про мяч, будучи зрелыми игроками, мы и так не забудем. Но в общении и друг с другом, и с тренером нередко заходим в тупик.

Люди моего поколения к спортивной (можно сказать теперь смело — футбольной) науке относятся, конечно, не с таким полным доверием, как те, что пришли нам на смену.

Правда, в футболе поколения обычно не такое уж значительное время разделяет. Но у нас ведь каждый сезон-год важен. Бывают же такие плотные, насыщенные сезоны, когда узнаешь и понимаешь больше, чем за несколько лет.

Тренеры, про которых я рассказывал здесь, конечно же, очень большими знаниями располагали. И что, по-моему, самое главное: знания их были отмечены особой индивидуальностью. Я не против научных терминов, иногда и сам могу ими козырнуть. Я против того, чтобы ими отгораживаться. Это получается, извините, по-детски. А оборачивается иногда жестокостью по отношению к людям… Я не преувеличиваю, честно. Не обидеть хочу — разобраться. Мне самому тренером быть предстоит, Как игрок-то я уже все испытал, все позади, не о себе же пекусь.

Наши старые тренеры иногда выглядели как дети, но в результате оказывались по-взрослому мудрыми. А сейчас, бывает, видишь: такая вроде серьезность, научный подход, словечка в простоте не скажут, но мудрости никакой и нет. В тонкости никто и не вник.

Иной специалист и не верит в научный подход к нашему делу, но скрывает. И, наоборот, на словах ратует за науку, и только. А по мне пусть лучше не верит, пусть на собственных ошибках и синяках убедится, что дело наше футбольное надо изучать. Пусть придет к самым простым истинам с опозданием, но сам.

Ничего не надо брать готовым, да и нельзя взять, как показывает практика. Правда, в том-то, наверное, и практика, что не готовое берется.

Мне труднее оценивать Иванова-тренера еще и потому, что при тех тренерах, о которых здесь говорил, команду с Торпедо» я знал изнутри.

Сейчас же я этого сказать не могу, хотя за командой слежу очень внимательно, все равно говорю про торпедовцев «наши» и действительно так считаю.

Мне многое не нравится в игре сегодняшнего «Торпедо», многое мне кажется безнадежно утраченным, но никого не обвиняю — хочу, как не раз уж в этой книге оговаривался, разобраться.

Странно, конечно, звучит, что и в своем отношении к «Торпедо» я хочу разобраться.

Но так уж получилось, что я тот и одновременно не тот, и «Торпедо» в свою очередь то и не то.

Решусь, однако, сказать, что я все-таки в большей, как мне кажется, степени тот, чем сегодняшнее «Торпедо». Но одному человеку, тем более не играющему за основной состав мастеров, легче не меняться, чем команде, где уже не раз состав менялся.

В «Торпедо», правда, постоянный, если с другими клубами сравнить, тренер — Иванов — уходил, но вернулся ведь, что еще труднее.

Иванов — лучший, на мой взгляд, из возможных тренеров для «Торпедо». Он — величина в футболе, величина, ничуть своего значения не потерявшая. Причем величина, ставшая величиной именно в «Торпедо», не где-нибудь. В «Торпедо» самых лучших торпедовских времен.

Не буду преувеличивать — Кузьма не стал таким тренером, каким был игроком. Можно сказать, конечно, еще не стал — у него еще все впереди. Но утверждать, что он обязательно станет таким тренером, тоже не буду. Станет — буду рад. Очень это, однако, не просто. Не знаю почему, но почти никто из классных игроков не стал такого же уровня тренером. Ну, кто стал? Якушин, Бесков. Все… Лобановский? Но Кузьма как игрок, по-моему, гораздо выше Лобановского. И ему, я думаю, труднее.

Труднее ему, конечно, не только поэтому. То время, когда он всех в команде хотел видеть такими, как он сам, давно прошло. Кузьма быстро понял, что так не бывает. Немногие так быстро это понимают. А он понял за несколько сезонов.

Труднее, чем Лобановскому, Кузьме прежде всего потому, что выбор игроков у него гораздо меньше, как и у всех, пожалуй, московских тренеров.

Я не про возможности приглашать в Москву игроков из других городов говорю — приглашают многих, очень многих. Кто же откажется?

Но где игроки, чуткие к стилю московских команд, готовые воспринять традиции знаменитых клубов? Многие ли хотят играть, например, именно в «Торпедо»?

А с другой стороны, почему им к нам тянуться? Что они, хорошие торпедовские игры часто видели за последние сезоны или уж очень хороших игроков застали?

Нарушилась у нас преемственность — и стиль разрушился. Пропала элегантная, как говорили все, торпедовская игра.

Ну, хорошо — а «Спартак»? Бесков — человек не спартаковский. И вообще тренер со своими установками, со своим упрямством.

И «Спартак» при Бескове не похож на прежний «Спартак». Все нынешние игроки в нем — другие, другого толка, чем были в «Спартаке» того поколения, с которым мы играли.

Но болельщики «Спартака», кажется, довольны. «Спартак» побеждает. Правда, в сборную Бесков что-то немного своих зовет. Тем не менее «Спартак» все последние годы среди лидеров. Чего про «Торпедо» не скажешь.

Успехи при Иванове у «Торпедо», однако, тоже были. И «бронза», и кубок, и первое место в семьдесят шестом году взяли, правда, в осеннем розыгрыше, который в один круг разыгрывали, что, простите меня, с настоящим чемпионатом не сравнишь.

Ни в коем случае не думаю, что Марьенко Виктор Семенович, при котором «Торпедо» одержало в шестьдесят пятом году победу гораздо весомее, был тренером более торпедовским, чем Кузьма. Но у него в распоряжении было несколько настоящих торпедовских игроков — и в первую очередь Валентин Иванов.

Так почему же я (да и не только я) говорю, что плохо, когда тренер, бывший большим игроком, хочет видеть в своих игроках себя — и никого другого?

Да потому, что в каждом поколении верность стилю, которого клуб придерживается, выражается по-разному. В духе, как говорится, времени.

Преемственность — не копия, а только понимание сути командной игры с помощью и под влиянием лучших из мастеров старшего поколения.

А вот когда тренер бережет классных игроков, его напрасно обвиняют в жалости к ним или в недоверии к новым. Все как раз для новых и делается. Кто сумел войти в настоящую игру с настоящими игроками, тот в такой игре и укрепится и сам наверняка кем-то станет. И ничего страшного, если станет со временем, испытав конкуренцию.

Страшно, если в основном составе человек закрепляется только потому, что у тренера никакого выбора нет.

И вот Иванову достаточно часто приходится быть в такой ситуации — довольствоваться далеко не лучшими исполнителями. И это, конечно, портит ему и настроение, и характер, и без того не самый легкий, как и у большинства у нас.

Не сомневаюсь, что вкус к настоящему футболу у Кузьмы по-прежнему безупречный — и ему нелегко мириться с игрой не на самом высоком уровне. Правда, я огорчился, когда после стажировки в Англии Кузьма поспешил перевести игру на новые, «жесткие», рельсы. Это, по-моему, не торпедовский путь.

Думаю, что и Кузьма в глубине души со мной согласен.

Но хорошо рассуждать, когда не ты отвечаешь за постановку всего дела, когда не с тебя спрашивают победы и очки, когда не с тебя «снимают голову» за поражения. Особенно ведь обидно, что и болельщики спокойнее относятся к потерянной командой игре, чем к потерянным очкам. А тренеру, конечно, страшновато оставаться без влиятельных союзников.

И все же, не испытав себя в большой тренерской работе, рискуя выглядеть наивным и поставить под сомнение свою предстоящую тренерскую деятельность, продолжаю думать, что правда за игрой.

В итоге все равно победят те, кто умеет играть, кто лучше играет — как бы ни менялся футбол, как бы времена ни менялись.

И когда на международной арене побеждают, наконец, тбилисские динамовцы, которых столько упрекали за слишком уж большую самобытность, я, конечно, особенно радуюсь.

Тбилисцев хвалили всегда за стиль, но упрекали обычно за слабую волю. Но они — новое поколение, новый тренер — проявили волю, прежде всего, в том, что оставались верны своему стилю. Ну и выросли в такси верности как спортсмены…

…Я чувствую — пора заканчивать книгу. Мне кажется, что время работы над ней выбрано было удачно. Мы начинали в дни, когда я ждал ответа, решения — примут ли меня в число слушателей Высшей школы тренеров. Сейчас, однако, занятия уже в самом разгаре — и для продолжения книги остается только воскресенье. К тому же из-за новых забот, новых впечатлений уже и не так расположен бываешь к воспоминаниям.

Как-никак воспоминания в не преклонные еще годы все равно не заменяют непосредственного участия в событиях.

Я заметил, что особенно охотно рассказываю о годах, когда играл заметную, как мне кажется, роль в большом футболе.

Может быть, и мыслей о жизни и о игре у меня тогда было поменьше, но так вот получается: говорил я о том, что к давним временам относится, с гораздо большей уверенностью, чем о своем сегодняшнем дне.

Это, в общем-то, досадно — я же старше стал, умнее, опытнее. А говорю о понятом, наконец, и пережитом вдруг с какой-то неуверенностью. Но можно меня, наверное, и оправдать.

Ведь авторитет, заставляющий, надеюсь, читающих со вниманием следить за моим рассказом, приобретен во времена достаточно давние, особенно по футбольным меркам, где любое влияние, любая известность в большинстве случаев ненадолго.

И я не могу быть уверенным в том, что мои сегодняшние соображения о сегодняшнем футболе покажутся большинству интересными и важными, раз я сейчас как бы в стороне от большого футбола.

Но сам-то я не ощущаю себя в стороне от главных в нем событий…

…Я выхожу играть за ветеранов — и снова убеждаюсь, что качество, за которое меня всегда хвалили, остается при мне по-прежнему — я вижу поле.

Я вижу его не в прошедшем времени.

На футбольном поле я никогда не чувствовал себя одиноким, хотя и не всегда бывал так понят партнерами, как мне этого хотелось, но игра продолжалась, и я продолжал надеяться.

Надеюсь, я и сейчас, что жизнь моя, связанная с футбольным полем, позволит мне увидеть и понять еще многое…

Стрельцов захотел закончить книгу несколько неожиданно, не включив в завершающую главу — а была ведь такая возможность — почти ничего из того, что так или иначе вошло в его беседы с корреспондентами по ходу последних футбольных сезонов, не вернулся здесь к тем мыслям, что присутствовали в его обозрении отдельных игр сезона, например, восемьдесят первого года.

Стрельцову не всегда удавалось высказать на словах свои всегда самостоятельные мысли о футболе, и он довольно спокойно относился обычно к тому, что отражены его соображения бывают в словах и фразах достаточно общих, не помеченных индивидуальностью.

Но в книге он настойчиво избегал общих мест и, конечно, не его вина, что перевод со «стрельцовского» оказывался достаточно приблизительным.

Утешением всем нам может, однако, послужить то, что истинно «стрельцовское» — не слова. Скорее уж — жест, движение.

Футбол Стрельцова — картина в картине всего нашего футбола.

Стиль игры Стрельцова вряд ли повторим, вряд ли воспроизводим в других измерениях, кроме сиюминутных измерений самой его игры. Думаю, что даже видеозапись, вырванная из контекста тех дней, в которые выходил на поле Стрельцов, без атмосферы ожидания тех дней, предвкушения их, не столь уж выразительной показалась бы нам сейчас.

Фотографии, сохранившие моменты его игры, интереснее всего в его собственной компоновке, окрашенные особой интонацией его личного комментария, — он редко обращался в наших беседах к старым фотографиям. Но запомнилось мне, как смотрел он на себя, схваченного изображением, — без видимой гордости, но с некоторым удивлением.

Влияние игры Стрельцова при всей невозможности копий, тем не менее, ощутимо и в нынешнем футболе. Не так заметно, как всем бы нам, наверное, хотелось, но кое-что сохранено от Стрельцова. Редко услышишь репортаж с матча, где бы пас пяткой не назвали «стрельцовским». И ведь не Стрельцовым лично удар пяткой изобретен, а вот запомнился больше всего в исполнении Стрельцова.

Не в каждом из наших разговоров, не в каждой из наших встреч в связи с подготовкой этой книги Стрельцов бывал одинаково словоохотлив — воспоминания далеко не всегда давались ему легко, иногда он и замыкался в себе. Ко и бывал же, однако, в своих рассказах почти столь же артистичен, как и на футбольном поле. Щедро, откровенно и безжалостно к себе порой делился тем, чего с трибун никак было не разглядеть, не разгадать.

Иногда он сам звонил — волновался за сроки сдачи рукописи. Иногда же казался равнодушным к судьбе книги, сильно сомневался — реально ли, возможно ли, удобно ли перед теми, с кем играл, рассказывать в ней все так, «как оно на самом деле было»?

Он подвластен бывал разным настроениям, но интуитивно определял: в каком настроении следует вести рассказ. Ему очень не хотелось той напраслины, что обычно возникает в разговорах, когда начинают ворошить прежние обиды, углубляются в историю собственных неприятностей…

Стрельцов иногда излишне, на мой взгляд, принижал, что ли, себя в разборе отдельных жизненных и футбольных ситуаций, излишне стопорил внимание на промахах своих и ошибках.

Излишне — потому что в характере его, пожалуй, преобладает вечная победительность. Не навязчивость, не настырность, но спокойная победктельность. Отходчивость его и кажущееся легкомыслие, лишающие его солидности, требуемой в некоторых житейских обстоятельствах, — скорее всего, проистекают из его чувства собственного достоинства, в том, наверное, и выражающееся, что от многих принятых в нашем быту условностей Стрельцов легко отказывается, правда, нередко и во вред себе, своей общественной репутации…

…Окна квартиры Стрельцова выходят на Курский вокзал, на привокзальную площадь, где движение не прекращается, не замедляется ни днем ни ночью — во всем этом, однако, есть строгий сюжет расписания. Все должно произойти вовремя, хотя случаются и опоздания.

Вот такой естественной ремаркой — фоном, на котором и проходило большинство наших бесед, и заканчивается литературная запись книги, сочиненной и пережитой Эдуардом Стрельцовым.