#img_28.jpeg

Несколько лет тому назад я возвращался с Украины в Москву. Полный впечатлений от встреч с друзьями — соратниками по партизанской борьбе, я сидел у окна и смотрел, как опускается тихий закат на луга и скошенные поля, как далеко за садами гаснет последний алый луч солнца, отражаясь в воде мелькающих речек. Здесь проходила когда-то наша чекистская молодость.

В Нежине ко мне в купе подсели попутчики: две девушки и молодой человек. Мы разговорились. Не прошло и часа, как я уже знал, что они студенты-медики и возвращаются после каникул в Киев. Девушки шутили, смеялись, угощали меня чаем и пирожками. А молодой человек сидел в стороне и перебирал струны видавшей виды гитары:

Слова песни тревожили, что-то напоминали мне, но что, что именно?..

Я прислушался.

Юноша пел негромко, как бы для себя, не обращая внимания на суету, поднятую девушками. И вдруг я вспомнил… Пытаясь скрыть волнение, я сказал:

— Юра, спойте, пожалуйста, еще раз…

Юра кивнул и запел снова. Но я уже не слышал слов. Песня перенесла меня на много лет назад, туда, далеко, за линию фронта, где бушевали военные грозы. Я вдруг отчетливо, будто видел его перед собой, вспомнил Петра Головко.

Среднего роста молодой человек с живыми, ясными, как говорят на Украине, «карими очами», с хорошей улыбкой на открытом, чуть скуластом лице. И если добавить, что он был лучшим в отряде запевалой, а на привалах — первым танцором, то вы легко представите себе, каким был чекист Петр Головко, — душевным, веселым парнем!

Правда, один раз я видел Петра хмурым, сосредоточенным…

Было это на марше. Головко шел, опустив голову, положив руки на автомат. Он поразил меня каким-то отсутствующим, далеким взглядом. Позже он сказал мне, что «тоска сердце грызет, покоя не дают мысли о матери».

— Старенькая она у меня — одна на всем свете родная душа. И я у нее вся надежда. Глаза небось выплакала, ждет не дождется, когда я с войны приду…

…Короткий октябрьский день подходил к концу, когда я верхом на коне заброшенной лесной дорогой подъезжал к поляне, от которой недалеко было до нашего лагеря.

#img_29.jpeg

Неожиданно услышал голоса лежавших в «секрете» товарищей: «Семь! Семь!»

— Четыре! — сказал я в ответ.

«Семь плюс четыре — одиннадцать». Это был сегодняшний пароль.

В штабной землянке я застал командира и комиссара. Мне показалось, что оба они чем-то озабочены.

— Случилось что-нибудь? — спросил я. — Что-то оба вы невеселые.

— Головко пропал! — сказал командир.

— Как «пропал»?

— А вот так. Пропал, и все.

Два дня назад, рассказали они, в лагерь возвратились разведчики Коржиков и Пушкаренко с донесением для Петра Головко. Донесение они нашли в условленном место — дупле старого клена. Передал его «дядя Костя» — наш человек, по заданию Головко проникший в немецкую комендатуру и работавший там переводчиком. Донесение было тотчас вручено Головко, а минут через десять он явился с ним к командиру отряда:

— «Дядя Костя» срочно вызывает на встречу по очень важному делу! Вот! — Головко поставил на стол лукошко из березовой коры со сломанной ручкой. На дне лежало несколько старых темных грибочков и один гриб побольше, светлый.

— Что же это такое? — спросил командир.

Головко засмеялся:

— Это наш с «дядей Костей» лесной код. Большой белый гриб означает, что есть срочное важное дело. А встретиться надо, как только стемнеет. Об этом говорят темные вот эти грибочки.

— Ну хорошо, — сказал командир, — а где же ты с ним встретиться должен? Тут же больше ничего не сказано!

— И здесь полный порядок. Встретимся мы у сломанной бурей березы, одном из условленных заранее мест встречи. Лукошко-то это из березы, и ручка сломана!

Командир только руками развел. Узнав, что Петру на дорогу к месту встречи и обратно понадобится часов семь-восемь, он дал согласие, лишь попросив его не задерживаться.

Прошло восемь часов. Прошло дважды по восемь. Сутки уже миновали, двое суток, а Головко не возвращался. Беспокойство товарищей передалось и мне. Что с Петром?

Ночь настала, накрапывал дождь, а мы все томились в ожидании и строили предположения…

И тут — снаружи шум, и возбужденный разговор, и голос знакомый запел:

«Нічь яка, господи, мисячна, зоряна!»

Распахнулась дверь, и в землянку вбежал Петр Головко — грязный, усталый, измученный. Лишь глаза озорно сверкают на заросшем лице!

— Петро! Наконец-то!..

— Все в порядке, товарищи! Привет вам от «дяди Кости»!

Вот что произошло за эти дни.

Встретился Петро с «дядей Костей» у сломанной березы без приключений — место было надежное. «Дядя Костя» сообщил, что в районный центр приехала группа немцев во главе с генералом. Генерал провел совещание, а потом приказал коменданту очистить районный центр от местных жителей, а всех русских — без исключения — под конвоем согнать к ближайшей станции и оттуда отправить в Германию.

«Дядя Костя» добавил, что, по-видимому, немцы собираются строить возле районного центра важный военный объект — с генералом приехали инженеры — специалисты по радио.

Выслушав «дядю Костю», Головко дал задание — выяснить, когда и по какой дороге немцы будут вести наших людей к станции, какой будет конвой, как он будет вооружен. Договорились встретиться на следующий день.

Но назавтра «дядя Костя» не пришел. Не явился он и через день. Только к концу третьих суток ему удалось наконец выбраться незамеченным из села…

И теперь перед отрядом стояла новая задача: нужно было спасать наших людей от фашистской каторги. Мы склонились над картой, обсуждая план операции.

Стояло ясное осеннее утро. Свежий ветер гнал вдоль большака сухую траву перекати-поле и багровые листья, принесенные из ближайшего леса. Среди развалин сожженного немцами хутора трудно было различить лежавших неподвижно людей — чекисты во главе с Петром Головко уже с утра ожидали колонну.

Показался конвой. Немцы шли впереди. Затем женщины, дети, старики. Замыкал шествие отряд полицаев.

Колонна подходила все ближе. Еще ближе… Еще…

— Огонь!

Впереди конвоя заплясали взрывы гранат. Вразнобой застучали пулеметы и автоматы. Дымом заволокло поле боя.

В горячке и сумятице боя большая группа женщин, человек до двухсот, с криками, плачем, спотыкаясь, падая, роняя узлы, прижимая к себе детей, побежала по открытому полю к лесу, черневшему невдалеке. И тут Головко увидел — немцы поворачивают пулеметы в сторону бежавших по полю людей!

— Хлопцы, фашистские гады наших людей покосят!

Он вскочил и в несколько прыжков достиг небольшой горки, поднимавшейся среди кустов у самой дороги. Взбежав на горку, Петро изо всех сил закричал:

— Смерть фашистам! — И метнул в сторону гитлеровцев одну за другой две гранаты.

Он был виден со всех сторон! Он знал, чем ему это грозило. Но он и хотел во что бы то ни стало отвлечь внимание на себя — на карте стояла жизнь десятков, а может быть, и сотен женщин и детей!

Немцы немедленно повернули пулеметы в его сторону…

Партизаны не успели выручить друга.

Под вечер из землянки, где жили чекисты, вышел старшина Белозеров. В руках он держал фанерную дощечку с прибитой к ней пятиконечной звездой. Под звездой было написано:

«Верному сыну Родины чекисту П. Головко».

Солнце зашло. У свежего холмика, возле реки, молча стояли бойцы и командиры, а в нескольких шагах от них, прислонившись плечом к стволу покалеченной снарядами дикой яблоньки, тихо плакала женщина в сером платке, одна из тех, кого Головко сегодня спас от фашистской неволи ценой собственной жизни…

Вышел вперед замполит Иван Воробьев.

— Товарищи! Дорогие товарищи!.. Нет больше с нами Петра, друга, сокола нашего. А все фашисты проклятые!… Но мы помним, что Максим Горький сказал: «Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!»

Отгремели прощальные залпы, и тихо стало кругом.

С реки тянуло прохладой, слышно было, как плескалась в воде у берега рыба, светились в темноте огоньки наших цигарок, и, казалось, совсем близко рассыпались над горизонтом цветные гирлянды далеких немецких ракет.