— Подберем хич-хайкера? — спросил Москвич.

У обочины дороги стоял человек, протянув нам навстречу поднятый вверх большой палец левой руки. Внешность человека была необычна. Начнем с тога, что он был бос, хотя температура воздуха приближалась к нулю. Потрепанная, застиранная рубаха, цвет которой мы не беремся определить, была подпоясана широким самодельным ремнем, на котором висела шкурка какого-то маленького зверька. Льняные волосы спускались ниже плеч. Если бы не тонкие усы да вьющаяся бородка, его можно было бы принять за женщину.

Хич-хайкер — это человек, «голосующий» на дороге. «Поднятый большой палец, как известно, обозначает просьбу подвезти, — писали Ильф и Петров. — Этот сигнал сделался такой же неотъемлемой частью американского автомобилизма, как дорожные знаки, указывающие поворот, или предел скорости, или пересечение с железной дорогой.

Для писателя, ловца душ и сюжетов, такой обычай представляет большие удобства. Герои сами лезут к вам в автомобиль и сразу же охотно выкладывают историю своей жизни».

Нужно сказать, что в последние годы американцы все реже и реже распахивают дверцы своих автомашин для хич-хайкеров. Опасно. Сколько уже было случаев, когда хич-хайкеры вместо того, чтобы выкладывать историю своей жизни, лупили водителя по голове рукояткой пистолета, выбрасывали его в канаву, а сами скрывались на машине в неизвестном направлении. Прямо скажем, это тоже стало неотъемлемой частью американского автомобилизма. Дело дошло до того, что Федеральное бюро расследований (ФБР) обратилось к автомобилистам с призывом не подбирать хич-хайкеров.

Признаемся, что мы хич-хайкеров подбирали. Мы сажали их на переднее сиденье рядом с водителем, которым был Вашингтонец. Москвич со своими ста восемьюдесятью девятью сантиметрами роста и титулом экс-чемпиона одной из союзных республик по классической борьбе устраивался на заднем сиденье. В руках он небрежно вертел тяжелый отечественный фотоаппарат «Зенит». Мы полагали, что в такой обстановке даже самый отпетый гангстер должен был отказаться от мысли вышвырнуть нас из машине! в канаву.

Но если говорить серьезно, нам просто везло. К нам в автомобиль лезли простые безлошадные американцы с просьбами подвезти их до какого-нибудь ближайшего населенного пункта. Среди них были общительные и молчаливые, веселые и грустные, молодые и старые. Все они были не похожи друг на друга. У каждого из них были свои радости и печали, свои заботы и стремления. И каждый из них, если даже он и не дарил нам сюжета, открывал нам что-нибудь новое.

… Человеку с вьющейся бородкой и льняными волосами ниже плеч было не больше двадцати трех лет. Какая-то неземная скорбь светилась в его больших голубых очах.

— Сэр, вы очень похожи на Иисуса Христа, — сказал Вашингтонец, распахивая перед хич-хайкером дверку автомобиля.

— Я это знаю, — кротко ответил тот.

— Камо грядеши, мистер Христос? — спросил Москвич. — Изгонять торгашей из храма?

— В винный магазин за бутылкой виски, — все так же кротко отвечал молодой человек с грустными глазами. И, заметив наши улыбки, забормотал, заспешил объяснить: — Не для себя, для дяди. Виски — это ему. Я-то сам предпочитаю марихуану. Соскучился он по огненной воде. Мы с дядей живем в пустыне, ловим зверьков и делаем из них украшения для поясов. Тем и довольны. И ничего нам больше не надо. Ни богатства, ни власти. Наш бог — любовь. Мир и любовь, добрые люди! Мир и любовь!

Нам показалось, что парень юродствует. Изображает из себя, хитрец, этакого блаженного. Делает вид, что не понимает наших вопросов.

— Сирота, что ли? — участливо спросил его Москвич.

— Почему сирота? — обиделся парень. — У меня есть родители. У отца крупный бизнес в Лос-Анджелесе. Мать — писательница.

И, снова загрустив, задумчиво добавил:

— Впрочем, вы правы, я сирота. От родителей отказался, из дома ушел, и даже со страной, в которой родился и живу, у меня больше нет ничего общего.

Вот так, мало-помалу настроившись на серьезный лад, Джон (так звали нашего хич-хайкера) начал рассказывать нам о себе и о своих сверстниках — молодых американцах, у которых, по его словам, «нет ничего общего с запрограммированным современным обществом».

И вместе с тем они чистейший продукт этого общества, от которого они не могут скрыться ни в пустыне, ни в горах, ни в дыму марихуаны.

— Я ушел из дома, потому что почувствовал: дальше так жить нельзя, — рассказывал нам Джон. — Отец знает лишь одну страсть — делать деньги. Мать, седая женщина, пишет сексуальные романчики ради денег. Я тоже, по их мнению, родился, чтобы делать деньги. Я еще пешком под стол ходил, а мне уже внушали, что главное в жизни — деньги, прибыль. И в колледж меня отдали, чтобы я научился делать деньги, приносить прибыль! Куда бы я ни повернулся, всюду видел одного бога — прибыль! Искусство — прибыль; наука — прибыль; медицина — прибыль; любовь — прибыль; патриотизм — тоже прибыль. Одних посылают за океан убивать вьетнамских крестьян и называют это патриотизмом, другие наживаются на войне, и это тоже называется патриотизмом.

Я беженец, эмигрант, — продолжал Джон, — лучше я буду жить в пустыне и делать индейские пояса, чем повторять путь своих родителей. Я имею в виду не столько своих отца и мать, сколько вообще старшее поколение американцев. Я говорю им: спасибо вам за спортивные машины и цветные телевизоры с дистанционным управлением. Это прекрасные вещи. Еще раз спасибо, папы и мамы. Но, простите мою неучтивость, вы забыли дать мне самое главное — цель, ради которой стоило бы жить, а не тот эрзац в виде «собственного бизнеса», который вы считаете верхом человеческих достижений. О, вы создали комфортабельный мир, папы и мамы, но почему он у вас такой «взрывчатый»? Мы только и слышим из уст наших социологов: «взрыв насилия», «взрыв ненависти», «взрыв расизма», «взрыв преступности», «взрыв жестокости», «взрыв секса и порнографии», «взрыв наркомании», «взрыв гомосексуализма», «взрыв ультраправой идеологии». Да не взорвемся ли мы сами ко всем чертям в ближайшую пятницу? А ведь можем взорваться! Это чувство страха вы вложили и в меня с рождения. Над моей детской колыбелью вы развесили зонтик атомного взрыва. А сейчас по телевидению (в цвете, в натуральном цвете, конечно!) вы показываете мне, как вьетнамцы корчатся и сгорают в пламени напалма. Мне еще не исполнилось и двадцати пяти лет, а вы уже подарили мне три войны: «холодную», корейскую и вьетнамскую…

— Что же вы будете делать дальше? — спросил Москвич.

— Хочу накопить денег на билет в Индию, — ответил Джон, — хочу побеседовать с пророками и мудрецами. Может быть, они знают, как жить дальше.

Он простился с нами у винного магазина.

— Мир и любовь! — сказал он нам вслед, переминаясь босыми ногами на холодном асфальте.

Где он сейчас, этот искренний юноша, отвергший мир своих родителей, растерянный и тоскующий оттого, что не знает, как жить дальше?

Таких, как он, сотни тысяч в сегодняшней Америке. Мы встречали их в Чикаго, Таосе, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско, Вашингтоне.

Они разные. В Сан-Франциско мы видели их в оранжевых тогах буддийских пророков с бритыми головами. Они раздавали прохожим ароматические церковные свечки и скороговоркой проповедовали непротивление злу насилием.

В Чикаго, размахивая портретами Бакунина, они крушили витрины фешенебельных магазинов и призывали к немедленной революции. (А когда неожиданно хлынул дождь, их руководитель объявил: «Революция переносится по причине плохой погоды!»)

В Вашингтоне они были в рядах участников грандиозной антивоенной демонстрации.

Вот такая пестрая, противоречивая мозаика.

Большинство из них — дети обеспеченных, а то и богатых родителей. Они покинули свои комфортабельные дома, школы, университеты и живут общинами на заброшенных фермах и ранчо, в пещерах, в ночлежных домах. Двадцатишестилетний Майкл Данкэн, получивший наследство после смерти отца, не купил себе ни «кадиллака», не начал «собственное дело», не положил деньги в банк. Вместо всего этого он приобрел участок земли около Таоса (штат Нью-Мексико) и, поскольку, по его убеждению, «земля не может быть частной собственностью», пригласил туда шестьдесят таких же, как он, «беженцев из запрограммированного общества». Они сами построили себе простые деревенские дома и образовали коммуну. Обрабатывают поля, сеют кукурузу, а урожай бесплатно распределяют среди окрестных бедняков и местных индейцев.

— С точки зрения американского обывателя, они либо «сумасшедшие», либо «коммунистические агенты», подрывающие основу частного предпринимательства. А на самом деле они не являются ни теми, ни другими, и, конечно, основ они не подрывают. Это добровольные изгои, которые отвергают устоявшиеся идеалы буржуазного общества, но разрушить эти идеалы они не в состоянии.

А тем временем буржуазная цивилизация, от которой они пытались убежать, без труда нашла их и больно отомстила им за отступничество. Это цивилизация марихуаны и других наркотиков, помогающих «уйти в себя», приносящих временное отрешение от реального мира, галлюцинации и болезненное забвение. Это цивилизация «свободной любви», массовых оргий и венерических болезней. Под хиппи нередко маскируются уголовники, сутенеры и полицейские провокаторы. Предприимчивые молодые коммерсанты, специально отрастившие бороды, умело превращают кварталы, населенные хиппи, в аттракционы для туристов. Швейная индустрия уже поставляет на рынок штаны для хиппи с несмываемыми пятнами грязи. «Запрограммированное общество» уже включило в свою программу и хиппи.

… А вот другая встреча. Однажды в штате Южная Каролина к нам в машину подсел молодой солдат. Устроившись на сиденье, ворчливо пожаловался, что простоял на дороге около получаса. Машины мчались мимо, никто не останавливался.

— Нет человеческого отношения друг к другу, очерствели люди, — резюмировал солдат, извлекая из кармана шинели фляжку с виски. Прежде чем отхлебнуть самому, предложил нам. Удивился, когда отказались. После третьего глотка, облизнув губы, спросил:

— Вьетнамского самогона не пробовали?

И начал хвастаться. Никто его за язык не тянул. Просто, видимо, распирало его от желания похвастать, и все тут.

В армию он записался добровольно. Объяснил этот шаг так: профессии нет, учиться в школе денег нет, а в армии поят, кормят да еще зарплату дают. Во Вьетнам тоже добровольцем уехал: там зарплата больше.

Когда стояли в Дананге, был у офицера вестовым. Жили тогда на частной квартире. Была у них уборщица-вьетнамка. Она же прачка.

— Знаете, сколько мы ей платили? Три доллара в неделю. Мало, говорите? А им, вьетнамцам, больше и не надо. У них же там ничего нет, ни машин, ни телевизоров… Они же… ну как бы вам объяснить? Азиаты, вроде негров.

— Машина ваша сколько стоит? — неожиданно спросил он после четвертого глотка. — Недорогая, вижу, машина. А вот я купил — это да! Как вернулся из Вьетнама, так и купил. Денег-то много накопил. В отпуск с базы на своей машине ехал, полицейские под козырек брали.

Будущее ему представляется в самых радужных красках. Отвоюет еще один срок во Вьетнаме, поднакопит деньжат, демобилизуется и вернется в свой городишко. Если хватит денег, купит автоматическую прачечную. Уже присмотрел одну. Будет у него «собственное дело», а там можно и жениться. Не боится ли, что его во Вьетнаме ухлопают? Так ведь он же к штабу прикомандирован. Впрочем, убить и в штабе могут, конечно… Эти вьетнамцы сквозь стены проходят! Здорово воюют, надо честно признаться!

Увидев в руках у Москвича фотоаппарат, заинтересовался:

— Камеру, где покупали? Дорогая? Нас на отдых в Японию завозили. Вот там дешевка. А что японцам надо? Они от вьетнамцев не очень отличаются. Правда, у них и машины и телевизоры, но все равно до нас им рукой не достать. Азиаты. А вы кто сами-то будете? Русские?! Как вы сказали? Русские?

Он икнул и тупо замолчал.

— Америка лучше России, — неожиданно атаковал он нас после минутного затишья. В эту прекрасную минуту он напомнил нам того незадачливого лектора антирелигиозника двадцатых годов, который, приехав в рязанскую деревню, на глазах у оторопелых мужиков плюнул в небо и безапелляционно заключил: «Бога нет!»

— Это почему же лучше? — принял вызов Москвич.

— Потому, что в Америке больше денег и больше свободы, — развивал наступление солдат.

— Не у всех американцев есть деньги, — вступил в разгорающуюся дискуссию Вашингтонец, — и не у всех есть свобода.

— Это верно, — согласился, солдат. — Чем больше денег, тем больше свободы. Если у тебя, скажем, есть пятерка, ты можешь насосаться кукурузного самогона на ферме у старика Джо, а если в кармане пять тысяч, можешь полететь на Гавайи и пить там с девчонками шампанское.

Даже свободу он представляет себе только в денежном выражении, этот доблестный сын американского образа жизни. Ну, а какая же свобода у южновьетнамской прачки, которой они с офицером платили три доллара в неделю! Даже смешно говорить об этом. Да и зачем азиатам свобода! Вот другое дело он, чистокровный англосакс, супермен, купивший роскошную машину. Полицейские под козырек берут!

„. В другой раз где-то в штате Вирджиния в нашу машину попросился Гарри, студент Джорджтаунского университета. Застенчивый. Серьезный. Молчаливый. Заговорил лишь после того, как мы признались: вот, дескать, ищем типичного среднего американского молодого человека и не знаем, на ком остановиться.

— А мы все типичные и все средние, — вынес Гарри соломоново решение, протирая очки концом своего галстука. — Нарисовать портрет нынешнего молодого американца не так просто. Потребуется много разных красок и оттенков, тонов и полутонов. Впрочем, давайте попробуем…

И он принялся рисовать. Портрет получился сложный и пестрый, как полотно модерниста. Тут был и солдат, сжигающий вьетнамскую деревню, и юный пацифист, публично сжигающий призывную повестку. Здесь и молодые преступники, превратившие в джунгли ночные улицы американских городов, и студенты, превратившие университеты и колледжи в центры антивоенного движения. Хиппи, с их красочным, но пассивным отрицанием буржуазных идеалов, и «черные пантеры», порывающие с анархизмом и все чаще обращающиеся к работам Ленина… Все это американская молодежь. Тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить.

— Но что же главное, что основное в этой широкой панораме? — спросили мы.

— Главное то, что молодежь заговорила, — ответил Гарри. — Разные голоса, разные формы самовыражения, разные процессы, но катализатор общий: вьетнамская война и моральное крушение американского общества. Вьетнам обнажил многое. Вьетнам открыл нам глаза на жестокость и лицемерие нашей социальной системы. Нам с детства внушали, что наш строй самый справедливый и демократичный. Помните сказочку про новое платье короля? Так вот, король-то оказался голым!

… Холодной ноябрьской ночью мы стояли на Пенсильвания-авеню в столице Соединенных Штатов. Начались вторые сутки антивоенного моратория, охватившего всю страну от океана до океана.

Взметая опавшие листья, дул пронизывающий ледяной ветер. То и дело вспыхивали прожекторы, установленные на лужайке Белого дома. Слепящие пучки света выхватывали из темноты фигуры людей, проходивших мимо ограды.

Окоченевшими ладонями люди защищали от порывов ветра мерцающие свечи. Девушки из южных штатов, приехавшие в Вашингтон налегке, кутали плечи в одеяла. Шли студенты из Оклахомы, служащие Нью-Йорка, рабочие Кливленда. Многие пришли сюда прямо с автобусных вокзалов, за спинами у них были спальные мешки, в руках — дорожные сумки.

Тревожно рокотали барабаны. Колыхались язычки свеч. Люди шли молча в затылок друг другу. И казалось, что рядом с ними, незримые и бестелесные, шагали те, кого уже нет в живых. Шли юноши, убитые во Вьетнаме. От них не осталось ничего, кроме имени, написанного черной тушью на белом картоне. Живые несли эти имена у себя на груди.

Они умерли во Вьетнаме за неправое дело. Они умерли потому, что их послали туда убивать вьетнамских крестьян, сжигать деревни, разрушать города. От многих селений, спаленных американским напалмом, остались лишь названия. Эти названия — на груди участников «Похода против смерти».

И, подходя к Белому дому, участники похода выкрикивали имена мертвых юношей и названия мертвых деревень.

Сорок семь тысяч человек прошли мимо Белого дома к рассвету 15 ноября. Сорок семь тысяч имен и названий прозвучали вот у этой ограды в центре столицы Соединенных Штатов. В течение двух дней и ночей. Это была впечатляющая, невиданная по своей силе манифестация. Даже видавшие виды американские репортеры бледнели от волнения, когда над мерцающей свечой звучал печальный, полный скорби голос матери:

— Джон Кларк из штата Мэриленд… И голос девушки:

— Деревня Ла Хо ан под Сайгоном. И голос отца или брата:

— Эдвин Браун из Техаса…

В их голосах были печаль и боль, протест и предостережение. Такого еще не знала Америка.

Уже занимался рассвет 15 ноября, а люди все шли и шли. В столицу продолжали прибывать автобусы из других городов, с людьми, желающими принять участие в субботней демонстрации.

Те, кто приехал раньше, столкнулись с серьезной проблемой: где переночевать? Люди спали на полу в Национальной картинной галерее — администрация галереи в знак солидарности с ними решилась на такой чрезвычайный шаг. Простые люди, жители Вашингтона делились кровом с приезжими. Владельцы пятнадцати кинотеатров пригласили приезжих переночевать в кинозалах. В общежития превратились помещения церквей, аудиторий колледжей и университетов, спортивные залы, даже частные автоматические прачечные. Тем самым многие вашингтонцы красноречиво заявили, на чьей стороне их симпатии.

Да разве только вашингтонцы! Жители Балтиморы собрали деньги, арендовали грузовичок-кухню и послали его в Вашингтон, чтобы бесплатно раздавать демонстрантам бутерброды. Жители Филадельфии прислали бесплатный горячий кофе. Жители Ричмонда, города табачников, — бесплатные сигареты.

В эти два дня население Вашингтона увеличилось на многие десятки тысяч человек. Прибавьте сюда около тридцати тысяч парашютистов и морских пехотинцев, введенных властями в пригороды столицы. На рассвете 15 ноября на улицах и площадях в центре города появились армейские «джипы». Двести пятьдесят морских пехотинцев расположились в здании конгресса СШД. Через стеклянные двери мы видели вооруженных солдат, занявших холлы и коридоры многих государственных зданий.

Почти за две недели до этого рассвета буржуазная печать начала взвинчивать истерию о якобы «предстоящих беспорядках». Хотели запугать тех, кто ехал в Вашингтон, чтобы принять участие в «Походе против смерти» и в субботней манифестации. Хотели запугать родителей, чтобы те удержали своих сыновей и дочерей дома. Но вот мы раскрываем еще пахнущие типографской краской газеты за 15 ноября и видим, что та же печать начала писать о «чуде». Беспорядков не было, за исключением нескольких схваток с полицией некоторых экстремистских элементов. Мэр столицы заявил журналистам, что он самого высокого мнения о дисциплине и выдержке участников антивоенных демонстраций. А вот заявление сенатора Мэнсфилда:

— Я аплодирую порядку, достоинству и организованности демонстрантов. Эти юноши и девушки — наши дети, наши друзья, и мы вправе гордиться ими.

… Ночь близится к концу. Перед самым рассветом полиция подгоняет к Белому дому десятки пустых автобусов. Они окружают резиденцию президента США, образуя своеобразную баррикаду, отделяющую его от народа. Корреспондент газеты «Вашингтон пост» сообщает в свою редакцию: «Белый дом кажется изолированным островом в море народа. Окруженный баррикадой из автобусов, отрезанный от народа шеренгами полицейских, он иллюстрирует и подчеркивает своей изоляцией глубину разногласия между демонстрантами и официальными лицами».

Половина девятого утра. Бледнеет пламя свечей. Последний участник «Похода против смерти» проходит мимо Белого дома. На Капитолийском холме юноши поднимают на плечи двенадцать сосновых гробов, в. которые уложены десятки тысяч табличек с именами американских солдат, убитых во Вьетнаме, и с названиями сожженных вьетнамских деревень. Начинается массовая антивоенная демонстрация. С приветствием к участникам шествия обращается сенатор Юджин Маккарти.

Грохочут барабаны. В первых рядах манифестации идут доктор Бенджемин Спок, вдова Мартина Лютера Кинга — Коррета Кинг, сенаторы Юджин Маккарти, Джордж Макговерн, Чарльз Гуделл, члены палаты представителей конгресса Филипп Бартон и Джеймс Шуер. Над людским морем плывут транспаранты: «Верните войска из Вьетнама!», «Мир Вьетнаму!», «Солдаты умирают — корпорации наживаются».

На углу останавливается машина с двумя репродукторами на крыше. Из репродукторов на участников демонстрации выливается поток брани. В конце концов, их всех называют коммунистами. «Боже, прости им, они не знают, что творят!» — заливается радиоголос. И вдруг голос обрывается. Слышно, как визжит, перематываясь, магнитофонная пленка. Демонстранты хохочут. Машина, провожаемая смехом и улюлюканьем, срывается с места и исчезает за углом.

Людские потоки направляются к обелиску Джорджа Вашингтона. Огромная поляна вокруг обелиска вскоре становится тесной. Люди стоят плечом к плечу. Ледяной ветер старается вырвать из их рук плакаты. Армейский вертолет недвижно висит над их головами.

Здесь больше всего молодежи. Эти юноши и девушки выросли в годы агрессии США против вьетнамского народа. Каждый день на экранах телевизоров они видят пылающие вьетнамские деревни, убитых женщин и детей.

— Многие немцы оправдывали себя тем, что они не знали, что творят гитлеровцы в оккупированных ими странах, — говорит нам нью-йоркский студент Роберт Уайт. — У нас нет этого оправдания, мы знаем, что делают наши солдаты во Вьетнаме. Мы требуем прекратить эту несправедливую, позорную войну.

Пробираясь сквозь толпу, мы натыкаемся на студентов, которые скандируют:

— Свободу Ким! Свободу Ким!

— Ким — это кто? — спрашиваем мы у девушки с белой повязкой «маршала» на рукаве. «Маршал» несет ответственность за порядок в своей группе.

Девушка охотно объясняет нам, что Ким — это дочь вице-президента США Спиро Агню. Она собиралась принять участие в демонстрации и накануне сказала об этом отцу. Последовала бурная сцена. Дочь настаивала на своем. Тогда вице-президент запер ее в квартире на ключ и приказал агентам охраны не спускать с нее глаз. Девушке удалось позвонить друзьям-студентам и сообщить, что вице-президент лишил свою дочь права на демонстрацию и уличное шествие.

Да, это был день, когда драматически проявила себя проблема некоторых отцов и некоторых детей. В этот день под знамена антивоенной демонстрации встал сын министра обороны США двадцатидвухлетний студент Висконсинского университета Джон Лэйрд. В Лос-Анджелесе в рядах демонстрантов видели дочь министра здравоохранения, просвещения и социального обеспечения восемнадцатилетнюю студентку колледжа Морин Финч. В Сан-Франциско фоторепортеры весь день не отходили от бородатого юноши в очках, раздававшего прохожим антивоенные листовки. Для репортеров это была сенсация, потому что этот юноша был не кто иной, как Роберт Макнамара-младший, сын бывшего министра обороны, именем которого в свое время окрестили американскую войну во Вьетнаме.

Мы стараемся протиснуться поближе к трибуне. То и дело останавливаемся, раскрываем блокноты. Вот двадцатитрехлетняя Маргарита Голден дает интервью американским репортерам. Она рассказывает:

— Я горжусь тем, что в наших рядах идет мой отец. Он ветеран второй мировой войны, на которую ушел добровольцем, чтобы сражаться против фашизма.

Репортеры окружают седовласого Билла Голдена.

— Кроме Маргариты, здесь еще два моих сына, — говорит он. — Шесть членов моей семьи сейчас принимают участие в демонстрации в Чикаго. Мы и есть то «молчаливое большинство», на которое хотели бы опереться сторонники войны. Но мы — против войны.

Начинается митинг, выступает сенатор Макговерн.

— Мы собрались, — говорит сенатор, — чтобы показать наше стремление к миру. Мы требуем окончания войны не в каком-то отдаленном будущем, а сейчас.

— Мир сейчас! Мир сейчас! — скандируют сотни тысяч участников митинга.

Корреспондент газеты «Вашингтон пост» передает из Белого дома: «Сначала были слышны только порывы ветра, метущие сухие листья по лужайке Белого дома. Затем ветер донес голоса людей от обелиска Вашингтона. Отсюда было трудно разобрать, о чем говорили люди. Но в голосах был отчетливо слышен гнев».

Грандиозный митинг под сенью обелиска Вашингтона продолжался несколько часов. Такого столица США еще не видела. По самым сдержанным подсчетам полиции, в демонстрации против агрессии США во Вьетнаме приняло участие свыше трехсот тысяч человек. По другим сведениям, — полмиллиона…

Мы всматривались в лица людей, растекавшихся от обелиска Джорджа Вашингтона по улицам и площадям американской столицы.

Они были здесь. И Джон и Гарри. Мы их видели.

А солдат? Наверное, он тоже был здесь. Только по другую сторону решетчатой ограды Белого дома.