Наконец-то он увидел летнюю степь, синий блеск озер, прозрачные березовые рощи. У одинокой юрты он вышел из тарантаса. Женщина в белом кимешеке с жалостью глянула на исхудалого путника, подала ему чашку с кумысом. О том он и мечтал всю долгую дорогу. Чтобы первую чашку спасительного кумыса ему поднесла простая степнячка от чистой доброты своей и святого милосердия.
— Спасибо. — Он окунул сухие, потрескавшиеся губы в белый густой кумыс. Выпил чашку до дна, оглянулся и наново увидел все: небо, землю, траву, степную речушку, черную от копоти юрту, разыгравшихся жеребят.
Если отломить ветвь дерева — ветвь никогда больше не прирастет на прежнее место и не придут к ней соки от ушедших глубоко в землю корней. А человек может долго пробыть вдалеке от родины, но однажды он возвратится, и живая жизнь родины примет его, даст ему соки, и он услышит в себе новые силы.
К Кокчетаву вела знакомая дорога, первый объект его детских упражнений в топографической съемке, — теперь езжалая, укатанная, и прибавилось по сторонам полосок, засеянных просом и пшеницей.
В Кокчетаве Чокана почтительно приветствовал его однокашник по кадетскому корпусу, письмоводитель окружного приказа Ишмурат Ибрагимов.
— Ага-султан извещен о вашем прибытии, он передвинул аул на лучшее пастбище и ждет вас там. Проводить вас до аула ага-султана имею честь я… — Ибрагимов подчеркивал свое двойное подчинение: во-первых, Чокан обскакал его в производстве и уже штабс-ротмистр, а во-вторых, он сын непосредственного начальника. Но при этом бывший однокашник сразу дал понять, что служит не Валихановым, а царю и отечеству и что сейчас он письмоводитель, а там посмотрим, кто кого обгонит. В Ибрагимове уже тогда проглядывал будущий адъютант туркестанского губернатора Кауфмана и будущий русский консул в Саудовской Аравии.
Отец ждал Чокана, но Чокан, к удивлению Ибрагимова, не торопился. Ездил с визитами по Кокчетаву, рассказывал о Петербурге. Не так должен вести себя сын-казах по отношению к отцу. Меж тем все больше наезжало в Кокчетав посланных от Чингиса, от Зейнеп, от Жакупа. Наконец прискакал Мукан — веселый джигит, постоянный помощник Чокана в сборе степных песен и сказок. Чокан распорядился выезжать.
Из Кокчетава двинулись на трех тарантасах в сопровождении доброй сотни джигитов. На всем пути Чокана приветствовали праздничные толпы. Степной хабар созвал под Кокчетав казахов из самых дальних кочевок. Чокан то и дело просил остановить тарантас, выходил побеседовать со встречающими. Хлынул ливень, Чокан промок до нитки, у него начался озноб, но он опять просил остановиться, ласково говорил с молодым расфранченным жолоучи, с джатачкой, прискакавшей на тощем быке.
— Все хотят видеть счастливца, побывавшего у белого царя! — повторял Ишмурат Ибрагимов.
Да, это было так. Степь встречала любимца русского царя, а не первого своего ученого. Но чего спрашивать с кочевника, если грамотный русский крестьянин в Бездне верил, что царь заботится о своем народе и что есть правильный манифест о земле и воле.
Да, Степь невежественна и слепа, народу выдают ложь за истину и вред за пользу, он пассивен и не всегда понимает, что ему нужно. И все-таки!.. Казахам, как и любому другому народу, присуще стремление к лучшей жизни. Об этой лучшей жизни поется в песнях и сказывается в сказках.
Он велел остановить тарантас возле полоски пашни. Что и говорить, тощи казахские нивы. Но дайте казаху время поучиться, дайте ему земледельческие орудия, и он сможет сам прокормить себя хлебом. Однако ни при каком старании казах не сможет выращивать в условиях степного климата виноград и персики, которые великолепно растут не только в Италии, но и у дикокаменных киргизов. У каждого народа свои условия развития. В сельском хозяйстве при культивировании растений учитывают все нужды самого растения — какая ему нужна почва, сколько тепла и сколько влаги. Так и в науках общественных надо исходить из условий жизни народа.
Солнце садилось, Чокан почувствовал, что у него начинается жар. Ишмурат Ибрагимов уверял, что до аула Валихановых рукой подать, ага-султан ждет… Но Чокая распорядился заночевать в казачьей станице. Он надеялся за ночь согнать жар. Отлежится и встанет утром здоровехонек, появится перед родными честь честью.
Бородатый станичник в мундире и при медалях провел Чокана в чистую горницу.
— Долгонько изволили гостевать в столице, ваше благородие.
— Водка у тебя есть? — спросил Чокан.
Станичник и глазом не моргнул — принес графинчик и рюмку.
— Спасибо, — сказал Чокан. — Только мне рюмка ни к чему. Обтереться надо… Простудился…
Из окна он видел, что на улице перед домом собираются джатаки. Много их теперь стало в каждой станице. Почти у каждого казака на подворье стоит юрта. Джатак и пашет, и косит, и пасет скот казака, а жена джатака и полы моет, и стирает — прислуга за все.
Вошел Сейфулмулюков, заметил графин, отвернулся.
— Ступай, достань чистое белье, — приказал Чокан. Совсем плохо ему стало, зубы выстукивали дробь. Скорее бы растереться докрасна и в постель. Куда он провалился, чертов денщик?!
Вместо денщика явился встревоженный Мукап.
— Что за солдат с вами приехал? Люди его спросили: «Что наш торе делает?» Он в ответ стал вас ругать. «Я, — говорит, правоверный мусульманин, а торе меня заставляет мазать его с ног до головы проклятой водкой».
— И что же сказали ему люди?
— Плохо про вас сказали. «Пить, значит, недостаточно, а надо еще и себя мазать, вот так горе». Старик один очень рассердился и стал плеваться: «Научился всему хорошему, нечего сказать!»
— Да-а… — иронически протянул Чокан. — Мой денщик свою службу знает.
Нечестивое лечение все же оказалось на пользу. Утром он почувствовал себя лучше.
Гладкая дорога за станицей кончилась. Тарантасы двинулись прямиком по степи под крик множества усердных погонщиков. Гонцы летали туда и сюда, оповещая ага-султана, что сын едет, что он уже близко.
За пригорком открылся многолюдный табор. Отдельно стояли две белые десяти канатные юрты. Одна — Чингиса, другая — Жакупа. Чего бы проще — подъехать к юртам, обнять отца и брата. Ведь так давно не видались! Но нет, в ауле султана Валиханова все должно свершиться строго по обычаю. Тарантасы остановились, не доехав до табора. Чокан отправил Мукана просить у отца приема. Мукан вернулся и объявил, что отец приглашает пожаловать к нему. Но идти одному тоже не полагается. Из аула пришел Жакуп, с ним несколько двоюродных братьев — чтобы сопровождать Чокана. Жакуп заметно робел перед блестящими эполетами штабс-ротмистра и орденом. Когда приблизились к отцовской юрте, Жакуп забежал вперед и поднял перед Чоканом войлочную дверь. Это была оплошка младшего брата. Но почему-то знатоки этикета осудили Чокана:
— Не хочет и двери сам поднимать… Да уж испорчен, испорчен, видно уж по всему…
В юрте так же, как всегда: на богатом ковре сидел Чингис, и поодаль от него располневшая Зейнеп. Чокан понял по ее взгляду, что мать вот-вот разрыдается, но исполнил обычай — подошел сначала к отцу, опустился перед ним на колени. Отец обнял его и коснулся губами лба. И тут раздался вскрик матери:
— Чоканым, сын мои, иди ко мне!
Он поднялся с коленей, сделал шаг и склонился к матери. Она целовала его и омывала слезами.
— Чоканым, радость моя, что с тобой? Ты весь исхудал, косточки видны… — По ее приказу служанки проворно расстелили скатерть, принесли кумыс. — Пей кумыс, сынок… Каждый день пей с утра кумыс — и здоровье твое вернется.
Чокан сел по правую руку от отца и принял поданную ему служанкой фарфоровую чашку. Отец начал задавать вопросы — Чокан отвечал. О здоровье, о дороге, о житье в Петербурге. Все у него в порядке, все в самом лучшем виде. Служит, приехал отдохнуть. Шел церемонный, не настоящий, не деловой разговор — деловой будет потом, один на один, а сейчас они исполнили ритуал встречи.
Отпущенный из отцовской юрты, он увидел, что, словно в сказке, откуда ни возьмись появилась в ауле третья десятиканатная юрта, сделанная искуснейшими мастерами, белая, как крыло лебедя. Рядом стояли белые юрты поменьше — для его друзей, а поодаль серые юрты — для его слуг. Словом, возник целый аул — аул старшего сына Чингиса. И туда стекались многочисленные гости. Не замедлил явиться и знаменитый сладкоголосый Орынбай, степной Фаддей Булгарин, блистательно облекающий в форму улен советы и указания русского начальства. С чем же он примчался сегодня?
— Входите, Ореке. Все входите! — позвал Чокан, и тотчас юрта наполнилась гостями.
Орынбай ударил по струнам и запел высоким голосом хвалу Чокану, достойному правнуку великого хана Аблая. Белый царь пригласил Чокана в свой дворец, и дал ему свое целование, и сказал: «Возвращайся в Степь и служи мне верой и правдой, как служили русским царям все твои предки, начиная с великого Аблая. И пусть народ воздаст тебе почести, а ты расскажешь народу, как я люблю моих преданных казахов, как я забочусь об их благополучии…»
«Скажи-ка на милость!.. — удивлялся про себя Чокан. — Какие прекрасные советы мне давал белый царь!»
Меж тем Орынбай уже расписывал радость ага-султана по случаю возвращения любимого сына, а потом принялся воспевать будущие деяния Чокана, которому суждено еще выше вознести славу своего рода. Певец восхвалял во всю глотку благочестие молодого султана, а также красоту и ум его невесты из почтенного рода…
Чокан стал слушать с особым вниманием. Тут было главное, ради чего приехал Орынбай. И если перевести четверостишия Орынбая на язык омского начальства, то это выглядело примерно так. «Мы вам от души советуем, господин Валиханов, спрятать подальше свое столичное свободомыслие. И вообще — поменьше этакого европейского поведения. Мы здесь не любим слишком ученых киргизов. Пейте кумыс, предавайтесь золотой лени — и все будет прекрасно…»
Орынбай закончил на высокой ноте и остро глянул на Чокана.
— Спасибо, Ореке… — задумчиво произнес Чокан, и тотчас проворный Мукан подскочил к нему с дорогим халатом. — Спасибо за ваши добрые советы. — Он взял у Мукана халат и швырнул к ногам Орынбая. Корыстолюбивый певец просиял и проворно запихал халат под себя. — Но не обижайтесь, Ореке, я хочу вам сделать небольшое замечание. Стоило ли портить казахскую песню чужими словами?
— Какими? — Орынбай смутился.
— Чужими. — Чокан забавлялся растерянностью Орынбая и не спешил разъяснить свое замечание. Пускай повертится, чертов лизоблюд, Видок Фиглярин! — Неужели не понятно? — Чокан оглядел собравшихся, и все закричали, что тоже ничего не поняли. — Сейчас объясню. Я помню, что раньше Ореке пел песни на казахском языке, а теперь он стал вместо казахских слов употреблять татарские.
Стоило Чокану перечислить несколько чужеродных слов, как все в юрте подхватили новую игру и принялись разбирать пропетые Орынбаем четверостишия. Вот еще одно татарское слово. Вот еще… А по-казахски надо бы так… Чокан дал аульным лингвистам наговориться всласть и только тогда остановил игру.
— Не сердитесь на нас, Ореке. Спойте еще. Только не надо нам сегодня скучных песен. Спойте про златокудрого Козы-Корпеша и прекрасную Баян-слу…
Орынбай преотлично разобрался, какой урок ему хотел преподать Чокан. Что ж… Так он и доложит тем, кто его послал. Орынбай улыбнулся льстиво, выпил чашку кумыса, огладил вислые черные усы и запел чистым высоким голосом о прекрасной Баян-слу. И так он пел — чертов лизоблюд! — что Чокан подарил ему коня.
Назавтра отец позвал Чокана к себе, расспрашивал о Петербурге, о крестьянской реформе, о перемещениях в правительстве и рассказывал о своих заботах. Чингиса тревожило падение престижа султанских родов. Черная кость наглеет, начались разговоры, что султаны должны наравне со всеми простыми казахами нести подводную повинность и квартирную повинность. По «Уставу» Сперанского султанов обязали нести обе эти повинности еще сорок лет назад, но они сумели уклониться, а черная кость все сорок лет ничего не ведала и помалкивала, зато теперь наконец-то разобралась в «законе», заговорила.
С возмущением рассказывал Чокану отец о махинациях с выборами старших султанов. Все чаще попадают в правители люди без роду и племени, зато с тугой мошной. Покупают голоса старшин, покупают присланных на выборы чиновников. А дорвавшись до власти, за год нахапают вдесятеро больше, чем раздали на выборах.
Зашел разговор и о джатаках. Все больше народу уходит из аулов, селится в казачьих станицах. Скоро некому будет пасти овец. Цифра, которую назвал Чингис. поразила Чокана. Оказалось, что из Кокчетавского округа ушли на заработки почти три тысячи человек. Конечно, не все оседают в станицах. Аульная голь уходит на прииски, на соляные промыслы.
Чингис считал, что начальство должно заставить джатаков вернуться в свои аулы. Об этом говорил и приехавший повидаться с любимым племянником дядя Муса. Чокан объяснял им, что теперь, когда в центральных губерниях отменили рабский труд, не стоит надеяться, что в Степи введут крепостное право.
— В России народ повалил из деревень в города, фабрикам и заводам нужны рабочие руки, много рабочих рук. — Он не стал говорить отцу и дяде Мусе, что пишут прогрессивные авторы о городском пролетариате. — Развивая промышленность, государство богатеет, — толковал Чокан. — В Степи тоже с каждым годом все больше людей будет уходить из аулов. И чем больше появится в Степи городов, заводов и фабрик, тем лучше…
Чингис и Муса выслушали экономические доводы Чокана и отвергли. Не наше это дело — рыться в земле, добывать руду, топить сало на продажу. Как деды наши жили, так и мы должны. Главное богатство казаха — скот…
Приезжали в гости братья Чингиса, другие валиханиды. С ними Чокан вовсе не заговаривал о пользе промышленного развития Степи. Молодая султанская поросль его поначалу заинтересовала. Чокан попытался рассказать им о петербургских веяниях. Пусть хоть немного призадумаются о нуждах своего парода. Куда там! Молодые феодалы или откровенно зевали от речей Чокана, или на каждое его слово находили какое-нибудь нелепое возражение, оставаясь неизменно самого высокого мнения о собственном уме. Невежество — состояние привольное и не требующее со стороны человека никаких усилий, поэтому невежды исчисляются тысячами. Чокан оставил надежду найти единомышленников у себя в родне. Его главное дело сейчас — вылечиться, набраться сил и уж тогда оглядеться в Степи, понять, чем она живет и что ей надобно.
Отец и мать радовались, наблюдая счастливую перемену, свершившуюся с Чоканом. Он реже кашлял, ездил на охоту, сдружился с младшими братьями, уговаривал кадета Махмуда поступать после корпуса в военное училище, восхищался песнями Козыке.
Аул Валихановых празднично шествовал путем летнего кочевья, предписанным законами природы и обычаями предков. Кроме больного москвича, с Чоканом кочевал еще один гость — востоковед из Петербурга Хусаин Фаизханов, изучавший казахский фольклор. Судя по записям Ишмурата Ибрагимова, денщика на кочевке не было. Очевидно, его удалось сплавить обратно в Казань.
Летняя кочевка всегда праздник. Но такого праздника, как летом 1861 года в ауле Валихановых, казахи не видывали прежде и не увидят долго потом. Многие годы спустя старики, живущие в Кокчетавской области, смогут со всеми подробностями поведать, кто приезжал к Чокану и какие песни пелись. А ведь помнятся крепко только те события, которым сразу было придано особое значение. Следовательно, летом 1861 года Степь почувствовала что-то для себя многозначительное в возвращении Чокана из Петербурга на родину. Во что-то поверила, о чем-то возмечтала. Возымела новые надежды на лучшую жизнь. Увидела в Чокане того, кто может исполнить эти надежды.
По преданиям, возле белой десятиканатной юрты Чокана всегда было шумно и многолюдно. Чокан и Козыке любили слушать игру своего дяди Кангожи, исполнявшего народные мелодии на кобызе, на сыбызге и домбре. Чаще всего Чокан просил Кангожу сыграть кюй «Балбраун».
Для Чокана и его друзей играл на кобызе знаменитый Курумбай Кангожин, пел Коке Альджанов, показывал свою ловкость акробат Абе Тогжанов. С выступлений перед Чоканом начал завоевывать успех молодой Толепберген, сын знаменитого кобызиста Тулака, искусством которого так восхищался Чокан в детстве, когда живущий неподалеку от Сырымбета музыкант приезжал в усадьбу бабушки Айганым.
Степной хабар разнес повсюду вести о том, что в ауле Валихановых идет самое главное в Степи состязание певцов и музыкантов. Молодой султан гостеприимен и щедр. Спешите к нему в аул. Но не только ради щедрого вознаграждения. В юрте Чокана умеют слушать, умеют ценить талант. Кто не выступал перед молодым султаном, тот еще не ведал истинного признания.
И вот все, кто летом странствует по Степи с домброй, кто умеет слагать стихи, поворачивают своих коней в аул Валихановых. И Шоже, и Тогжан, и Арыстамбай, и другие прославленные или еще только начинающие поэты. И Сокыр-Жырау — потомок известного певца Шала. Однажды к юрте Чокана подъехала на иноходце девушка в праздничном наряде — он вышел и сам принял у нее поводья. То была чтимая в Степи поэтесса Ажар-кыз. Как он был счастлив видеть ее, слушать ее импровизации. Не может считаться отсталым народ, у которого есть женщины-поэты!
Чокан поправлялся. Вставал поздно, пил много кумыса, ел вареную баранину и копченую конину, которую, по преданию, затребовал, еще лежа в колыбели. По казахскому обычаю засиживался за полночь с гостями или сам скакал куда-нибудь на веселую вечеринку.
По свидетельству Ишмурата Ибрагимова, москвич полностью избавился от чахотки, на радостях раздарил все свои ружья и отправился в обратный путь. В конце лета и петербуржец Хусаин Фаизханов покинул аул Чокана, увозя поклоны Василию Васильевичу Григорьеву, Галсану Гомбоеву, Казем-Беку и другим столичным востоковедам.
Чокан остался в Сырымбете. Он писал друзьям, что приедет в Петербург попозже, в декабре, гладким зимником… Но вот уже новый, 1862 год, а он все еще в Сырымбете. Долину занесло снегом, только на горах чернеет бор. Чокан бродит по комнатам старинного дома бабушки Айганым, по дорогим ташкентским и персидским коврам. Горят свечи в бронзовых канделябрах, отражаясь в зеркалах. На тонконогих столиках стоят китайские вазы, привезенные им из Кашгара. На диваны и кресла брошены медвежьи и барсовы шкуры. Что ж… Здесь можно жить по-европейски, читать, писать.
2 декабря 1862 года он отправил письмо в Петербург Андрею Николаевичу Бекетову. Начинается оно шутливо: «Многоуважаемому профессору свидетельствует свое почтение киргиз-кайсак Валиханов из Средней орды и просит прощения за неаккуратность в переписке, причем он, Валиханов, возлагает свое упование на аллаха и надеется, что неаккуратность, как его национальное качество, приносит ему более чести, чем осуждения».
Но вряд ли он писал Бекетову в беззаботном настроении. В середине письма меж деловых строк прорывается: «Позвольте теперь поговорить о себе. Здоровье мое все еще плохо, и доктора не позволяют теперь выехать в дорогу, поэтому я остаюсь в степи до лета, до августа».
Деловые предложения киргиз-кайсака Валиханова профессору Бекетову таковы. Он хотел бы продать по 50 рублей за печатный лист заметки о Кашгаре. Он просит прислать барометр, психрометр и несколько термометров, чтобы вести наблюдения за климатом. Он сообщает, что собрал много сказок, эпических сказаний и песен, что начал для Географического общества статью о картах Средней Азии и что занимается изучением киргизских законов, которые имеют связь с уложением Чингисхана.
Тут следует отметить строчку об изучении законов — она свидетельствует, что Валиханов уже тогда начал собирать материалы для своей будущей «Записки о судебной реформе». Ведь он еще в Петербурге знал, что такая реформа будет осуществляться.
Вскоре из Сырымбета везут в Кокчетав на почту еще одно письмо.
«Генваря 14, 1862 г. Киргизская степь.
Любезный друг, Федор Михайлович.
Ты, верно, полагаешь, что я давно уже умер, а между тем я жив, и доказательством тому может послужить это письмо. Я до сих пор не писал тебе по разным уважительным причинам, которые будут теперь изложены. Во-первых, я сам думал в октябре быть в Петербурге, потом заболел и оставил это намерение до декабря. Так как здоровье мое и в декабре оказалось очень слабым, то я склонился на совет сибирских докторов зиму провести в степи, а теперь пришел и сам к тому заключению, что с моим здоровьем в Петербурге жить постоянно нельзя. Поэтому я хочу получить место консула в Кашгаре, а в противном случае выйти в отставку и служить у себя в Орде по выборам. В Кашгаре я бы стал получать хорошее содержание, климат хороший, может быть, здоровье мое поправилось бы. Если это не удастся, и в степи будет недурно. Буду заниматься хозяйством, торговлей, а в случае выбора народа буду честным чиновником и, вероятно, принесу своим родичам более пользы, чем их безграмотные и дикие султаны. Через год или два мы станем ездить в Петербург, проведем с добрыми друзьями несколько приятных месяцев, запасемся новыми книгами, новыми идеями и опять в Орду, к киргизам. Ведь это будет не совсем дурно, не правда ли, голубчик, Федя?»
В конце идут поклоны — Михаилу Михайловичу, Майкову, Полонскому, Страхову, просьба передать Николаю Курочкину, что ему Чокан собирается писать, просьба прислать фотографические карточки, просьба присылать «Время» и подписаться для Чокана на «Современник».
Но вот что странно в этом письме: «Следуя совету одного доктора сибирского, но человека достойного уважения (ты его не знаешь), я зарок дал ничего не делать, ничего не пишу, ничего не читаю, одним словом, не изнуряю умственных способностей — в этом заключается мое лечение и от этого происходит моя скука».
Эти строки не согласуются с тем, что писал Чокан Бекетову о своих научных планах. И что за сибирский доктор взял с Чокана зарок не писать и не читать? В России такой запрет накладывают не доктора.
К сожалению, утеряны письма, которые Чокану в Орду писал Достоевский. Ни единого не сохранилось. А что писал — это ясно из ответов Валиханова и Достоевскому и Майкову.
Его мечта поехать консулом в Кашгар оказалась несбыточной. В некоторых биографиях Валиханова говорится, что ему отказали в назначении консулом по причине политической неблагонадежности. Это не так. Попытки России открыть в Кашгаре консульство и факторию закончились безуспешно.
А дома, с родней отношения все больше и больше обострялись. Отец заявил во всеуслышание, что не намерен более воспитывать своих детей по-европейски.
— Они портятся, — говорил Чингис своим братьям и другим валиханидам, — перенимают у русских плохие привычки, забывают народные обычаи, перестают уважать старших.
— Чоканым, — Зейпеп усаживала его рядом, — дурной человек с почетного места стремится к двери, а хороший от двери стремится на почетное место. Думала ли я, что выращу дурного сына, что молоко мое потрачено напрасно… Тебе уже двадцать шесть лет…
Это действительно редкое — и позорное — для Степи дело. Молодой султан, сын уважаемого Чингиса отказывается ехать за просватанной ему дочерью Ахмета Джантюрина. Уж не болен ли? А может, другая причина?
В ауле старшего султана есть кому подсмотреть и подслушать.
По утрам мать отправляла к нему свою служанку с чашкой кумыса. Другие служанки не замедлили донести матери Чокана, что эта женщина слишком долго задерживается в юрте молодого торе. Зейнеп запретила ей бывать у Чокана, и на следующее утро ему принесла кумыс старуха. Он разозлился и отослал старуху к султанше:
— Скажи матери, чтобы кушанье посылала с прежней женщиной.
Но Зейнеп не собиралась уступать прихотям сына.
Тогда Чокан объявил родителям, что все равно не женится на дочери Ахмета Джантюрина. Ему известно, что эта девушка любит Жакупа, а Жакуп любит ее. Чингис и Зейнеп растерялись. Они не могли насильно женить своего старшего сына прежде всего потому, что он не находился от них в прямой зависимости. Он не Жакуп, приглядывающий за отцовскими стадами и отцовскими работниками. Он — штабс-ротмистр кавалерии и находится на государственной службе.
Но если над Чоканом родители не были властны, то с женщиной, находящейся у Зейнеп в услужении, с женой бедняка из бывших тюленгутов, они могли сделать все, что им угодно. И этим способом поучить старшего сына уму-разуму. А то русские его совсем испортили.
Служанку и ее мужа отправили в аул одного из братьев Чингиса — Чепе. К тому самому, что хотел когда-то вырастить Чокана сильным и жестоким, презирающим людей. Чокан требовал женщину к себе — ему два раза было отказано. Кто-то сообщил Чокану, что несчастную собираются отравить. Чокан знал, что Чепе на это способен. Он заявил родителям, что примет меры для защиты этой женщины. Ишмурату Ибрагимову пришлось выступить в качестве посредника между сыном и отцом. Какую-то он носил от Чокана записку на большом листе, Чингис прочел ее и спрятал, не показав Ишмурату.
Тем временем старшие решили отправить женщину и ее мужа к Мусе Чорманову в Баян-Аул. Чокан объявил родителям, что не отпустит женщину, добьется объявления ее прежнего брака незаконным и женится на ней, не стесняясь никого и ничего. Это уже был вызов всем султанским родам — правнук великого Аблая женится на тюленгутке. Чокан прекрасно понимал, какие камни в него полетят, но не отступал. Он отстаивал лучшие традиции своего народа, запечатленные в легенде о Козы-Корпеше и Баян-слу. И знал, что перед классическим судом биев — под открытым небом, при большом стечении народа — он сможет доказать свою правоту.
Чингису донесли, что его старший сын собирается силой отбить находящуюся под стражей женщину. На виду у всего аула к юрте Чокана направился отцовский верный телохранитель.
— Ага-султан дал клятву, — сурово произнес верный слуга Чингиса, помнивший Чокана маленьким своевольным торе. — Если вы выйдете из своей юрты, чтоб уехать за служанкой, ага-султан не выпустит вас из аула живым.
Угроза не пустая. По казахским законам нарушение родительской воли всегда каралось как самое тяжкое преступление — вплоть до смертной казни.
Жакуп метался по аулу — от отца к брату, от брата к отцу. Он должен был во что бы то ни стало предотвратить кровопролитие. Жакуп, конечно, понимал, что старший брат защищает не только свое право жениться по собственному выбору. Чокан освобождает дочь Ахмета Джантюрина от брака по принуждению и дает возможность ему, Жакупу, соединиться с любимой девушкой. Сам Жакуп, воспитанный в старозаветном духе, никогда не решился бы на смелый протест, но сердцем он был на стороне Чокана. И ему удалось примирить обе стороны. Сошлись на том, что женщину увезет из аула Жакуп — и не к Мусе, а в Кокчетав. Чокан останется в отцовском ауле день или два и затем поедет в Кокчетав.
Фактически Чингису и вместе с ним всем старшим Валихановым пришлось признать свое поражение и отступить. Чокан понимал, что в глазах большинства народа его разрыв с отцом будет расценен как чудовищная неблагодарность. И — что еще хуже — как поступок не казахский. Поэтому он по приезде в Кокчетав обратился к указному мулле, и тот при многих свидетелях из почетнейших биев Кокчетавского округа развел эту женщину с мужем, который получил от Чокана — при тех же свидетелях — 200 рублей и лошадь. О том, что развод был совершен по закону, Чокан написал Гутковскому. Однако ни в письме Чокана, ни в воспоминаниях Ишмурата Ибрагимова не говорится о женитьбе Чокана по закону! — на бывшей служанке матери. Возможно, такое условие поставил ему отец, выпуская живым из аула.
Чокан поселился в Кокчетаве. Женщина — ее имя так никто и не назвал — жила некоторое время у Чокана в доме, но потом Чокан будто бы остался ею недоволен, и она уехала в аул его отца. Отъезд женщины в аул Чингиса наводит на догадку, что вся эта история была сотворена Чоканом, чтобы помочь Жакупу соединиться с любимой девушкой, а женщина, возможно, только таким путем могла освободиться от мужа.
Так или иначе, но Чокан и его отец вскоре после разлада были вынуждены если не примириться полностью, то объединиться против общего врага — Ердена Сандыбаева.
Сандыбаевы — Байгулы и Ерден — фигуры нового образца, казахские кулаки. Оба неграмотны, оба прохвосты. Ерден был не раз под судом, но вывернулся. У Сандыбаевых теснейшая дружба с хапугами, засевшими в омских канцеляриях, — с Кури, Ивашкевичем, Нестеровым и всеми прочими. К тому же Байгулы и Ерден пользуются покровительством нового генерал-губернатора Александра Осиповича Дюгамеля, хотя он взяток не берет. Дюгамель — деятель нового образца. И в этом качестве ему нет резона поддерживать аристократов Валихановых, и так слишком влиятельных и, следовательно, менее сговорчивых. Дюгамелю выгоднее вытащить из грязи Сандыбаевых, создать новый влиятельный клан, ему лично преданный. И это будут не какие-то возомнившие о себе полукиргизы-полуевропейцы, а натуральные киргизы, по-восточному льстивые и подобострастные.
Байгулы и Ерден Сандыбаевы жили в Атбасаре. Их дома по богатству своему удостоились быть упомянутыми в официальном труде по географии и статистике Области сибирских киргизов, составленном генерального штаба подполковником Красовским. И, разумеется, Сандыбаевы считали, что власть в Атбасарском округе может принадлежать только одному из них, а именно Ердену.
Выборы старшего султана должны были происходить летом 1862 года. Всесильный Василий Егорович (Густав Карлович) Кури, правитель канцелярии военного губернатора Области сибирских киргизов, обещал Ердену за хорошую взятку свою полную поддержку. И вот тут вдруг выяснилось, что приехавший из Петербурга образованный сын Чингиса Валиханова собирается выдвинуть свою кандидатуру на выборах Атбасарского старшего султана. Сандыбаевы тотчас принялись действовать. История со служанкой оказалась им на руку. Они увезли к себе разведенного мужа, сочинили от его имени жалобу в Омск. О дальнейшем позаботился Кури. Он состряпал письмо за подписью дурака Фридрихса с категорическим требованием, чтобы Чингис немедленно возвратил насильственно отобранную женщину ее мужу, и с выговором за то, что Чингис потворствует неблаговидным поступкам сына.
Несправедливый выговор старшему султану, прослужившему по выборам почти три десятка лет, имеющему чин полковника, был рассчитай на то, что самолюбивый Чингис обидится и подаст в отставку. Он действительно пришел к такому решению, по вмешался Чокан и поехал вместе с отцом в Омск. Туда же отправился Муса Чорманов. Втроем они представляли такую силу, что Кури был вынужден отступить.
Гутковскому Чокан мог не объяснять, что защищает не узкие, родовые интересы Валихановых, а интересы казахов Кокчетавского округа. Гутковский вскоре имел возможность доложить генерал-губернатору, как мудро поступили, не приняв отставку старшего султана Валиханова. Зимой на Кокчетавский округ обрушилось страшное бедствие — джут. Пастбища покрылись коркой льда, начался падеж скота. По соседству, в Атбасарском округе, джута не было, аулы двинулись туда, но их встретили недружелюбно и кое-где у несчастных, спасавшихся от джута, отобрали последние остатки скота. Чингис употребил все свое влияние. Выхлопотал разрешение кокчетавским казахам пасти скот на атбасарских пастбищах, прекратил начавшееся с голода воровство, самолично занимался раздачей муки, отпущенной из казны для пострадавших аулов.
Чингис действовал согласно тем самым исконным обычаям родовой помощи, о которых Чокан писал, еще будучи кадетом, в своих возражениях А. И. Левшину и двойственность которых он стал замечать, когда глубже постиг политическую экономию. Зимой и весной 1862 года он стал свидетелем того, как бедняков, больше всех пострадавших от джута, закабаляла аульная верхушка. Казалось бы, что может быть лучше обычая саун, по которому оставшийся без скота бедняк получал во временное пользование дойных овец или дойную корову, то есть получал молоко для своих детей. Но на поверку саунши — бедняк, получивший саун, — нес полную ответственность за сохранность молочного стада богача, то есть становился бесплатным пастухом. И вдобавок саунши из чувства благодарности за помощь шел работать в хозяйство богача по первому же зову. Для аульной верхушки саун превратился в золотую жилу, степные кулаки ловчили раздать во временное пользование весь свой молочный скот. Ну и, разумеется, процветал все больше аманат мал, по которому бедняк, взявший годовалого барана, возвращал через год двухгодовалого, а через два — трехгодовалого. Традиционный асар — помощь в сенокошении — превратился в повинность для бедняков заготавливать сено для богатых родичей.
Джут погнал из аулов в казачьи станицы и на рудники сотни казахов. Прибавилось нищих кибиток возле Кокчетава, казахская беднота трудилась на всех четырех заводишках, на пяти мельницах. И кажется, никого, кроме Чокана, не интересовало, как живут эти люди. Поначалу они его встречали как торе — с почтительным испугом, с подобострастием. Он спрашивал, почему голодающие не идут в благотворительные юрты при окружных приказах, где кормят бесплатно. Ему отвечали, что идти за казенным подаянием — значит оскорблять свою родию, а у богатой родни тоже просить неохота.
Весна 1862 года утвердила Чокана в намерении баллотироваться на должность старшего султана Атбасарского округа. У него в руках окажется сбор налогов, полицейская и судебная власть, и он многого добьется в своем округе и продемонстрирует всей Степи, чем может быть полезен образованный султан-правитель. Гутковский обещал Чокану полную поддержку на выборах. У Капустиных и в других омских интеллигентных домах его планы вызвали бурное одобрение. В России тогда началось увлечение земской службой, в ней многие увидели ответ на главный русский вопрос: что делать? А выборный старший султан и есть земский чиновник.
Перед выборами Чокан тщательно изучил обстановку в Атбасарском округе. В этом ему помогал отец, давно знавший баганалинцев, переданных в Атбасарский округ из Кокчетавского. Свою службу в должности старшего султана Чингис начал тридцать лет назад с попыток привести к дисциплине беспокойных баганалинцев, не признававших пограничной линии между Оренбургской губернией и Западной Сибирью. Но и к 60-м годам четыре волости баганалинцев, входящие в Атбасарский округ, продолжали кочевать как им заблагорассудится. Они считали своей огромнейшую территорию, простирающуюся до границ с Кокандом. Бесконечным непокорством баганалинцы добились кое-каких поблажек от русского начальства, умиротворявшего их за счет других казахских родов. Поэтому не исключено, что хитрый Дюгамель еще и потому поддерживал Сандыбаевых, что они были из баганалинцев. Получив в руки власть, Ерден Сандыбаев скорее приведет сородичей к дисциплине, чем любой султан, пусть хотя бы и происходящий по прямой линии от самого Аблая.
Итак, баганалинцы были заведомо против Чокана. К тому же меж ними пустили слухи о том, что, если Валиханова сделают старшим султаном, он всех казахов отдаст в солдаты, а всех детей в школы. Не дремали и муллы, отвращая правоверных от человека, который не бреет голову и не совершает омовений по пять раз в день.
Кроме баганалинцев, в новый Атбасарский округ входили еще три волости других родов, переданные из Акмолинского и других соседних округов. Вот эти-то твердо стояли против баганалинца Ердена и, значит, за Чокана. Ну и, конечно, все султаны Атбасарского округа собирались отдать свои голоса за Чокана, а не за черную кость Ердена.
На выборы в Атбасар пожаловал сам Кури, он принял попозже ночью сторонников Ердена, что-то от них еще получил и что-то, значит, пообещал.
Однако на другой день, когда проголосовали все явившиеся на выборы и когда были оглашены письменные отзывы не явившихся в Атбасар султанов, оказалось, что за Ердена подано 14 голосов, а за Чокана — 25. Полная победа. Чокан закатил для своей партии пир на весь мир и стал ждать формального утверждения, ни капли не сомневаясь, что безусловно будет утвержден. При его-то происхождении, при его-то образовании и заслугах перед Россией. Чокану донесли, что Ерден собрал большие деньги и послал с ними своего человека в Омск. Чокан только посмеивался. И вдруг как снег на голову известие от Гутковского: баганалинцы съездили не зря, генерал-губернатор не хочет утверждать тебя старшим султаном.
Значит, Кури не побоялся? Нет, даже напротив… Кури свалил ненавистного ему Валиханова нагло, беспардонно. Поусердствовал и Виктор Карлович Ивашкевич, давний враг Валиханова. Один только Гутковский защищал Чокана и оказался бессильным, ему пришлось уйти в отставку.
Атбасарскую историю с Валихановым омские взяточники разыгрывали показательно, учили всю Степь, что так будет и впредь с образованными казахами, показывали: мы — сила, нам все нипочем — ни мнение народа, ни добрая репутация офицера русской службы, ни законы империи… А Дюгамель уперся на том, что штабс-ротмистр Валиханов откомандирован на родину по болезни. В приказе об утверждении хорунжего Ердена Сандыбаева в должности старшего султана Атбасарского округа написали хитро: «вместо штабс-ротмистра Валиханова, избранного на эту должность большинством голосов, но отказавшегося от принятия оной за болезнью».
Наглость за наглостью — и ничего нельзя поделать.
15 октября 1862 года Чокан пишет из Кокчетава отчаянное письмо Достоевскому:
«Любезный друг, Федор Михайлович.
Письмо твое с известием, что скоро едешь за границу, я давно уже получил и с того времени все собираюсь писать и, как видишь, наконец-таки пишу. Вероятно, ты думаешь бог знает что обо мне. Не умер ли? Не болен ли? Я между тем жив, хотя чувствую себя очень плохо как физически, так и нравственно. Во-первых, скука, во-вторых, беспрестанное раздражение от киргизских несообразностей, которые видеть должен каждый час, каждую минуту. Впечатление от всего этого делается тем более невыносимым, что не видишь надежды, вернее, луча надежды когда-нибудь освободиться от гнета окружающей пустоты».
Он рассказывает обо всей атбасарской истории, описывает своего главного противника — «секретаря губернского, баварского немца, который оставил родной Мюнхен с сестрицей, оканчивающейся на chen, чтобы обирать киргизов в независимой Татарии и на их деньги шить жене «померанцевые платья на цитроновых лентах». И дальше, о подлом поведении Дюгамеля: «Оно и правда, что законы у нас на Руси пока еще пишутся не для генералов, известно мне также, что генералы больше любят натуральных киргизов, потому что в них, знаете, больше этой восточной подобострастности. «Гирей сидел, потупи взор, в устах его…» и проч. Но при всем том, признаться, я такого пассажа вовсе не ожидал. Каково, мой друг? Ты представь себе положение наше (я говорю о киргизах, воспитавшихся в России). Земляки нас считают отступниками и неверными, потому что, согласись сам, трудно без убеждения из-за одной только политики пять раз в день хвалить бога, а генералы не любят потому, что [у меня] мало этой восточной подобострастности. Черт знает, что это такое, хоть в пустыню удаляйся.
Пожалуйста, посоветуй, что делать. Просить удовлетворения, по-моему, то же самое, что просить конституции: посадят да потом к Макару на пастбище пошлют. Я уже написал к некоторым властям в Петербург, а ты дай этому побольше гласности, расскажи всем нашим друзьям, пусть разойдется по городу».
Ответил ли Достоевский на это отчаянное письмо? На крик души, на просьбу: «Пожалуйста, посоветуй, что делать»?
Если отправиться на поиски следов ответа в дальнейшую переписку Чокана, то в его длинном обстоятельном письме Аполлону Николаевичу Майкову от 6 декабря, почти два месяца спустя после письма Достоевскому, прочтешь: «Что делают Достоевские? Они редко пишут, в чем я, впрочем, сам виноват, потому что редко отвечаю». Неужели Достоевский так и не ответил Чокану? Не откликнулся на просьбу о помощи?
Известно, что Достоевский прожил за границей с июня по сентябрь 1862 года, что ездил в Лондон к Герцену и осматривал в Лондоне Всемирную выставку.
Глубокой осенью, когда пришло отчаянное письмо от Чокана, Достоевский уже был в Петербурге. И очевидно, накопившиеся за время отсутствия самые неотложные дела были приведены в порядок. В журнале «Время» все обстояло благополучно… Так почему же Достоевский не ответил Чокану? Или все-таки ответил? Вопрос остается открытым. Ведь если в семье Валихановых после смерти Чокана не позаботились сохранить письма к нему друзей, если утеряно письмо Достоевского, в котором он весной 1862 года сообщал о своем отъезде за границу, то могли утерять и ответ Достоевского на письмо Чокана от 15 октября.
Подсчитаем приблизительно, когда мог прийти ответ.
Письмо Чокана дошло в Петербург в начале ноября, а то и позже. А когда мог быть получен ответ? Вторая половина ноября в Сибири, начиная от Тюмени и дальше, в киргизскую степь, — это дикие бураны, самый рисковый ямщик неделю ждет, пока отправится в путь. Так что 6 декабря, когда Чокан писал Майкову, он по срокам еще и не мог получить ответ от Достоевского, но вот-вот получит. Завтра, через неделю… Если, конечно, тот самый «сибирский доктор», который запретил Чокану читать и писать, не занимался перлюстрацией переписки своего подопечного. Допустил! что ответ Достоевского на письмо Чокана об атбасарской истории содержал предложение: напиши обо всем в журнал. Тогда как раз предложение Достоевского и стало причиной исчезновения письма где-то по пути к адресату.
Так или иначе, но в атбасарской истории самое странное то, что Чокан — блистательный публицист, имеющий в столице литературные связи! — не выступил сам в русской печати с разоблачением омских взяточников, стакнувшихся с прохвостом Ерденом Сандыбаевым, а всего лишь просил друзей распространить эту историю по Петербургу. Возникает догадка, что на него было оказано очень сильное давление. Потому-то и писал он в каком-то смятении, всем подряд. И Петру Петровичу Семенову — в надежде, что он покажет письмо великой княгине Елене Павловне и она заступится. И Дмитрию Ильичу Романовскому, военному писателю, редактору газеты «Русский инвалид». И Николаю Павловичу Игнатьеву, и Дмитрию Алексеевичу Милютину. Игнатьев дипломатично ответил, что сам был крайне удивлен, узнав, что Чокана не выбрали, и дружески советовал потерпеть: «А терпеть вам нужно недолго». Чокан понял, что Дюгамеля собираются куда-то перевести. Дай-то бог!..
Меж тем жизнь в Кокчетаве делалась для него все более невыносимой. Ерден собирал казахов Кокчетавско-го округа, учил их, что делать для того, чтобы сместить Чингиса с должности старшего султана, давал понять, что действует по поручению Кури.
Родня Чокана растерялась. Что же такое происходит? Любимец белого царя не может заткнуть глотку ничтожному Ердену! Родня так и сяк раскидывала умом, и туг кто-то подсунул Валихановым убедительнейший ответ на мучившую всех загадку: Чокан уехал из Петербурга не по болезни, его оттуда прогнали. А за что? Чье-то изощренное воображение сочинило целую историю. Чокан ее услышал от одного султана, своего родственника. Вот как он передает эту дикость в письме Гутковскому:
«Видите ли, когда меня посылали в Кашгар, я там не был, а жил в горах, где-то около Верного, и, приехавши в Омск, написал разную чепуху. Царь, как-то читая мой отчет, видит, что все это неладно, на сказку что-то смахивает. Думает: дай-ка поиспытаю, и послал другого, более благонадежного человека в Кашгар. Тот, конечно, был в Кашгаре и, приехавши, донес, что у Валиханова все вздор написано: таких рек там нет и городов таких нет, как у Валиханова. Царь рассердился и говорит: «Послать Валиханова в Кашгар в другой раз», а он сказался больным, тем это дело и кончилось. Вдруг Валиханов захотел быть султаном. Царь и говорит: «Нет, брат, ведь ты болен был, когда я посылал в Кашгар, будь и теперь больным».
В 1862 году экспедиция Проценко действительно побывала на Нарыне для рекогносцировки путей, ведущих в Кашгар. Но в Степи об этом знать не могли. Сказочка родилась в Омске.
Травля, в которой объединились омские чиновники и казахская верхушка, довела Чокана до неистовства. Он всерьез писал Гутковскому, что намерен совершить преступление и объявить, что доведен до этого несправедливостью сибирского начальства.
К сожалению, утеряны письма к нему Гутковского. Что он писал Чокану? Как успокаивал?
Зима 1862/63 года обошлась Валиханову во сто крат дороже кашгарского путешествия. Чудо, что он воротился живым и невредимым из Кашгара. Но еще большее чудо, что он выжил в ту страшную для него зиму, что не унесла его опасная для легочных больных весна.
Весной засобирался в Петербург получивший отставку Гутковский. Чокан снабдил Карла Казимировича рекомендательным письмом к Достоевскому.
«Давно не имею от тебя никаких известий, любезный Федор Михайлович. Жив ли ты? Впрочем, если бы ты умер, то написали бы о том в газетах. Поэтому надо полагать, что ты жив, но забыл нас, живущих и вопиющих в пустыне киргизской. Что со мной и как я живу, узнаешь подробно от Карла Казимировича Гутковского, моего друга, который едет в Петербург по делу, касающемуся отчасти и меня… Я буду в Петербурге с первой зимней дорогой».
Это последнее дошедшее до нас письмо Валиханова Достоевскому. Переписка оборвалась. В ряде работ о Валиханове говорится об идейном разрыве, вызванном почвенническими взглядами Достоевского. И приводится письмо Валиханова А. Н. Майкову от 6 декабря 1862 года, где есть такие строки о Достоевских: «Говоря между нами, я что-то плохо понимаю их почву, народность, то славянофильством пахнет, то западничеством крайним, примирения что-то не видать или не удается им это примирение?»
Но кому все это пишет Чокан? Аполлону Николаевичу Майкову, куда более последовательному почвеннику! И стоит обратить внимание, что Чокан в письме придерживается множественного числа: «Достоевские», «их журнал», «плохо понимаю их почву». Он ни в чем не обвиняет Федора Михайловича Достоевского. Слишком многое их связывает. Думается, что разрыв придуман исследователями в порядке какой-то привычной формулировки. У исследователей не отыскалось фактов, а зато имелась на руках другая формулировка: Достоевский — реакционер. И отсюда все последствия: если Валиханов порвал с ним — хорошо, если нет — плохо.
В литературоведении нередки случаи, когда недоумение плодотворней иного чрезмерного умения. И Чокан Валиханов не зря говорил: «Перед вечностью все это ничтожно».
Майкову он писал из занесенного снегом Кокчетава, центра округа, которым властно правил его отец, старший султан полковник Чингис Валиханов: «Интересно было бы узнать от Вас о некоторых крупных литературных скандалах и ученых критиках. Что с «Современником» и что будем делать мы, его подписчики?»
«Современник» не выходит с июня. А «литературные скандалы» и «ученые критики» — это об аресте Михайлова и Чернышевского. Но если Чокан спрашивает о них, то, значит, он, сидя в богом забытом Кокчетаве, прослышал о столичных событиях. От кого же?
Если когда-нибудь отыщется что-либо из переписки Чокана с Курочкиным, с друзьями-сибиряками, с Полонским, который дружил с Михайловым, можно будет точнее определить, что мог знать Валиханов, находясь за тридевять земель от столицы. Но и сейчас известно, что осенью 1862 года в Омске появился отсидевший в Петропавловской крепости Потанин. По рекомендации Петра Петровича Семенова он был зачислен в экспедицию астронома К. В. Струве, будущего академика, а до весны занялся делами Сибирского казачества, принял участие в составлении проекта нового положения о казачьем войске, благодаря Потанину из Омска пошел в Петербург самый демократический проект. Об этой бурной деятельности Потанина Чокан не мог не знать. И Потанин по приезде сразу же оказался в курсе всей позорной атбасарской истории. Расстояние между Омском и станцией Кокчетавской по сибирским меркам — пустяк. Чокан и Григорий непременно должны были свидеться осенью или зимой. Значит, Валиханов имел вести из первых рук, от непосредственного участника петербургского студенческого движения.
Какие решительные события начались в Петербурге вскоре после его отъезда! Распространялись прокламации, которые звали молодое поколение включиться в ряды революционных борцов, сблизиться с народом и повести среди него пропаганду, призывали избавить народ от чиновничества, демократизировать государственный строй, установить в общинах и волостях выборное самоуправление, выбрать в общероссийском масштабе доверенных лиц, а они уж решат, какие повинности и подати вводить, а какие нет.
Потанин приехал в Сибирь с планами организации здесь революционной пропаганды, создания тайного общества сибирских патриотов, созыва доверенных лиц от всей Сибири — в том числе и от инородцев — для того, чтобы решить на общем совете вопрос о равноправии Сибири с исконным центром России.
Чокану он говорил как единомышленнику о готовящемся крестьянском восстании, о мерах, принимаемых правительством для подавления революционного движения. Потанин рассказал Чокану о своих двух встречах с Чернышевским, о разногласиях партии Чернышевского с Герценом, о призыве Герцена: «В народ!» — о многом, что никак не могло быть упомянуто в письме Чокана Майкову — прежде всего из обычной для российской переписки осторожности. И потом это все-таки письмо Аполлону Николаевичу Майкову, не примыкающему к демократическому движению 60-х годов, а лишь изредка подающему возгласы сочувствия.
И все же осведомленность Чокана в новых веяниях вновь и вновь прорывалась в его письме Майкову. Вот он сообщает о своем хождении в парод:
«С местными султанами и богачами из черной кости я также не лажу, потому что они дурно обращаются со своими бывшими рабами, которые теперь хотя и освобождены, но живут у них, не зная, как уйти. Я требовал не раз, чтобы они платили им жалованье и чтобы обращались как с людьми, в противном случае грозил заколом. Зато с пролетариатом степным я в большой дружбе и скоро сходимся».
Однако, как бы ни были хороши отношения между первым революционером-демократом из казахов и «пролетариатом» (под которым Валиханов подразумевает всю степную бедноту), ему не удалось сыскать на родине единомышленников.
Он с горечью пишет Майкову, что живет «…хотя среди родных и окруженный милыми земляками, но разъединенный с ними чем-то неодолимым. Как я ни стараюсь с ними сблизиться, но все как-то не удается. Иногда все идет хорошо, но, как только дело доходит до убеждений, до серьезных разговоров, мы начинаем расходиться. Мои родные — люди добрые, честные и очень неглупые, но все-таки — киргизы, и притом киргизы аристократы (дикие аристократы, надо заметить, несколько сноснее образованных, потому что проще их) и потому имеют множество как национальных, так и сословных предрассудков и качеств… Я вижу теперь, что трудно одному бороться со всеми, вижу, что истина, как бы она ни была светла, не может изгнать самых неверных заблуждений, когда они освящены временем, и особенно у киргизов, которые до сих пор держатся шаманства, примешивая к нему гомеопатическую дозу ислама».
Вот она — драма первого в своем народе! Какие бы прекрасные планы он ни строил в занесенном снегом Кокчетаве, нет рядом единомышленников. И нет рядом образованных людей из казахов, которые были бы равны по развитию, — этих людей историки Казахстана единицами отмечают в 60-х годах на всем огромном пространстве Степи.
В Оренбурге современники Чокана Валиханова Т. К. Сейдалин и С. А. Джантюрин явно придерживались сословных предрассудков, делали чиновничью карьеру и записывали для Географического общества только тех акынов, которые защищали интересы казахской верхушки. Песни, опубликованные Т. К. Сейдалиным и С. А. Джантюрином, впоследствии возмутили Ибрая Алтынсарина, истинного собирателя казахского фольклора, педагога, просветителя и общественного деятеля. Нов 60-х годах Ибрай Алтынсарин еще только начинал свой путь и, несмотря на то, что мог в Оренбурге общаться с политическими ссыльными, больше прислушивался к своему учителю В. В. Григорьеву. В 1861 году Ибрай Алтынсарин праздновал большую победу: ему разрешили открыть в Тургае и в Иргизе школы для казахов.
Великому казахскому поэту и просветителю Абаю Кунанбаеву в 1862 году исполнилось 17 лет. Он учился в Семипалатинске, в медресе имама Ахмет-Ризы, и посещал украдкой от муллы русскую школу. Абай в 1862 году уже пишет стихи, но отец не даст ему закончить образование, увезет в аул и начнет обучать степной политике, готовить к управлению волостью. Надо полагать, что в ауле Кунанбая будущий поэт не раз видел Ивашкевича, злейшего врага Валиханова. Из записок Янушкевича известно, что Кунанбай пользовался покровительством этого своего «тамыра». Но слышал ли Абай что-либо о Чокане Валиханове, о его атбасарской истории? Неизвестно. Хотя, конечно, мог. Ведь его брат Халиулла Ускенбаев закончил Сибирский кадетский корпус, собирал для Костылецкого казахские легенды. И мальчиком Абай мог встречать в Семипалатинске губернаторский пышный поезд, в котором ехал молодой казах в русском мундире. И мог после видеть Валиханова, проезжавшего Семипалатинск по пути на Иссык-Куль и обратно, по пути в Кашгар и по возвращении оттуда, когда Чокан прожил в Семипалатинске почти месяц и бывал у Букаша в азиатской части города.
Русское революционно-демократическое движение и русская литература сыграют в жизни Абая ту же роль, что и в жизни Валиханова. Но Абаю в 1862 году еще нет никакого дела до того, что в Петербурге арестован студент Евгений Михаэлис, который был вхож к Чернышевскому, распространял прокламацию «К молодому поколению», участвовал в студенческих беспорядках, был брошен как зачинщик в Петропавловскую крепость, сослан без суда в Петрозаводск. Только в 1869 году Евгений Михаэлис (отбыв после Петрозаводска ссылку в Пудоже и на Таре) попадет в Семипалатинск, начнет изучать казахский быт и откроет в степи за Иртышом поэтический самородок, поможет самообразованию Абая. Все это будет только в 1869 году, а Валиханов искал единомышленников в 1862-м.
На кого он еще мог бы обратить внимание? На Салиха Бабаджанова, с которым его познакомил в Петербурге Лев Николаевич Плотников? В 1862 году Русское географическое общество избрало Бабаджанова членом-сотрудником по отделению этнографии и наградило серебряной медалью. Ходжа Мухамед Салих Караулович Бабаджанов много сделал для изучения быта казахов, но в глазах революционного демократа Чокана Валиханова Бабаджанов — ходжа, потомок Магомета, корреспондент реакционной «Северной пчелы».
Здесь стоит рассказать, что поделывал тогда внук Губайдуллы, Гази Валиханов. В заметке, опубликованной журналом «Нива» по случаю 30-летия службы султана Гази Валихана, написано — с его слов, — будто Чокан Валиханов ему завидовал и по приезде из Петербурга написал вместе со своим отцом Чингисом донос на Гази, обвиняя в подстрекательстве казахов против правительства. Ложь самая беспардонная. Скорее было наоборот. Но, так или иначе, Гази отправили за что-то в Тобольск, он прослужил там две недели и, будучи внуком своего склонного к авантюрам деда, поехал в Петербург, представился военному министру Д. А. Милютину, министр доложил о нем царю, и Гази прикомандировали к лейб-гвардии казачьему его величества полку.
В Степь пришла весна — как всегда, стремительная, звонкая, короткая. Вышли на свои пашни джатаки. После джута больше народа стало сеять хлеб. Кокчетавский округ — вопреки Чингису — делался самым оседлым в Среднем жузе. Из России тянулись обозы переселенцев, русское бедняцкое кочевье. Уговаривались с казахами, где можно вспахать землю под хлеб, пахали и сеяли, а осенью собирали урожай и двигались дальше в Сибирь, оставив в степи несколько свежих могил с березовыми крестами. Два года требовалось русскому кочевью, чтобы добраться до обетованной земли. Время по-прежнему имело разные измерения для разных людей. Для Чокана оно как будто остановилось после скачки во весь опор. Он читал внимательно петербургские газеты, прислушивался к тому, что приносит из столицы русский и казахский хабар. Что же делать? Возвращаться в Петербург и участвовать в общерусской общественной жизни, искать там свое место — с кем он и против кого? Или оставаться в Степи и заведомо бороться в одиночку?
Он остался.
Летом 1863 года он принял участие в работе комиссии, которая отправилась в Степь, чтобы собрать народные мнения о проекте судебной реформы. Пригласил Чокана в комиссию сам Дюгамель, объявив, что Кури предложено подать в отставку. На губернатора все-таки воздействовали письма Игнатьева, который стал директором Азиатского департамента вместо Егора Петровича Ковалевского, подавшего в отставку после студенческих беспорядков, когда Литературный фонд стал помогать арестованным студентам и Егора Петровича обвинили в потворстве бунтующей молодежи.
Комиссию, отправившуюся в Степь для сбора народных мнений о проекте судебной реформы, возглавлял советник областного правления Иван Еремеевич Яценко, старый степной служака. Яценко в 1852 году, когда Чокан еще учился в корпусе, председательствовал в комитете при пограничном управлении по составлению свода законов сибирских киргизов. Степное право казалось ему примитивным и запутанным. Чем скорее придут в Степь общие законы Российской империи, тем лучше для самих степняков. Яценко не сомневался, что при его-то знании Степи выезд в приказы для отбора народного мнения — пустая формальность. Проект нового судопроизводства, распубликованный 30 сентября 1862 года «С.-Петербургскими сенатскими ведомостями», в Омске за зиму капитально обсудили. Все, что следовало добавить к основным положениям о судебной части для применения их в Области сибирских киргизов, согласовали с Дюгамелем. И Яценко, разумеется, собирался привезти из округов народное мнение, полностью совпадающее с мнением генерал-губернатора.
— Вы сами убедитесь, Чокан Чингисович, что ваш парод не подготовлен к пониманию преобразовательного значения готовящихся реформ, — втолковывал Яценко своему помощнику.
Так оно на первый взгляд и получалось. Яценко и Валиханов приезжали в приказ. Там их уже поджидали собравшиеся на совещание волостные правители, старейшины, султаны, бии, богачи из черной кости. Чокан растолковывал на казахском языке положения нового проекта. Его слушали без всякого интереса, а кое-кто сразу же погружался в сон. Вопросов по проекту не задавали. Вообще разговоры о каком-то новом судопроизводстве никто не принимал всерьез. В проекте искали то, чего в нем не было.
— Не желают ли нас обратить в крестьян? — спрашивал один.
В аулах этого очень боялись. Живя рядом с русскими, казахи имели возможность наблюдать, какие тяготы несет русский крестьянин и какие подати платит — куда больше, чем казах.
— Нет, — отвечал Чокан и видел, что ему не верят.
— В солдаты казахов будут брать? — спрашивал другой.
— Нет.
Опять не верят. Вмешивается Яценко и требует, чтобы совещание не отвлекалось от обсуждения проекта реформы.
— Согласны ли вы с предложенным в проекте порядком выборов биев?
Совещание молчит. Никто не понял вопроса. Какие выборы? Звание бия всегда передавалось по наследству. Долго молчат, потеют, потом просят отсрочки.
— Надо подумать.
На другой день Чокан видит, что половина участников совещания сбежала, оставив свои тамги более честолюбивым сородичам. А те успели сообразить, что повое судопроизводство сулит новые выгодные должности. У каждого в кармане побрякивает десяток родовых печатей. Начинается степной крикливый спор. Бии жаждут, чтобы их избирали на более долгий срок, чтобы их решения не подлежали обжалованию. Кое-кому виделись немалые выгоды в том, что бий превратится в мирового судью, то есть судебного чиновника. А волостные правители с пеной у рта против превращения бия в чиновника, они усматривают в этом посягательство на их безграничную власть. Обе стороны в конце концов примирялись на том, что одна не будет мешать другой обирать простой народ.
— Вот и говори с ними!.. — возмущался Чокан.
— Что вы хотите… — выбившийся из сил Яценко, полулежа на подушках, потягивал кумыс. — Дикость… Образчик киргиз-кайсацких нравов…
— Когда мой народ хвалят за гостеприимство, то называют или просто киргизами, или просто казахами. А если попрекают за грубость и дикость, непременно говорят: киргиз-кайсак. — Чокан повторил, прислушиваясь к звучанию собственного голоса: — Киргиз-кайсак, киргиз-кайсак… Вам не кажется, что в этом слове есть какой-то вокальный варваризм?..
Яценко надоели лекции по казахскому обычному праву, исторические справки о «Ясах Чингисхана», о сборниках обычаев Хакк-Назара и хана Есима, о законах хана Тауке, по которым за биями устанавливалась полнота судебной власти и которые постоянно совершенствовались благодаря тому, что решения знаменитых биев становились образцом для решения всех дел такого типа, а специальные съезды биев устанавливали так называемые эреже — новые нормы права.
За всеми этими учеными разговорами, за столичными манерами, за пристрастием штабс-ротмистра Валиханова к тонкому белью, английским духам и гаванским сигарам надворный советник Яценко обнаружил — не без злорадства — дикую натуру киргиз-кайсака. Господин Валиханов, оказывается, не приемлет нового мирового суда. Он считает, что Степь должна остаться при кайсацких обычаях, при суде биев в его древней народной форме. По его мнению, даже русские истцы или русские ответчики предпочитают суд биев следствию, проводимому русскими чиновниками. И, по Валиханову, следует сохранить порядок, когда бии никем не избираются и никем не утверждаются, когда их значение основано на частном авторитете, который бий приобретает тем же путем, каким в Европе составляется репутация великого поэта или ученого, Гёте или Шекспира — само собой, без правительственных распоряжений.
Несмотря на сопротивление Яценко, Валиханов усердно вел сбор народных мнений, противоречащих всему, что решили умные люди в Омске. Некоторые султаны и бии Кокчетавского, Акмолинского, Атбасарского, Баян-Аульского округов поставили свои подписи и приложили тамги под постановлением, что суд биев лишь в отдельных частностях не соответствует новому мировому суду и потому должен быть сохранен при незначительном изменении прав и обязанностей биев.
В Каркаралинском приказе сбор народных мнений принял неожиданный оборот. Совещание вырешило курьезное дополнение к проекту: над биями должны стоять еще четыре «главных бия».
Здание приказа осадила возбужденная толпа. Кричали про какую-то неправильную бумагу. Чокану вспомнились рассказы о событиях в Бездне. Он вышел к толпе.
— Торе! Уничтожь бумагу! — кричал народ. — Мы не хотим биев над биями! Они воры! Они обманом записали!
Оказалось, в аулах все-таки прознали, какое дополнение к проекту внесено каркаралинскими султанами и старшинами. Чокану из толпы объяснили, для чего придуманы «бии над биями». В Каркаралах только что прогнали за лихоимство четырех чиновников-казахов. Для богачей они люди свои, им хотят подыскать новые должности.
Чокан с удовольствием выполнил требование взбунтовавшихся бедняков и порвал бумагу. А Яценко остался в убеждении, что Валиханов и есть главный зачинщик кар-каралинских беспорядков.
По возвращении в Омск надворный советник Яценко и штабс-ротмистр султан Валиханов представили народные мнения, настолько противоречащие друг другу, что областное начальство не на шутку всполошилось. Решили вызвать в Омск из округов самых почтенных султанов и биев для участия в работе комитета, который сводил воедино все изменения и дополнения к проекту реформы. Генерал-губернатор Дюгамель дал согласие на приглашение киргизского элемента, но порекомендовал комитету начать занятия, не дожидаясь приезда степных аристократов.
— Это ускорит окончательное соображение дела, когда заявятся султаны и бии.
Была уже середина июля, Чокан знал, что все предложения должны быть представлены Дюгамелю не позже 1 августа. «Киргизский элемент» еле поспеет примчаться по вызову и подписать все, что сочинит комиссия.
Один конь пыли не взметнет, а если и взметнет, то не добудет себе славы.
В Омск воротилась экспедиция астронома К. В. Струве. Встречу праздновали в Благородном собрании. Пришел и Ядринцев. В его воспоминаниях о Валиханове описан примечательный эпизод. Струве заговорил о том, что киргизы ненавидят казаков. Ядринцев заметил, что Чокану разговор неприятен. Чокан улыбнулся Потанину и встал с бокалом в руке:
— Что у киргизов нет ненависти к представителям казачьего войска, я желал бы засвидетельствовать. Я, как киргиз, поднимаю бокал и целую моего друга-казака! — И Чокан горячо поцеловал Григория.
За этим эпизодом не только крепкая дружба с детства, с кадетского корпуса. Чокану известно, что общество сибирских патриотов ведет в Сибири революционную пропаганду. В тайное общество, созданное Потаниным, вошли многие друзья юности Чокана, его однокашники, в их числе и Евгений Колосов — тот, что в кадетские годы был влюблен в Чокана и запомнил на всю жизнь слова своего кумира о будущих путешествиях. Причастны к обществу и Николай Федорович Костылецкий, которому после ареста Потанина и Ядринцева велят подать в отставку, и Николай Щукин, ученый и публицист, на его труды о якутах Чокан ссылался в набросках по истории южносибирских племен… Примкнул ли сам Валиханов к тайному обществу — осталось невыясненным. Валиханов не попал на замету к засланному III отделением провокатору С. С. Попову, а на следствии сибиряки скрыли все: имена членов общества, свою связь с «Землей и волей». Не назвали они и Валиханова. А если следствию и сделалось что-то известно о Валиханове, то вызвать его в 1865 году на допрос было уже невозможно — Валиханов умер.
Зиму 1863/64 года Потанин не жил постоянно в Омске, бывал наездами. Он рассказал в своих воспоминаниях, как однажды застал Чокана тяжело больным, лежащим посреди комнаты под казахскими лисьими шубами. Чокан был очень грустен и жаловался на начальство.
Это свидетельство Григория Потанина объясняет, почему не рукой Валиханова написаны «Записка о судебной реформе» и работа «О мусульманстве в степи». Кому-то он диктовал, а потом собственной рукой вносил поправки. Он спешил — и не только потому, что хотел своими обоснованными доводами вмешаться в готовящиеся для Степи преобразования. Тяжело больной, он торопился составить свое политическое завещание, думая о судьбе «миллионов людей, подающих несомненные надежды на гражданственное развитие, людей, которые считают себя братьями русских по отечеству и поступили в русское подданство добровольно». В своем политическом завещании он отстаивал интересы целого народа, которые не должны быть пожертвованы интересам отдельного сословия. «На мнения же привилегированных классов общества следует смотреть не иначе, как на отрицательное выражение истинных народных нужд, ибо интересы знатных и богатых людей, даже в обществах высокоцивилизованных, бывают большею частью враждебны интересам массы, большинства».
Он изложил в «Записке» свои взгляды, прибегая к оборотам, понятным тогдашнему русскому читателю и нуждающимся в расшифровке для читателя нынешнего. Валиханов пишет: «Все революции, бывшие в Европе с 1793 года, происходили единственно от стремления правительства подавить свободное народное движение. Реформы же насильственные, привитые, основанные на отвлеченных теориях или же взятые из жизни другого народа, составляли до сих пор для человечества величайшее бедствие. Современные наши историки недаром все наши общественные болезни и аномалии приписывают сокрушительному и антинародному духу петровской реформы».
Не петровская, конечно, а крестьянская реформа названа здесь сокрушительной и антинародной. Но само обвинение реформы Петра, разъединившей Россию, — это любимая мысль Достоевского, это из программы журнала «Время», которая разрабатывалась осенью 1860 года, когда Чокан жил в Петербурге и часто бывал у Достоевских.
Возмущавшие Яценко «отсталые» высказывания штабс-ротмистра Валиханова (что при хане Тауке Степь имела суд, до которого Россия доросла только сейчас) перекликаются с известными тогда всей читающей России взглядами Чернышевского. Чернышевский считал, что порядок дел, к которому столь трудным и долгим путем стремится Запад, еще существует в России, и видел аналогию между российской сельской общиной и теми отношениями, которые придуманы сен-симонистами и коммунистами, как высочайшее развитие человеческого рода.
У Валиханова в «Записке о судебной реформе» про общинно-родовые отношения казахов сказано: «Наконец, что всего важнее, формы нашего общественного развития находятся в том самом безыскусственном периоде, когда они представляют наибольшую аналогию с результатами высшего, культурного развития. На этом факте основаны все наши надежды на будущее». Здесь «результаты высшего культурного развития» обозначают для понимающего те формы общественной жизни, о которых мечтают лучшие умы Европы и России.
Валиханов сравнивал древний суд биев с английским судопроизводством. Он писал, что обычное право казахов — «по той же аналогии высшего развития с низшим, на которое мы так любим ссылаться» (то есть любим ссылаться на Чернышевского), — имеет более гуманных сторон, чем законодательство, например, мусульманское, китайское и русское при «Русской правде». Так, у казахов, подчеркивал Валиханов, нет телесного наказания. Особое упоминание телесных наказаний у него не случайно. Великая реформа 19 февраля 1861 года порку крестьян не отменила. Валиханов протестовал против введения в Степи такой «новой» меры наказания и вообще против «тех предупредительных и устрашающих мер, которыми наполнены и новейшие европейские кодексы», то есть и проект судебной реформы.
Он предупреждал своего читателя — проницательного, как и читатель Чернышевского, — что не принадлежит к последователям той узкой теории народности, которые думают, что народность должна развиваться сама из себя. «Напротив, мы думаем, что усвоение европейского, общечеловеческого просвещения и энергическая борьба с препятствиями, мешающими достижению этой цели, должна составлять конечную цель для всякого народа, способного к развитию и культуре».
«Энергическая борьба с препятствиями…» «Конечная цель…» Обычная в статьях того времени подмена крамольных слов другими. В «Записке о судебной реформе» Валиханов утверждал, что «…для нормального роста народа, на какой бы степени развития он ни стоял, необходимы: саморазвитие, самозащищение, самоуправление и самосуд…». Здесь названы лозунги русского революционного движения. Н. П. Огарев писал в 1863 году в «Колоколе»: «В России бунт невозможен иначе, как чтобы вместе с ним возникли и учредились народное землевладение, самосуд и самоуправление».
Посылал ли Чокан Валиханов куда-нибудь в столичный журнал свою «Записку о судебной реформе»? Неизвестно. И дошла она до нас только потому, что эта совсем не служебная записка, а блистательная публицистическая статья была подана Чоканом по начальству и упокоена в архиве. И спасибо, что хоть упокоили! А то бы вовсе пропала, как многие рукописи Валиханова, как его «восточные тетради», о которых упоминал в письме к Чокану Хусаин Фаизханов. Можно предположить, что он надеялся на будущее, когда его труд найдут, и напечатают, и сделают достоянием народа. Так оно и случилось, причем в очень важный исторический момент, накануне первой русской революции 1905 года. «Записка о судебной реформе» была опубликована в 1904 году в томе сочинений Ч. Ч. Валиханова, изданном Русским географическим обществом.
Работу над «Запиской» Чокан Валиханов закончил 28 февраля 1864 года. 8 марта в Омске появился полковник Черняев. Он направлялся в укрепление Верное, чтобы возглавить поход Зачуйского отряда на кокандскую Крепость Аулие-Ата.
Следуя примеру Перовского и Муравьева-Амурского, Черняев постарался заинтересовать ученых возможностью совершить путешествие в неведомые края. В походе согласились принять участие зоолог Н. А. Северцов, этнограф Ю. Д. Южаков, художник М. С. Знаменский. Поехал с Черняевым и Валиханов. Зачем? Дюгамель писал военному министру Д. А. Милютину, что полковнику Черняеву даны инструкции предложить киргизам присоединиться к России, а если правитель Ташкента или Туркестана изъявит такое желание, полковник Черняев должен вступить в предварительные переговоры. «Для такого рода отношений при нем будет состоять штабс-ротмистр Валиханов, весьма ловкий и развитый азиатец, хорошо знающий русский и татарский языки».
«Весьма ловкий и развитый азиатец». И не постыдились отписать так военному министру Д. А. Милютину, лично знающему штабс-ротмистра Валиханова, читавшему превнимательно кашгарский отчет и в особенности те страницы, где сказано, что Средняя Азия может развивать производство хлопка, если это потребуется России. А ведь туркестанский поход Черняева наряду с прочими историческими причинами вызван острой потребностью российской текстильной промышленности в хлопке. Вызван тем, что в Америке идет гражданская война и на американский хлопок Европе рассчитывать не приходится.
Валиханов при его состоянии здоровья мог без хлопот уклониться от участия в походе Черняева, но он этого не сделал. Гутковскому он писал: «Еду я, признаться, для того, чтобы получить чин. Черняев, кажется, человек хороший и чина, может, не пожалеет». Тут есть доля правды — после атбасарского поражения хочется досадить всем недругам повышением в чине. Ничто человеческое Валиханову не чуждо. В предыдущем письме Гутковскому он каялся, что не совсем хорошо вел себя после выздоровления: «…играл в карты, таскался по клубам и шампанское стал пить». Тошно ему сделалось в Омске. Особенно после того, как Потанин и Ядринцев перебрались из военно-чиновного Омска в более культурный Томск. С отцом и дядей Мусой у Чокана установились ровные отношения. Но так или иначе он видел в любом их мнении «отрицательное выражение истинных народных нужд». Чингис наконец-то выхлопотал себе дворянство и ходил очень гордый. Обстоятельства вынуждали Чингиса искать путей к примирению с шайкой взяточников, и он намеревался летом 1864 года ехать разбирать в очередной раз претензии между оренбургскими и сибирскими казахами. Комиссию возглавлял Майдель, в нее входили все тот же Ивашкевич и несколько казахских султанов и биев, в их числе враг Валихановых — Байгалы Сандыбаев. Чокан знал — он писал об этом Гутковскому, — что толку от комиссии не будет и вся тяжесть падет на казахскую бедноту. Но Чингис все равно принял участие в работе комиссии.
Уезжая из Омска, Чокан безболезненно порывал с отцом. Это тоже одна из причин его согласия присоединиться к экспедиции Черняева. Но главная была все-таки в том, что в тех краях, где Коканд понаставил свои крепости — Куртку, Пишпек, Токмак, Туркестан, Аулие-Ату, Чимкент, — издревле кочевали казахи и их родные братья — киргизы. С первой своей поездки за Или Чокан не переставал интересоваться делами Старшего жуза и дикокаменных киргизов. Кокандскому господству там приходил конец. В 1860 году отряд полковника Циммермана в 1750 человек пехоты и конницы при 15 орудиях взял кокандские крепости Токмак и Пишпек. В этом походе участвовали казахские султаны, в том числе и Тезек, награжденный за храбрость золотой медалью и орденом святого Станислава. Чокан узнал о взятии Пишпека в Петербурге. И писал тогда Гутковскому, просил похлопотать об освобождении из плена Алишира-датхи, помощника коменданта крепости Пишпек, с ним он встречался в период подготовки к кашгарскому путешествию. Чокан знал, что, если русские освободят пленных, народная память сохранит доброе деяние, а народная поэзия еще и приумножит. Просьба Чокана возымела действие: Алишира и коменданта крепости Пишпек Атабека — при них обоих, кстати, в качестве охраны состоял Гази Валиханов — отпустили из плена.
Тогда же, в 1860 году, 20-тысячное кокандское войско двумя отрядами двинулось на укрепление Верное. Родам Старшего жуза и киргизам дали знать, что с кокандцами идет сын Кенесары Садык. Но в результате к походу на Верное присоединились лишь несколько казахских султанов и киргизских манапов.
Начальник Алатавского округа Колпаковский располагал не очень большими силами. Четыре сотни казаков, три роты пехоты, горстка артиллеристов с 6 орудиями и 2 ракетными станками. Но вместе с русскими против кокандцев выступило многочисленное казахское ополчение. В сражении при Узун-Агаче кокандцы были разбиты. В этом сражении прославились храбростью многие казахские батыры, в их числе и Джабай из рода чапрашты. Его сын Джамбул, будущий знаменитый акын, в Узун-Агачеком деле не участвовал, юношу оставили охранять обоз.
Впоследствии кокандцы сумели на время вновь овладеть крепостями Токмак и Пишпек — русские оставили там малочисленные гарнизоны. Но казахи, кочевавшие возле Чимкента, Аулие-Аты и Ташкента, продолжали отходить на территорию России.
Рядом, в Чуйской долине, вспыхнуло восстание киргизов против Коканда. Восставшие осадили крепость Пишпек и обратились за подмогой в Верное к Колпаковскому. Тот охотно откликнулся на просьбу чуйских киргизов. Взяв Пишпек, Колпаковский приказал взорвать глинобитные крепостные стены. За Пишпеком открылась прямая дорога на Аулие-Ату. Время показало дальновидность Валиханова. О липии между фортом Перовским и укреплением Верным он писал в 1855 году в официальной записке от имени Гасфорта, доказывая, что низовья Чу непригодны для «постоянного водворения» и необходимо выходить в верхнюю часть Чу.
Продвижение на юг велось одновременно со стороны форта Перовского и со стороны укрепления Верного. Полковник Черняев еще в 1863 году, двигаясь из форта Перовского, занял кокандские крепости Сузак и Чулак-Курган. Из Верного выступил тогда же отряд Проценко — того самого, который уточнял составленные Валихановым маршруты. В походе принимали участие казахи, в том числе и воины Тезека. Отряд Проценко без боя овладел кокандской небольшой крепостью Джумгал. Она упоминается в кашгарском отчете Валиханова.
Узнав о падении крепости — соперницы в грабеже киргизских аулов, — гарнизон Куртки заранее отступил. Стоящая на берегу бурного Нарына Куртка досталась русскому отряду без боя. Некоторое сопротивление отряду Проценко оказывал только манап сарыбагышей Уметалы — русский подданный и тамыр Петра Петровича Семенова. А киргизы рода черик, которые в 1859 году не желали подчиняться коменданту Куртки Мамразыку-датхе и ездили жаловаться на него в Коканд, теперь решили добровольно присоединиться к России. 13 октября 1863 года Чокан видел представителей рода черик в Омске, когда они приносили присягу на верность России в присутствии высших военных и государственных чинов и самых именитых султанов.
Черики со времен Джангира принимали участие во всех кашгарских смутах. Чокан, встречаясь с ними в Омске осенью 1863 года, подробно расспрашивал о восстании дунган Восточного Туркестана.
Восстания против правящей Китаем маньчжурской династии дунгане поднимали и в прежние времена. Но о причинах ненависти этого трудолюбивого народа к китайскому правительству — религиозные это причины или политические — Чокан мог только строить предположения. Он считал, что у движения дунган есть что-то общее с тайнинским восстанием в центральном Китае. Тайпины добивались равного распределения земли и даже создали свое государство великого благоденствия.
Из Верного Колпаковский, которому поставляли сведения кочующие за горами казахи Старшего жуза, сообщил, что центром восстания дунган стал город Урумчи. В Урумчийском крае находится китайский «корпус зеленого знамени», составленный из вольных охотников. Дунгане, ценимые китайскими властями за честность и особенно за отвращение к опиуму, оказались там в большинстве, они служили даже на офицерских должностях — вплоть до помощника корпусного командира. Так что когда корпус перешел на сторону взбунтовавшихся дунганских крестьян и ремесленников, восстание сразу обрело небывалую силу. Восставшие взяли штурмом Урумчи, разгромили дома и лавки. А затем, по слухам, дунгане разделились на две партии. Одна пошла будто бы на Кульджу, а другая через Тянь-Шань на Кашгар и Яркенд. И будто бы у дунган объявился какой-то ходжа…
Об этом ходже Чокан расспрашивал чериков с особым интересом. Не Бузрукхан ли, сын Джангира? Черики вполне уверенно заявили, что нет, не Бузрукхан-тюря, а какой-то другой, не кашгарский ходжа. Действительно, то был некий Рашэддин-ходжа из города Куча, который вскоре объявил себя ханом и захватил Кашгар и Яркенд, а китайцы в обоих городах укрылись в цитаделях, ожидая, когда прибудут войска богдыхана и по обыкновению разгромят ходжу.
Но кашгарцам куда деваться?! Чокан вживе представлял, что сейчас творится в городе ремесленников и купцов. А будет в тысячу раз ужасней.
Не исключено, что уже тогда, отправляясь с Черняевым на Аулие-Ата, Чокан кое-что знал о Якуб-беке, опытном кокандском лашкербаши, и о том, что Якуб-бек подбивает святого Бузрукхана заявить о своих законных правах на Кашгар.
Якуб-бек стал известен в Оренбурге и Омске, когда его назначили комендантом Ак-Мечети и он занялся набегами на казахские аулы.
Тогда же на него обратили внимание и англичане. Якуб-бек укреплял Ак-Мечеть с помощью английских военных специалистов. Но вскоре русский отряд разгромил превосходящие силы Якуб-бека, и Худояр-хан сместил незадачливого коменданта. Якуб-бек отправился в Ташкент с подарком в тысячу червонцев и опять оказался в чести у хана. Он был, конечно, заклятым врагом России.
Зачуйский отряд формировался в Верном. Казачьи сотни, пехота, артиллерия и — это уж теперь вошло в обыкновение — казахские джигиты, так называемая киргизская милиция. В поход готовился большой обоз, гурт быков, отара овец — мясо для солдатского котла. В укрепление прибывали один за другим ученые — участники похода. Приезжали султаны Старшего жуза со своими джигитами, слугами и погонщиками верблюдов. Появился там и султан албанов Тезек.
В поход на Аулие-Ату выпросился у своего начальства и поручик Гази Валиханов. К этому времени шустрый родич стал еще более неприятен Чокану. Гази успел отличиться при подавлении польского восстания в 1863 году и хвастал тем, как лихо он рубил бунтовщиков. В подавлении польского восстания участвовал особый казахский отряд под командованием хорошо известного Чокану султана Ибрагима Джаикпаева, получившего дворянство одновременно с Чингисом.
Зачуйский отряд выступил из Верного 1 мая 1864 года. За полмесяца до выступления Черняев заслал к киргизам прокламацию, написанную Валихановым. Прокламация призывала родоначальников явиться с миром в отряд и обещала всем прощение. По совету Валиханова Михаил Григорьевич Черняев пригласил участвовать в походе казахских и киргизских биев. Суд биев по замыслу Чокана должен был разбирать в пути дела, переданные Черняеву генералом Колпаковским, а также все споры и претензии, с которыми станут обращаться в отряд казахи и киргизы. Таким образом, на территории, занимаемой отрядом, сразу появлялось законное и понятное народу судопроизводство. Ради одного этого Чокану стоило участвовать в походе на Аулие-Ату.
В отряде он присоединился к обществу умных и образованных людей, к этакой оппозиционной свите начальника похода, где посмеивались над историческими фразами Черняева и возмущались, когда по вечерам у палатки Черняева выстраивался солдатский хор и Михаил Григорьевич приказывал играть сальные песни, чтобы показать свою близость к простому мужику-солдату.
— Лучше бы наш отец-командир дал людям отдохнуть после тяжелого перехода, — громко произносил художник Знаменский.
С Михаилом Степановичем Знаменским Чокана сблизил интерес к архитектуре могильных памятников, к росписям, к работам казахских искусных мастеров, изукрашенным затейливым орнаментом. Знаменский рассказывал Чокану, как поживает в Тобольске Ждан-Пушкин, бывший инспектор классов в кадетском корпусе. Вместе со Ждан-Пушкиным Знаменский навещал в тюрьме поэта М. Л. Михайлова, следовавшего в ссылку. Михаил Степанович вел в походе дневник, который, по счастью, сохранился. Чокан или вовсе не вел записей, или они до нас не дошли.
В отряде находился и генштабист Красовский — будущий автор капитального труда по географии и статистике Области сибирских киргизов. Казалось бы, на него должен был произвести большое впечатление Чокан Валиханов — действительный член Географического общества, образованный востоковед, первооткрыватель Кашгара. Но пет. В труде Красовского, изданном всего через четыре года после похода на Аулие-Ату, то есть по свежей памяти, дважды упоминается Валиханов: один раз он назван как толмач при Яценко (только толмач) и другой раз сказало, что одну из башен в Чуйской долине осмотрел и заснял в 1864 году штабс-капитан Валиханов. Непонятно, почему Красовский не уделил Чокану Валиханову хотя бы нескольких уважительных строк. Ведь в целом к киргизам, то есть к казахам, в труде Красовского выражено самое доброжелательное отношение.
13 мая отряд расположился лагерем на реке Чу, неподалеку от развалин кокандской крепости Токмак.
— Какие тут были сады! — сказал Чокан Знаменскому. — Все вырублено. Даже пенька не осталось.
Черняев отдал приказ заложить новое Токмакское укрепление на одну роту и казачью сотню при двух орудиях. По случаю закладки священник отслужил молебен с водосвятием. Солдаты точили заступы, насаживали на черенки.
Выйдя из палатки, Чокан увидел скачущих к лагерю сарыбагышей. Одного из них он сразу узнал. Турегельды!.. Едет как ни в чем не бывало. Словно не он содрал с Чокана халат, не он грозился выдать русского агента кокандцам.
Турегельды тоже узнал Валиханова, осклабился.
У киргизов говорят: «Отплатить добром за добро может всякий, отплатить добром за зло — только настоящий человек». Чокан переводил Черняеву обещания Турегельды и приехавших с ним манапов. Сарыбагыши сами напросились доставить в отряд Черняева лес для строящегося укрепления… Кроме того, отдали в киргизскую милицию своих сыновей. Черняев наградил Турегельды и других манапов почетными халатами и часами.
В Пишпеке киргизы встретили отряд дружелюбно, пригнали баранов для продажи. К Черняеву приехали издалека, из Младшего жуза, казахские тамыры. Чокана пригласили переводить дружескую беседу. Он убедился, что казахи оренбургского ведомства тоже заинтересованы в смыкании русской границы. Чокан перевел Черняеву привезенное тамырами письмо бия Чокая. В нем сообщалось, кто из родоначальников намерен прибыть в Аулие-Ату для принятия русского подданства. В кочевых аулах, как видно, не сомневались, что Аулие-Ату возьмут.
К Мерке отряд продвигался долиной, изрезанной речушками и арыками. И нигде ни души. Хозяева засеянных полей — киргизы рода солты, — узнав о приближении отряда, бежали в горы.
— Они в прошлом году угнали у нас несколько тысяч баранов, — пояснил Чокану джигит из рода дулат. — А зимой у них был джут, солты потеряли весь скот. Им теперь нечем с нами рассчитаться.
По воинственным разговорам дулатов Чокан понял, что они намереваются заняться барымтой и вернуть таким образом свое, законное.
Крепость Мерке с высокими зубчатыми стенами оказалась брошенной и гарнизоном, и мирными жителями.
Отряд Черняева простоял здесь несколько дней. Чокан отправился с Николаем Алексеевичем Северцовым изучать флору и фауну Тянь-Шаня. Странствуя вместе по окрестностям Мерке, они говорили о плодородии земли, о прекрасном климате и о возможности переселения сюда русских хлебопашцев. Несколько лет спустя Северцов будет составлять записку о пригодности посещенных им мест Тянь-Шаня для русских переселенцев и напишет, что при этом необходимо соблюдать такое вот главное условие: чтобы эти места были свободны и колонизация произошла без стеснения коренного местного населения.
В укромном месте они натолкнулись на две отары под охраной вооруженных джигитов.
— Да это барымта! — Чокан подъехал к джигитам. — Почему ушли из отряда? — Он узнал дулата, рассказывавшего, что киргизы из рода солты угнали в прошлом году у дулатов много скота. — Время ли сейчас заниматься барымтой?
По приказу Чокана казаки из конвоя погнали обе отары в Мерке.
Вернувшись в отряд, Чокан узнал, что другие дулаты тоже занялись барымтой и поймали своего старого врага, манапа рода солты Чолпанбая, когда он ехал к себе в кочевье из Чимкента от кокандского парваначи с богатыми дарами и с ярлыком на звание старшего манапа.
Пришлось созвать суд биев. Дулаты и солты выставили своих лучших ораторов. Проинструктированный Чока; ном Черняев в ослепительно белом мундире занял председательское место, расправил усы… Ничего не скажешь — роль свою он провел с блеском. Суд биев уважил просьбу Черняева, желавшего привлечь род солты в русское подданство. Дулатов обязали вернуть Чолпанбаю те две ба-рымты, которые были взяты казачьим конвоем, сопровождавшим Северцова и Чокана. Чолпанбая отпустили в его кочевья, оставив при нем все кокандские подарки. Черняев там же, на суде, преподнес манапу почетный халат и обещал передать царю просьбу солты о принятии в русское подданство.
Киргизская милиция получила огромное удовлетворение от походного суда биев. И вскорости после суда выяснилось, что в окрестностях Мерке не так уж безлюдно. Прибыл кочевавший поблизости с несколькими аулами бий толканов Маймулла. Прислали письма с летних пастбищ на Таласе манапы, чьи зимовки находились поблизости от Мерке. Чокан перевел Черняеву послание на желтой лощеной бумаге, засвидетельствованное родовыми печатями: «Услышали мы, что идут русские, и просим принять нас в подданство царя белого, желаем всю жизнь есть соль царскую. Мы прежде были подданными хана и ели его соль, но власть хана ослабела, просим охранить наши пашни от потравы. Пашни царские и скот наш — скот царский. Если мы будем хорошими подданными, то жалуйте нас, а коли худыми, то наказывайте».
В рапорте Черняева Дюгамелю от 27 мая 1864 года особо отмечены усердие и знания штабс-ротмистра Валиханова, способствовавшие ослаблению вражды между казахами и киргизами.
28 мая отряд Черняева, оставив в Мерке стрелковую роту, тридцать казаков при двух легких орудиях и одной мортире, выступил на Аулие-Ату. Кокандцы боя не принимали, казачья разведка докладывала, что они отходят к крепости.
Глинобитные стены, перед воротами четыре вывезенные из крепости пушчонки. Невелика артиллерия. Стоило заговорить пушкам Зачуйского отряда, как кокандцы поспешили укрыться со своими пушчонками в крепости.
Черняев подозвал Чокана.
— Штабс-ротмистр, напишите от моего имени коменданту крепости, чтобы сдавался во избежание напрасного кровопролития. Обещаю безопасность гарнизону и жителям.
Вечером 2 июня проводник-казах понес письмо в крепость. Понес и пропал. Никакого ответа, никакого сигнала со стен крепости. Черняев приказал открыть по городу огонь из 4 легких и 4 батарейных орудий. Снаряды рвались где-то за глинобитной крепостной стеной. Закатное солнце облило город багровым светом. Чокану вспомнилось описание Таласской долины у Рубрука: «И с гор спускалась большая река, которая орошала всю страну». «Я видел там лозы и дважды пил вино».
В далекие времена, когда этой долиной проходил Великий шелковый путь, город Талас — он же Тараз — был окружен прекрасными садами, имел четверо ворот, посредине базар и соборную мечеть, а где-то в стороне христианскую церковь. Таразом восхищались многие восточные писатели. Наивысший расцвет этого торгового города приходится на IX–X века. А потом пришел Чингисхан, и не стало ни базара, ни мечети, ни христианской церкви. Ничего не стало. Но город все-таки вновь возродился под именем Аулие-Ата… Он нужен здесь, на этом самом месте, в этой долине…
Казах, ходивший в крепость с письмом Черняева, вернулся на другой день в 6 часов утра. Аулие-атинский бек Нияз-Али-датха просил четырнадцать дней на размышления. Он не мог рассчитывать, что к нему на выручку успеет прибыть сильное подкрепление. Нпяз-Али думал не о судьбе крепости и не о судьбе ханства, а о том, как уберечь свою собственную голову. Беку был нужен кровопролитный бой. Чем больше трупов, тем лучше. А сам он успеет улизнуть в последний момент и доложит хану, что бился как лев и что вся вода в Таласе красна от русской крови.
В этот июньский ясный день в плодородной долине Таласа, в древнем оазисе Средней Азии, не хотели боя ни мирные горожане, ни кокандские сарбазы, ни солдаты, пришедшие с Черняевым, ни киргизская милиция под командой поручика Гази Валиханова. Порешить бы миром — что может быть лучше!
Штабс-ротмистр Валиханов сделал все, что он мог сделать при сложившихся обстоятельствах. Он сам пошел в крепость парламентером. Очевидно, надеялся, что ему удастся уговорить, улестить бека, что-то существенное посулить. Не сохранилось никаких сведений о том, как действовал Валиханов в качестве парламентера. Известно только, что Нияз-Али отказался сдать крепость.
В знак вызова кокандцы вывесили на степах крепости знамена. Черняев снова открыл огонь.
Крепость отстреливалась из своих четырех пушчонок. В зеленой палатке, где обедали штабные офицеры, говорили, что, по сведениям, доставленным лазутчиками, в Аулие-Ата никто до последнего времени не верил, что русские идут брать крепость. Посмотрят и уйдут. Этот слух был, конечно, пущен Нияз-Али-датхой.
5 июня стрелковые роты, сотня казаков и восемь орудий переправились под проливным дождем через Талас и подошли к городу с западной стороны. Киргизская милиция в штурме не участвовала. Начался орудийный обстрел, и через два часа солдаты на плечах противника ворвались в город. Нияз-Али-датха с 400 конными успел улизнуть из цитадели. Черняев писал в рапорте, что успех достался легко, во всем отряде ранено трое и контужено двое.
Храбрость самого Михаила Григорьевича не подлежит сомнению. Он лично участвовал в переправе через Талас и в штурме. По этой части в рапорте все достоверно. Сомнение вызывает только вот какое место. Черняев пишет, что по его распоряжению погребено 307 человек и что убитые почти все принадлежат к гарнизону. Вряд ли снаряды, рвавшиеся в городе два дня подряд, поражали только солдат и щадили мирное население.
Неизвестно, какой разговор состоялся у полковника Черняева со штабс-ротмистром Валихановым 6 июня 1864 года в разрушенном артиллерией городе Аулие-Ате под причитания женщин, оплакивавших своих близких.
В воспоминаниях Потанина причиной разрыва Валиханова с Черняевым названы расправа русских войск над единоверцами Чокана или, может быть, и над соплеменниками. Ядринцев высказывается неопределенней: «Не сошлись ли эти два деятеля, или Валиханов содрогпулся и в нем запротестовало чувство ввиду предстоящей борьбы в Средней Азии, остается неизвестным».
И Потанин и Ядринцев с Чоканом уже не встречались. Пишут по слухам.
В Центральном государственном архиве Казахской ССР сохранился «Наказ начальника 8-го батальона Богацевича начальнику 9-го батальона майору Курзину» от 8 июня 1864 года, данный в крепости Аулие-Ата. Из этого документа явствует, что 7 июня Черняев отправил обратно в Верное часть своего отряда. При отряде, направляющемся в Верное, должен был состоять в числе других и штабс-ротмистр султан Валиханов.
Каковы бы ни были причины и обстоятельства отъезда Чокана из Зачуйского отряда, Черняев не обошел его наградой. За отличие в делах с кокандцами штабс-ротмистр Валиханов был представлен к чину ротмистра.
Стоит обратить внимание, что после взятия Аулие-Аты подал в отставку поручик Гази Валиханов. Не спутаны ли в слухах Чокан и его родич? Гази в оппозиции к Черняеву не состоял. Он просто-напросто отправился к приятелю своему, султану джалаиров Камбару Аланову, и принялся вместе с ним обирать степняков-кочевников. А после он вновь окажется на службе. И где! В лейб-гвардии Атаманском его императорского величества наследника цесаревича полку.
Чокан в отставку не подал. Не мог он, не имел права уйти в отставку летом 1864 года, когда ходжа Бузрукхан, за спиной которого стоял Якуб-бек, двинулся на Кашгар.
Скорее всего Чокан узнал о Бузрукхане и Якуб-беке после взятия Аулие-Аты от пленных сарбазов. И именно это стало причиной его срочного отъезда в Верное.
20 ноября 1864 года Чокан Валиханов сидел за низким столиком в неряшливом зимовье султана Тезека и писал Герасиму Алексеевичу Колпаковскому о своих переговорах с китайцами, прибывшими из Кульджи. Чокана беспокоило, что до сих пор нет известий от его помощника Бек-таира, направившегося для сбора сведений в Восточный Туркестан.
«Донося о сем вашему превосходительству, — писал Чокан, — прошу Вас, если можно, облечь мое агентство в официальную форму, чтобы после мне быть полезным Вашим сотрудником».
Значит, до этого он действовал из аула Тезека от себя, на свой страх и риск, по своему убеждению и со своими надеждами сделать все, что в его силах, чтобы пароды Восточного Туркестана перестали убивать друг друга.
Его характер и его убеждения недооценили даже близкие друзья. Ядринцев написал в своих воспоминаниях, что Валиханов удалился от дел и кончил жизнь печально среди родных кочевников, будучи не в силах передать им даже надежды на лучшее существование. Ошибку Ядринцева впоследствии использовали националисты, создававшие миф о разочаровании Валиханова: элегантный офицер русской армии переоделся в широкую киргизскую одежду и умер в заброшенном киргизском ауле.
Заброшенный аул?.. На самом деле Чокан жил то у Тезека, отнюдь не в глуши, а в центре большого рода албанов, то в Капале, где существовал кружок образованных людей, где выписывали столичные газеты и журналы. И, значит, он держал в руках книжку «Современника» № 6 за 1864 год, где над статьей К. Губарева «Киргизская степь» стояло посвящение ему, Чокану Валиханову. Автор статьи рассказывал русскому читателю о большой тяге киргизов к образованию — в чем примером для степного кочевого племени служит «…Чокан Валиханов — такая способная, развитая и дельная личность, какой не появлялось ни между одними инородцами сибирскими». Нет, в Петербурге его не забыли.
В остававшийся малый срок жизни время Чокана опять летело стремительно. Он был теперь не одинок — рядом с ним появилась Айсары, сестра Тезека.
О ней нам мало что известно. Свадебных торжеств, очевидно, не было. Ведь в них непременно участвовал бы знаменитый акын Суюмбай со своим учеником, уже восемнадцатилетним Джамбулом, и они бы сохранились в поэтической памяти народа.
С Айсары встречался через полгода после смерти Чокана А. К. Гейнс, ездивший по аулам Среднего и Старшего жузов с комиссией, которая работала над проектом переустройства управления Степью. В дневнике Гейнса описаны встречи с родными Чокана Валиханова и с его вдовой. Гость, незнакомый с обычаями казахов, не понял глубины горя Зейнеп. По его описанию, она громко плакала и «гримасничала». Казахский обычай требовал и от Айсары, чтобы она при гостях начинала громко причитать. Однако, как пишет Гейнс, «вдова была, видимо, подавлена своим горем, но не ломалась и не хныкала. У нее очень доброе лицо». Это свидетельство чужого, не слишком чувствительного человека неожиданно дает нам очень и очень много. В ауле Тезека, на взгляд того же Гейнса, все погрубее, попроще, подичее, чем у европеизированного Чингиса Валиханова. В соответствии с нравами своей семьи Айсары должна была бы, если пользоваться словами Гейнса, уж очень сильно ломаться и хныкать. Но она повела себя не как сестра султана Тезека, а как вдова Чокана Валиханова. Все-таки Чокан встретил в своем народе женщину, которая смогла стать ему духовно близкой. Перед смертью он написал родителям, чтобы они взяли Айсары к себе, не оставили без внимания и заботы. Просьба не совсем понятная. По адату после смерти мужа вдова становится женой его брата. Так что согласно обычаю Айсары непременно должна была оказаться после смерти Чокана у Валихановых. Не просил ли он перед смертью обойти этот обычай, чтобы Айсары просто переехала в Сырымбет к Чингису? Но все свершилось по адату: приехавший к Тезеку брат Чокана Жакуп воздвиг на его могиле мавзолей из глины, прикрепил доску с соответствующей молитвой и взял Айсары в жены. Существует легенда, что первый ребенок Айсары рожден не от Жакупа, а от Чокана, но это ничем не подтверждено. Тридцать лет спустя Потанин, приехавший навестить старого Чнн гиса, узнал, что Айсары все-таки развелась с Жакупом и живет с его детьми в Сырымбете у Макы. Однако Потанин с ней не повидался, не спросил ее о последних днях Чокана, хотя в ту пору он как раз усиленно занимался поиском рукописей своего покойного друга. И вообще все, кому дорога была память о Чокане, кто хлопотал о памятнике на его могиле, об издании его трудов, не вспоминали никогда о его вдове.
Об отношениях между Чоканом и султаном албанов Тезеком мы можем судить по письмам Чокана Колпаковскому. Чокан заключил с Тезеком определенный политический союз. Султан албанов, награжденный за участие в походе на Аулие-Ату золотой саблей, понимал всю выгоду своего посредничества между русскими властями и илийским цзянь-цзюнем, между русскими властями и восставшими дунганами. Именно в аул Тезека явился посланец уйгурских беков с сообщением, что у них теперь есть свой ходжа Сеидахмет-хан, уроженец Маргелана. Однако наверняка все эти посланцы из-за кордона ехали не к Тезеку, а к жившему у Тезека штабс-ротмистру Валиханову. Но всем было удобно прикрываться именем султана албанов, у которого есть и русский чин, и китайский голубой шарик. Тугерек, где поселился Чокан, сделался в конце 1864 года вторым по значению пунктом Алатавского округа после Верного. В благодарность за помощь Чокан устраивал некоторые дела Тезека, рукой Чокана написана просьба султана албанов к Колпаковскому об отдаче ему на поруки манапа Али, с которым Тезек был в родстве.
Но этот политический союз с Тезеком не мешал Чокану выступать против местных феодалов. Посвящая Колпаковского в дела управления казахскими родами, Чокан писал, что Тезек продолжает себя считать владельцем албанов, а не чиновником русского правительства. Чокан возмущался тем, что Тезек управляет своими тюленгутами, как плантатор неграми. Но еще хуже жилось простым казахам из рода джалаиров. Там родоправители, в числе которых теперь обретался и Гази, отошли от патриархальных форм эксплуатации и грабили народ по-новому. Являлись в аул с какими-то жалобами, сочиненными по их же наущению, и брали отступного тогузами, брали лошадей якобы для подвод и не возвращали.
«Прежде было основание церемониться с киргизской властью, — писал Чокан Колпаковскому в надежде повлиять на его мнение при обсуждении выводов Степной комиссии, созданной в 1864 году для подготовки реформы управления Степью, — теперь же, когда границы наши закреплены, можно положить конец их самоуправству и произволу и дать почувствовать им, что они не владельцы, а чиновники и что правительству нужен народ, а не султаны, ибо математически 100 вернее, полезнее, чем 10. По моему мнению, этого можно достигнуть, только подчинив формальным выборам должность султанов и управителей; ослабить аристократический элемент и поднять и дать значение суду биев. В Большой орде суд биев не существует, дела решаются по капризу властей».
Пять писем Валиханова Колпаковскому, дошедшие до нас, говорят об очень доверительных отношениях. Начало их надо искать в том апрельском дне, когда новый начальник Алатавского округа и киргизов Большой орды обнял прибывшего с караваном в Верное больного, исхудалого путешественника в черной казинетовой шубе. Колпаковскпй преотлично понимал, как много может сделать в пору бурных событий по ту сторону границы Чокан Валиханов — с его кашгарским опытом, с его влиянием на казахов Большой орды.
Герасим Алексеевич Колпаковский не забыт в Алма-Ате. О нем напоминает правильная планировка города, напоминают столетние дубы и березы на центральных улицах, дорога, связывающая Алма-Ату с Фрунзе. Управляя Алатавским округом — а затем Семиреченской областью, — Колпаковский требовал неукоснительно, чтобы в казачьих станицах и в Верном каждый хозяин высаживал перед домом деревья — причем не какие придется, а самых благородных пород, взыскивая строго за каждое засохшее дерево и щедро награждая за выращенные. То же он продолжал делать, став генерал-губернатором Степного края и поселившись в Омске. Казахи, повидавшие самых разных русских начальников, уважали Колпаковского за справедливость и честность. Качества эти особенно хорошо были видны из кочевых аулов.
И для Чокана, конечно, немало значили личные качества Герасима Алексеевича. Будь на месте Колпаковского кто-то другой, Чокан, возможно, и не взял бы на себя столь сложную и ответственную дипломатическую миссию. Кстати, только Колпаковский мог бы поведать в своих воспоминаниях обо всем, что удалось совершить Чокану в последние месяцы жизни. Но Колпаковский этого не сделал. И более того — передавая в 1887 году Григорию Потанину пять писем Валиханова, Колпаковский не преминул обратить внимание собирателя научного наследия Чокана на то, что это частные письма. Бережность примечательная. Герасим Алексеевич Колпаковский с величайшей любовью относился к памяти Чокана Валиханова. Это он отыскал в омском архиве «Записку о судебной реформе», распорядился сделать с нее копию и отправил Потанину с письмом, в котором подчеркивал, что работа Валиханова «не лишена интереса и в настоящее время». В том же письме он предложил свои средства на издание трудов Валиханова.
В 1887 году в Верном уже существовали Дунганская, Уйгурская, Кашгарская улицы. Там жили переселенцы из Кульджинского края. И в том, что тысячи людей двинулись в Семиречье в поисках мира и покоя, есть и заслуга Чокана Валиханова, выступившего в защиту дунган.
Это было его последнее выступление в печати — статья о восстании дунган в Западном крае Китайской империи, написанная в Капале 7 декабря 1864 года и опубликованная в газете «Русский инвалид» в № 51 за 1865 год. Начиналась она так: «Не думаю, чтобы нашлось очень много из читателей русских газет, которые бы знали то место, из которого я пишу Вам мое письмо, и хотя бы приблизительно могли указать на карте Капал. А между тем знание этого пункта не показывает одного только исключительного знакомства с географиею, оно указывает и на степень того интереса, которым проникнуто наше общество к своим политическим делам в отдаленных пределах России. Об этих делах русское общество по большей части узнает из иностранных газет и преимущественно английских, в которых, кроме весьма малого знакомства с делом, беспрестанно встречаются самые превратные толкования действий в Азии. Поэтому я полагаю, что для русских читателей небезынтересно будет познакомиться из ближайшего источника с настоящим ходом дел в Китае, что более или менее ощутительно может отражаться и на русских, которые находятся по своим торговым и другим делам в довольно тесной связи с этою страною».
И дальше в этой обычной газетной корреспонденции Валиханов изложил свою теорию происхождения дунган, привлекшую внимание многих ученых. Валиханов считал, что дунгане произошли от древних уйгуров, которые, попав во власть Поднебесной империи, были окитаизированы. Однако, пояснял Валиханов, дунгане до сих пор составляют особую общину или племя в Китае и исповедуют отличную от китайцев веру — мусульманскую. Они неоднократно поднимали бунт против правящей династии. О самом восстании в статье содержатся сенсационные по тому времени подробности. Валиханов рассказывает о судьбе города Урумчи, разрушенного дотла, о походе инсургентов на Кульджу и на Аксу.
Мог ли Валиханов предвидеть и самом начале восстания, как потом повернутся дела? Кое-что он, несомненно, предвидел.
Якуб-бек тогда еще не объявил себя ханом. Выбросив из Кашгара ходжу Рашэддйна, опиравшегося на восставших дунган, Якуб-бек провозгласил власть чтимого кашгарцами ходжи Будрукхана. Кстати, китайцы все еще отсиживались в цйтадели, куда их загнал в 1863 году Рашэддин. Осенью 1865 года Якуб-бек предложит китайцам сдаться, и осажденные погибнут все до единого, взорвав цитадель. А Якуб-бек будет все меньше считаться с Бузрукханом, тот, боясь за свою жизнь, скроется из Кашгара, Якуб-бек посадит на ханский трон Катта-тюрю (о нем Валиханов тоже упоминал в своем Кашгарском отчете). Потом Якуб-бек отравит Катта-тюрю, будет обливаться слезами на похоронах, вновь призовет Бузрукхана, а в 1867 году отправит ученого ходжу в Мекку, объявит себя ханом, подавит дунганское восстание, принудив массы дунган бежать через Урумчи в Россию. Затем Якуб-бек, пользуясь слабостью Коканда, начнет раздвигать свое государство на север, в Ферганскую долину, пригласит к себе английских охотников на тигров, приютит сына Кенесары Садыка, будет мешать экспедиции Пржевальского и т. п. А в 1876 году придут китайские войска, разгромят Якуб-бека, и тысячи кашгарцев в 30-градусный мороз кинутся бежать через знакомый Валиханову Теректы, и вновь этот жуткий перевал будет усеян трупами, лишь немногих спасет и напишет о том рапорт начальник Ошского уезда майор Ионов.
Бегство через Теректы — вот что провидел Валиханов, наблюдавший из Капала и Тугерека за началом новой смуты. Недаром он писал в своей корреспонденции: «…нам как соседям с этим краем нельзя не обратить внимание на это движение и готовящийся переворот».
Меж тем султаны Старшего жуза во главе с Гази строчили доносы на штабс-ротмистра Валиханова, взявшегося защищать «степной пролетариат». Его обвиняли в распространении между казахами возмутительных слухов. Потом пораскинули умом и сочинили донос, что штабс-ротмистр Валиханов и полковник Тезек вступили в тайные сношения с Якуб-беком. Началось следствие, но дело пришлось закрыть из-за отсутствия «положительных улик», как было написано в одной бумаге. Это не значит, однако, что никто не приходил к Чокану от Якуб-бека. Могли и приходить. В Кашгаре знали, кто он такой. К нему и уговорщика могли подсылать, и убийцу. Существует версия, что Валиханов умер не от туберкулеза, его убили. Все возможно. Однако насчет его истинного отношения к Якуб-беку? Не стоило учинять следствия, достаточно было перечесть кашгарский отчет.
Кашгарский отчет Валиханова, затребованный срочно из архива, лежал на столе начальника Главного штаба генерал-адъютанта графа Гейдена, которому было поручено изучить вопросы кульджинского восстания. И возможно, не случайно именно Гейден докладывал 7 апреля 1865 года военному министру Д. А. Милютину о морах, принимаемых вследствие «вредного влияния, производимого на умы киргизов Семиреченской области штабс-ротмистром Валихановым». Никак невозможно перевести Валиханова в Западную Сибирь. Возражает командующий войсками Западносибирского военного округа генерал-лейтенант Хрущев: «…почет и уважение, которым пользуется род Валихановых между киргизами Сибирской степи, может породить также весьма вредные для спокойствия их последствия». Выход один: «…перевести штабс-ротмистра Валиханова на службу в какой-либо кавалерийский полк внутри империи, где по условиям окружающей его среды пребывание его не может повлечь за собой никаких вредных последствий».
Граф Гейден вышел от Д. А. Милютина с резолюцией: «Перевести в один из кавалерийских полков по выбору самого штабс-ротмистра Валиханова. Генерал-лейтенант Хрущев мог бы ныне же прислать его сюда курьером». 9 апреля распоряжение военного министра полетело телеграммой в Омск.
Почему Валиханов стал так вреден и опасен с точки зрения властей? Почему его торопятся выслать из Семиречья и категорически отказываются принять в Западной Сибири?
Дело в том, что начались подготовительные работы по выработке «Положения об управлении степных областей». Образована Степная комиссия, в которую, кстати, включен и Гутковский. Он, конечно, сразу напомнил о Чокане Валиханове; кто еще из ученых так глубоко, как Валиханов, знает историю казахского народа, его законы, обычаи, нравы? Левшин? Да, он когда-то первым записал «Жеты Жоргы». Мнением Левшина о реформе управления Степью действительно поинтересовались. Он высказался против отстранения султанов от власти, заявил, что султаны «готовое служить правительству». Возражал Левшин и против ликвидации управления по родам. Высказывания престарелого ученого, увы, не согласовывались со стремлением нарезать оренбургскую и сибирскую степь на уезды и лишить султанов сословных привилегий. Но если для правительственных реформаторов Левшин явно устарел, то Валиханов разве не близок им? Ведь он предлагал Колпаковскому не церемониться с киргизской властью, ослабить аристократический элемент. Да, кос в чем он близок этим реформаторам, и они одно время, под влиянием его «Записки о судебной реформе», собирались сохранить суд биев. Но… Но при всем при том, как только приступила к деятельности Степная комиссия, Валиханов сделался опасен своим вредным влиянием на умы казахов. Власти исходили из недавнего российского опыта подготовки и проведения крестьянской реформы. Слухи о готовящейся воле вызвали в России вспышку мужицких бунтов. То же самое может начаться и в Степи, как только по аулам помчится хабар, что власть султанов приходит к концу. Русское начальство могло не страшиться появления нового Кенесары. Время ханских мятежей миновало безвозвратно. Пришло время, когда надо опасаться народных волнений, таких вспышек, как в Бездне, таких выступлений в защиту бунтовщиков, как речь профессора Щапова на панихиде, устроенной казанским революционным кружком. И вот тут-то Валиханову припомнили все, что за ним числилось. А числилось многое — и Дуров, и петербургские знакомства, и общество сибирских патриотов, и бунт казахской бедноты в Каркаралах, и те возмутительные беседы, которые Валиханов вел с семиреченскими казахами.
Думается, что в спорах исследователей научного наследия Чокана Валиханова о том, в какой степени он был революционным демократом и в какой либералом-реформатором, одним из самых веских аргументов может служить решение о высылке Валиханова в 1865 году из Степи в Петербург.
Если бы он мог уехать в Петербург!..
Когда Д. А. Милютин писал резолюцию на докладе начальника Главного штаба генерал-адъютанта графа Гейдена, в Петербурге уже знали, что в Англии издана книга «Русские в Средней Азии» и что в нее наряду с переводами записок других русских путешественников вошел и перевод кашгарских записок Чокана Валиханова. В предисловии издатели сообщали, что Валиханов офицер русской службы, сын киргизского султана и хорошо образованный человек. Все точно, без путаницы — Валиханов для издателей фигура известная. Его труды предлагаются английскому читателю потому, что «дают возможность англичанам составить правильное представление о теперешнем положении России в Средней Азии». Далее в предисловии идет речь о том, что «образование новой провинции под названием Туркестан» увеличивает подозрения некоторой части английской общественности, нет ли со стороны России враждебных поползновений против Британской Индии. Английские издатели признают, что Бухара и Хива, а также Коканд к 1865 году находятся в сфере влияния России.
Судя по предисловию, книгу издали не с познавательными, а скорее с политическими целями. Ничего не сообщая об английских планах проникновения в Восточный Туркестан, предисловие указывает на «русскую опасность». В результате книга вызвала в Англии волну русофобии. Высказывались всерьез предположения, что русские бросят на Индию армию туркмен и казаков. В обзорах английской прессы, опубликованных в «Русском инвалиде», приводится цитата из «Таймса»: «Есть намерение при помощи субсидий и политических агентов сделать Афганистан и другие пограничные с Индией владения политическою преградою между нами и Россией». «Русский инвалид» отвечал «Таймсу», почти цитируя «Очерки Джунгарии» Валиханова: «В виду всей Средней Азии, находящейся в разложении и упадке, в виду Западного Китая, терзаемого до самых пределов Кашгара беспрерывною инсургенциею против китайских властей, совершающих возмутительные жестокости, может ли Россия оставаться безучастною в контраст с образом действий англичан в Индии?»
Но Чокан не успел получить известие об издании его записок на английском языке, как не успел он получить приказ о производстве в чип ротмистра, как не успел узнать о своей высылке в Петербург.
Умирающему от чахотки дано напоследок почувствовать себя лучше и уверовать в свое выздоровление. В один из апрельских прозрачных дней он попросил вынести его из юрты на вольный воздух. Дышалось легко, степь раскинулась просторно, вольно, снежные верхи Алатавских гор соединились с облаками.
Какие планы он строил на будущее, можно только догадываться, потому что сгинули все записи Чокана той, последней поры его жизни пли похищенные кем-то, кто знал им цену, или брошенные в огонь кем-то, для кого это была никому не нужная бумага. Неизвестно, о чем он мечтал, но известно, в чем он был совершенно уверен. Он знал, что годы его странствий и трудов совпали с исторически очень значимым периодом в жизни его народа, когда казахи всех жузов завершали свое вхождение в состав России и вместе с тем свое воссоединение в один большой народ — мирный и поэтический, веселый и честолюбивый, полный сил и энергии, подающий огромнейшие надежды на развитие… И во всем том, что свершилось к 1865 году, составляющему веху в истории казахов, оставался навеки след его, Чокана, усилий, его понимания своего долга перед пародом, его отваги, его исторического предвидения.
Им никогда не владели тщеславные помыслы, и он очень строго судил о самом себе, но все это он знал. Не мог не знать! И чувствовал очень остро, что вот теперь-то приходит его время, чтобы повести свой народ путем истинного знания и завершить все незавершенное, исполнить пророчество Достоевского — растолковать многоязыкой России, что такое Степь и ее кочевой народ, открыть всему человечеству жизнь казахов, их прошлое, их настоящее, их помыслы о будущем…
Он скончался 10 апреля 1865 года, не дожив до тридцати лет, в ауле Тезека, в урочище Кочен-Тоган.