«Божиею милостию мы, Николай Первый, император и самодержец всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая…

Известно и ведомо да будет каждому, что мы Сибирского кадетского корпуса воспитанника Чокана Валиханова в наши корнеты тысяча восемьсот пятьдесят третьего года ноября восьмого дня всемилостивейше пожаловали и учредили; яко же мы сим жалуем и учреждаем, повелевая всем нашим подданным, оного Чокана Валиханова за нашего корнета надлежащим образом признавать и почитать; к мы надеемся, что он в сем ему от нас всемилостивейше пожалованном чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму офицеру надлежит».

Русский военный мундир Чокан Валиханов будет носить всю свою короткую жизнь. Никогда и нигде не посетует, что мундир его тяготит. Военная служба не мешала многим русским талантливым людям заниматься своим любимым делом, а путешественники, исследователи новых земель почти сплошь были на Руси люди в военных мундирах. К тому же Чокану при его внешности инородца мундир служил надежнейшей защитой от произвола и пренебрежения — и в странствиях и в канцеляриях. Да и в казахском ауле не покажешься в штатском сюртучке или во фрачишке с дурацкими хвостами. Совсем другое дело мундир, аксельбанты, серебряные шпоры, сабля…

Выйдя из корпуса, он повел жизнь богатого молодого барина, одевался с иголочки, носил шинель с бобровым воротником, отрастил на одном пальце длиннющий ноготь. Дом, снятый им в Мокром, выглядел снаружи вполне заурядно. Однако внутри гостей поражало роскошное убранство. Отец прислал Чокану из Сырымбета дорогие ковры, шкуры зверей. Чокан пристрастился к собиранию безделушек из слоновой кости, душился английскими духами, курил гаванские сигары, щеголяя дорогим портсигаром с изображением крысы, сверлящей земную твердь. По заверениям Чокана, крыса обозначала геолога.

В Омске говорили, что у него язык как бритва. Чокан мастерски сочинял провинциальные анекдоты. Об одном генерале он рассказывал, что его превосходительство, получив очередной орден, нацепил орденские ленточки даже на галоши. Одного заезжего столичного франта Чокан при всех оконфузил. Франт, услышав разговор о Теккерее, которым тогда зачитывались в кружке Капустиных, подумал, что речь идет о каком-то высшем чине, и пожелал быть представленным господину Теккерею. Чокан подвел франта к висевшему в гостиной портрету английского писателя и по всей форме представил.

Потанин утверждал, что еще с кадетских лет Чоканом владела потребность преследовать кого-нибудь своими насмешками. Он мог бессердечно измываться даже над физическим недостатком. Но стоило кому-то из друзей заболеть — не было няньки нежнее и заботливее, чем Чокан.

Вступив в должность адъютанта генерал-губернатора, корнет султан Валиханов вошел в круг омской золотой молодежи, кутил, играл в карты, пил шампанское и выучился у сомнительных личностей этакому петербургскому гвардейскому тону.

Фантазии Чокана нередко принимали странный характер. Он охотно рассказывал о себе самом разные небылицы и приписывал себе гнусные поступки, которых он не совершал. Как пишет Потанин, Чокан хотел этим показать, что ни капельки не дорожит посторонним мнением. И ему нравилось дразнить друзей-филистеров. «Перед вечностью все это ничтожно!» — эту фразу он часто любил произносить в шутку, но, по словам Потанина, она была его «самой властительной думой».

Корнет султан Валиханов ездил и в дома, где были барышни на выданье. Влюблялся — о чем друзья догадывались, когда он начинал изъясняться в каком-нибудь доме стихами Лермонтова и Полонского. Потом увлечение проходило. Однако вряд ли по той причине, что Чокан вспоминал о просватанной ему когда-то дочери султана Ахмета Джантюрина. Просто проходило. Маменьки облегченно вздыхали. Хотя чем не партия, если бы не мусульманин.

За первые три года службы корнет султан Валиханов был удостоен «ношения бронзовой медали» в память войны 1853–1856 годов на владимирской ленте. Он вышел из корпуса, как раз когда началась Крымская война, после которой в Российском государстве все пошло, поехало.

Врагов России объединило стремление не пустить русских в Средиземное море и помешать усилению их позиций на Балканах. У Британской империи одной из дополнительных причин для участия в Крымской войне было ее соперничество с Россией в Средней Азии.

В Омске сведущие люди знали немало об английских происках. В 1825 году в Бухаре побывали английские агенты Мукркрофт и Требек. В 1833 году там видели агента Ост-Индийской компании лейтенанта Александра Бориса. Английские разведчики проникали и в Оренбург под ширмой евангелической миссии, но вскоре оренбургские власти обнаружили, чем занимаются святые отцы, и миссию закрыли. В 1840 году на Мангышлаке появился английский агент Аббот с фирманом от хивинского хана. Из Хивы предписывали казахам адаевского рода подчиниться Абботу, как личному представителю хана. Ио они, поразмыслив, сдали англичанина русским властям. Через год оренбургский военный губернатор Перовский доносил графу Нессельроде, что, по сведениям, сообщенным одним киргизцем, в Хиве появился какой-то англичанин и торговал дом, однако хан покупку не разрешил. Перовский считал возможной попытку англичан устроить переворот в Туркестане.

В связи с такой активной деятельностью английской разведки немудрено, что русские власти подозревали — и, возможно, не без оснований, — что художник Аткинсон, путешествовавший по Семиречью, тоже английский агент. Его описание Восточной и Западной Сибири, Киргизской степи и других земель было издано в Лондоне в 1858 году.

Когда началась Крымская война, постоянные английские резиденты, сидевшие в сопредельных России странах, оживили деятельность своей агентуры в Степи. Во время стычек с кокандскими отрядами русские захватывали английские ружья и пушки. Казахские мятежные султаны тоже кое-что получали от англичан.

Согласно плану лорда Пальмерстона Крым и Кавказ должны были отойти от России к Турции, причем часть Кавказа — ее лорд Пальмерстон поименовал «Черкессией» — должна была образовать отдельное государство, находящееся в вассальных отношениях к султану Турции. Вся эта затея с «Черкессией» была рассчитана на то, чтобы во время Крымской войны активизировал свою деятельность Шамиль. Англичанам, конечно, очень бы пригодился в Средней Азии такой вождь газавата, как Кенесары, но его уже не было в живых.

Крымская война началась с занятия русскими войсками Молдавии и Валахии, с Синопского боя, с победы Нахимова над турецким флотом. В тогдашнем русском взрыве патриотизма прозвучали отчасти и мечты о новом для России повороте истории. В сибирской ссылке — в том числе и в Омске — за Крымской войной напряженно следили декабристы. Герой Отечественной войны 1812 года 66-летний Сергей Волконский писал из Иркутска Пущину: «…Я хоть сейчас готов к Севастополю — лишь бы взяли». Лев Толстой отправился в Севастополь. Достоевский в Семипалатинске, в солдатской казарме, складывал патриотическую оду.

Вспышку патриотизма сменили ужас и стыд поражения. В Омске, как и всюду в России, возмущались глупостью командования, беззастенчивым казнокрадством.

В аулах мало что знали о далекой от Степи Крымской войне, хотя особым решением русского начальства киргизам дозволили «вносить пожертвования на нужды войны деньгами и скотом». В аулах не сочли эту патриотическую кампанию чем-то из ряда вон выходящим. Султаны столько всегда собирали с народа — деньгами и скотом, — годовой ясак собирали отнюдь не раз в год, а три! Новый сбор пожертвований отличался только тем, что в придачу к поживе султаны и старшины удостоились особой чести: попали в шнуровые книги «для доведения об усердствующих до высшего начальства и самого государя императора».

Неудачи в Крыму не мешали успешному продвижению России в Средней Азии и в Степи. Напротив, этим продвижением Россия как бы теснила Англию на другом фланге.

В 1854 году у подножия Алатау встало укрепление Верное. Русское подданство принял, киргизский род бугу. Россия переселяла в Семиречье сибирских казаков, семипалатинских татар, воронежских крестьян, немцев-колонистов. Купцы Кузнецов и Поклевский подали Николаю I ходатайство — они собирались основать пароходство на Или. В 1856 году на трех судах по озеру Балхаш и реке Или купцы доставили провиант в укрепление Верное. Коммерции советник Попов построил два завода по выплавке серебра и свинца. Горнозаводским делом занялись Самсоновы, Перфильевы, Степановы. В Каркаралинских горах нашли гигантский самородок меди. Появились салотопни, сукновальни, и пошли жалобы, что киргизы везут на продажу грязную шерсть, из которой не выткешь тонкого сукна.

Степь все еще управлялась из министерства иностранных дел, но уже упразднили созданное по «Уставу о сибирских киргизах» Сперанского Пограничное управление и учредили Областное правление сибирских киргизов. В отношениях с казахскими султанами меньше стало дипломатии и больше распоряжений, указаний и предписаний. Степь прощалась с укладом, к которому когда-то одними из первых сумели приспособиться Айганым и ее сын Чингис. Казахская верхушка прикидывала, как же приноровиться к новым порядкам.

По утрам корнет Валиханов подъезжал в собственном щегольском экипаже к дому генерал-губернатора. К тому самому, великолепнейшему, заворожившему его детское воображение дому с башней и государственным флагом, который он по приезде в Омск в 1847 году старательно изобразил акварелью.

В передней он сбрасывал на руки лакея шинель и спешил наверх, в кабинет генерал-губернатора Западной Сибири, командира Отдельного сибирского корпуса, генерала от инфантерии Густава Христиановича Гасфорта.

Описывая фон Лембке в «Бесах» и, несомненно, отдавая ему кое-какие черты Гасфорта, Достоевский писал, что его герой «…принадлежал к тому фаворизованному (природой) племени, которого в России числится по календарю несколько сот тысяч и которое, может, и само не знает, что составляет в ней всею своей массой один строго организованный союз… состоящий во взаимной поддержке всех членов этого племени одного другим всегда, везде и при каких бы то ни было обстоятельствах».

Гасфорт был родом из Пруссии, по образованию ветеринар. Во время войн против Наполеона, в которых Пруссия стала союзницей России, его прикомандировали к русской кавалерии — по случаю открывшейся эпизоотии. Гасфорт принял русское подданство, поступил в училище колонновожатых, оттуда попал в Главный штаб и в силу причин, названных Достоевским, стал быстро продвигаться вверх.

В списке высших начальствующих лиц Западной Сибири в пору, когда ею правил Гасфорт, трудно отыскать русскую фамилию. Генерал фон Фридрихе, генерал де Граве, генерал барон Сильвергельм, генерал фон Вилькен, генерал Гитовт… Засильем немцев в управлении Западной Сибирью возмущался впоследствии в мемуарах сослуживец Валиханова И. Ф. Бабков.

Из людей, которых природа обделила умом, при определенных условиях — например, тех, что существовали в бюрократической системе управления Россией, — вырабатывается тип чрезвычайно деятельный, со склонностью самолично во все вникнуть и особенно в те сферы жизни, где он вовсе ничего не смыслит. Страсть к преобразованиям в Гасфорте была развита чрезвычайно, все, что делалось до него, делалось, разумеется, неправильно. Зато его преемникам достанется сидеть сложа руки — все дела он переделает на много лет вперед.

Гасфорту кладут на стол новехонькую карту — итог многолетнего труда топографов, исходивших со своими инструментами огромные плоские пространства.

— Но где же горы? — озабоченно спрашивает бывший кавказец Гасфорт.

Гор на карте нет, как нет их в степи южнее Омска. Топографы пытаются довести этот прискорбный факт до сведения генерал-губернатора, но все их старания напрасны. Гасфорт требует, чтобы ему наконец показали, где находятся горы. Ничто так не сбивает с толку русского военного человека, как сочетание в начальстве энергии и тупости. Топографы удрученно молчат. Гасфорт берет карандаш и уверенно набрасывает на карте штрихи.

— Вот здесь будут горы!

С той же уверенностью он переименовывал степные поселения в города, чтобы поднять значение Западной Сибири в сравнении с Восточной, правителю которой Муравьеву (Муравьеву-Амурскому) Гасфорт мучительно завидовал. Гасфорт спал и видел, что его делают Гасфортом-Заилийским или Алатавским. Слава, богу, он не дожил до того дня, когда не он, а путешественник Семенов стал Семеновым-Тян-Шанским.

Муравьев у себя в Восточной Сибири и Перовский в Оренбургской губернии умели привлечь к работе людей образованных и деятельных. При Перовском в Оренбурге служил В. И. Даль, служили востоковеды В. В. Григорьев и В. В. Вельяминов-Зернов, исследователи Средней Азии А. И. Бутаков и А. И. Макшеев. У Муравьева в ближних советчиках состояли декабристы. А Гасфорт… Да если бы он и захотел создать вокруг себя просвещенное общество, то ему бы этого не позволили сделать ни военный губернатор генерал Фридрихе, который выслушивал доклады, играя на флейте, ни все прочие высшие чины губернии. Густава Христиановича весьма плотно обсели всевозможные монстры, ничтожества вроде Фридрихса и проходимцы вроде известного всей Степп взяточника Кури. Но справедливости ради надо отметить, что сам Гасфорт не был причастен ни к злоупотреблениям, связанным с винными откупами, ни к поборам с аулов, ни к незаконным доходам с поставки хлеба для войска и переселенцев.

Вступив в свою влиятельную должность при губернаторе, 18-летний корнет султан Валиханов уповал, что сможет хоть что-то сделать для Степи. Он стал примерно таким же литературным негром и подсказчиком, каким был Владимир Иванович Даль при оренбургском губернаторе Перовском, и так же стремился внести в казенные реляции и прожекты сколько можно полезного.

Однажды Чокан, вернувшись домой, записал «великолепнейший» монолог его превосходительства о романах вообще и о романах, написанных самим Гасфортом. Запись эта свидетельствует, что Чокан лелеял мечту сделаться российским литератором и даже делал попытки что-то создать, подражая Гоголю и новому сатирику Щедрину, «Губернскими очерками» которого зачитывалась вся Россия. Гасфорт со своим монологом написан у Чокана преотлично. Передана и надутость, и ученость, и первородная глупость — портрет цельный и убедительный:

«— Да, матушка, муж твой был некогда романист, но занят крепко был, романист, да только, так сказать, не тово (улыбка), не сентиментальный, не тово, чтобы какая-нибудь Жорж Занд или Гоголь, что ли там у вас, господа, которым вы так восхищаетесь, я не нахожу в нем ничего. Я… (ковыряет между клыков). А сам я писал вроде Диккенса: в глубоко патетическом и вместе с тем в забавно-юмористическом тоне (выпивает последний глоток пива). Жаль, г-н В[алиханов], что этих романов теперь у меня нет, я бы дал бы Вам их в полное и неотъемлемое право («т» с особенным ударением и скрипом), если бы Вы их издали под своим именем, то, нет сомнения, Вы бы получили репутацию и авторитет лучшего писателя…»

Кроме этой сатирической сценки, дошедшей до нас в письменном виде, существовало — и ходило по Омску — множество анекдотов Чокана о Гасфорте, о том, как его превосходительство проектировал «вооруженные гумна». Или о том, как его превосходительство решил стать новым пророком… Одним из героев этой истории оказался сам Чокан.

Гасфорт поручил ему подготовить записку о древних верованиях казахов. Чокану представилась возможность продолжить спор с А. И. Левшиным, который, основываясь на ответе степняка на вопрос о вере: «Не знаю», сделал вывод, что казахи невежественны и никакой веры у них нет. Чокан написал для Гасфорта уникальную по сведениям записку о верованиях казахов, о почитании огня, о культе духа предков, о прочих духах: джиннах, албасты. О живущем в лесах лешем, которого казахи называют сорель. О кон-аяке, имеющем, по поверью, вместо ног ремни. О гадателях — кумалакчи и джаурунчи… О том, как после смерти казаха в его юрте каждый день зажигают свечу у порога с правой стороны, а перед тем отворяют дверь, постилают белую кошму и ставят чашку с кумысом. Все это надо делать, потому что до сорока дней дух умершего посещает свою юрту.

Если где-то стоит одинокое дерево, уродливый куст, его не минует ни один путник. Возле одиноких деревьев ночуют, на их ветви навязывают разноцветные лоскуты. Лебедей казахи не стреляют, лебедь — царь птиц. Не бьют сову, филина, дятла и кукушку. Про кукушку есть у казахов поэтичная легенда. Приехал к невесте жених, у него потерялась лошадь. На поиски отправилась сестра невесты, надев второпях один сапог жениха, а другой свой. Идет и криком зовет лошадь. Это было весной. Вот почему у кукушки одна нога красная, а другая синяя, и вот почему она кукует весной — ищет лошадь. Казахи считают эту птицу священной. Если взять ветку, на которой сидела кукушка, и бросить в молоко — будет много масла.

Ему славно работалось над этим сводом правил и обычаев народа. И он не ездил собирать материал. Он приводил в систему все, что впитал в себя с ранних лет, что видел в Степи вновь и вновь. В записку вошли и деяния баксы Койлубая из рода баганалы. Великий Койлубай на одну байгу поставил свой кобыз, распорядившись привязать брыкливый инструмент к саксауловому дереву. И кобыз Койлубая выиграл на байге первый приз, прискакал впереди всех лошадей, волоча за собой вырванное с огромным корнем дерево. Посмеиваясь, записал Чокан и сказку, поведанную — или придуманную — заезжим жолоучи: о битве отважного Койлубая с царем албасты. Не такой человек казахский баксы, чтобы испугаться ничтожных чертей, отказаться от поездки к больной, потерять свой нажитый годами авторитет.

Продолжая давний юношеский спор с Левшиным, он писал о вере, а не о суевериях. И не только о духах и почитании животных, птиц, загадочных явлений природы. Во всем этом выразился живо и образно характер степного кочевого народа, поэтическое восприятие окружающего мира.

Гасфорт проштудировал записку своего адъютанта и сделал неожиданное резюме:

— У вашего народа нет религии. Ее надо создать. Я обдумаю.

И Гасфорт со свойственным ему педантизмом погрузился в чтение ученых книг. Придуманная им религия весьма искусно — на его, конечно, взгляд — трансформировала для степняка-язычника еврейскую религию, очищенную от крайностей талмуда и реформированную в духе христианства. Весь Омск катался со смеху, слушая Чокана, излагавшего с самым серьезным видом учение пророка Гасфорта, не понятого, как и все пророки, высшим начальством. Петербург возвратил проект Гасфорта с уничтожающей резолюцией Николая I, что религии не сочиняются, как статьи свода законов.

Кроме обязанности писать бумаги за Гасфорта, Чокану досталась и обязанность историографа Западной Сибири. Он получил доступ в одно из ценнейших хранилищ тайн русской политики в Азии — в Омский архив. Там сидели безвестные, недипломированные, но своего рода блистательные знатоки прошлого. Они приносили адъютанту Гасфорта корнету султану Валиханову пропыленные, пожелтевшие связки бумаг. Древние грамоты на русском языке, на староузбекском, указы и приказы, рапорты и реляции, походные журналы, путевые записки купцов… Чего только не было в Омском архиве! Связки материалов о русско-джунгарских отношениях, показания бухарца Адама Хазикельдина, уроженца города Томска, тайно посланного из Кашгара в Россию некими двенадцатью беками с письмом русскому царю и шестью драгоценными каменьями в презент…

Чокану разрешили уносить домой бумаги, наиболее его заинтересовавшие. Теперь у него в комнатах, убранных коврами, неустанно бродили тени людей, живших в стародавние времена, звучали их отнюдь не бесстрастные голоса. Живые свидетели истории то излагали чистейшую правду, то лгали в своих корыстных целях, то просто-напросто несли дикую, невежественную чушь. Словом, вели себя, как свойственно людям… Беседуя с ними, Чокан испытывал высокое наслаждение, ведомое историкам, — он становился очевидцем, почти участником давно минувших событий, но при этом обладал горьким преимуществом мудреца, знающего все, что случится потом: через день, через год, через сто лет.

И нередко, когда Чокан беседовал с живыми свидетелями прошлого Степи, восхищаясь их отвагой и прозорливостью или негодуя на глупость, трусость, корыстолюбие, в комнате вдруг начинали звучать знакомые с детства песни Джанака и Орынбая, негромкий голос бабушки, сказывающей старую легенду. Поразительно! Старинные героические поэмы, похвальные оды, плачи точнейшим образом воспроизводили те же исторические события, о которых свидетельствовали полуистлевшие грамоты, труды историков и летописцев. Значит, сказка сказкой, но есть в ней и зерна достоверности.

А давно ли, размышлял Чокан, европейские ученые отказались от пренебрежительного отношения даже к письменным свидетельствам восточных историков? Совсем недавно. И далеко не все восточные письменные источники получили признание у корифеев. Принято верить греческим авторам, а чего нет у греков, того и вовсе не было никогда и не могло быть. С этим утверждением горячо спорил В. В. Григорьев, оренбуржец, восходящая звезда русского востоковедения, доказывая, что по истории Руси многое сыщется не столько у греков, сколько у восточных писателей. В. В. Григорьев обнаружил в поэме Низами «Искандер-наме» сведения о походах русов, отличающиеся какою-то особенною достоверностью.

А разве казахская поэма о Едиге не свидетельствует о деяниях этого темника, упоминаемого в ярлыке Тохтамыша? Казахские предания, значит, потому и повторяются слово в слово в разных концах Степи, разными людьми, что они достоверны, они — устная летопись. Едиге — не вымышленный герой, а реальная историческая фигура, он победил Витовта, князя литовского, при Ворскле. И эпическая поэма, воспевающая деяния Еркокче, вполне может быть сопоставлена с Никоновской летописью, где упоминается Когча — богатырь татарский, «велика суща телом и силою».

Вот оно, значит, как… Сказания и легенды казахов — это богатейший, обширнейший изустный архив степного кочевого народа. Вот почему поэзия казахов столь богата и столь чтима!

Чокан был счастлив сделать это открытие. Счастлив еще и потому, что с самых ранних лет он что-то, значит, угадывал, предчувствовал, когда увлекся — не по-детски серьезно — записью народных преданий.

Гутковский с интересом выслушивал рассказы Чокана об архивных поисках и находках. Чокан имел возможность убедиться, что его корпусной учитель геодезии недурно разбирается в истории всех трех киргиз-кайсацких орд. Но куда больше интересовали Карла Казимировича вопросы новейшей политики России в Средней Азии. Через Степь тянулись торговые пути в Хиву, в Бухару, в Кашгар. Карл Казимирович был превосходно осведомлен обо всем, что происходило по ту сторону среднеазиатской границы Российской империи. И особенно интересовался Кашгаром. В 1847 году Гутковского специально командировали в приграничное укрепление Аягуз для сбора сведений о восстаниях кашгарских ходжей против китайского владычества.

Несмотря на вечные распри меж Омском и Оренбургом, Гутковский многое знал о тайных предприятиях соседнего губернаторства. Знал и о том, как засылали в Хиву и Бухару необычного лазутчика — из поляков, отбывающих в Оренбурге солдатчину. Виткевич гимназистом пятнадцати лет очутился в Оренбурге. Он владел до ссылки семнадцатью языками, а в казарме умудрился изучить персидский и узбекский. Когда в Оренбург приехал Гумбольдт, ему представили Виткевича, и великий немец пришел в восторг от познаний юноши в истории и географии. Перовский в конце концов произвел его в офицеры и взял к себе в адъютанты. Виткевич ездил от Перовского в Кабул к эмиру Дост-Мухаммеду. А потом сам вызвался тайно проникнуть в Хиву и Бухару. Переоделся в азиатскую одежду и присоединился к бухарскому каравану. В Хиве все обошлось благополучно. В Бухаре Виткевича случайно увидел беглый русский солдат, опознал и выдал властям. Виткевича ожидала мучительная казнь, но ему удалось бежать, добраться через степь до Оренбурга, вручить Перовскому драгоценнейшие сведения о путях в Хиву и Бухару, о политическом положении в сопредельных России государствах. Перовский отправил героя пожинать лавры в Петербург. Николай I назначил ему аудиенцию, а накануне ее Виткевича нашли в номере гостиницы с простреленной головой, от всех привезенных им бумаг осталась горсть пепла.

— Зачем же он их сжег?! — воскликнул Чокан.

Гутковский неопределенно пожал плечами:

— Российским агентам, проникшим в тайны Азии, надлежит быть осторожными и после благополучного возвращения. Вам известна судьба Кирилова, помощника Григория Карелина?

— Расскажите.

— С Кириловым такое же несчастье приключилось еще по пути в Петербург, в Арзамасе. Опять загадочная смерть и опять исчезновение дневников. Только пепла не осталось, дневники просто украли. Если допустить, что Виткевич, ненавидя царя, мог действительно застрелиться, предварительно уничтожив бумаги, то уж о Кирилове этого подумать нельзя. Его убили. А дневники, я думаю, лежат сейчас в каком-нибудь лондонском сейфе.

Может быть, уже тогда в долгих увлеченных беседах опытного службиста Карла Казимировича Гутковского и 19-летнего Чокана начал уточняться зародившийся в юности замысел, основанный на безупречно азиатской внешности Валиханова. Во всяком случае, среди документов, которые Чокан выносил из Омского архива и которые остались у него по причине смерти архивариуса Доценки и последовавшей затем неразберихи, оказалось немало путевых записок с подробнейшими маршрутами.

Журнал похода подпоручика и атамана Телятникова в Ташкению, совершенного в 1796–1797 годах и описанного сержантом Безносиковым… Путевые записки толмача Мамедиарова с маршрутом от Сибирской линии до Коканда с подробными примечаниями о переправах, колодцах, наличии подножного корма и топлива… Записки кабульского еврея Мегди Рафаилова, отправленного в 1813 году по поручению корпусного командира генерал-лейтенанта Глазенапа в город Тибет…

С особым интересом Чокан изучал составленную в 1827 году неким Сушиным записку «О положении дел в Кашгаре». Поводом для ее составления было восстание Джангир-ходжи. И здесь Чокан натолкнулся на знакомое имя. Его родич, султан Старшего жуза Сыок, содействовал встрече титулярного советника Бубенкова с агентом Джангир-ходжи. Судя по записке Сушина, кашгарская смута тогда интересовала не столько военное министерство, сколько министерство финансов. Сушин полагал, что, если Кашгар порвет с Китаем, азиатская торговля России только выиграет, ибо Россия — а не Кашгар, Кульджа и Чугучак — будет посредничать в сбыте китайского чая в Средней Азии и в снабжении Китая азиатскими товарами. В записке Сушина особо отмечалось, что благодаря кашгарской смуте в декабре 1826 года в Петропавловск пришел китайский караван на 600 верблюдах! Чокан подосадовал, что Сушин упустил важнейшие подробности: какие же были товары? Зато об английских происках в Средней Азии Сушин писал обстоятельно. По слухам, собранным от купцов, английских агентов видели в Кабуле и в Бухаре, они отдавали свои товары даже без денег, на веру и под видом товаров провозили в ящиках огнестрельное и белое оружие, отдавая его за бесценок.

Служа адъютантом у генерал-губернатора, Чокан изрядно преуспел в изучении наук, и прежде всего истории, географии и экономики Степи и соседних стран. Поразительно много разных дел умудрялся совмещать юноша, только что выпущенный из корпуса. И ко всему на корнете Валиханове лежало еще и бремя султанского рода. Отец и дядя Муса не скупились на советы, а в казахских семьях младшие подчиняются старшим беспрекословно.

В 1854 году подполковник Чингис Валиханов получил должность советника Пограничного управления (вскоре переименованного в Областное правление) и перебрался на житье в Омск. Чингис Валиханов и Муса Чормапов делаются на многие годы признанными советниками русского начальства по всем вопросам, касающимся Степи. Этим они, конечно, во многом обязаны не только собственным достоинствам, уму и знанию степной политики, но и тому положению, которое занял Чокан при Гасфор-те. И все остальные потомки хана Вали тоже обязаны Чокану тем вниманием, которое стал им уделять Гасфорт. Не был забыт и Губайдулла. Сам Густав Христианович уговорил его отдать в Сибирский кадетский корпус одного из внуков, девятилетнего Гази, сына того самого султана Булата, что отбывал вместе с Губайдуллой ссылку в Березове. Гази Валиханов поступил в кадетский корпус в тог год, когда Чокан сделался адъютантом генерал-губернатора. Чокану еще придется сталкиваться в разных обстоятельствах с этим шустрым родичем, поразительно похожим на него внешне, а характером на деда, на Губай-Дуллу.

Сергея Федоровича Дурова определили в 3-й батальон, стоявший в Кокчетаве. Красивейшие места, здоровый климат. Уже в те времена сибиряки ездили сюда отдыхать, лечиться кумысом. В Кокчетаве находился военный госпиталь. Дуров, страдавший жестоким ревматизмом, больше времени пребывал там, чем на службе. К тому же казачья станица Кокчетавская была центром округа, которым правил старший султан Чингис Валиханов. Окружной приказ помещался на станичной площади напротив гостиного двора, и там же стояла мечеть побогаче видом, чем скромная деревянная церковь Георгия-Победоносца. Отец Чокана пользовался в Кокчетаве большой властью, что тоже сказалось на положении Дурова. Летом 1854 года Чокан по обыкновению приехал в Сырымбет, и Сергей Федорович какое-то время смог пожить у Валихановых.

Через год после выхода из крепости Дурова освободили от солдатской службы. Екатерина Ивановна Капустина взяла его под свою опеку, он поступил писцом в Областное управление сибирских киргизов и поселился неподалеку от Капустиных в мещанском домишке.

— Какое великолепное знание литературы о Востоке и какая бедность общего образования! — заявил Дуров, ближе сойдясь с Чоканом. Заявил со свойственной ему резкостью и прямотой без снисхождения к тому, что Чокан не петербургский студент, а недавний кадет и к тому же происходит из кочевого народа.

Петрашевцев судили за вольные разговоры, за чтение крамольного письма Белинского к Гоголю. Но… Двадцать одного подсудимого — к смертной казни, к расстрелянию, к жуткому спектаклю царского «помилования», продуманному до тонкостей, сыгранному искусно, с надеванием саванов, с предсмертными объятьями соучастников, а трое уже привязаны к столбам…

Петрашевцы высказали самую опасную для самодержавия мысль: главное в том, «чтобы идеи и желания укоренились в массах народа, а когда будет чего желать целый народ, тогда против него ничего не может войско».

В кругу петрашевцев Сергей Федорович Дуров считался одним из самых непримиримых. По донесениям провокатора Антонелли, Дуров на собрании у Петрашевского заявил: «Всякому должно показывать зло в самом его начале, то есть в законе и государстве».

Образованнейший человек, владеющий несколькими иностранными языками, талантливый поэт и переводчик, Сергей Федорович Дуров обладал даром пропагандиста. Он открыл Чокану имена теоретиков утопического социализма Фурье, Сен-Симона, Роберта Оуэна. Чокан узнал от Дурова и то, что петрашевцы обсуждали на своих собраниях положение нерусских пародов России, что Петрашевский собирался написать «Очерк общежития в России» и был убежден, что новое учение пробудит все народы от векового застоя.

В воспоминаниях Сергея Федоровича Дурова о вольных беседах в кружке возникали знакомые Чокану имена. И Егор Петрович Ковалевский там бывал… Но кто такой Аскер-хан?

— Признаться, я не верил письмам моего друга Аскер-хана, — усмешливо вспоминал Дуров. — Он уехал служить в Оренбург и писал оттуда, что киргизы, находящиеся под властью Хивы, завидуют участи соплеменников, вошедших в русское подданство. Завидовать участи русских подданных? Не дико ли?

Оказалось, что Аскер-ханом прозвали с юных лет Алексея Ивановича Макшеева за его мечты о путешествиях в глубины Азии. В одном из выпусков «Записок Русского географического общества» Чокану встретилось «Описание Аральского моря» Макшеева. Автор с состраданием рисовал тяжелую жизнь киргизов, кочующих около устьев Сырдарьи и на Кос-Арале; нищие кибитки киргизов-землепашцев на Камышлы-баше; беглецов, поселившихся на острове Барса-Кельмес, название которого означает: «пойдешь и не вернешься»…

От Дурова Чокан узнал, что среди петрашевцев было немало востоковедов. В Азиатском департаменте служили Д. Д. Ахшарумов, А. П. Баласогло, Е. С. Есаков, II. С. Кашкин, братья И. М. и К. М. Дебу, на восточном факультете Петербургского университета учились поэт А. Н. Плещеев, А. Д. Толстов, А. В. Ханыков, младший брат знаменитого востоковеда и путешественника Николая Владимировича Ханыкова, труд которого «О населении Киргизских степей» Чокан прочел с увлечением, как, впрочем, и описание Бухары и труд о городском управлении в Средней Азии.

Нет, все-таки существовала закономерность в том, что петрашевцев влекла к себе Азия. Дуров рассказывал своему ученику об идеях Баласогло. Старший архивариус Азиатского департамента Баласогло признавался на следствии: «Я и спал и бредил разбором азиатских дел… Я не разбирал, а воссоздавал дела, как художник какую-нибудь древнюю статую или здание, разбросанное в мельчайших обломках…» Политический преступник обвинил правительство в неумении вести дела в Азии: «…гр. Нессельроде целые 35 лет своего управления министерством не видел или не хотел видеть целого Востока и столь тесно соприкосновенной с ним огромнейшей половины России…» Баласогло провозглашал — и ведь перед кем! Перед судьями! — «Восток принадлежит России неизменно, естественно, исторически, добровольно… Он куплен кровью России еще в доисторических спорах славян с финнами и тюрками, он выстрадан у Азии монгольским игом, он спаян с Русью ее казаками, — он заслужен у Европы отстоянием ее от турков…».

Идеи Баласогло вспомнились Чокану, когда по служебной обязанности — он состоял одно время в штабе Отдельного сибирского корпуса при генерал-лейтенант Яковлеве — ему довелось распечатать пакет с одой Достоевского «На европейские события в 1854 году». Семипалатинское начальство представило стихи опального солдата по инстанции, в штаб корпуса, а от Яковлева патриотическая ода пошла в Петербург, Дубельту — только он мог распорядиться ее судьбой. Пылкие стихи, подражание Пушкину, «Клеветникам России»:

Тщетно Чокан потом искал в доставляемых из столицы газетах оду Достоевского. Нет, не напечатали. Только ли потому, что не хотят вернуть из забвения имя автора «Бедных людей»? Или что-то не понравилось в самой оде? Ломая голову над причиной, отчего не печатают патриотические стихи, Чокан вновь и вновь возвращался памятью к строкам о России и Востоке. Судьбу оды решал Дубельт, а уж он-то помнил, что говорили — и в кружке, меж собой, и на допросах — петрашевцы.

С Сергеем Федоровичем Чокан своей смутной догадкой делиться не стал. Он видел, что на каторге двое петрашевцев не сблизились — как было в Сибири с декабристами, — а разошлись. Не Чокану их судить. К тому же он замечал, что с Дуровым после каторги обошлись снисходительней — послали в благодатный Кокчетав, через год освободили по болезни от солдатчины. А Достоевский? Его упекли хуже некуда — в Семипалатинск, в чертову песочницу. И его — сколько ни стараются омские друзья — не освобождают от солдатской лямки. Несмотря на эпилепсию, засвидетельствованную медиками, на то, что припадок может случиться с ним в строю, на посту, в походе. У Петербурга к Достоевскому какие-то свои счеты.

Один мудрый человек сказал, что пути к истине подобны дорогам в ногайской степи — столь же широки, как и длинны. В книгах и архивных документах Чокану встречались две меры степных дорог. Одна — в верстах, в милях, в прочих мерах длины, азиатских и европейских. Другая — в часах, днях, педелях, месяцах, даже годах пути… Чокан ощущал, что бег его жизни стремителен. Начать отсчет с того ли года, как двенадцатилетнего султана привезли в ученье к Костылецкому и Гонсевскому?.. С того ли, как он открыл для себя высокий мир чувств и мыслей Пушкина, Гоголя, Лермонтова?.. С того ли, как он узнал о декабристах, о рабстве русского мужика, о том, что в России зреют новые силы, противостоящие трону?.. Ведь, в сущности, то, о чем ему с таким жаром убеждения говорил Сергей Федорович Дуров, уже составляло историческое прошлое, канун 1849-го… А сейчас в воздухе слышны раскаты грядущих бурь. Они слышны и в глубине Сибири. Здесь тоже читают «Современник» и замечают, как в небольшой рецензии на книги по статистике сельского хозяйства излагаются доказательства, что крепостное право невыгодно экономически, ведет Россию к упадку и разорению. И до Омска уже начинают доходить издания Лондонской вольной типографии, их получает в засургученном пакете Гасфорт, стремящийся быть в курсе новых опасных веяний. И русский хабар приносит из центральных губерний достовернейшие сведения о новой вспышке крестьянских бунтов. И крымский позор пеплом кружит над Россией…

В феврале 1855 года Чокан, как адъютант Гасфорта, одним из первых в Омске услышал весть о кончине Николая I. Мигом все оживилось, засуетилось. Нашлись счастливцы, которые представлялись наследнику престола во время его путешествия по России в 1837 году. Меж тем русский хабар доставил из столицы достовернейшие слухи о самоубийстве Николая I.

Чокан оказался вовлеченным в свару, вспыхнувшую среди султанов, когда стали составлять список депутации от киргиз-кайсаков Средней орды для поездки в Петербург. Подполковник Чингис Валиханов и сотник Муса Чорманов (оба с характеристикой: «Говорит по-русски порядочно») попали в именной список. Приставом при депутации назначили старого друга семьи Валихановых — Дабшинского. Вместе с султанами в Петербург отправился глухонемой братишка Чокана, десятилетний Макажан, которого в доме звали Макы. Чокан уговорил отца поместить Макы в столичное училище для глухонемых.

В Петербурге и Москве султаны потерялись в толпе привезенных отовсюду, наряженных в национальные одежды верноподданных Русской империи. Сибирских киргизов принял Александр II, они выразили ему свою любовь, были милостиво обласканы и могли отправляться восвояси. Макы, плачущий в три ручья, остался в училище для глухонемых на Гороховой улице. И поскольку у него не оказалось в столице ни родственников, ни знакомых, попечение о Макы, принятом на казенный счет, было возложено на управляющего делами Сибирского комитета, «подобно тому, как поручены ему кавказские и закавказские уроженцы, воспитывающиеся в высших и специальных заведениях империи».

Еще много лет спустя Чокан будет слышать в аулах красочные подробности поездки казахской депутации к царю. Поэтическое воображение степняков надолго взбудоражили рассказы, что русские ездят — и наших султанов возили! — на огнедышащей лошади, она мчится с ужасающей быстротой и тянет по железной дороге длинную связку тарантасов.

Долго помнился в Степи и внеочередной, крупнейший сбор так называемых добровольных приношений на поездку султанов к русскому царю. Это был такой грабеж, что годы спустя казах, припоминая какое-нибудь событие, говорил для точности времени: «Это произошло до сбора на депутацию» или: «Это произошло после сбора».

Никаких перемен с восшествием на престол уже немолодого Александра II Степь не ощутила, как, впрочем, не ощутил и Петербург. В обществе шли споры, надо ли идти на мир с врагами России или продолжать войну. Первым законодательным актом Александра II стало высочайшее повеление о переменах в военных мундирах. Генералы надели брюки красного цвета, что сделалось событием в Омске, где в то время насчитывалось вместе с Гасфортом четырнадцать генералов. Русский хабар донес из столиц новейший каламбур: «Ожидали законы, а вышли только панталоны!»

Летом 1855 года Гасфорт отправился в поездку по Семипалатинской области, недавно образованной в составе Западно-Сибирской губернии. Генерал-губернатор еще только-только выехал из Омска в величественном экипаже, запряженном восьмеркой лошадей, а в Степи все аулы уже повернули в направлении того маршрута, которым везли Гасфорта. Никто казахов туда не гнал, никто не намеревался украсить путь Гасфорта этакими живописными потемкинскими аулами. На все была добрая воля самих кочевников и новый степной обычай, которым казахи были обязаны Сперанскому, вписавшему в «Устав», что один раз в году областной начальник отправляется сам или отряжает особых чиновников для обозрения и ревизии порядка в Степи и что жалобы на старшего султана, на членов приказа и начальника стражи подаются киргизами письменно областному начальству.

Со времен введения «Устава» маршрут, которым ездили омские начальники, сделался для казахов чем-то вроде Птичьей Дороги, опустившейся в Степь. Летние кочевки родов теперь строились с расчетом на встречу с кочевкой омского начальника. И само лето сделалось для степняка не только порой свадеб и других празднеств, не только порой богатых поминок и разбора дел судом биев. Лето стало теперь благодатной порой принесения жалоб русскому начальству. Вот ради чего пустели все степные урочища окрест и становилось людно на пути губернаторской кочевки. А где людно, там и праздники. Поют акыны. Джигиты состязаются в байге и кокнаре. У кого нет надежного скакуна — ступай борись, ухватив за пояс мокрого от пота соперника. У кого и силенок негусто — попытай счастья, может, тебе удастся выхватить зубами монету, брошенную в казан, полный кумыса.

На всем пути от Омска до Семипалатинска веселятся беспечные казахи на традиционном летнем празднике принесения жалоб русскому начальнику. И да здравствует просвещение, да здравствует цивилизация, обучившая кочевника жалобам в письменной форме! Но кто их пишет в почти сплошь неграмотной Степи? Пишут толмачи и письмоводители. Пишут не только за бедняков из «черной кости», но и за большинство из тех, кто поставлен у власти. Громаднейшую бесконтрольную власть дает в Степи элементарное знание грамоты. Один случай вошел в легенду. Некий ловкий письмоводитель написал от имени неграмотного правителя прошение об отставке, припечатал доверенной ему родовой тамгой и подал по начальству. Отставка не замедлила. На должность правителя был тут же избран другой — тот, кто уплатил ловкачу письмоводителю большой тогуз. Правильно говорят, что войлок под задами правителей и старшин постелен хитростью и посажены они на него обманом. Ну а куда девался обманутый письмоводителем простак? Никуда не девался. Он каждое лето прикочевывает на веселый праздник казахских жалоб русскому начальству, но никак не может добиться толку и до сих пор не знает, за что его уволили с должности, ибо письмоводителем служит все тот же ловкий пройдоха и все жалобы за неграмотного простака пишет он, а что в них пишет — неизвестно.

Сопровождая генерал-губернатора в триумфальной поездке сквозь сплошной летний степной праздник, Чокан многое увидел и понял, чего раньше, быть может, просто не замечал, когда ездил степью в свои родные, с детства знакомые и любимые места, в свое родовое гнездо Сырымбет.

Путешествие учит человека зоркости. Дорога развязывает языки. На всем пути от Омска до Семипалатинска Чокан слышал за спиной беседы омских знатоков Степи. Среди рассказчиков блистал остроумием его будущий злейший враг Виктор Карлович Ивашкевич, давно уже забывший то время, когда находился на положении политического ссыльного. Он, видно, и в тайное общество попал случайно. А в ссылке «образумился», вошел как свой в теплую компанию, засевшую в Областном правлении сибирских киргизов. Казахский язык Ивашкевич знал в совершенстве.

— Знать язык — первейшее дело, — поучал он других. — Потом тамыров надо заводить в степи — верных, надежных, преданных. Уметь себя вести в компании киргизов — без этого не обойдешься. Баранью кость ни в коем случае, господа, не грызть зубами. Имейте при себе ножичек поострее и ножичком, ножичком обкромсайте мясо, однако не дочиста. Мослы у киргизов принято швырять сидящим позади дамам…

Вся теплая компания покатывалась со смеху. Гасфортову свору не беспокоило, что их слышит корнет Валиханов, что разговор задевает его национальные чувства. Какие там чувства у киргиза!

Обижаться на эту публику — много чести. Но у шайки хапуг на самом деле повсюду имелись наивернейшие тамыры. Султаны и волостные правители в почетных халатах тащили своим омским сообщникам богатые дары, ставили белые юрты, поили шампанским, придумывали черт-те какие, будто бы существующие в степи испокон веков, варварские обычаи гостеприимства — лишь бы угодить чиновному ворью и что-то урвать для себя.

А простой народ почтительно глазел издалека на то, как его лучшие представители — его избранники! — дружески обращаются с русскими начальниками.

На корнета султана Валиханова, затянутого в изящный мундир, сидящего в седле не как казах, а как русский кавалерист, его родной народ глядел с недоверием, отчужденно. Откуда знать вон тому чабану в овчине, надетой на голое тело, или вон той девушке в праздничном наряде, какие мысли о судьбе казахов владеют молодым богатым султаном, наряженным в русский мундир?!

Зато аульная верхушка вполне осведомлена, какой влиятельный пост — при самом генерал-губернаторе! — занимает корнет султан Валиханов.

Султаны и правители знали всю его родословную до седьмого колена и знали, с кем Валихановы находятся в родстве.

— Валихановский щенок не станет помогать кому-нибудь другому, только своим, — слышал он за спиной.

Чокана бесили косые, завистливые взгляды неродичей. Но еще больше его бесили те, кто считал себя родней адъютанта губернатора. Они набивались к нему в палатку, бесцеремонные, уповающие, что он для того и занимает место при губернаторе, чтобы устраивать дела и делишки валихановской, ближней и дальней, родни, а всех ее врагов давить и преследовать, не пускать на выгодные должности, выгонять с лучших пастбищ.

Родня, настоящая и самозваная, липла к нему. И откатывалась, брызгая слюной от возмущения.

— Сын Чингиса обрусел. Он пренебрегает казахскими обычаями, которые обязывают помогать друг другу.

И это говорилось о нем, считавшем, что чувствительность в казахах и участие, принимаемое ими в ближнем, лучшая добродетель степного народа.

Зато как счастлив бывал Чокан, когда продирался сквозь толпу остроскулый, с горящими глазами смельчак и во всеуслышание заявлял жалобу на своего султана, на русского заседателя-взяточника. Нет, не перевелись в казахском народе искатели правды и справедливости, заступники за слабых и обиженных! А ведь нелегко им доставалось. Сколько знала Степь случаев, когда вот такой смельчак пробивался к русскому начальству с праведной речью, а продажный толмач превращал гневные слова в пылкую лесть русскому начальнику. Русский начальник благосклонно кивал головой, милостиво улыбался, и смельчаку казалось, что все им сказанное понято, что начальник обещает во всем разобраться, а начальник ехал дальше, весьма довольный тем, что киргизы его так любят и почитают. Ну а обидчики и взяточники, разумеется, оставались на своих местах.

В эту поездку генерал-губернатора Чокану достались обязанности толмача, и, наверное, кое-кто все-таки полетел с теплых местечек. Не такая уж большая победа — вытурить одного, двух, трех взяточников. Но он верил, что каждый случай, когда жалоба смельчака не осталась неуслышанной, порождает новых смельчаков, учит народ пользоваться хотя бы теми скудными правами, которые у него есть.

К Семипалатинску поезд генерал-губернатора подъезжал со всем азиатским великолепием, подняв над степью гигантское облако пыли. Впереди мчали тройки с колокольцами. За ними — экипаж, в котором восседали Гасфорт с супругой. За экипажем следовали омские чиновники и семипалатинские высшие чины, выехавшие встретить генерал-губернатора. По сторонам скакали в почетных халатах почетные казахи. К ним затесались семипалатинские купцы, примчавшиеся навстречу поезду Гасфорта за много верст.

Семипалатинская крепость встретила генерал-губернатора пушечным салютом. У переправы через Иртыш Гасфорта приветствовала толпа чиновников, парившихся на солнце в мундирах и сюртуках. Множество зевак глазело на редкостное зрелище с плотов и лодок, усеявших Иртыш. Из казахской слободки высыпали полуголые детишки.

Чокан разглядывал город, раскинувшийся на противоположном берегу. Мечетей он насчитал больше, чем церквей. Несколько лет назад Семипалатинск получил городской герб с изображением золотого верблюда, полумесяца и пятиугольной звезды. Чокан знал, что этот герб полностью соответствует тому значению, которое приобрел город на Иртыше в русско-азиатской торговле.

Издавна во всех договорах России с казахскими ханами неизменно стояло условие, чтобы торговые караваны пропускались беспрепятственно. Казахов, принявших русское подданство, освободили от ясака с верблюжьего поголовья — верблюды требовались в большом количестве для торговых караванов. Россия так сильно жаждала торговать с Азией, что не ущемляла купцов таможенными тарифами и давала каждому купцу — будь то русский или азиатец — казаков для охраны в пути.

Но православному купечеству было невыгодно ездить с караванами в азиатские города. Там с неверных согласно шариату драли вдвое больше зякета, чем с мусульман. Поэтому всю торювлю России с Азией прибрали к своим рукам ташкентцы, бухарцы, татары, осевшие в русских городах-крепостях. Православное купечество больше интересовалось горным делом, а если и торговало, то через приказчиков-мусульман или русских, бойко болтавших на всех азиатских наречиях и выдававших себя за татар. Казахи гоняли скот на продажу в среднеазиатские города и на линию русских крепостей. В ходу был с русской стороны товар Ирбитской и Нижегородской ярмарок, с азиатской — ташкентский, бухарский и китайский. При Бухтарминской, Ямышевской и Семипалатинской крепостях караваны проходили таможенный досмотр. Чокану попадались в Омском архиве связки бумаг — отчеты таможен о привозных и отвозных товарах с показанием мест, в кои вывезены.

Семипалатинскую крепость основали на исключительно удачном месте. Торговая слава города на Иртыше росла и проникала в глубины Азии. В 1851 году произошло событие, чрезвычайно благодетельное для Семипалатинска. Знаменитый путешественник и дипломат Егор Петрович Ковалевский проследовал через этот город в Кульджу и заключил там с китайцами взаимовыгодный Кульджинский договор, открывший для русской торговли Кульджу и Чугучак, где учреждались русские торговые консульства. Кульджипский договор поднял торговый оборот Семипалатинска до миллиона рублей в год, семипалатинский таможенный пост преобразовали в таможню первого класса.

Переправившись на тот берег, Чокан увидел, что разгневанный Густав Христианович распекает священника в парадном облачении.

— Почему не встретили колоколами?!!

— Колоколами, ваше превосходительство, положено встречать царя, а также особу царской фамилии, — пытался объяснить батюшка, не смея, однако, напомнить, что Гасфорт к тому же не православный, а лютеранин.

— Здесь я царь!

Наконец кто-то догадался увести священника.

Губернаторский поезд покатил по широким улицам, тонущим в сером мелком песке. Впереди грянули барабаны и литавры, Чокан увидел сквозь клубы пыли плац, строй солдат. Солнце палило нестерпимо, от песка под ногами несло жаром, как из пекла, строй штыков оставался идеальным.

Чокан вглядывался в красные, словно обваренные, лица солдат. Хоть бы не увидеть сегодня в строю Достоевского! Могли же они пощадить известного литератора! Да что там литератора… Он болен, с ним случается падучая… Чокан несколько раз провел взглядом по красным лицам, одинаково выделанным солдатской службой. Нет, не видать…

Адъютант семипалатинского губернатора Спиридонова, бывший гусар Василий Петрович Демчинский, уже с утра подвыпивший (что проясняло причины его перевода из привилегированного полка в семипалатинский гарнизон), обещал вытребовать Достоевского из батальона.

— Проще всего вам свидеться у меня на квартире… Мы с Федей… с Федором Михайловичем приятели.

Чокан растерялся. Что же это такое!.. Юнец, корнет армейской кавалерии привез писателю приветы и посылки от омских друзей. Так явись почтительно, вручи… Нет, вместо этого писателя Достоевского вытребуют из казармы. Ты зачем-то понадобился адъютантику генерал-губернатора, султану Валиханову, наглому щенку.

— Ерунда! — объявил в ответ на все его сомнения Демчинский. — Александра Егорыча Врангеля не знаете? Здешний стряпчий казенных и уголовных дел. Тоже приехал — и «ах, ах, неудобно». Ничего. Федя к нему явился, стал во фрунт. А теперь приятели…

Гасфорт в Семипалатинске принял депутацию азиатского купечества. Толмачил при деловой беседе Валиханов. Они вошли — степенные, знающие себе цену, в дорогих зеленых и малиновых халатах, в тюбетейках с замысловатыми узорами — по тюбетейке можно определить, из каких мест происходит азиатский купец. Чокан отметил, что казахов среди купеческой верхушки нет. Ка-эахи вели только мелкий торг, сатовку в степи. Степь — степняку, а города — иноплеменным. В городах только на самом дне скапливались обнищавшие вконец казахи из самых безродных, чьими главными достоинствами считались покорство и безотказность.

Беседу с Гасфортом вел от имени всех азиатских купцов ташкентец Букаш.

Переводя ответы Букаша на вопросы Гасфорта, Чокан все больше убеждался, что ташкентец — политик и дипломат, каких поискать. Букаш в курсе всех интриг, которые плетутся в Коканде, Кашгаре, Бухаре и Хиве. Ему известно во всех подробностях, что предпринимают «инглиз-адам», чтобы завоевать среднеазиатские рывки для своих товаров.

Неторопливые и обстоятельные ответы Букаша напоминали Чокану дневные записки азиатских и российских купцов, что сберегались в Омском архиве. Люди торгового сословия не умеют составлять маршруты, вычерчивать карты, вести топографические съемки. Но они знают дороги, обычаи народов, языки. У торгового сословия есть своя — и превосходная! — изустная география все еще не открытой европейцами Азии. Листы их памятных книжек пахнут дымом костров, бараньим салом и дорогими благовониями. Там записано, сколько пало по пути верблюдов и лошадей, сколько работников погибло смертью храбрых, сражаясь за хозяйское добро, а также померло в пути от холеры, оспы, чумы. И бог ты мой, что за перечень товаров!.. Ситец, зеркала, медные чайники, чугунные котлы, заступы, зонтики, чулки, умывальники, мишурный позумент, александрийский лист, жемчуг, ичиги с калошами, нитки, сапоги, купорос… Ода во славу торговли!

Чокан готов был толмачить беседу Гасфорта с азиатскими купцами хоть сутки напролет, но хвастающий своим деловым рвением Гасфорт и тот притомился, дал понять, что купцы могут приступить к изложению своих просьб.

Что ж… Не задаром же Букаш принес генерал-губернатору требуемый политический товар. У Букаша — да и у других купцов — осложнились отношения с казахами Старшего жуза. Раньше султаны обеспечивали торговому каравану необходимую безопасность, отряжали сопровождающих, а купцы за это подносили султанам подарки.

Добрые отношения давали купцам возможность пасти вьючный скот на урочищах, принадлежащих казахам.

— Но зачем одаривать бездельников-султанов, если теперь у купечества существуют добрые отношения с русской властью, охраняющей караваны? — Букаш просил Гасфорта законно отвести купечеству землю для пастьбы вьючного скота, заверял клятвенно, что у казахов пастбищ слишком много, куда больше, чем им нужно.

Обращаясь к Гасфорту с такой просьбой, Букаш знал, что она вовсе не проста. Земельный вопрос решал только Петербург. Гасфорт милостиво, но уклончиво обещал купцам свое содействие. Азиатское купечество торжественно удалилось, обсахарив Гасфорта первосортной восточной лестью.

Демчинский, как и обещал, вытребовал Достоевского из батальона к себе на квартиру.

Для Достоевского этот юноша с монгольским лицом, в мундире корнета армейской кавалерии прежде всего посланец Ольги Ивановны, названой сестры. Человек, которому можно довериться. Губернаторское кочевье прибыло в Семипалатинск как раз в ту пору, когда Достоевский возобновил попытки пробиться в печать.

Новые стихи «На первое июля 1855 года», ко дню рождения вдовствующей императрицы, пошли в Петербург через Гасфорта, однако не Дубельту, а военному министру, причем не ради печатания (хотя почему бы и нет?), а с ходатайством о присвоении Достоевскому унтер-офицерского чина. Густав Христианович не принадлежал к числу тех, кто согласен вот так, за здорово живешь, портить отношения где-то наверху. За хлопотами Гасфорта о Достоевском стоит чье-то очень веское на него влияние.

Принято считать, что Гасфорта убедили походатайствовать за опального писателя двое: семипалатинский губернатор Петр Михайлович Спиридонов и Александр Егорович Врангель, имевший ход к Гасфорту, «приятелю многих моих родных», как пишет Врангель в воспоминаниях о Достоевском.

А что же Валиханов, адъютант, писавший за Гасфорта все важные бумаги?

Не умаляя значения той помощи, которую Александр Егорович Врангель оказывал опальному солдату, и значения их многолетней переписки для исследования творчества Достоевского (несмотря на изъятие мест, показавшихся Врангелю излишне откровенными), надо все-таки опровергнуть устоявшееся мнение, что один только Александр Егорович и опекал Достоевского в Семипалатинске и был ему достойным собеседником. Из Омска имели возможность влиять на семипалатинское начальство Ивановы, Капустины, Гутковский. И служили в Семипалатинске образованные офицеры. И купцов не всех чохом следует зачислять по «темному царству». И жили там старообрядцы, искатели сказочного Беловодья. И разный другой прелюбопытный народ. Но Врангель в силу своего петербургского воспитания никого из этих людей — по его мерке невежественных — не заметил. И на Валиханова тоже особого внимания не обратил.

О роли Чокана в отправке оды через Гасфорта можно судить по тому, что меж ним и Достоевским сразу же возникли дружеские отношения.

К тому времени Достоевский основательно проштудировал заинтересовавший петрашевцев сложнейший вопрос о положении нерусских народов России. Он изучил этот вопрос не кабинетно, не в путешествии, а на тюремных нарах, где теснились все племена, все языки многонациональной империи. Личные впечатления, вынесенные из столь близкого общения с русскими крестьянами, с малороссами, кавказцами, поляками, евреями, татарами, будут и годы спустя влиять на позицию Достоевского, на его мысли о всечеловечности русского духа, объединяющего все национальности.

В «Записках из мертвого дома» Достоевский с великой любовью написал о дагестанце Алее: «…я так рад был, что судьба послала мне его, а не другого кого-нибудь в соседи».

В Чокане Достоевский увидел продолжение Алея. И какое удивительное, знаменательное для России продолжение! В свои двадцать лет сын кочевого племени был весьма образованным историком, этнографом и географом, владел восточными языками и европейскими…

Они, возможно, говорили о новейшей русской литературе — о Тургеневе и Толстом. И особо о традициях русского очерка и путевых записок. Ведь в Семипалатинске, обдумывая свою книгу о каторге, Достоевский пришел к решению ни в коем случае не сочинять роман, это будут статьи, очерки, записки… В размышлениях о форме будущей книги Достоевский перечитывал Карамзина, Аксакова. В Чокане он нашел знатока путевых очерков, их формы и стиля.

И конечно же, они говорили о Крымской войне. На Достоевского должна была произвести сильнейшее впечатление патриотическая позиция правнука Аблая султана Валиханова.

Семипалатинск открыл Достоевскому не книжный, не экзотический, а реальный Восток. В солдатской казарме, прислушиваясь к перелетающим через крепостные стены призывам муэдзинов, Достоевский размышлял о власти веры над душами людей и судьбами народов. Он попросил брата прислать Коран. Тогдашние английские и французские переводы Корана и русские переводы с английских и французских изданий были весьма несовершенны. Достоевский обрадовался возможности послушать лекции Чокана о мусульманской религии — лекции тем более интересные, что Чокан неплохо знал священную историю. От Чокана Достоевский мог узнать, что пророк Магомет страдал эпилепсией, мысль о связи своего недуга с пророческим даром возникла у Достоевского именно тогда, в Семипалатинске.

Если они говорили о Коране и Евангелии, о мусульманстве и православии, о том, насколько повлияло христианское учение на Запад, а Коран на Восток, то, значит, возникала и очень важная для обоих тема России и Азии.

А потом — очевидно, вместе с развеселым Демчинским или с важным Александром Егоровичем Врангелем — они совершили небольшое путешествие на загадочный Восток, к купцу-ташкентцу Букашу Аупову. Деловой ташкентец умел принять русских гостей, накормить и напоить, и уж тем более ему было лестно видеть у себя Валиханова, влиятельного человека при генерал-губернаторе и к тому же правнука Аблая.

Букаш мог порассказать Чокану о своих беседах с побывавшим в Семипалатинске — не так уж давно — немецким путешественником Гумбольдтом и о мудром степном политике султане Старшего жуза Сьюке, родиче Валихановых. Сыок кочевал неподалеку от Капала. Его аулы подвергались беспрестанным грабительским палетам кокандцев. Султан обрадовался, когда пришли русские и построили в Канале крепость. Сьюк неоднократно обращался к русскому правительству, просил о помощи против кокандцев и о принятии казахов Старшего жуза в русское подданство. В 1823 году султаны, бии и знатные казахи Старшего жуза приняли решение добровольно присоединиться к России.

Чокан с интересом слушал воспоминания бывалого ташкентца. Букаш присутствовал в 1846 году на празднествах неподалеку от Капала и слышал песни Орынбая, посвященные улаживанию спора между Средним и Старшим жузами. По рассказам Букаша тогда, в 1846 году, его просьбу о пастбищах рассматривал суд биев. Бии разрешили семипалатинским купцам кочевать со своими стадами в урочищах Аркат и Альджан (занимающих примерно шестьдесят квадратных верст), платя за это дань казахам.

Букаш рассказывал Чокану разные разности, а сидящие тут же его немолодые сыновья и взрослые внуки не вмешивались в беседу, лишь почтительно отвечали, когда к ним обращались с вопросами. Они тоже многое знали, потому что ездили с караванами и в Кульджу, и в Чугучак, и в Ташкент. Кроме сыновей и внуков, Букаш представил гостям своего компаньона Мусабая, который был тоже ташкентец. Чокан понял, что эти коммерсанты в тюбетейках не какие-нибудь там мелкие торговцы нанкой и стеклянными бусами, а крупная международная фирма, у нее есть свои агенты во всех среднеазиатских городах, связанных с Семипалатинском торговыми сделками.

Из Семипалатинска губернаторское кочевье двинулось степью на Капал. Гасфорта приветствовал полковник С. М. Абакумов, командир 10-го казачьего полка, правитель казахов Алатавского округа. Капал оказался славным зеленым городком. Абакумов говорил о вверенном ему округе как о прекрасном наблюдательном пункте — отсюда видать все, что творится в Кульдже и Коканде, — и как о чуде природы — здесь находится озеро Алакуль, притягивающее к себе множество перелетных птиц, в гоpax есть железная руда, запасы точильного камня и горячие источники, на которых уже построен курорт Арасап.

Лет двенадцать назад молодой казачий офицер Абакумов сопровождал в поездках по Семиречью путешественника Григория Силыча Карелина и сделался с тех пор страстным коллекционером орнитологических, энтомологических и ботанических материалов, начал переписываться с русскими и иностранными натуралистами. Теперь полковник с гордостью произносил латинские наименования, в которых значилось: «abacumovi». Лазутчики, прибывшие из-за гор, могли подолгу околачиваться в крепости, пока господин Абакумов возвратится с Алакуля, гордый тем, что добыл еще несколько редчайших экземпляров птиц, гадов и жуков.

Из Капала Гасфорт направился в укрепление Верное. По пути все чаще попадались пашни, в арыках струилась вода, полуголые люди, черные от солнца и грязи, заплескивали лопатами воду из арыков на свои посевы. Курьер, нагнавший губернаторское кочевье, привез два неприятнейших известия. В Чугучаке взбунтовавшаяся толпа сожгла русскую факторию. А на другом краю России пал Севастополь. Ощущалась какая-то тревожная связь между двумя неравными по значению событиями. По аулам киргизского рода бугу, недавно принявшего русское подданство, прокатился панический слух, будто рогатая мать-олениха покидает места, оскверненные приходом неверных. Испуг матери-оленихи выглядел довольно странным, если вспомнить, что легенда о происхождении бугинцев от рогатой матери не имела никакого отношения к мусульманской вере, исповедовавшей ненависть к неверным, совершенно несвойственную ни казахам, ни киргизам.

Чокан записал легенду о матери-оленихе. Два охотника — Карамурза и Асан — нашли в горах девушку с рогами и мальчика. Они убили мальчика, и тогда девушка сказала: «Да не будет у вас рода, вы лишили меня моего». Охотники привели рогатую девушку к родоправителю Мурзакулу, который отдал ее в жены своему внуку, и она родила двух сыновей. С тех пор род, пошедший от рогатой матери, стал называться бугу, что значит «олень». Бугинцы чтят память Муиз-ана — рогатой матери, — принося ежегодно жертвоприношения на Иссык-Куле, где, по поверьям, до сих пор живет ее дух.

Вот там-то, на святом месте, как рассказывали в аулах, один пастух недавно увидел белую женщину, сидящую на камне. Пастух хотел подойти к ней, но она тут же скрылась в разверзшейся пещере. Камни вновь сомкнулись, и пастух тщетно пытался их отодвинуть. Он начал молиться и призывать Муиз-ана. Наконец из пещеры послышался голос. Рогатая мать стала жаловаться на приход русских и объявила, что покидает берега любимого Иссык-Куля. Утверждали, будто она указала точно, что направится в Коканд и Бухару.

Направление, избранное Муиз-ана, открыло Чокану, кто и зачем распространяет новый вариант старинной легенды.

— Намерен ли род бугу последовать за матерью-оленихой? — спросил он султана Старшего жуза полковника Тезека Нуралина, весьма заинтересованного в знакомстве с адъютантом генерал-губернатора.

Султан Тезек был примерно вдвое старше Чокана. Лицо типичного чингизида, колоссальное честолюбие, а оно, как знал Чокан, — великий двигатель казахского родоначальника.

— Бугу не собираются уходить, они хотят искать защиты у русских… — доверительно выкладывал Тезек. — У бугу война с сарыбагышами, у сарыбагышей с дулатами, у дулатов с нами, с албанами.

Приехав в гости к Тезеку, Валиханов переместился на полвека назад. В юрте султана висели на жердях кровавые куски баранины, и ничего не было из привычных для Чокана с детства предметов европейского комфорта. Картину прошлого являли для Чокана и тюленгуты Тезека. Не слуги, как у султанов Среднего жуза, а самые настоящие воины-дружинники. Старший жуз еще не вышел из эпохи межродовых распрей. Тезек не стеснялся посылать своих безотказных тюленгутов на старинный степной промысел — на барымту. А когда известный в Семиречье акын Суюмбай пришел к Тезеку и бросил ему в лицо гневную песню, клеймя за грабежи, султан албапов приказал связать акына и примерно наказать. Впрочем, вскоре Тезек и Суюмбай примирились. Ведь султан албанов тоже считался искусным импровизатором.

Чокан знал, что в последнее время русское начальство придерживается по отношению к Тезеку двойственной политики: одной рукой гладит, а другой грозит.

— Ненадежные султаны больше получают от русских, — посмеиваясь, говорил Тезек.

В беседах с Тезеком Чокану пригодился весь полученный с детства опыт восточной дипломатии. И не исключено, что он ездил вместе с султаном албанов — по поручению Гасфорта или без оного — в аулы, кочующие по территории, издавна принадлежавшей Старшему жузу, по находившейся под властью Коканда. И возможно, отправляясь вместе с Тезеком, корнет Валиханов сменил мундир на одежду казахского султана. В кашгарских записях Чокана есть упоминание, что он опасался людей, видевших его в Коканде. Одпако биографы Валиханова до сих пор еще не установили, когда именно он совершил свою первую поездку.

Во всяком случае, когда генерал-губернаторское кочевье тронулось из Верного в обратный путь, поднимая клубы пыли над пожелтевшей летней степью, Чокана в свите Гасфорта уже не видели. Он остался в Семиречье, ездил к Джунгарским воротам, на любимый Абакумовым Алакуль, а затем через Каркаралы и Баян-Аул, где во главе приказа стоял дядя Муса, прибыл в Кокчетав. Отыскал летнюю кочевку своего отца, отдохнул там и к осени воротился в Омск.

В один из дней начала декабря он распечатал привезенный фельдъегерем пакет из Петербурга, из военного министерства. В числе прочих бумаг там лежал приказ о производстве Достоевского в унтер-офицеры. Чокан позаботился, чтобы радостная весть как можно скорее достигла Семипалатинска.

В ту зиму он работал над капитальным трудом о родословии казахов, сопоставляя сведения из восточных писателей, из русских летописей с казахскими преданиями, а их у него накопилось немало. И джиры, что сказываются речитативом. И надгробные плачи — джилавы. И свадебные четверостишия, загадки, пересмешки, порою весьма непристойные. И песни в форме улен, вошедшей в моду полвека назад, — Чокан полагал, что ее занесли казанские и тобольские татары.

Степные предания говорили о стремлении казахов знать свое «народоначало», откуда они пошли и иочему зовутся казахами. За сказками и легендами Чокану открывалась суть подлинных исторических событий: во времена не столь уж давние степь стала прибежищем разных племен, искавших воли. Отсюда и имя народа «казах», «казак» значит вольный человек. Чокан стал искать подтверждения своей гипотезы в письменных источниках и нашел у восточных писателей упоминание о «казаках» как о свободных людях, своего рода рыцарях. Из «Собрания государственных грамот и договоров» Чокан выписал: «казаком кочует на поле», «будучи на поле и живучи казаком». Русские историки интересовались превращением скопища беглого люда в прочно организованное казачество. Гоголь называл казачество народом, сложившимся из разных наций, по вере православным, по образу жизни, обычаям, костюму совершенно азиатским. Чокана увлекла возможность исторического сопоставления кочевника-степняка и русского приграничного жителя. Он написал в черновом наброске: «Привольные и обширные степи киргизские, как Украина для Руси, сделались местом стечения удальцов и батыров, искавших свободу и богатство в добычах. Если русские казаки, запорожские и донские, очень скоро составили отдельную и характерную народность, более или менее различную от великорусского населения, то нет сомнения, что смутные времена междоусобий орды, выгоняя не отдельные личности, как на Руси, а целые племена, способствовали к образованию отдельной казачьей общины из разнородных племен…»

Валиханов подробно перечислил в своем труде наиме-повапия казахских родов. Каждый из них имел свою историю. И если о казахском народе восточные писатели упоминают начиная с более поздних времен, то наименования казахских родов — кипчаки, найманы, кереи — известны авторам, описывающим историю Чингисхана, а по Абу-ль-гази каглы еще до Чингисхана жили по Иссык-Кулю, по рекам Чу и Талас.

С большой тщательностью Валиханов восстанавливал в своем труде родословное древо казахских ханов и султанов, начиная от Барака — знаменитого предка ханов всех трех жузов. Все эти сведения надо было торопиться изложить на бумаге, пока еще живы белобородые и те, о ком говорят «кери кулак» — старые уши, то есть люди, слышавшие народные предания еще давным-давно, в прежнем, самом верном исполнении.

Чокан изобразил и родословное древо хана Вали, включив туда своих братьев и себя — Мухаммеда-Ханафию.

Он сделал примечание, что у казахов ханы и султаны считаются потомками Чингисхана, ходжи — потомками пророка Мухаммеда, а простой народ в отличие от них называет себя кара, то есть черный.

Труд Валиханова о родословии казахов остался незавершенным. Обычная его к себе чрезмерная требовательность. Он хотел еще многое туда вместить. Например, написать о развалинах, остатках древних городов. О надгробии Джубан-ана в долине реки Сарысу, поставленном в X веке в память о матери легендарного батыра Джубана. О мавзолее Айтбулата там же, на Сарысу.

Занявшись переводом для Костылецкого пословиц и поговорок казахов Старшего жуза, собранных учеником Николая Федоровича переводчиком Андреем Ивановичем Бардашовым, Чокан подсознательно останавливал свое внимание на том, что отвечало его раздумьям. «И собака, возвратившаяся на родину, опередила соловья, оставшегося у врага», «В безводной местности камыш не растет, народ, пришедший в разлад, чести не имеет».

Народ, пришедший в разлад… Не один народ, а два: казахи Старшего жуза и киргизы. Что знают о них, об их страданиях в России, в Европе? Признанные авторитеты Гумбольдт и Риттер полагают, что Большая орда в отличие от двух киргиз-кайсацких орд состоит из бурутов, то есть из дикокаменных киргизов. Неправда. Большая орда — частица казахского народа.

В ту зиму он написал для Гасфорта проект управления казахами Большой орды, дав обстоятельный обзор положения на русской пограничной линии, краеугольными камнями которой теперь стали форт Перовский на Сырдарье (бывшая Ак-Мечеть) и укрепление Верное в Заилийском крае.

Чокан упомянул в обзоре о поджигательных фирманах турецкого султана, об английском золоте, появившемся в Бухаре и других магометанских ханствах Средней Азии, о том, что на среднеазиатских базарах, где сейчас первенствуют русские товары, следует ожидать появления товаров английских, а также огнестрельного оружия…

Читая эту записку, невозможно поверить, что ее автор — молодой человек, всего лишь недавно вступивший на службу. За военными, политическими и экономическими соображениями, высказанными в ней, видится опытный штабист. Чокана подстегивала мысль, что пишет он не от собственного имени, а от имени «омского хана» и, следовательно, может высказать такие соображения, которые никто бы и слушать не стал, если бы они принадлежали корнету армейской кавалерии.

«В отношении политическом, военном и торговом Заилийский край имеет чрезвычайно важное значение. Находясь в узле трех держав и главных путей, ведущих в Ташкент, Кульджу и Кашгарию, он служит опорою против вторжений со стороны кокандцев и китайцев, занятием его упрочивается порядок и спокойствие в Большой орде, приобретается большое влияние на дела с Кокан-дом и Ташкентом, обеспечиваются торговые пути в эти места, а сближением с дикокаменными киргизами представляются виды на открытие торгового пути с Кашгариею, Яркентом, Тибетом и прочими местами Средней Азии».

Дальше в записке шла речь о беспокойстве, вызванном в Ташкенте ростом влияния России в Большой орде и у дикокаменных киргизов. О том, что Коканд усиливает оборону крепостей Пишпек , Мерке и Аулие-Ата , и о необходимости принять меры для защиты мирных аулов от нападения с кокандской стороны.

Старший жуз должен наконец-то обрести мир и реальную возможность сближения со Средним жузом — объединения казахов в единый большой народ. Вот о чем еще думал Чокан, сочиняя записку об управлении Большой ордой. Одним из путей объединения казахов станет введение в Илийском крае вместо военного управления — военно-гражданского, такого же, как у сибирских киргизов, с выборными старшими султанами, с областным правлением, в котором есть представитель казахов.

Гасфорт остался доволен запиской Валиханова и отослал ее в Петербург в качестве обоснования необходимости усилить войска Сибирского корпуса и учредить должность правителя Илийского края. Чокан искренне огорчился, когда его капитальный труд положили под сукно, посчитав очередным прожектом Гасфорта.

Осенью 1855 года Чокану Валиханову исполнилось двадцать лет.

17 декабря Гасфорт подписал ходатайство перед военным министром о награждений за особенное усердие и неутомимые труды штаб- и обер-офицеров Сибирского корпуса:

«В числе представляемых заключается между прочим и состоящий при мне по несостоянию комплектного числа адъютантов корнет султан Валиханов, который, хотя и состоит на службе не более 2 лет, но при совершенном знании оной и киргизского языка, а также и местных киргизских обычаев, он, сопровождая меня в киргизскую степь, принес большую пользу. Притом он, султан Валиханов, есть потомок последнего владетельного хана Аблая, поступившего в подданство России, и первый из детей киргизских султанов Сибирского ведомства, который получил основательное образование в Сибирском кадетском корпусе и поступил на военную службу, а потому и в видах поощрения такового полезного начала и развития в киргизах желания к отдаче детей своих в нашу службу и чрез то большего сближения их с нами я нахожу необходимым поощрение Валиханова всемилостивейшею наградою, тем более что по происхождению своему он пользуется особым между киргизами уважением».

Упоминание о большой пользе, принесенной Валихановым, подтверждает догадку о возможных поездках Чокана с Тезеком и сборе ценных сведений. Корнету султану Валиханову еще не полагалось производство в следующий чин, но благодаря особому ходатайству Гасфорта он был пожалован чином поручика.

Поступающие в Омск газеты расписывали, как торжественно встречает белокаменная Москва доблестных защитников Севастополя. Но что же празднует Россия? Сдачу русской морской крепости? Уничтожение черноморского флота?

Очевидец Лев Толстой годы спустя вспоминал: «Состояние, два раза повторившееся для России в XIX столетии: в первый раз, когда в двенадцатом году мы отшлепали Наполеона I, и во второй раз, когда в пятьдесят шестом году нас отшлепал Наполеон III. Великое незабвенное время возрождения русского народа!!! Как тот француз, который говорил, что тот не жил вовсе, кто не жил в Великую французскую революцию, так и я смею сказать, что кто не жил в пятьдесят шестом году в России, тот не знает, что такое жизнь».

Другой очевидец, Александр Михайлович Горчаков, сменивший после Парижского конгресса Нессельроде на посту канцлера, во всеуслышанье утверждал, что Россия сосредоточивается, что время теперь работает на Россию.

В Омске, в доме Капустиных, встречали и провожали декабристов, возвращавшихся из ссылки.

Мысли, давно владевшие Чоканом о необходимости объединиться казахам всех трех жузов, были во многом созвучны тому, чем жила в 1856 году Россия. Патриотизм другого народа поучителен. Чокан знал историю Руси, он следил за статьями восходящего светила исторической науки С. М. Соловьева, за выпускаемыми им томами. Русский народ тоже в прошлом страдал от раздробленности, от междоусобиц. Сильной Россия стала в результате объединения вокруг Москвы.

Для Чокана теперь окончательно перестали существовать какие-либо особые интересы Среднего жуза. А поездка в Илийский край открыла ему, что, пожалуй, он сейчас всего нужнее в Старшем жузе и у иссык-кульских киргизов, где все еще царит неразбериха, где необходимо противостоять кокандскому влиянию, помочь родоначальникам покончить с распрями, найти пути к объединению, сплотиться.

Он делился своими планами с Гутковским. Карл Казимирович нашел их достойными общественного внимания. В газете «Русский инвалид» за 1857 год появилось первое выступление Чокана Валиханова в русской печати — письмо из Омска, датированное 10 марта 1857 года.

Письмо начинается с описания Баян-Аульского округа, упоминается старший султан войсковой старшина Муса Чорманов (можно себе представить, как были довольны отец и дядя Муса), затем следует экскурс в историю Средней орды. Заканчивается письмо ярким описанием богатств вновь учрежденного Алатавского округа. Автор явно хочет привлечь внимание общественности, предпринимателей к Семиречью, находящемуся на одной широте с Пизой и Флоренцией, к благодатной природе, к судоходной реке Или. «Ясно, что Алатавскому округу предстоит завидный жребий в торговом отношении России, а укреплению Верному предназначено быть ключом нашей торговли с Центральною Азиею».

Сохранились переписанные чужой рукой наброски к капитальному труду о казахах Старшего жуза, начатому тогда же Чоканом. Он сделал подробное описание природы Заилийского края, родов, входящих в Старший жуз. Поведал, как казахи делают порох из сора (селитры), кумура (угля) и кукурта (серы). В отличие от Среднего жуза в Старшем процветало хлебопашество. Выращивали пшеницу, просо, горох, чечевицу, ячмень, занимались огородничеством и садоводством. В записке о казахском хлебопашестве сказано о пахарях-игинчи, «классе киргиз-кайсаков», промышляющих целое лето, трудящихся до кровавого пота, не знающих покоя ни днем ни ночью.

Начав с описания Старшего жуза, он затем перешел к изображению казахского быта вообще. Многие путешественники по-разному путали, рассказывая об устройстве жилья кочевника. Чокан Валиханов на нескольких страницах дотошно перечислил все части юрты и ее внутреннее убранство. Отдельный очерк он посвятил архитектуре казахских могил, которые должно разделить на два разряда: народные могилы в виде простых насыпей и могилы почетных казахов в виде палат.

Весной поручик Валиханов получил приказ отправиться в командировку за Или и там присоединиться к отряду подполковника Хоментовского, принять участие в разборе споров между родами Старшего жуза, встретиться с киргизскими родоначальниками.

Отправляясь в служебную командировку, Чокан рассчитывал осуществить и свои научные планы. Он займется в поездках по Старшему жузу и по кочевьям иссык-кульских киргизов главным образом этнографией и историей, потому что все новейшие путешественники, побывавшие в тех местах, ограничивались предметами физической географии — и Карелин, и Влангали, и Шренк…

Илийская долина и бассейн озера Иссык-Куль сулили историку уйму ярких впечатлений. Судьба множества народов Средней Азии тесно связана с этими местами. Некогда здесь пролегал Великий шелковый путь… Процветали торговые города, оседлые жители собирали на поливных землях прекрасный урожай, в горах тюркские племена добывали руду, по дорогам тянулись караваны из разных стран, ехали разряженные в пух и прах послы, ехали путешественники. Через Семиречье добирался в ставку монголов русский князь Ярослав, отец Александра Невского. Его судьба волновала воображение Чокана и Потанина, когда еще в кадетском корпусе они вместе сидели над старинными пухлыми томами.

Семиречьем следовал в ставку монгольского хана монах-францисканец Плапо Карпини, посланец папы Иннокентия IV. Римская курия отправила его разведать, не удастся ли обратить племя завоевателей в католическую веру. Надежды папы Иннокентия IV на обращение монголов оказались тщетными, но его посланец добыл ценнейшие сведения о военной силе и военных планах великого хана.

И Рубрук проезжал Семиречьем. Этот посол французского короля Людовика IX единственный из европейцев посетил столицу монголов Каракорум.

Разбираясь в исторических источниках по Семиречью, Чокан чуть ли не первым из тогдашних ученых обратил внимание на так называемую Каталонскую карту. Она, подобно другим итальянским картам XIV–XV веков, была составлена человеком практическим и предназначалась для купцов, торговавших с Азией. По свидетельству Каталонской карты, на озере Иссык-Куль некогда находился якобитский монастырь с мощами святого Матфея. Не удивительно ли, христианский монастырь в глубине мусульманской Азии? Но и другие источники говорили о существовании в Семиречье — и в Мерве, в Самарканде — христианских сект: несторианских, монофизитских, якобитских…

Чокан надеялся отыскать на Иссык-Куле руины прославленного монастыря. И найти бы ставку главы древнеусуньского государства город Чигу, о котором упоминают китайские историки. Судя по всему, город надо искать на восточном берегу Иссык-Куля…

Иссык-Куль ему теперь снился по ночам, как снилось в корпусе легендарное озеро Кукунор.