15 июля 1857 года в Омск пришло донесение из Кульджи от Ивана Ильича Захарова. Он сообщал, что китайцы в Кульдже и Урумчи напуганы восстанием в Кашгаре, отправляют туда отряды. О том, что же происходит в самом Кашгаре, Захаров мог сообщить немногое: по слухам, в Кашгар двинулся из Коканда всякий сброд во главе с ходжами и будто бы несколько англичан появилось в Туркестане для возбуждения жителей против власти маньчжурской династии.

Известие о восстании в Кашгаре было срочно отправлено в Петербург. Директор Азиатского департамента Егор Петрович Ковалевский оценил сообщение Захарова как весьма важное. И уж если опытный Захаров до сих пор не выведал никаких подробностей, значит, Кашгар наглухо закрыт и там сейчас такая смута, что небу жарко.

Ковалевский был обеспокоен тем, что англичане постараются использовать смуту в Кашгаре, чтобы глубже влезть в среднеазиатские дела. Вот и Захаров пишет о появлении в Туркестане нескольких англичан. А ведь где-то там находится Адольф Шлагинтвейт, отважный немецкий географ, которому уж очень покровительствуют английские власти в Индии.

Егор Петрович Ковалевский оказался на ответственном посту директора Азиатского департамента не в результате традиционной карьеры дипломата. Литератор и путешественник, Ковалевский служил в Алтайском горном округе, а затем на Урале. В 1837 году Ковалевский путешествовал по Черногории и по просьбе черногорцев принял командование отрядом, сильно потрепав австрийцев. Австрия, союзница России, подняла шум. «Я русский, — писал Ковалевский в своем объяснении правительству, — и я был связан моим именем русского. Что бы ни последовало, я не раскаиваюсь в том, что сделал, я иначе был бы изменником, а не русским». В Петербурге прочитали и… Ковалевского лишили русского подданства. Но вскоре Николай I его простил и послал в Бухару по просьбе эмира бухарского — искать золото. Затем Ковалевский участвовал в Хивинском походе Перовского, попал в плен к хивинцам и бежал. В последующие годы он ходил с караваном в Ташкент, путешествовал по киргиз-кайсацкой степи, ездил с миссией в Кульджу. Его очерки получили высокую оценку Белинского. Ковалевский объездил полмира: Афганистан и Кашмир, Карпаты и Балканы, Египет и внутреннюю Африку. Когда шло следствие по делу Петрашевского, Егора Петровича не привлекли к ответу потому, что он находился в Пекине, строил там геомагнитную обсерваторию. С марта по май 1855 года он принимал участие в Севастопольской обороне. За свою жизнь он написал, кроме книг о путешествиях, девять романов и повестей, драму в стихах и выпустил сборник стихов.

Будучи во главе Азиатского департамента с 1856 по 1861 год, Егор Петрович с увлечением занимался делами России в Азии.

К концу октября Петр Петрович Семенов прибыл в Омск после своей второй экспедиции на Тянь-Шань и привез новые, ценнейшие сведения о событиях в Кашгаре. В разгар этих событий Семенов путешествовал по Тянь-Шаню и занимался не только географией. Он убедил манапа сарыбагышей Уметалы возвратить манапу Боромбаю четырех пленниц. И старый Боромбай не хотел остаться в долгу. У Семенова слухи о кашгарской смуте вызвали тревогу за Адольфа Шлагинтвейта, Петр Петрович попросил Боромбая послать своих людей в Кашгар и разузнать, не появлялся ли там путешественник-европеец.

Посланные Боромбаем верные люди вернулись с неутешительными сведениями: Кашгаром правит ходжа Валихан-тюря, по его приказу в городе каждый день происходят казни. Один знатный и ученый фрянг прибыл в Кашгар еще зимой. Фрянг понравился Валихану-тюря, и ходжа приказал отыскать для него надежного проводника из киргизов. Но вдруг по неизвестной причине Вали-хан-тюря отобрал у фрянга весь товар, а самого посадил в тюрьму. Потом фрянгу принародно отрубили голову. Это видели и об этом рассказывали бугинцам многие горожане. Петр Петрович искренне оплакивал отважного немецкого географа Адольфа Шлагинтвейта. Но когда Семенов с большой печалью рассказывал в Омске Валиханову и Гутковскому о гибели немецкого географа, они-то могли видеть за путешествием географа определенные цели покровительствовавших ему английских властей в Индии. Не случайно, значит, пришел хабар из тех мест, что англичане возбуждают жителей Восточного Турке-стана против маньчжурской династии.

Сведения, привезенные Петром Петровичем Семеновым, во многом определили план действий, разработанный в дальнейшем Валихановым и Гутковским с помощью прибывшего из Кульджи Захарова. Все, что было подготовлено Чоканом прежде, потребовало пересмотра. Ведь он намеревался отправиться с караваном под видом купца в мирный торговый Кашгар и с целями прежде всего научными. А теперь речь шла о проникновении в край, охваченный смутой.

И вот 30 октября Гасфорт пишет военному министру: «В выборе чиновника для сего поручения я остановился на состоящем при мне для особых поручений поручике Валиханове. Офицер этот сын достойнейшего киргизского султана, полковника Чингиса Валиханова, ныне старшего султана Кокчетавского округа, воспитывался в Сибирском кадетском корпусе, несомненной преданности правительству, с очень хорошими дарованиями, и на расторопность его вполне можно положиться. Сверх того, он хорошо ознакомился с историею и нынешним состоянием среднеазиатских владений и, будучи сам мусульманин, скорее русского чиновника может снискать доверие своих единоверцев».

Далее Гасфорт докладывает, что вместе с Валихановым отправится к дикокаменным киргизам касимовский татарин Файзулла Ногаев, человек бывалый в дальних азиатских странах и имеющий влияние на киргизских родоначальников. Файзулла Ногаев в 1819 году ездил в Бухару с будущим декабристом В. Д. Вольховским. В 1824 году он сопровождал туда же миссию Е. К. Мейендорфа и А. Ф. Негри. В 1825 году Ногаев показывал плато Усть-Урт экспедиции Ф. Ф. Берга.

Судя по рапорту Гасфорта, были подготовлены — самим Чоканом, Гутковским и Захаровым — два варианта экспедиции в Кашгар. Первый был рассчитан на благоприятный случай, который даст возможность поручику Валиханову отправиться в Кашгар, не дожидаясь каравана. Второй вариант вступал в силу, если сорвется первый. Чокан оставался на зиму в горах Киргизии для сбора поступающих из Кашгара сведений, а весной присоединялся к каравану, снаряженному семипалатинскими купцами.

В начале декабря Гутковский поехал в Семипалатинск. Букаш назвал ему срок выхода каравана — не раньше апреля 1858 года. Требовалось время, чтобы купить товар на Ирбитской ярмарке. С пустяками в Кашгар не отправишься — любой дурак понимает, что в опасные времена купцы рискуют только ради огромного барыша.

В конце декабря покинул Омск Чокан. По пути в Верное он заехал в Семипалатинск и окончательно условился с Букашем о караване, оставил ему свои дорожные вещи, в том числе и складную железную кровать, из-за которой потом будет столько разговоров.

В Семипалатинске Чокан пробыл несколько дней. Встречался ли он с Достоевским? Никакие источники на это не указывают. Но мог ли Чокан проехать, не повидавшись после такого письма? Он, конечно, повидался с Достоевским и был представлен той превосходной женщине, которая, как писал Чокану Федор Михайлович год назад, «…полюбила вас, никогда не видя, с моих слов». По отзыву встречавшегося с ней в ту пору Петра Петровича Семенова, Мария Дмитриевна «была «хороший человек» в самом высоком значении этого слова». Наверное, такое же впечатление она произвела на Чокана. И Достоевский, наверное, поверял Чокану свои цели и планы. Ему возвращены дворянские права, он получил наконец-то право печататься, «Маленький герой» (правда, за подписью М-ий) появился в «Отечественных записках». У него множество литературных замыслов, он вынашивает идею издания своего журнала, который, если повести дело с умом, сделает переворот в литературе.

Служа в Семипалатинской крепости, прапорщик Достоевский знал о боевых приготовлениях, вызванных смутой в Кашгаре: обновляются запасы пороха, снарядов и оружия, усилены отряды в Заилийском крае, им предписано в случае вторжения дать отпор. Ну и, конечно, Федор Михайлович слышал от проезжавшего Семипалатинск Семенова о казни европейца, не ко времени заявившегося в Кашгар. И Семепов называл Достоевскому имя ходжи, учредившего массовые казни. Ходжу зовут Вали-хан… Какое фатальное совпадение имен!

О чем могли говорить Достоевский и Валиханов в эту встречу (хочется верить, что она все-таки состоялась)? Очевидно, они оба втайне думали, что встреча может быть последней. При подобных обстоятельствах возникает откровенность кристальной чистоты. Откровенность Чокана должна была быть тем более отчаянной, что ему предстояло надолго замкнуться, вползти, как улитка в витушку, в обличье азиатского негоцианта Алимбая. Свое новое имя Чокан уже знал точно, вдалбливал в сознание, засыпал с ним и просыпался. И, прощаясь с именем, данным матерью, с мундиром русского офицера, он хотел ответить себе самому, а возможно, и Достоевскому на вопрос: если придется на плаху, если голова с плеч, то во имя чего?

Да, у него был честнейший ответ: во имя науки, во имя знания Европы об Азии, Азии о Европе, во имя единства казахского народа, у которого он первый получил русское образование и первый открыл величайшую истину, что общественное развитие казахов есть часть всероссийского прогресса.

К дому Демчинского подкатил ямщик из казаков, вынесли и бросили в сани овчинную шубу. Чокан вышел во франтовской шинели с бобрами, сел, укутался в тулуп и… трогай! Сани умчали по зимней гладкой дороге, скрылись в снежном облаке.

Чокан направлялся через Капал на укрепление Верное и дальше к Боромбаю, не зная, что манапа уже нет в живых. Он вез правителю бугинцев, обещавшему помощь в организации экспедиции, подарки и 200 рублей серебром.

Файзулла Ногаев тоже отправился в горы к киргизам, но поехал отдельно от Валиханова. Второй помощник поджидал Валиханова в Канале. Мухаммед-Якуб Джанку-лов — кокандец по происхождению, кульджинский по бумагам купец. В 1847 году он привозил сведения о Кашгаре Гутковскому в Аягуз, за что получил в награду серебряную медаль и почетный халат. Затем Якуб ездил по своим торговым делам в города Восточного Туркестана, побывал в Коканде, Аксу и Кашгаре. Кокандцы ужо давно поглядывали на него с подозрением, и однажды Якуб был схвачен в Коканде по доносу одного из беглых русских, но вывернулся с помощью почтенного ишапа Сахиб-заде, который долгое время служил кок андским послом в Омске и Петербурге.

— В Коканде мне появляться нельзя, говорил Якуб поручику Валиханову. — Вам тоже не советую, в Коканде вас схватят, там опять видели сыновей Кенесары. Из Кульджи через Аксу русский караван не пустят, через Аксу ходят китайские казенные караваны. Лучше всего идти на Кашгар через Иссык-Куль и Зауку. Я согласен снарядить караван, но средств не имею, разорился. Возьмите, господин Валиханов, у казны полторы или две тысячи серебром, на маленький караван хватит…

Чокану показались подозрительными жалобы Якуба на бедность, но Абакумов подтвердил, что финансы Джанкулова в критическом состоянии, потому-то он и пойдет на любое опасное дело. Переговоры с Якубом продолжались. Чокан интересовался, можно ли проникнуть в Кашгар каким-нибудь другим образом, не с караваном, который будет двигаться уж очень медленно.

В ответ Якуб провел пальцем по горлу.

Абакумов тоже считал, что в такие смутные времена любой путник под любым обличьем — и фрянг и мусульманин — рискует головой. Меньше всего подозрений вызывает солидный торговый караван. Купца стригут, как овцу, чиновники, купца грабят разбойники, но купца не убивают. Торговля на Востоке священна…

1857 год завершался в Заилийском крае обильными снегопадами, все горные перевалы оказались закрытыми наглухо. Первый вариант сорвался. И, значит, незачем Якубу покупать товары в Капале, снаряжать свой маленький караван. К весне будет готов караван Букаша. Якуб изъявил согласие пойти с Букашем.

— Господин полковник, — говорил Якуб Абакумову. — Зачем господину Валиханову рисковать головой? Я пойду в Кашгар, а господин Валиханов будет ждать меня в горах.

Абакумов нашел предложение вполне разумным. И Гутковский говорил в Омске, что, проникнув ближе к Кашгару и оценив опасность, Чокан может послать вместо себя Якуба.

— Однако следует иметь в виду, что этот помощник не затруднится доставить сведения чисто вымышленные, — предупредил Гутковский.

Зиму Чокан провел в разъездах. Он побывал у бугу и раздал старшинам подарки, назначенные Боромбаю. Старый знакомый Чон-Карач обещал ему помощь и поддержку.

Чокан встретился с бежавшим из Кашгара Сарым-саком и с помощником коменданта кокандской крепости Пишпек Алиширом-датхой, дед которого был родом из Кашгара. Эти встречи устроил Файзулла Ногаев, которого знала вся Средняя Азия.

Сарымсак уныло рассказывал о зверствах ходжи Валихана-тюря. В Кашгаре ежедневно отрубали не меньше двух сотен голов. Народ озлобился, и однажды ходжа, вернувшись с загородной прогулки, нашел ворота Кашгара запертыми. Свирепая расправа превзошла все, что испытали кашгарцы до сих пор. Но это оказалось последним злодеянием Валихана-тюря.

Алишир-датха подтвердил, что Кашгар взят китайскими войсками, Валихан-тюря содержится под сильным караулом в Кокапде. Худояр-хан намеревался убить Валихана-тюря, но внял доводам почтенного ишана Сахиб-за-де. Убийство ходжи — великий грех!

Слушая Алишира-датху, Чокан отметил про себя любопытное совпадение. Один и тот же почтенный ишан Сахиб-заде, бывший кокандский посол в Петербурге, выручает русского агента Джанкулова и мятежного ходжу.

Политическая обстановка переменилась круто. Чокан больше всего боялся, что его экспедицию теперь отменят или отложат. Столько готовился — и на тебе. Он должен, непременно должен побывать в Кашгаре!

В марте Чокан получил письмо от Гутковского, запечатанное, разумеется, тремя печатями. Срывая нетерпеливо сургуч, Чокан вспомнил себя маленьким кадетиком и учителя геодезии в обсыпанном мелом мундире. Развернув письмо, он прежде всего заглянул в постскриптум. Там стояло: «Письмо это… возвратить назад, отправив в особом конверте на имя г. начальника корпусного штаба через посредство полковника Перемышльского». Предосторожность означала, что Чокан все-таки отправляется в Кашгар.

В Заилийский край пришла весна. Расцвели алые тюльпаны на горных прилавках. Стаи птиц летели из жарких стран к Абакумову на благословенный Алакуль. Сотня казаков двинулась из Верного в кочевья рода бугу, где ей надлежало находиться для безопасности каравана. А в Верное пришло послание Гасфорта поручику Валиханову. Почему до сих пор поручиком не представлены соображения по предмету возложенного на него поручения?

Но какие могут быть еще соображения? Все придется решать по ходу дела. Чокан, получив письмо, понял, что Гасфорт намерен прибыть в Заилийский край, чтобы потом доложить Петербургу о своем личном участии в отправке поручика Валиханова. И всем станет ясно, что у русских что-то затевается, ибо генерал-губернаторы не таскаются в такую даль из пустяков.

Довольно часто бывает, что при выполнении сложной задачи, причем в самый напряженный момент, в центре внимания оказывается непредвиденная мелочь. Валиханов и приехавший в Верное Гутковский приняли все возможные меры, чтобы назначенная Гасфортом встреча сорвалась. Для этого надо было рассчитать движение каравана так, чтобы он ушел за пределы Илийского края до появления там генерал-губернатора. Однако вовсе не легко перехитрить Гасфорта, если дело касается его карьеры. Не исключено, что именно он задержал караван в Семипалатинске.

Как свидетельствует рапорт Гасфорта министру иностранных дел, на Каратале в день прихода туда каравана он все-таки встретил поручика Валиханова, уже переодетого в киргизское платье.

Надо полагать, поручик Валиханов не стал делиться с Гасфортом всем пережитым и передуманным за долгий срок скитания близ караванного пути. Он ничего об этом скитании впоследствии не писал и, судя по воспоминаниям люден, его близко знавших, никогда никому не рассказывал, что же было с ним тогда в степи, о чем он размышлял, с кем встречался, о чем беседовал.

28 июня 1858 года Чокан присоединился к семипалатинскому каравану, который остановился для торга в урочище Карамула в тридцати верстах от Капала. По приказу караванбаши Мусабая проворные работники поставили кош для Алимбая-мурзы, владельца части каравана. Мусабай пожаловал к компаньону с торговыми книгами, списками приказчиков и работников. В бумагах значился и Алимбай Абдиллабаев, кокандский подданный, сын маргеланского выходца. Караван состоял из шести кошей, каждый из которых имел своего владельца и торговал самостоятельно. Всего по списку числилось 42 человека — ташкентцы, бухарцы, казахи. На многих листах шел перечень товаров. Ткани, зеркала, умывальники, подзорные трубы, кожа русской выделки, меха, мыло… По обложению в таможне числилось товару на 18 300 рублей 32 копейки, и еще на 400 рублей везли мелочного товара. Чокан заглянул и в список припасов. Мусабай прихватил в дорогу чай, белые сухари, сорочинское пшено. Верблюдов 101, лошадей 65. Мусабай со вздохом сказал, что это очень мало, потому как половина по пути подохнет.

— Долгая дорога, опасная, но аллах милостив.

— Аллах велик, мудр! — Чокан прочел по-арабски из Корана на память суру 76 «Человек»: — «…Вводит он, кого пожелает в свою милость, а обидчикам приготовил он наказание мучительное». — Чокан увидел по сосредоточенному лицу своего компаньона, что ученость Алимбая выше всяких похвал.

Опытный караванбаши перешел к делу:

— Добрые вести. В Кашгаре цены на скот поднялись вдвое, а по некоторым слухам — и втрое. Скот, слава аллаху, всегда дорожает во время войн и восстаний…

Чокан понял, что его компаньон говорит не о барышах. Снимаются подозрения с каравана, рискнувшего идти в охваченный смутой Кашгар. Все караваны меняют по пути у казахов и киргизов свои товары на баранов. По нынешним временам риск оправданный. Глядишь, и встретятся по пути другие купцы, прослышавшие о высоких ценах в Кашгаре на скот…

Два дня в Карамуле шел оживленный торг. Купцы разложили на траве чугунные котлы, кованые треножники, заступы. Караваны, идущие через Степь, всегда норовят сбыть казахам самый тяжелый товар и облегчить вьюки. Мена шла, разумеется, на баранов.

1 июля караван отправился в дальнейший путь. Он двигался древней караванной тропой с той же скоростью, с какой здесь проходили караваны сто, двести, триста лет назад. К такой медлительности Чокану труднее оказалось привыкнуть, чем к обязанностям владельца коша, чем к пятикратным в день молитвам и омовениям. Караван останавливался в урочищах и дожидался, пока казахи со всей округи пригонят баранов для мены. Или коши по уговору разбредались в разные стороны, чтобы встретиться в условленном месте недели через две.

6 августа — наконец-то! — караван остановился возле аила Чоп-Карача. Род бугу собрался на пышные поминки — исполнилась годовщина после смерти старого манапа Боромбая. Прослышав о многолюдных торжествах, прибыли на Кегень и купцы. Три коша, принадлежащих татарам из Петропавловска, несколько мелких кашгарских караванов, потом появились и купцы-ташкентцы из Кульджи. Мусабай стал уговариваться с кяшгарпами и петропавловскими татарами вместе идти в Кашгар. И тут вдруг среди бугинцев, собравшихся на поминальные торжества, пополз слух, что в семипалатинском караване прячется русский офицер, он спит на железной кровати. Эта подробность — насчет кровати — почему-то особенно заинтриговала бугинцев.

Чокан вез с собой железное складное ложе не только из привычки к комфорту. Он уже тогда знал, что страдает грудной болезнью, по-русски именуемой чахоткой. Простуда для него означала срыв всего тщательно подготовленного дела. По просьбе Чокана Чон-Карач дознался, кем пущен слух. Оказалось, что его распространяют ташкентцы, прибывшие из Кульджи.

Мусабай торговал с бугинцами почти месяц. У Чокана было время вызвать на Кегень Якуба Джанкулова, но Чокан этого не сделал. 2 сентября Алимбай скромно помалкивал на совещании, где Мусабай и другие караван-баши уговаривались, каким путем идти в Кашгар. Он знал, что, учтиво выслушав все мнения, Мусабай отдаст предпочтение Аксайской дороге — именно там стоит казачий отряд, загодя вышедший для охраны семипалатинского каравана.

Петропавловские купцы и несколько кашгарских кошей присоединились к семипалатинскому каравану: вместе будем отбиваться от разбойников.

Казаки могли незаметно следовать за караваном только до Зауки. Отсюда начинались кокандские владения. Насчет дальнейшей охраны Мусабай условился — за плату — с бпями кыдыков. Приехали уже знакомые Чокану Борсук, Самсалы и Джанет. Чокан с любопытством приглядывался к Джанету. Год назад у бугу ему рассказывали, что Боромбай изгнал этого знаменитого разбойника к тянь-шаньским киргизам. Но теперь, после смерти старого манапа, Джанету разрешили вернуться к кыдыкам.

9 сентября караван вступил в Заукинское ущелье. На первой же ночевке пропала одна из вьючных лошадей. Работники пошли по следу и в горах обнаружили костер, возле которого спали воры. Нескольких схватили, остальным удалось бежать, причем один изловчился ускакать на краденой лошади. Среди пойманных оказался брат Джанета. Бывший разбойник отругал брата и поклялся, что сам приведет украденную лошадь. Брат остался в караване заложником. Это не помешало Джанету нагрянуть на караван через два дня с вооруженной шайкой в семьдесят человек. Приказчики и работники взялись за ружья и при поддержке кыдыков бия Борсука отбились от разбойников, захватив троих в плен. А разбойники захватили двух татар. Джанет преспокойно явился в караван для обмена. Он отдавал двух пленных и краденую лошадь за трех своих джигитов. Чокан понял, что такие размены для купцов дело привычное. Честный бий Борсук до того огорчился, что уехал, не попросив обещанных Мусабаем подарков. Впоследствии Чокан узнал, что Борсук по-родственному отомстил Джапету набегом на его аил.

14 сентября Чокан начал новый дневник: «Сегодня мы перешли Зауку и вступаем в страны неведомые и незнаемые. Неизвестность эта заставляет меня вести более подробный и правильный дневник. Караван наш только что успел разбить коши и шатры на небольшой болотистой полянке, покрытой местами снегом. Кругом видны белые верхи гор, внизу чернеет ущелье, в глубине которого виднеется небольшое озеро. Идет снег и холодно. Я пишу эти строки в коше и при свете походного костра: материалом для поддержания его служат серые ветки Iuniperus sabina, Caragana jubatae, взятые в запас, ибо на этом пути почти до границы Китая нет другого топлива, кроме кизяка. Кашевар мой Кочкар готовит ужин и возится с чайником; для препровождения времени, частью чтобы согреться, я привык пить чай по-купечески: сколько может поместить желудок. Кругом слышно блеяние овец и говор работников, сидящих вокруг огней в ожидании ужина. Речь, кажется, идет у них о трудностях сегодняшнего подъема. Слышу, Бекмурза, киргиз из соседнего коша, рассказывает с большим жаром, как его верблюд с вьюком упал с косогора и как он спас свое животное; другой киргиз Акджол, известный в караване особенным красноречием, повествует, как он два года тому назад, зимой, после дождя, переходил Хабарасу в Тарбагатае и что путь был так скользок, что они целый день рубили ступени и потом клали в покатых мостах под ноги верблюдов войлок. Кто-то из них сравнивает Зауку с Кендыр-даваном на пути из Ташкента в Кокан и находит, что Кепдыр круче и выше Зауку. Разговор их интересен и поучителен. Это все народ бывалый, и многие из них всю жизнь свою служат при караванах и отлично знают географию пройденных ими стран. Чу, шум: стада бегут на гору. Вот слышен голос караванбаши. Рассказчики бегут к стадам. Слышны крики: «Айт! Айт!» Узнаю нашего краснобая, спешащего, без сомнения, к костру, чтобы докончить рассказ о хабарасуйском случае.

— Волк, что ли? — спрашиваю я нашего краснобая, спешащего к огню, чтобы продолжить разговор, до которого киргизы большие охотники.

— Он сам, — отвечает Акджол, вслед за тем входит мой пастух, приняв грустный вид, и говорит плачевным голосом, что волк «порвал» одну из наших овец, и эгоистически замечает: «Что бы подлецу порвать бы у других. Нет, все у нас».

— А сильно порвал?

— Оторвал весь курдюк.

Порванная овца отдается рабочим».

По схематической карте на одной из страниц дневника видно, что дальнейший путь от Зауки шел по высокогорью. Хотя Чокан собирался вести более подробный дневник, его записи делались все короче. Было очень холодно, однако из страха перед разбойниками даже на ночлегах не зажигали костров.

Но никто не вздохнул с облегчением, когда караван спустился в долину реки Аксай. Предстояло пройти длинным узким ущельем Теректы, где на караваны нападали киргизы из рода чонбагыш. Опытный Мусабай отправил двух работников в Кашгар к тамошнему аксакалу, давнему своему приятелю, с просьбой выслать солдат для охраны.

26 сентября, сидя у себя в коше, Чокан торопливо дописывал в дорожную тетрадь:

«Южный склон, где мы теперь стоим, заметно потеплел, есть полынь и чий. От высоты Теректы до Ислыка  60, до Кашгара 135 верст.

Тороплюсь: дневник сейчас зарывается в землю, и если бог возвратит нас живыми и здравыми, не испортит сырость, опять покажем белому свету. Поручаю тебя аллаху, до свидания.

Дневник писан крайне беспорядочно, для памяти. Нужно все привести в систему. Обширного понятия о пройденной местности по нему, конечно, никто не получит.

Завтра, может быть, дойдем до караула и, без сомнения, подвергнемся тщательному обыску. Через два дня будем в Кашгаре, что далее — в воле божьей, на него же возлагаем наше упование. Аминь».

Чокан завернул тетрадь в кусок коленкора и упрягал в деревянный сундук.

Зарыв свой клад в землю, Чокан показал место Мусабаю.

— Если со мной что случится, знаешь, кому отвезти тетрадь.

— Воля аллаха да будет, без его воли и волос не выпадет из бороды, — произнес торжественно Мусабай над земляным холмиком, помеченным плоским камнем. Уж он-то знал, что без поручика Валиханова обратный путь — предприятие сомнительное.

Утром по обыкновению на рассвете поднялись работники и ушли вперед с тридцатью оставшимися верблюдами и тремя тысячами баранов. Купцы не спеша попивали чай, прикладывались по очереди к кальяну. Потом Мусабай, не говоря ни слова, сел на лошадь, и все последовали его примеру. Только купцы нагнали медленно плетущийся караван, как из кустов вышли киргизы и перегородили дорогу. Тут были и чонбагыши и черики. Запросили грабители почему-то немного — тогуз красных кож русской выделки. Мусабай отсчитал со скорбным лицом девять кож и занес расход в книжку с пометой: «взято с насилием».

После выяснилось, что грабители потребовали так мало потому, что прошел слух, будто русские татары везут в сундуках оружие, а позади следует отряд казаков. Установив, что никакой охраны нет, чонбагыши вновь подкараулили караван на выходе из ущелья. Работники Мусабая привычно сгрудили верблюдов и взялись за ружья. Но силы оказались неравными — к чонбагышам отовсюду спешило подкрепление. Мусабай дал знак, что готов вступить в переговоры. На этот раз чонбагыши заломили десять тогузов — красным сукном, кожами, плисом, ситцем, бязью, коленкором и так далее.

И тут в самую последнюю минуту подоспела выручка: появился отряд кокандских сипаев. Шайка позорно бежала. Седой токсаба в шапке с белым шариком, в рваном грязном мундире надел на Мусабая и на Чокана халаты, присланные кашгарским аксакалом, и вручил письмо, в котором аксакал выражал свое благорасположение.

Чокан понял, что кашгарский аксакал многоопытен и многомудр. И халаты прислал, и письмо. И сипаи подоспели вовремя. Уж не прятались ли они за кустами, выжидая наиболее эффектного момента для появления в роли спасителей?

Спасителям полагается награда. Мусабай аккуратно занес в памятную книжку: сукна — 20 аршин, люстрину — 15, ситцу — 48, платков — 6 штук. И пометил: «добровольно, за оказанное содействие против киргиз, показанных в 3 пункте сей ведомости».

В сопровождении сипаев караван двинулся дальше. Показалась глиняная крепостца с башнями, первый китайский пикет Ислык-караул. Токсаба хвастливо заявил, что китайцы боятся кокандцев. Увидят при караване сипаев и не станут задерживать, сразу же выдадут свидетельство на пропуск.

— А если неверные вздумают вас задержать, я проведу вас в Кашгар без свидетельства, — пыжился токсаба.

Караван остановился в 50 саженях от пикета. Китайские солдаты, сидевшие у стены, в тени тутовых деревьев, шмыгнули в ворота и заперлись. Токсаба ничуть не смутился.

— Неверные вас приняли за ходжу. У труса в глазах двоится.

Громкие голоса за воротами долго о чем-то перекорялись. Чокан пожалел, что не знает китайского языка. Наконец ворота растворились, показался китайский офицер — в шапке с золотым шариком. Изможденное лицо выдавало в нем прилежного курильщика опиума, в зубах цвета ляпис-лазури торчала дымящаяся трубка. Бошко сунул трубку токсабе, как старому знакомому. Токсаба пососал трубку и начал втолковывать бошко по-тюркски, что надо пропустить караван в Кашгар.

Переговоры завершились только на следующий день. Бошко получил от Мусабая трех баранов и выдал свидетельство, в котором и семипалатинские ташкентцы, и петропавловские татары были названы анджанцами. Толмач-кашгарец, пряча глаза, пояснил, что бумага дается для формы, никто ее не читает. Но после выяснилось, что толмач нарочно внес в свидетельство неправильные сведения — сразу же по уходе каравана он отправил в Кашгар донос на подозрительных людей, выдающих себя за купцов.

Неподалеку от китайского пикета караван уже поджидал кокандский чиновник — караулбеги, в обязанности которого входила запись приходящих и отходящих караванов. Этот действовал без китайских церемоний, взял с каждого «огня» по барану — и можете следовать своим путем.

Караван медленно плелся меж невысоких глинистых холмов. Почва показалась Чокану бесплодной — галька, солонцы. Но первое же селение удивило его пышной зеленью. Кашгарцы принесли купцам для мены дыни, морковь, просо.

Еще день пути, и караван подошел к Кашгару. Но не так-то просто оказалось туда попасть. Теперь уже кашгарские чиновники жаждали получить свою долю. Один изобличал семипалатинских купцов в том, что они дали на пикете ложные сведения, другой требовал, чтобы они тут же, на дороге, развязали свои вьюки — он осмотрит товары и возьмет зякет, неподалеку многозначительно разъезжал кашгарский полицейский… Опытный Мусабай не спешил купить благосклонность чиновников-кашгарцев. Выждали, пока определится самый влиятельный, ему-то и преподнесли подарок.

Наконец-то Чокан увидел вблизи глинобитные стены и башни по углам, похожие на легкие китайские беседки. Копыта лошадей простучали по деревянному настилу моста, и открылась прямая дорога к воротам. По обеим ее сторонам стояли жерди, на жердях покачивались клетки с отрубленными головами. Хотелось скорее проехать мимо, но чиновники велели остановиться как раз под зловонными клетками, пока не доложат хакимбеку. Пришлось стоять и ждать. Собравшиеся у ворот кашгарцы разглядывали приезжих.

— Вон тот похож на русского, — донеслось до Чокана.

— Да ты русских никогда не видал.

— Не видал, но вон тот — русский.

Что за интерес к русским? От проклятых клеток несло трупным запахом. Несчастный кашгарский народ. Ходжи или китайцы — не все ли равно. И те и другие держатся на крови, на страхе. Когда же это кончится? Когда люди смогут жить по-человечески? Чокан уже ехал по городу, мимо лавок, домов, а в глазах еще стояли проклятые клетки и преследовал трупный запах.

Зякетхана, здешняя таможня, помещалась в огромном здании, похожем на сарай. Верблюдов ставили на колени, отвязывали вьюки, сундуки. Вдруг все кокандские и кашгарские чиновники засуетились — пришел аксакал Н-среддин-датха и с ним его сын, молодой веселый Хусамед-дин. Аксакал милостиво — всем напоказ — поговорил со старым другом Мусабаем, с другими купцами и важно удалился. Чиновники приступили к описи. Хусамеддин болтал с мнимым Алимбаем. Чокан постарался расположить к себе сына аксакала, с чувством декламировал Га-физа и Навои, расспрашивал, какие развлечения можно найти в Кашгаре. Чийовники закончили опись, получили подарки и разошлись. Один из них унес с собой железный заступ.

— Хочу показать образчик амбаню.

На другое утро Мусабай повел Чокана в мечеть. По случаю дня джумы в мечети собралось множество правоверных, все недружелюбно поглядывали на прибывших. Мусабай шепотом сказал Чокану:

— Нельзя ходить в шапках, как русские татары. Навернем на головы чалму.

Вернулись в отведенный для них дом, а там уже поджидает посланный от правителя города, хакимбека. Он привел Мусабая и Чокана в канцелярию. Писцы сидели, поджав ноги, на кирпичных нарах, покрытых войлоком, задавали вопросы, записывали ответы.

— Откуда вы приехали?

— Из Семипалатинска.

— Кто вы?

— Анджанцы.

— Какие анджанцы?

— Из Маргелана и Ташкента.

— Когда выехали из Анджана?

— Двенадцать месяцев были в России, купили товары и приехали к вам в Кашгар, узнав, что здесь хорошая торговля: купец едет туда, где может иметь выгоду.

Писцы объявили, что спрос будет отправлен амбаню. Назавтра другой спрос — у доргабека, чиновника при хакимбеке, в чистых и богатых покоях с решетчатой стеной, сквозь которую виден сад. Доргабек вышел к ним в китайском мандаринском костюме, в шапке с красным шариком — чин первого класса.

— Когда выехали из отечества?

— Двенадцать месяцев.

— С какой целью приехали?

— С торговой.

— Что вас заставило приехать в страну незнакомую, отдаленную, подвергаться опасности как от киргиз, так и от суровой природы?

— Хотели открыть дорогу. По этой дороге сейчас никто не ездит, а наши отцы ездили.

— Как смели вторгнуться в пределы империи, не объявив о себе в пикет? — Этот вопрос доргабек задал, держа перед собой донос толмача.

— Если офицер отлучается с поста, а толмач не умеет писать — не наша вина.

— Если вы анджанцы, отчего не пришли по пути, открытому для вашей нации? Если вы русские, отчего нет видов от вашего правительства, тогда бы мы поверили.

— Здесь русской торговли нет.

— Сколько пути от Семипалатинска?

— Шестьдесят пять дней.

— Кто есть на Иссык-Куле? Бывают ли русские? Строят ли дома?

— Нет.

— Зачем так близко идут к нам?

— Как близко? Русские имеют города и поселения в четырех днях пути от китайской границы.

— Где же это?

— В Илийском округе.

— Есть между вами русские?

— Нет.

— Зачем привезли так много оружия?

— Какого оружия?

Оказалось, что оружием посчитали железные заступы. Вот, значит, почему взяли образчик для амбаня. Пришлось объяснять, что делают заступом.

Вечером пошли за советом к Насреддину-датхе. Он ругательски ругал китайцев и обещал, что волос не упадет с головы его старого друга Мусабая. Пришел Хусамеддин и стал звать Алимбая на пирушку. Чокан делал вид, что тает от восторга. Ему было не до пирушек. Что-то сулит завтрашний день?

Назавтра Мусабай приказал начинать торговлю. Иностранные купцы в Кашгаре нанимали лавки в особых сараях. Семипалатинский караван вывез свои товары в одиннадцать лавок сарая «Кунак». Торговля сразу пошла бойко, потому что после восстания Валихана-тюря караваны из Кокапда в Кашгар не ходили, семипалатинский был первым, привезшим товары в столь большом количестве, причем такие пользующиеся большим спросом русские товары, как ситец ивановских фабрик, рижский бархат, тульские самовары… Торговля скотом велась в Кашгаре на особом базаре. Слухи о высокой цене на скот полностью подтвердились, бараны шли по ползолотого за голову.

Мусабай вел оптовую торговлю и набивал цену, расписывая трудности пути и утраивая число погибших в горах верблюдов и лошадей. Кашгарские маргеланцы и ташкентцы, давние знакомые Мусабая и его родичи, удивлялись и цокали языками: вай-вай. Но тут опять нагрянули чиновники с шариками на шапках: приезжих требует к себе амбань.

Чокан видел, что его сотоварищи впали в уныние. Ехать пришлось под конвоем чиновников. Летняя резиденция амбаня находилась за городом. Там стояли нарядные палатки и еще какие-то странные сооружения.

— Виселицы. — Едущий рядом с Чоканом ташкентец Мухаммедразык обмяк и покачнулся в седле.

— Если нас и повесят, то не китайцы, — утешил Чокан. — Они нас отдадут кокандцам…

Их ввели в самую большую палатку. В четырех креслах сидели четыре мандарина. Два с красными шариками, два с синими. Купцы поклонились, сложив руки на груди. Главный мандарин — с красным шариком — что-то быстро сказал по-китайски. Это и был амбань. Чокан услышал рядом вздох облегчения. Понимавший по-китайски Мухаммедразык перестал дрожать и потихоньку шепнул Чокану:

— Амбань сказал: «Это не русские и не татары, а анджанцы».

Благодарить за спасение следовало аксакала Насреддина-датху. Он дал амбаню письменное поручительство за всех, кто пришел с его старым другом Мусабаем.

Переводчик амбаня, тощий кашгарец, путался, переводя Мусабаю вопросы старого мандарина. Караванбаши сказал, что много раз ездил в Кульджу и умеет говорить по-китайски. Амбань долго расспрашивал Мусабая, какой дорогой ехали, какие товары привезли, и велел принести все товары сегодня же во дворец хакимбека.

Вышли, не помня себя от счастья, поскакали на свое подворье, впервые за все дни в Кашгаре поели с аппетитом и поспешили с товарами во дворец хакимбека.

Хакимбек и беки жили в особом городке за высокой стеной. Въехав в большие ворота, увидели направо мечеть, а налево башню, где помещались музыканты с длинными медными трубами и китайскими флейтами. Они услаждали слух хакимбека и беков — было время обеда. Вторые ворота оказались поменьше, возле них стояла караульная будка, в ней сидели солдаты, на степе будки висели ружья, сабли и дубины. Во втором дворе под присмотром двух писарей томились люди, пришедшие с просьбами к хакимбеку. Третьи ворота оказались совсем маленькими, ярко раскрашенными. За ними открылся дворик с дворцом посередке, выстроенным в китайском вкусе, с небольшой мечетью и домами беков.

Купцов ввели во дворец, в темную большую комнату без окон, освещенную только через двери, ведущие в другие покои.

— Ждите, пока не позовут.

Сидевший в зале молодой чиновник усердно читал книгу, не обращая на них никакого внимания. Мимо провели хихикающих красоток, где-то внутри заиграла музыка, зазвенели бубны.

— Нас скоро позовут? — спросил Чокан молодого чиновника.

Тог засмеялся. Глупый вопрос. Князь имеет обыкновение веселиться до утра.

— А нам что делать?

— Вам? Ждать, пока не позовут!

Из покоев стали появляться вдрызг пьяные шишконосны. Во дворе один мандарин свалился с лошади, слуги его подняли и положили в колымагу. Все эго, видимо, было в порядке вещей.

Когда купцов выгнали из дворца, так и не посмотрев товар, они пошли прямиком к аксакалу.

— Мы совершенно сошли с ума! — жаловался Мусабай. — В Кашгаре беков больше, чем у меня волос на голове.

— С сегодняшнего дня не ходите ни к одной из этих свиней! — вскипел Насреддин-датха. — А если кто-нибудь осмелится вам что-нибудь сказать, я при помощи аллаха оскверню дочь его и сделаю смятение не хуже Валихана-тюря! — Датха говорил не столько для купцов, сколько для сопровождавшего их соглядатая.

Очень уверенно и даже нагло держался Насреддин-датха. У Чокана потом не раз будет возможность убедиться, что аксакалы, назначаемые кокандским ханом в Кашгар, Яркенд, Хотап и другие торговые города Восточного Туркестана, обладают большой властью. Аксакалу подчинялись все иностранцы, проживающие в городе. Все купцы — индусы, персы, афганцы, армяне, бухарские евреи, татары, а также живущий в Кашгаре русский купец — беглый сибирский казак, никаких подробностей о котором Чокан в своих записках не сообщает.

Аксакалы собирали подать с товаров, привозимых иностранцами (по кокандским правилам: 740 часть с мусульман, 720 с христиан). Собирали подать с хлебных полей и хлопковых плантаций. От киргизов брали по 1 барану с 40 голов. Главный аксакал сидел в Кашгаре и имел свою полицию, своего сборщика зякета, маклера, казначея, своих судей, приставов и сипаев. В сущности, он находился на положении отдельного губернатора. Местному правителю — хакимбеку — аксакал не подчинялся. Хакимбек правил только кашгарцами.

…Поблагодарив аллаха за счастливое избавление, Мусабай записал в памятную книжку длинный счет товарам, данным в городе Кашгаре 7 октября 1858 года главному начальнику Насреддину-датхе на сумму 130 рублей. И сделал помету: «добровольно в подарок».

Чокан вынес из этой жуткой шестидневной канители самые яркие впечатления о политическом устройстве Восточного Туркестана. Простому кашгарцу — земледельцу и ремесленнику — система управления западным краем Поднебесной империи представлялась в образе двухголового чудовища. Одна пасть — китайские правители, другая — местное чиновничество. Поднебесная империя держала в каждом значительном городе свой гарнизон, а в приграничных крепостях стояли китайские пикеты, однако делами внутреннего управления китайские власти во главе с хебе-амбанем не занимались — только раздавали должности туземным бекам, превратив это в неиссякаемый источник доходов. Хакимбеки — правители городов, ишкаги — их помощники и другие местные чипы имели шарики различных степеней, смотрели в рот китайскому начальству и в день нового года по китайскому календарю являлись совершать обязательные для них поклоны изображению богдыхана. Главной заботой туземных беков был сбор податей, отправляемых богдыхану, а также податей в пользу местной власти. К этим непомерным налогам прибавлялись незаконные поборы, которыми беки делились с китайскими мандаринами.

Получив возможность обосноваться в Кашгаре, Алим-бай вступил в полагающийся купцу временный брак. В его кашгарском дневнике об этом сказано крайне скупо: «Чтобы не выходить из общего порядка и по настоянию наших знакомых, мы должны были также подчиниться этому обычаю». Существует литературная легенда, будто от чаукен Валиханов узнал все подробности гибели Шлагинтвейта. Но это вряд ли соответствует истине. В Кашгаре Чокан вскоре получил возможность сблизиться с самим Нормухаммедом-датхой, участником мятежа Валихана-тюря. Вот уж кто мог порассказать о казни белокурого фрянга!..

Еще одна нерасшифрованная подробность кашгарской жизни Валиханова — встреча мнимого Алимбая с тамошними родственниками. О них в дневнике сказано мимоходом.

Уяснив себе, что в Кашгаре относительное спокойствие бывает редко и кратковременно, а новое восстание вот-вот, по слухам, вспыхнет, Чокан решил воспользоваться мирной обстановкой и съездить в Яркенд. Семипалатинский купец бухарец Мурзамухсин Мурсагитов согласился повезти на продажу в Яркенд немного юфти, выделанной по русскому способу на чистом дегте. Мурзамухсин знал, кто такой Чокан.

Они взяли у аксакала Насреддина-датхи билеты и отправились в путь. С ними ехали четверо кашгарских бухарцев, не раз бывавших в Яркенде.

— Там каждый день собирается вечерний базар на главной площади, — рассказывали Чокану спутники. — Сам город куда больше Кашгара, а крепостные стены в три раза выше кашгарских. В крепости четверо ворот. В квартале Сокакуль ткут шелка, в квартале Насходжа-кули торгуют рисом и мясом. В квартале Курколь живут кашмирцы, их в Яркенде много, и они имеют своего аксакала. Бадахшанцев тоже много, и у них свой старшина. На базаре есть китайские харчевни и индусские лавки…

На другой день к полудню путники добрались до Янысара. Здесь Чокан провел несколько дней в обществе анджанских купцов, с которыми познакомился в Кашгаре, когда задавал всему купечеству пышные пиры. Теперь они устраивали ему обеды, угощали янысарским гашишем, который считается лучшим во всей Средней Азии.

За Янысаром дорога бежала цветущим оазисом, мимо селений, рощ, полей, изрезанных арыками. Спутники рассказывали Чокану, что дальше начнется каменистая степь и что там, на восток от станции Кызыл, находится священное для всех мусульман место — Кумшайдан, где, по преданию, происходило сражение за веру и где на могиле предводителя правоверных Арсланхана-гази стоит молельня, ее посещает каждый едущий из Кашгара в Яркенд и из Яркенда в Кашгар.

Но ни станции Кызыл, ни священной могилы Чокану в тот раз не привелось достичь. На первой ночевке за Янысаром их нагнал нарочный от Мусабая с письмом. Мусабай сообщал, что в Кашгар поступили известия о перевороте в Коканде. Худояр-хан свергнут с престола своим братом Малля-беком с помощью киргизов и кипчаков. Ожидается ханталау и не исключено, что опять взбунтуется Валихан-тюря.

Чокан и бухарцы тотчас повернули коней в Кашгар.

В Кашгаре Чокан застал смятение. К аксакалу Насреддину-датхе явились одновременно посланцы и от Худояр-хана, и от Малля-бека. И тот и другой требовали немедленно выслать весь собранный зякет. Кому же послать? Как ни был опытен аксакал, но тут растерялся.

В день, когда пришло официальное сообщение о водворении на ханство Малля-бека, Насреддин-датха был конченый человек. Никто из кокандцев его знать не знал. Приехали доверенные нового аксакала Нормухаммеда-датхи, взяли Насреддина-датху под стражу, конфисковали все его имущество, а у Мусабая затребовали список подарков, преподнесенных им своему спасителю. Список Мусабай составил, утаив две вещицы — часы и пистолет, подаренные Хусамеддину. Пожалел несчастного молодого человека. Вчера каждый старался угостить сына аксакала, а сегодня он ходил голодный, без единого пула в кармане. Зато все угощали и улещивали незаметного прежде человечка, который оказался родственником нового аксакала. Этого человечка звали Сулейманкул. Чокан, по счастью, близко сошелся с ним до его неожиданного возвышения, несколько раз устраивал пирушки специально для Сулейманкула. Чокана интересовали подробности мятежа Валихана-тюря, а Сулейманкул был ярым приверженцем ходжи и даже отсидел за это в темнице. Теперь у Чокана вроде бы имелась заручка перед новым аксакалом, но надежная ли?

Из-за кокандского дворцового переворота Чокан и его спутники вновь очутились на краю пропасти. Их судьба целиком зависела от Нормухаммеда-датхи, который полтора года назад, будучи кашгарским аксакалом, приветствовал в Кашгаре ходжу Валихана-тюря, получил от ходжи звание минбаши, затем попал в немилость, сидел в тюрьме, был приговорен ходжой к смертной казни, но остался в живых. Личность, как видно, незаурядная. Уже успел переметнуться к Малля-беку и вновь едет в Кашгар. Не для того ли, чтобы опять приветствовать здесь ходжу?

25 ноября Чокан и его компаньоны вместе со всеми иностранцами числом более шести тысяч встречали нового аксакала. Впереди процессии ехал сипай, за ним мальчики вели аргамаков в золотой и серебряной сбруе. Да, к новому аксакалу с дешевыми подарками лучше не соваться.

25 ноября Мусабай внес в памятную книжку реестр товаров, врученных вновь прибывшему г-ну Нормухаммеду-датхе, на колоссальную по тогдашним временам сумму 225 рублей. И пометил: «добровольно в подарок». В этом реестре между сукном — 26 аршин и люстрином — 16 аршин записана злосчастная железная кровать. Чокан в дневнике нигде не уточняет, сами ли они решили сделать такой подарок, или Нормухаммед-датха уже что-то слышал про кровать и, значит, про русского офицера. Нелишне отметить, что датха занимался казахскими делами еще во времена Кенесары и мог сохранить свои связи со Степью, а также с находящимися в Коканде сыновьями Кенесары. Но если Нормухаммед-датха и подозревал в чем-то молодого образованного купца Алимбая, то какой выгоды он мог ожидать от его разоблачения? Для себя лично? Будучи истинным кокандским вельможей, Нормухаммед-датха менее всего пекся об интересах государства и правящей династии, а заботился лишь о собственном благополучии.

С новым кокандским резидентом в Кашгаре у Алимбая сложились на удивление хорошие, а потом даже приятельские отношения. Во многом этому способствовал не забывший былых угощений Сулейманкул. Нормухаммед-датха охотно посещал пирушки, устраиваемые для него Чоканом, и приглашал молодого купца к себе, беспрестанно делал ему подарки и — что уж вовсе удивительно! — дал ему разрешение ходить по городу ночью, тогда как все остальные иностранцы наравне с кашгарцами с 1857 года обязаны были после 9 часов вечера сидеть дома.

В кашгарском отчете Валиханова сказано, что собранные им сведения получены от лиц, достойных доверия, в том числе и от кокандцев, занимающих значительные должности и принимавших участие в восстаниях ходжей. Это прямое указание на Нормухаммеда-датху.

От Нормухаммеда-датхи Чокан узнал и подробности кокандских дворцовых переворотов. Худояр-хан пришел к власти в 1845 году, когда ему было всего 13 лет. Он отличался чрезвычайной кротостью и религиозностью. Но в зрелом возрасте он умудрялся совмещать крайний мистицизм со страстью к диким забавам. Никто не смел при нем курить, всех обязали являться к общей молитве. Худояр читал своим придворным лекции о нравах и обрядах, а после лекций шел смотреть свирепые бои животных, завел огромный зверинец, где держал бойцовых верблюдов, баранов, собак и куропаток.

О Малля-хане, новом властелине Коканда, Нормухаммед-датха порассказал немало интересного для Чокана. В борьбе против своего брата Худояр-хана Малля-бек сначала искал поддержки в Бухаре, а потом ему удалось привлечь на свою сторону киргизскую и казахскую верхушку. Теперь киргиз рода адгене Алимбек пользуется при Малля-хане правами верховного визиря.

Как опытный политик, Малля-хан начал с демонстрации справедливости. Он уплатил личные долги Худояр-хана, возвратил присвоенное в казну частное имущество и отменил ряд податей.

Вторым важным делом было для Малля-хана раздать должности своим сторонникам. Чокан вывез из Кашгара длинный список назначений, чем, конечно, очень обрадовал министерство иностранных дел, как и сведениями о предполагаемой внешней политике Малля-хана.

Положение нового властелина Коканда оказалось весьма затруднительным. В случае новой борьбы за власть с Худояр-ханом, бежавшим в Бухару, Малля-хан мог надеяться только на киргизов и казахов.

У Чокана в кашгарском отчете отмечено, что ходят слухи о желании Малля-хана установить сношения с Россией и будто бы уже готовится посольство.

Что же касается происков Англии, то благодаря Нормухаммеду-датхе Чокан разузнал следующее. В 1855 году (или в 1856-м) англичане приходили в Яркенд и были возвращены обратно. А во время пребывания Чокана в Кашгаре английский агент приезжал в Хотан, чтобы узнать о судьбе убитого европейца. Этим европейцем мог быть только прусский географ Шлагинтвейт. Китайцы, к которым обратился английский агент, по своему обыкновенно отговорились, что убийство совершено восставшим ходжой и никакие подробности китайским властям неизвестны. Зато Нормухаммеду-датхе они были хорошо известны!

Весной 1857 года Валихан-тюря и семеро преданных ему кашгарцев покинули Коканд в первый день праздника рамазан.

Весть о бегстве Валихана-тюря достигла Кашгара. Китайцы отправили на разведку нескольких кашгарских беков. Приверженцы ходжи поймали беков, Валихан-тюря без лишних разговоров сам отрубил им головы. После этого он поспешил выступить на Кашгар. К первому китайскому пикету Валихан-тюря подошел ночью. Его тут никто не ждал, китайцы беспечно предавались курению опиума. Один из приверженцев ходжи перелез через стену и отворил ворота. Отряд Валихана-тюря ворвался в казарму, перерубил китайцев и заодно бывших на пикете кашгарцев. На рассвете ходжа был у юго-западных ворот Кашгара. Здесь лежали привезенные для продажи дрова. Их быстро перекидали к воротам и подожгли. Весь запас пороха, захваченный на китайском пикете, пошел в дело. Ворота взлетели на воздух, и путь в город был открыт. Гонец ходжи промчался по улицам Кашгара, призывая жителей к восстанию. Кашгарцы откликнулись немедленно. Взяли оружие в руки и кинулись убивать неверных, грабить китайские дома и лавки. Пострадал главным образом ремесленный люд. Чиновники и офицеры укрылись в цитадели, туда же успел удрать и хакимбек.

Валихан-тюря торжественно въехал в Кашгар и занял дворец хакимбека. Беки, не успевшие удрать, были казнены вместе с детьми, а жены достались солдатам. Валихан-тюря самолично участвовал в казнях, блистая умением рубить головы одним махом.

Городских жителей стали выгонять каждый день на реку Кызыл строить запруду, чтобы река повернула на китайскую цитадель и подмыла глиняные стены. Туда же обязали являться иноземных купцов, им раздали для земляных работ короткие копья. Со стен цитадели стреляли по мирным жителям из ружей и осыпали их градом стрел.

Валихан-тюря начал формировать войско, намереваясь вооружить его лучше, чем было вооружено войско бухарского эмира, считавшееся первым в Средней Азии. Более семидесяти тысяч сипаев и сарбазов получили одинаковую одежду и оружие за счет ходжи. Кроме того, образовалось пестрое ополчение из дервишей, курильщиков гашиша, игроков и прочего отребья. Всех кашгарских ремесленников заставили изготовлять оружие.

Тирания Валихана-тюря принимала все более жестокие и извращенные формы. Он приказал воздвигнуть на берегу Кызыла пирамиду из отрубленных голов. Когда кашгарский мастер-оружейник принес ему новые сабли, Валихан-тюря подозвал сына оружейника, одним взмахом отрубил мальчику голову и с удовлетворением произнес: «Да, отличная сабля». В другой раз, устроив у себя пир для почетнейших кашгарцев, Валихан-тюря вдруг вызвал палача. Гости замерли от страха: чья же голова полетит сейчас с плеч? Ходжа указал палачу на одного из музыкантов. Тот, оказывается, позволил себе зевнуть при ходже.

Возможно, Валихан-тюря был психически ненормален. Но он мог быть и вполне нормальным, обыкновенным ходжой, все предки его были ходжами, обладали и теократической и политической властью, ни один простой смертный не смел поднять против них оружие, а они делали с простыми смертными все, что нм заблагорассудится.

Веселый торговый город Кашгар оцепенел от ужаса. По требованию ходжи все горожане обязаны были посещать мечети — раньше здесь такие строгости не соблюдались. Женщин заставили закрыть лицо по мусульманскому обычаю. Страх охватил и приближенных Валихана-тюря. Каждый час любой из них мог лишиться головы.

Такова была жизнь в знаменитом торговом городе Кашгаре, когда летним днем туда явился европеец в азиатской одежде, голубоглазый и светловолосый немецкий географ Адольф Шлагинтвейт. Он вез с собой много дорогих тканей, оружие, часы, зрительные трубы. Путешественника сопровождал опытный проводник-индус, который предупредил, что в Кашгар идти опасно. Но Шлагинтвейт не внял советам своего проводника. В Кашгаре Шлагинтвейт приобрел несколько дорогих кашмирских шалей, чтобы преподнести их Валихану-тюря, который формировал не только огромную армию, но и огромный гарем. На беду европейца, Валихан-тюря в тот день до одури накурился гашиша.

— Откуда идешь? — спросил ходжа. — Куда идешь и зачем?

Европеец ответствовал, что идет из Бомбея в Коканд с письмом от англичан к Худояр-хану. Ходжа требовательно протянул руку:

— Давай бумаги.

Шлагинтвейт с достоинством заявил, что может отдать письма только тому, кому они посланы. В тот же день беловолосая голова взлетела на вершину жуткой пирамиды.

Чокан дорого бы дал, чтобы узнать, о чем писали англичане Худояр-хану, но Нормухаммед-датха или не видел писем, или не хотел сказать. Он только сообщил Чока-ну, что индус остался жив и до сих пор живет в Яркенде. Нет смысла, однако, обращаться к нему в поисках имущества казненного Шлагинтвейта. Вещи, а значит, и все инструменты, коллекции, записи попали в руки Валихана-тюря или палача и сгинули. Получив такие сведения из первых рук, Чокан понял, что вопреки надеждам Петра Петровича Семенова не привезет из Кашгара научное наследие Адольфа Шлагинтвейта, а только сможет подтвердить достоверность добытых бугинцами известий. Если, конечно, сам уберется отсюда подобру-поздорову в начале весны. Примерно в середине Марта, но никак не раньше. Караваны, прибывающие в торговый город осенью, отправляют вьючный скот, измученный в пути, на поправку, для чего требуется изрядное время. Поэтому караван, который скоропалительно, до традиционного срока вздумает собираться в дорогу, неминуемо подпадет под подозрение.

В Кашгар пришла южная зима. Лавка, где сидел Чокан, обогревалась камином, в придачу ставили жаровню с раскаленными угольями, от них шел угар, и Чокан уходил, говоря, что у него разболелась голова.

Иностранный гостиный ряд занимал крытую легким навесом улицу, одним концом она упиралась в базарную площадь старого города, другим в базарную площадь нового города, где стояла соборная мечеть. На иностранной улице у Чокана завелось много знакомых, и он заходил поговорить с ними о ценах, о караванных дорогах, о житье-бытье в разных городах. Затем он шел обедать. После обеда возвращался в лавку, отмеривал деревянным аршином материю покупательницам в высоких меховых шапках из выдры, в шелковых плащах с золотыми лентами на груди, в вышитых сапогах из красного сукна. Потом снова уходил из лавки, бродил по узким улочкам старого города, тесно уставленным глинобитными домами без единого оконца в выходящей на улицу стене. Заглядывал к ремесленникам, прицениваясь по-купечески к товарам, заходил в мечети и медресе, знакомился с учеными ахунами, и они охотно делились своей мудростью с любознательным единоверцем, а кашгарские ахуны знали не только Коран, они многое знали из истории Средней Азии.

Ахуны могли только одобрить почтительный интерес молодого образованного купца к жизни святого Аппак-ходжи. Гробница святого находилась в шести верстах от города. Чокан любовался зданием, украшенным цветными изразцами. У входа в склеп пестрели знамена и бунчуки, но карнизам теснились рога баранов, коз, оленей, принесенных в жертву. Возле гробницы стояла большая мечеть с восхищавшим Чокана сфероидальным куполом.

Ему пришлось по душе отсутствие у кашгарцев религиозного фанатизма. Популярные здесь самобытные руководства по закону божьему отличались ненавистью к обрядовой скуке. Согласно кашгарским нравам благочестивому мусульманину не возбранялось посещать развеселые пирушки, где вино лилось рекой. Чокан слушал игру на дутарах, ситарах, гыджаках и маленьких бубнах, пение и чтение стихов, главным образом переводных с персидского, потому что своих поэтов Восточный Туркестан не имел. Единственное самобытное, что он услышал, были народные песни, составленные из четверостиший, они поразили его унынием: «Трудно содержать в кашгарском городе лошадь, потому что связка сена стоит 12 пулов; но еще труднее сохранить голову, потому что… вай! вай!»

Чем больше узнавал Чокан кашгарцев, тем больше ему нравились их общительность, радушие, утонченная вежливость. Женщины в Кашгаре пользовались большими правами, чем у других мусульманских народов, у себя дома они принимали гостей как хозяйки. Чокану они разрешали зарисовывать их прически и головные уборы.

Наверное, купцу Алимбаю, носившему теперь чалму и бухарский халат, нелегко было сходиться с кашгарцами, ненавидевшими кокандцев и иноземцев не меньше, чем китайцев. Но он преодолел все барьеры — национальные, политические, социальные.

До нас дошел составленный им словарь уйгурского языка. Чокан установил, что коренные жители Восточного Туркестана говорят на одном языке, составляют одно племя. Однако он не смог при тогдашней разобщенности жителей разных местностей сделать вывод о существовании многочисленного уйгурского народа, который и поныне живет частью в Синьцзяне и частью в Советском Союзе. Тем не менее Валиханов сделал в свое время очень много для изучения уйгурского парода.

Еще один народ, о котором до сих пор было мало известно, привлек его внимание. Народ, потерявшийся в веках, рассеянный по всему Восточному Туркестану, — дунгане. Чокан их встречал в деревнях вокруг Кульджи, там они выращивали хлеб, кормили китайское войско. В Кашгаре дунгане занимались и ремеслами, трудились с утра до ночи, не разгибая спины. Они носили китайскую одежду, говорили по-китайски, но Чокан видел, что они молятся в мечетях — правда, отдельных, где читают молитвы на арабском языке с китайскими комментариями, — и что эти ремесленники соблюдают мусульманские обычаи, не едят свинины, не курят табак и не пьют вина. Китайцы называли их «хой-хой», что значит мусульмане, а ходжи во время восстаний расправлялись с ними как с неверными, с китайцами. Брак с китаянками дунганам разрешался, и дети от смешанного брака воспитывались в дунганском законе. В Кашгаре, где вообще воровство в редкость, дунгане славились особенной честностью, и китайские власти давали им полицейские должности.

Чокана интересовало все — промышленность, торговля, земледелие. Главным богатством Восточного Туркестана было хлебопашество и разведение хлопка, этими продуктами платили подать китайцам, а в прежние времена давали дань монголам. Чокан убедился, сравнивая со своими кульджинскими наблюдениями, что приемы земледелия во всей Средней Азии одни и те же, заведенные издревле: почву удобряют навозом, поля меняют через три года, перед распашкой пускают на поля воду из арыков и еще раз проводят полив после посева. Почва здесь большей частью неблагодарная, но среднеазиатские крестьяне отличаются трудолюбием — и кашгарские тоже, однако почему-то здесь земледелец не производил многого из того, что прекрасно росло и вызревало в других областях Средней Азии, где такие же природные условия.

Размышляя над этим, Чокан сделал вывод, противоположный выдвинутой европейскими географами теории «усыхания Центральной и Средней Азии». Он определил, что причина упадка земледелия в некогда цветущих оазисах Восточного Туркестана не в ухудшении климата, а в политической неустойчивости и социальной несправедливости.

В своем кашгарском отчете Чокан с болью написал о страданиях крестьян и ремесленников Восточного Туркестана: «Народ живет бедно, терпит нужду и трудится вечно. Если бы туркестанцы могли пользоваться плодами своих трудов, то они были бы одним из богатых восточных народов, каким они были прежде. Непомерные налоги, система клиентизма и насилие беков отнимают у них почти все достояние».

Алван-каш — так назывался в Кашгаре низший, податной класс. Он состоял из земледельцев, вносивших подати хлебом (десятую часть урожая), и горожан — с них брали деньгами. И горожанин и земледелец кланялись при встрече с китайскими чиновниками, кашгарскими беками и всеми азиатскими иностранцами. Каждый чиновник, бек и даже китайский солдат имел клиентов из алван-каш. Они поставляли мясо и прочие продукты, а в деревнях пахали землю своего господина и исполняли домашние работы. Таким образом, высший класс все получал бесплатно. Китайцы давали кашгарским дворянам чины и должности за огромные взятки, но поборами с народа затраченный капитал возвращался за год. Валиханов видел, что дворянство в Кашгаре «отчуждено от народа интересами, привилегиями и происхождением». «Следуя китайским церемониям, оно избегает связи с народом, который хотя встречает его поклонами и унижением, но ненавидит бесконечно».

Размышляя над тем, какая бездна лежит между высшим сословием Кашгара и простым народом, Чокан вспоминал слова Достоевского о том, что в России европеизированные верхи оторвались от народа. Федор Михайлович говорил Чокану, что от разрыва страдают и те и другие. И образованные люди, и народ, погруженный в невежество и темноту. Надо вернуться к своему народу, усвоить его духовные начала, принять народную правду. Иначе высшему классу грозит утрата национального лица, превращение в бесплодный пустоцвет.

Такую же утрату национального лица обнаружил Чокан у кашгарского высшего класса. Дворянство пристрастилось ко всему китайскому. Китайские земные поклоны, китайские приседания. И почти ничего из великой китайской культуры. Только самые темные стороны — пьянство и разврат.

Все, что Чокан узнал из экономики, политической жизни, истории, географии, этнографии Кашгара — а собрал он там удивительный по полноте и глубине материал, — далось ему напряженнейшим трудом. Он составлял цельную картину жизни Кашгара по кусочкам, по обрывкам разговоров, по воспоминаниям об исторических событиях, по семейным преданиям. Работа, которой он занимался в Кашгаре, напоминала Чокану, как ему доводилось в Омске сопоставлять и собирать воедино факты из трудов европейских и русских ученых с документами, хранящимися в Омском архиве, с ханскими ярлыками, с повествованиями восточных писателей, с казахскими преданиями и казахской литературой. Не овладей он до поездки в Кашгар опытом исследования истории казахов и не имей он опыта постижения русской изустной истории и русского политического хабара, Валиханов никогда не смог бы написать свой всеобъемлющий труд о Кашгаре, который Егор Петрович Ковалевский назвал гениальным. А гениальность научного отчета Чокана Валиханова о поездке в Кашгар заключалась еще и в том, что, собирая и сопоставляя клочки сведений, он не везде и не всегда мог вести подробные записи. Сколько материалов, причем наиболее ценных, он хранил в памяти — в своей блистательной памяти сына кочевого, поэтического, памятливого народа!

Географический обзор. Исторический очерк. Народонаселение. Правительственная система и политическое состояние края. Промышленность и торговля. И все это о крае, про который до поездки Валиханова европейской науке не было известно почти ничего.

Еще до поездки в Кашгар Чокан встречал в трудах ориенталистов ссылки на «Тарихи-Рашиди» и небольшие отрывки из этого удивительного исторического труда, написанного в середине XVI века Мухаммедом Хайдаром и излагающего события с XIV по XVI век, происходившие в Восточном Туркестане и прилегающих к нему землях, в узбекском и казахском ханствах, у киргизов и уйгуров. Купленное Чоканом в Кашгаре сочинение уйгура Мухаммеда-Садыка Кашгарского «Тазкира-и'ходжаган» («История династии ходжей в Восточном Туркестане») продолжало повествование Мухаммеда Хайдара.

Кроме того, Чокан приобрел с помощью своих ученых друзей в Кашгаре еще четыре ценнейшие книги «Тазкира-и Султан Сутук Бугра-хан» неизвестного автора, содержащие жизнеописание султана Сутук Бугра-хана, гробница которого находилась неподалеку от Кашгара и служила местом паломничества. «Тазкира-и Туглук-Тимур-хан» — жизнеописание Туглук-Тимура, потомка Джагатая. «Рашахат айнель хаят» («Капли, просачивающиеся из источника жизни») — сочинение, содержащее жизнеописания и поучения шейхов и поэтов Средней Азии эпохи средневековья. «Абу-Муслим Марузи» — героический роман, в который вошли многие предания, запечатлевшие подлинные исторические события, происходившие в Хорасане и Мерве.

Изучение истории Кашгара дало Чокану полную картину деятельности ходжей.

То, что он узнал, было до путешествия Валиханова в Кашгар вовсе не известно русским и европейским востоковедам или малоизвестно. Поэтому необходимо здесь изложить вкратце добытые им — сенсационные в его время — исторические сведения.

Историю Восточного Туркестана Валиханов проследил начиная со второго века до рождества Христова. Она состояла из великого множества нашествий и междоусобиц. Оставалось только удивляться живучести и долготерпению здешнего коренного жителя, не покинувшего эту многострадальную землю. И кто бы ни подчинял себе Восточный Туркестан, крестьяне продолжали выращивать хлеб и хлопок, ремесленники — производить ткани и ковры, купцы — торговать с ближними и дальними странами. Впрочем, надо отдать должное и хитроумию завоевателей. И джунгары и китайцы оставляли в неприкосновенности древнюю систему внутреннего управления, всю иерархию местного чиновничества, чтобы было кому выколотить из народа любую непомерную дань.

Завоеватели неизменно являлись с востока. Горы защищали Восточный Туркестан с севера, запада и юга, оказав решающее влияние на судьбу страны. Даже знаменитому завоевателю Тимуру не удалось подчинить Восточный Туркестан своему владычеству. Однако шедший с запада и юга ислам сумел перешагнуть через горы и одержать победу над распространенным среди местного населения буддизмом. Обстоятельства победоносного продвижения религии, ее пути и методы Валиханов проанализировал с большим знанием вопроса. Ислам насаждался в Восточном Туркестане с мечом в руках, ислам пользовался покровительством одного из потомков Чингисхана — хана Туглук-Тимура, жившего в конце XIV века. Шло с запада и сильнейшее духовное влияние. В XIV и XV веках Бухара и Самарканд стали центрами религиозной учености Востока. Один из бухарских чудотворцев, потомок Магомета ходжа Махтуми А’зям, переехал в середине XVI века из Бухары в Кашгар, получил от кашгарских ханов богатые поместья. От этого святого и пошли кашгарские ходжи, составляющие особый привилегированный класс и добившиеся со временем светской власти.

Валиханову стоило немалых трудов воссоздать всю генеалогию кашгарских ходжей и всю неприглядную историю этого теократического правления. Уже после смерти Махтуми А’зяма распри между двумя его сыновьями поделили все население Восточного Туркестана на две враждующие партии, на так называемых белогорцев и черногорцев. Обе партии еще существовали, когда Валиханов приехал в Кашгар. Беседуя и с теми и с другими, он не обнаружил противоречий в толковании учения Магомета, причиной распри была только борьба отдельных лиц за политическое преобладание. Но Кашгар дорого заплатил за противоборство белогорцев с черногорцами, за грызню между ходжами — претендентами на престол. Междоусобицы способствовали захвату Восточного Туркестана сначала джунгарами — тем самым Галдан-Цереном, врагом Аблая, а потом, к середине XVIII века, Поднебесной империей.

Однако ходжи, укрывшиеся у кокандского хана, сохранили огромное влияние на мусульман Восточного Туркестана. Этим не преминул воспользоваться Коканд, чтобы утвердить свое особое влияние в далекой от Пекина китайской провинции. В 1822 году с необычайной легкостью Джангиру-ходже удалось бежать из Коканда в горы к киргизам. В 1825-м он поднял в Кашгаре восстание против китайского владычества.

Гутковский и Боромбай многое знали о восстании Джангира-ходжи и рассказывали Чокану. Но только в Кашгаре он смог составить полную картину всех тех испытаний, которые выпали на долю кашгарцев. И в Кашгаре он узнал, что Джангира поддерживал не только хан Коканда, при ходже видели английских советников. Многие тысячи кашгарцев храбро сражались под знаменами ходжи, ему удалось одержать несколько крупных побед над китайскими войсками, но в конце концов восставшие были разбиты, а ходжа, выданный киргизами из рода чопбагыш, отвезен в Пекин и там казнен. Победители жесточайшим образом расправились с мирным населением Восточного Туркестана. И народ вновь стал ожидать прихода своих освободителей. В 1830 году брат Джангира-ходжи — Мад-Юсуф-ходжа при поддержке кокандских войск двинулся на Кашгар, захватил город, возвел себя в правители, затем покорил Янысар, Яркенд, Хотан. Но тут хан Коканда, обеспокоенный враждебными действиями Бухары, отозвал свое войско, ходжа тоже поспешил удалиться в Коканд, бросив повстанцев на произвол судьбы. Кашгарцы знали, что их ждет от китайцев. Семьдесят тысяч человек бежали вслед за ходжой в Коканд. А хан Коканда в обмен на обещание удерживать ходжей от борьбы за престол предков выторговал у Пекипа особые права в Кашгаре.

В 1847 году произошел «бунт семи ходжей», подавленный с обычной для китайских властей жестокостью. Спасаясь от расправы, 20 тысяч кашгарцев бежали из города и почти все погибли в горах Теректы от сильных морозов.

Обо всем этом Чокану рассказывали очевидцы событий. Но в их горестных повествованиях он не услышал ни единой нотки осуждения ходжей.

— Кто убьет ходжу, будет навеки проклят, — говорили Чокану и ученые ахуны, и простые ремесленники, приводя в пример Бадахшан. Владелец этой небольшой страны Султан-шах некогда убил ходжу, и с тех пор над Бадахшаном тяготеют несчастья.

В 1855 и в 1856 годах Кичикхан-тюря и Валихан-тюря предприняли несколько походов на Кашгар, но неудачно, им ни разу не удалось прорваться через китайские пикеты. А в 1857 году Валихан-тюря был с восторгом встречен кашгарцами. И все повторилось неотвратимо и закономерно, как уже было много раз. Поборы, бесчинства. И все равно 15 тысяч кашгарцев добровольно ушли за Валиханом-тюря в эмиграцию. Китайцы, захватив Кашгар, начали рубить головы участникам восстания, воздвигли аллею из отрубленпых голов, подвергли разорению деревни, осквернили святые для мусульман гробницы, отрубили голову почитаемому в народе шейху… Словом, делали все для того, чтобы Кашгар радостно отворил ворота следующему претенденту на престол предков.

Беседуя с кашгарцами о живущих в Коканде ходжах, Чокан пытался определить, кто же может возглавить следующее восстание. Ему называли несколько имен, во с наибольшим почтением кашгарцы произносили имя Бузрукхана-тюря, сына Джангира-ходжи. От ахунов Чокан узнал, что Бузрукхан ученый человек. По мнению Нормухаммеда-датхи, этот ходжа был слишком мягок и слабоволен.

Сведения, собранные Чоканом, давали исчерпывающий ответ на вопрос, сочувствует ли народ прежней магометанской династии. Да, Восточный Туркестан пойдет и завтра за любым ходжой. Но восстания ходжей в Кашгаре «не имеют достоинств национально-освободительного движения». Ходжи действуют по указке Коканда, и, таким образом, кашгарские мусульмане жертвуют достоянием и жизнью ради укрепления власти чужеземного хана.

Так он и написал по возвращении в своем отчете, где главное место заняли выношенные им в Кашгаре предложения по развитию русской торговли в Восточном Туркестане.

«Важность Кашгара и других городов Восточного Туркестана в торговом отношении основана на вывозе чая. Но чай покупается… на золото и серебро, которые приобретаются главнейшим образом через продажу русских товаров. Запрос на наши товары значителен, и требования на них постоянны».

«Опасность пути при современном ходе дел не существует в наибольшем расстоянии. В прежнее время караваны сопровождались отрядами из Семипалатинска до озера Иссык-Куля, а теперь караван может безопасно дойти до Иссык-Куля и только за Заукинским проходом может нуждаться в конвое».

«Со временем киргизы Большой орды и дикокаменные могут, подобно ордынцам области сибирских киргизов, заняться извозом…»

Валиханов счел необходимым особо выделить вопрос о достоинствах российских товаров. Главный тогда знаток торговли со Средней Азией П. И. Небольсин утверждал, что тамошние народы по своей бедности и безвкусию падки на плохие товары самых низших сортов. Однако Чокан еще в первое свое путешествие на Иссык-Куль обратил внимание, что у бугу и сарыбагышей стали предметами первой необходимости русские ситцы, красная юфть, а также железная и чугунная посуда.

В Кашгаре он составил таблицы с ценами на русские товары при покупке их на Ирбитской ярмарке и при продаже в Кашгаре и сделал вывод, что русские товары продаются лучше английских и азиатских. Английские ситцы не могут соперничать с русскими, а что касается тканей азиатского производства, то они делаются из шелка и очень дороги, их покупают только богатые люди. Напротив того, русские ситцы, саржа и нанки доступны для всех. Однако в Москве и в Иваново-Вознесенске еще, видимо, не знают, какой узор в моде у красавиц Востока. «Если бы наши фабриканты более применялись ко вкусу азиатцев, то, конечно, английские товары были бы совершенно вытеснены. Доказательством этому служит то, что несколько лет тому назад в Бухаре и Коканде носили чалму из белого муслина, привозимого из Индии; но теперь, когда подобные муслины делаются в России, вывоз их из Индии остановился.

Сукно наше, как известно, вытеснило английское не только в Средней Азии, но и во всем Китае. Нанки фабрики Мединцовых… в большом ходу в Кашгаре и заходят в Кабул и Тибет».

Особое место Валиханов отвел в своем отчете возможности для России покупать в Кашгаре и вообще в Средней Азии хлопок. Кашгарский стоил от 1 рубля 60 копеек до 2 рублей 40 копеек за русский пуд и был, по мнению Валиханова, качеством выше, чем в Коканде, где его снимают недозрелым. Он написал в своем отчете, что производство хлопка в Средней Азии пока еще развито слабо, но в случае укрепления торговли с Россией может принять более обширные размеры.

Копии кашгарского отчета Валиханова, хранящиеся в архивах, испещрены пометами. Отчету придавалось большое политическое значение, его читали многие государственные деятели России. Пройдет несколько лет, и 20 ноября 1864 года министр иностранных дел А. М. Горчаков и военный министр Д. А. Милютин положат на стол Александра II записку о политике России в Средней Азии, где будет сказано, что новые завоевания не принесут выгоды и что надо приобретать влияние в среднеазиатских ханствах, не вмешиваясь в их внутренние дела, развивая торговлю…

Оба автора записки в свое время держали в руках отчет Чокана Валиханова.

…А над ним в январе 1859 года опять нависла смертельная угроза.

В Кашгар прибыли из Кульджи несколько купцов-кашгарцев и семипалатинские ташкентцы, караван которых отправился из Семипалатинска в Кашгар вскоре после каравана Мусабая, но через Кульджу. Они привезли все тот же слух, что при караване Мусабая есть какой-то русский.

Нормухаммед-датха смеясь сказал своему молодому другу Алимбаю-мурзе, что считает китайские слухи в высшей степени неправдоподобными. Но, кроме кокандского резидента, в Кашгаре есть амбань и хакимбек. Что предпримут они?

На пирушке один из анджанских купцов назойливо приставал к Алимбаю-мирзе с расспросами.

— Правда ли, что на урочище, где вы держите верблюдов, прячется русский офицер, который спит на железной кровати?

Чокан, конечно, не стал говорить, что на железной кровати теперь спит Нормухаммед-датха. А с урочища приехали казахи, оставленные присматривать за верблюдами, и рассказали, что к ним наведался чиновник из Коканда. Он осмотрел все юрты в поисках русского офицера, потом приказал вывести к нему всех рабочих каравана, убедился, что русских среди них пет, и уехал.

6 февраля кашгарцы праздновали свой мусульманский праздник аям. Но настроение в городе было подавленное. До кашгарцев дошел слух, что Валихан-тюря опять бежал из Коканда и находится у киргизов.

Кашгарские власти выставили на городских стенах караулы. По городу разъезжали патрули. У городских ворот усилили стражу, там постоянно стоял бек, проверяя каждого приезжающего и уезжающего кокандца. Чокан понимал, что его и Мусабая взяли на особое подозрение — как друзей аксакала, бывшего сподвижника Валихана-тюря.

Меж тем приближался следующий праздник — большой аям, или барат. В этот день правоверные творят общественное моление об отпущении грехов, собираются огромными толпами у мечетей, где варится пища для всех молящихся. В Кашгаре барат всегда праздновали очень весело. Весь город переселялся в сады, окружавшие гробницу Аппака, и стоявшую рядом мечеть. Сюда же стекались жители окрестных деревень. В садах шла бойкая торговля фруктами, сахаром, пирожками, содержатели ресторанов приезжали со своей кухней. Ночью на зданиях гробницы и мечети вспыхивала иллюминация, и до другого дня продолжалось гулянье.

Китайские власти всегда боялись этого народного праздника, собиравшего тысячные толпы. Из-за слухов о Валихане-тюря решили вообще запретить общественное моление. 5 марта кашгарцам прочли приказ хакимбека: у гробницы Аппака собираться нельзя, на улицах города собираться толпами и разговаривать нельзя, за неисполнение приказа мужчинам грозит телесное наказание, женщинам — лишение нарядов, в которые они будут одеты.

Обстановка в Кашгаре все больше накалялась.

9 марта Чокан сидел в саду Нормухаммеда-датхи, любуясь деревцами урюка, вот-вот готовыми расцвести.

— В Коканде урюк расцвел пятнадцать дней назад, — обронил Нормухаммед-датха.

Чокан понял, что к аксакалу опять приехали из Коканда. Путь занимал как раз пятнадцать дней.

— Хорошие новости, — продолжал Нормухаммед-датха. — Валихан-тюря пойман. Малля-хан отобрал у него бунчук и знамя и передал Каттахану-тюря. Отныне все ходжи каждый день три раза будут приходить к Каттахану-тюря на салям. Если кто не явится, тотчас донесут Малля-хану.

— Валихан-тюря обязан являться на салям? — поинтересовался Чокан.

— Нет… — Нормухаммед-датха помолчал и добавил: — Он сослан в Туркестан.

Что ж, хорошая новость! Но, увы, в тот же день Чокан узнал, что насчет ссылки Валихана-тюря аксакал распустил ложный слух, чтобы подготовить почву для приезда кокандского посланника в Кашгар на переговоры с китайцами. Хитрым и, конечно, коварным человеком был Нормухаммед-датха. Однако 9 марта, когда Чокан сидел у него в саду, караван Мусабая уже находился в двух днях пути от Кашгара. Чокан должен был его догнать с билетом от китайского правительства на выезд — ради билета он и оставался в Кашгаре, веселясь на прощание в доме Нормухаммеда-датхи.

11 марта Чокан вышел из дома аксакала вместе с хозяином. Их поджидала огромная толпа провожающих. Со всех сторон слышались пожелания благополучного путешествия. Нормухаммед-датха, не доверяя ни китайцам, ни кашгарским властям, самолично проводил своего молодого друга за ворота Кашгара. И мало того, он послал с караваном своего доверенного человека есаула Тохтара. Почему-то выбор Нормухаммеда-датхи остановился именно на этой чрезвычайно любопытной фигуре. Тохтар отличался фанатической преданностью делу ходжей, участвовал во всех восстаниях, начиная с восстания Джангира-ходжи, служил начальником дворцовой стражи у Валихана-тюря и, надо полагать, отрубил немало голов. А происходил он из казахов Среднего жуза, так что вполне мог догадываться, что купец Алимбай с ним одного роду-племени…

Караван в ожидании билета от китайских властей стоял невдалеке от пикета Ислык.

Отсюда караван двинулся не тем путем, которым пришел в Кашгар, а новым — по течению реки Тонн. Чокану пришлось тайно отлучиться, чтобы на южном склоне Теректы выкопать свой дневник, зарытый 26 сентября.

Три дня караван поднимался по ущелью реки Тонн. Наверху путников встретил холодный, пронизывающий ветер. Возможно, что именно тогда Чокан простудился. Он нигде в своих записках не говорит о болезни, но возвращался он больным, часть дневника написана чужой рукой, под его диктовку.

18 марта караван вышел в долину озера Чадыркуль. С трудом преодолевая глубокий снег, добрались до озера, перешли по льду на другую сторону. Здесь начинался проход Ташрабат, довольно опасный, потому что на спуске караванная тропа лепится по краю высокой скалы. Но морозы сослужили путникам добрую службу. Река замерзла, и удалось пройти дном ущелья.

На выходе из ущелья Чокан увидел длинное здание, сложенное из сланцевых плит, — Ташрабат. По нему и получил свое название проход. Ташрабат вызвал у Чокана чувство горечи, какое вызывает гибель прекрасных творений. Он переступил порог, залитый кровью жертвенных баранов, и вошел внутрь. Длинный коридор заканчивался залом с круглым куполом. На оштукатуренных степах кое-где уцелели фрески. Из коридора множество низких дверей вело в узкие комнаты длиной аршина в два. Сопровождавший Чокана киргиз сказал, что Ташрабат заколдован. Еще никому не удалось сосчитать, сколько здесь комнат. В одну сторону пройдешь — 39. В другую — 40.

«Суеверному человеку кажется сверхъестественным все, что требует большого труда и искусства», — размышлял Чокан, вычерчивая план Ташрабата.

Здание оказалось в 12 сажен длины и около 4 ширины. На эскизе Чокана 40 комнат. Когда-то они служили складами для товаров. Рабаты строились в Азии на больших дорогах для приюта путешественников. Это мог быть караван-сарай, училище, фонтан в оазисе, колодец в сухой степи, мост… Все, что построено, — рабат, свидетельство уважения к дорогам, соединяющим меж собой города, народы, государства. Чокан узнал от своих спутников, что киргизы приписывают сооружение Ташрабата Абдулле-хану, правившему Бухарой во второй половине XVI века. Вполне правдоподобно. Восточные историки отмечали, что Абдулла-хан любил возводить рабаты на дорогах, соединявших подвластные ему Бухару, Бадахшан, Фергану и Ташкент. При Абдулле-хане велась оживленная торговля с Индией, с Ближним Востоком, с Россией. Процветали народные ремесла, искусство, литература. В сегодняшнем Кашгаре не умеют строить такие прекрасные здания, какие были воздвигнуты при Абдулле-хане в Бухаре и Самарканде.

Двое сипаев, присланных для наблюдения за караваном из кокандской крепости Куртки, не сводили глаз с купца в черной казинетовой шубе, в черных сафьяновых ичигах с калошами. Что он там ищет, в заколдованном месте? Сколько ни считай, мурза, все равно не сосчитаешь комнат!

А Чокан, глядя на развалины Ташрабата, вспоминал, как однажды в Семиречье, в пустынном Чингельды, нашел глиняную трубу. Там существовал когда-то водопровод, жил большой город… Чокан перебирал в памяти утраты, понесенные Средней Азией. Уничтожена обсерватория в Самарканде. Разорены библиотеки Хивы, Бухары, Ташкента, Ферганы. Нет у народов своих поэтов, летописцев, астрономов…

Он написал впоследствии в «Очерках Джунгарии»:

«Средняя Азия в настоящем своем общественном устройстве представляет явление крайне печальное, какой-то патологический кризис развития. Вся страна, нисколько не преувеличивая, есть не более не менее, как одна громадная пустыня с заброшенными водопроводами, каналами и колодцами, усеянная развалинами; пустыня, занесенная песком, заросшая уродливыми кустами колючего саксаула и обитаемая только стадами диких ослов и пугливых сайгаков. Среди этой сахары разбросаны по берегам рек небольшие оазисы, осененные тополевыми, тутовыми деревьями и вязами, там и сям попадаются рисовые поля, дурно возделанные, плантации травянистого хлопчатника, который снимают недозрелым, виноградники и фруктовые сады, предоставленные ленивым человеком исключительно попечению аллаха. На этих оазисах, на развалинах многовратных городов стоят жалкие мазанки, и в них живет дикое, невежественное племя, развращенное исламом и забитое до идиотизма религиозным и монархическим деспотизмом туземных владельцев, с одной стороны, и полицейской властью китайцев — с другой».

Караван намеревался направиться из Ташрабата вниз по реке Атбаш. Там, по рассказам киргизов, находились развалины большого города. Но два сипая из Куртки объяснили, что идти долиной Атбаша нельзя. Сипаи боялись нападения киргизов племени черик. Черики отказались подчиняться коменданту Куртки Мамразыку-датхе и поехали в Коканд просить, чтобы их сделали независимыми от Мамразыка-датхи и чтобы построили на Атбаше укрепление, которому они будут подчиняться.

Сипаи провели караван в долину реки Нарын кружной и неудобной дорогой. На высоком правом берегу Нарына Чокан увидел несколько мазанок и скопище юрт, окруженных дувалами. Позади аршина на два возвышалась глинобитная стена. Куртка имела лишь видимость укрепления, здесь у купцов осматривали вьюки и брали зякет.

В кибитке коменданта на небольшом возвышении из глины сидел белобородый Мамразык-датха в старом бумажном халате, в красных сапогах. У него был вид победителя. Строптивые черики возвратились из Коканда ни с чем, а ему хан прислал милостивое письмо и парчовый халат.

Для сбора зякета комендант направил в караван своего сына. В Куртке предполагали, что караван везет много товаров, и рассчитывали взять большой зякет. Списку, предъявленному Мусабаем, не поверили, приказали развязать вьюки и убедились, что караванбаши их не обманывает. Мусабай заплатил зякет — две большие и две малые ямбы и записал в памятную книжку, сколько чего дано Мамразыку-датхе: «добровольно в подарок». Комендант Куртки получил не так уж много, всего на 31 рубль. Мусабай благодаря присутствию Тохтара не очень-то боялся Мамразыка-датху.

В Куртке Чокан распрощался с провожатым и отправил с ним благодарственное письмо Нормухаммеду-датхе. Начинался самый опасный участок пути — от Куртки до русских владений. Мамразык-датха дал в сопровождающие бугинца Наймана.

— Воля аллаха да будет, — произнес Мусабай, усаживаясь в седло. — Мы от бога и возвратимся к богу.

Чокан позавидовал фаталистическому спокойствию караванбанш. Сам он чувствовал себя больным и разбитым, физические и нравственные силы были на исходе.

Караван шел долиной Нарына мимо аулов и пашен. Киргизы-земледельцы из рода саяков пахали землю среднеазиатскими сохами с деревянными сошниками. По полям разъезжал и делил участки какой-то родоначальник. Чокану сказали, что это датха Осман. Хотели пройти мимо, но родоначальник саяков послал вдогонку каравану своего раба с приглашением заехать в гости. Это означало, что Осман зарежет двух тощих баранов на ужин, а путники щедро одарят хозяина за гостеприимство. Кокандцы запретили киргизам брать с караванов зякет, по с таким замаскированным побором вынуждены были мириться.

Мусабай от приглашения отказался. Оскорбленный Осман приказал своим подданным привести гостей силой. Пьяные вдрызг всадники бранью и угрозами повернули караван в аул. Мусабай записал в памятную книжку, что Осману «дано через вымогательство» товару на 25 рублей.

Следующий гостеприимный хозяин, тридцатилетний бутинец Тобулды, потребовал самую малость. Он слыл храбрым батыром и намеревался взять в свои руки власть над всеми бугу. Тобулды дотошно расспрашивал Мусабая и Чокана об условиях русского подданства и говорил, что уже собирался однажды ехать в Верное, просить защиты от кокандцев.

На другой день Найман привел их в свой аил и продержал дорогих гостей три дня, превзойдя в требованиях обоих предыдущих родоначальников. Мусабай записал в книжку, что Найману «дано через вымогательство» сукно, парча, мех, даже верблюдица с верблюжонком, всего на 120 рублей.

Содрав с купцов дары, Найман как ни в чем не бывало отправился с караваном в качестве защитника.

Но, как только начались владения сарыбагышей, он струсил и объявил, что на этом его обязанности по охране заканчиваются.

Сарыбагыши встретили караван у выхода из Зауки. Они откуда-то прознали, что в семипалатинском караване возвращается из Кашгара поручик Валиханов.

Караван окружили и погнали под конвоем в аил родоначальника сарыбагышей Турегельды. Мусабай клялся, что человека по имени Валиханов в караване нет, и показывал бумаги. Турегельды кивнул одному из своих. Тот вышел вперед, указал на Чокана.

— Он Валиханов. Я его видел в русской крепости, в Алматы.

Турегельды держался нагло.

— Эй, снимай халат, давай нам.

Чокан, не говоря ни слова, снял халат, отдал Турегельды.

— Ты русский шпион, я тебя отвезу в Коканд, — издевался Турегельды. — Тебе отрубят голову, а мне дадут звание датхи.

Мусабай пытался склонить его к переговорам о выкупе.

— Какой выкуп? — нагло ухмылялся Турегельды. — Караван целиком будет мой… В Коканде разгадали ваш обман. В погоню за русским шпионом выслан отряд, он скоро будет здесь…

Спутник Чокана, деливший с ним палатку Мухаммед-разык впоследствии рассказывал, что кашгарский аксакал Нормухаммед-датха действительно получил предписание хана изловить и убить человека, выдававшего себя за купца, но медлил. Кокандские сипаи гнались за караваном, но не догнали.

Караван провел в плену у Турегельды несколько дней. Неизвестно, кто смог за это время отыскать стоянку казачьего отряда и сообщить, что семипалатинский караван задержан сарыбагышами. Но кто-то сообщил… Не зря Чокан прожил в горах зиму 1857/58 года. И не зря туда ездил с подарками многоопытный Файзулла Ногаев.

Весть о приближении русского отряда сделала Турегельды сговорчивее. Он уже ничего не требовал в придачу к тем товарам, которые получил от Мусабая «через вымогательство» на сумму 356 рублей, самую большую в памятной книжке караванбаши, причем в списке стоят 20 халатов — не снятых ли прямо с плеч?

Турегельды настолько перепугался, что на прощание подарил по лошади Чокану и Мусабаю.

12 апреля они увидели, что в окрестностях Верного только-только начинает расцветать урюк. Выехавший навстречу каравану майор с простоватым солдатским лицом сказал усталому и больному человеку в халате и арак-чипе:

— С благополучным возвращением, Чокан Чингисович! А мы уж все глаза проглядели.

Это был новый начальник Алатавского округа и казахов Большой орды Герасим Алексеевич Колпаковский, переведенный в Верное из Березова, умный и честный человек, начавший службу с низших чинов.

«Книга для записи прошедших караванов, частных лиц и других через укрепление Верное» свидетельствует, что поручик Валиханов, несмотря на болезнь, оставался там всего 13 дней и поспешил в Семипалатинск, один, на телеге, намного опередив медленно передвигавшийся караван.