После Седана миновало две недели [1] , другими словами, была середина сентября 1870 года. Копировальщик прусского геологического управления, а на сей раз лейтенант из резервистов господин фон Блайхроден сидел без сюртука за письменным столом в одной из комнат Cafe du Cercle – самого изысканного заведения деревеньки Марлотт. Форменный сюртук со стоячим воротником лейтенант повесил на спинку стула, и тот поник, будто мертвое тело, судорожно обвив пустыми рукавами ножки стула – как бы на случай внезапного падения головой вперед. На правой поле остался след от портупеи, левая была до блеска истерта ножнами, а спинка была пыльной, как проселочная дорога. По низкам своих изношенных брюк господин геолог в звании лейтенанта мог бы даже вечером без труда изучать третичные отложения в данной местности, когда же к нему являлся вестовой, он по следам от грязных сапог безошибочно устанавливал, какие формации лежали на пути вестового – эоценовые или плиоценовые.

Господин лейтенант и впрямь был более геолог, нежели солдат, но он был прежде всего сочинителем письма. Он сидел, сдвинув очки на макушку, держа в руках перо и глядя за окно, где во всей осенней красе раскинулся сад с яблонями и грушами, чьи ветви клонились к земле под тяжестью великолепных плодов. Оранжево-красные тыквы нежились на солнышке возле колючих серо-зеленых артишоков; рядом с белыми, как хлопок, кочанами цветной капусты карабкались по жердочкам огненно-красные помидоры; подсолнухи величиной с тарелку поворачивали свои желтые круги к западу, куда начало клониться дневное светило; целые рощи георгин, белых, словно накрахмаленные льняные простыни, пурпурно-красных, словно запекшаяся кровь, грязно-красных, словно свежая убоина, нежно-красных, словно требуха, серо-желтых, желтых, как кудель, пятнистых, с разводами, пели слитную ораторию красок. Песчаную тропинку охраняли два ряда гигантских левкоев – сиреневых, ослепительных льдисто-синих либо соломенно-желтых, они углубляли перспективу до того места, где начинались буро-зеленые виноградники, напоминая рощу вакхических жезлов с краснеющими гроздьями, полускрытыми листвой. На заднем плане белело несжатое ржаное поле, и скорбно клонились к земле наливные колосья с торчащей остью и чешуйками, что осыпались при каждом порыве ветра, возвращая земле ее дары и набухая соками, будто материнская грудь, от которой отняли младенца.

И уже совсем вдали, в лесу Фонтенбло, рисовались темные кроны дубов и купы буков, чьи причудливые очертания напоминали узор старинных брабантских кружев, сквозь ажурный край которых пробиваются золотыми нитями горизонтальные лучи вечернего солнца. Еще не перестали наведываться в богатые медом кладовые сада редкие пчелы; малиновка издала несколько рулад, сидя на ветке яблони; густые испарения волнами поднимались от левкоев, так бывает, когда идешь по тротуару и перед тобой вдруг распахнут дверь парфюмерной лавки. Зачарованный этой волшебной картиной, лейтенант сидел, держа перо наперевес, как держат винтовку. «Какая красивая страна!» – подумал он, и мысли его устремились вспять, к бескрайнему песчаному морю родной стороны, среди которой торчат кое-где карликовые сосенки, вздымающие к небу узловатые ветки с мольбой не засыпать их песком по самую маковку.

Но на волшебную картину, оправленную в раму окна, то и дело с регулярностью маятника падала тень, отбрасываемая винтовкой часового, сверкающий штык рассекал пополам живописное полотно и менял направление под грушей, усеянной отборными наполеонками, зелеными, как киноварь, и желтыми, как кадмий. Лейтенант хотел было попросить часового нести вахту где-нибудь в другом месте, но не посмел. Тогда, чтобы по меньшей мере не видеть, как сверкает штык, он перевел глаза налево, за пределы сада. Там стояла кухня – постройка с желтыми оштукатуренными стенами, без окон и со старой, свилеватой виноградной лозой, распластанной по стене, словно скелет ископаемого животного в музее, но на лозе этой не осталось ни листьев, ни гроздьев; лоза была мертва и стояла будто распятая на кресте шпалеры, простирая длинные жесткие руки как бы с намерением стиснуть в объятьях часового всякий раз, когда тот оказывался поблизости.

Лейтенант оторвал взгляд и от этого зрелища и устремил его на стол. Там по-прежнему лежало неоконченное письмо к молодой жене, которая стала его женой лишь четыре месяца назад, за два месяца до того, как началась война. Рядом с биноклем и картой французского генерального штаба лежала гартмановская «Философия бессознательного» [2] , а также «Парерга и Паралипомена» Шопенгауэра [3] .

Лейтенант встал из-за стола и несколько раз прошелся по комнате. Раньше она служила залом для собраний и трапез покинувшей эти места колонии художников. Панели на стенах были по квадратам расписаны маслом – все сплошь воспоминания о солнечных часах, проведенных в этом прекрасном, гостеприимном краю, который так щедро предоставлял в распоряжение чужеземцев свои художественные школы и свои выставки. Здесь были танцующие испанки, римские монахи, побережье Нормандии и Бретани, голландские ветряные мельницы, рыбацкие поселки Норвегии и Швейцарские Альпы. Прикорнул мольберт орехового дерева, как бы укрываясь от грозящих ему штыков. Там же висела измазанная палитра, где еще не совсем высохли краски, палитра весьма напоминающая своим видом изъятую печень в окне лавчонки, где продают требуху. На вешалке лейтенант увидел несколько форменных в среде художников головных уборов – огненно-красных шапок испанской милиции, поблекших от дождя и солнца и со следами пота. Лейтенант почувствовал себя не совсем ловко, как человек, который без спросу прошел в чужое жилье и ждет, что с минуты на минуту нагрянет хозяин. Поэтому он вскоре прервал свою прогулку по комнате и сел за стол, чтобы наконец-то дописать письмо. Уже были готовы первые страницы, исполненные сердечных излияний, заботливых расспросов и тревожных опасений, поскольку лейтенант недавно получил известие, подтверждающее его радостное предположение, что он скоро станет отцом. Он обмакнул перо в чернильницу более затем, чтобы иметь собеседника, нежели затем, чтобы сообщить нечто важное либо расспросить о подробностях.

Итак, он писал письмо: «Вот, например: я с приданной мне сотней людей после четырнадцатичасового марша без еды и без питья обнаружил в лесу брошенную врагом телегу с провиантом. Как ты думаешь, что было дальше? Оголодав до такой степени, что глаза у людей выступали из орбит, словно горный хрусталь из гранитной глыбы, часть незамедлительно распалась, все, как волки, набросились на еду, но еды могло хватить от силы человек на двадцать пять, и потому они схватились врукопашную. Моих команд никто не слушал, а когда сержант пытался урезонить их своей саблей, они сбили его с ног ружейными прикладами. Шестнадцать человек израненных, полумертвых осталось на месте. Те же, кто все-таки дорвался до еды, так обожрались, что почувствовали себя плохо и, рухнув прямо на землю, тотчас уснули. Соотечественник бил соотечественника, дикие звери передрались из-за добычи.

Или взять пример, когда мы получили приказ срочно соорудить заградительный вал, а под рукой в этой безлесной местности нет ровным счетом ничего, кроме виноградных лоз. Представь себе ужасное зрелище: буквально за час вырубают целый виноградник, а из лоз прямо с листьями и побегами плетут фашины, насквозь мокрые от сока раздавленных недозрелых ягод. Нас заверили, что винограднику этому по меньшей мере сорок лет, стало быть, за один час мы уничтожили плоды сорокалетних трудов с единственной целью – создав укрытие для самих себя, стрелять в тех, кто насадил этот виноградник. Или когда мы затеяли перестрелку среди несжатого поля, где зерно хрустело под ногами, как снежный наст, а примятые колосья клонились к земле, чтобы сгнить после первого же дождя. Надеюсь, ты не подумаешь, моя дорогая, любимая жена, что после таких поступков человек может спокойно спать? Хотя, с другой стороны, я всего лишь выполнял свой долг. А ведь кое-кто осмеливается утверждать, будто сознание исполненного долга заменяет самую мягкую подушку!

Но нам предстоят дела еще более ужасные. Ты, верно, слышала уже, что французский народ, дабы увеличить численность своей армии, весь поднялся на борьбу и сформировал добровольческие соединения, которые под именем франтиреров пытаются отстоять свои дома и поля. Правительство Пруссии не пожелало уравнять франтиреров в правах с солдатами регулярной армии и приказало расстреливать их повсюду, где бы они ни встретились, как шпионов и предателей, то есть без суда и следствия. По той причине, как говорится в упомянутом приказе, что войну ведут государства, а не отдельные личности. Но разве солдаты – это не отдельные личности? И разве франтиреры не солдаты? Они носят серую форму, как егерские части, а ведь именно форма делает человека солдатом. Да, они не зачислены в армию, гласит возражение. Верно, не зачислены, поскольку правительство не располагало временем, чтобы их зачислить, а коммуникации с сельской частью страны не налажены. У меня у самого в бильярдной, что по соседству с моей комнатой, содержатся три таких пленника, и в любую минуту из штаб-квартиры может поступить приказ касательно их участи».

На этом месте лейтенант прервал письмо и вызвал звонком вестового. Вестовой, несший вахту в буфетной, явился незамедлительно.

– Как там пленные? – полюбопытствовал господин фон Блайхроден.

– Да все хорошо, господин лейтенант, они играют в бильярд и не унывают.

– Пошли им несколько бутылок белого вина, только не крепкого… Происшествий никаких?

– Никаких, господин лейтенант. Еще будут.

И господин фон Блайхроден вернулся к прерванному письму.

«Престранный народ эти французы! Три франтирера, о которых я уже говорил и которых, возможно (я говорю: «возможно», ибо все-таки надеюсь на лучшее), через несколько дней приговорят к смерти, сейчас играют в бильярд в соседней комнате, и я слышу удары киев о шары. Какое веселое презрение к смерти! А ведь хорошо так воспринимать свой уход из мира. Если только это не доказывает, что наша жизнь недорогого стоит, коль скоро люди могут так легко с ней расстаться. Я хочу сказать, когда у человека нет таких сладостных уз, которые привязывали бы его к жизни, как привязывают они меня. Надеюсь, ты не истолкуешь превратно мои слова и не вообразишь, будто я почитаю себя связанным… Ах, я и сам уже не понимаю, о чем пишу, я так много ночей не спал, и моя голова…»

Раздался стук в дверь. Когда лейтенант произнес «войдите», дверь отворилась, и в комнату вошел деревенский священник. Это был мужчина лет пятидесяти, вида приветливого, но в то же время решительного и озабоченного.

– Господин лейтенант, – начал священник, – я пришел просить у вас дозволения переговорить с пленниками.

Лейтенант встал, надел сюртук и одновременно жестом пригласил священника сесть на софу. Но когда он доверху застегнул эту тесную одежду, жесткий воротник обхватил его шею точно клещами, как бы сдавив органы благородных чувств, и кровь остановила свой бег на тайных путях к сердцу. Возложив руку на Шопенгауэра и тем опершись о письменный стол, лейтенант ответствовал:

– Готов к услугам, господин патер, но, по-моему, пленные едва ли нуждаются в вашем обществе, ибо они развлекаются бильярдом.

– Полагаю, господин лейтенант, – гласил ответ, – что знаю свой народ лучше, чем знаете его вы. Разрешите тогда вопрос: вы намерены расстрелять этих парней?

– Разумеется, – сказал господин фон Блайхроден, совершенно войдя в свою роль. – Войну, господин патер, ведут государства, а не отдельные личности.

– Если позволите, господин лейтенант, себя и своих солдат вы, следовательно, личностями не считаете?

– Если позволите, господин патер, в данном случае – нет.

Лейтенант сунул письмо под промокательную бумагу и продолжал:

– В данном случае я не более как представитель Союза северогерманских государств.

– Вы правы, господин лейтенант, и ваша добросердечная императрица, да пребудет над ней благословение Божье, точно так же была представительницей союза государств, когда обратилась с призывом к немецким женщинам не оставить раненых своей заботой. Я знаю во Франции тысячи отдельных личностей, которые возносят ей хвалу, в то время как французская нация проклинает вашу. Господин лейтенант, во имя Спасителя нашего (тут патер встал, схватил за руки своего врага и продолжал со слезами в голосе), не могли бы вы обратиться к ней…

Лейтенант чуть не потерял выдержку, но сумел собраться с духом и ответил:

– До сих пор женщины у нас не мешались в политику.

– Очень жаль, – сказал священник и выпрямился.

Казалось, лейтенант прислушивался к чему-то за окном и потому пропустил мимо ушей слова патера. Он вдруг начал выказывать явное беспокойство, и лицо его сделалось белым как полотно, потому что тугой воротник не мог больше сдерживать отток крови.

– Присядьте, пожалуйста, господин священник, – сказал он невпопад. – Если вы желаете побеседовать с пленными, я не стану чинить препятствий, но, пожалуйста, пожалуйста, присядьте хоть на минуту. (Он снова прислушался, и тут до него отчетливо донесся стук копыт – два удара и еще два, как будто лошадиный галоп.) Нет, нет, пока не ходите, господин патер, – сказал лейтенант, и голос его пресекся.

Патер остановился.

Лейтенант далеко, как только мог, высунулся из окна. Галоп становился все ближе, сменился медленной трусцой и смолк. Лязганье сабли и шпор, шаги по крыльцу – и в руках у господина фон Блайхродена оказалось письмо. Он вскрыл его по сгибу и прочел.

– Который час? – спросил он вдруг себя самого. – Шесть? Значит, через два часа, господин патер, пленных надлежит расстрелять без суда и следствия.

– Быть того не может, господин лейтенант, людей не отправляют в вечность таким способом.

– Вечность или не вечность, но приказ гласит, что это должно быть сделано до вечерней зори, коль скоро я не желаю, чтобы меня самого сочли за пособника партизан. Далее следует суровый выговор за то, что я не сделал этого уже тридцать первого августа. Господин священник, пройдите к ним, поговорите с ними и избавьте меня от неприятностей…

– Значит, по-вашему, сообщить людям справедливый приговор – это неприятность?

– Я ведь все-таки человек, или вы думаете, что я не человек?

Он рывком распахнул сюртук, чтобы глотнуть воздуха, и начал расхаживать по комнате.

– Почему нам нельзя всегда оставаться людьми? Почему мы всю жизнь должны раздваиваться? О Боже, господин патер, пройдите, побеседуйте с ними. Они женаты? Есть ли у них жены и дети? Или, может, родители?

– Они холосты, все трое, – отвечал священник, – но уж эту-то ночь вы могли бы им подарить.

– Не могу! Приказ гласит: до вечерней зори, а на рассвете нам выступать. Пройдите к ним, господин патер, пожалуйста, пройдите к ним.

– Я пройду, господин лейтенант, только и вы попомните: вам нельзя никуда выходить без военного сюртука, не то вас постигнет та же судьба, что и этих троих, ибо именно мундир превращает человека в солдата.

С этими словами патер ушел.

Господин фон Блайхроден в крайнем возбуждении дописал последние строчки письма, запечатал его и позвонил.

– Отправьте это письмо, – сказал он вошедшему вестовому, – и пришлите ко мне сержанта.

Сержант явился.

– Трижды три будет двадцать девять… нет, трижды семь будет… сержант, возьмите трижды… возьмите двадцать семь человек и через час расстреляйте пленных. Вот приказ.

– Пристрелить? – недоумевающе переспросил сержант.

– Да, да, расстрелять. Выберите самых неисправных солдат, из тех, что уже бывали в деле. Вы меня поняли? Ну, например, номер восемьдесят шесть – Безеля, номер девятнадцать – Гевера и в таком же духе. Кроме того, отберите вспомогательную команду для меня, шестнадцать человек, и немедля. Самых отборных. Нам надо произвести рекогносцировку в Фонтенбло, а пока мы вернемся, чтоб все было сделано.

– Шестнадцать человек для лейтенанта, двадцать семь – для пленных. Да хранит вас Бог.

И он ушел.

Лейтенант снова застегнул сюртук доверху, надел портупею, сунул в карман револьвер. Затем он зажег сигару, но ему не курилось, потому что воздуху в легких не хватало. Он смахнул пыль с письменного стола, достал носовой платок и протер им нож для разрезания бумаги, сургуч и спичечный коробок. Положил линейку и ручку параллельно друг другу, но под прямым углом к бювару. Затем, покончив с этим, он начал расставлять мебель, достал гребень и щетку и перед зеркалом привел в порядок свои волосы. Снял с гвоздя палитру и внимательно рассмотрел засохшие мазки, перемерил все красные шапки, попробовал установить мольберт на двух ножках. К тому времени, когда в саду под окном загромыхали прикладами солдаты вспомогательной команды, в комнате не осталось решительно ни одного предмета, которого лейтенант не коснулся бы своими пальцами. Выйдя к солдатам, он скомандовал «налево, ша-агом марш!» – и часть двинулась прочь из деревни. Казалось, будто лейтенант спасается бегством от превосходящих сил противника – солдаты едва поспевали за ним. Выйдя в поле, он велел солдатам идти гуськом, след в след, чтобы зря не топтать траву. Больше он не оглянулся ни разу, но тот, кто шел непосредственно за ним, мог видеть, как спинка его сюртука время от времени идет складками, словно лейтенанта била дрожь либо он ждал удара сзади. На опушке лейтенант приказал людям остановиться и отдохнуть, не поднимая шума, а сам углубился в лес.

Оказавшись один и убедившись, что никто из солдат не может его видеть, он испустил глубокий вздох и повернулся лицом к темной чаще, через которую узкие тропки вели к Горж-о-Лу. Мелколесье и кустарник уже тонули в тени, но на верхушках дубов и буков еще сияло заходящее солнце. У лейтенанта было такое чувство, будто он лежит на дне мрачного озера и видит над собой сквозь зеленую толщу воды дневной свет, к которому уже никогда более не выплывет. Большой, дивно красивый лес, прежде с легкостью врачевавший его больной дух, нынче вечером казался таким негармоничным, таким холодным и враждебным. Жизнь виделась ему такой бессердечной, такой отвратной и полной раздвоенности, что даже природа и та, казалось, страдает от этого бессознательного, безвольного прозябания. Здесь тоже шла свирепая борьба за существование, пусть бескровная, но от того не менее жестокая, чем за пределами леса среди разумных существ. Он видел, как молодые дубки разрастались в пышные кустики, чтобы придушить редкие побеги бука, которые так никогда и не станут деревьями, как из тысячи буков от силы один может пробиться к свету, достичь гигантских размеров и в свою очередь отнимать у других жизненные соки. А дуб, безжалостный дуб, раскинувший свои узловатые шершавые руки, словно для того, чтобы перехватить весь солнечный свет, дуб придумал борьбу и под землей. Он рассылает свои длинные корни во все стороны, подрывает почву, отбирает у других растений мельчайшие питательные частицы, и там, где он не может убить своих противников тенью, он морит их голодом. Дуб уже разделался с еловым лесом, однако бук идет по пятам, как медлительный, но неумолимый мститель, ибо там, где он приходит к власти, его ядовитые соки отравляют все подряд. Он изобрел отравляющие вещества, против которых природа не знает средств, ибо даже трава и та не может расти под сенью бука, а земля под ним всегда черная, и поэтому будущее принадлежит ему.

Лейтенант все шел, шел, все вперед и вперед, ударяя саблей по кустам и не думая о том, сколько молодых дубков лишилось из-за него права на жизнь и сколько обезглавленных уродцев он вызовет к жизни. Он вообще ничего больше не думал, ибо вся деятельность его души превратилась в кашицу, словно под пестиком ступки. Мысли пытались выкристаллизоваться, но тщетно, они расползались прочь; память, чаяния, злость, едва уловимые чувства и одна всеобъемлющая ненависть против всего неправедного, что благодаря таинственным силам природы царит в мире, сливались воедино в его мозгу, словно некий внутренний огонь спешно повысил температуру и заставил все твердые составные части принять жидкую форму. Он вздрогнул всем телом и круто остановился, потому что со стороны деревни раскатился по полю звук, умноженный подземными ходами волчьего ущелья. Это был звук барабана. Сперва непрерывная дробь – тра-та-та-тра-та-та! И еще, и еще удары, один за другим, тяжелые, глухие, так заколачивают крышку гроба, опасаясь потревожить чрезмерным шумом прибежище скорби. Тра-та-та-та-та! Он достал часы. Без четверти семь. Через пятнадцать минут это должно произойти. Он хотел вернуться и посмотреть своими глазами… Но как же посмотреть, когда он сбежал! Да он ни за что на свете и не смог бы на это смотреть! И он вскарабкался на дерево.

С дерева он увидел деревню, светлую, радостную, всю в садах, и церковный шпиль, поднявшийся над коньками деревенских крыш. Больше он не увидел ничего. Он держал часы в руке и провожал глазами движение секундной стрелки. Тик-так, тик-так! Стрелка обегала маленький круг до того быстро, до того быстро… А длинная минутная, она совершала прыжок всякий раз после того, как секундная опишет круг, а солидная часовая стрелка, та вообще, как ему казалось, стоит на месте, хотя и она, конечно же, двигалась.

До семи оставалось пять минут. Он крепко, очень крепко ухватился за гладкий черный сук; часы дрожали у него в руке, в ушах глухо пульсировала кровь, а в затылке разливался удушающий жар. Бух! – прогремело вдруг, словно где-то разломили доску; над черной шиферной крышей, над светлой яблоней взмыл к небу и поплыл над деревней голубоватый дымок, светло-голубой, как весенняя тучка, вот только поверх этой тучки поднялись к небу белые кольца, одно кольцо, другое, много-много колец, словно стреляли в летящих голубей, а не в стенку.

«Не так ужасно, как я опасался», – сказал он самому себе, спускаясь с дерева и несколько успокоившись оттого, что все уже позади. Тут маленький колокол на деревенской церкви начал отзванивать вечный покой по всем убиенным, которые выполнили свой долг, хотя и не по всем живущим, которые выполнили свой. Солнце село, и бледно-желтый месяц, проторчавший на небе с самого полудня, начал окрашиваться багрянцем и наливаться яркостью, а лейтенант со своей частью двинулся к Монкуру, всю дорогу преследуемый звоном малого колокола. Часть вышла на большое шоссе, ведущее к Немуру, где дорога, окаймленная двумя рядами тополей, казалось, специально проложена для маршировки. Так они и шли, покуда не сгустилась тьма и безжалостный свет месяца не озарил все кругом. Сзади начали шептаться, и по шеренге шепотком пробежали слова, не следует ли попросить капрала намекнуть лейтенанту, что дороги здесь небезопасны и что ежели с рассветом выступать, пора бы вернуться на квартиры, но тут господин фон Блайхроден сам неожиданно скомандовал «стой». Остановились они на взгорке, с верхушки которого можно было видеть Марлотт. Но лейтенант молчал и не двигался, будто охотничья собака, что делает стойку на выводок куропаток. И снова рявкнул барабан. И часы пробили девять в Монкуре, в Греце, в Бурроне, в Немуре, и все колокола заблаговестили к вечерней мессе, один громче другого, но над всем перезвоном гремел маленький колокол в Марлотте. Он говорил: «По-мо-ги-те! По-мо-ги-те!», а помочь господин фон Блайхроден не мог. Тут далеко окрест разнесся гул, будто поднявшийся из земных глубин, то был вечерний салют в штаб-квартире, в Шалоне. И сквозь легкий предвечерний туман, который, как комья ваты между оконными рамами, заклубился над речушкой Луан, проник лунный свет и захлестнул реку, словно поток лавы, который, как из кратера вулкана, тек из дальнего леска Фонтенбло. Вечер стоял удушливо теплый, но все солдаты были бледны будто смерть, так что кружившиеся над ними летучие мыши чуть не задевали их уши, как это свойственно летучим мышам, когда те завидят что-нибудь белое. Все понимали, о чем задумался лейтенант, но таким странным они его никогда еще не видели и опасались, что с этой бессмысленной рекогносцировкой на большой проезжей дороге дело обстоит неладно. Наконец капрал, взяв на себя смелость, подошел к нему и как бы в виде рапорта доложил, что уже протрубили вечернюю зорю. Господин фон Блайхроден выслушал его донесение очень кротко, как выслушивают приказ, и скомандовал к возвращению.

Когда они спустя примерно час вступили на улочки Марлотта, капрал заметил, что правую ногу лейтенанта сводит в колене, как у лошади, больной шпатом, и что он движется по диагонали, как слепень. На площади часть разошлась без поверки, и лейтенант сразу же ушел.

Но он не торопился в свою комнату. Его влекло что-то иное, хотя он и не понимал, что именно. Он метался по улочкам деревни, глаза у него были широко раскрыты, ноздри раздувались, как у охотничьей собаки. Он разглядывал стены, он искал нюхом некий хорошо знакомый ему запах. Никто его не видел, никто ему не встретился. Он хотел увидеть, где «это» свершилось. Хотел увидеть, но в то же время боялся. Наконец, утомленный поиском, он направился домой. Посреди двора он остановился и обошел кругом кухню. В этом обходе он наскочил на сержанта и так испугался, что принужден был опереться о стену. Сержант испугался не меньше, но быстро оправился и доложил:

– Я искал господина лейтенанта, чтобы отдать рапорт.

– Ну вот и ладно, ну и ладно. Значит, все в порядке. Ступайте на квартиру и ложитесь спать, – зачастил господин фон Блайхроден, словно боясь услышать подробности.

– Все в порядке, господин лейтенант, вот только…

– Ну и ладно! Ступайте, ступайте, ступайте! – И господин фон Блайхроден продолжал тараторить без умолку, так что сержант не мог вставить ни слова. Всякий раз, когда он открывал рот, лейтенант обрушивал на его голову поток слов. Под конец это ему надоело, и он ушел восвояси.

Лейтенант вздохнул с явным облегчением, словно мальчишка, которому удалось избегнуть порки.

Он находился теперь в саду. Месяц заливал нестерпимо ярким светом желтую стену кухни, и виноградная лоза простирала костлявые руки скелета, словно потягиваясь в нескончаемом зевке. Но что это? Каких-нибудь два-три часа назад лоза была мертва и безлистна, была всего лишь серым, корчащимся в конвульсиях остовом, а теперь не гроздья ли, прекрасные пунцовые гроздья свисали с нее и не зазеленела ли она?! Лейтенант даже подошел поближе, чтобы удостовериться, что это та же самая лоза.

Но, подойдя вплотную, он попал ногой во что-то липкое и почувствовал отвратительный приторный запах, как на бойне. И лозу он узнал, это была та же самая лоза, только штукатурка на стене была выщерблена пулями и забрызгана кровью. Значит, здесь! Значит, «это» произошло здесь!

Он поспешил прочь. Войдя в прихожую, он споткнулся, словно что-то попало ему под ноги. Поэтому он снял сапоги и вышвырнул их через дверь на улицу. Затем он прошел в свою комнату, где его ждал накрытый к ужину стол. Его мучил голод, но есть он не мог. Он остановился, тупо глядя на стол. Все было так опрятно приготовлено: аппетитные шарики масла, белые-белые, и в каждый сверху воткнута редиска; скатерть белая и, как он теперь увидел, не помеченная ни его собственными, ни его жены инициалами; круг овечьего сыра так аппетитно лежит на неизменных виноградных листьях, словно рукой, приготовившей все это, водило нечто большее, нежели страх перед военным судом или обязанность платить контрибуцию; красивый белый хлеб, ничуть не похожий на коричневые ковриги ржаного, красное вино в граненом графине, нежно-розовые пластины бараньего жиго – надо всем потрудились заботливые руки. Но лейтенант не смел прикоснуться к еде. Он вдруг схватил колокольчик и позвонил. На звонок немедленно явилась хозяйка и молча застыла в дверях. Она глядела на его ноги и ждала приказаний. А лейтенант не знал, что ему нужно, и уже не помнил, зачем позвонил. Но ведь надо же было хоть что-то сказать.

– Вы на меня сердитесь? – осмелился он спросить.

– Нет, господин, – смиренно отвечала хозяйка. – Вам чего-нибудь угодно? – И снова она воззрилась на его ноги.

Он проследил за направлением ее взгляда и обнаружил, что стоит в одних носках и что весь пол покрыт его следами, красными следами с отпечатками пальцев там, где носки прохудились от многочасового марша.

– Дайте мне вашу руку, добрая женщина, – сказал он, протягивая свою.

– Нет, – ответила хозяйка, взглянула ему прямо в глаза и вышла.

После этого оскорбления господин фон Блайхроден словно бы расхрабрился и взял стул, намереваясь сесть и поужинать. Он поднял блюдо с мясом, чтобы положить себе на тарелку, но вид мяса в такой близости от лица, а главное, его запах вызвали у лейтенанта приступ дурноты. Он встал, открыл окно и выбросил блюдо с мясом во двор. Его сотрясала дрожь, и он чувствовал себя совсем больным. Глаза вдруг приобрели такую чувствительность, что слезились от обычного света, а яркие цвета были для них вообще непереносимы. Он выкинул вслед за мясом и бутылку с вином, выдернул редиску из шариков масла, красные шапки художников, палитру, – все предметы, где был хоть намек на красное, подлежали изгнанию. Затем он лег в постель. Глаза у него устали, но закрыть их он не мог. Пролежав так некоторое время, он услышал голоса в зале трактира.

– Стойкие были парни, те два, что поменьше, а высокий, тот оказался слабак.

– Если он упал у стены как куль, это еще не значит, что он был слабак, он ведь просил, чтоб мы привязали его к стене, он не хотел падать, он хотел стоять.

– Зато два другие, черт их подери, помнишь, как они стояли, и руки скрестили на груди, словно перед фотографом.

– Но когда ихний священник пришел к ним в бильярдную и сказал, что им крышка, их всех сразу вывернуло на пол, так, по крайней мере, говорил сержант, но кричать они не кричали и помилования никто не просил.

– Да, чертовы были парни! Твое здоровье!

Господин фон Блайхроден спрятал голову в подушку, заткнул уши простыней. Потом он все-таки встал.

Неодолимая сила влекла его к дверям, за которыми сидели собутыльники. Ему хотелось услышать другие подробности, но солдаты теперь говорили, понизив голос. Он подкрался тогда вплотную к дверям и, согнув спину под прямым углом, приложил ухо к замочной скважине.

– А ты обратил внимание, как вели себя наши ребята? Они были серые, будто – вот видишь – пепел от моей трубки, и многие выстрелили в воздух. Только, смотри, никому ни гу-гу. Впрочем, те трое все равно свое получили. И весили много тяжелей, когда упали, чем когда пришли. Все равно что расстреливать картечью маленьких пташек.

– А ты видел красных мальчиков-певчих, как они стояли и распевали молитвы, с такими вроде как жаровнями! Когда раздался залп, знаешь, как будто пальцами сняли нагар со свечи, и они все покатились в гороховые гряды, что твои воробышки, и забили крыльями, и заморгали глазами. А потом пришла старуха подбирать ошметки. Господи! Но ничего не поделаешь, на то и война! Твое здоровье!

Господин фон Блайхроден услышал достаточно, и кровь до такой степени заполнила его мозг, что он никак не мог уснуть. Он прошел в трактир и попросил солдат разойтись.

Затем он разделся, окунул голову в умывальный таз, взял Шопенгауэра и лег почитать. Под бурное биение сердца он читал: «Рождение и смерть в равной мере принадлежат жизни и пребывают в равновесии, обуславливая друг друга; вместе они воплощают два полюса в откровении нашей жизни. Наиболее мудрая из всех мифологий, индусская мифология выразила эту мысль, сделав непременным атрибутом Шивы, бога, воплощающего разрушение, воплощающего смерть, наряду с ожерельем из черепов фаллос – орган и символ зарождения… Смерть есть болезненное исторжение из узла, которым сладострастие привязало нас к сущему, есть насильственное исправление основной ошибки нашего бытия, есть окончание странствия».

Он выронил книжку, ибо услышал какой-то крик и возню в собственной постели. Кто здесь может быть? Он увидел тело, нижняя часть которого свела судорога, а грудную клетку расперло, как обручи на бочонке, и еще он услышал странный гулкий голос, истошно вопивший под простыней. Это было его собственное тело! Неужели он раздвоился до того, что мог наблюдать себя со стороны и слышать свой голос, как голос чужого человека? Крик не умолкал. Дверь отворилась, и покорная хозяйка вошла в комнату, вероятно, сперва постучав.

– Что прикажете, господин лейтенант? – спросила она, и глаза у нее горели, а на губах играла странная улыбка.

– Я? – удивился больной. – Ничего. Вообще же мне очень плохо, и я попросил бы вызвать врача.

– Здесь нет врача, нам обычно помогает священник, – отвечала женщина, и на лице ее больше не было улыбки.

– Тогда пошлите за священником, – попросил лейтенант, – хотя я не слишком жалую священников.

– Но если человек болен, ему волей-неволей придется их жаловать.

Когда патер пришел, он сразу направился к постели и взял больного за запястье.

– Как по-вашему, что со мной? – спросил больной. – Что со мной?

– Нечистая совесть! – коротко ответил священник.

Господин Блайхроден так и взвился:

– Нечистая совесть у человека, который выполнил свой долг?

– Да, – сказал священник и, взяв мокрое полотенце, положил его больному на голову. – Выслушайте меня, если вы еще способны на это. Теперь вы обречены! На участь более страшную, чем участь тех троих. Слушайте меня внимательно. Я знаю симптомы. Вы стоите на границе безумия. Попытайтесь продумать эту мысль до конца. Думайте с предельным напряжением сил, и, возможно, вы почувствуете, как ваш мозг приходит в порядок. Слушайте меня и следите за тем, что я говорю, если только сможете. Вы раздвоились. Вы воспринимаете часть самого себя как другого или даже третьего человека. Как это произошло? А вот как: большая социальная ложь породила раздвоенность у нас у всех. Когда сегодня днем вы писали своей жене, вы были одним человеком, правдивым, добрым, простым, за разговором со мной вы стали другим человеком. Подобно тому как лицедей теряет самого себя и превращается в конгломерат сыгранных ролей, так и социальный человек представляет собой по меньшей мере две личности. И когда из-за потрясения, ошеломленности, грозы духа душа разрывается на части, перед нами оказываются две различные природы, одна лежит подле другой, одна разглядывает другую… Вот я вижу на полу книгу, которая и мне знакома. Это был человек глубокого ума, возможно, самого глубокого из всех доныне известных. Он проник взором убожество и никчемность земной жизни так, словно учился у Господа Спасителя нашего, и, однако, он и сам не мог избежать раздвоения, ибо жизнь, рождение, привычки, человеческие слабости толкали его вспять! Как видите, господин мой, мне доводилось читать не только требник. И сейчас я говорю с вами как врач, а не как священнослужитель, поскольку мы оба – следите за ходом моей мысли! – мы понимаем друг друга. Уж не думаете ли вы, что и мне неведомо проклятие, на которое обрекает меня моя двойная жизнь? Я не подвергаю сомнению священные предметы, ибо они вросли в мою плоть, проникли в меня до мозга костей, но я сознаю также, что, обращаясь к вам, я обращаюсь не от Божьего имени. Понимаете, мы проникаемся ложью еще во чреве матери, всасываем ее с материнским молоком, и тот, кто при существующем положении захочет говорить правду… да, да… – вы следите за ходом моей мысли?..

Больной внимал словам патера с таким жадным вниманием, что даже не моргнул ни разу за все это время.

– А теперь вернемся к вам, – продолжал патер. – Есть такой коварный маленький предатель, ангел с факелом в руке, он повсюду носит корзину роз и забрасывает цветами груды отбросов; это ангел лжи, имя ему – красота! Язычники поклонялись красоте в Греции, князья искали ее благосклонности, ибо она затуманивала взоры народа и мешала ему увидеть мир таким, как он есть. Она до сих пор бродит по жизни, обманывая и предавая. Почему вы, воины, рядитесь в пестрые, яркие одежды, украшенные золотом? Почему вы всегда исполняете свою работу под музыку, с развевающимися знаменами? Не затем ли, чтобы скрыть истинное лицо своего ремесла? Люби вы правду, вы ходили бы в белых блузах, как на скотобойне, чтобы отчетливей проступали кровяные пятна, вы, как мясники, носили бы напоказ нож и топор, липкий от костного мозга и красный от капающей с него крови. Вместо музыкантов вам бы надо гнать перед собой толпу воющих людей, которые лишились рассудка на поле боя, вместо знамен вам бы надо размахивать саванами, а в обозе везти вместо амуниции гробы!

Больной, извивавшийся в конвульсиях, сложил теперь руки для молитвы и грыз ногти. Священник продолжал жестко, неумолимо, с ненавистью в голосе:

– По природе своей ты добрый человек, и не доброго человека в тебе я намерен покарать, нет, я караю в тебе представителя, как ты сам себя назвал, и эта кара должна послужить предостережением для других. Ты хочешь увидеть три трупа? Ты хочешь их увидеть?

– Нет, нет, ради Бога, не надо! – вскричал больной, чья сорочка промокла от холодного пота и прилипла к лопаткам.

– Твоя трусость доказывает, что ты человек и труслив, как положено быть человеку.

Больной взвился, словно его хлестнули кнутом; лицо у него стало спокойным, грудь перестала судорожно вздыматься, и холодным голосом, как вполне здоровый человек, он сказал:

– Отыди от меня, дьявол в священническом обличье, не то ты доведешь меня до дурацких поступков.

– Но я не приду во второй раз, если ты пошлешь за мной, – отвечал патер. – Запомни это! Запомни, что если ты не сможешь уснуть, это будет не моя вина, а скорей уж тех, кто лежит в бильярдной. В бильярдной, понял?

Тут патер распахнул двери в бильярдную, и в комнату, где лежал больной, ворвался ужасный запах карболки.

– Нюхай, нюхай! Это тебе не пороховый дым, об этом не сообщают домой по телеграфу, как о великом подвиге: «Одержана крупная победа, трое убито, один сошел с ума, благодарение Богу». Ради этого не пишут стихи, не бросают цветы на мостовую, не рыдают в церквах! Это не победа, это бойня, понимаешь, бойня!

Господин фон Блайхроден соскочил с постели и выпрыгнул в окно. Во дворе лейтенанта перехватил кто-то из его солдат, и он пытался укусить этого солдата в левый бок. Затем его связали и доставили в лазарет при штаб-квартире, а оттуда – в психиатрическую лечебницу, ибо столь ярко выраженный приступ безумия можно лечить только там.

Было солнечное утро в конце февраля 1871 года. По крутому холму Мартерей, что в Лозанне, медленными шажками поднималась молодая женщина под руку с мужчиной средних лет. Женщина была в последних днях беременности и не столько шла, сколько висела на руке у своего спутника. Лицо у нее было совсем детское, но мертвенно-бледное от горя, и платье она носила черное. На мужчине же, идущем подле нее, был обычный костюм, из чего прохожие могли заключить, что он не ее муж. На лице у мужчины читалась глубокая озабоченность, он время от времени наклонялся к маленькой женщине и что-то ей говорил, после чего снова погружался в собственные мысли. Выйдя на площадь к Старой таможне перед рестораном «У медведя», оба остановились. – Поднимемся еще немного? – спросила она.– Пожалуй, дорогая сестра, – отозвался мужчина. – Только давай чуть-чуть отдохнем.И они сели на скамью у входа в ресторан.Сердце у нее билось медленно-медленно, и грудь вздымалась с трудом, словно ей не хватало воздуха.– Мне жаль тебя, мой бедный брат, – сказала она, – я понимаю, как ты всей душой рвешься к своим домашним.– Как бы то ни было, сестра, не надо об этом говорить. Пусть мысли мои витают порой далеко отсюда, пусть я нужен у себя дома, но ты – моя родная сестра, а от своей плоти и крови не отрекаются.– Надеюсь, – сказала фрау фон Блайхроден, – перемена воздуха и новый метод лечения помогут ему, ты думаешь?– Очень может быть, – бодро отвечал брат, глядя при этом в сторону, чтобы она не прочла сомнения на его лице.– Какую зиму я провела во Франкфурте! Подумать только, что судьба может быть столь жестокой. Мне кажется, я бы легче снесла его смерть, чем это погребение заживо.– Надежда никогда не умирает, – сказал брат безнадежным тоном. И мысли его вернулись к собственным детям и собственным угодьям. Впрочем, он почти сразу устыдился своего эгоизма, мешавшего ему полностью разделить горе сестры, которое, по сути, не было его горем и свалилось на него ни за что ни про что, а устыдившись, он рассердился на себя.Тут из-за холма донесся пронзительный и протяжный крик, похожий на свисток паровоза, раз, потом другой.– Разве поезда ходят так высоко в горах? – спросила фрау фон Блайхроден.– Наверно, ходят, – ответил брат и прислушался, широко распахнув глаза.Крик повторился, но теперь он походил на крик тонущего.– Вернемся домой, – сказал, побледнев, господин Шанц, – сегодня тебе этот холм все равно не одолеть, а завтра мы будем благоразумнее и возьмем дрожки.Но женщина непременно хотела идти дальше, и они побрели по длинному взгорбку холма. Для них это был поистине крестный путь. В зеленых зарослях боярышника по обеим сторонам дороги сновали черные дрозды с желтыми клювами, на увитых плющом оградах взапуски шныряли и скрывались в трещинах проворные серые ящерки; весна была в полном разгаре, потому что зимы так и не было; по обочинам цвела примула и чемерица, но вся эта красота не привлекала внимания тех, кто восходил на Голгофу. Достигнув середины склона, они вновь услышали загадочные крики. Словно охваченная внезапным предчувствием, фрау фон Блайхроден обернулась к брату, устремила погасший взор в его глаза, чтобы увидеть там подтверждение своей догадки, после чего без звука рухнула на дорогу, и желтая пыль густым облаком укутала ее. Она же так и осталась лежать.Прежде чем брат успел опомниться, какой-то услужливый путник сбегал за экипажем, и когда молодую женщину уложили на сиденье, она тотчас начала в тяжких муках производить на свет свое дитя, так что теперь можно было одновременно услышать два крика, два человека взывали теперь из глубочайших глубин скорби, а господин Шанц, потерявший в суете свою шляпу, стоял на подножке, устремив взгляд в голубое весеннее небо, и думал про себя: «Ах, если бы небо услышало эти крики, но нет, оно, без сомнения, слишком высоко».

Наверху, в лечебнице, господина фон Блайхродена поместили в палате окнами на юг. Стены здесь были закрыты мягкой обивкой и выкрашены в нежно-голубой цвет, сквозь который рисовались едва заметные очертания пейзажа. Потолок был расписан под крытый переход, оплетенный виноградными лозами. Пол был выстлан циновками, а под циновками лежала солома. Мебель была обложена конским волосом и обтянута тканью, так что нигде на поверхности не осталось ни острых деревянных углов, ни граней. Угадать, где среди всего этого помещается дверь, не представлялось возможным, и потому у больного не возникала ни мысль о выходе, ни ощущение, будто его заперли, что для возбужденного сознания всего опасней. Окна, разумеется, были снабжены решетками, но решетками красивой работы, изображавшими листву и цветы, так что при соответствующей росписи их никто не воспринимал как решетки.Безумие господина фон Блайхродена выразилось в форме мук совести. Он убил виноградаря при загадочных обстоятельствах, и не сознавался он в своем преступлении по той лишь причине, что не мог вспомнить, при каких именно. Теперь он сидел в тюрьме и ждал, когда приговор будет приведен в исполнение, ибо его приговорили к смерти. Но в этом тягостном ожидании выдавались светлые часы. Тогда он развешивал по стенам своей комнаты большие листы бумаги и исписывал их силлогизмами. Тут он вдруг вспоминал, что приказал расстрелять французских франтиреров, зато он решительно не мог вспомнить, что был когда-то женат, и посещения жены воспринимал как посещения ученицы, которую он наставляет в логике. Он исходил из посылки, что франтиреры были предателями и что приказ гласил: расстреляй их. Как-то раз его жена, которая поневоле должна была соглашаться со всем, что он ни скажет, имела неосторожность усомниться в истинности посылки, будто все франтиреры суть предатели; тогда он сорвал со стены свои логические выводы и сказал, что не пожалеет и двадцати лет, чтобы доказать истинность посылки, ибо каждую посылку прежде всего надо доказать. Вообще же у него есть грандиозный проект, направленный на благо всего человечества. Куда устремлены все наши усилия на этой земле? – спрашивал он. Зачем правит король, проповедует священник, творит поэт, рисует художник? Чтобы поставить телу азот. Азот – это самое дорогое изо всех средств питания, вот почему так дорого мясо. Азот равен интеллекту, поскольку люди богатые, которые питаются мясом, гораздо интеллигентнее, чем те, кто в основном питается углеводами. Но запасы азота не бесконечны, вот в чем причина возникновения войн, забастовок, газет, читателей и правительственных ассигнований. Необходимо открыть новый источник азота, господин фон Блайхроден открыл его, и отныне все люди будут равны. Свобода, равенство и братство станут реальностью нашей жизни. А имя этому неисчерпаемому источнику: воздух. Воздух содержит 79 % азота, надо только найти такой способ, чтобы легкие усваивали азот непосредственно из воздуха и перерабатывали на потребу организму, без промежуточных стадий, без превращения в траву, зерно, зелень, которые скот, в свою очередь, превращает в мясо. Эта проблема принадлежала будущему и для господина фон Блайхродена; когда она будет решена, отпадет надобность в земледелии и животноводстве и наступит золотой век. В промежутках между этими рассуждениями господин фон Блайхроден возвращался мыслями к совершенному убийству и был тогда глубоко несчастен.В то февральское утро, когда госпожа фон Блайхроден шла к лечебнице и была принуждена вернуться домой с полдороги, муж ее сидел у себя и смотрел в окно. Сперва он разглядывал виноградные листья на потолке и пейзаж на стенах, потом сел в удобное кресло перед окном, так, чтобы ничто не заслоняло ему вид. У него выдался спокойный день, потому что накануне вечером он принял холодную ванну и хорошо проспал всю ночь. Он сознавал, что на дворе февраль, но не понимал, где находится. Снега не видно – такова была его первая мысль, и это его удивило, потому что ему не доводилось прежде бывать в странах более южных. За окном росли зеленые кусты, калина, вся усыпанная белыми соцветиями, лавровишня с блестящими светло-зелеными листьями, которые не меняют своего цвета всю зиму, самшит, вяз, сплошь опутанный плющом, который обвил каждую ветвь дерева, создавая впечатление, будто все оно укрыто листьями; по газону, засеянному примулой и распустившимся серным цветом, ходил работник и косил траву, а девушка сгребала ее. Он даже взял календарь, чтобы удостовериться, и прочел: февраль. Выходит, в феврале косят и сгребают траву? Где же я нахожусь?.. Затем его взоры устремились за пределы сада, и он увидел глубокую долину с пологими склонами, зелеными, как луг среди лета; по склонам там и сям были разбросаны деревни и церкви; плакучие ивы тоже зеленели, как летом. В феврале! – снова подумалось ему. Там, где кончалась зелень лугов, лежало озеро, спокойное, голубое, как воздух; на том берегу синели дальние поля, а над дальними полями высилась горная цепь, но и она, в свою очередь, была накрыта чем-то похожим на тучи нежно-белого оттенка, как свежевымытая шерсть, почему-то увенчанная острыми зубцами, а еще выше плыли легкие облачка, сливаясь порой с зубчатыми тучами. Он не знал, где находится, но кругом все было так красиво, как не бывает на земле. Может быть, он умер и попал в другой мир? Ведь не Европа же это?! Наверно, он все-таки умер. Он погрузился в тихие раздумья, пытаясь освоиться со своим новым положением. Потом он снова поднял взгляд и увидел весь этот солнечный пейзаж, взятый в рамку и пересеченный оконными решетками, причем кованые чугунные лилии и листва выглядели так, будто они парят в воздухе. Поначалу он даже испугался, но потом успокоился вновь; он еще раз внимательно оглядел пейзаж, всего внимательней – остроконечные светло-розовые тучи. И небывалая радость проснулась в нем, и прохладная свежесть овеяла его голову; он почувствовал, что извилины его мозга, прежде перепутанные как попало, начали приходить в порядок и принимать должное расположение, и до того обрадовался этому чувству, что душа у него запела, ему, во всяком случае, так показалось, но поскольку он никогда в своей жизни не пел, вместо мелодии с его губ сорвался крик, ликующий крик; именно эти проникшие через окно крики услышала его жена и пришла в такое отчаяние. Просидев некоторое время с песней на устах, он вспомнил старую олеографию под Берлином в одном из пригородных кегельбанов. Олеография эта изображала якобы швейцарский пейзаж, и тут он догадался, что находится в Швейцарии и что зубчатые облака перед ним – просто Альпы.Делая второй обход, врач застал господина Блайхродена сидящим вполне спокойно в кресле у окна и тихо напевающим. Отвлечь господина Блайхродена от прекрасной картины врачу не удалось. Но зато он был вполне разумен и прекрасно сознавал свое положение.– Господин доктор, – начал он, указывая на железную решетку, – зачем вам понадобилось так заклеймить железными цветами этот прекрасный пейзаж? Вы не хотели бы выпустить меня из комнаты? Я думаю, это пойдет мне на пользу, и обещаю вам не совершать попыток к бегству.Врач взял больного за руку, чтобы незаметно указательным пальцем пощупать его пульс у основания большого пальца.– Семьдесят, дорогой доктор, всего лишь семьдесят, – с улыбкой сказал пациент. – И ночью я спал хорошо. Вам нечего опасаться.– Меня радует, – ответил врач, – что лечение пошло вам на пользу. Я не возражаю, вы можете выходить.– Знаете, господин доктор, – сказал больной с живым волнением, – знаете, я чувствую себя так, будто некоторое время был мертв, а теперь воскрес, но уже на другой планете, до того здесь все красиво, я и представить себе не мог, что на земле возможна такая красота.– Да, господин Блайхроден, земля продолжает оставаться прекрасной там, где культура не изуродовала ее, а в этих краях природа достаточно сильна, чтобы обращать в ничто все человеческие усилия. Думаете, ваша страна всегда выглядела так безотрадно, как нынче? Нет и нет, там, где теперь раскинулись песчаные пустоши, неспособные прокормить даже козу, некогда шумели великолепные леса, дубовые, буковые, сосновые, а под их сенью паслась красная дичь, и тучные стада столь любимого у северян домашнего скота набивали свою утробу желудями.– Да вы руссоист, господин доктор, – перебил пациент.– Руссо был женевцем, господин лейтенант! Там вдали, на берегу озера, где вдается в сушу залив, который виден отсюда над верхушками вязов, там он явился на свет, там он страдал, там были преданы огню его «Эмиль» и «Общественный договор», два евангелия природы, а чуть левее, у подножья Вализских Альп, где лежит маленький Кларенс, он написал свою книгу любви, «Новую Элоизу». Ибо вы видите перед собой не что иное, как Лак-Леман.– Лак-Леман! – вскрикнул господин фон Блайхроден.– Именно в этой тихой долине обитали миролюбивые люди, – продолжал врач, – среди которых искали исцеления все страждущие умы! А теперь взгляните направо, как раз над маленькой башней и тополями, там расположено Фурне. Туда бежал Вольтер, будучи осмеян в Париже, там он возделывал землю и воздвиг святую обитель высшему существу. А вот чуть поближе лежит Коппе. Там жила мадам де Сталь, злейший враг предателя народов Наполеона, та самая мадам де Сталь, которая осмелилась поучать французов, своих соотечественников, доказывая им, что немецкая нация не есть варварский враг Франции, ибо нации никогда не испытывают ненависти друг к другу. Теперь взгляните налево: сюда, к этому тихому озерку, бежал истерзанный Байрон, когда, подобно плененному титану, вырвался из тех пут, которыми оплела его могучую душу эпоха реакции и мракобесия, здесь он излил на бумаге свою ненависть к тиранам, написав «Шильонского узника». Здесь, у подошвы высокой горы Граммон, за рыбацким поселком Сен-Женгольф, он однажды чуть не утонул, но мера его жизни тогда еще не исполнилась. Сюда бежали все они, кто не мог больше дышать тлетворным воздухом, нависшим над Европой, словно холера, после того как Священный союз подло, из-за угла убил революцию, убил вновь обретенные человеком права. А внизу, глубже на тысячу футов под вашими ногами, Мендельсон сочинял свои скорбные песни, а Гуно написал своего Фауста. Вы, верно, и сами видите, где он искал вдохновения для своей Вальпургиевой ночи – здесь, в ущельях Савойских Альп. Здесь Виктор Гюго творил свои неистовые, карающие песни о декабрьском предателе [4] . И здесь же, внизу, в маленьком, тихом и неприметном Веве, куда не может проникнуть северный ветер, по странной прихоти судьбы искал забвения от ужасов Садовой и Кёнигграца ваш собственный император. Здесь скрывался Горчаков из России [5] , когда почувствовал, что почва у него под ногами заколебалась, здесь Джон Рассел [6] , омывшись от политической грязи, дышал чистым незамутненным воздухом; здесь Тьер пытался привести в порядок свои мысли, порой сумбурные и противоречивые из-за враждебных политических бурь, и пусть теперь, верша судьбы целого народа, он вспомнит часы невинных раздумий, когда его дух в тишине и покое общался с самим собой, здесь, среди мягкой, но и строго царственной природы! А еще дальше, в Женеве, господин лейтенант! Там не проживает в своем дворце какой-нибудь король, зато там родилась мысль, которая по значению не уступит идее христианства и апостолы которой тоже носят крест, красный крест на своих белых знаменах! И покуда ружье системы «маузер» целилось во французского орла, а ружье системы «шассно» – в орла немецкого, красный крест превозносили как святыню те, кто не склонился бы даже перед черным крестом, и я думаю, что будущее победит именно под его знаменем.Пациент, спокойно выслушавший эту странную проповедь, до того чувствительную, чтобы не сказать сентиментальную, будто произнес ее священнослужитель, а не врач, испытал некоторое смущение.– Вы увлеклись, господин доктор, – сказал он.– С вами произойдет то же самое, когда вы проведете здесь три месяца, – сказал врач.– Значит, вы верите в успех лечения? – спросил пациент уже не так скептически.– Я верю в неисчерпаемые возможности природы исцелять болезни цивилизации! – отвечал врач. – Чувствуете ли вы в себе достаточно сил, чтобы перенести радостное известие? – продолжал он, бросив на больного пытливый взгляд.– Совершенно, господин доктор.– Ну, хорошо. Заключен мир.– Боже ве… Какое счастье! – воскликнул пациент.– Разумеется, – согласился врач, – но не спрашивайте меня больше ни о чем, потому что сегодня я вам ничего больше не скажу. А теперь можете выйти из комнаты. Я только хотел бы сперва вас предупредить, что ваше выздоровление не будет идти так прямо и неуклонно, как вы, вероятно, полагаете. Возможны рецидивы. Видите ли, память – это наш злейший враг и… Но теперь следуйте за мной.Врач взял больного под руку и вывел его в сад. Никакие решетки и стены не преграждали пути, одни лишь живые изгороди, которые заводили путника в лабиринт и неизбежно возвращали к тому месту, откуда он вышел, но за каждой изгородью тянулся глубокий ров, который нельзя было перешагнуть. Лейтенант искал привычные слова, дабы выразить свои восторги, но сознавал, что они плохо сочетаются со всем недавно услышанным, и предпочел не открывать рта, внимая удивительной и неслышной музыке своих нервов. Казалось, будто все душевные струны были настроены заново, и на него снизошел покой, которого он не знал давным-давно.– Вы все еще сомневаетесь в моем полном выздоровлении? – спросил он врача с жалостной улыбкой.– Вы начали поправляться, как я уже вам говорил, но вас еще нельзя назвать вполне здоровым.Тем временем они подошли к небольшой сводчатой двери в каменной стене, через которую спешили пациенты в сопровождении санитаров.– Куда идут эти люди? – спросил больной.– Следуйте за ними, увидите сами, – сказал врач. – Я не возражаю.И господин фон Блайхроден вошел в двери. Врач же знаком позвал санитара.– Ступай к фрау фон Блайхроден в отель Фосон, – сказал он ему, – поклонись от меня и скажи, что ее мужу заметно лучше, но о ней он покамест не спрашивал. В тот день, когда он спросит о ней, можно будет считать, что он выздоровел.Санитар ушел, а доктор последовал за своим подопечным через стрельчатые каменные двери.Господин фон Блайхроден попал в большое помещение, не похожее ни на одно из виденных им прежде. Не церковь, не театральный зал, не школьный класс, не ратуша, а от всего понемножку. В глубине помещение завершалось апсидой, которая открывала взорам тройное окно с цветными стеклами, причем все цвета были мягкие и гармоничные, словно подбирал их истинный художник-колорист, и свет, проникавший через эти стекла, преломлялся в едином, гармоничном аккорде мажорного звучания.На больного это произвело впечатление, подобное тому, какое производит до-мажорный аккорд, разгоняющий мрак Хаоса в гайдновской оратории «Творение», когда хор после тяжкой, мучительной работы наконец упорядочивает стихийные силы природы в финале и провозглашает: «Да будет свет», а херувимы и серафимы подхватывают его слова.Под окном высился сталагмит, образуя свод, откуда все время сочилась струйка воды, падая в бассейн, где стояли каллы, склонив долу свои чаши, белые, как ангельские крылья. Колонны, ограничивавшие апсиду, нельзя было отнести ни к какому архитектурному стилю, снизу и до самого потолка их одевал мягкий бурый мох. Нижние панели стен были прикрыты еловым лапником, а свободные верхние плоскости украшены листвой различных растений – лавра, падуба, омелы в виде орнамента, который тоже не позволял отнести его к какому-нибудь определенному стилю; кой-где листья начинали складываться в буквы, чтобы тотчас смениться мягкими и причудливыми формами, напоминающими арабески Рафаэля. Под оконными люнетами висели большие венки, словно в честь майского дня, а по верхнему фризу проходил орнамент, за которым не угадывался ни египетский бордюр с мотивами лотоса, ни греческий лиандр, ни римские вариации аканфа, ни романские химеры, ни готические крестоцвет и трилистник. Господин фон Блайхроден огляделся по сторонам и увидел, что пол уставлен скамьями и на них сидят пациенты лечебницы, погруженные в тихое созерцание. Он сел на одну из скамей, услышал рядом чьи-то всхлипывания и увидел мужчину лет примерно сорока. Мужчина плакал, закрыв лицо ладонями. У него был крючковатый нос, усы и эспаньолка; в профиль он весьма напоминал лицо, которое господин фон Блайхроден видел на французских монетах. Значит, это, скорей всего, был француз, и они сидели рядом, враг подле врага, и оба оплакивали что-то, но что? Что они честно выполнили свой долг перед отечеством? Господин фон Блайхроден встревожился, но тут послышалась тихая музыка. Это орган исполнял хорал, хорал был мажорный, не лютеранский и не католический, не кальвинистский и не греческий, но он говорил сердцу, и больной различал слова, полные утешения и надежд. И тут в апсиде встал человек, наполовину закрытый сталагмитом. Кто был этот человек, не священник ли? Но нет, на человеке был светло-серый сюртук, светло-голубой шейный платок, а в вырезе жилета виднелся белый пластрон. И молитвенник он в руках не держал, но тем не менее он заговорил. Он говорил спокойно и просто, как говорят с друзьями, он говорил о ясных постулатах христианства, о том, чтобы возлюбить ближнего, как самого себя, быть терпимым, снисходительным, прощать врагам своим; он говорил о том, что Христос представлял себе человечество как единый народ, но что дурная природа человека противилась этой великой мысли и человечество разбилось на нации, секты, школы; высказал он также и твердую надежду, что основы христианского учения скоро будут воплощены в жизнь. Проговорив с четверть часа, оратор спустился вниз и сотворил короткую молитву всемогущему Богу, хотя не помянул в своей молитве ни Христа, ни Деву Марию, ни святого Николая, ни Анастасия, ни другое имя, которое могло бы напомнить какую-нибудь официальную религию и пробудить страсти.Господин фон Блайхроден словно очнулся после сна. Значит, он побывал в церкви, он, кто, наскучив мелочными религиозными конфликтами, вот уже пятнадцать лет не посещал ни одного богослужения. И после этого здесь, здесь, в сумасшедшем доме, он встретил законченное воплощение свободной церкви; здесь сидели бок о бок представители римско-католической церкви, греческой, лютеранской, кальвинистской, цвинглианской, англиканской и воссылали общие мысли общему Богу. Какой уничижительной критикой всех и всяческих сект, превращенных человеческим эгоизмом в равное количество убивающих друг друга, сжигающих друг друга, поносящих друг друга религий, служило само существование этого зала! Какой поддержкой обвинениям, выдвигаемым «неверной» церковью против политического, династического христианства!Почему здесь нет креста перед алтарем? Потому что человек стыдится этой виселицы римского происхождения, которую однажды воздвигла глупость как свидетельство высшей правды. И этот знак позора, который скорей надлежало бы упрятать куда-нибудь подальше, как прячут в самых дальних и неприглядных залах музея орудия пыток минувших времен, подняли над человечеством и понесли вперед как знамя борьбы! Двусмысленное поощрение, ироническое предостережение грядущим свидетельствам! Почему – уж если действовать в этом направлении, – почему перед алтарем не установили тогда гильотину, на кафедру не повесили испанские сапоги и тиски для пальцев, почему паству не заставляют причащаться на дыбе? Это было бы куда последовательнее.

Господин фон Блайхроден обвел взглядом красивое помещение, чтобы отогнать вызванные им же страшные видения. Глаза его блуждали, блуждали и под конец остановились на торцовой стене напротив апсиды. Там висел огромный венок, а на венке было написано одно-единственное слово, буквы которого были сложены из еловых веток. Фон Блайхроден прочитал французское слово «Noel» и тотчас перевел для себя: Рождество. Какой поэт сумел сочинить эту церковь? Какой знаток человеческих душ, какой глубокий ум сумел пробудить самое прекрасное и чистое из всех воспоминаний? Разве затуманенный разум не знает этой страстной тоски по свету и ясности, вспоминая праздник света, когда темные дни на рубеже года подходят к концу, либо, по меньшей мере, скоро подойдут? Разве мысль о детстве, когда никакие религиозные раздоры, никакая политическая вражда, никакие тщеславные пустые мечтания не омрачали чувство справедливости, присущее чистым умам, разве эта мысль не должна найти в душах отклик, заглушающий звериный вой, который доныне один звучал над миром в борьбе за хлеб, чаще всего бесславной. Фон Блайхроден подумал и спросил у себя: как может человек, бывший в детстве таким чистым, стать с годами таким скверным? А вдруг это воспитание и школа, сей высоко превозносимый цветок цивилизации, делают нас плохими? Может быть! Чему учат нас первые учебники? – подумал он. Они учат, что Бог есть мститель, который карает детей за грехи отцов до третьего и четвертого колена; они учат считать героями тех, кто натравливает один народ на другой, грабит земли и страны; считать великими тех, кто сподобился чести, никчемность которой всем видна и тем не менее всем желанна; считать государственными деятелями тех, кто хитростью достиг завидных – не высоких, а завидных – целей, тех, все заслуги которых основаны на недостатке совести и которые потому неизбежно одерживают верх над теми, кто ею наделен. И для того, чтобы наши дети выучились всему этому, родители приносят жертвы, терпят лишения, идут на разлуку с детьми. Не будь вся земля сумасшедшим домом, тогда и это место не было бы самым разумным из всех, где ему когда-либо доводилось бывать!

Он снова взглянул на единственное написанное слово во всей церкви, снова прочел его по буквам, и тогда в тайниках его памяти начала оживать картина – так фотограф омывает железным купоросом серый негатив, извлеченный из камеры. Фон Блайхродену привиделось его последнее Рождество. Последнее? Нет, тогда он был во Франкфурте. Значит, предпоследнее. Он первый раз проводил вечер в доме своей нареченной, ибо как раз накануне обручился с ней. И вот он увидел дом, старый дом пастора, своего будущего тестя; он увидел низкую залу с белым буфетом, роялем, чижиками в клетках, бальзамином на подоконнике, шкафом с серебряными кружками и курительными трубками, пенковыми и керамическими, из красной глины; а она, дочь этого семейства, развешивала на елке орехи и яблоки. Дочь этого семейства! Словно молния вспыхнула во мгле его мыслей, но молния безопасная и красивая, зарница позднего лета, когда сидишь на крылечке, смотришь, а бояться грома не надо. Он был помолвлен, он был женат, у него была жена, его жена, которая вновь привязала его к жизни, ранее презираемой и ненавистной. Но где же она? Он должен увидеть ее, встретиться с ней, сейчас же, немедля. Он полетит к ней на крыльях, иначе он погибнет от нетерпения.

Он выбежал из церкви и тотчас наткнулся на доктора, который поджидал за дверью, чтобы посмотреть, как подействовало на больного посещение церкви. Господин фон Блайхроден схватил доктора за плечи, заглянул ему в глаза и спросил, одолев душившее его волнение:

– Где моя жена? Немедленно отведите меня к ней! Немедленно! Где она?

– Она и ваша дочь, – спокойно ответил врач, – ожидают вас на Рю-де-Бург.

– Моя дочь? У меня есть дочь?! – воскликнул пациент и разрыдался.

– А вы очень чувствительны, господин фон Блайхроден, – сказал доктор с улыбкой.

– Да, доктор, тут поневоле станешь чувствительным.

– Тогда ступайте и оденьтесь для выхода, – сказал доктор, беря его за руку. – Через полчаса вы вернетесь к своим и, значит, снова вернетесь к самому себе.

И оба скрылись в просторном вестибюле.

* * *

Господин фон Блайхроден был человек вполне современного склада. Внук Французской революции, внук Священного союза, сын 1830 года, по несчастному стечению обстоятельств угодивший между жерновами революции и реакции. Когда двадцати лет от роду он проснулся к сознательной жизни и пелена упала с его глаз, он увидел, какой густой паутиной лжи от официального христианства до династического фетишизма был опутан, и почувствовал себя будто человек, только что очнувшийся, либо человек, единственно нормальный из всех запертых в сумасшедшем доме. Не сумев отыскать в стенах хоть какую-нибудь брешь, через которую можно выйти на волю, не наткнуться при этом на препятствие в виде штыка либо ружейного дула, он погрузился в отчаяние. Он перестал верить во что бы то ни было, он перестал верить в спасение и ринулся в опиумные притоны пессимизма, чтобы по меньшей мере заглушить боль, раз уж нет выхода. Шопенгауэр стал его другом, а позднее он нашел в Гартмане самого беспощадного правдолюбца из всех, которых знал мир.

Но общество призвало его и повелело определить свое место. Господин фон Блайхроден бросился в науку и выбрал такую, чтобы имела как можно меньше касательства к современности: геологию или, точнее, ту ее ветвь, которая занималась жизнью растений и животных в древние времена, то есть палеонтологию. Когда же он задавал себе вопрос: зачем это нужно человечеству, ответ неизменно гласил: это нужно мне! Как наркотическое средство. Он не мог взять в руки газету без того, чтобы не ощутить фанатизм, волной безумия поднимающийся с ее страниц, и потому старался избегать всего, что могло напоминать о современности, о нашем дне; он уже начал лелеять надежду, что в таком добытом ценой тяжких усилий притуплении доживет свои дни в покое, не лишившись рассудка. Он женился. Он не мог пренебречь нерушимым законом природы о продолжении рода. В жене он мнил обрести все то сокровенное, от чего ему удалось освободиться, он полагал, что она будет олицетворять его старое, чувствительное «я», которому он будет радоваться в тишине и покое, не испытывая потребности покинуть свои укрепления. Он нашел в ней свое прекрасное дополнение, он начал приходить в себя, но он не мог не сознавать, что вся предстоящая жизнь зиждется на двух краеугольных камнях и один из них – его жена; не станет этого камня – рухнет и сам он, и вся возведенная им постройка. Когда после нескольких месяцев супружества ему пришлось расстаться с ней, он уже не был прежним. Он словно бы лишился одного глаза, одного легкого, одной руки; вот почему он и рухнул так скоро, едва грянул гром.

При виде дочери в господине фон Блайхродене словно ожило что-то новое, что сам он называл своей естественной душой в отличие от души общественной, которая есть продукт воспитания. Он понял, что привязан к своему роду, что теперь он и умерев не умрет, ибо душа его будет и дальше жить в ребенке; он вдруг узнал, что душа его и в самом деле бессмертна, пусть даже его тело неизбежно падет жертвой в борьбе химических сил. Он вдруг понял, что обязан жить и надеяться. Хотя его и потом не раз охватывало отчаяние, когда он слышал, как соотечественники во вполне естественном упоении победой приписывали счастливый исход войны нескольким личностям, которые, развалясь на подушках своих колясок, разглядывали поле боя в подзорную трубу; но тут собственный пессимизм стал ему поперек горла, ибо дурными примерами мешал развитию нового, и он сделался оптимистом из чувства долга. Впрочем, воротиться к себе на родину он так и не рискнул из страха опять погрузиться в уныние. Он подал прошение об отставке, распорядился своим маленьким состоянием и навсегда обосновался в Швейцарии.

* * *

Был красивый и мягкий осенний вечер в Веве в 1872 году. В маленьком пансионе «Кедр» колокол семью ударами созвал к табльдоту, и за большим столом собрались пансионеры, которые давно уже перезнакомились друг с другом и жили в самом тесном единении, как обычно живут люди, встретившиеся на нейтральной почве. Господин фон Блайхроден и его жена имели соседями по столу печального француза, которого мы уже встречали в церкви психиатрической лечебницы, англичанина, двух русских, немца с женой, семейство испанцев и двух тиролек. Завязался обычный разговор, дружеский, спокойный, мирный, порой чувствительный, порой игривый, разговор о самых жгучих вопросах, от которого, впрочем, никто не воспламенился.

– Я никогда не предполагал, что земля может быть так сверхъестественно прекрасна, – сказал господин фон Блайхроден, бросив восторженный взгляд через открытую дверь веранды.

– Природа достаточно прекрасна везде, – сказал немец, – думается, это наши глаза были больны.

– Верно, – вмешался англичанин, – но здесь и в самом деле красивее, чем в каком-нибудь другом уголке земли. Вы, может быть, слыхали, господа, что произошло с варварами, в нашем случае это, помнится, были не то немцы, не то венгры, когда они поднялись на Ден-Джаман и увидели у своих ног Лак-Леман? Они вообразили, будто небо упало на землю, и так перепугались, что повернули вспять. Впрочем, об этом наверняка можно прочесть в путеводителе.

– Мне думается, – сказал один из русских, – это чистый, свободный от лжи воздух, которым мы здесь дышим, заставляет нас находить все таким прекрасным, хотя я не намерен отрицать, что та же прекрасная природа, в свою очередь, воздействует на наши органы чувств и не дает им запутаться в наших предубеждениях. Дайте срок, пусть умрут наследники Священного союза, а самые высокие деревья лишатся своих верхушек, тогда и наши травы вновь зазеленеют под лучами солнца.

– Вы правы, – сказал господин фон Блайхроден, – но нам едва ли придется срезать верхушки деревьев. Существуют другие, более человечные способы. Был однажды сочинитель, написавший весьма посредственную пьесу, весь успех которой зависел от того, кому поручат главную женскую роль. Он пошел к примадонне театра и спросил, не желает ли она сыграть в его пьесе. Примадонна отвечала уклончиво. Тут автор, окончательно забывшись, напомнил ей, что, по существующим правилам, дирекция театра может заставить ее взять эту роль. Верно, – отвечала примадонна, – но я могу и провалить роль! Мы тоже могли бы провалить главный обман нашего времени. В Англии, например, это сейчас всего лишь вопрос государственного бюджета! Если парламент провалит голосованием суммы, определенные на содержание королевского двора, двор останется ни с чем. Таков путь законных реформ. Вы согласны со мной, господин англичанин?

– Совершенно согласен, – ответил англичанин. – Наша королева имеет право играть в крокет и в мяч, но в политику пусть лучше не вмешивается.

– А войны! Войны! Они-то когда-нибудь прекратятся? – вмешался испанец.

– Если бы женщины имели право голоса, размеры армий давно бы свелись к минимуму, – сказал фон Блайхроден. – Как ты считаешь, жена? Верно это или нет?

Фрау фон Блайхроден утвердительно кивнула.

– Ибо, – продолжал фон Блайхроден, – какая мать захочет отпустить своего сына, жена – своего мужа, сестра – своего брата на это побоище! А если вдобавок не найдется никого, кто натравлял бы мужчин друг на друга, тогда сама собой исчезнет и так называемая расовая ненависть. Человек добр, но люди злы, как сказал наш друг Жан-Жак, и он был прав! Почему здесь, в этой прекрасной стране, люди гораздо миролюбивее, почему у них более довольный вид, чем у людей в других странах? Да потому, что у них не сидят на голове денно и нощно всякие магистраты, они знают, что сами будут определять, кому править ими, а главное – у них почти нет причин для зависти и огорчений. Никаких королевских кортежей, никаких вахтпарадов, никаких гала-церемоний, когда слабый человек невольно поддается искушению воздавать почести всему блестящему, но ложному! Швейцария представляет собой в миниатюре ту модель, по которой надлежит строить все будущее Европы!

– Вы, вероятно, оптимист? – полюбопытствовал испанец.

– Да, – отвечал господин фон Блайхроден, – я бывший пессимист.

– Итак, вы полагаете, – продолжал испанец, – что вариант, пригодный для такой маленькой страны, как Швейцария с ее тремя языками, приемлем и для большой Европы?

У господина фон Блайхродена, казалось, возникли сомнения; но тут слово взяла одна из тиролек.

– Простите, господин испанец, – сказала она, – вот вы сомневаетесь, что это приемлемо для Европы с ее шестью либо семью языками. Но я приведу как образец страну, где живут двадцать национальностей: китайцы, японцы, негры, краснокожие и все нации Европы, перемешанные в одной стране, – вот оно, всемирное государство будущего! И я его видела, ибо я побывала в Америке.

– Браво, браво, – сказал англичанин. – Господин испанец, вы разбиты наголову.

– А вы, господин француз, – продолжала тиролька, – вы сокрушаетесь из-за Эльзас-Лотарингии! Я это вижу! Вы полагаете войну-реванш неизбежной, ибо не допускаете и мысли, что Эльзас-Лотарингия навек останется в руках у немцев. Вам кажется, будто перед вами стоит неразрешимая проблема.

Француз вздохом выразил полное свое одобрение.

– Хорошо, но когда вся Европа станет тем, что господин фон Блайхроден видит в Швейцарии, то есть союзом государств, тогда и Эльзас-Лотарингия станет не французской, не немецкой, а просто-напросто эльзас-лотарингской! Будет ли вопрос таким образом решен?

Француз учтиво поднял свой бокал и поблагодарил тирольку наклонением головы и горестной улыбкой.

– Вы улыбаетесь, – решительно подхватила девушка, – мы все слишком долго улыбались улыбкой отчаяния, улыбкой недоверия. Довольно улыбок. Вы видите здесь представителей большинства стран Европы. За бокалом вина, когда нас не слышат посторонние насмешники, мы можем открыто говорить о том, что волнует наше сердце, но чтобы так же открыто в парламенте, в газете, в книге – о нет, тут на нас нападает трусость, тут мы боимся насмешек и потому плывем по течению! Какой прок в постоянной насмешке? Смех есть оружие трусости! Когда человек боится за целость собственного сердца! Согласна, нет ничего противнее, чем созерцать изображение собственных внутренностей в окне лавки, но вот созерцать под музыку чужие, на поле боя, в чаянии того дождя цветов, которым осыплют тебя по возвращении, – это считается приятным. Вольтер был насмешником, потому что он все-таки боялся за свое сердце, тогда как Руссо разрезал себе грудь, исторг свое сердце из грудной клетки и поднял его к солнцу, совершая жертвоприношение, подобно древним ацтекам. О! в их исступленном неистовстве таилась глубокая мысль! А кто переделал человечество, кто первым сказал нам, что мы находимся на ложном пути? Руссо! Женева, старая Женева сжигала его книги, тогда как новая Женева воздвигла ему памятник. То, что мы и все здесь присутствующие думаем каждый по отдельности, то же самое думают и остальные люди. Дайте нам только возможность высказать наши мысли вслух!

Русские подняли стаканы с черным чаем и выкрикнули на своем языке несколько слов, понятных лишь им. Англичанин наполнил свой бокал и хотел уже провозгласить тост, как в комнату вошла служанка и подала ему телеграмму. Разговор на миг прервался, англичанин с заметным волнением прочел телеграмму, после чего, аккуратно сложив, сунул ее в карман и погрузился в раздумье. Табльдот подошел к концу, за окнами начало смеркаться. Господин фон Блайхроден сидел молча, углубясь в созерцание сказочной красоты пейзажа за окном. Вершины Монт-Граммон и Дент-д’Ош были залиты косыми лучами красного заходящего солнца, как и розовеющие виноградники, и каштановые рощи на берегу Савойи; горы мерцали и переливались в сыром вечернем воздухе, казалось, они сотворены из той же невесомой материи, что свет и тени; они высились, будто бестелесные и высокие живые существа, темные и зловещие с обратной стороны, мрачные в ущельях, зато с внешней, обращенной к солнцу стороны – светлые, улыбчатые, по-летнему веселые. Он подумал о последних словах тирольки, и вдруг Монт-Граммон привиделся ему гигантским сердцем, чья зубчатая вершина обращена к небу, сердцем всего человечества, усталым, израненным, покрытым шрамами, истекающим кровью сердцем, которое в великом жертвенном порыве обращается к небу, чтобы отдать все самое прекрасное, самое заветное и все получить взамен.

Но вдруг стальную синеву вечернего неба прочертил светлый луч, и над пологим берегом Савойи взмыла вверх огромная огненная ракета. Она поднялась высоко-высоко, чуть не сравнявшись с вершиной Дент-д’Оша, и остановилась, как бы оглядывая с высоты прекрасную землю, прежде чем рассыпаться золотым дождем; она помешкала, начала спуск к земле, но через каких-нибудь несколько метров взорвалась с громким треском, который достиг Веве лишь минуты две спустя. После взрыва на небе возникло большое белое облако, облако тотчас приняло форму правильного четырехугольника, словно флаг из белого огня, а за первым раздался еще один выстрел, и на белом полотнище отчетливо проступил красный крест.

Все сотрапезники вскочили из-за стола и бросились на веранду.

– Что это значит? – вскричал взволнованный господин фон Блайхроден.

Никто не сумел ему ответить или просто не успел, ибо теперь над зубчатым гребнем Вуарона взлетел целый сноп ракет и рассыпался огненным букетом, отразившимся в необозримом зеркале спокойного Лемана.

– Леди и джентльмены! – возвысил свой голос англичанин, покуда швейцар опускал на стол большой поднос с бокалами шампанского. – Леди и джентльмены, – повторил он, – если верить полученной мною телеграмме, это означает, что первый международный суд в Женеве завершил свою работу [7] , это означает, что война между двумя народами или – того хуже – война против будущего предотвращена, что сотни тысяч американцев и такое же число англичан, возможно, когда-нибудь возблагодарят этот день за то, что он сохранил им жизнь. Алабамская распря улажена не в пользу Америки, но в пользу справедливости {1}, не в ущерб Англии, но во имя будущего. Вы все еще полагаете, господин испанец, будто войны неизбежны? Вы все еще улыбаетесь, господин француз? Так улыбайтесь всем сердцем, а не одними губами. А вы, мой немецкий пессимист, вы убедились теперь, что проблема франтиреров может быть разрешена без расстрелов, таким путем, как этот? А вы, господа русские, я не имею чести знать вас лично, но знаю вашу вполне современную точку зрения на судьбы лесных верхушек, вы все еще считаете ее вполне разумной? Не кажется ли вам, что лучше начинать не с верхушек, а с корней? Это куда надежнее, да и спокойнее тоже.

Будучи англичанином, я бы должен считать, что потерпел сегодня поражение, но я испытываю гордость, гордость за свою страну, – англичане, как вам известно, всегда ее испытывают, – но сегодня у меня есть для этого особые основания, ибо Англия первой из европейских держав предпочла железу и крови суд честных людей! Я желаю всем нам еще много поражений, подобных тому, которое мы потерпели сегодня, ибо это научит нас побеждать. Поднимем же наши бокалы во славу красного креста, под его знаменем мы, несомненно, победим.

* * *

Господин фон Блайхроден навсегда обосновался в Швейцарии. Он не смог расстаться с этой природой, открывшей ему совершенно иной мир, более прекрасный, нежели тот, который он покинул.

Иногда к нему приступами возвращались муки совести, но пользующий его врач приписывал их исключительно неврастении, характерной для всякого культурного человека наших дней. Господин фон Блайхроден решил подробнее рассмотреть вопрос о совести в небольшом трактате, чтобы затем опубликовать его. Предварительное экспозе, которое он зачитал своим друзьям, содержало ряд идей, весьма достойных внимания. Ибо он со своим чисто немецким глубокомыслием проник в самую суть проблемы и обнаружил, что совесть имеет два подвида. Во-первых, естественный, во-вторых, искусственный. Первый, по его мнению, – это наше естественное чувство справедливости. Именно этот вид совести причинил ему такие муки, когда он велел расстрелять франтиреров. И избавиться от них он смог лишь тогда, когда начал рассматривать самого себя как жертву властей предержащих. Искусственная же совесть, в свою очередь, состоит из: а) силы привычки и б) приказов властей. Сила привычки так тяготела над господином фон Блайхроденом, что порой, чаще всего во время утренних прогулок, он вспоминал, как пренебрег своей работой в геологической конторе, и, вспомнив, становился угрюмым и беспокойным, словно школьник, прогулявший урок. Он прилагал величайшие усилия, чтобы успокоить свою совесть тем, что ушел в отставку с соблюдением всех законных формальностей. Но тут перед его глазами вставали служебные кабинеты, сослуживцы, которые следили друг за другом, чтобы уличить коллегу в какой-нибудь ошибке и за счет уличенного возвыситься самому, начальники, которые, затаив дыхание, дожидались орденов и отличий; и он казался себе беглецом. Порой же его донимала та совесть, которой человек обзаводится по приказам, исходящим от властей. Первый приказ – возлюбить короля и отечество – ему было трудно выполнить. Именно король вверг его отечество в бедствия войны, чтобы обеспечить одного из своих родственников новым отечеством, иными словами, превратить его из пруссака в испанца. Любил ли при этом сам король свое отечество? Способны ли вообще короли любить свое отечество? Англией правит уроженка Ганновера, Россией – немецкий император, к которому вскоре присоединится императрица из Дании, в Германии королева – англичанка, во Франции – испанка, Швецией правит французский король и немецкая королева. Если, следуя этим высоким образцам, можно менять национальность, как меняют сюртук, значит, заключал господин фон Блайхроден, космополитизму уготовано блестящее будущее. Но противоречия между приказами сильных мира сего и их же жизненной практикой терзали господина фон Блайхродена. Он любил свою страну, как кошка любит свою лежанку, но не любил ее как институцию. Властям нужны нации, чтобы было кому исполнять воинскую повинность, платить налоги, служить опорой трону, ибо без нации невозможно существование ни одного правящего дома. Отсюда столь часто налагаемый запрет на эмиграцию.

Прожив в Швейцарии два с половиной года, фон Блайхроден получил письмо из Берлина, где ему предлагали вернуться домой в связи со слухами о новой войне. На сей раз дело касалось предстоящей войны с Россией, той самой Россией, что не далее как три года назад предоставила Пруссии «моральную» поддержку против Франции. Господин фон Блайхроден подумал, что совесть не позволяет ему воевать против своих друзей, а поскольку он знал наверняка, что обе нации не желают друг другу зла, он обратился за советом к собственной жене и спросил у нее, как бы она решила вставшую перед ним дилемму, ибо убедился на собственном опыте, что женская совесть ближе к законам природы, нежели мужская. Поразмыслив некоторое время, жена отвечала ему так:

– Быть немцем означает больше, чем быть пруссаком, вот почему и возник союз немецких государств, но быть европейцем означает больше, чем быть немцем, а быть человеком означает больше, чем быть европейцем. Ты не можешь переменить свою национальность, поскольку все нации – враги, а к врагам переходить не положено, если только ты не монарх, как Бернадот [8] , или не генерал-фельдмаршал, как граф Мольтке. Значит, тебе остается лишь одно: придерживаться нейтралитета. Давай станем швейцарцами. Швейцария – это не нация.

Господин фон Блайхроден счел вопрос решенным столь удачно и просто, что тотчас принялся наводить справки, как ему добиться нейтрализации. Вообразите его удивление и радость, когда он узнал, что уже выполнил все условия для того, чтобы стать гражданином Швейцарии (в этой стране, надобно сказать, не существует подданных), поскольку прожил в ней более двух лет.

Итак, господин фон Блайхроден теперь гражданин нейтральной страны, и хотя в этом качестве он почитает себя вполне счастливым, ему все еще случается порой, хотя и реже, чем прежде, бывать в разладе со своей совестью.

Рассказ принадлежит к циклу «швейцарских новелл», законченному к концу 1884 года и впервые опубликованному в 1885 году под названием «Утопии в действительности». В книгу входят предисловие и четыре больших рассказа – «Новь», «Возврат к прошлому», «Над облаками», «Муки совести». Новеллы написаны во время пребывания Стриндберга с семьей в Уши (Швейцария). Здесь Стриндберг интересуется общественно-политическими вопросами, изучает работы К. Маркса, Ж.-Ж. Руссо, французских социалистов-утопистов – Сен-Симона, Фурье, а также А. Бебеля и Ф. Лассаля. Наибольшее впечатление произвел на него роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?», с которым его познакомили в Швейцарии русские эмигранты-народники. Шведского писателя привлекает и вариант решения вопроса о равноправии женщин, который предлагает в своем романе Н. Г. Чернышевский. В предисловии к «Утопиям в действительности» Стриндберг затрагивает некоторые проблемы, волновавшие его во время работы над этим циклом новелл, а также первой книгой «Браков».

Так, с самого начала Стриндберг подчеркивает, что его критика направлена против «сверхкультуры», и говорит о недопустимости применения дарвинистских идей (о естественном отборе) к социальной жизни, справедливо замечая, что если человек в силу обстоятельств лишен средств к существованию, то это еще вовсе не означает, что он сам по себе плох. В его бедах виновато общество: «Что есть общество? Эксплуатация». Большое внимание в предисловии уделяется идеям атеизма и социализма, необходимости борьбы за новое общество: «Новое общество, которое не считается более с иллюзиями и идеалами, строится на единственно реальной основе: эгоизме» (имеется в виду «разумный эгоизм» в духе Н. Г. Чернышевского). Вводную часть заключают слова о задачах «Утопий в действительности»: «Эта книга повествует о работе, направленной на улучшение общества, и об уже удачно осуществленных попытках подобных реформ».

Новелла «Муки совести» в первый раз была напечатана в датской газете «За границей и дома», а затем в журнале шведских социалистов «Тиден» (1884). Сам Стриндберг очень высоко ценил эту новеллу и, посылая ее издателю Альберту Боньеру, утверждал в письме, что она «исключительно хороша».

Примечания

1

После Седана миновало две недели…  – Неподалеку от французского города Седана германские войска во время франко-прусской войны 1870–1871 гг. окружили и разбили французскую армию, которой командовал император Наполеон III.

2

…гартмановская «Философия бессознательного»…  – Эдуард Гартман (1842–1906) – немецкий философ-идеалист, сторонник панпсихизма. Основой сущего считал бессознательное духовное начало – мировую волю.

3

Артур Шопенгауэр (1788–1860) – немецкий философ-идеалист.

4

…Виктор Гюго творил свои… карающие песни о декабрьском предателе.  – После декабрьского контрреволюционного переворота 1851 г., приведшего к власти императора Наполеона III, Гюго эмигрирует из Франции и в течение 19 лет живет за границей. Он выпускает в 1852 г. свой знаменитый памфлет о «декабрьском предателе» – «Наполеон Малый», а в 1853 г. – сборник ярких политических стихов «Возмездие».

5

Здесь скрывался Горчаков из России…  – Имеется в виду князь Александр Михайлович Горчаков (1798–1883), известный русский дипломат и государственный деятель, живший одно время в Женеве.

6

Джон Рассел (1792–1878) – английский государственный деятель, лидер партии вигов.

7

…первый международный суд в Женеве завершил свою работу…  – Имеется в виду арбитражный суд между Америкой и Англией по поводу Алабамской распри (см. коммент. ниже).

8

…если только ты не монарх, как Бернадот…  – Жан Батист Бернадот (1763–1844) – маршал Франции (1804), в 1818–1844 гг. занимал престол Швеции под именем короля Карла XIV Юхана, основатель династии Бернадотов.

1

Алабамская распря улажена не в пользу Америки, но в пользу справедливости…  – Алабамский спор – инцидент периода войны Северных и Южных штатов Америки (1861–1865). В английских гаванях были построены и снаряжены несколько военных судов для Конфедерации южных штатов. Эти суда наносили жестокий урон морской торговле Северных штатов, причем особенно отличалась канонерка «Алабама». Правительство Северных штатов потребовало от Англии возмещения убытков, причиненных действиями судна, снаряженного на английской территории. Спор тянулся несколько лет и был разрешен международным судом уже после победы Северных штатов. Согласно решению арбитражного суда в Женеве, 14 сентября 1872 г. Англия была присуждена к уплате Соединенным Штатам 15 млн. долларов.