Джей Стрит

Исчезновение

Они накинули веревку на запястье Ферлини и туго завязали ее. Более агрессивен был человек маленького роста: он дергал и тащил веревку так, что, казалось, она вопьется в тело. Чертыхаясь, мучители надели ему на ноги кандалы, с силой защелкнули массивные запоры и проверили их надежность. Наконец, задыхаясь от напряжения, поднялись над своей жертвой, явно довольные совершенным…

На сцене появилась женщина и поставила перед связанным Ферлини ширму. Но не прошло и минуты, как ширма отлетела в сторону и зрителям предстал ликующий Ферлини, держащий в воздетых вверх руках веревку и кандалы.

Посетители, заполнившие небольшой вечерний клуб, Перевели дыхание. В следующее мгновение последовал взрыв аплодисментов. Ферлини просиял. Он был светлокож, почти альбинос. Даже пустынный загар не менял цвета его кожи. И лишь восторг публики рождал на его щеках румянец удовлетворенного тщеславия.

Качая головами и глуповато улыбаясь, двое доброхотов под насмешки зрителей вернулись к своим столикам. Оркестр заиграл мелодию свинга. Ванда, жена и партнер Ферлини, механически двигалась по подмосткам, унося ширму за кулисы. Раздался свист и жидкие хлопки одобрения, но женщина знала, чем они вызваны: ее коротенькой юбочкой. Ванде было за сорок, и увядающая красота ее лица зависела от все возрастающего слоя театрального грима, а ноги… ноги по-прежнему сохраняли свою стройность и привлекательность.

На пути в уборную перед Вандой выросла фигура Баггетта.

Стареющий эстрадный певец смотрел на нее с нежностью.

— Давай помогу, — сказал он, берясь за ширму.

— Ничего, — прошептала Ванда. — Не нужно, Томми.

— Сегодня зрители приняли его.

Ванда нахмурила брови. Толстый слой косметики запестрел паутинками.

— Толпа есть толпа, — пожала она плечами. — Они бы и тебя приняли.

Баггетт сухо поблагодарил.

— Я не это имела в виду. — Она прислонила ширму к бетонной стенке и качнулась к нему. Глаза ее затуманились. — Ты ведь знаешь, что я о тебе думаю, Томми. Я имею в виду твое пение.

— Только пение?

— Я пойду, — ответила Ванда.

Войдя в гримерную, она застала мужа в хорошем расположении духа, и именно это настроение она не любила больше всего. Ферлини смотрел в зеркало и энергично растирал плечи полотенцем, лицо его расплылось в широкой улыбке, обнажавшей крупные, крепкие зубы.

— По-олный ажур, — весело протянул он. — Я чувствую, что сегодня мог бы выбраться и из стального ящика… Ты видела этого недоростка? — Он хохотнул и хлопнул ладонью по туалетному столику. — Парень думал, что сделал меня. Как он туго затягивал веревку! Я тебе говорю, хуже этих недоростков нет. Одурачить их — сплошное удовольствие.

Ферлини через плечо посмотрел на жену, но ничего в ее взгляде не прочел. Тогда он сжал свои огромные кулаки и напряг мощные мускулы, надув грудь, чтобы продемонстрировать невероятное увеличение ее объема. Прием этот был крайне важен в его работе.

— Ну… полюбуйся мужем! Даст мне кто-нибудь сорок шесть? Что молчишь?

— Ты — греческий бог, — с горечью ответила Ванда. — Но говоря о греках, не следует забывать о том, что Роско пригласил нас на ужин.

— А, чертов Фил. У меня от него пропадает аппетит. Только и слышу, что мое дело — швах. Увидел бы он сегодняшнюю толпу, заговорил бы по-другому.

— Он дал тебе эту работу, он и должен знать, что сейчас в цене. — Позевывая, она начала переодеваться. Затем что-то вспомнила и, на ходу стирая с лица косметику, подошла к туалетному столику мужа. — Послушай, не заводи с Филом разговора о водном номере, ладно? Мне это все надоело.

— А! — отмахнулся Ферлини. — Ты стареешь, Ванда, вот в чем беда.

— Кто бы говорил! Не забывай, что ты тоже не юнец, Джо.

Зло усмехнувшись, он посмотрел на нее:

— За неделю у тебя появилось с десяток новых морщин, дорогая. Ты внимательно смотрела в зеркало?.. Глянь!

— Поди к черту.

— Я сказал: глянь! — Ферлини неожиданно заорал, схватил ее за руку и пригнул к зеркалу на своем столике.

Ванда увидела свое отражение: полоски макияжа на лбу и подбородке, морщинки старения вокруг рта, мешки под глазами. Она отвернулась, и хватка Ферлини усилилась.

— Ради бога, Джо, прекрати!

— Кого ты называешь стариком, а! Я моложе тебя, потому что держу себя в форме. Поняла?.. Не называй меня стариком, слышишь?!

— Хорошо, хорошо!

Он отпустил ее, презрительно рыча. Его хорошее настроение улетучилось.

Слезы застилали глаза Ванды, она отошла в другой угол комнаты и продолжила переодевание.

— Не все думают, что я старая, — прошептала она. — Не все, Джо.

— Заткнись и переодевайся. Нас звали на ужин, значит, идем на ужин. — Ферлини встал и хлопнул себя по животу. — А насчет водного трюка я с Роско поговорю.

Ванда промолчала.

Ресторан, выбранный Филом Роско, как нельзя лучше соответствовал ему самому: обветшавший, в закате славы, но все еще держащийся на плаву.

Роско галантно придержал стул для Ванды, а Ферлини тяжело плюхнулся на свой, схватил со стола булочку и разломал ее пополам. Не успев прожевать, заявил:

— Ну, Фил, видел бы ты меня сегодня! Я был великолепен. Правда, Ванда?

Жена слегка улыбнулась:

— Людей было много.

— Много?! Да мне трижды давали занавес, — заявил Ферлини, совсем забыв, что работает без занавеса и без исполнения на бис. — Я тебе точно скажу, Фил, моя профессия возрождается с новой силой. И, когда это произойдет, я намерен быть на самом верху. Особенно после того, как мы сделаем водный номер.

— Что, опять? — застонал Фил. — Слушай, мы еще даже не выпили, а ты уже лезешь в свою воду.

Ферлини захохотал во все горло и подозвал официанта.

Для Ванды ужин был утомителен с первого по последнее блюдо. Ферлини и его менеджер разговаривали, но все это она слышала прежде.

— Послушай, Джо, — начал Роско. — Мы с тобой хорошо усвоили, что времена меняются. Несколько лет назад знающий свое дело газетчик мог вознести такого парня, как ты, на первую полосу. Только Гудини мертв, не забывай об этом, Джо.

— Ясное дело, Гудини мертв. Но ведь я-то жив! — Ферлини ударил себя в грудь. — Я, Джо Ферлини!

— Да уж, от скромности ты не умрешь.

Ферлини был раздражен:

— Так, что мог сделать Гудини, чего не могу сделать я? Я работаю с веревками, цепями, кандалами. Я могу выбраться из мешка, ящика, корзины, сундука. Я могу делать номера с наручниками. Трюк с болтами, прикрученными к настилу… Я могу выбраться из смирительной рубашки. Я могу делать трюки, о которых Гудини даже не мечтал. К тому же, он часто шел на надувательство.

— Можно подумать, ты не делаешь этого, — фыркнула Ванда.

— Да, иногда приходится. Я использую отмычки, поддельные болты, прочее дерьмо. Но ты же знаешь, Фил, свои лучшие трюки я исполняю с помощью мускулов. Так или нет?

— Конечно, конечно, — устало подтвердил менеджер. — Ты самый великий, Джо.

— Я поддерживаю себя в форме, спроси Ванду. Час в день занимаюсь штангой. У меня по-прежнему колоссальное увеличение объема груди. Я готов к водному номеру, Фил. Все будут потрясены!

— Но это уже делали, Джо, вот что я пытаюсь доказать тебе. У людей долгая память.

Ферлини презрительно сощурился:

— Ты пьешь слишком много, Фил, твои мозги размягчились. Конечно, это уже делали, но сколько лет назад?.. Выросло новое поколение. Правильно? А при твоих способностях из этого может выгореть хорошенькое дельце. Итак?

Роско вздохнул в знак того, что сдается.

— О’кей, Джо, если тебе так хочется, пожалуйста. Рассказывай!

Ферлини расцвел в улыбке:

— Все будет отлично. Сначала они наденут на меня наручники. Затем метров пятнадцать веревки вокруг тела и кандалы на ноги. Потом ставят в мешок и сверху крепко завязывают его. Кладут в большой железный ящик и бросают в озеро Трускан. Я исчезаю…

— …Оставляя у зрителей впечатление неминуемой смерти. Сколько приходится на обман и сколько на мускульную работу?

— Веревка — это мускулы. Я, как обычно, раздую грудь, а потом выдохну воздух, — веревка соскользнет с меня, как кожа со змеи. Отмычку спрячу в отворотах брюк. Сняв наручники, разрежу мешок бритвой. В ящике будет предусмотрено двойное дно: выбираюсь через него — все приспособления тонут — и душистым розанчиком предстаю перед публикой, — Ферлини победоносно улыбнулся Филу.

— Ты хорошо плаваешь?

— Лучше некуда. Не волнуйся. Мальчишкой я хотел переплыть Ла-Манш, суди сам.

— Мы могли бы сбросить тебя с катера и на том же месте подобрать. Это уменьшит риск.

— Идет. Я знал, что ты поймешь меня, Фил.

— Так-то так, — кивнул менеджер, — но, все равно, твоя затея мне не нравится. Эй, официант! Где наше виски?

Из окна гостиничной комнаты на четвертом этаже Ванда могла видеть своего мужа, быстрыми гребками раз за разом пересекавшего плавательный бассейн во внутреннем дворике. Ферлини передвигался в воде, как акула; седеющие волосы с завитками на концах залипли, мощные мускулы спины и плеч как бы перекатывались при каждом движении рук. Лет пятнадцать назад Ванда была бы восхищена этим зрелищем. Но сейчас она лучше знала, что к чему: великому Ферлини нужен был только один поклонник, и он ежедневно встречался с ним в зеркальце для бритья.

Вздохнув, Ванда вернулась в комнату, присела и машинально начала перелистывать страницы «Вэрайети». Чуть погодя раздался стук в дверь. Ванда разрешила войти. При виде Баггетта у нее от неожиданности и чувства вины перехватило дыхание.

— Томми?! Что ты здесь делаешь?

— Я хотел повидать тебя, Ванда. Я знал, что Джо сейчас в бассейне, и подумал, что можно прийти. Похоже, он проведет там весь день.

— Вполне вероятно.

Она была взволнована, но старалась не показывать этого. Предложила Баггетту выпить, он отказался. Попробовала разговорить его, он не проявил интереса. А в следующее мгновение она оказалась в его объятиях… но вскоре почувствовала себя неловко, отстранилась от него и завела разговор о муже.

— Ты не знаешь, каков он. С каждым годом, с каждым днем он становится хуже. Его мысли только о работе, днем и ночью одни трюки, трюки и трюки… Порой мне кажется, я сойду с ума, Томми. Когда в прошлом году мы жили в Луисвилле, я некоторое время посещала психиатра. Ты не знал об этом?.. Я ходила на сеансы три месяца, а потом Ферлини получил работу в Лас-Вегасе, и моим визитам пришел конец.

— По-моему, — процедил Баггетт, — ненормальный он, раз так обращается с тобой.

— Представляешь, работа преследует его даже во сне. Серьезно. Он просыпается посреди ночи, сбрасывает с себя одеяло и мечется по кровати, «освобождаясь от оков». — Не меняя выражения лица, она засмеялась, а затем из глаз полились слезы. Баггетт снова обнял ее. — Иногда я говорю себе: «Пусть его свяжут так, чтобы он никогда не смог освободиться».

— О чем ты?

Она посмотрела на него:

— Ты слышал про водный трюк, который Ферлини собирается исполнить на озере через пару недель? Знаешь, о чем я думаю с тех пор, как он принял это решение?

Ванда отошла к окну и посмотрела на бассейн: Ферлини упорно продолжал бороздить воду.

— Я думаю о том, что, возможно, что-нибудь случится. Он в форме, я знаю это. Он может выбраться почти отовсюду. Но, если хоть один мельчайший винтик механизма не сработает, он утонет… Ужасно, что у меня такие мысли, да?

— Я нисколько не виню тебя, — преданно ответил Баггетт.

Ванда неторопливо подошла к комоду и выдвинула ящик. Из груды личных вещей она выудила пару стальных наручников и два мелких металлических предмета.

Показав наручники Баггетту, попросила:

— Сделай одолжение, Томми, надень их.

Баггетт моргнул:

— Зачем?

— Я прошу тебя.

Баггетт с готовностью протянул руки, она надела наручники и защелкнула замок.

— А теперь попробуй снять их.

Худой, романтичный певец напрягся так, что вены на его шее вздулись и побагровели.

— Ничего не получается, — задыхаясь, проронил он.

— И не получится. Ни у кого не получится, даже у Ферлини, если только у него не будет где-нибудь спрятано вот это. — Она протянула крошечный ключик. — Попробуй сейчас.

Выламывая пальцы и закусив язык, Баггетт ухитрился вставить ключик в отверстие, повернул его, но щелчка не раздалось.

— Не срабатывает, — просипел он. — Ключ не поворачивается.

— Да, — словно во сне, подтвердила Ванда. — Не поворачивается.

— Но почему? Что случилось? — Голос Баггетта выдавал панику.

— Все дело в том, что это не тот ключ, — ответила Ванда. — Вот настоящий. — Она показала второй ключ, затем подошла и сама вставила его в замок. Раздался щелчок, и наручники раскрылись.

Потирая запястья, Баггетт вопросительно посмотрел на нее.

— Мне кажется, тебе сейчас лучше уйти, — сказала Ванда.

Фил Роско был доволен результатами подготовительной кампании. Четыре газеты в районе Денвера рекламировали предстоящее событие, а одна из крупных служб новостей передала сообщение по радио.

Однако великому Ферлини было не так-то легко угодить: в воображении он видел себя в телерепортажах, в престижных журналах, заваленным предложениями из Голливуда, но это была та конфетка, заполучить которую Роско был не в состоянии.

— Не требуй, ради бога, невозможного, — повторял Роско. — С тех пор, как Гудини исполнял такой же номер, это уже не сенсация. Довольствуйся тем, что есть.

Ферлини ворчал, но был удовлетворен.

В день выступления Ванда проснулась, ощущая себя старой и измученной. Ночь была кошмарной: муж дважды будил ее своими дикими вскриками в сопровождении невероятных конвульсий «освобождавшегося» тела. Взгляд ее был потухшим, движения замедленными, что нельзя было объяснить одной лишь бессоницей. Это был ужас ожидания чего-то страшного.

Для выезда Роско нанял кадиллак с открытым верхом и водителем. К месту отважного предприятия Ферлини они прибыли с шиком. Ванда, в своем лучшем платье, сидела сзади, рядом с Роско. Менеджер, красный от возбуждения и выпитого виски, крепко держал ее за руку. Ферлини был облачен в парадный костюм с белым галстуком. Мускулистые плечи распирали блестящую ткань пиджака до такой степени, что казалось, еще немного, и пиджак треснет по швам. С высокого сиденья он приветствовал толпу помахиванием рук.

Бели у Ферлини и оставались какие-то претензии к Роско по организации рекламы, то сейчас они были забыты.

Толпа на берегу озера насчитывала сотни человек. Усилия Роско заручиться участием в программе мэра успехом не увенчались, зато присутствовали член муниципального совета города, начальник полиции, помощник уполномоченного по противопожарной безопасности и два крупных городских бизнесмена.

Вечерний клуб предоставил свой оркестр в полном составе из шести человек, марши которого в стиле рэгтайма делами событие более праздничным и значительным. Самое главное, что присутствовали около десятка репортеров и фотографов.

В целом все было спланировано удачно, хотя не обошлось без досадных накладок. Микрофонная система давала такой пронзительный свист, что использовать ее не представлялось никакой возможности, и вступительные речи отменили. С утра погода выдалась идеальной, но к половине второго надвинулось черное облако. При виде его Ванда Ферлини вздрогнула. Роско, суетясь среди официальных представителей, старался ускорить начало программы, прежде чем дождь затруднит действия Ферлини.

К двум часам все было готово.

Ферлини снял пиджак, галстук и рубашку, затем сбросил туфли, оставшись в брюках и майке. Его мускулистая грудь вызвала у женщин возгласы восхищения.

Начальник полиции надел на Ферлини наручники, это выглядело символичным. Перед тем как защелкнуть их, полисмен, грубовато-добродушный человек с натянутой улыбкой, произвел тщательный осмотр и во всеуслышание объявил, что они настоящие.

Затем два бизнесмена начали обвязывать артиста толстой пятнадцатиметровой веревкой. Коротышки-толстяки задыхались от усилий.

— Затягивайте, затягивайте узлы, — подстегивал их Ферлини, скаля свои крепкие острые зубы, натренированные за годы работы с веревками.

Бизнесмены завязали веревку, неравномерно накрутив грубых узлов с головы до пят. Занятые делом, ни они, ни зрители не заметили того, как Ферлини до предела раздувал легкие, увеличив окружность груди почти на двадцать сантиметров. Когда они кончили, он самодовольно улыбнулся, уверенный, что сумеет освободиться от пут всего за несколько секунд.

Помощник уполномоченного должен был поместить Ферлини в полотняный мешок. Он положил мешок на землю, Ферлини приподняли и вставили туда ногами, затем помощник уполномоченного растянул края до верха, полностью накрыв артиста столь необычного жанра. Когда мешок над головой Ферлини надежно завязали, толпа загудела.

Но самую сильную реакцию у зрителей вызвал вид огромного железного ящика. Пронзительно закричала женщина, и Роско ухмыльнулся от удовольствия. Это было великое представление. Он поискал глазами Ванду, чтобы разделить торжество, но увидел, что лицо ее с закрытыми глазами бледно и перекошено, губы что-то беззвучно шепчут.

Ферлини положили в ящик, муниципальный чиновник затянул болты и закрыл ящик на замок. Члены оргкомитета все осмотрели, объявили, что выбраться из ящика невозможно, и отошли в сторону.

Четверо нанятых крепких мужчин приподняли ящик с земли и разместили его на корме катера, пришвартовали к доку.

Оркестр заиграл скорбный похоронный марш.

Роско первым взошел на катер и помог подняться на борт Ванде. Та выглядела, как вдова в трауре.

Веселый коротко стриженый рулевой помахал толпе рукой и отвязал канат. Он завел двигатель и медленно направил катер к глубоководной части озера.

— Как ты себя чувствуешь? — обратился Роско к женщине.

Ванда что-то прошептала и взяла его за руку.

Метрах в пятистах от берега рулевой отключил двигатель.

— Хватит, мистер Роско?

— Отлично.

Роско навел бинокль на край озера, чтобы посмотреть, что делают репортеры. Они наблюдали с тем же напряжением: фотографы, некоторые с телеобъективами на камерах, были заняты работой.

— Опускай, — приказал Роско.

Ванда слабо вскрикнула, рулевой усмехнулся, уперся руками в железный ящик и перевалил его через край.

Обдав присутствующих брызгами, ящик упал в воду и растворился во мгле, покрыв озеро рябью до самого берега. Исчезновение свершилось…

Все замерли в ожидании… Роско посмотрел на часы. Через тридцать секунд он глянул на Ванду и ободряюще улыбнулся.

Они подождали еще немного.

К концу первой минуты улыбка исчезла с лица рулевого, и он начал нескладно насвистывать. Ванда приказала, чтобы он перестал.

В конце второй минуты Роско покосился на Ванду. Она была ужасающе бледна. Он снова прильнул к биноклю и начал рассматривать береговую линию.

Толпа заколыхалась и придвинулась к кромке воды.

— Боже мой! — воскликнул рулевой. — Он не всплывает, мистер Роско!

— Он дожен всплыть, должен!

Прошли три минуты, а великого Ферлини все не было.

Когда истекли шесть минут, Ванда Ферлини простонала и, покачнувшись, потеряла сознание. Роско подхватил ее на руки. Пять минут спустя он приказал рулевому направляться к берегу.

Лишь к ночи закованное в наручники тело Ферлини вытащили из воды.

В день похорон Баггетт попытался встретиться с Вандой, но Фил Роско не допустил его. Фил не интересовался любовной стороной ее жизни, у него было слишком много собственных забот. Но он продолжал оставаться деловым человеком, и Ванда по-прежнему была его клиенткой, даже без своего знаменитого мужа. Для нее было бы неприличным появиться на публике в какой-либо иной роли, кроме безутешной вдовы.

Ванда играла эту роль хорошо. Благодаря странной косметической алхимии горе делало ее моложе. Белое припудренное лицо и бледно напомаженные губы удачно контрастировали с черным траурным нарядом.

Роско отдал распоряжения по организации похорон, и они были обставлены столь же зрелищно, как само водное представление. Публики было много, и событие хорошо освещалось прессой. Почтить уход из жизни феноменального артиста пришли многие представители шоу-бизнеса, бывшие вовсе не против того, чтобы на них поглазели.

Траурная процессия медленно двигалась по улицам города, затрачивая по полчаса на прохождение одного квартала, но к тому времени, когда гроб с телом Ферлини достиг прибежища, откуда не возвращаются, толпа заметно поредела. Лишь немногие наблюдали заключительную сцену ритуального обряда на кладбище.

Ванда безутешно рыдала на груди у Роско.

— Такова была его воля, — голос Фила дрожал.

— Да, да, я понимаю.

Надгробное слово, произнесенное самым известным священником города, было кратким. Он говорил о мужестве Ферлини, о его преданности своему искусству, об удовольствии, которое тот доставлял при жизни стольким людям. В продолжение его речи лицо Ванды сохраняло какое-то странное выражение, и на мгновение Роско испугался, что она снова упадет в обморок.

Гроб поднесли к краю могилы. Передний носильщик, официант из вечернего клуба, явно смущенный чем-то, начал перешептываться со своим напарником. Роско вышел вперед, внимательно выслушал их и поспешил передать услышанное священнику. Этот обмен мнениями привлек внимание единственного оставшегося в процессии репортера, который подошел, чтобы выяснить, в чем дело.

— Я не знаю, — озадаченно ответил Роско. — Вот Фредди говорит, что тут что-то не так. Мол, гроб какой-то странный.

— Что значит «странный»?

Официант пожал плечами:

— Легкий. Он очень мало весит.

— Воистину, — прошептал священник, — я не думаю, что…

— Он прав, — прервал второй носильщик. — Почти никакого веса. А вы же знаете, Ферлини был здоровенным парнем.

Они посмотрели на гроб, ожидая, что кто-нибудь отдаст указание. Наконец, это сделал Роско.

— Я против, — сказал он тихо, — но лучше нам открыть его.

Невзирая на протесты священника, носильщики начали снимать крышку.

— Что случилось? — спросила Ванда. — Что происходит, Фил?

— Отойди в сторону, — попросил он. — Я не хочу, чтобы ты это видела, Ванда.

Но удержать ее было невозможно. Крышку сняли, и потрясенной толпе открылась правда: гроб был пуст!

…Ванда Ферлини завыла, как воет ветер, заблудившись в лесной чащобе.

Доктор Рашфилд покатал карандаш по журналу регистрации и сказал:

— Продолжайте, мистер Роско, я хочу знать все.

Фил облизнул пересохшие губы и пожалел, что нечего выпить.

— Вы должны понять, каково это в моем деле, доктор. Все основано на театральности, абсолютно все. Поэтому лет десять назад Ферлини заключил со мной сделку.

— И в чем ее смысл?

— Никто, кроме меня и его, не знал об этом. Я ему говорил, что это безумство. Но вы не знаете, как упрямы такие парни. Он заставил меня пообещать, что если что-нибудь с ним случится, ну, если он умрет, то я устрою для него последний фокус — нечто, что заставит помнить о нем даже дольше, чем о Гудини. Вот такие дела, док.

— Фокус?

— Все очень просто. Я дал владельцу похоронного бюро пятьдесят долларов, и он распорядился, чтобы Ферлини тайно похоронили в другом месте. Затем пустой гроб установили на катафалк, и все было кончено. Вы понимаете, к чему я клоню? — Обычное театральное представление!

— Понятно, — нахмурив брови, ответил Рашфилд. — Только боюсь, что увиденное произвело слишком сильное впечатление на миссис Ферлини. Мне кажется, она была неуравновешенна и до того, как это случилось, а сейчас… — Он вздохнул и встал. — Ладно, мистер Роско. Я разрешу вам посмотреть на нее, но, увы, не могу дать разрешения на разговор.

Вслед за доктором Роско прошел по коридору.

Они остановились у двери с небольшим зарешеченным окошком, и Фил заглянул внутрь.

Невидящими глазами на него смотрела Ванда, руки ее тщетно пытались освободиться от крепкой, безжалостной хватки смирительной рубашки.

Охваченный ужасом, Роско отпрянул назад.

 

К. Б. Гилфорд

А призрак все простил…

Убийство, хотя знал об этом только сам убийца — Клод Криспин, — произошло ярким, солнечным днем. Естественно, при отсутствии свидетелей. Никто ничего не видел, поэтому решили, что это был несчастный случай.

Первыми прослышали о случившемся отдыхающие на берегу и воднолыжники, когда Клод Криспин примчался на моторной лодке с центра озера и начал сбивчиво кричать, размахивая руками. Из рассказа поняли, что его жена упала в воду и он не может найти ее.

Все лодки и катера — некоторые прямо с лыжниками на тросах — немедленно помчались к месту происшествие. Определили его по плавающей собаке. Маленькая Момо, воинственный китайский мопс, принадлежала миссис Криспин. Клод сумбурно разъяснил, что собака упала в воду и миссис Криспин выпрыгнула за ней. Собака-то присутствовала, а вот хозяйка исчезла.

Кто-то высказал предложение, что раз они здесь, то нужно спасти собаку. Момо втащили в одну из лодок, где она, отряхнув с шерсти воду, выразила свою признательность, без разбору рыча на спасителей. Лицо Клода в этот миг перекосилось. Поскольку мопс являл собой явную причину того, как миссис Криспин, далеко не специалист по плаванию, оказалась в воде, он предпочел бы не видеть животное вовсе.

Тем временем почти все владельцы лодок прыгнули в воду и начали энергично прочесывать дно. Клод, наблюдая за ними, мученически заламывал руки и имел вид потрясенного несчастьем мужа.

Поиски длились минут двадцать. Наконец все были изнурены, даже самые отчаянные готовы были признать, что, живой или мертвой, миссис Криспин не найти. Когда об этом сообщили Клоду, он так зашелся в рыданиях, что один из присутствующих перебрался в его лодку и отрулил ее к берегу.

Далее дело приобрело официальный характер. Послали за шерифом, и он с помощниками прибыл на озеро. Развернулась подготовка к извлечению тела. Сам шериф, доброжелательный, симпатичный человек, уселся рядом с Клодом и выслушал его историю от начала до конца.

Да, Криспины были горожанами, рассказал Клод, и они уже не впервые отдыхали летом на этом озере. Излюбленным времяпрепровождением было нанять моторную лодку и бесцельно кружить по озеру. Клод был достаточно хорошим пловцом, хотя в эти дни практиковался не часто. Миссис Криспин не боялась воды, но плавала очень плохо.

— А почему она не надела спасательный жилет, как того требует правила? — без излишней суровости спросил шериф.

Клод беспомощно пожал плечами:

— Вы же знаете женщин. У моей жены была хорошая фигура, она красиво смотрелась в купальнике и всегда хотела загореть. Надень она этот жилет, и он бы закрывал часть ее тела Загар получился бы неравномерным. Поэтому она оставляла его на дне лодки. Прихоть, так сказать.

Шериф понимающе кивнул:

— Вы говорите, она выпрыгнула из лодки за собакой?

Клод придал своему голосу горечь:

— Она любила эту собаку, словно родное дитя. Брала ее с собой повсюду. Не спрашивайте, как собака выпала за борт. Обычно жена держала ее на руках. Но в этот раз посадила впереди. Я не знаю, упала она или выпрыгнула. Словом, она неожиданно оказалась в воде, и жена закричала. Я хотел остановить лодку и прыгнуть за собакой — увы, Альвина опередила меня. Тогда я притормозил и развернулся, но когда подрулил к месту, жены уже не было видно. Я отключил мотор и бросился в воду, но так и не обнаружил Альвину. Не знаю, что произошло. Она исчезла, и все.

Шериф, похоже, проникся сочувствием:

— Иногда, — сказал он, — когда плохой пловец глубоко погружается в воду, его схватывает судорога, он идет ко дну и не всплывает. Мне кажется, это тот самый случай.

Таким был вывод. Возможно, потому, что эта мысль не пришла ему в голову, шериф исключил убийство.

Хотя Клод Криспин и избавился от жены, оставалось еще бесценное сокровище супруги — Момо. В тот же день, немного погодя, спаситель Момо вернул ее Клоду — чистой, обсохшей, но в прежнем настроении.

Как только собаку внесли в коттедж, она сразу же начала вынюхивать хозяйку. Не отыскав ее, Момо скорбно завыла Клод, оставшись, наконец, один, дал выход своим чувствам и нанес удар ногой, которого было достаточно, чтобы бедное животное забилось в безопасный угол, размышляя над тем, что переменилось в этом мире.

— Альвина умерла, — весело и вместе с тем угрожающе объяснил Клод.

Собака моргнула и вперилась в него.

Клод продолжил:

— Думаю, какое-то время я вынужден потерпеть тебя. Предполагается, что я настолько огорчен происшедшим, что мне придется притвориться, будто я дорожу тобой, как памятью о моей бедной умершей жене. Однако это долго не протянется, я обещаю тебе. Твои дни сочтены.

Момо тихонько заскулила, как бы выискивая путь к спасению.

Клод улыбнулся, довольный собой:

— А все-таки я признателен тебе, Момо. Уловка удалась. Но не надейся, что это поможет тебе. Плаваешь ты хорошо, поэтому озеро отпадает. Что-нибудь в твоем бифштексе — и ты сгодишься на удобрение для сада. Дай только добраться до дома.

Собака съежилась и улеглась на полу, положив голову на лапы. Она и раньше сносила недобрые замечания от Клода, поэтому сейчас безошибочно уловила угрозу в тоне.

Клод прилег на кровать и закрыл глаза. У него был поистине трудный день: напряжение и возбуждение при планировании задуманного, само действие и, наконец, изображение горя в течение всего полудня. Это принесло свои плоды, но было утомительным. Ему хотелось спать.

В это время собака залаяла. Задремавший Клод очнулся. Выругавшись, он приподнялся с кровати и уставился в угол, где в последний раз видел Момо. Собака находилась там же, но поза ее была иной. Покачиваясь, она стояла на задних лапах. Хвост ее повиливал, глаза радостно сверкали, выражая полный собачий восторг.

— Привет, Клод.

Голос был знакомым. Голос Альвины. Вначале Клод решил, что он спит или фантазирует. Он поморгал глазами, стараясь стряхнуть сон, как вдруг каким-то необъяснимым образом понял, что не спит, и взглянул в направлении, куда смотрела собака.

В комнате стояла Альвина!

Она не была мокрой, вода не стекала с нее и в волосах не запутались водоросли. На ней не было купального костюма с пестрым шелковым платком. Эта Альвина была совершенно сухой, с напомаженными губами и припудренным лицом, одетая в яркое, цветастое платье, которого он никогда не видел раньше. Ее голубые глаза блестели, светлые волосы переливались, и сейчас она стояла в коттедже, у входной двери, хотя Клод был совершенно уверен, что дверь не открывалась и не закрывалась.

— Клод, я сказала «привет», а ты даже не ответил мне.

Она улыбнулась, как будто неожиданно вспомнила что-то:

— Ах, да, конечно! Ты ужасно удивлен. Ты не ожидал, что еще когда-нибудь увидишь меня.

Клод констатировал невероятное:

— Ты жива!

— О, нет, Клод. Я призрак.

Непроизвольно он посмотрел на Момо для подтверждения. Она, однако, не выла от страха, как это делают собаки в присутствии сверхъестественных существ. Напротив, она продолжала повиливать хвостом, как будто видя и приветствуя Альвину. Самым странным, впрочем, было то, что Момо явно ощущала присутствие хозяйки и раньше мигом подбежала бы к Альвине, просясь взять ее на руки и приласкать. А теперь она, казалось, понимала — эта посетительница не в состоянии взять на руки и приласкать даже самую маленькую собаку. Другими словами, размышлял Клод, пытаясь привести в порядок мысли, Момо знала, что это было Альвина и в то же время не Альвина, дружественно расположеный к ней призрак, но тем не менее призрак.

И все-таки Клоду с трудом верилось в реальность происходящего.

— Ты что, настоящий призрак? То есть…

— Конечно, я настоящий призрак. Мне больше ничего не оставалось, как стать им. И, несомненно, я не живая. Ты ведь убил меня. Помнишь?

— Это несчастный случай, — заученно начал оправдываться Клод.

Она оборвала его:

— Я тебя умоляю, не надо. Я-то знаю, что к чему. Я была там. Это убийство. Ты столкнул меня с лодки, дорогой, а затем держал мою голову под водой, пока я не захлебнулась.

Если до сих пор Клод пытался уяснить, действительно ли это призрак Альвины, то теперь его больше волновало, для чего этот призрак появился здесь. И одновременно с любопытством подступил колючий холодок страха.

— Я клянусь тебе, Альвина…

— Дорогой, я знаю — это убийство, и там, откуда я пришла, все знают, что это убийство. Лишь те, кого убили, возвращаются в виде призраков. Разве ты этого не знал?

— Нет.

Она откинула голову и рассмеялась. Это был обычный, серебристо-звенящий Альвинин смех. Момо счастливо откликнулась на него тявканьем.

— Наверно, ты не убил бы меня, если бы знал об этом?

Клод решил, что лучше вести разговор честно и открыто. Выбирать не приходилось.

— Звучит пугающе, — произнес он.

Альвина прошла по комнате и села на уголок кровати. Он заметил, что она была совершенно невесомой, и кровать не прогнулась под ней.

— Бедный, бедный, Клод. Я вовсе не хотела напугать тебя. Но, как я уже говорила, убитые обладают привилегией возвращаться, и я не устояла перед соблазном.

Ее мягкая манера обращения частично вернула ему мужество.

— Зачем ты пришла, Альвина?

— Мы расстались так неожиданно, дорогой. У нас даже не было времени обсудить дела.

— Какие дела?

— Ну, например, как поступить с Момо.

При упоминании о ней собака завиляла хвостом.

— Клод, дорогой, я знаю, у тебя были причины ненавидеть меня, но я надеюсь, что это чувство не распространится немаленькое невинное существо.

Вспомнив свой разговор с Момо, который состоялся всего несколько минут назад, Клод виновато зарделся.

— Момо никогда не будет счастлива без тебя, Альвина, — уклончиво ответил он.

— Она может стать счастливой, если ты постараешься. Я знаю, что вы всегда были врагами, но это вина не Момо, а твоя, Клод. Обещай, что ты постараешься подружиться с ней. Обещай, что ты позаботишься о ней. Ведь она осиротела благодаря тебе. Так ты обещаешь?

Клод ухватился за возможность легко отделаться от Альвины.

— Я обещаю, я торжественно обещаю, — выпалил он.

— Спасибо, Клод, — слова ее благодарности прозвучали вполне искренне.

Они немного помолчали. Глаза Альвины-призрака смотрели на Клода почти с нежностью. Он постарался ответить взаимностью, но нашел ситуацию слегка неестественной.

— Итак, это все, что ты хотела? Поскольку мы договорились насчет собаки, мне кажется, твоя душа обрела покой и согласие и…

Клод прервал свою неуклюжую речь. Он, конечно, хотел сказать, что призраки — даже явно дружелюбные — нервируют его, и он бы предпочел, чтобы она вернулась в свою подводную могилу и осталась там навсегда. Правда, сказать так было бы невежливым и, возможно, — он все еще не был уверен в ее отношении к нему — не совсем безопасным.

— Ты очень мил, Клод, — сказала она. — И я чувствую себя намного лучше, зная, что о Момо позаботятся. Я так благодарна тебе.

Если она была столь вежлива и нежна, и если с ней можно было так легко поладить, то Клод мог и себе позволить быть порядочным.

— Послушай, Альвина, мне жаль…

Она наклонилась к нему поближе и неодобрительно нахмурила брови:

— Нет, нет, дорогой, не говори так. У тебя нет никаких причин сожалеть. Я заслужила свое.

— Ты считаешь? — сюрприз следовал за сюрпризом.

— Да. Я заслужила смерть. Я была просто ужасной женой для тебя.

— Я бы не сказал, Альвина.

— Но это так. Я превратилась в настоящую ведьму. Я не понимала этого, пока жила, но сейчас я ясно осознаю это. Я была эгоистична, упряма и вздорна. Я всегда хотела сделать по-своему и устраивала сцены, когда не добивалась этого. А хуже всего то, что я недостаточно любила. Неужели ты хоть в чем-то не согласен с моим маленьким перечнем недостатков, дорогой?

— Ну, да…

— Поэтому ты вполне прав в том, что со мной сделал. Не так ли?

— Альвина!

— Все верно, Клод. Все совершенно верно. Я заслужила, чтобы меня убили.

— Ну… это…

— Это правда. И я хотела сказать тебе ее, дорогой. Мои слова идут от сердца. Я полностью прощаю тебя.

Он недоверчиво посмотрел на нее. И вновь ощутил в себе как бы легкое покалывание. Не от зарождающегося страха, как прежде. Тогда отчего? Он не был вполне уверен… Но когда к тебе так великодушны и терпимы, возникает необъяснимое и странное ощущение.

— Э-э… Альвина…

Но она исчезла. Жалобно поскуливая, Момо без устали бегала по комнате от стены к стене, выискивая того, кого уже здесь не было.

— Убери от меня эту собаку, — брезгливо сказала Элиза и тряхнула головой. Темные пушистые волосы растеклись по плечам. Сегодня на ней были лиловые тореадорские брючки. Держа руки на бедрах, она загораживала проход.

— Мой ангел, — выдавил Клод Криспин, — это собака моей жены.

— Я знаю, — в голосе Элизы слышалось раздражение, — но я не люблю собак, а твою бывшую жену я любила еще меньше.

— Ангел, я не мог оставить собаку одну в доме. Я должен заботиться о ней.

— С какой стати? — в глазах Элизы вспыхнули искры. — Почему бы тебе просто не избавиться от нее?

— Я обещал…

— Что ты обещал?

— После того, как жена умерла, я дал себе своего рода обещание. Это было наименьшее, что я мог сделать. В конце концов, я кое-чем обязан ей. Постарайся понять, ангел. Не будь жестокой. Мы добились своего, ты же знаешь. Больше не будет никаких помех. Я свободен. Лишь мы вдвоем…

— Втроем, — поправила она. — Ты, я и собака.

— Но разве мы не в лучшем положении, чем раньше? Пожалуйста, впусти меня, ангел.

Какое-то время она колебалась, презрительно рассматривая его в упор. Затем резко повернулась и отошла, освободив проход. Он проскользнул внутрь, держа Момо на привязи, и закрыл за собой дверь.

Приглашение войти не осчастливило Момо. Она улеглась на самом пороге, укоризненно наблюдая за Клодом и угрюмо ворча. Клод, не обращая на собаку внимания, последовал за Элизой и присел на диван на некотором удалении от нее.

— Ты хорошо погулял, прежде чем прийти ко мне, — злобно сказала Элиза.

— Ангел, пришлось сдерживаться. Я вдовец. И мне полагается быть в трауре. Я объяснял тебе.

— Не появляться целых три месяца! К чему столько тянуть?

— Возможно, я был излишне осмотрителен.

— Более чем осмотрителен!

— Прости меня, ангел, — он хотел обнять ее, но она увернулась. — Я разрывался между сдержанностью и страстью, прошу, поверь мне.

— И сдержанность победила.

— Да, но сейчас все позади. Давай наверстаем упущенное.

— Я не в настроении, Клод.

— Элиза, я прошел через ужасные муки ради тебя. Я сильно рисковал. Мне кажется, ты должна понять и простить мою осторожность в таком деле.

— Я ничего не прощаю. Тебе следует усвоить, что ты не должен играть моими чувствами, Клод Криспин. Ты не должен бросать меня на целых три месяца.

Резкая речь Элизы была неожиданно прервана пронзительным лаем Момо. Расстроенный Клод глянул на собаку и увидел, что она стала в стойку, глаза ее блестели, хвост ходил из стороны в сторону. А в кресле напротив сидела Альвина.

— Так это та женщина, из-за которой ты убил меня, Клод? — спросила она.

— Альвина! — выдохнул он.

— Ты назвал меня Альвиной? — Элизу передернуло от возмущения.

— Дорогой, она не видит меня, — пояснила Альвина, — поэтому не заставляй ее думать, что ты сошел сума и разговариваешь с тем, кого здесь нет. Я буду вести себя очень тихо. Продолжай заниматься своими делами.

— Клод, что с тобой? — допытывалась Элиза.

— Ничего. Мне кажется, я просто немного огорчен.

— Она очень привлекательна, Клод, — прокомментировала Альвина. — Гораздо привлекательнее меня. К тому же другого типа. Возбуждающая и романтичная.

— Знаешь, Элиза, — сказал Клод, поспешно вставая с дивана, — мне лучше уйти домой. Я себя плохо чувствую.

— Уйти домой? Ты только появился, и я не видела тебя три месяца.

Альвина шумно вздохнула:

— Она очень требовательна, Клод. Я полагаю, это делает женщин более желанными. Ах, если бы я была такой!

— Элиза, — смущенно пробормотал Клод, — может, в другой раз…

— Клод, или ты останешься здесь, или между нами все кончено.

— Но ты не хочешь видеть меня, Элиза. Ты сердишься.

— Да, сержусь. И буду сердиться до тех пор, пока ты не извинишься.

— Хорошо, я приношу свои извинения.

— Так-то лучше.

— Значит, я прощен?

— На это потребуется некоторое время. Ты должен помириться со мной. Я сидела и ждала тебя здесь долгих три месяцу, поэтому ты должен восполнить этот пробел.

— Да, она очень требовательна, — повторила Альвина. — Именно это делает ее интересной?

— Это не делает ее интересной! — закричал Клод.

— Клод, — взвизгнула Элиза, — не кричи на меня! К тому же, я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она встала и сердито посмотрела на него:

— Ты не показываешься в течение трех месяцев. Затем являешься без приемлемого объяснения и несешь чушь.

— Ангел…

— Не называй меня ангелом!

— Ты желаешь подарков, Элиза? Что я могу сделать для тебя? Только скажи. Я хочу начать с того места, на котором мы остановились. Я через многое прошел. Ты знаешь, что я совершил.

— Ничего подобного! Я ничего не знаю, Клод. Не пытайся впутать меня в свои дела.

— Но ты такой же участник, как я!

— Э, нет! Это твоя идея, и ты осуществил ее один.

— Но ты одобрила, ангел. Ты хотела, чтобы я сделал это.

— Клод, если ты пришел сказать мне, что я так же виновата, как ты, тогда уходи.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и выбежала в спальню, хлопнув дверью. Клод так и остался стоять с раскрытым ртом посреди гостиной, а Момо радостно пролаяла.

— Бедная девочка, — проронила Альвина. — Она чувствует свою вину. Это выводит ее из равновесия. Не сомневаюсь, что обычно она себя так не ведет. Передай ей, что я простила не только тебя, но и ее.

Клод тяжело и устало опустился на диван.

— Спасибо, Альвина. Это верх порядочности с твоей стороны.

— Безусловно, впечатление, которое я составила о ней, неверное.

— Боюсь, что верное, — нахмурившись, признался Клод. — Она упряма, вздорна и невероятно эгоистична.

— Но, дорогой, теми же недостатками страдала и я. Как бы я хотела чем-нибудь помочь! Плохо, что призраки посещают только своих убийц, а Элиза, строго говоря, даже не сообщница. Но мне хочется поговорить с ней и поделиться тем, чему я научилась. Потому что, по сути, она должна быть очень хорошей девушкой. Когда ты собираешься жениться, Клод?

— Жениться? — это слово заставило его вздрогнуть.

— Ты ведь собирался жениться на ней?

— Ну да, она всегда настаивала на этом. Конечно, выдвигая свои условия. Правда, сейчас я не знаю ее условий.

— Это делает ее таинственной, дорогой. А таинственность так привлекательна.

— Альвина, — в волнении он поднялся с дивана, — ты что, пытаешься поддержать меня?

— Дорогой, — в голосе призрака слышалось увещевание, — мое убийство далось тебе ценой больших переживаний. Я думаю, ты должен получить свое вознаграждение. И если Элиза — то, чего ты желаешь, то я хочу, чтобы ты ее получил. Видишь ли, Клод, твои интересы все еще близки моему сердцу. И я должна признаться…

— В чем?

— Мне кажется, ты назвал бы это слабой стрункой.

— Твоя откровенность говорит о великодушии.

— Боюсь, что нет, — мягко возразила она. — Иногда, Клод, у меня возникает эгоистичное желание повторить все сначала. Если бы я могла воплотиться в женщину и вернуться к тебе, я уверена, что гораздо лучше исполнила бы свою роль и не заставила тебя страдать.

Он почувствовал ужасное смущение, почувствовал, что должен что-то сказать или сделать. Бедная Альвина… Слова застряли в горле.

Она посмотрела ему в глаза и прошептала:

— Будь все проклято! Я сейчас заплачу… До свидания, дорогой. Успеха тебе!

И вновь неожиданно, как прежде, она исчезла. Момо жалобно и одиноко завыла. Клода Криспина охватило то же чувство.

Когда после одного из своих многочисленных неудачных визитов к Элизе Клод вернулся домой, там его ждала Альвина. Он ушел от Элизы в ярости, а здесь мирно сидела Альвина, свернувшись калачиком в своем любимом старом кресле, и встречала его улыбкой. Он был почти рад видеть ее — с момента последней встречи прошло более двух недель.

— Как Элиза, дорогой? Не хочу быть назойливой и совать нос куда не следует, но я заинтересованное лицо.

— Она терпеть не может нашу собаку.

Момо в подтверждение тявкнула.

— Я навещаю ее каждый день, но она никак не простит мне мое отсутствие в течение трех месяцев.

— Дорогой, она так же неразумна, как была я. Это печально. Я желаю тебе найти более подходящую невесту. Знаешь, очень плохо, что ты не можешь убить Элизу. Тогда бы она, как я, извлекла урок.

Альвина удрученно помолчала.

— Проклятье! И это не сработает. Мертвые и живые не ладят между собой.

Он прошел по комнате и уселся на подушечке перед креслом Альвины. Момо подбежала к нему и вспрыгнула на колени. Он приласкал собаку.

— Если бы убийство было надлежащим способом исправления женщин, я бы и вовсе не возился с Элизой. Потому что тогда я бы нашел совершенную женщину в тебе, Альвина.

— Ты прелесть, Клод, — она подарила ему улыбку. — Как плохо, что все так обернулось! Что мы не смогли достичь полного взаимопонимания до тех пор, пока не стало поздно. Хоть бы какая лазейка осталась! Я спрашивала, не могу ли позаимствовать где-нибудь другое тело, но мне сказали, что это невозможно.

— Да, я тоже не против какой-нибудь лазейки.

Момо восторженным лаем выразила свое согласие с ними…

Неожиданно для Альвины Клод сказал:

— У меня появилась счастливая мысль.

— Какая, дорогой? — глаза призрака светились надеждой.

— Раз ты не можешь вернуться ко мне, то я могу присоединиться к тебе.

— Клод!

— Пусть это крутая мера, но…

— А как же Элиза?

— Не думаю, что она будет горевать больше двух дней.

— Но следует учесть и другое. Ты еще молод, Клод. Есть многое, ради чего стоит жить.

— Что? Что именно, скажи? Я все потерял, когда потерял тебя.

— Клод, дорогой, как я хочу поцеловать тебя!

— Неужели ты не можешь? Попробуй!

— Я знаю, что не могу. Мне так сказали. Между нами существует барьер.

— Но если ты не можешь преодолеть его, тогда это сделаю я!

— Клод, ты шутишь?

— Конечно, нет. В аптечке должно быть кое-что подходящее. Я бы вернулся на озеро, дорогая, и там покончил с собой ради печальной памяти, но это вызовет ужасную задержку. А я горю нетерпением оказаться рядом с тобой!

— Клод, мой единственный…

Он встал:

— Я сейчас же посмотрю, что у нас имеется.

Клод стремглав бросился из комнаты, но голос Альвины остановил его. Он обернулся.

— Прихвати и на долю Момо, хорошо?

— Да-да. Я тоже не хочу разлучаться с Момо…

Когда они встретились в ином мире, Момо спрыгнула с рук Клода и подбежала к Альвине. Попав в объятья к хозяйке, она свернулась в клубок, исступленно повизгивая от удовольствия.

— Счастливая собака, — заметил Клод. — А где мой долгожданный поцелуй?

Но Альвина и Момо погрузились в радостное любование друг другом, обнимаясь, целуясь и выражая бурю восторга. Клод терпеливо ждал, попутно знакомясь с новым окружением.

— Я никогда не интересовался, дорогая, но что это за место?

Вопрос был подсказан тем, что к ним приближались двое незнакомцев. Они, как швейцары или охранники, были одеты в какую-то форму с преобладанием красного и черного.

— Клод Криспин? — спросил один из них.

— Да, это я, — ответил Клод.

— Пройдемте с нами, мистер Криспин.

— Я боюсь, вы не понимаете, — возразил Клод.

— Это моя жена. Я намерен остаться с ней.

Обстановку разрядила Альвина:

— Клод, дорогой. Я и Момо очень хотели бы, чтобы ты остался с нами, но здесь существуют такие устаревшие правила, дорогой! Ты убийца, и тебе придется отправиться в другое место.

И Момо с Альвиной продолжали обниматься и целоваться…

 

Роберт Артур

Такая милая семья!

Фаррингтоны были очень милой семьей, если не обращать внимания на некоторые плохие привычки — вроде любви к убийству. И, возможно, несправедливо говорить, что убийство было привычным для них. В конце концов, они совершили его всего дважды.

Но, увы, дело шло к закреплению привычки. Ведь именно в эту самую минуту они замышляли превратить цифру два в цифру три. Они не выглядели злодеями и не шептались заговорщицки друг с другом. Они вели обсуждение прямо и откровенно. Разговор происходил за столом в гостиной летнего дома с названием «Восточный пейзаж». Дом они сняли на побережье залива Массачусетс, в том месте, где крутые скалы срывались в кипящие воды Атлантики.

Они даже пили чай во время беседы. Уж что касается Мэрион Фаррингтон, так она точно пила чай — чай с лимоном. Берт Фаррингтон, ее дядя, тоже пил чай, но его чай был приправлен ямайским ромом. Дик, ее младший брат, пил шотландское виски с содовой, напиток, похожий на чай, но чаем не являющийся.

— Право, жаль, что день рождения у девочки через две недели, — сказала Мэрион Фаррингтон.

— Это вынуждает нас действовать.

Дик, тридцати двухлетний хорошо сложенный загорелый красавец-мужчина, явно привыкший к широкой безбедной жизни, глянул в окно. Через поляну на опушке леса была видна Джинни Уэллс. Издалека она казалась почти девочкой, как Мэрион и называла ее, хотя Джинни вот-вот исполнялся двадцать один год — возраст, которого по задуманной исполнительской схеме семьи Фаррингтонов она не должна была достичь. Сейчас Джинни искала на земле какие-то маленькие предметы, которые она кидала в корзину на руке.

— Она хорошенькая, — заметил Дик. — И думаю, что она в восторге от меня.

Он поправил галстук:

— Вот если бы мы могли подождать немного…

— Х-ха! — Берт Фаррингтон, краснощекий распухший мужчина, на двадцать лет старше своего племянника, погрозил ему пальцем. — Не время чувствам, Дик. На карту поставлено будущее Семьи.

Он так и сказал «Семьи» — с большой буквы, как будто речь шла о Британской империи или Соединенных Штатах Америки.

— Берт прав, — Мэрион, сорокадвухлетняя полнотелая дама, сидела выпрямившись. Она была привлекательна, если не придавать значения форме подбородка и решительному блеску светло-голубых глаз. — По условиям завещания Алисы, в день, когда Джинни исполнится двадцать один год, мы должны представить финансовый отчет ее состояния. Мы могли бы отложить это на несколько недель, но тогда у ее адвоката возникли бы вопросы. А вы понимаете, к чему это приведет.

Дик нервно осушил свой стакан. Мысль о несуществующих деньгах Алисы, которые она оставила ему, включая половину доли Джинни, не доставляла радости.

— Деньги не много значат в наши дни, — буркнул он.

— Да, инфляция, — философски вставил Берт. На худой конец, как опекун состояния Джинни, в тюрьму сядет Дик, а не он, Берт. В то же время Берт, «доивший» своих племянников в течение пятнадцати лет и надеявшийся продолжить это занятие до бесконечности, готов был в разумных пределах идти на все, чтобы Дик в тюрьму не попал. Должен же был Дик найти еще одну богатую невесту и жениться, а это редко удается, сидя в тюрьме.

Дик налил очередной стаканчик виски.

— Я мог бы покататься с ней на лодке по заливу и…

Берт с неодобрением нахмурил брови:

— Не подходит. То же самое было с Алисой.

— И с Гарри пятнадцать лет назад, когда опрокинулась лодка. Трое утонувших — слишком много, чтобы показаться достоверным, — подтвердила Мэрион.

Гарри был первым и единственным мужем Мэрион. Богатый садовод-торговец яблоками из Орегона, за которого она вышла замуж, когда семейные финансы находились у нижней отметки, он пережил всего два месяца супружеского счастья. Воды Пьюджет-Саунд коварны, и когда парусная шлюпка перевернулась, Мэрион была слишком занята оказанием помощи младшему брату Дику(великолепному пловцу), чтобы выручить из беды не умевшего плавать мужа. Вскоре он исчез из виду. Их разделял всего с десяток метров, но, к несчастью, эти десять метров вели отвесно вниз.

Алиса, единственная жена Дика — на сегодняшний день, — утонула два года назад в Мексике, купаясь возле пустынного пляжа недалеко от Акапулько. Алиса была глуповатой, домашней девчушкой с худеньким, неженским телом, но уж плавать она умела прекрасно. Когда она встретила Дика — машина которого сломалась в небольшом городке Среднего Запада, на ее родине, и который забрел в местный плавательный бассейн скоротать время, необходимое для ремонта, — ее потрясло то, что Дик счел ее симпатичной. Ни один другой мужчина так не считал, хотя наверняка мог бы, если бы, как Дик, знал, что у нее была половинная доля в двухсоттысячном состоянии в долларах, оставленном под опекунство для нее и ее сестры Джинни отцом.

Дик надеялся на лучшее в смысле женских прелестей и вклада в банке, но синица в руках всегда лучше журавля в небе. Поэтому он ухватился за возможность и увез с собой Алису, а дальше они вчетвером, с Бертом и Мэрион, отправились в Мексику в свадебное путешествие. Свое ликование она выражала, подолгу нежась в голубых водах Тихого океана. Иногда, когда Дик уставал, она плавала одна. После одного из таких заплывов она не вернулась.

Судорога: — заключили мексиканские власти, когда ее тело прибило к берегу. Но это могла быть и неопреодолимая сонливость, вызванная успокоительными таблетками, смешанными с черным кофе, который она любила выпить перед купанием.

Как бы то ни было, от ее денег остался пшик; Джинни почти исполнился двадцать один год, и за часть наследства, оставленного Алисой своей милой сестре и изрядно обгрызенного семейством, приходилось отчитываться. Фаррингтоны, если слегка и принужденные Судьбой к совершению нового убийства, крест свой несли с достоинством.

— Это должен быть явно несчастный случай, — сказала Мэрион.

— Да, нельзя дать повода для появления слухов, — согласился Берт.

— Может, устроить пикник на природе? Рядом с заброшенным «Домом у Скалистого Мыса», — предложил Дик. — А потом организовать падение со скалы. Высота приличная…

— Что ж, если нам в голову не придет ничего лучшего… — как бы подытожила Мэрион. — Но тс-с-с — она возвращается.

Они видели, как эта изящная девушка с корзинкой на руке пересекала поляну. На полпути к дому она остановилась и поприветствовала невысокого человека в большой клетчатой кепке, который проезжал мимо на велосипеде. Невысокий человек был мистер Дауни, снявший дом на лето рядом с Фаррингтонами. Он занимался наукой, а увлечением его была геология, поэтому он повсюду разъезжал на своем велосипеде, собирая образцы скальных пород.

— Кстати, насчет сна, — вполголоса проговорил Берт. — Как вы считаете, у девочки все в порядке с психикой?

— Ты о чем? — спросила Мэрион.

— Я говорю об этих сновидениях, которые посещают ее вот уже две недели, с тех самых пор, как она приехала к нам. Едва не каждую ночь она видит во сне, как какие-то огромные темные фигуры преследуют ее и нашептывают что-то непонятное, — он легонько кашлянул. — Вот я и хочу узнать, не думаете ли вы, что она…

— Да нет, — Мэрион не дослушала его, — девочка вполне нормальная. Легкое недоедание и нервозность, как у многих теперешних девиц. К тому-же, она перезанималась в школе. Ты поставь себя на ее место — ребенок, которому нет еще и двадцати одного, только-только колледж окончила. Но, каковы бы ни были причины ее страшных снов, я довольна этим. Весь городок знает о них, да и доктор Барнес может подтверрдить, что нервы у нее слабенькие — я потому и настояла на ее визите к нему. Случись что…

Она оборвала фразу. Отворилась входная дверь в дом, и через мгновение Джинни Уэллс вошла в комнату.

Джинни была стройной хрупкой девушкой с тонким овалом лица и задумчивым взглядом. Обращаясь к окружающим, говорила мягко и замедленно. Сейчас от ходьбы и напряжения ее щеки порозовели, в темных глазах прыгали бесенята.

— Я нашла грибы, — объявила она с порога. — Вы посмотрите, я нашла грибы.

Ее широко распахнутые восторженные глаза остановились на Дике, он улыбнулся в ответ. Кружась, она передала корзинку Мэрион, та заглянула внутрь.

— Но, девочка моя… — удивленно воскликнула Мэрион, затем быстро взяла себя в руки. — Умница. Ты заслужила их на ужин. Отнеси на кухню, я сама приготовлю.

— Спасибо, Мэрион, — сказала Джинни, — грибов хватит на всех. — Она повернулась, чтобы идти, и украдкой глянула на Дика. Ресницы ее затрепетали. Проворно, с корзинкой в руке, она выскользнула из комнаты.

— Чудесно! Наша девочка взяла на себя все заботы, — сказала Мэрион, когда Джинни вышла.

— Вместе со съедобными она смешала смертельно ядовитые гибы, очень похожие на настоящие. Какое же название у этой разновидности? Неважно, главное, что их там достаточно, чтобы убить ее. Насобирала она их сама, к тому же показала мистеру Дауни, нашему соседу. Мы вне подозрений, совершенно вне подозрений.

Наконец-то, думала Мэрион, ее образование пошло на пользу. Что в общем-то было не так, если бы не изучение курса ботаники.

Фаррингтоны были очень милой семьей, но, как большинство из нас, иногда они впадали в черный юмор. Сейчас, сидя в старомодной гостиной, они пребывали именно в таком настроении. Они были очень расстроены, что им приходится кого-то убивать.

Часы показывали одиннадцать. Вечер прошел плохо. Мэрион приготовила ужин из дикорастущего риса с утенком, включая отдельное блюдо из грибов для Джинни. Грибов на всех не хватит, твердо заявила Мэрион. Джинни их нашла, ей и положено их есть. Мэрион хотела выбросить съедобные грибы, но тогда порция выглядела бы слишком маленькой.

Джинни едва не плясала от радости, представляя, как она будет есть то, чем сама запаслась в хранилищах Природы. Не раз и не два собиралась она приступить к грибам, тем временем весело щебеча о том, как она провела год в колледже. И когда все замирали в ожидании, она останавливалась и вспомнила очередную смешную историю из школьной жизни. Но, наконец, она решительно поствила тарелку перед собой и начала есть. Она проглотила уже не меньше трех грибов из мешанины роковых и нероковых даров леса, когда зазвонил телефон. Как мальчишка-постреленыш, Джинни вскочила, чтобы снять трубку, и… тарелка с грибами полетела на пол, разбившись на мелкие куски.

Джинни была крайне смущена, но делать было нечего — грибы выбросили в мусорный ящик. Что касается телефонного звонка, то это был всего лишь докучливый сосед мистер Дауни, приглашавший на завтра к полуденному чаю.

Они притаились в ожидании, что Природа возьмет свое, если три гриба, съеденные Джинни, окажутся смертельными. Но Джинни легла спать вполне здоровой с виду, и теперь Фаррингтоны стояли перед лицом досадной необходимости найти иной способ разделаться с девчонкой. С ее стороны было крайне бездумным доставить им такие хлопоты.

— Это должно быть падение со скалы, — решила Мэрион. — Я сказала мистеру Дауни, что мы не сможем прийти на чай, потому что отправляемся на пикник. Итак, мы на пикнике. Джинни замечает особой красоты цветок, прилепившийся к скале в небезопасном месте, и хочет сорвать его. Она лезет за ним, делает неосторожное движение и… А мы были недостаточно близко, чтобы подхватить ее.

Она говорила очень убедительно. Звучало это так, будто Джинни уже лежала разбитая и безжизненная на жестоких скалах, а они вследствие этого чувствовали себя значительно лучше. В это время пронзительный крик из спальни наверху заставил их поднять головы. Еще крик и еще — ужасное тремоло, от которого начали легонько позвякивать бусинки люстры.

В глазах Мэрион вспыхнула надежда.

— Грибы! — воскликнула она.

— К черту! — выругался Берт. — Она разбудит всю округу. Не может умереть спокойно!

Непрекращающиеся вопли сверху показывали, что она не могла.

— Аманита вироза! — с благоговейным трепетом произнесла Мэрион. — Это название грибов, которое я забыла. Только сейчас пришло на ум. Ядовитее их нет.

Раздался еще один крик.

— Нужно подняться наверх, — решила Мэрион.

— Мистер Дауни, конечно же, слышал, как она кричала. Пойдем, Дик.

Вдвоем с Диком они взбежали по лестнице и распахнули дверь в комнату Джинни. Она сидела в кровати, руки ее были прижаты ко рту в попытке подавить очередной вскрик.

— Джинни! — поспешила к ней Мэрион. — Что случилось, детка? Ты себя плохо чувствуешь?

Джинни покачала головой, дыхание ее было прерывистым.

— Что-нибудь болит? — голос Мэрион выдавал скорее нетерпение, чем заботу.

— Сон… кошмарный сон. Такого я никогда не видела.

В доме напротив отворилось окно. Послышался голос:

— Что у вас случилось?

— Это вы, мистер Дауни? — Дик выглянул из окна Джинни. — Джинни увидела страшный сон, вот и все. Ей уже лучше.

— Ай-ай-ай! Бедняжка!

Окно закрылось. Дик подошел и сел с краешку кровати, взяв ослабевшую руку Джинни в свою.

— Расскажи нам о твоем сне, Джинни, — попросил он. — Это лучший способ забыть о нем.

Джинни немного успокоилась и стала дышать ровнее. Смущенно покраснев, она потянула на себя одеяло.

— Это было — как наяву. Я очутилась в большой темной комнате, в каком-то странном старом доме, полуразвалившемся и полном теней. И тени вдруг ожили и начали подкрадываться ко мне. Там был ужасно высокий потолок, а сверху из темноты спускалась веревка. На конце ее была петля. Тени подталкивали к петле, и я знала, что они хотят, чтобы я накинула петлю на шею. Они подталкивали меня все ближе и ближе, пока у меня не перехватило дыхание. Затем вмиг петля затянулась у меня на горле и…

Она тяжело вздохнула, и ее начала бить дрожь. Мэрион принесла таблетку и стакан воды.

— Выпей, Джинни. И засни. Это был всего лишь сон, и ничего больше.

— Да-да, — прошептала Джинни. — Всего лишь — сон. Спасибо, Мэрион.

Она взяла таблетку, выпила ее и откинулась на подушку. Дик слегка пожал ей руку.

— До утра, Джинни.

Он тихонько вышел из комнаты. Мэрион и Берт на цыпочках последовали за ним, как любящие родители, покидающие своего заснувшего ребенка.

Было великолепное летнее утро. Гороскоп в газете утверждал: «Сегодняшний день — наиболее удачный для осуществления откладывавшихся вами планов». Берт, который всегда читал гороскопы, показал его Мэрион.

— Да, мы ждали слишком долго, — подтведила Мэрион и нахмурила брови. — Мы покончим со всем сегодня. Ночной кошмар Джинни предоставил нам такую возможность.

Она потянулась к телефону:

— Алло! Я хочу заказать разговор с Бостоном, — сказала она связистке. — Лично с доктором Брюйером. Он известный психиатр. Я не знаю адреса, но думаю, вы сможете найти его. Это очень важно… Да, позвоните мне, пожалуйста.

Она повесила трубку и повернулась к Берту:

— Я уже звонила доктору Барнесу. Рассказала ему о кошмарах, которые мучают по ночам Джинни, и сказала, что я очень беспокоюсь. Он предложил мне Брюйера. Я запишусь к нему на прием и выложу все о приступах депрессии у Джинни и о том, что она принимала слишком много снотворного.

— Когда это было? — спросил Берт.

— Не будь занудой, Берт. Дело просто в том, что ребенок страдает меланхолией, подвержен депрессиям и думает о самоубийстве. После спектакля с междугородным заказом связистка будет явно подслушивать разговор и разболтает о нем повсюду. Так же поступят миссис Грэйвс и мисс Бернхэм — у нас с ними спаренный телефон, и я слышала, как они поднимали свои трубки. Джинни сейчас нет, она ушла к мистеру Дауни извиняться, что разбудила его минувшей ночью. К вечеру весь городок будет знать о сне Джинни, о ее склонности к самоубийству, неуравновешенности и тому подобном. А днем мы пойдем на пикник к Черному Мысу. Ты знаешь там старый дом в лесу?

— Да, — кивнул Берт. — А что дом?

— Будет вполне естественным… О, телефон звонит… Алло? Доктор Брюйер? Мне крайне необходимо попасть к вам на прием как можно раньше. Видите ли…

Фаррингтоны были очень милой семьей, особенно когда дело касалось пикников.

Мэрион упаковала корзину с едой, а Бет — корзину с вином и другими напитками. К Черному Мысу — отдаленному безлюдному месту среди скал — машину вел Дик. Громадные вечнозеленые растения создавали атмосферу церковного покоя и полумрака. Дик с нежностью помогал Джинни преодолевать трудные участки пути. Его пальцы ласкали ее обнаженные руки, когда он усаживал ее возле самого края скального обрыва. Ярко светило солнце. Далеко внизу океанские волны с грохотом обрушивались на утесы. Кричали морские чайки, воздух был пропитан запахом соленых водяных брызг. Джинни глубоко вздохнула.

— Пахнет свежестью и чистотой, — прошептала она. — Я даже забываю об ужасах прошедшей ночи.

Ее глаза затуманились, однако восхищенный взгляд Дика вернул ей хорошее настроение. — Но я больше не буду говорить об этом. Давайте есть. Я проголодалась!

Они пообедали. Берт рассказывал смешные истории о своих странствиях по Европе, впрочем, не упоминая того, что в Европу ему пришлось отправиться из-за растрат в США. Мэрион остроумно, но с некоторой насмешкой и недоброжелательностью повествовала об обитателях городка. Дик сидел рядом с Джинни и удерживал ее руку в своей всякий раз, когда ему удавалось это сделать. Время от времени он низко наклонялся к ней и шептал на ухо, что она очаровательна Джинни заливалась краской, глаза ее смеялись, и походила она более чем когда-либо на ребенка в самый счастливый день его жизни.

Солнце садилось за соснами. Удлинялись тени. В воздухе растекалась прохлада.

— Почему бы вам не погулять вдвоем? — спросила Мэрион. — Мы бы с Бертом прибрались пока.

Дик сразу же вскочил на ноги, помогая Джинни.

— Пойдем, — сказал он весело, — займемся исследованием.

Джинни со смехом позволила увлечь себя. Дик взял ее маленькую руку в свою большую.

— Славный денек, — сказал он, широко поведя свободной рукой. — Тебе нравится?

— Конечно. Только, когда я гляжу на море, мне вспоминается Алиса.

— Я знаю, — Дик посерьезнел. — Она любила море, слишком любила. Невозможно было вытянуть ее из воды.

— А ты любил ее, Дик? — спросила Джинни.

— Очень, — ответил Дик, кивая головой. — Это были счастливейшие три недели моей жизни. Затем Алисы не стало.

— Она тоже любила тебя, — сказала ему Джинни. — Нужно было видеть ее лицо, когда она сообщила мне, что выходит за тебя замуж. Оно до неузнаваемости переменилось. Она не могла понять, что ты нашел в ней. Ведь она была такой простушкой.

— Простушкой? — Дик возмутился. — Я никогда не думал о ней, как о простушке. Для меня она была восхитительна, восхитительна…

— А я всегда считала, что она достаточна скучна, — откровенно призналась Джинни. — Все, что она могла делать, — так это плавать. Она неправильно говорила, не любила книги, музыку…

— Я прошу тебя, Джинни! — в голосе Дика неожиданно появилась резкость. — Ты забываешь, что мы любили друг друга. Мне становится грустно, когда я вспоминаю о ней. И мне до сих пор ужасно-ужасно не хватает ее.

— Я понимаю. Извини меня, Дик, — поспешно раскаялась в своих словах Джинни. — Посмотри — по-моему, впереди какой-то дом.

— Заброшенный дом! — воскликнул Дик. — Может, в нем водятся призраки?

Огромный дом, на который они набрели в чаще леса, был выкрашен в мрачный коричневый цвет. Часть крыши провалилась. Широкая веранда просела. Большинство окон было выбито. Безрадостное запустение царило вокруг.

Джинни глубоко вдохнула воздух.

— Мне здесь не нравится, — сказала она. — Давай уйдем, Дик.

Но Дик завладел ее рукой и с мужской настойчивостью тянул к этим полуразвалинам.

— Заглянем туда, — уговаривал он, — поприветствуем призрака. Интересно ведь, что мы обнаружим.

Джинни пробовала остановить его, но волей-неволей, почти бегом, последовала за ним.

— Дик, мне страшно. Так темно и угрюмо. Как в моем ночном кошмаре…

— А-а, это только сон. Не будь ребенком, Джинни. Пойдем, посмотрим, что внутри.

Джинни неохотно поднялась за ним на веранду, которая закачалась и начала потрескивать под ногами. Через дверной проем (дверь отсутствовала) они заглянули внутрь. Там владычествовали тьма, запах покрытой плесенью штукатурки и источенной термитами древесины, постукивающие звуки крысиных зубов, странные поскрипывания и шорох.

Джинни вздрогнула:

— Умоляю, Дик! Мне так страшно! Я знаю, что это противоречит здравому смыслу, но, пожалуйста, уйдем отсюда.

— Было бы хуже всего — дать страху завладеть тобой. Пойдем!

Дик подтолкнул ее, и они вместе вошли в дом.

Внутри было совсем темно. Но они смогли рассмотреть дыры в штукатурке, пятна гнили на стенах, разрушенную лестницу, ведущую наверх, и — веревку, которая свисала с заржавленного крюка на потолке.

Это была старая, потертая веревка, но, казалось, она плавно скручивалась и извивалась, как будто живая, как будто изголодавшаяся и… ждущая. На конце ее была петля.

— Мой сон! — в ужасе закричала Джинни. — Все так и случилось: этот старый дом — эта комната — веревка. Дик! — Она с усилием дернула руку, пытаясь освободиться. — Бежим отсюда!

Но Дик держал ее крепко.

— Не глупи, — сказал он. — Вот способ излечиться от твоей болезни. Подойди, потрогай веревку, убедись, что это обычная старая веревка, которую кто-то подвесил здесь и забыл снять.

— Нет, нет же! Посмотри, как она извивается!

— Ясное дело. Здесь сквозняк — разбиты все окна.

И Джинни почувствовала, как какая-то сила почти приподняла ее, перенесла через скрипучие половицы и поставила под раскачивающуюся петлю, напоминавшую открытую кровожадную пасть.

— Джинни, — мягко и нежно сказал Дик, — вот старая табуретка. Стань на нее и продень голову в петлю. А затем сними ее. Сделай так и тебя больше никогда не будут преследовать кошмары. Ты перестанешь бояться их. Я обещаю тебе.

— Нет, я не могу, — Джинни затряслась и вдруг, с неожиданным решительным усилием, вырвалась из рук Дика. — Я не могу!

— Ты должна, Джинни, — на этот раз это был голос Мэрион. Каким-то образом Мэрион и Берт материализовались в дверном проеме, как два неясных очертания, прорезающихся из деревянной заготовки. Через мгновение они оказались рядом с Джинни, окружив ее и подталкивая к петле. Она стояла внутри этого круга, отчаянно дрожа, как дикий зверек, попавший в западню.

— Это для твоего же блага, девочка, — голос Мэрион звучал ласково, едва ли не убаюкивающе.

— Это поможет тебе преодолеть заболевание. Так посоветовал доктор. Дик, подставь табурет. А ты, Берт, приподними ее.

Вскоре они втроем водрузили Джинни на табуретку, набросили петлю на шею и туго затянули веревку. Сгрудившись вокруг девушки, как гадкие, безобразные тени, они удерживали ее так, что она не могла пошевелиться и лишь непроизвольно дрожала всем телом.

— Вы хотите убить меня, — сказала она, взглянув на них сверху своими огромными глазами, выделявшимися на фоне побледневшего маленького лица. — Вам нужно убрать меня со своей дороги. Поэтому вы хотите убить меня. И Алису вы тоже убили. Я читаю это в ваших глазах.

— Да, проклятая надоедливая девчонка, — взорвалась Мэрион. — Я подложила ей успокоительное в кофе перед тем, как она отправилась купаться. Но мы не собираемся убивать тебя, детка. Ты сама убьешь себя. Ты легко поддаешься переменам настроения, у тебя склонность к самоубийству. Прошедшей ночью тебя мучили кошмары. Сегодня ты пошла гулять, обнаружила этот старый дом, нашла веревку, привязала ее к крюку на потолке и сделала все, как было в твоем сне. Ты сама убила себя. Нам следовало бы присматривать за тобой, но тот нас ускользнула и в припадке меланхолии покончила с собой.

— Дик, убери табурет. Ты, Берт, потихоньку опускай ее. Все должно выглядеть естественно. Пусть схватится за веревку руками — кожа должна быть содрана — в борьбе за жизнь инстинктивно так делают все. Она скоро успокоится.

Дик выхватил табуретку. Берт опустил Джинни и отнял руки. Джинни повисла на веревке, цепляясь за нее своими маленькими руками в надежде удержать тело на весу, но петля все глубже и глубже впивалась ей в горло…

В комнату ворвался запоздалый луч солнечного света Тело Джинни медленно развернулось кругом, отражаясь на стене судорожно бьющейся тенью. В груди застрял последний комок воздуха.

— Так, а теперь подставьте табуретку назад.

Но это произнес не кто-то из Фаррингтонов, а мистер Дауни, стоявший в дверном проеме с дробовиком в руке. Рядом с ним был шериф Лэмб, крупный, чаще молчаливый мужчина, лицо которого сейчас выражало явное неудовольствие.

— Я сказал — подставьте табуретку назад!

Голос маленького мистера Дауни прозвучал, как выстрел захлопывающегося капкана Берт подставил табуретку под ноги Джинни. Стоя совершенно прямо, она спокойными движениями пальцев освободилась от петли. Затем сошла на пол.

— На какое-то мгновение, — сказала она, — я испугалась, что вы уже не появитесь, мистер Дауни.

— Теперь интонации её были далеко не детскими.

— Что вы, мы были на месте, — ответил мистер Дауни. — Как раз там, где вы нам указали. Но мы задержались, потому что слушали под окном и нам пришлось огибать дом, чтобы войти через дверь. Вы не должны были находиться на линии между нами и… этими.

Джинни холодно взглянула на троих Фаррингтонов, которые замерли нелепыми тенями в бессильной попытке пошевельнуться.

— Вы убили Алису, — обратилась она к ним. — Я всегда знала, что вы должны были убить ее. Я любила ее, но она была простодушна и глупа, и я знала, что никто не женился бы на ней, если бы не ее деньги. Поэтому я поклялась себе, что выведу вас на чистую воду. Так как вы убили ее в чужой стране, единственный способ, при помощи которого я могла уличить вас, было попытаться заставить вас убить меня — в присутствии свидетелей, конечно.

Это было рискованно. Отчаянно рискованно. Но я изучала психологию в колледже, а мистер Дауни — первоклассный частный детектив, и я полагала, что так или иначе я смогу добиться своего. Я притворилась, что меня посещают сновидения, для того, чтобы вы решили, будто я действительно нервный ребенок. Вчера вечером, когда вы хотели заставить меня съесть ядовитые грибы, я поняла, что мне надо что-то придумать. Поэтому я постаралась вбить эту витавшую в воздухе идею вам в голову. Я не хотела, чтобы вы попытались утопить меня или сбросить со скалы — я могла не воспрепятствовать вам, если бы вы сделали это. В конце концов все произошло так, как я надеялась, что произойдет. Вы были настолько доверчивы, вас было настолько легко обвести вокруг пальца! Видели бы вы себя, когда я уронила тарелку с грибами на пол! И уж, конечно, те грибы, которые я съела, были безвредными.

Джинни не засмеялась, вспомнив об этом эпизоде. Она лишь повернулась к мистеру Дауни и полицейскому Лэмбу и сказала:

— Уведите их, пожалуйста.

Фаррингтоны вышли в сопровождении двух людей с ружьями. Замыкала процессию Джинни Уэллс. В помещении, подхваченная воздушными потоками, извивалась и скручивалась ненасытившаяся веревка-удавка…

Как упоминалось ранее, Фаррингтоны были очень милой семьей, если не обращать внимания на некоторые их плохие привычки.

Но Джинни Уэллс как раз и обратила.

 

Джек РИЧИ

Бомба № 14

Большая квадратная коробка в одиночестве красовалась возле окошек для выдачи багажа. Это была уже четырнадцатая по счету за последние шесть лет, и нам надлежало проследить, чтобы от нее никто не погиб. Мы с Питом наблюдали за людьми в толпе, отгороженной веревками. Это тоже входило в нашу работу — замечать, кто из окружающих облизывает губы чаще других.

Пит пожевал сигарету:

— Каждый раз, когда какой-нибудь идиот хочет выпрыгнуть из окна на двадцатом этаже, я вижу скопище жаждущих крови типов. Держу пари, об этом деле знает уже полгорода.

Веревки удерживали любопытствующих метрах в тридцати пяти от коробки. Я полагал, что расстояние нужно было бы увеличить, но операцией руководил не я.

Вспомогательная команда закончила укладку толстых досок на бетонные ступеньки, и спецгрузовик, предназначенный для обезвреживания бомб, въехал по импровизированной эстакаде в просторное фойе. Это была громоздкая машина, состоящая из сложного переплетения стальных сеток и улавливающих ячеек, с высокими бортами, которые в случае взрыва направят всю силу удара вверх, туда, где он нанесет наименьшие повреждения.

Грузовик остановился в полуметре от коробки. Из кабины вылезли О’Брайен и Хастингс.

Пит затушил ногой сигарету.

— Наступает решающий момент, — сказал он и подошел к ребятам. Я немного поколебался и последовал за ним, все время держась под прикрытием грузовика.

О’Брайен был настроен весело:

— О, уже наводят камеры. Стоит запомнить, что мой профиль справа приносит удачу.

Пит помог ему застегнуть ремешок бронежилета и обратился ко мне:

— Восхищаюсь этими парнями. Герои. Не боятся ни черта, ни дьявола. И мозгами шевелить умеют.

О’Брайен приблизился к коробке.

— Постой, — быстро сказал я. — Если никто не возражает, мы с Питом сначала уберем наши грешные тела подальше.

Мы вернулись на прежнее место, за одной из больших мраморных колонн.

Один из полицейских, прогуливавшихся вдоль веревочного ограждения, подошел к нам и прошептал на ухо:

— Вон тот парень со светлыми волосами, в коричневатой куртке. У ларька с конфетами. Готов поклясться, я видел его в толпе возле книжного киоска на прошлой неделе.

Мы окинули взглядом столпившихся за линией ограждения людей и нашли его. Небольшой светлолицый человек. Его горящие огнем глаза были всецело поглощены тем, что происходило рядом с грузовиком.

Пит уже собрался подойти, но я тронул его за руку:

— Это дело может потерпеть минутку.

О’Брайен и Хастингс остались одни на своей арене. Из грузовика они вытащили длинный шест со стальным сачком на конце.

Воцарилась мертвая тишина О’Брайен нагнулся над коробкой. Затем на мгновение поднял голову, и мне показалось, что через защитный шлем я вижу на его лице усмешку. Он осторожно взялся обеими рукам за коробку и начал поднимать ее.

Взрыв, напоминающий рев исполина, гулким эхом прокатился от стен до стен огромного зала…

Я услышал, как выругался Пит. И когда я выступил из-за колонны, О’Брайен и Хастингс напоминали собой две костюмированные куклы, в нелепых позах валяющиеся на мраморном полу.

Сквозь орущую толпу я пробился к маленькому человечку. Он не заметил меня. Не заметил даже тогда, когда я взялся за его тонкую руку.

Он все еще пребывал в своем собственном мире. Его выпученные глаза были уставлены на двух скрюченных на полу людей.

Он улыбался.

Капитан Уилсон подвигал пепельницу взад-вперед и посмотрел на нас:

— Хастингс умер сразу же. О’Брайен еще держится, но если он выкарабкается, то останется калекой на всю жизнь.

Он взял в руки протокол:

— Подозреваемого зовут Эрвин Джеймс Стюарт. Живет на 98-й улице, дом № 1368. Я оставил его для вас двоих, чтобы вы поработали, с учетом того, что вы его брали.

Уилсон потер шею сзади.

— Стюарту тридцать шесть лет. Холостяк. Живет с матерью. Она считает, что мы изверги. Ее мальчик никогда не делал ничего плохого в жизни. Он добропорядочный сын и никогда не забывает поздравить с Днем матери.

Он порылся в своих бумагах на столе и извлек нужный листик:

— Мы обыскали дом Стюарта. Четыре свинцовые шашки, десять взрывателей, сборные механизмы из трех дешевых наручных часов и небольшой бочонок пороха. Это тот самый порох, который используется для перезарядки патронов. Но оружия у Стюарта нет, и патронов в его доме не обнаружено.

Уилсон встал и беспокойно заходил по кабинету.

— Мы также нашли альбом из газетных подборок. Они охватывают все виды бомб, все — вплоть до самой первой.

На лице его прорезались глубокие складки.

— Помимо того, что было сильно повреждено здание, три человека получили ранения от осколков. Ничего серьезного, но сейчас они уже, вероятно, разговаривают со своими юристами. Еще пятеро были смяты в толпе, некоторые при бегстве к выходу, и я думаю, что вскоре мы услышим и о них.

Я выудил сигарету из пачки:

— Кто-нибудь должен был видеть, как туда поставили коробку.

Уилсон пожал плечам?:

— Более пятидесяти тысяч человек проходят через зал каждый день. Стюарт, видно, принял это во внимание.

Шеф устало вздохнул.

— У нас есть семь свидетелей и семь описаний. Пятеро утверждают, что это был мужчина, и двое — что женщина.

Пит взвесил информацию:

— Им показывали Стюарта?

Уилсон мрачно хохотнул:

— Трое опознали его, включая того, кто был уверен, что видел женщину. Словом, любой мало-мальски толковый юрист разобьет их в пух и прах при даче показаний.

Он посмотрел на нас:

— Его признание было бы нам на руку. Королевский подарок, так сказать.

Мы с Питом вышли в коридор и спустились в 618-ю комнату.

Пит чуть задержался перед дверью:

— Если хочешь, можешь быть добреньким, понимающим детективом, Фред. Мое сердце не лежит к этому. Я буду чувствовать себя гораздо удобнее в роли жестокого охранника правопорядка.

Стюарт был прикован наручниками к трубе парового отопления. За ним присматривал дежурный полицейский. Пит подошел к Стюарту впритык и усмехнулся:

— Все здесь обращаются с тобой излишне учтиво. Я это изменю.

Я снял со Стюарта наручники.

— Разотрите кисти рук, мистер Стюарт. Вам станет намного легче.

Я коснулся его плеча.

— И, пожалуйста, садитесь. Вы простояли несколько часов и, конечно, устали.

Стюарт сел, и Пит склонился над ним.

— Ну, как ты себя чувствуешь сейчас? Славно, уютно, да?

Губы у Стюарта задрожали. Он отвернулся.

— Мистер Стюарт, — обратился я. — Все, что от вас требуется — это ответить на наши вопросы самым подробным образом. Как скоро вы звоните по телефону, после того как подложите бомбу?

Стюарт отрицательно покачал головой:

— Я не знаю ни о каких бомбах.

Пит потер кулак.

— Скажи-ка нам, что ты собирался делать со всем тем порохом, который мы обнаружили в твоем подвале? И как насчет шашек, взрывателей и часовых механизмов?

Стюарт слегка покраснел.

— Вы не имели право обыскивать дом моей матери. Вы вообще не имели никакого права копаться в моих вещах.

Пит выдохнул табачный дым ему в лицо и засмеялся.

Отворилась дверь, и на пороге возник капитан Уилсон. Секунд десять он пристально рассматривал Стюарта, а затем повернулся к нам:

— Несколько минут назад О’Брайен умер.

Пит снова примкнул Стюарта наручниками к трубе, и мы вышли в коридор.

— Где Айлин? — спросил он. — В госпитале?

Уилсон покачал головой:

— Ей там нечего было делать. С час назад я отправил ее домой.

Он виновато улыбнулся:

— Вам надо сообщить ей об этом.

Мы направились к лифту.

— Ребята из лаборатории подбили предварительные итоги. На этот раз бомба была намного мощнее. Они считают, что в ней было использовано не менее трех шашек.

Пит пробурчал:

— Видно, Стюарт устал от того, что его штучки срабатывают, не убивая никого.

Уилсон нажал кнопку вызова лифта.

— И ещё. Это не устройство замедленного действия. Бомба была сконструирована так, что взрывалась, когда кто-нибудь поднимал коробку.

Айлин О’Брайен открыла дверь своего дома, построенного в фермерском стиле. Выражение ее лица было спокойным. Она изучающе посмотрела на нас и тихо сцросила:

— Все кончено, да? Джерри мертв?

Я кивнул.

Она повернулась и пошла. Мы с Питом закрыли дверь и проследовали за ней.

Какое-то время мы стоял и, наблюдая, как она молча смотрит в окно, потом Пит кашлянул.

— Может, нам лучше уйти, Фред?

Айлин обернулась:

— Нет. Я не хочу оставаться одна сейчас. Мне будет легче, если кто-нибудь будет рядом. — Она слабо улыбнулась. — Я знаю, что вам тоже тяжело. Вы были ближайшими друзьями Джерри.

Пит помял края шляпы.

— Хорошо хоть, мы взяли парня, который утворил это.

Айлин нагнулась над серебряной сигаретницей на коктейльном столике.

— Он сознался?

— Куда ему деваться? — сказал я. — Уж мы позаботимся об этом.

Айлин села на кушетку.

— Что он собой представляет?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Я не его лечащий психиатр.

— Он слабоволен, — сказал Пит, — но ему нравится чувствовать себя значительным. И еще его привлекает сама мысль о том, что напуган целый город.

Айлин посидела в раздумье, потом попросила Пита:

— Принеси нам что-нибудь выпить, Пит. Мне это сейчас необходимо.

Мой напарник удалился на кухню.

— Мы взяли того, кого нужно, Айлин, — вполголоса проговорил я. — У нас есть все для доказательства его вины.

Она слегка улыбнулась.

— Повезло?

— Да Немного.

Вернулся Пит с напитками для меня и Айлин. Себе он открыл бутылку пива.

— Пива в холодильнике не было, поэтому я спустился в подвал и взял из ящика Я правильно сделал, Айлин? Джерри всегда предлагал мне так делать, если в холодильнике было пусто.

Он осторожно налил себе пива.

— Мне кажется, Джерри по-настоящему любил свою работу. Я имею в виду работу с бомбами.

Айлин посмотрела на него:

— Да, наверно.

— Пока я ходил за пивом, я заметил, что он устроил что-то вроде мастерской внизу. Похоже, он много возился на дому с этими бомбами. — Пит улыбнулся. — Ты не боялась, что он мог однажды взорвать весь дом?

Айлин отрицательно покачала головой:

— Он никогда не приносил домой порох или динамит. Он только изучал механику бомб.

Мы с Питом побыли у Айлин еще с полчаса и распрощались.

Пит сел за руль нашей машины и включил зажигание.

— Они давно были женаты, Фред?

— Два года. Ты это знаешь не хуже меня.

Он кивнул.

— Ты никогда не задумывался, что большую часть времени видишь людей только тогда, когда на них надето праздничное платье? Никогда не знаешь, что на них надето, когда тебя нет рядом.

— Они ладили друг с другом, — ответил я. — Если бы было наоборот, они всегда могли развестись.

Пит влился в поток на Восьмой улице.

— Там в подвале валяются груды всевозможных схем.

Он остановился у светофора.

— Ужасно все это, Фред. Но, по крайней мере, О’Брайен был практичным человеком. Он как-то говорил мне, что застрахован под завязку. Вроде тысяч на пятнадцать.

Я выбросил сигарету в окно.

— Давай побыстрее вернемся, пока Стюарт не встретился с адвокатом.

Стюарт располагал временем подумать, но, видно, мысли его не были чересчур радостными. Он вздрогнул, когда мы с Питом вошли в комнату.

Пит снял свой пиджак и повесил его на спинку стула. — Ну, Стюарт, вот и я. Ты вспомнил меня? Стюарт резко дернул головой:

— Я повторяю, что ничего не знаю обо всех этих взрывах.

Пит вплотную приблизил свое лицо к лицу Стюарта:

— У тебя никогда не выходило ничего крупного прежде. Так, несколько увечных. Сейчас ты стал большой птицей. Все будут читать о тебе в газетах.

В глазах Стюарта что-то промелькнуло.

— Мистер Стюарт, — вкрадчиво сказал я. — Все, что мы добиваемся от вас — это простого заявления. А после можете разговаривать с репортерами, если пожелаете. Я уверен, что вы не сойдете с первых полос в течение многих месяцев.

Он облизнул губы.

— Нет, — выдавил он, наконец, из себя. — Мне нечего вам сообщить.

— Мистер Стюарт, — терпеливо продолжил я. — Мы же не выдергивали вас из толпы наугад. Мы и раньше видели вас. Например, возле книжного киоска на прошлой неделе.

Пит три-четыре раза легонько похлопал его по плечу.

— Ты убийца полисменов, малыш. Прими это к сведению и перестань брыкаться.

— Мистер Стюарт, — вмешался я. — Мы здесь не для того, чтобы судить вас. Возможно, вы имели повод для обиды. Так это или нет?

Он почти заговорил, но… Что-то удержало его.

Пит прервал затянувшееся молчание:

— Ты знаешь, что тебя ждет, Стюарт? Ты знаешь, как поступают с убийцами в нашем штате?

Лицо Стюарта побелело.

Я стал там, где он не мог видеть меня, посмотрел на Пита и предупреждающе покачал головой.

— Мистер Стюарт, — мягко сказал я. — Нет никакой опасности, что вы попадете на электрический стул. Это совершенно ясно. У вас есть определенные психические отклонения, и судебные власти штата обязаны признать вас больным. Самое худшее, что может произойти, — вы проведете несколько лет в лечебном заведении.

Мы дали Стюарту целую минуту на размышление, но он упрямо помотал головой:

— Нет. Я отказываюсь что-либо говорить.

Пит подошел и, схватив Стюарта за рубашку, с силой влепил ему затрещину. Он только так и мог работать.

— Ну, Пит, — пожурил я его. — Ты же знаешь, что нам нельзя позволять себе ничего подобного.

Пит вытер ладонь.

— Почему бы тебе не спуститься вниз и не выпить чашечку кофе, Фред? Вернешься через пятнадцать минут.

Я покачал головой:

— Нет, Пит, — и посмотрел на Стюарта: — Ваш альбом производит впечатление. По-видимому, бомбы были излюбленным объектом ваших исследований.

Пит усмехнулся:

— Но альбомчик не полон, Стюарт. Не хватает твоей карточки.

— Я по-настоящему восхищаюсь вами, мистер Стюарт, — сказал д.

— Вы сумели не попасться в течение стольких лет!

Мне показалось, что на миг его глаза самодовольно вспыхнули.

— Вы будете удивлены, узнав, сколь много мы уже имеем признаний. Как раз сейчас внизу сидят три человека, которые буквально требуют, чтобы их фотографии поместили в газетах. Они хотят взять на себя этот взрыв и все предшествующие.

По всей вероятности, причиной того, что он покраснел, было его возмущение.

— Вот так, мистер Стюарт, — подытожил я. — И еще. Я ведь не всегда буду здесь находиться. И тогда Пит зайдет пообщаться с вами, а он добивается того, что ему нужно, не совсем нежными способами. И я ничем не смогу помочь, пока вы не сделаете мне заявление.

Я прикурил сигарету и дал Стюарту время подумать.

Я видел, как его мысли находили отражение на лице, как он переваривал сообщение о том, что кто-то другой хочет урвать его славу, как он обмозговывал перспективу остаться наедине с Питом.

Стюарт потер руками о брюки и уставился в пол. Наконец он вздохнул:

— Хорошо. Я все вам расскажу.

Пит жестко улыбнулся:

— Я особо хотел бы услышать о последней бомбе.

Стюарт вспылил:

— Я не произнесу ни слова в вашем присутствии. Я буду разговаривать только с ним.

Он указал в мою сторону.

Пит посмотрел на меня и передернул плечами. Он вышел и прислал стенографистку.

…Когда Стюарт кончил рассказывать о тринадцатом взрыве, я закурил новую сигарету.

— Касаясь последней, четырнадцатой бомбы. Что заставило вас использовать три шашки вместо одной? Явилось ли это следствием того, что вы не были удовлетворены действенностью других бомб?

Он хитро глянул на меня:

— Да. Именно поэтому.

Я пустил дым через нос.

— На этот раз вы не использовали устройство замедленного действия. Вы отладили механизм так, чтобы коробка взорвалась, когда ее поднимут. Я полагаю, вы вряд ли сможете объяснить это?

Он ненадолго сдвинул брови:

— Я решил, что это даст больший эффект.

…Когда стенографистка вернулась с отпечатанной расшифровкой, Стюарт внимательно прочел текст и подписал все копии.

После этого мы снова остались вдвоем.

Я подошел к окну, распахнул его и, высунувшись наружу, вдохнул свежий воздух раннего вечера.

Стюарт стал рядом со мной.

— Допустим, я скажу, что солгал, когда делал признание. Я могу так сказать?

— Да. Думаю, что можете.

— Убиты двое полицейских, — с удовольствием рассуждал он. — Моя фотография появится на первых полосах всех газет страны.

Я согласно кивнул.

Нотка лукавства обозначилась на его лице.

— Если я буду отрицать этот последний взрыв? Допустим, я сознаюсь во всех остальных, но откажусь от этого? Моя фотография все равно попадет в газеты?

Я ткнул пальцем вниз:

— Чтоб мне провалиться! Вы когда-нибудь видели подобное?

Он перегнулся через карниз и прищурился.

Дальнейшее не заняло у меня и секунды.

Стюарт кричал до самой земли…

Пит присел на высокий стул у стойки бара и заказал чашку кофе.

— Каждый день чему-нибудь учишься. Я мог бы поклясться, что Стюарт не такой человек, чтобы выпрыгнуть из окна.

Я пожал плечами:

— Давай не будем плакаться. Мы получили признание, и этого достаточно. Он сэкономил штату деньги.

Бармен принес кофе. Пит продолжил:

— Знаешь, Фред, все то время, что я обрабатывал Стюарта, у меня были другие соображения насчет последнего взрыва. Они остались при мне, и я еще разберусь в этом деле — просто, чтобы удовлетворить свое любопытство.

— Напрасная трата времени, Пит.

— Это мое время, Фред. Я не выставлю счет управлению. — Он налил в кофе сливки. — Я не говорю, что Стюарт был невиновен. Слишком многое свидетельствует против него. Но я чувствую, что он не был повинен во всех грехах.

Пит подавил зевок и взглянул на стенные часы.

— Ничего бы не хотел больше, чем оказаться сейчас в своей маленькой старой квартирке, снять обувь и прилечь, да, я обещал своим ребятам, что забегу к ним на пару часиков.

Он допил кофе.

— Но уж будьте уверены: к десяти я премиленько устроюсь в постели.

Было девять часов вечера, когда я добрался до дома Айлин.

Ее переполняло нетерпение:

— Ну, как это прошло?

— Мы добились признания, — сказал я. — По всем четырнадцати взрывам.

Айлин расплылась в улыбке:

— Ты, наверное, был более чем убедителен.

Я кинул шляпу на кушетку.

— Стюарт выпрыгнул из окна немного погодя после того, как он подписал признание. Я был единственным, кто это видел.

Она обрадовалась, но через мгновение нахмурилась:

— Возможно, не все еще кончено. Есть Пит. Я не думаю, что он удовольствуется достигнутым. Он любит совать нос в чужие дела. Один из тех, кому нужны точные ответы.

Я обнял ее.

— Не тревожься, радость моя.

Она посмотрела мне в глаза:

— А?..

— Я приготовил еще один пакет. И в отсутствие Пита проник в его квартиру. Первый же телефонный звонок — и его разнесет в клочья.

В одиннадцать вечера я набрал номер Пита.

Просто, чтобы проверить.

 

Эван ХАНТЕР

Когда кому-то смешно…

Он ненавидел директора.

Вчера он понял это. А сегодня утром, когда он вошел в универмаг с «люгером» за поясом брюк, его ненависть к директору разрослась настолько, что подавила все остальные чувства. Он был уверен, что директор знал об этом. И именно это знание, смодовольное насмешливое знание, с привкусом снисходительности, питало его ненависть, лелеяло ее, заставляло ее подниматься, как какую-то темную дрожжевую массу, пузырящуюся, клокочущую и убегающую через край.

«Люгер», прижатый к животу, передавал свое металлическое спокойствие.

Пистолет ему подарил в добрые старые дни, в Вене, поклонник. В добрые старые дни было много поклонников и много подарков. Он помнил эти дни. Они иногда возвращались к нему с приступами жестокой и сладкой ностальгии, накатывавшейся на него валами болезненных воспоминаний. Он помнил огни рампы, аплодисменты и…

— Доброе утро, Ник.

Голос, ненавистный голос…

Он резко остановился.

— Доброе утро, мистер Эткинс.

Эткинс улыбался. Улыбка на его продолговатом лице воспринималась узкой кривой линией, да, узкой бескровной линией, прятавшейся под смехотворно жидкой бородкой на раздваивающейся оконечности этого кувшинного рыла. Волосы у директора были черными и искусно причесанными для сокрытия расширяющейся плеши. Одет он был в серый костюм в тонкую полоску. Соответственно карикатурным изображениям всех заведующих магазинами, в петлице торчала гвоздичка. Он продолжал улыбаться. Улыбка приводила в бешенство.

— Ну что, готов к последнему акту? — спросил он.

— Да, мистер Эткинс.

— Это последний акт, верно, Ник? — Эткинс не переставал улыбаться. — Сегодня занавес опускается, да? С завтрашнего дня все кончено. С завтрашнего дня все возвращается к обычной жизни.

— Да, мистер Эткинс. Сегодня последний акт.

— Но без выхода на поклон, а, Ник?

Его звали не Ник. Его имя было Рэндольф Блэйр, имя, которое блистало на театральных вывесках в странах четырех континентов. Эткинс знал это и, возможно, знал еще в тот день, когда нанимал его.

Он знал это, и поэтому кличка «Ник» выступала в качестве дополнительного шипа-напоминания нынешнего положения Блэйра, в качестве телячьей изысканности, кричащей на всехуглах: «Ха, посмотрите, как пали великие!»

— Я не Ник, — решительно сказал он.

Эткинс в ложном отчаянии сцепил пальцы.

— Да. Правильной забыл. Так как там? Рэндольф Что? Клэйр? Флэйр? Шмэйр? Как тебя зовут, Ник?

— Мое имя — Рэндольф Блэйр!

Он представлял, что произнес его с большим достоинством. Он представлял, что произнес это так, как Гамлет возвестил бы, что он принц Датский. Он помнил добрые старые дни, когда имя Рэндольф Блэйр являлось магическим ключом к воротам тысяч городов. Он помнил служащих гостиниц с их суетливыми движениями, метрдотелей, вертящихся вокруг, молоденьких девиц, дергающих его за одежду, помнил даже телефонисток, преисполнявшихся уважением при упоминании его имени. Рэндольф Блэйр! В его мозгу имя светилось огнями. Рэндольф Блэйр! Вдруг огоньки замигали и погасли. Он ощутил стальной рельеф «люгера», вжавшегося в живот. Легкая усмешка тронула губы.

— Вы ведь знаете мое имя, мистер Эткинс.

— Да, я знаю твое имя. Я иногда слышу его.

Неожиданное заявление возбудило в нем интерес.

— Неужели?

— Да. Я слышу, как люди время от времени спрашивают: «Скажите, что там случилось с Рэндольфом Блэйром?» Я знаю твое имя.

Он почувствовал, как жало, допущенное Эткинсом, вонзилось ему в горло, почувствовал, как яд растекается в крови. «Что там случилось с Рэндольфом Блэйром?» Не далее как две недели назад какой-то комедиант использовал эту фразу на телевидении, сорвав аплодисменты публики. Рэндольф Блэйр, «знаменитый на все времена» Рэндольф Блэйр. Кто ты сейчас? Никто и ничто, предмет шуток для телекомика. Забытое имя, забытое лицо. Но Эткинс запомнит. Он навечно запомнит и имя, и лицо Рэндольфа Блэйра, и его ужасную силу.

— Не… — начал он и внезапно остановился.

— Что… «не»?

— Не заводите меня слишком далеко, мистер Эткинс.

— Заводить тебя далеко, Ник? — с невинным видом поинтересовался Эткинс.

— Прекратите обзывать меня Ником!

— Извините, мистер Блэйр. Извините меня. Я забыл, с кем я разговариваю. Я думал, что разговариваю со старым пьяницей, который умудрился получить временную работу…

— Прекратите!

— …на несколько недель. Оказывается, я забыл, что разговариваю с Рэндольфом Блэйром, уважаемым Рэндольфом Блэйром, величайшим выпивохой в…

— Я не пьяница! — закричал он.

— Ты пьяница, пьяница, — убежденно сказал Эткинс. — Не тебе говорить мне о пьяницах. Мой отец был таким же падшим пьяницей. Таким же кричащим, истеричным пьяницей. Я вырос с этим, Ник. Я видел, как этот старик воевал с воображаемыми чудовищами, шаг за шагом убывая мою мать. Так что не говори мне о пьяницах. Даже если бы газеты не объявили о твоем пьянстве на весь свет, я бы разглядел в тебе пропойцу.

— Зачем тогда вы наняли меня? — спросил он.

— Была вакансия, и я подумал, что ты сможешь заполнить ее.

— Вы наняли меня чтобы издеваться.

— Не будь смешным, — ответил Эткинс.

— Вы совершили ошибку. Вы дразните не того человека.

— Да? — мягко вопросил Эткинс. — Так ты из крутых пьяниц? Агрессивный? Поначалу и мой отец был крутым пьяницей. Он мог выпить кровь из любого человека в доме. Единственное, чего он не смог вылакать, была бутылка. А потом, когда со стен на него начинали ползти непонятные тени, он менялся. Он становился визжащим, плачущим ребенком, бегущим под защиту моей матери.

Так ты крутой пьяница, Ник?

— Я не пьяница! — еще раз возразил он. — Я не выпил ни капли с тех пор, как получил у вас работу. Вы прекрасно знаете!

— А почему? Боишься, что это помешает твоему представлению? — Эткинс грубо рассмеялся. — Вроде, это никогда не беспокоило тебя в старые времена.

— Времена поменялись, — сказал он. — Я хочу… я хочу возвратиться. Я… я пришел к вам, потому что… я снова захотел ощутить это чувство, чувство работы. Вы не должны дразнить меня. Вы не осознаете, что делаете.

— Мне дразнить тебя? Ну, Ник, не глупи. Я дал тебе эту работу, я. И из всех претендентов я выбрал тебя. Так зачем мне дразнить тебя? Это глупо, Ник.

— Я хорошо выполнил свою работу, — произнес он в надежде, что Эткинс найдет правильные слова, скажет то, что нужно. Он желал ему найти эти слова, которые бы сокрушили его ненависть. — Вы знаете, что я хорошо выполнил свою работу.

— Ты? — переспросил Эткинс. — Я думаю, ты отвратительно выполнил свою работу. Между прочим, я считаю, что ты всегда отвратительно делал свое дело. Я считаю, что ты был одним из самых бездарных актеров, кто когда-либо выходил на сцену.

И этим заявлением Эткинс подписал себе смертный приговор.

Весь день, сидя в кресле и выслушивая просьбы и расспросы надоедливых покупателей, наблюдая бесчисленные склоненные к нему лица, он обдумывал убийство Эткинса Он выполнял свою работу автоматически, улыбался в ответ, но голова его была занята только механикой осуществления задуманного.

Это напоминало разучивание роли.

Снова и снова он репетировал каждый шаг в уме. Магазин закроется в пять вечера Служащие будут озабочены тем, как быстрее попасть к семьям. Это были тяжелые, мучительные несколько недель, и сегодня вечером все закончится. Служащие устремятся на улицы, в подземки, а там — домой, к своим любимым. Отчаянная, стремительно бегущая волна жалости к себе нахлынула на него: «Кто мои любимые? Кто ждет меня сегодня?»

К нему обратился человек, начал что-то говорить. Он посмотрел на говорившего, кивнул.

— Да, да, — машинально подтвердил он. — А что еще?

Человек продолжал говорить. Он слушал вполуха, все время кивая и улыбаясь, улыбаясь.

В добрые старые дни было много любимых. Всех не сосчитать. Богатые женщины, молодые и увядшие, цветущие молоденькие девушки. Где был он в это время десять лет назад? В Калифорнии? Да, конечно. На съемках картины. Каким странным казалось находиться на земле, полной солнца в это время года. И он сорвал картину. Он не хотел этого, вовсе не хотел. Но он долго-долго был безнадежно пьян. А ведь невозможно снять картину, когда звезда не является на съемочную площадку.

Звезда…

Рэндольф Блэйр…

Сегодня вечером он снова будет звездой. Сегодня вечером он убьет Эткинса изящно и со вкусом. Когда прекратятся бесконечные расспросы и просьбы покупателей, когда они покинут магазин и когда закроются его двери, он отправится в кабинет Эткинса. Он даже не станет переодеваться. Он пройдет прямо в кабинет, заберет свой конверт с зарплатой и застрелит Эткинса. Потом выбежит на улицу. На улице он будет в безопасности. На улице Рэндольф Блэйр — человек, чье лицо было когда-то известно миллионам, — станет анонимом. Задумка несла в себе иронию. Она затрагивала остатки юмора где-то глубоко внутри его. Рэндольф Блэйр сегодня вечером будет играть самую важную роль в своей жизни, и играть ее он будет анонимно.

Улыбаясь и посмеиваясь, он выслушивал покупателей.

Толпа начала рассеиваться примерно в четыре тридцать. Он был измотан к этому времени. Единственное, что поддерживало его, так это мысль о том, что вскоре он убьет мистера Эткинса.

В четыре сорок пять он ответил на последний вопрос. Оставленный, наконец, в покое, тучный, хмурый человек не отводил взгляда от часов на стене. Четыре пятьдесят две. Четыре пятьдесят семь. Четыре пятьдесят девять.

Он поднялся со стула и вразвалку направился к лифту. Продавцы подсчитывали выручку, торопясь покинуть магазин. Он нажал кнопку вызова и стал ждать.

Двери распахнулись. Лифтер по привычке улыбнулся.

— Что, все кончилось? — спросил он.

— Да, все кончилось.

— Идешь за своим конвертом? Тебе в кассу?

— Мистер Эткинс платит мне лично.

— Да? С чего бы это?

— Он так пожелал, — ответил Блэйр.

— Может, он надеется, что ты не обойдешь его своим вниманием, а? — предположил лифтер и захохотал.

Он не засмеялся вместе с лифтером. Он слишком хорошо знал, почему Эткинс платил ему сам. Он делал это для того, чтобы иметь удовольствие каждую неделю вручать Рэндольфу Блэйру — человеку, который когда-то зарабатывал по пять тысяч долларов за одну неделю, — конверт с деньгами, содержащий сорок девять долларов и тридцать два цента.

— Тогда вниз, на цокольный?

— Да, на цокольный.

Когда лифт остановился, он быстро вышел и направился прямо в кабинет к Эткинсу. Секретарши ухе не было. Он мрачно улыбнулся, подошел к двери Эткинса и постучал.

— Кто там? — спросил Эткинс.

— Это я, — ответил он, — Блэйр.

Он отворил дверь и ступил в кабинет.

— Пришел за получкой?

— Да.

Он хотел сразу же выхватить «люгер» и открыть стрельбу. Но ждал. Напряженно ждал.

— Выпьешь для начала, Ник? — предложил Эткинс.

— Нет.

— Брось. Немножко спиртного никогда не повредит.

— Я не пью.

— Мой отец тоже так говорил.

— Я не ваш отец.

— Я знаю, — согласился Эткинс. — Ну, давай, выпей. Это тебе уже не повредит. Твоя работа закончилась. Твое представление закончилось, — он подчеркнул это слово с само довольной ухмылкой.

— Ты можешь выпить. Все сегодня немножко выпьют.

— Нет.

— Почему, нет? Я стараюсь поступать по-дружески. Я стараюсь…

Эткинс замер. Его глаза округлились. Из-под верхнего платья Блэйра плавно появился на свет «люгер». Эткинс уставился на пистолет.

— Чт… что это? — спросил он.

— Это пистолет, — холодно ответил Блэйр. — Дайте мне мои деньги.

Эткинс поспешно выдвинул ящик стола.

— Конечно. Конечно. Ты ведь не подумал, что я… я собирался обмануть тебя, правда? Ты…

— Дайте мне мои деньги.

Эткинс положил конверт на стол. Блэйр забрал его.

— А это — тебе, — сказал он и трижды нажал спусковой крючок.

Эткинс рухнул на письменный стол…

Чудовищность совершенного ошеломила Блэйра. Дверь, дверь! Ему нужно добраться до нее. Он наткнулся на мусорную корзинку и едва не полетел на пол, но взмахом рук ему удалось вернуть равновесие и удержаться от падения.

Покинув кабинет, он проверил путь к спасению. «Спокойно, — приказал он себе. — Сохраняй самообладание. Не забывай, что ты Рэндольф Блэйр.»

Прилавки были уже накрыты чехлами от пыли.

Они напомнили ему о теле — закрытом, мертвом. Теле Эткинса.

Ему стало не по себе, ноги сами ускорили шаг, но у него хватило сил сдержаться и переждать в туалетной комнате.

Он не помнил, сколько находился там, но когда вышел оттуда, было ясно, что он полностью взял себя в руки. Походка его была королевской, она свидетельствовала о спокойствии актера, уверенно исполняющего свою роль. Теперь он укорял себя за поведение, достойное разве что новичка, внезапно охваченного страхом перед выходом на сцену.

Рэндольф Блэйр толкнул вращающиеся двери и очутился на улице. Воздух покалывал лицо, обещая снег. Он сделал глубокий вдох, спокойно посмотрел на спешащих мимо него людей, нагруженных покупками.

И неожиданно услышал смех, тоненький, пронзительный детский смех. Этот смех вонзился в него, как нож. Он обернулся и увидел смеющегося малыша, который держался одной рукой за женщину рядом с ним, увидел бледное лицо мальчугана, его другую руку с указательным пальцем, насмешливо нацеленным вверх.

Раздался еще смех. Смех мужчин, женщин. Сбоку от Блэйра в витрине магазина закрутилась праздничная карусель. Заиграла музыка. Она слилась со смехом, подчеркивая и усиливая его.

Блэйр почувствовал, что попал в наказующий водоворот. Казалось, нет никакой возможности остановить музыку, движение, все, что словно сговорилось и задумало погубить его. Наконец, совершенно лишил его присутствия духа вид полицейских, выходящих из магазина. Они направлялись к нему. И когда он навел на них «люгер», и даже когда его схватили и обезоружили, каким-то уголком своего мозга он ощущал, что вся его игра, вся его драматическая роль была чем-то неправдоподобной.

Да она и не могла быть правдоподобной для того, кто носит красный халат и брюки, черный пояс и сапоги Санта Клауса из универсального магазина, ту самую одежду, которую носили три тысячи других людей по всему городу. Для того, чтобы раствориться в их анонимности, ему не хватало белой бороды, а ее он потерял во время неистового побега из кабинета Эткинса.

И, конечно, для ребенка, и даже для некоторых взрослых, Санта Клаус без бороды представлялся смешным.

 

Флора ФЛЕТЧЕР

Отравиться согласны

— Дорогой, — сказала Шерри, — я очень рада, что ты ведешь себя, как цивилизованный человек.

— О, да, я сторонник цивилизованных существ, — ответил я. — По моему мнению, они крайне важны для сохранения цивилизации.

— Как бы то ни было, — продолжила она, — это совершенно необычно для тебя предложить, чтобы мы втроем встретились и обговорили все спокойно и вежливо. Даже, — добавила она, — несмотря на то, что в конце концов это ничего не изменит.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что это ничего не изменит?

— Я имею в виду, что определенно настроена оставить тебя. Ты хе понимаешь это.

— Я понимаю, что это намерение, но я надеюсь, что ты передумаешь.

— Я поступлю честно, если предоставлю тебе шанс, что я и хочу сделать, но я уверяю тебя, что это невозможно. Я люблю Дэниса и собираюсь выйти за него замуж, и это все, что я могу тебе сказать. Мне искренне жаль, дорогой, но это необходимо для моего счастья.

— Это означает, насколько я понимаю, что меня ты уже не любишь. Так?

— Вовсе нет. Пожалуйста, не будь смешным. Я очень люблю тебя, и ты это прекрасно знаешь, но менее волнующим образом. Я безумно, неистово и непреодолимо влюблена в Дэниса.

— Когда-то ты была безумно, неистово и непреодолимо влюблена в меня. По крайней мере, ты так говорила.

— Яне отказываюсь, но сейчас моя любовь к тебе, к сожалению, изменилась. Печально, не правда ли, как все меняется?

Я посмотрел на нее с большой болью в сердце, потому что, к моему счастью, как бы ее любовь ко мне ни изменилась, моя любовь к ней не изменилась совсем. Она сидела такая яркая, солнечная и невероятно красивая. И еще я заметил, что на ней было надето элегантное белое платье, в котором достигалась полная гармония обнаженности и намека.

— Будешь мартини? — спросил я.

— Когда придет Дэнис, мы выпьем все вместе. Это позволит каждому расслабиться и почувствовать себя менее напряженно. Мартини отлично подходит для этого.

— Я подумал, мы можем выпить и до его прихода. А потом еще, конечно.

— Я не против, но слышишь, звонят в дверь, и, если я не ошибаюсь, это Дэнис.

Она была права, что звонили в дверь. И она была почти наверняка права, что это Дэнис. Я был вынужден неохотно согласиться с этим.

— Иди впусти его, — сказал я.

Она вышла в прихожую и открыла входную дверь. Снаружи стоял Дэнис. Он вошел, и Шерри обвила его руками за шею и поцеловала. Она и раньше целовала других мужчин, но этот поцелуй отличался от прежних. Он был страстным, если не сказать больше, и длился достаточно долго. Со своего места в гостиной я мог ясно это видеть, но я отошел и начал смешивать мартини, и я все еще смешивал мартини, когда Шерри и Дэнис появились в комнате.

— Ну, — сказала Шерри, — вот и мы.

— Это верно, — согласился я. — Все в сборе.

— Это Дэнис, — начала представлять нас Шерри.

— Дэнис, это Шерм.

— Рад познакомиться с вами, Шерм, — произнес Дэнис.

Он не был так высок, как я, и не был впечатляющих размеров, но я должен был признать, что выглядел он так, будто находился в лучшей форме. У него были короткие светлые волосы и лицо парня, который верховодит в юношеских забавах, пока не стукнет тридцать; он, несомненно, считал, что играет первую скрипку и в этой своеобразной игре. Что так и было, хотя мне и не хотелось признаваться в этом. Я поставил шейкер с мартини и пожал его руку.

— Вообще-то его имя Шерман, — пояснила Шерри, — но я зову его Шерм.

— Иногда мы бывали сердечно близки, — прокомментировал я.

— Вы поступаете очень порядочно в нашей ситуации, — сказал Дэнис.

— Цивилизованно, — ответил я. — Я цивилизованный человек, и это дает всем возможность чувствовать себя гораздо удобнее. Будете мартини?

— Спасибо. Не возражаю.

Я разлил мартини, а они сели на диван и взялись за руки. Когда я подавал мартини, он взял свой бокал в левую руку, а она свой — в правую, и это позволило их свободным рукам продолжать держаться друг за друга. Что касается меня, то я мог держать мартини в любой руке или сразу в обеих, о чем раньше и понятия не имел.

— Я полагаю, — начал я разговор, — что мы могли бы попутно решить и наше дело.

— Прошу простить, Шерм, но нам не остается ничего иного, — Дэнис посмотрел на меня мужским взглядом.

— Та-ак, — протянул я, — насколько я понимаю, вы хотите кое-что у меня отнять, а я, естественно, хочу сохранить то, что имею, и это создает проблему.

— Проблему? — переспросил он. — Я не вижу здесь какой-либо особой проблемы.

— И я не вижу, — сказала Шерри. — Вовсе никакой проблемы нет. Просто ты и я разводимся, Шерм, а ты и я женимся, Дэнис, и все.

— Как мне кажется, — поддержал ее Дэнис, — это, действительно, все.

— Как мне кажется, — возразил я, — не совсем. Я склонен вести себя цивилизованно и благопристойно, что во-первых, но я не склонен сдаваться без боя, а это уже во-вторых. Я настаиваю на равенстве возможностей в этом деле, но в то же время, чтобы это было приемлемо для вас, и поэтому я подумал о способе, при помощи которого все можно уладить дружески. Не желаете ли выслушать?

— Не знаю, — отозвался Дэнис. — Мне вообще ничего не хочется выслушивать.

— А почему? Давай послушаем, Дэнис, — попросила его Шфри.

— Никому от этого хуже не станет.

— Ладно, — он вяло согласился. — По крайней мере, это будет справедливо.

— Отлично! — подытожил я. — Вы пока посидите ручка в ручку, а я сейчас вернусь.

Пройдя через комнату к бару, я достал три маленькие бутылочки с красным портвейном и возвратился. Затем выстроил бутылочки в ряд на кофейном столике перед диваном.

— Что это? — спросила Шерри.

— Бутылочки с портвейном, — ответил я. — Я сам приготовил их сегодня утром.

— Мне все это кажется абсолютно нелепым. Для чего?

— Видите ли, они являются частью моего плана разрешить нашу проблему дружески. Одна из этих бутылочек слегка отличается от двух других. В две из них налит обычный портвейн, но в третью добавлено достаточно яду, чтобы через минуту отдать Богу душу. Мой план и заключается в том, чтобы один из нас выпил отравленный портвейн и избавил, тем самым, от хлопот двух других.

— Шерм, — заметила Шерри, — у тебя всегда было извращенное понимание юмора, и настало время сказать тебе об этом.

— Это разумный шанс для каждого из нас получить все или ничего, — возразил я. — Это цивилизованно, и… утонченно. Вполне уместно и приемлемо для трех таких цивилизованных и утонченных натур, как мы.

— Теперь, когда ты объяснил, — сказала Шерри, — я считаю, что ты прав. Это, действительно, настолько цивилизованно и утонченно, насколько это вообще может быть.

Впервые, после того как она села, Шерри высвободила руку и положила на нее подбородок. А прежде чем положить подбородок на руку, она поставила на колено локоть. Так она и сидела, уста-вясь на маленькие бутылочки с портвейном, откровенно заинтригованная перспективой для двух мирно настроенных мужчин рисковать протянуть ноги ради возможности обладать ею, в случае, если портвейн окажется «без каверзы».

— Послушайте, — словно очнулся Дэнис. — Здесь три бутылочки. Неужели вы всерьез предполагаете, что и Шерри будет участвовать в этом фантастическом предприятии?

— Это необходимо, — пояснил я, — чтобы предоставить всем сторонам равные возможности. Если мне достается отравленный портвейн, мне не достается Шерри. Если ей достается отравленный портвейн, то она не достается никому. Если мы пойдем на это, то все должно быть сделано основательно и тщательно, с учетом всех нас. С этим, я думаю, Шерри согласна.

— Я согласна, — сказала Шерри. — Вполне справедливо, чтобы я участвовала.

— Я категорически запрещаю, — запротестовал Дэнис.

— Не будь так безапелляционен, дорогой, — возразила Шерри. — Вряд ли ты здесь в состоянии запретить что-нибудь.

— Вы должны разделить эту точку зрения, Дэнис, — подтвердил я.

— Никто из нас не наделен тут правами диктовать друг другу условия. Самое большее, что вы можете — это отказаться от участия.

Шерри повернула голову и посмотрела на Дэниса широко раскрытыми глазами. Было очевидно, что подобная нерасположенность Дэниса к моей затее явилась для нее сюрпризом.

— И правда, Дэнис, — сказала она, — если ты не считаешь нужным воспользоваться простым шансом ради меня, то, разумеется, тебя никто не будет принуждать к этому.

— Дело не только в шансе, — Дэнис рассуждал здраво. — Подумайте о последствиях. Допустим, все мы берем по бутылке и проглатываем содержимое. Один из нас выпивает отраву и умирает. Можно с уверенностью сказать, что двое других из-за этого окажутся по уши в дерьме, расхлебываясь с полицией.

— Верно, — кивнул я. — Но я предвидел это и придумал способ избежать разбирательства. Мы не станем пить портвейн здесь. Каждый из нас возьмет с собой по бутылочке при расставании. И каждый выпьет портвейн, когда будет один, а двое уцелевших встретятся завтра пополудни, положим, в три часа в коктейль-холле кафе Пикарди. Это, согласно моему образу мышления, помимо разрешения ситуации с полицией, вносит трогательный элемент романтики, не говоря уже о тревожной неопределенности. Кто будут эти двое? Кто встретится у Пикарди завтра?

Дэнис горестно взглянул на меня и произнес:

— Я надеюсь, черт возьми, это будем не мы с вами!

— Означает ли это, что вы согласны поступить так?

— Полагаю — да. Я смотрю, Шерри целиком «за».

— Конечно, — сказала Шерри. — Конечно, я «за». Шерм, последняя часть абсолютно гениальна. Хотя я была склонна некогда преувеличивать твои достоинства, сейчас я вижу, что в определенных отношениях я не воздала тебе должного. В данном случае мне приходит на ум только одна деталь, которую ты упустил из виду и которая вызывает разочарование.

— Какая именно?

— Тебе следовало бы использовать шерри вместо портвейна.

— О, шерри для Шерри! Я не додумался до такой тонкой ассоциации. Боюсь, однако, что уже поздно что-либо менять.

— Увы! Но, как бы это ни разочаровывало, придется обойтись портвейном.

— Подождите! — вмешался Дэнис. — Шерм, вы знаете, в какой бутылке яд?

— Нет, — ответил я. — Бутылочки одинаковые, и я перемешал их с закрытыми глазами. По крайней мере, вы с Шерри можете первыми выбрать бутылочки, а я возьму ту, которая останется. Устраивает это вас?

— Безусловно! — как отрезала Шерри. — И я не думаю, что это прилично с твоей стороны, Дэнис, предположить, будто Шерм мог обмануть в деле, затрагивающем его честь. А сейчас предлагаю выпить еще мартини и немного поболтать.

Мы выпили еще и поболтали, а потом я отправился в центр города в гостиницу и снял там номер. В номере, надев пижаму, в которой я хотел умереть, я выпил портвейн и лег на кровать.

Я сидел за стойкой в баре, потягивая «амброзию хайбол», когда пришла Шерри. Это отнюдь не был коктейль-холл кафе Пикарди, но это было приятное место, и здесь, сидя на небольшом возвышении, наигрывала красивые мелодии на концертной арфе талантливая и милая девушка. Шерри, несомненно, была удивлена тем, что видит меня, и явно в затруднении насчет того, радоваться ей или нет. Как бы там ни было, она присела за стойку рядом со мной.

— Ради всего святого на земле, что здесь делаешь ты?

— Привет, Шерри, — откликнулся я. — Странно, что ты выбрала это выражение.

— Какое выражение?

— «На земле».

— О, господи! — она пристально посмотрела на меня и, нахмурив брови, начала быстро постукивать по стойке ногтем указательного пальца правой руки, что было признаком ее гнева.

— Можешь мне не отвечать, я и так все понимаю сейчас. Шерм, ты, такой-сякой, ты влил яд в две из этих маленьких бутылочек, а затем каким-то образом умудрился подсунуть их мне и себе, и это было ни что иное, как подлый трюк, для того, чтобы навечно разлучить меня и Дэниса Твоей двуличности просто нет границ.

— Ты несправедлива, обвиняя меня в том, что я сыграл с тобой злую шутку, — возразил я. — Это правда, что дело обстояло не совсем так, как я говорил, но я, безусловно, не был предвзято настроен против кого бы то ни было. У нас у всех были равные шансы.

— Объяснись, пожалуйста, если тебе не трудно.

— Дело в том, что я влил яд во все три бутылочки.

— В таком случае, где Дэнис?

— Да, кстати, — спросил я. — Где же он?

— Я его здесь нигде не видела.

— Я тоже не видел. И мы его еще долго не увидим.

— Ты хочешь сказать, что он изменил своему слову? Что после 7 ого, как он согласился участвовать, он не выпил свой портвейн?

— Вот именно.

Она продолжала смотреть на меня, но ее указательный палец постукивал все медленнее и медленнее, пока, наконец, не остановился совсем, и мне показалось, что я читаю в ее глазах некоторые приметы того, что мы снова вступаем в блаженную эру безумства, неистовства и непреодолимости друг к другу.

— Да-а, — сказала она, — я вижу, что я назвала таким-сяким не того, кого нужно.

— Это верно, — ответил я. — Не желаешь ли выпить «амброзии хайбол»?

— Думаю, что да, — согласилась она. — Это как раз то, что мне сейчас требуется.

 

Ричард Матесон

Потомки Ноя

Было утро, начало четвертого часа, когда мистер Кетчэм проехал мимо указателя с надписью «г. Захры, нас-е 67 чел.». Он простонал. Еще один в бесконечной веренице приморских городишек штата Мэн! Он на секунду с силой закрыл глаза, затем открыл их и нажал на акселератор. «Форд» рванул вперед. Может, если повезет, он наткнется на какой-нибудь приличный отель. Ясно, что в «г. Захры, нас-е 67 чел.» мотеля не предвидится.

Мистер Кетчэм удобнее расположил свое массивное тело на сиденье и вытянул ноги. Отдых проходил отвратительно. Он планировал прокатиться по Новой Англии, полюбоваться и испытать ностальгические ощущения. А вместо этого обрел скуку, изнурение и лишние расходы.

Мистер Кетчэм был раздосадован.

Мэйн-стрит — Главная улица. Казалось, весь городок погружен в непробудный сон. Единственным слышимым звуком был шум двигателя его автомобиля, единственным видимым лучом света — направленный кверху и расширяющийся вдали свет от фар, выхвативший из темноты новый дорожный знак: «Ограничение скорости — 15 миль/час».

— Как же, как же, — с отвращением пробормотал он, выжимая газ.

Три часа утра, а отцы города хотят, чтобы он черепахой тащился по их паршивой деревушке. За стеклом автомобиля мелькали темные здания.

«Прощай, г. Захры, — подумал мистер Кетчэм. — Прощай, нас-е 67 чел.»

Но тут в зеркале заднего обзора появился другой автомобиль. С кузовом типа «седан» и с вращающейся красной мигалкой на крыше. Он знал, что это за автомобиль. Нога сама соскочила с акселератора, и он почувствовал, как учащенно забилось сердце. Все-таки, может, они не заметили, с какой скоростью он ехал?

Ответ не заставил себя ждать. Машина темного цвета поравнялась с «фордом», и из окна высунулся человек в большой шляпе.

— К тротуару! — рявкнул он.

Сглотнув пересохшим ртом выступившую слюну, мистер Кетчэм подрулил к бровке тротуара. Он потянул ручной тормоз, выключил зажигание, и машина замерла. Полицейская машина вильнула к обочине и остановилась. Ее правая передняя дверца распахнулась.

В свете фар автомобиля мистера Кетчэма вырисовалась приближающаяся фигура. Он суетливо нащупал левой ногой кнопку и, надавив на нее, перешел на малый свет. И снова проглотил слюну. Ужасная нелепица! В три часа утра черт-те знает где деревенщина-полицейский прихватывает его за превышение скорости. Скрежеща зубами, мистер Кетчэм ждал. Человек в темной форме и широкополой шляпе нагнулся к окну:

— Права!

Мистер Кетчэм скользнул дрожащей рукой во внутренний карман и вытащил бумажник. Он нащупал водительские права и передал их полицейскому, лицо которого ничего не выражало. Он смирно сидел, в то время как полицейский, направив луч фонарика на права, изучал их.

— Из Нью-Джерси.

— Да, да… — подтвердил мистер Кетчэм.

Полицейский продолжал изучать права. Мистер Кетчэм беспокойно пошевелился на сиденье и сжал губы.

— Права не истекли, — сказал он.

Он увидел, как голова полицейского поднялась. Затем он судорожно глотнул воздух, когда узкий кружок света от фонаря ослепил его. Он резко дернулся в сторону.

Свет погас. Мистер Кетчэм заморгал слезящимися глазами.

— Что, в Нью-Джерси не читают дорожных знаков? — спросил полицейский.

— Ну, почему, я… Вы имеете в виду указатель «Н-население 67 человек»?

— Нет, не этот знак.

— О! — мистер Кетчэм прокашлялся. — Но это единственный знак, который я видел.

— Значит, вы плохой водитель.

— Я…

— На знаке было написано, что максимальное ограничение скорости составляет пятнадцать миль в час. Вы ехали на пятидесяти.

— Я… я боюсь, что не заметил его.

— Ограничение скорости составляет, пятнадцать миль в час независимо оттого, заметили вы знак или нет.

— Что… в такое время суток?

— Вы видели там расписание?

— Нет, конечно, нет. То есть я хочу сказать, что вообще не видел никакого знака.

— Вот как?

Мистер Кетчэм почувствовал легкое покалывание на зашейке.

— Послушайте, послушайте, — слабым голосом начал он, затем прервался и, посмотрев на полицейского, договорил: — Я могу взять свои права назад?

Полицейский стоял молча.

— Так я могу?.. — снова начал мистер Кетчэм.

— Следуйте за нами, — наконец отрывисто бросил полицейский и отошел.

Мистер Кетчэм ошеломленно смотрел ему вслед. Эй, подождите! — почти прокричал он. Ведь полицейский даже не вернул ему права! Мистер Кетчэм ощутил вдруг какой-то холод в животе.

— Что же это такое? — пробормотал он, наблюдая за тем, как полицейский садится в свою машину. Включив мигалку на крыше, она съехала с обочины.

Мистер Кетчэм последовал за ней.

— Это возмутительно, — произнес он вслух. — Они не вправе так поступать. Что за средневековье? Он крепко сжал свои толстые губы, продолжая понуро следовать за полицейской машиной вдоль Мэйн-стрит.

Через два квартала автомобиль свернул. Фары высветили стеклянную витрину магазина. «Бакалейные товары Хэнда», — прочел мистер Кетчэм полустершиеся буквы.

На улице отсутствовали фонари. Это напоминало езду по тоннелю в кромешной тьме. Впереди были лишь три красных глаза задних огней и мигалки полицейской машины, позади — непроницаемая мгла «Финал чудесного денечка, — думал мистер Кетчэм, — взят за превышение скорости в Захры, штат Мэн». Он покрутил головой и тяжело вздохнул. И отчего ему было не провести отдых в Ньюарке? Спал бы допоздна, ходил на представления, ел, смотрел телевизор.

На следующем перекрестке полицейская машина повернула вправо, а затем, через квартал, влево и остановилась. Ее сигнальные огни потухли. Мистер Кетчэм припарковался сзади. Он не находил никакого объяснения происходящему. Дешевая мелодрама Они с таким же успехом могли оштрафовать его на Мэйн-стрит. Деревенское злорадство. Унижение достоинства человека из большого города давало им мстительное чувство собственной значимости.

Мистер Кетчэм ждал: Что ж, он не станет спорить. Он уплатит штраф, не сказав ни слова, и распрощается с ними. Он потянул на себя ручной тормоз и неожиданно вздрогнул, осознав, что они могут оштрафовать его на любую сумму, какая им вздумается. Они могут содрать с него и пятьсот долларов, если им захочется! Тучный мистер Кетчэм слышал эти истории о нравах провинциальной полиции, о той абсолютной власти, которой они обладали. Он хрипло откашлялся. Ну, это уже абсурд. Что за дурацкие фантазии?

Полицейский открыл дверцу:

— Выходите.

Наулицахи во всех зданиях не было света. Мистер Кетчэм судорожно сглотнул. Все, что он мог наяву различить, была черная фшура полицейского.

— Это… участок? — спросил он.

— Выключите опш и выходите, — ответил полицейский.

Мистер Кетчэм ткнул хромированную кнопку и выбрался наружу. Полицейский захлопнул дверцу. Раздался громкий эхообразный стук, как будто они вместо улицы находились в неосвещенном складском помещении. Мистер Кетчэм взглянул вверх. Иллюзия была полной. Не было видно ни звезд, ни луны. Земля и небо слились в единой тьме и кружили вслепую.

Сильные пальцы полицейского сжали его руку. Мистер Кетчэм на мгновение потерял равновесие, но устоял на ногах и быстро пошел рядом.

— Здесь темно, — услышал он свой, не вполне знакомый голос.

Ответа не последовало. С другой стороны вышагивал второй полицейский. Мистер Кетчэм сказал себе: «Эти проклятые захолустные нацисты из кожи вон лезут, чтобы запугать меня. Только у них ничего не получится!»

Мистер Кетчэм вдохнул в себя влажный, пропитанный морем воздух, и сделал медленный выдох. Крохотный городок с населением в 67 человек и двое патрульных полицейских на улицах в три утра! Смешно.

Он споткнулся о ступеньку и едванеупал. Полицейский слева подхватил его под локоть.

— Спасибо, — машинально пробормотал мистер Кетчэм. Полицейский не отреагировал. Мистер Кетчэм провел языком по губам. «Мужлан, — подумал он и мельком улыбнулся. — Впрочем, лучше оставить его в неведении насчет этого.»

Он мигнул, когда открыли дверь, и невольно почувствовал облегчение. Это был действительно полицейский участок. Вот стоит письменный стол на возвышении, вот висит доска информации, вот черная пузатая и нерастопленная печка, а вот вся в росписях скамейка у стены, дверь и пол, покрытый потрескавшимся и грязным линолеумом, бывшим когда-то зеленого цвета.

— Сядьте и ждите, — приказал первый полицейский.

Мистер Кетчэм посмотрел на его худое угловатое лицо, обтянутое смуглой кожей. В глазах не было заметно никакой грани между зрачком и радужной оболочкой. Сплошной темный фон. Форма болталась на нем мешком.

Второго полицейского мистеру Кетчэму рассмотреть не удалось, потому что они оба вышли в соседнюю комнату. С минуту он стоял, уставясь в закрытую дверь. Выскочить отсюда и уехать? Нет, в правах указан его адрес. И потом, может, они только и ловят момент, чтобы он сбежал. Кто знает, что там в деформированном уме этих провинциалов. Они могли даже… застрелить его, если бы он попробовал сбежать.

Мистер Кетчэм тяжело опустился на скамейку. Да нет, он слишком позволил своему воображению разгуляться. Обычный мелкий городишко на побережье штата Мэн, и его просто собираются оштрафовать за…

Но тогда почему они не штрафуют его? Что означает вся эта канитель? Грузный челвек сжал губы. Ладно, пусть ведут свою шру, как хотят. Это лучше, чем убегать. Он прикрыл глаза, давая им отдохнуть.

Чуть погодя он открыл их. Было чертовски тихо. Он оглядел тускло освещенную комнату. Стены были замызганными и голыми, за иключением часов и картины, висевшей над столом. Это был портрет — скорее репродукция — человека с бородой. Вероятно, один из старинных моряков Захры. Хотя нет. Скорее, это копия Сиарса Ребека «Бородатый моряк».

Мистер Кетчэм ухмыльнулся. Зачем в полицейском участке нужна такая картина, было выше его понимания. Если, конечно, не учитывать, что Захры расположен на Атлантике. Наверное, основной источник его доходов составляло рыболовство. В любом случае, какая разница? Мистер Кетчэм опустил взгляд.

В соседней комнате слышались приглушенные голоса двух полицейских. Он пытался разобраться, о чем они говорили, но не смог. Он пристально посмотрел на закрытую дверь. «Возьми и войди», — подумал он и глянул настенные часы. Двадцать две минуты четвертого. Сверил со своими часами. Почти правильно. Дверь отворилась, и оба полицейских вошли.

Один из них сразу же покинул участок. Второй, тот, кто забирал у мистера Кетчэма права, проследовал к письменному столу, включил лампу на длинном гибком проводе, достал большой журнал из верхнего ящика и начал что-то записывать в нем.

Прошла минута.

— Я… — мистер Кетчэм откашлялся. — Извините. — Я…

Он внезапно остановился, увидев, как полицейский оторвал голову от журнала и холодно вперил в него свой взор.

— То есть вы… оштрафуете меня сейчас?

Полицейский снова уткнулся в журнал:

— Подождите.

— Но уже четвертый час ут… — мистер Кетчэм взял себя в руки. Он старался выглядеть настроенным воинственно.

— Хорошо, — отрывисто произнес он. — Не могли бы вы сообщить мне, как долго это еще протянется?

Полицейский продолжал писать в журнале. Мистер Кетчэм в напряжении сидел, наблюдая за ним. «Это невыносимо», — думал он. — В последний раз он едет за сотни миль в эту проклятую Новую Англию.

Полицейский поднял глаза:

— Женаты?

Мистер Кетчэм изумился.

— Повторяю: вы женаты?

— Нет, я… В правах все указано.

Мистер Кетчэм нервно засопел. Он ощутил дрожь удовольствия от своего дерзкого ответа и в то же время как бы покалывание от непонятного страха при разговоре с этим человеком.

— Родственники в Нью-Джерси есть?

— Да. Вернее, нет… Сестра, но она живет в Висконс…

Мистер Кетчэм не договорил. Он смотрел, как полицейский записывает его показания. Дорого бы он дал, чтобы избавиться от своих тошнотворных страданий!

— Работаете? — спросил полицейский.

Мистер Кетчэм зашевелился:

— Видите ли, у меня нет какого-либо конкретного заня…

— Безработный, — заключил полицейский.

— Вовсе нет, вовсе нет! — ожесточенно возразил мистер Кетчэм.

— Я… э-э… свободный торговец. Скупаю имущество и земельные участки у…

Он замер, когда полицейский взглянул на него. Мистер Кетчэм трижды сглотнул комки слюны, прежде чем этот чурбан отвел свой взгляд. Он вдруг осознал, что сидит на самом краешке скамейки, как бы приготовившись и все еще удерживая себя от прыжка, который должен защитить его жизнь. Он заставил себя сесть на место и сделал глубокий вдох. «Расслабься, — сказал он себе и умышленно закрыл глаза. — Вот так. Можно даже вздремнуть. Надо извлекать максимум из ситуации.»

В комнате было тихо, только раздавалось металлическое потикивание стенных часов. Мистер Кетчэм слышал, как медленно и ноюще билось его сердце. Он поерзал своим массивным телом на твердой неудобной скамейке. Глупо все это. Ах как глупо.

Мистер Кетчэм открыл глаза и нахмурился. Проклятая картина. Такое впечатление, будто этот бородатый моряк смотрит именно на тебя. Именно…

— Эй!

Рот мистера Кетчэма захлопнулся, он резко открыл глаза, зрачки его были расширены. Он дернулся вперед со скамейки, затем отпрянул назад.

Над ним, склонившись, стоял смуглолицый человек, рука его лежала на плече мистера Кетчэма.

— Да? — спросил мистер Кетчэм. Сердце его прыгало.

Человек улыбнулся.

— Капитан Шипли, — представился он. — Пройдемте в мой кабинет.

— Да, да, — закивал мистер Кетчэм.

Он распрямился, поморщился. Мышцы спины затекли. Человек отступил назад, и мистер Кетчэм, кряхтя, встал на ноги. Глаза его как бы автоматически скользнули по стенным часам. Было начало пятого.

— Послушайте, — сказал он, не совсем проснувшись, чтобы чувствовать себя испуганным, — почему я не могу уплатить штраф и уехать?

Теплота в улыбке Шипли отсутствовала:

— У нас в Захры дела обстоят немного по-иному.

Они вошли в небольшой пропахший затхлостью кабинет.

— Присаживайтесь, — предложил начальник, обойдя кругом свой письменный стол. Мистер Кетчэм опустился на заскрипевший под ним стул с прямой спинкой.

— Не понимаю, почему я не могу уплатить штраф и уехать?

— Всему свое время.

— Но… — мистер Кетчэм не докончил. Улыбка Шипли создала впечатление некоего скрытого дипломатического предупреждения.

Поскрежетав зубами, грузный человек, откашлялся и стал ждать, пока начальник просмотрит лист бумаги, лежавший на столе. Он заметил, как жалко сидела на Шипли одежда. «Деревенщина, — подумал мистер Кетчэм. — Не умеют даже одеваться.»

— Я вижу, вы не женаты, — приступил к расспросам Шипли.

Мистер Кетчэм промолчал. Он решил действовать их же оружием — использовать безразговор-ную терапию.

— У вас есть друзья в Мэне?

— К чему это?

— Обычные процедурные вопросы, мистер Кетчэм, — пояснил начальник. — Единственная ваша родственница — сестра в Висконсине?

Мистер Кетчэм смотрел на него, не говоря ни слова. Какое все это имело отношение к дорожному нарушению?

— Я жду, сэр.

— Я уже говорил вам, то есть говорил вашему подчиненному. Я не вижу…

— Вы здесь по делам?

Рот мистера Кетчэма беззвучно раскрылся.

— Почему вы задаете эти вопросы? — вспылил он. «Перестань трястись!» — одновременно в ярости приказал он себе.

— Таков порядок. Итак, вы здесь по делам?

— Яна отдыхе. И я не вижу во всем этом никакого смысла! Я терпел до сих пор, но, черт возьми, я требую, чтобы меня оштрафовали и отпустили!

— Боюсь, что это невозможно.

Челюсть мистера Кетчэма отвисла. Происходящее напоминало ночной кошмар с продолжением наяву.

— Я… я не понимаю, — проронил он.

— Вы должны будете предстать перед судьей.

— Но это возмутительно!

— Разве?

— Да. Я гражданин Соединенных Штатов Америки. И я требую защиты своих прав.

Улыбка на лице начальника полиции погасла.

— Вы ограничили свои права, когда нарушили наш закон. Теперь вам придется расплачиваться за это так, как мы сочтем нужным.

Мистер Кетчэм тупо уставился на Шипли. Он осознал, что полностью в их руках. Они могли оштрафовать его на любую сумму или засадить в тюрьму на неограниченный срок. Все эти вопросы, которые ему задавали… Он не знал, зачем они задавали их, но знал, что его ответы обнажили и показали его как человека, не имеющего корней. Никого не интересует, жив он или…

Комната, казалось, поплыла. На теле выступил пот.

— Но так нельзя, — сказал он и понял, что это не аргумент.

— Вам придется провести ночь в тюрьме. Утром вы встретитесь с судьей.

— Но это смешно! — взорвался мистер Кетчэм. — Смешно!

Через мгновение он овладел собой:

— Я имею право на телефонный звонок. Это положено законом.

— Имели бы, — ответил Шипли, — если бы в Захры была телефонная служба.

Когда его препровохдали в камеру, мистер Кетчэм и здесь, в коридоре, заметил картину. Это был все тот хе бородатый моряк. Мистер Кетчэм не обратил внимания, следили его глаза за ним или нет.

Мистер Кетчэм пошевельнулся. На ого заспанном лице появилось смущенное вырахение. Позади лязгающий звук; он приподнялся на локте.

В камеру вошел полицейский и поставил накрытый поднос.

— Завтрак, — возвестил он.

Он был старше других по виду, старше даже Шипли. Волосы его были стального цвета Чисто выбритое лицо лучилось морщинами вокруг рта и глаз. Форма сидела на нем кое-как.

Полицейский ухе собирался уходить, и мистер Кетчэм спохватился:

— Когда я увижу судью?

— Не знаю, — пожал плечами полицейский и запер за собой дверь.

— Подождите! — выкрикнул мистер Кетчэм.

Но лишь глухо отзывались на цементном полу удаляющиеся шаги.

Мистер Кетчэм продолжал смотреть на то место, где только что стоял полицейский. Вуаль сна медленно спадала с его мозговых извилин.

Он уселся прямо, потер онемевшими пальцами глаза и глянул на запястье. Часы показывали семь минут десятого. Дородный человек поморщился: ей-Богу, он еще припомнит им то, что произошло!

Его ноздри раздулись. Он принюхался и потянулся к подносу, затем отдернул руку.

— Ну уж нет, — пробормотал он. Он не станет есть их проклятую пищу. Он сидел в оцепенении, согнувшись пополам и уставясь на свои ноги в носках.

Желудок, однако, урчанием выразил несогласие.

— Ладно, — пробубнил мистер Кетчэм через минуту. Проглотив слюну, он потянулся и снял салфетку с подноса.

И тут же не смог сдержать возглас удивления.

Три яйца были зажарены в масле, их яркие желтые глазки сосредоточенно посмотрели прямо на потолок в обрамлении длинных хрустящих ломтиков аппетитной, изящно нарезанной ветчины. Рядом стояла деревянная тарелочка с четырьмя подрумяненными на огне кусками хлеба толщиной с книжку, поверх которых лежали завитушки сливочного масла. Бумажная формочка с желе опиралась на них. Высокий стакан с пенистым апельсиновым соком и блюдо с клубникой, утопающей в белоснежных сливках, дополняли картину. И, в довершение всего, на подносе возвышался сосуд, из которого распространялся тонкий и безошибочный аромат свежесваренного кофе.

Мистер Кетчэм взял стакан апельсинового сока. Он всосал несколько капель и подержал для пробы на языке. Лимонная кислота восхитительно пощипывала его теплый язык. Он проглотил живительную влагу. Даже если это было отравлено, то рукой мастера. Во рту его, как приливная волна, начала прибывать слюна. Он вдруг вспомнил, что перед самым задержанием собирался остановиться в кафе перекусить.

Мистер Кетчэм осторожно, но целенаправленно приступил к еде, попутно пытаясь уяснить, что скрывалось за этим великолепным завтраком.

Опять, наверно, их деревенский склад ума. Пожалели, что совершили ошибку. Довод казался хрупким, но, тем не менее, он присутствовал. Кушанья были восхитительны. Уж что верно в отношении этих новоангличан, так это то, что готовят они как сукины сыны. Обычный завтрак мистера Кетчэма состоял из подогретой сдобной булочки и кофе. А такого завтрака он не ел со времен мальчишества в родительском доме.

Он наливал уже третью чашечку обильно сдобренного сливками кофе, когда в коридоре раздались шаги. Мистер Кетчэм улыбнулся. «Точно рассчитано», — подумал он и поднялся.

Капитан Шипли стал на входе в камеру.

— Позавтракали?

Мистер Кетчэм кивнул. Если начальник стремился к благодарностям, то его ожидал печальный сюрприз. Мистер Кетчэм взял свой плащ.

Начальник не шелохнулся.

— Так что?.. — спросил мистер Кетчэм, выдержав паузу. Он старался произнести это холодно и властно. Вышло несколько иначе.

Капитан Шипли без выражения глянул на него. Мистер Кетчэм почувствовал, как почему-то сперло в груди.

— Могу я узнать?.. — начал он.

— Судьи пока нет, — прервал его Шипли.

— Но… — мистер Кетчэм не знал, что сказать дальше.

— Зашел сообщить вам, — добавил Шипли и, повернувшись, удалился.

Мистер Кетчэм был взбешен. Он воззрился на остатки своего завтрака, как будто там содержался ответ, способный прояснить ситуацию. Постучал себя кулаком по бедру. Неслыханная наглость! Чего они пытаются добиться — запугать его? Боже праведный, да они…

…они в этом преуспели.

Мистер Кетчэм приблизился к забранной решеткой двери и осмотрел пустой коридор. Внутри у него застрял неперевариваемый сгусток. Пища в желудке, казалось, превратилась в кусок свинца. Он хлопнул ладонью по холодной решетке: «Боже мой! Боже мой!»

Было два часа дня, когда начальник Шипли и старый полицейский появились у двери камеры. Полицейский безмолвно отпер ее. Мистер Кетчэм вышел в коридор и, надевая плащ, ждал, пока ее запрут.

Он следовал между этих двух людей короткими шагами, даже не взглянув на картину на стене.

— Куда мы идем?

— Судья болен, — сказал Шипли. — Для уплаты штрафа мы отвезем вас к нему домой.

Мистер Кетчэм втянул в себя воздух. Он не станет спорить с ними, просто не станет, и все.

— Хорошо. Бели вы считаете, что именно так и следует поступать…

— Только так, — подтвердил начальник, глядя перед собой. Лицо его было невыразительной маской.

Мистер Кетчэм несмело улыбнулся уголками рта. Лучше не подавать виду. Все уже почти закончилось. Он заплатит свой штраф и уберется восвояси.

Снаружи было иглисто. Туман с моря дымовой завесой заполнил улицу. Мистер Кетчэм надел шляпу и поежился. Сырой воздух будто проникал в его тело и росой оседал на скелете. «Скверный день», — подумал он и начал спускаться по ступенькам, глазами выискивая свой «форд».

Старый полицейский открыл заднюю дверцу служебного автомобиля, и Шипли жестом указал внутрь.

— А что насчет моей машины? — спросил мистер Кетчэм.

— Мы вернемся сюда, после того как вы повидаетесь с судьей.

— Я…

Мистер Кетчэм поколебался, затем нагнулся и втиснулся в автомобиль, плюхнулся на сиденье. Он вздрогнул — холод кожаной обивки пробуравил брючную ткань — и потеснился, уступая место капитану.

Дверь захлопнулась. И опять тот же пустой звук, как стук крышки гроба в склепе. Сравнение вызвало гримасу.

Нижний чин забрался в машину, и мистер Кетчэм услышал, как двигатель зачихал, возрождаясь к жизни. Полицейский разогревал его долго. Мистер Кетчэм посмотрел в окно. Туман напоминал дым. Машина словно находилась в горящем гараже. Вот только эта пронизывающая до костей сырость. Мистер Кетчэм покашлял. Рядом задвигался начальник полиции.

— Холодно, — невзначай произнес мистер Кетчем.

Начальник никмг не отреагировал.

Мистера Кетчэма отбросило назад, когда машина оторвалась от кромки тротуара, развернулась на 180 градусов и медленно покатила по окутанной туманом улице. Он прислушивался к шуршанию шин по мостовой, размеренному посхребыванию дворников, прочищавших сферические сегменты на увлажненном лобовом стекле.

Чуть спустя он глянул на часы. Почти три. Полдня улетело на ветер в этом треклятом Захры.

Он снова посмотрел в окно на проплывавший мимо город-призрак. Ему показалось, что он видит кирпичные строения вдоль дороги, но он не был в этом уверен. Он поглядел на свои белые руки, затем скользнул взглядом по Шипли. Начальник полиции, неестественно выпрямившись, застыл на сиденье, уставясь вперед. Мистер Кетчэм натужно сглотнул. Воздух будто застрял в легких.

На Мэйн-стрит туман был реже. «Похоже, бриз с моря», — подумал мистер Кетчэм. Он покрутил головой по сторонам. Все магазины и конторы были закрыты.

— А где люди? — поинтересовался он.

— Что?

— Я говорю, где все люди?

— Дома, — ответил Щипли.

— Но сегодня среда. Что… ваши магазины не работают?

— Плохой день. Нет смысла.

Мистер Кетчэм глянул на желтовато-бледное лицо начальника и поспешно отвел взгляд. Он вновь ощутил, как холодок какого-то предчувствия ткет свою паутину внутри его. Было достаточно неуютно в камере. Здесь, в этом море туманной взвеси, было еще хуже.

— Вы правы, — услышал он свой взбудораженный голос. — А что, у вас всего шестьдесят семь человек в городе?

Капитан промолчал.

— С-сколько… сколько Захры?

В тишине он отчетливо уловил, как сухо хрустнули (уставы пальцев начальника.

— Сто пятьдесят.

— Ого! Почтенный возраст.

Мистер Кетчэм с трудом глотнул. Горло слегка болело. «Да полно, расслабься,» — сказал он себе.

— А почему город назвали Захры? — слова вырвались непроизвольно.

— Его основал Ной Захры.

— Ага, понятно. Значит, портрет в участке?..

— Да, — подтвердил Шипли.

Мистер Кетчэм моргнул. Итак, это был Ной Захры, основатель городка, через который они сейчас ехали — ехали квартал за кварталом! Когда он постиг эту мысль, что-то холодное и тяжелое опустилось в его желудке.

Но почему в таком вполне большом городе живет всего 67 человек?

Он открыл рот и хотел спросить, но удержался от вопроса. Мог последовать не тот ответ.

— Почему у вас всего?.. — слова все же прорезались сами собой, прежде чем он смог остановить их. Плоть его при этом в ужасе затрепетала.

— Что — «всего»?

— Ничего, ничего. То есть… — мистер Кетчэм прерывисто втянул воздух. — Бесполезно. Он должен знать.

— Как получилось, что здесь всего шестьдесят семь жителей?

— Они уезжают, — Шипли был краток.

На душе у мистера Кетчэма отлегло. Ответ снял напряжение. «Действительно, чего еще ожидать? — словно защищая себя, спросил он. — Старомодный, на отшибе, городок Захры мало привлекателен для его молодого поколения. Массовое тяготение к более интересным местам неизбежно».

Дородный человек откинулся на спинку сиденья. «Конечно. Достаточно представить, как я хочу покинуть это болото, а ведь я здесь даже не живу».

— Через лобовое стекло его взгляд уперся в транспарант, натянутый поперек улицы: СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ — БАРБЕКЮ. «Праздник, — подумал он. — Видно, пару раз в месяц впадали в неистовство и устраивали себе валянье дураков с оргиями по поводу, скажем, починки рыболовных сетей».

— А кем был Захры? — спросил мистер Кетчэм. Молчание снова начало угнетать его.

— Морским капитаном, — ответил начальник.

— Вот как?

— Бил китов в южных морях, — добавил Шипли. Мэйн-стрит внезапно кончилась. Полицейская машина свернула влево на немощенную дорогу. Из окна мистер Кетчэм видел тенистые заросли кустов, скользившие мимо. Слышен был только звук трудяги-мотора и летящих из-под колес камешков, смешанных с грязью. Где же живет судья, на вершине горы?

Туман здесь начал рассеиваться. Мистер Кетчэм ухе различал траву и деревья, все с сероватым отливом. Машина опять сделала поворот. Стал виден океан. Мистер Кетчэм посмотрел вниз на матовое покрывало тумана. Машина двигалась по дуге. Теперь впереди возник гребень холма.

Мистер Кетчэм осторожно кашлянул:

— Дом судьи там, э-э… наверху?

— Да.

— Высоковато…

Машина между тем щюдолжала петлять по узкой грязной дороге, то обращаясь капотом к океану, то к Захры, то к унылому, возвышающемуся на холме дому. Это было трехэтажное серовато-белое здание с глыбами башен в классическом стиле на торцах. «Дом, похоже, из одной эпохи с Захры», — заключил мистер Кетчэм. Машина в очередной раз повернула Снова открылся вид на покрытый коркой тумана океан.

Митер Кетчэм посмотрел на свои руки. Что это — обман зрения или они действительно трясутся? Он попытался сделать глотательное движение, но во рту не было влаги, и вместо этого он шумно прокашлялся. Глупейшая ситуация! Во всем свете не сыскать объяснения происходящему. Руки его сжались в кулаки. Почему-то вспомнился транспарант на Мэйн-стрит.

Машина одолела последний подъем на пути к дому. Сердце мистера Кетчэма учащенно забилось. Я не хочу туда! — услышал он чей-то голос изнутри. Возникло отчаянное желание толкнуть дверь и побежать. Мускулы до предела напряглись.

Он закрыл глаза. «Ради Бога, прекрати! — выкрикнул он самому себе. — Нет здесь ничего странного, кроме твоего искаженного видения. Такова действительность. Все имеет свое толкование, и поступки людей имеют свои причины. У жителей Захры тоже своя причина — узколобая недоверчивость к обитателям крупных городов. Такова их социально приемлемая месть. И в этом ключ к разгадке. В конце концов…»

Автомобиль остановился. Начальник полиции открыл дверцу со своей стороны и вышел. Подчиненный полицейский потянулся назад и открыл другую дверцу для мистера Кетчэма. Но одна нога грузного мистера Кетчэма словно одеревенела. Для опоры ему пришлось ухватиться за верх дверцы. Он топнул ногой по земле и пояснил:

— Затекла.

Никто не прореагировал. Мистер Кетчэм скосил глаза на дом. Почудилось ему, или темно-зеленая портьера кем-то отодвигалась? Он вздрогнул и испуганно дернулся, когда начальник коснулся его руки и сделал жест в направлении дома. Все трое направились к нему.

— Боюсь, у меня, э… не так много наличных с собой, — сказал мистер Кетчэм. — Я надеюсь, дорожный чек подойдет?

— Да.

Они поднялись по ступенькам террасы и остановились перед дверью. Полицейский покрутил большой латунный звонок-шляпку, и до мистера Кетчэма донеслись из помещения звуки колокольчика. Он стоял, посматривая через дверные занавески. Ему удалось различить скелетообразный остов стоячей вешалки. Он попереминался с ноги на ногу.

Доски заскрипели под ним. Полицейский позвонил еще раз.

— Может, он… тяжело болен? — со слабой надеждой предположил мистер Кетчэм.

На него не обратили внимания. Мистер Кетчэм почувствовал, как напряглись его мускулы. Он оглянулся через плечо. Поймают его, если он побежит?

Он отмел эту мысль. «Заплачу свой штраф и уеду. Главное — терпение».

В доме послышалось неясное движение. Высокая женщина приблизилась к двери и отворила ее.

Женщина была худенькой, в черном платье по щиколотку и с белой овальной булавкой у горла. Смуглое лицо ее было сплошь усеяно нитевидными морщинами. Мистер Кетчэм по привычке снял шляпу.

— Входите, — сказала женщина.

Мистер Кетчэм ступил в переднюю.

— Вы можете оставить шляпу здесь, — указала женщина на вешалку, которая напоминала дерево, опустошенное пламенем. Мистер Кетчэм повесил шляпу на один из крючков и задержался взглядом на большом портрете возле подножия лестницы. Он хотел уже спросить, но женщина пригласила:

— Сюда, пожалуйста.

Они прошли по передней. Мистер Кетчэм не сводил с портрета глаз.

— Кто эта женщина, — не утерпел он, — рядом с Захры?

— Его жена, — ответил начальник.

— Но она…

Мистер Кетчэм осекся, ощутив клокотание в горле. Как бы он ни был потрясен, он пересилил себя, резко откашлявшись. И все-таки… это жена Захры?

Женщина открыла дверь:

— Подождите здесь.

Тучный мистер Кетчэм вошел внутрь. Он обернулся, желая что-то выяснить у начальника. И увидел, как дверь захлопнулась.

— Послушайте… — Он подошел к двери и взялся за шарообразную ручку. Она не вращалась.

Он нахмурился, но постарался не замечать гулкие удары бешено заколотившегося сердца.

— Эй, что происходит? — его обманчиво-бодрый голос эхом отразился от стен.

Мистер Кетчэм сделал разворот на месте и оглядел комнату. Она была пуста. Пустая квадратная комната.

Он снова повернулся к двери. Губы его шевелились, выискивая нужные слова.

— Ладно, — отрывисто произнес он, — это очень… — Он судорохно подергал ручку. — Ладно, это очень забавная шутка. — О, Господи, он терял разум. — Я получил все, что…

Он крутанулся при каком-то возникшем звуке. Зубы его были оскалены.

Никого и ничего. Комната была по-прежнему пуста. Голова его шла кругом. Что это за звук? Монотонный и глухой, как звук текущей воды.

— Эй, — непроизвольно вырвалось у него. — Эй, сейчас же перестаньте! Что вы себе воображаете?

Звук усилился. Мистер Кетчэм провел рукой по лбу: он был покрыт каплями пота. В комнате становилось тепло.

— Ладно, ладно. Это отличная шутка, однако…

Он не закончил и вдруг сорвался на ужасные, предгибельные рыдания. Его повело на ослабевших ногах. Какое-то время он в изумлении озирал комнату, затем развернулся и навалился на дверь. Его откинутая в сторону рука коснулась стены и… Он резко отдернул ее.

Стена была горячая!

— Что-о? — не веря себе, воскликнул он.

Это невозможно. Это шутка. Это их ненормальное представление о веселой забаве, игра, в которую они играли, под названием «Испугать городского пройдоху!»

— Хватит! — заорал он. — Хватит! Это забавно, это очень забавно! Вы уже посмеялись, а сейчас выпустите меня отсюда, или быть беде!

Он забарабанил кулаками в дверь, пнул ее ногой. Комната нагревалась все больше. Было жарко, почти как…

Мистер Кетчэм окаменел. Челюсть его отвисла.

Эти вопросы, которые они задавали ему. Болтающаяся одежда на всех, кого он встретил. Обильная пища, которой они потчевали его. Пустынные улицы. Дикарски-смуглый цвет кожи мужчин и этой женщины. То, как они все смотрели на него. И, наконец, женщина на портрете, жена Ноя Захры — туземка с зубами, отточенными словно лезвие бритвы. Транспарант:

СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ — БАРБЕКЮ.

Мистер Кетчэм завопил. Он бил и колотил в дверь. Налег на нее всем весом своего массивного тела Он молил людей снаружи:

— Выпустите меня! Выпустите меня! Вы-пус-ти-те… МЕНЯ!!!

Хуже всего, что он никак не мог поверить, что это происходило наяву.