Часть первая

Грищенко

Матиясевич

Маринеско

Вот уж и Грищенко нет.

Ушел в тот мир, где все подводники живы и веселы, и где всякая атака заканчивается удачей. Надеюсь, тень его благословит сей мемуар. Некогда я служил в издательстве, готовил к печати рукописи героев войны. Редакторское дело, даже когда его любишь, занятие довольно нудное. И в "работе с автором", если автор не дурак и не чинуша, лучшим удовольствием было отодвинуть рукопись и попросить: "А расскажите, как всё это было на самом доле..."

И начинались истории, удивительные, незаписанная летопись войны. Грищенко был рассказчик интересный. Говорил негромко, и всё время будто поглядывал на свой рассказ со стороны, и с иронией. Джентльмен, командир старой формации, он был невозмутим. Единственный раз всполошился, когда я сказал ему, что, судя по указанным в рукописи координатам, его лодка уже неделю идет под лесами Белоруссии. "Не может быть! Где мои очки! Это машинистка всё перепутала!.." Истинный хохол, он являл в своем характере сочетание воли, хитрости, цепкого ума — и неизъяснимого простодушия. Простодушие не раз заводило его в беду. Не берусь передать манеру речи Грищенко, да и прошло почти двадцать лет. Грищенко говорил по-русски чисто, иногда в его речи вдруг звучали украинские интонации, а порой он и вовсе переходил на "ридну мову". Мне казалось, что на украинский язык Грищенко, при внешней невозмутимости и ироничности, переходил, когда внутренне от чего-то защищался.

Эти мои записки я уже носил в одну редакцию. Журналисты там очень независимые. Прежде они подчинялись обкому и сильно брюзжали. Теперь они служат банку и радуются. "Банкиры — наши благодетели, они нам денежку платят". Потащили в банкирскую цензуру и мой материал. Дежурный банкир, на беду, оказался советским капитаном первого ранга. Увидев, что есть возможность поруководить литературой, банкир-каперанг очень обрадовался (нормальная реакция партчиновника).

Обрадовавшись, каперанг взял дурно очиненный карандаш и старательно изрисовал рукопись вопросительными знаками величиной со спичечный коробок. Затем принялся писать на полях резолюции: "Нельзя!", "Нельзя!", "Так нельзя!", "Не надо!" — крупным корявым почерком. Далее цензор-банкир перешел к замечаниям развернутым (и с орфографическими ошибками): "Аккуратней надо! Дочь Трибуца — профессор Военно-морской академии!" Очень хорошо, думаю я. Но будь она даже передовой дояркой — какое отношение это имеет к рассказам Грищенко?

"О мертвых либо ничего, либо хорошо". Интересный подход. Тогда давайте Гитлеру хвалы петь.

"Так нельзя! Орёл жив!" Забавно: о мертвых нельзя, о живых нельзя, про кого же можно?

Когда я изучил каперанговскую клинопись, мне сказали, что банкир-каперанг желают со мной поговорить.

"Какую должность он занимает в редакции?" — спросил я.— "Никакую".— "Тогда передайте ему от меня слова Вилли Старка: ты что думаешь, мне кроме тебя язык почесать не с кем?"

Я забрал рукопись.

Больше всего в замечаниях банкира мне понравилось требование: "Подтверждение?!"

Это старый главлитовский трюк. Каждый факт, представляемый в цензуру, нужно было подтвердить ссылкой на печатный источник, который уже разрешен цензурой. Объясняю специально — для дураков. Я не пишу историческое исследование. Я говорю о том, что лично я слышал от ветеранов Балтики. Если банкиру-каперангу нужно подтверждение рассказам Грищенко, пусть получит его, когда встретится с Грищенко. Только вряд ли встретится. Грищенко, я думаю, в раю для подводников.

А банкир угодит в спецад для коммунистов-буржуев.

Петр Дионисиевич Грищенко, сын черноморского царского матроса, был одним из лучших подводников Второй мировой войны. Если океан счесть раем в рассуждении боевых действий, то Балтика для подводников была адом: тесная, с обилием малых глубин, запертая сетями и чудовищным количеством мин. Они воевали. Топили врага. Гибли. Возвращались с победой. Самым тёмным и путаным делом был счет побед. Победа нуждалась в "подтверждении". В идеале, то бишь по инструкции, надлежало делать так. Командир проводит атаку, поражает цель. Затем приглашает к перископу двух надежных, проверенных свидетелей. Те смотрят в оптику на тонущую цель, оценивают её класс, водоизмещение и подтверждают, что цель затонула... Хорошо, если попадется лодке одинокая беззащитная лайба. Можно всплыть и, покуривая, глядеть с мостика, как она тонет. Но серьезные цели идут под охраной конвоев. Удалось командиру выйти на курс атаки незамеченным — его счастье. Но торпеды пошли — лодка себя обнаружила. Перископ вниз! Крутой дифферент на нос, и отваливать, поглубже и подальше. Корабли охранения сейчас вцепятся в тебя гидролокаторами, перепашут глубину сериями бомб.

И единственное "подтверждение" — слышали взрыв. Или два. Куда попала торпеда — в транспорт? в корабль охранения? в скалу? Это на лодке никому не известно. А если попали в транспорт — утонул он или нет?

А если утопили транспорт — велик ли он был? Один командир знает. Командир его видел в перископ несколько секунд, сквозь дождь, туман или в ночной мгле. И командир по возвращении рапортует: утопил сухогруз, двадцать тысяч тонн.

Матиясевич Алексей Михайлович, знаменитый подводник, рассказывал мне, как он спорил с командирами лодок: "Нет сейчас на Балтике таких больших судов! Ну, четыре, ну пять тысяч тонн. А ты загнул — двадцать!"

Матиясевич до июня 41-го был капитаном в торгфлоте и хорошо знал суда всей Балтики.

Командиры лодок на него обижались. Сам Матиясевич писал в своих донесениях честно: транспорт, примерно две тысячи тонн.

За это на Матиясевича обижалось начальство. Начальство получало ордена за успехи подчиненных, и ему нужны были "весомые" победы.

Неприятности начались в 60-е годы, когда западногерманские историки обработали материал войны на море (вахтенные журналы, карты, схемы и кальки маневрирования, донесения командиров) и стали публиковать в "Марине Рундшау" результаты действий наших подводных лодок. Теперь пришлось потрудиться нашим историкам, приводить историю в порядок. Длилась эта работа почти двадцать лет. Многие "победы" оказались фикцией.

Считали, что попали в цель, а торпеды прошли мимо – “вот выписка из немецкого вахтенного журнала. Считали, что утопили транспорт, а он остался на плаву: вот подтверждение”. Но это все полбеды. Гораздо хуже, что некоторые атаки и победы были заведомой ложью.

С презрением и насмешкой Грищенко и Матиясевич говорили о Травкине. Травкин имел на своем счету одиннадцать побед, носил Золотую Звезду. Оказалось, что победа у него была одна, незначительное судно. Остальное — плод дезинформации.

Экипаж помалкивал. Война дело такое, вякнешь лишнее — и закопают тебя в штрафроте, в Синявинских болотах. Командиры других лодок подозревали, что у Травкина нечисто, но за руку не схватишь... Скандал был бы велик. Но Кремль скандалов не любил. Немецких историков назвали недобитыми фашистами. Нашим историкам велели молчать. Травкин сиял звездой в президиумах и благословлял пионеров.

А журнал "Марине Рундшау" объявили вражеским и сдали в спецхран.

Однако коррективы серьезные в историю войны на Балтике были внесены. Резко сократился (как и предсказывал Матиясевич) тоннаж потопленных судов: числился в боевом донесении транспорт в пятнадцать тысяч тонн, а оказался в полторы тысячи.

Но средь имен Российских подводников вышли в первую строку имена Грищенко и Матиясевича.

Их лодки были не только торпедно-атакующими. Они назывались "подводный минный заградитель". Проникнуть в Померанскую бухту, разведать меж минных полей фарватер, скрытно выйти на него, поставить, будучи в подводном положении, несколько минных банок и уйти, ничем себя не обнаружив,— такая многочасовая, даже многосуточная операция ничем не легче торпедной атаки. Зато попадание практически стопроцентное. О том, как сработали их мины, Грищенко и Матиясевич в войну знать не могли. Кто и когда подорвался на их "букетах", они узнали из "Марине Рундшау" только в 60-е годы.

Боевой счет лодки, которой с 42-го года командовал Матиясевич, составил 25 вражеских судов, кораблей и подводных лодок общим водоизмещением почти восемьдесят тысяч тонн. Счет лодки "Л-3", которой командовал Грищенко до 43-го года,— 28 кораблей и транспортов...

И оба командира, Грищенко и Матиясевич, всю жизнь переживали тяжелую душевную травму. Им не дали звания Герой Советского Союза. Оба были представлены к Герою еще в 42-м. Матиясевич говорил мне, что его из списка Героев вычеркнул Сталин.

Матиясевич пострадал "за Лисина". Все знают, что Сергей Прокофьевич Лисин был человек безупречной храбрости и честности. Золотую Звезду Лисин получил за июльский поход 42-го. Затем ему не повезло.

В начале 70-х мне эту историю рассказывали так.

Ночью, в надводном положении, его лодка заряжала аккумуляторные батареи. Финский сторожевик вывалился из ночного шторма и дождя внезапно и случайно. И ударил из орудий в упор. Лисин и сигнальщик были на мостике. Лодка утонула мгновенно. Сигнальщик, привязанный, по причине качки, к леерам, ушел с ней. Лисина, контуженного и оглушенного, финны вытащили из воды. Командир подводной лодки, Герой Советского Союза — таких в плен еще не брали. Финны бились с ним долго. Ничего не добившись, передали его немцам. Немцы тоже не добились от Лисина никакой для себя пользы. Три года провел он в тюрьмах, казематах, в одиночке, в кандалах. Позднее, за то, что не утонул и не успел застрелиться, он вдоволь хлебнул всего, что положено, на Родине. Но, ничего от Лисина не добившись, немцы устроили, якобы голосом Лисина, радиопередачу. Сталин, как говорил мне сам Матиясевич, вычеркнул Матиясевича из списка Героев со словами: "Слишали ми, как ваши герои падводники па радио агитируют".

Грищенко не получил Героя по иной причине. Грищенко в очень неприятную историю завел его комиссар.

В августе 42-го лодка Грищенко находилась в положении трагическом. Немцы отбомбили её так, что вышла из строя половина механизмов. Лопнула крышка одного из цилиндров главного дизеля, и полетел к чертям гирокомпас. Они лежали на дне и не знали, что делать. Все понимали, что с меридиана Берлина, с неработающим гирокомпасом, через весь ад мелководных банок и минных полей добраться обратно в Кронштадт — невозможно.

И на лодке возник заговор.

Возглавил заговор комиссар. В заговорщики вошли еще два офицера. Целью заговора было убить командира и всех, кто ему верен, увести лодку в Швецию и там интернироваться. Ошибкой заговорщиков стало то, что за помощью они обратились к писателю Зонину. Обо всём этом, со слов Александра Зонина, мне рассказал человек, которому я верю безусловно.

Александр Зонин прожил жизнь бурную. Прошел фронты Гражданской войны (на фотографии двадцатого года — совсем мальчишка), был делегатом Десятого съезда партии, имел орден за Кронштадтский лёд, занимал видный партийный пост в Туркестане, редактировал тамошнюю партийную газету, был больно бит за то, что возглавил в своей газете поход против ЦК, был прощён, боролся против изменников в партии, писал морские книжки, перед войной был репрессирован, затем как бы оправдан...

Войну он начал в самом невыясненном положении. Орден и партбилет ему не вернули. В штат редакции его не зачислили. Выдали флотскую командирскую форму, но без воинских знаков различия. В такой форме на флоте ходили те, кого из тюрьмы выпустили, но судимость не сняли и срок не отменили.

Осенью 41-го в звании "писателя" он прибыл по заданию газеты на Ораниенбаумский плацдарм. В батальоне морской пехоты, куда он попал, немцы выбили весь командный состав. Зонин вспомнил Гражданскую, и принял командование батальоном. Трое суток, в промежутках меж бомбежками и артналетами, он отбивал немецкие атаки. Поскольку знаков различия он не имел, краснофлотцы обращались к нему: "Товарищ писатель!"

Из писателей и журналистов, кроме Зонина, кажется, один Константин Симонов ходил в поход на подводной лодке. Поход длился недолго, с задачей высадить в ночи разведгруппу на берег Крыма. В память о том Симонов нам оставил красивые стихи "Над черным носом нашей субмарины взошла Венера, странная звезда...".

Зонин единственный из всей пишущей братии отправился в долгий поход в Балтику. Избави бог меня осуждать тех, кто не пошел в такие рейды: это значило уйти на верную смерть.

Позже, на Северном флоте, Зонин единственный из пишущих ходил с катерниками-торпедоносцами на разгром вражеских конвоев. Он участвовал в знаменитом бою в Варангер-фьорде и вновь остался жив. Там, в северные волны, в 62-м году опустили, по завещанию Александра Зонина, урну с его прахом.

Не знаю, на что рассчитывал комиссар лодки "Л-3", вовлекая Зонина в заговорщики. Наверное, комиссарскую проницательность ввели в заблуждение интеллигентность Зонина, звание "писатель" и нехороший ореол недавнего зека.

Комиссар нашел на лодке укромный уголок и посвятил Зонина в заговор.

Зонин доложил обо всем Грищенко. Не знаю, почему Грищенко тотчас не скормил заговорщиков рыбам. Вероятно, расстрелять половину своего командного состава с комиссаром во главе — такого не поняли бы ни в Кронштадте, ни в Кремле.

Грищенко арестовал заговорщиков и запер их в каюте под охраной часового.

На ближайшем партийном собрании Александра Зонина, вторично в его жизни, приняли в ряды партии. Наш, Советский человек был способен на невозможное. Тем более, когда комиссар показал себя сукой и заклятым пособником Гитлера.

Механизмы кое-как починили. Штурманские электрики заставили гирокомпас отличать юг от севера. Грищенко определял своё место по звёздам, по островам и по отмелям. Он ночами буквально на брюхе переползал через отмели, зная, что уж здесь-то его фрицы не ждут. И невероятнейшим чудом в конце сентября дотянул до Лавенсари.

Тут чудовищное нервное напряжение немного спало. Хлопнули по кружке спирта, за возвращение из мертвых. И Грищенко, подобрев, разрешил выпустить арестованных: пусть пройдутся по травке, куда они теперь денутся? Заговорщики гуськом побежали в "смерш" и там настрочили три доноса, что Грищенко хотел сдать лодку в Швецию, а они, верные бойцы партии, этому помешали.

И началось пренеприятнейшее и длительное разбирательство. Все шло по формуле "то ли он шинель украл, то ли у него шинель украли". Грищенко доверия не оказали. С лодки Грищенко сняли. Зонина, на всякий случай, убрали с Балт-флота на Север. Говорят, та кружка спирта на Лавенсари была в жизни Грищенко последней. Грищенко не то чтобы бросил пить, Грищенко видеть не мог спиртное.

Единственное, что из всей этой истории рассказал мне Грищенко: как в Ленинграде вызвал его в свою каюту командир бригады подводных лодок. Показал документ. "Видишь? Представление тебя — на Героя. Смотри хорошенько. Больше не увидишь". Разорвал надвое, на четыре части, и бросил в проволочную корзину для мусора.

 

Часть вторая

Случилось так, что Александр Зонин спас Грищенко жизнь еще раз, в 48-м году. Время было гадкое. Началась холодная война. Все гайки скрипели от закручивания. Всё, касающееся недавней войны, объяви ли не просто секретным, а — совершенно секретным. Грищенко мне рассказывал, что один офицер у них на кафедре носил диссертацию домой, чтобы поработать вечерами. Остановили на улице, пригласили сесть в машину. "Что у вас в портфеле?" — Двадцать пять лет.

Сам Грищенко писал в Академии диссертацию по тактике действий наших подводных лодок на Балтике. И в такое время Грищенко, по непостижимой ясности души, дал свою диссертацию Зонину, чтобы тот "поправил стиль". Поздно вечером Зонин позвонил Грищенко и велел немедленно взять такси и приехать; Сонный Грищенко стал отнекиваться: да ну, да зачем, да лучше завтра... "Не-мед-ленно бери такси и приезжай!" Грищенко приехал. Зонин ждал его внизу в полутемном подъезде. Сунул папку с рукописью диссертации, буркнул что-то вроде: "я тебя не знаю, ты меня не видел..." — и быстро пошел наверх. Было около полуночи. Грищенко уехал домой. А в два часа ночи к Зонину пришли.

Если бы при обыске у Зонина нашли совершенно секретную диссертацию Грищенко, обоих бы, наверное, расстреляли. А так — Зонин отделался "легко". Ему дали 25 лет за роман "Свет на борту". Как ни странно, я читал этот роман. В альманахе "Литературный Ленинград", я нашел его на чердаке хибары на берегу Финского залива, где мы в молодости шумно проводили время. Мне говорили, что тираж альманаха был уничтожен. Видимо, кто-то, рискуя, спас экземпляр. Это был интересный роман. Попытка, в условиях лютой цензуры, рассказать правду о сорок первом годе, о Таллинском переходе, о первой блокадной зиме. Александр Зонин вышел из лагеря через год после смерти Сталина. Но прожил недолго. Джезказганские рудники.

Один из рассказов Грищенко я бы назвал "Визит к Вишневскому".

Январским морозным утром 42-го года (сугробы, трупы, руины) три командира подводных лодок отправились по делам в штаб. Один из них был Грищенко, другой Кабо, а кто был третий, я забыл,— кажется, Осипов. Дела в штабе они закончили на удивление быстро. Спешить обратно не хотелось. И кто-то из них предложил: "Зайдем к Плаксе?"

Плаксой в блокадном Ленинграде звали Всеволода Вишневского. Он любил выступать перед народом. Приезжает на завод, сгоняют на митинг истощённых рабочих. Выходит перед ними на помост, в шинели, в ремнях, сытый, толстый, румяный капитан первого ранга и начинает кричать о необходимости победы над врагом. Истерик, он себя заводил своей речью. Его прошибала слеза. Начинались рыдания. Рыдания душили его. Он ударял барашковой шапкой о помост и, сотрясаемый рыданиями, уходил с помоста в заводоуправление получать за выступление паёк. Приставленный к нему пожилой краснофлотец подбирал шапку и убегал следом. Измождённые рабочие, шаркая неподъёмными ногами, разбредались к станкам. И если кто спрашивал о происшедшем за день, ему отвечали: "А-а, Плакса приезжал..."

И три командира лодок пошли к дому на Песочной.

Я хорошо помню этот деревянный особняк. В нем в 50-е годы был детский сад, а на фасаде висела доска: здесь жил Выдающийся. Потом доска исчезла. Потом выехал детский сад. Потом, в 80-е годы, дом раза три поджигали, не знаю, кто и зачем. Наконец, его подожгли успешно, и дом сгорел. В январе 42-го этот дом внутри сиял чистотой, томился от жарко натопленных печей. Удивительней того — внутри дом выглядел, как настоящий корабль. На второй этаж вела не лестница, а корабельный трап, с сияющими медными оковками на ступеньках, сверкающими медными поручнями. Полы здесь назывались палубой. На "палубе" лежали настоящие корабельные маты, плетённые из тонкой двухцветной пеньки. Блистали надраенной медью штурманские корабельные часы, корабельные барометры, психрометры, висели торжественно флотские флаги. В углу, сияя, висела корабельная рында. В неё, как на фрегате времен Станюковича, отбивались склянки. Отбивал склянки пожилой краснофлотец. История не сохранила его имени. Он был у Вишневского вестовым, охранником-автоматчиком, коком, прачкой, водителем трофейного четырехместного мотоцикла, который выделил Вишневскому Пубалт.

Как известно, Вишневский на флоте не служил. В 18-м году он записался в отряд ЧК, где все ходили в матросской форме, и Вишневскому тоже выдали тельняшку, клёш, бушлат и бескозырку. Затем он немного работал в кронштадтской газете. Боевой орден Красного Знамени он получил в 29-м году за пьесу "Первая Конная". Это был "ответ Чемберлену" — ответ на происки Бабеля с его книгой "Конармия". Ворошилов и Буденный были очень недовольны Бабелем, а вот пьеса Вишневского им понравилась. В ней было больше ста сцен и несколько сотен действующих лиц. Единственный в стране театр, подчиненный Ворошилову. Театр Красной Армии наотрез отказался ставить эту феерию. Ворошилов пообещал перепороть труппу шомполами и сослать в Соловки. Премьера состоялась, и была расценена как боевая победа. С тех пор эту пьесу не ставил никто и нигде.

Орден Ленина Вишневский получил за "Мы из Кронштадта". В детстве мне очень нравился этот энергичный фильм, с печальным свистом, гибелью, маршем, только я не мог взять в толк, где же у нас на Финском заливе такие высокие обрывы, с которых сбрасывают в пучину красных моряков, а затем белогвардейцев. Затем я узнал, что обрывы "для красоты несчастья" снимали отдельно, в Крыму.

Чувственная "Оптимистическая трагедия" была напрочь испорчена цензурой, которая вымарала главнейшую сцену из последнего акта. Там Алексей в тюрьме перед расстрелом, на глазах у товарищей, любовно совокупляется на авансцене с голой Комиссаром. Без этой сцены вся пьеса уже не та...

В этой суете Вишневский дорос в звании до капитана первого ранга, а на флоте послужить не успел. Вот он и отводил душу в домашних флагах, трапах и рындах.

Говорят, в 60-е годы у морского писателя Елкина, которого на флоте ласково звали "наш баснописец", в Московской квартире был собран пульт управления подводной лодкой, а на ковровой дорожке лежала настоящая торпеда...

Три командира подводных лодок постучались в дом-корабль Вишневского. Их встретил пожилой краснофлотец в суровом обличье часового, допросил, кто они и зачем. Преобразившись в вестового, он быстро обмел "голиком" снег с их валенок и принял шинели и тяжелые кобуры с пистолетами. Метнулся на "камбуз", где, надев белую куртку, сделался коком.

Время близилось к полудню.

В блокадную пору гостей к столу не звали. Командиры уселись в сторонке и с большим интересом стали наблюдать, как пожилой краснофлотец накрывает громадный стол крахмальной голубоватой скатертью и выставляет посуду с вензелями если не императорскими, то уж точно императорской фамилии. Корабельные часы на "переборке" показали полдень. Краснофлотец звучно отбил в рынду восемь склянок и кинулся наверх доложить "прошу к столу!". По разным трапам в "кают-компанию" спустились бледная, беззвучная, уже пораженная дистрофией Софья Касьяновна Вишневецкая, художница и жена Вишневского, и сам Сева, шумный и жизнелюбивый. Могучими объятиями приветствовал он друзей-подводников и велел подавать на стол.

На огромной тарелке драгоценного фарфора краснофлотец подал Софье Касьяновне её пайку, крошечную ложку серой эрзац-каши. К другому концу громадного стола был вынесен обед Всеволода Витальевича.

Командиры подводных лодок люди выдержанные. Может, они чуть двинули мышцами скул, но более никак, несмотря на крайнюю свою молодость, чувств своих не показали.

Их кормили получше матросов, но к январю они жутко отощали, глядели запавшими глазами и ходили с трудом. От запаха и вида писательского обеда у них закружилась голова.

Краснофлотец внес на блюде тяжелый эскалоп, румяно поджаристый, сочащийся жиром и маслом, окруженный горой золотистого жареного картофеля, зелёным лучком, маслинами и ломтиками лимона. На отдельных блюдах были поданы сливочное масло и белый хлеб. Софья Касьяновна медленно и молча съела свою ложечку серой каши и молча ушла к себе.

Всеволод, звеня тяжелым серебром ножа и вилки, расправлялся с эскалопом.

Командирам расхотелось общаться с Плаксой. Все трое вспомнили, что у каждого на лодке куча не терпящих отлагательства дел. Застегивая ремни с тяжелыми кобурами, они спросили с балтийской прямотой: "Сева! Как ты можешь жрать этот ...й эскалоп, когда твоя жена — жена! — еле жива от голода?" Вишневский озлился, покраснел шеей и голосом пламенного оратора отчеканил: "Этот эскалоп мне положен решением Военного совета и Политуправления флота! И я — как коммунист — не имею права ослушаться!" И заплакал. Софья Касьяновна угасла после войны от дистрофии. Вишневский воспел Вождя в юбилейной, многопушечной драме "Незабываемый 1919-й" и умер от апоплексии. Этот эпизод, в очень приглаженном виде, присутствовал в 78-м году в рукописи Грищенко "Соль службы". Перед сдачей рукописи в набор его вычеркнули в главной редакции.

Известно, что важнейшей задачей Беломор-Балтийского канала была задача военностратегическая. Главные судоверфи страны находились в Ленинграде и на Волге. Канал позволял перебрасывать любое количество военных кораблей на Север и далее, кратким путем через Арктику, на Дальний Восток — быстро и скрытно от вражеских глаз. Затем и строили канал спешно, и не считая жертв.

Канал не был официально открыт, а по нему уже двинулась группа эсминцев, сторожевых кораблей и подводных лодок — ядро нового, Северного флота. Их проводке придавалось столь важное значение, что посетить корабли приехали вожди во главе со Сталиным.

На кораблях, как водится, был ужас, инструктажи, приборки. Из тяжелых плах сколотили сходню, по ней на корабль мог бы въехать грузовик. Вожди по обычной сходне не поднимаются.

На одной из фотографий, которые показывал мне Грищенко (он в том походе шел штурманом на подводной лодке), был запечатлен этот цирковой помост, а на помосте — нелепая фигурка, шагов на пять впереди других фигур. Человечек на фотографии был маленький, горбатый, с короткими кривыми ногами, искалеченной подвернутой рукой, в длинном, почти до колен френче, в слишком больших для него сапогах и в несуразно большом картузе.

"А это что за клоун?" — спросил я. "Не узнали?" — засмеялся, довольный, Грищенко. Видимо, не я первый "ловился" на этой фотографии. "То ж Сталин!"

Долго я разглядывал картинку. Есть у любительских фотографий свойство вытаскивать нечто такое...

А Грищенко тем временем рассказал историю. Имелся на одном из эсминцев в той группе кораблей комиссар, который, мягко говоря, не блистал умом. Настолько не блистал, что комиссара, от греха подальше, пока вожди на борту, спровадили на ют, к кормовому орудию: стой там и не отлучайся! Грустит комиссар у орудия, вместе с орудийным расчетом, и очень переживает, что лишен счастья увидеть любимого товарища Сталина.

И вдруг на ют выходит Сталин. Один. Трубочку раскуривает.

Воспитанный командир в такой миг должен подать подчиненным положенную по уставу команду, четко представиться, доложить и ждать, что ему скажет начальство.

Комиссар же впал в неизъяснимый восторг. Радостно напыжился и, тыча пальцем в орудие, заорал: "Товарищ Сталин! Это — пушка!"

"А ти — пистолет?" — с презрением спросил Вождь. Сунул трубочку под усы и недовольно ушел.

Чтобы лучше понять юмор Вождя, нужно вспомнить, что словом "пистолет" на гвардейском жаргоне времен царизма звали бойкого, ловкого офицера, юного хвата, покорителя женских сердец.

Вожди уехали.

Весь вечер, от ужина до вечернего чая, на партийном собрании песочили комиссара. "Товарищ Сталин герой Гражданской войны! Величайший полководец! Организатор всех военных побед! Ему ли не знать, что такое пушка!.."

А ночью, пока стояли у пристани, комиссар исчез. Исчез бесследно. Будто и не было его ни когда на свете. И фамилию его тотчас забыли.

Мне показалось, что Грищенко исчезновение комиссара нравилось. Не любил Грищенко комиссаров.

Грищенко вообще не любил власть имущих. К Главному штабу, к правительству, которые и в 70-е годы, когда счет побед прояснился, не дали ему Золотую Звезду, относился иронически. (Замечу, что новая власть тоже не дала ему золотую звезду героя России. Заверили, что дадут. Представили. И не дали. С тем Грищенко и умер. "Пятый пункт" подкачал?)

Пантелеева, который в войну был начальником штаба Балтфлота, Грищенко ненавидел. Грищенко считал, что если бы не Пантелеев, то Ленинград избежал бы многих бед в 41-м году. К Трибуцу, который командовал флотом, Грищенко относился холодно и спокойно: "Убийца..."

Трибуц был вознесен в командующие волной 38-го года. Анкета его, говорят, была замарана: отец Трибуца при царе был начальником тюрьмы. Сталину, кажется, нравились люди с такой анкетой: будут служить, как цепные псы, гробить людей тысячами, лишь бы выжить самим.

У Трибуца много грехов на душе. Таллинский переход: когда умнейшие головы в штабе рекомендовали идти северным или южным фарватером, а Трибуц повел флот центральным фарватером, через минные поля, и потерял половину флота и почти все транспорты с вывозимыми из Эстонии войсками. Чтоб прикрыть завесой свои грехи, Трибуц санкционировал (в войну!) массовые аресты и расстрелы офицеров флота. В 41-м в Либаве капитан-лейтенант А. командовал большим эсминцем "Ленин". Эсминец стоял в доке, с разобранными механизмами. Немцы нагрянули, наши оставили Либаву. Чтоб корабль не достался немцам, А. взорвал его. Трибуц приказал расстрелять А,— за уничтожение боевого корабля. Ещё в 70-е годы вдова тщетно добивалась реабилитации своего мужа. Отставной Трибуц был непреклонен, и почему-то, для Кремля он оставался главным авторитетом. Не знаю, чем кончилось это дело.

Из мрачнейших страниц жизни Трибуца — лето 43-го.

Весной немцы и финны наглухо перекрыл горло Финского залива сетью из мощного стального троса. От берега до берега. Наверху сеть держали буи, внизу якоря. Залив перед сетью был густо заставлен минами. Сверху все это простреливалось артиллерией, контролировалось авиацией и противолодочными кораблями. Разведка авиацией, авиафотосъемка показали, что заграждение непреодолимо. Штабные учения показали, что ни одна лодка, не пройдет это заграждение. Посланные в разведку лодки вернулись ни с чем. Сеть не преодолевалась ни поверху, ни по дну. Ее нельзя было ни прорвать ударами корпуса, ни перепилить. Торпеды проходили сквозь сеть, не взрываясь.

Но Трибуц желал показать Кремлю активность. Он отдал приказ на прорыв заграждения.

Ужаснейшие воспоминания балтийских подводников связаны с тем летом.

За лодкой уходила лодка,— и не возвращались. Все гадали: кто будет следующим? Офицеры ходили молча, но с мертвыми лицами. Матросы-подводники бесились в казармах и в голос материли командующего и всё начальство. На матросов не обращали внимания, всех не перестреляешь, не с кем будет в море идти.

Упорство Трибуца напоминает историю, которую рассказывают летчики,— как Мехлис (не к ночи будь помянут) весной 43-го на Кубани уничтожил наш бомбардировочный авиаполк.

Тяжелые самолеты с бомбовой нагрузкой не мог взлететь с раскисшей земли. Мехлис приехал с конвоем автоматчиков, матерно обругал летчиков трусами и изменниками и приказал взлетать. Один "петляков" перевернулся и взорвался, за ним другой. Более десяти машин пылало на поле, а Мехлис бесстрастно похлопывал прутиком по голенищу и приказывал взлетать следующему. Когда взорвался и запылал двадцать третий, последний бомбардировщик, Мехлис выругался, сел в машину и уехал. И конвой за ним.

Всем было ясно, что Трибуц решил уничтожить свои подводные силы. Нужно было что-то делать.

В те дни в Ленинграде находился Т., профессор Военно-морской академии, царский офицер. Приехал читать лекции по торпедной стрельбе — война показала, что даже командирам лодок, увы, не хватало грамотности. Командировка его закончилась. Несколько старших офицеров обратились к Т. с просьбой: передать в Москве лично адмиралу Исакову, начальнику Главного морского штаба, запечатанный конверт. Исаков был единственный на флоте, к кому прислушивался Сталин. Т., конечно, догадывался, о чем идет речь в письме. Он понимал, что попади это письмо "в чужие руки", его и авторов письма ждет не просто смерть, а мучительная гибель под пытками. Он взял конверт.

Грищенко не говорил мне, чьи подписи стояли под письмом. Но коли он так хорошо знал историю дела и содержание письма, можно думать, что подпись Грищенко там тоже стояла. В письме офицеры излагали правду положения и просили Исакова доложить её Сталину.

А лодки продолжали уходить — не на смерть, а на казнь. Наши историки глухо писали о том периоде.

Т. улетел, через Ладогу и Вологду, в Москву. Он передал письмо Исакову. Исаков доложил дело Сталину. Сталин ночью позвонил Трибуцу и приказал — прекратить. Ещё одна лодка ушла в ту ночь к заграждению, и её уже было не вернуть. Война на Балтике замерла — до октября 44-го, когда Финляндия вышла из войны и, по условиям перемирия, предоставила свои порты Балтфлоту.

Когда мы сидели с Матиясевичем над конечными главами его рукописи, я спросил его, почему, говоря о действиях Балтийских подводников в зиму 44-45 годов, он не упоминает Маринеско.

Матиясевич рассердился, встопорщил усы, и с капитанской назидательностью, будто отчитывая меня за провинность, объяснил, что Маринеско был разгильдяй, недисциплинированный командир... словом: "я такого не хочу даже вставить в книжку".

Через неделю Матиясевич помягчел и, будто в знак извинения, рассказал, что в конце 50-х бывшие командиры-подводники Балтики написали в Кремль письмо с просьбой восстановить справедливость, присвоить Маринеско (тогда еще живому) звание Героя.

Матиясевич тоже подписал ту бумагу. Никто предположить не мог, что расправа будет мгновенной и дикой. Участников "вылазки" поодиночке вытаскивали на широкие ковры, крыли грязной бранью, грозя "разоблачить", сорвать ордена... Орденов не отобрали, но всем "врубили" — по служебной и партийной линии. (Тогда-то, подумал я, капитан первого ранга Матиясевич и "ушел" с военного флота, и нанялся лоцманом в Ленинградский торговый порт.) Вероятней всего, Матиясевич не упомянул в книжке о Маринеско из дипломатии. Матиясевич хлопотал о постановке своей лодки "Лембит" на вечную стоянку в Таллине и, видимо, не хотел вредить делу. Кто же знал, что Эстония станет заграницей и что в Красную звезду там будут плевать.

Грищенко, напротив, писал и говорил о Маринеско всюду. В обход учебного плана, Грищенко на своих лекциях разбирал тактику Маринеско и схемы его атак...

Меня занимало: почему в схватке вокруг имени Маринеско остается за бортом суть — в чем именно был Маринеско разгильдяй?

Грищенко, посмеиваясь, рассказал мне, что главных провинностей у Маринеско было две: новогодний загул и "кадиллак". Хуже всего, что в войну у Маринеско был злой гений, по фамилии Орёл.

Уже после наших встреч с Грищенко мне говорили, что оный Орёл за три года войны вырос на бригаде подводных лодок до капитана первого ранга и ухитрился ни разу не сходить в боевой поход. Завидное умение. Неудивительно, что после войны он очень быстро дослужился до командующего флотом. Орел был у Маринеско непосредственным начальником, командиром дивизиона подводных лодок. Ненавидел он Маринеско так, что мог пойти на любую гадость.

Маринеско подчиненные и друзья обожали. Такой был человек. А вот Орла матросы недолюбливали. В Кронштадте зимой отмечали какой-то праздник, моряки экипажа Маринеско, с позволения бригадного начальства, пригласили девушек с Морзавода, устроили стол с угощением, патефон с пластинками. Только начали вечер — откуда ни возьмись комдив, товарищ Орёл. Танцы прекратил, всех девушек выставил вон. Кто-то из матросов кричит: "Ребята! Качать нашего геройского комдива!" Орёл был чувствителен к знакам внимания со стороны подчиненных, милостиво дозволил себя качать. Но матросы попались какие-то невнимательные. Три раза подбросили Орла высоко высоко, чтоб полетал. Два раза поймали, а на третий — забыли. Орёл по частям поднялся с каменного пола, рванул "ТТ" из кобуры: "Гады! Перестреляю как собак!.." А стрелять некого. Все ушли девушек провожать. В бешенстве, потрясая пистолетом, Орёл ворвался к спящему Маринеско с воплем: "Сам ты бандит! И вся команда твоя — бандиты!.. Маринеско спросонья решил, что его командир дивизиона окончательно сошел с ума.

Мечта Орла упечь Маринеско подальше и поглубже чуть было не исполнилась в Финляндии. Там случился у Маринеско его знаменитый загул. Приглянулся он красавице шведке, хозяйке ресторанчика, и шведка приглянулась ему. Укатили к ней (адрес был никому не известен), и — три дня и три ночи...

Грищенко рассказывал про это с большим удовольствием. Сам Грищенко, судя по всему, всю жизнь был любителем и любимцем прекрасных женщин, и приключение боевого друга Грищенко только радовало.

Ну, а какой была из себя шведка... тут Грищенко лишь поднимал глаза к потолку. Наши офицеры все вечера просиживали в её ресторанчике и пялились на хозяйку.

Командир боевого корабля на трое суток исчезает из воинской части. За такое даже в мирное время и в родной базе по головке не гладят. А в военное время, на чужой территории, в стране, которая еще недавно была нашим военным противником и злейшим врагом...

Политотдельцы уже обмакнули перья в чернильницу. Уже маячил вблизи конвой "смерша" с автоматами наперевес. Дело ясное: изменник. Завербован. Минимум — разжалование в рядовые, десять лет с заменой на штрафбат. Командовал тогда бригадой подводных лодок КБФ капитан первого ранга Верховский. Он вызвал Маринеско и сказал: "Чтобы в семнадцать часов твоей лодки у причала не было. Уйдёшь в море, и возвращайся с хорошей победой. Это всё, что я могу для тебя сделать". Маринеско пошел на лодку. Собрал в отсеке экипаж. Снял фуражку, свесил повинную голову. "Так и так, ребята. Моя вина. Неволить вас идти в море не могу. Как вы решите, так и будет". Лодка только вернулась из боевого похода. Отбомблена вдоль и поперек. Живой заклепки нет. Вода течет струйками. Дизель едва дышит. Батареи — хлам. Команда измучена, даже напиться толком не успели. Вот вам командир и его экипаж. "Не отдадим командира!"

Подтащились танкер, баржа с боезапасом. Залили соляр, масло, погрузили торпеды. Приняли с берега харч, получили свежие карты. В январе в семнадцать часов уже темнеет, и в темноте, вслед за ледоколом, лодка ушла от причала. Так ушел Маринеско в поход, где совершил "победу века", утопил "Густлова" (двадцать пять с лишним тысяч тонн, четыре тысячи чинов эсэсовской элиты и сто экипажей подводных лодок). А затем утопил "Штойбена"...

В поход с Маринеско отрядили загадочную фигуру, полковника в пехотной форме. Никто на лодке так и не понял, кого представляет полковник — политорганы или "смерш".

Полковник, на диво, показал себя умным человеком. Он не только не мешал Маринеско, но даже ни разу не появился в центральном посту. Полтора месяца похода он провел в дизельном отсеке, с мотористами, терпеливо слушая их рассуждения о том, что кок на флоте выше, чем полковник в пехоте.

 

Часть третья

Все знали привычку Маринеско не покидать на походе центральный пост, дремать на корточках, привалившись к борту.

Возвращение домой всегда опаснее, чем начало похода. Люди смертельно устали, все чувства притупились. Ночью в феврале 45-го "дремавший" Маринеско внезапно крикнул:

"Право на борт!"

Закрыв глаза и прижавшись ухом к мокрой стали борта, он слушал море. Услышал торпедный залп, пение торпед и среагировал раньше, чем успел доложить акустик.

Чутьё Маринеско и эти секунды спасли всем жизнь. Лодка успела отвернуть. Торпеды, с воем винтов, пронеслись рядом. И закрутился, в глубине ночного моря, поединок с немецкой лодкой.

Маринеско возвращался пустой, без единой торпеды. Немецкая лодка гоняла его так и сяк. Четыре раза била по нему торпедами. Четыре раза Маринеско успевал уклониться. Такое командирское умение дорогого стоит. Затем — то ли он оторвался от немца, то ли немец, израсходовав торпеды, ушел...

Маринеско вернулся героем, вернулся легендой, через месяц после того, как траур по всей Германии известил миру потопление "Густлова". Маринеско был прощен и награжден орденом Красного Знамени. Полковнику тоже дали Красное Знамя. Полковник выпил с офицерами лодки по кружке спирта, и больше его никто не видел. Так и не узнали, зачем он ходил с ними и какими правами был наделен.

За победы на фронте платили деньгами. Маринеско за "Густлова" и "Штойбена" получил кучу денег, в иностранной валюте. В заграничной Финляндии наши военные моряки вдруг начали получать жалованье и премии в финских марках. У матросов эти марки выманивали обратно очень просто. Подгоняли к плавбазе баржу военторга с водкой и торговали за валюту в любом количестве. Мертвое пьянство в такой день нарушением не считалось. Многие офицеры ударились в коммерцию. Магазины в Ленинграде весной 45-го почемуто были завалены кофе в зернах. Его никто не брал. В Финляндии о кофе только вздыхали. За горсточку кофе в Финляндии можно было купить шикарные женские шелковые трусики. В Ленинграде за такие трусики давали чемодан кофе.

Началась бешеная торговля. В поездах меж Ленинградом и Хельсинки пограничные наряды трясли каждый узел и каждый чемодан. А военные посудины ходили туда и сюда по морю без всякого досмотра...

Маринеско и тут поступил необычно. Он купил себе "кадиллак". Дорогой и роскошный, какой только нашли представители шведской фирмы. И опять у начальства скрежет зубовный, злоба, зависть и ненависть. Начальник штаба ездит в лендлизовском "бобике". Командир дивизиона Орёл ходит пешком. А Маринеско в сверкающем "кадиллаке". Водить машину Маринеско не умел, и за шофера у него был матрос с его лодки.

"Кадиллак" вызывающе сверкал на пирсе и портил начальству пищеварение.

И комдив Орёл придумал способ разлучить Маринеско с "кадиллаком". Маринеско получил приказ на переход в Таллин, причем пересечь Финский залив ему велели ночью, в подводном положении.

Перегнать "кадиллак" по суше из Турку в Таллин не виделось никакой возможности. На то имелись заставы молодцев в зеленых фуражках.

Вечером лодку вывели за боны. Лодка погрузилась. Утром Орёл на катере прибывает в Таллин, и первое, что он видит, войдя в гавань: на пирсе стоит "кадиллак".

Весь личный состав лодки допрашивали по-одиночке. Личный состав отвечал однообразно: "Знать ничего не знаем. Шли в подводном положении. "Кадиллак"? Мы пришли, он уже стоял".

Только Грищенко и еще два-три офицера знали, в чем дело. Погрузившись, лодка пошла не в Таллин, а в соседнюю бухту. Там на причале ее ждали "кадиллак" и уже готовый помост из бревен. Помост раскрепили на верхней палубе в носовой части. На руках внесли автомобиль, принайтовали, и форсировали Финский залив в надводном положении.

На мой взгляд, именно здесь, в форсировании залива, Маринеско переступил какую-то важную черту. Что-то должно было произойти. И случились сразу две беды. На танцах моряки Маринеско устроили побоище. Поучили наглых тыловых солдат из комендантского взвода уважению к флоту и к орденам. А орденами каждый матрос с лодки Маринеско был увешан, любо-дорого глядеть. Но война-то кончилась. Уже наводили драконовский послевоенный порядочек. В лихих подводниках больше не нуждались. Комендантских бойцов не тронули, а моряков, участников драки, арестовали в ту же ночь. Трибунал. Десять лет. (Им повезло, попали под амнистию по случаю Победы.) И в те же дни Маринеско разбился на своем "кадиллаке". Отделался травмами, а вот матрос-шофер погиб.

Тут Маринеско припомнили всё. Мы знаем, как это умели делать, с какими формулировочками. Из капитанов третьего ранга его разжаловали в старшие лейтенанты, сняли с лодки и назначили на малый тральщик.

Экипаж не расформировали, но — кого в запас, кого на берег, на тральщики, на другие лодки, почти всех поодиночке с лодки убрали. Маринеско очутился в мертвом тупике. Служить в послевоенном флоте он не хотел, и не смог бы. Он просил уволить его с флота. И его уволили.

Остальное известно. Нищая работа на берегу. Железная кровать (единственная мебель в его комнате), принесенная домой со склада: хищение. Суд. Срок. Возвращение. Неизлечимая болезнь.

Грищенко был рад и тому, что Маринеско, уже умирающий, видел рождение своей славы. Митинг в Кронштадте в 63-м, громадная толпа молодых моряков рукоплещет ему и скандирует: "Ма-ри-не-ско герой, герой, герой!.."

Грищенко говорил, что Маринеско в конце жизни полюбил Хайяма: "...неверен ветер вечной книги жизни, мог и не той страницей шевельнуть".

К сожалению моему, я видел, как бывшие подчиненные Маринеско выступили в нехорошем качестве. Они стали копией тех, кто клял само имя Маринеско. Без этого эпизода история "С-13" не будет полной, и значит, не будет правдивой.

Году в 84-м в "Лениздат" пришла почтой рукопись. Геннадий Зеленцов. Прошел войну матросом, говорил в рукописи о войне, и с отчетливой любовью — о Маринеско.

Рукопись была умная, честная, сильная, с едким флотским юмором, зримо написанная. Я читал, наверное, сотни рукописей воспоминаний о войне. Эта была — из лучших. Я считал, что её следует непременно издавать. Господи, как трудно убеждать, как почти невозможно внедрить неизвестную рукопись в издательский план...

И вдруг произошло нечто, чего я ожидать не мог. На издательство обрушились письма и телефонные звонки, гневные и возмущенные, от ветеранов героической подводной лодки "С-13". Ветераны утверждали, что Зеленцов штрафник, пьяница, вечный нарушитель, что его рукопись очернительство и клевета. К тому же, он матрос, а матрос вообще ничего не понимает.

Да, автор рукописи не очень походил на краснофлотца с тех плакатов, какими украшают строевой плац. Был он беспризорником, бегал из детских домов, вертелся среди воров, вовремя из шайки бежал (сам об этом пишет), мыкался по Волге, трудился на стройках, заводах, голодал, окончил вечернюю школу, учился в техникуме, призвали на флот. Войну начал в морской пехоте на Лужском рубеже, выходил из окружения, воевал на Волховском в дивизионной разведке, семь раз ходил за линию фронта, тяжело ранен. Вылечился, направили по специальности рулевым на подводную лодку.

Воевал на одной из "Щук". Имел ордена. Стоя вахтенным в Кронштадте, нечаянно стрельнул из автомата, ранил матроса. Трибунал, штрафная рота Ленфронта. Под Синявином брал высотку, искупил вину кровью. Вернулся на бригаду подводных лодок, назначен к Маринеско рулевым.

Иногда я думаю, не с Зеленцова ли написан хулиганистый и обаятельный рулевой подводной лодки Соловцов в романе Крона "Дом и корабль". Соловцова я люблю с тех пор, как в первый раз прочел эту книгу. Замечательный роман. Лучшая, по-моему, книга о Ленинградской блокаде...

Рулевой на подводной лодке — фигура особая. Рулевой держит лодку на курсе атаки. Командир может быть гений торпедных атак, но что проку, если у него неважный рулевой?

Нужно думать, что Зеленцов с его биографией, неуживчивым характером, острым и злым языком не всех радовал на лодке.

Но он был любимцем Маринеско. С ним Маринеско ходил рыбачить. Летним погожим днем спускали "тузик". Зеленцов готовил удочки и снасти, Маринеско прихватывал бутылочку, уходили на весь день куда-нибудь к фортам, не столько рыбачили, сколько разговаривали, о жизни, о прошлом, и забывали о войне...

После войны Зеленцов стал инженером, работал в судостроении, пережил четыре инфаркта и написал честную книгу. Не все понимают, что создать такую рукопись — тоже подвиг.

Офицеры-ветераны "С-13" одержали победу. Они торпедировали книгу Зеленцова. Издатели больше всего боялись шума. Какой-то матрос, штрафник. Зачем он нам нужен? Будто нам издавать некого. Шкафы ломятся от ветеранских рукописей. Особо усердствовал в потоплении рукописи Зеленцова бывший штурман "С-13" Редкобородов. Он звонил в издательство каждый день. Я не мог понять, зачем Редкобородову это нужно. В рукописи он упоминался полтора раза: "заступил на вахту", "сменился". Прошло время, и Геннадий Рубинский, бывший Балтийский юнга, как-то сказал мне, что давно знает Зеленцова и хранит первый, черновой вариант Зеленцовской рукописи.

Конечно, я захотел прочесть. Первый вариант был в два раза больше, восемьсот страниц, и гораздо интересней: еще не приглаженный, не причесанный. Рубинский сказал, что Зеленцов показывал этот вариант многим. Видимо, слухи о рукописи и напугали кое-кого. А ничего страшного там нет.

Ну, полстранички про штурмана по фамилии Редкоусов. На плавбазе, ночью, Редкоусов, в невменяемо пьяном виде, с пистолетом в руке, ломится в запертую дверь, угрожая медсестре Гале, что застрелит ее, если она сию минуту не откроет. Он даже не соображает, что Галя спит палубой выше, а здесь вещевая кладовка. Затем Редкоусов ночует в трюме, но при этом утрачивает всё свое обмундирование. Утром, после подъема флага, ничего не понимая, вылезает голый на палубу. И так далее. Стоило ли из-за такой ерунды волноваться.

...Время, когда никто из них в точности не знал про себя, герой он или зек. В 37-м на подходе к порту старпом Матиясевич получил радиограмму: сдать дела и выехать в Москву. Трудно сейчас представить, с какими чувствами лежал он без сна на вагонной полке: столько народу из командного плавсостава получили такую радиограмму, и исчезли. Приезжает, ему машину к поезду, номер в "Метрополе", китель с иголочки, к парикмахеру — и в Кремль. Орден на грудь. В числе большой группы моряков, за первую проводку эсминцев Северным морским путем. А в 33-м Матиясевич доставлял в Певек технику и заключенных. То были первые заключенные на Колыме. Осенью 42-го у острова Уте на минной банке, которую выставил Грищенко, подорвался и затонул немецкий транспорт "Гиндебург", восемь тысяч тонн. Грищенко гордился этой победой. "Гиндебург" вез на каторгу в Финляндию две тысячи Cоветских военнопленных. Выловили катера охранения из воды человек двадцать.

Как-то, в самой завуалированной и неопределенной форме, я попытался спросить у Грищенко: как он, вообще, это все переживает, всё-таки, две тысячи наших людей...

Грищенко посмотрел на меня поверх очков:

— Яки ж воны "наши"? Воны уси враги народа. Воны ж у плен сдалысь.

 

Часть первая

В истории мирового терроризма и пиратства на море мне больше всего нравится такой случай.

В июле 1970 года командир Ленинградской военно-морской базы полный адмирал Байков и член Президиума Верховного Совета нашего государства, первый секретарь Ленинградского обкома партии Толстиков, будучи в пьяном виде, захватили Советский военный корабль и, угрожая команде дисциплинарным взысканием, угнали его в Финляндию. Финская сторона, верная традициям дружбы и добрососедства, задержала террористов и возвратила их, вместе с кораблем, Советскому правительству. Перед лицом мировой общественности Кремлю пришлось покряхтеть. Байкова списали на ветошь, а Толстикова законопатили послом в недружественный нам тогда Китай. Народ гениально назвал это назначение: "посол на ...". Люблю наших адмиралов.

Читаю сейчас рукопись воспоминаний легендарного полярного капитана Г. О. Кононовича. Чудесная рукопись, читаю с громадным удовольствием.

Шестьдесят первый год, атомный ледокол "Ленин" идет к острову Врангеля, чтобы впервые высадить экспедицию "СП" на льдину не с самолета, а с борта корабля.

"Перед выходом из Мурманска мы обратились к военным морякам по поводу карт этого района. "Что вы, что вы! Это так секретно!" После нажима Москвы нас всё же допустили в подземелье, где хранились карты. Получили. Ознакомились и спрашиваем: "Что же здесь секретного, если на карте, кроме чистого поля, нет ничего буквально — ни единой глубины, никаких сведений о грунтах, течениях?" — "В этом и заключается секрет! Никто не должен знать, что мы об этом районе ничего не знаем!" Это не анекдот, а факт..."

Трудно порой с адмиралами. Кажется, я внятно и четко объяснил: "Объясняю специально — для дураков. Я не пишу историческое исследование..."

"Выходит, все читатели дураки", пишет в редакцию "Вечернего Петербурга" адмирал Поникаровский.

Нет, товарищ Поникаровский. Не все. Только некоторые.

А люди, которые живут не в адмиральском, а в реальном мире, меня поняли. "...Большое Вам спасибо за правдивую статью. Вы первый вскрыли некоторые "язвы" КБФ, о которых по сей день боятся говорить историки Военно-морского флота. Трибуц, Орёл, Вишневский и другие для них пока "герои войны". В те далекие времена я был юнга-радист морского охотника. Хорошо помню, как мы в районе Гогланда ждали возвращения подводных лодок, которые ушли в вечность благодаря Трибуцу..." (профессор Л. В. Власов), "...огромное спасибо за публикацию, за любовь Вашу к Грищенко. Всколыхните рутину! Наше дело правое, да поможет Вам Бог!.." (Н. Н. Филиппович, которая работала с Грищенко в "Граните"), и ещё многие письма и десятки телефонных звонков в редакцию, в основном от ветеранов Балтики, и все с выражением благодарности...

Пришли в редакцию пять ругательных писем. Заметно, что срежиссированы они одной рукой, даже написаны в одних выражениях. "Грязная ложь", "клевета", "вылил потоки грязи", "состряпал опус", "превзошел все пределы цинизма".

Эге, подумал я. Если отставные адмиралы колотятся в такой истерике, значит, я попал очень близко к яблочку.

Профессор и доктор наук каперанг Мрыкин употребил в мой адрес даже непечатную лексику, правда, из деликатности (всё ж, профессор) заменил непечатное точечками.

Знавал я настоящих адмиралов, умных и интеллигентных. Но я видел столько "ду-ду" в адмиральских погонах, и в каперанговских, что никакая новая брань к этому моему опыту уже ничего не прибавит.

И вот в газете "Труд" (5 января 96-го года) явилась статья адмирала Поникаровского "Ложь от имени покойного".

Умелый заголовок. Мы такие помним. Клеветника - к ответу. Дурную траву с поля вон. Сильнейшим "доказательством" в сей статье являются выражения "безграмотность" и "чушь полнейшая". Единственное, что меня удивило: почему "Труд"? Шахтеры бастуют. Рабочие в Северодвинске в отсеке атомной лодки объявляют голодовку. А "Труд" вдруг делается рупором адмиралитета.

Звоню начальнику корпункта "Труда" тов. Струженцову.

Представляюсь. Это вы готовили материал? Отвечает: "Я". Разделяете мнение Поникаровского? "Полностью!" А что так?

И слышу в ответ изумляющую фразу: "Потому что за ним — сила!"

Ну, что ж. Надёжный подход. Проверенный. Хорошо, говорю. Но вы меня назвали, на всю страну, лжецом. Отчего вы предварительно со мной не поговорили. Журналистская этика, и прочее.

"А чего мне с вами встречаться? Мне и так всё ясно. Я был на педсовете Академии. Мне всё объяснили. За ними — сила!.."

А вам не известны, спросил я, в истории случаи, когда сила идет против правды? Нач. корпункта от ответа уклонился. Значит, публикация в "Труде" планировалась педсоветом Военно-морской академии. Редкий случай.

Чтобы созвать для такого тяжелобойного разговора десятки адмиралов, нужно веление совсем больших адмиралов: не тут ли маячит "сила", которая впечатлила рабочую газету "Труд"?

И всё ради того, чтобы заклеймить чью-то "безграмотность" и "чушь полнейшую"?

Приметьте: писать гневные статьи поручили отставникам. Узнаю любимый флот: если отставные адмиралы опозорятся, действующие адмиралы будут ни при чём.

Сочувствую Поникаровскому. Жил простой адмирал, никому не известный (адмиралов у нас больше, чем матросов). А назначили его президентом фонда трехсотлетия флота: и вошел он, навечно, в историю Петербурга.

Страшная штука история.

Что осталось от Толстикова? Взорвал храм Растрелли.

Вот и эти адмиралы. Их уровень и облик полностью проявились, когда они возжаждали вырубить любимый петербуржцами Александровский сад. Уничтожить красивые старинные памятники: чтобы водрузить "статуй" адмирала Горшкова, с биноклем.

А подоплека этой истории: деньги. Замаячит перед нашими скульпторами лишний мешок "зеленых", они и Летний сад вырубят.

Весь юбилей флота, фонды трехсотлетия — грандиозная кормушка...

Мне не о чем разговаривать с этими адмиралами. Я буду говорить с читателем.

К статуе Горшкова, с биноклем, я еще вернусь.

 

Часть вторая

Президент и адмирал Поникаровский нашел крайне удачный способ открыть мне глаза на истину: он цитирует мне книгу Грищенко "Соль службы".

Если б Поникаровский обладал минимальной читательской культурой, он бы заглянул в последнюю страничку книги "Соль службы" (Лениздат, 1979). Там написано: "Редактор О. В. Стрижак".

Книжка вышла под моей редакцией, факты в ней проверялись мной, рукопись от начала до конца правлена моим пером. Я ведь говорил в очерке "Как рассказывал Грищенко", что я был редактором у Грищенко. Но иные адмиралы в чтении нетверды. Ораторский прием Поникаровского очень старый: адмирал защищает честь сразу всех ветеранов Балтики. Нет, чтобы написать честно: "защищаю честь Трибуца”. Так — неловкость получится...

Поникаровский пишет, что Грищенко не мог (!) говорить с усмешкой и презрением о своих боевых товарищах.

Давайте посмотрим: кто Грищенко товарищ, а кто — нет. Как говорится, суп отдельно, мухи отдельно. Грищенко был ироничен и умён. В условиях жесткой цензуры он сделал книжку по принципу "умный поймёт, а дурак не разберется".

Травкин у вас "икона"? Добро. Грищенко пишет Травкину хвалу. А рядом пишет, без фамилии, о каком-то растяпе-командире: "приказывает: "Аппараты пли!", а ему в ответ: "Какие аппараты? Носовые или кормовые?" Пока выясняют, да согласовывают, цель уже прошла пеленг залпа ("Соль службы", сс. 153-154).

"Это вы про Травкина?" — спросил я.

"А вы откуда знаете?" — смеётся Грищенко.

Как не знать. Эту историю я слышал ещё на флоте, от офицеров-минёров. А после прочел в строгом научном труде:

"...Когда миноносец пришел на визир прицела, командир подал команду "пли" из кормовых торпедных аппаратов. Стоявший в центральном посту на связи военфельдшер перепутал команду и передал "пли" из носовых торпедных аппаратов. После выхода торпед Травкин убедился в ошибке..."(Полещук В. А. Боевая деятельность подводных лодок КБФ в 1944-1945 гг.— Краснознаменный Балтийский флот. 1944-1945 гг. М., "Наука". 1975. с. 219).

Каждый подводник увидит, что Полещук обошел цензурное препятствие, свалив всё на фельдшера. Виноват командир: ведь команде "пли" предшествует команда, какие именно номера торпедных аппаратов изготовить к залпу. Полещук всю войну был на Балтике командиром дивизиона подводных лодок и лучше многих знает историю подплава КБФ. Зачем он поместил "нелепый" эпизод 45-го года в исторический очерк? Думаю, чтобы дать, хоть в малой дозе, реальную характеристику Травкину. О Травкине и в 42-м рассказывали комические байки. Откроем записки Александра Зонина (см.: Зонин А. Страницы походного дневника. Боевое плавание на подводной лодке "Л-3" в августе—сентябре 1942 года.— Писатели Балтики рассказывают. М., "Советский писатель", 1981, с. 210).

Зонин пытается развеселить Грищенко рассказом о “конфузе у Травкина” и передает насмешливую речь командира дивизиона Гольдберга: "...Сколько побед? Виноват, дорогая. Катр, нон, труа. Один ложный враг. Торчал на скале. Безобразие. Я говорю — кораблю не положено". Речь здесь о том, как Травкин пытался утопить торпедами транспорт, сидящий на камнях у маяка Богшер. Его начальник Гольдберг, который был с Травкиным в походе, приказал отменить атаку.

Заглянем в "Соль службы", с. 211. Грищенко пишет о Травкине: "...делает он свое дело и хорошо и красиво". А ниже — о плохих командирах, которые не умеют применять знания, не умеют работать с людьми, теряются в сложных условиях,— и приводятся слова адмирала Лазарева о сундуке: совершил три кругосветки, а сундуком и остался. Кто же этот "сундук"? Ответ нахожу в рукописи воспоминаний инженера-кораблестроителя Геннадия Зеленцова, который был рулевым на лодке Травкина "Щ-303" в 42-м и 43-м годах. Рукопись называется "Дороги из глубины", она писалась в конце 70-х, в городе Горьком, когда в Ленинграде шла работа над книжкой Грищенко.

Страница рукописи 743. Осень 45-го года, штурманский поход, Зеленцов встречается с Травкиным. Травкин Зеленцова "конечно, не узнал. Подумаешь, с каким-то там матросом простояли на мостике бок о бок три боевых похода. Он матрос, а я капитан первого ранга, Герой Советского Союза. Даже на обычное воинское приветствие не ответил. Травкин никогда культурой не отличался. Лапоть всегда останется лаптем..." И тут же встреча с бывшим помощником Травкина на лодке "Щ-303", теперь прославленным командиром, Героем Советского Союза Михаилом Степановичем Калининым. Калинин радуется, увидев старшину, бывшего подчиненного, подает руку, затевает разговор о службе, о будущем: "Я слышал, ты в институте учишься?.."

Вернемся к Травкину. Адмиралы утверждают, что Грищенко не мог(!) сомневаться в истинности побед Травкина. "Мог", "не мог"... Я приглашаю читателя обратиться к научной литературе.

Профессор каперанг Октябрь Мрыкин в письме своём в "Вечерний Петербург" назвал меня "дремучим невеждой". А я и не возражаю. Я и есть невежда. У меня даже любимый герой, как у всего народа: Иванушка-дурачок. Как говорил (о себе) Зощенко: "перелистаем страницы истории рукой невежды". И не будем забывать, что страницы эти разрешены к печати цензурой.

Сборник "Краснознаменный Балтийский флот в битве за Ленинград. 1941-1944 гг.", М., "Наука", 1973. На обороте авантитула: "Академия наук СССР. Институт военной истории Министерства обороны СССР". Ответственный редактор — профессор, доктор исторических наук, капитан первого ранга В. И. Ачкасов. Один из членов редколлегии — В. Ф. Трибуц.

Очерк "Боевые действия подводных лодок Краснознаменного Балтийского флота в период обороны Ленинграда", автор — доцент, кандидат военно-морских наук, капитан первого ранга в отставке В. А. Полещук. Ссылки у него даны в основном на Отделение ЦВМА. Сам флотский архив (ЦВМА) находится в Гатчине, и, чтобы попасть туда, нужно личное (письменное) разрешение начальника Главного морского штаба (в архиве "гостю" дадут небольшое количество дел, строго по теме, разрешенной начальником ГМШ. Затем из рабочей тетради "гостя" вырежут всё лишнее, что он выписал из дел. Такой порядок...). А "отделение" ЦВМА находится в Тушине, что под Москвой, там-то и хранятся самые интересные, оперативные документы, и я не знаю, чьё нужно разрешение, чтобы попасть туда.

Привычный глаз при чтении литературы мигом выделяет фонды, где работал автор. Конечно, Полещук работал в фонде 18 (там немало документов, подписанных самим Полещуком, коли в войну он был командиром дивизиона подводных лодок), но мне более интересен фонд 135, а также дела, не объединенные в фонд и носящие пятизначный номер,— сразу видно, что это морские оперативные документы немцев и финнов. Скрупулезно и педантично исследует Полещук урон, который причинили врагу наши подводники. Каждое потопление подтверждено ссылкой на источник. Указано название и водоизмещение каждого потопленного судна и корабля. Но вот на с. 253 автор говорит о первом (42-го года) походе Травкина. Лодка "обнаружила транспорт в охранении тральщика и катеров. После торпедного залпа на лодке слышали взрыв". И всё. Ни слова о потоплении. Никаких ссылок на источники.

В следующем абзаце говорится, что лодка Травкина "Щ-303" повредила торпедой транспорт противника "Альдебаран", 7891 брт. Тут есть ссылка: ф. 135, д. 23478, лл. 73 и 252. На с. 259 автор говорит о втором походе "Щ-303". "18 октября (...) лодка атаковала крупный транспорт двумя торпедами и потопила его". Никакой ссылки.

5 ноября 42-го года, вторая атака Травкина. "Одна из торпед попала в транспорт, другая — в сторожевой корабль. По данным противника, был потоплен транспорт "Лидинге" (5842 брт)". Здесь Полещук дает ссылку на швейцарского историка Ю. Майстера. Далее Полещук пишет: "13 ноября "Щ-303" вернулась в базу. Подводной лодке было присвоено гвардейское звание, а ее личный состав получил правительственные награды".

Адмирал Поникаровский, клеймя меня, пишет в "Труде": "А так просто в войну "гвардию" не давали". Если верить Полещуку и Отделению ЦВМА, Травкин получил "гвардию" за один потопленный транспорт. Может быть, Полещук лжет, и издание Академии наук СССР и Института военной истории Министерства обороны — лживо?

Раскроем другую книгу. "Боевая летопись Военно-морского флота. 1941-1942. Министерство обороны СССР". М., Воениздат, 1983. Руководитель авторского коллектива кандидат исторических наук капитан первого ранга Г. А. Аммон. Первый поход Травкина, с. 195. Первая атака: "Результатов атаки командир не наблюдал". Вторая атака, семь дней спустя: "Торпеда до цели не дошла". Третья атака, сутки спустя: "Транспорт "Альдебаран" (7890 брт) был поврежден". Второй поход, с. 203. "По не вполне достоверным данным, был потоплен транспорт водоизмещением 1000 т". Следующая атака. "По донесению командира, транспорт считался потопленным". Еще две недели спустя. "Были потоплены неприятельский транспорт (8800 брт) и, кроме того, по не вполне достоверным данным, сторожевой корабль". Ссылка дана на фонд 18, д. 40018, лл. 52-57. Эти листы 52-57, конечно же, донесения самого Травкина.

Не знаю, какой цифрой определил Травкин водоизмещение утопленного транспорта "Лидинге". Авторы "Боевой летописи" остановились на цифре 8800, видимо, взяв что-то среднее меж донесением Травкина и данными немецких архивов, изученных и опубликованных Майстером. Все остальные "победы" Травкина авторы "Боевой летописи" благоразумно определили: "по донесению командира", "по не вполне достоверным данным".

Пусть читатель сам переведет эти фразы с подцензурно-исторического на "обычный" язык.

Историю подплава КБФ Полещук продолжил в своем очерке в книге "Краснознаменный Балтийский флот. 1944-1945 гг.", М., "Наука", 1975, издатели Академия наук СССР и Институт военной истории Министерства обороны СССР, ответственный редактор вновь В. И. Ачкасов. В редакционную коллегию вошел Г. А. Аммон. Трибуц ещё жив, но Трибуца в редколлегию уже не включили. Какое-то время Травкин после "Щ-303" командовал лодкой "К-53" (см.: "Морской биографический словарь", СПб., "Логос", 1995). Почему Травкин был переведен с этой лодки, из литературы не явствует. В очерке Полещука "К-53" идет в боевые походы под командованием Д. К. Ярошевича.

Травкин принял лодку "К-52". Полещук, сс. 218-219, говорит о двух боевых походах "К-52": "...наблюдали попадание торпеды в транспорт и взрыв на сторожевом корабле. Находившиеся на мостике наблюдали, как тонули транспорт и сторожевой корабль противника. (...) Потопленный транспорт был "Эрика Францен" вместимостью более 4000 брт". Фраза о потоплении "Эрики Францен" имеет ссылку на известную статью Л. А. Курникова и А. Н. Мушникова в "Морском сборнике", 1967, № 11. Потопление сторожевика остается без ссылки на источники. Следующие атаки. "Произвели по транспорту залп из трех торпед и слышали взрыв". Ссылки на источники Полещук не дает. "...Произвели трехторпедный залп. Через минуту наблюдали сильный взрыв у борта транспорта. Срочно погрузились..." Ссылки на Документы Полещук не дает.

"...Дал команду на кормовой торпедный … В момент погружения Травкин видел взрыв торпеды, а акустик слышал взрыв двух торпед..." Полещук не дает никаких ссылок на документы.

"...В ночной тьме полыхнуло огненное зарево и послышался взрыв торпеды. На полной скорости в надводном положении оторвались от противника..." Опять нет ссылок на источники.

В окончании этого абзаца читаем: "Командующим флотом адмиралом В. Ф. Трибуцем было засчитано потопление четырех транспортов и одного сторожевого корабля".

Замечательная формулировка в строгом историческом труде. "Было потоплено" или "было засчитано"? Боевой командир дивизиона подводных лодок, историк, кандидат наук, капитан первого ранга Полещук пишет четко: "было засчитано". А Трибуц уже не является членом редколлегии...

О втором боевом походе Травкина на "К-52" Полещук говорит всего одну фразу: "За поход было потоплено три транспорта противника", дает ссылку на "Морской сборник" (где внятных ссылок на источники — нет) и в следующей фразе пишет, что лодка была награждена орденом Красного Знамени, Травкину присвоено звание Героя Советского Союза. Так И. В. Травкин стал обладателем трех высших отличий советского командира-подводника: он командир гвардейской "щуки", Краснознаменной "катюши" и кавалер Золотой Звезды.

Когда я написал, что Грищенко и Матиясевич говорили о Травкине с насмешкой и презрением, я, видимо, допустил стилистическую ошибку. Люди, которые привыкли вести себя по-хамски, могут подумать, что Грищенко и Матиясевич тоже выражали свои чувства в грубых формах. Нет. Это были настоящие морские аристократы, выдержанные в старых правилах хорошего тона командиры (и не забудьте, что опальный герой ощущает себя отчасти королем в изгнании). И о том, как выражали они свои чувства, следует писать слогом старинных романов: "легкая усмешка презрения тронула его губы". И я прекрасно помню, как на мой прямой вопрос, сколько же целей утопил Травкин, Матиясевич усмехнулся в усы и поднял значительно один, указательный, палец. И лгать мне незачем. Я не президент фонда, не придворный литзаписчик. У меня другое ремесло.

Обратите внимание: Травкин, самый заслуженный (!) подводник, весной 45-го получает Золотую Звезду, а Матиясевич в своей книге, говоря об успехах боевых друзей в те дни, о Травкине не упоминает вообще. Грищенко подробно и хорошо говорит о замечательных командирах: о Богораде, о Калинине, десять страниц посвящает одному Маринеско (Грищенко пишет: "легендарный Маринеско"). Травкина в период походов 45-го года Грищенко упоминает один раз: "Подлодки типа "К" (на одной из них был теперь командиром И. В. Травкин) использовались..." ("Соль службы", с. 219). Или я ничего не понимаю в литературе, или эта фраза — чистое презрение.

Интересно следить, как в книге "Соль службы" Грищенко ведет скрытый разговор с бывшим наркомом и главнокомандующим ВМФ Н. Г. Кузнецовым. Грищенко отвечает на какие-то утверждения в воспоминаниях Кузнецова, дополняет, и при этом умело не называет своего собеседника. Грищенко знает: кто умеет читать книги, увидит и поймёт. По одному вопросу Грищенко вступил с Кузнецовым в прямой спор. Есть "героические истории", которые неизвестно кто придумал. Они выдаются за факт и "служат патриотическому воспитанию".

Все помнят волнующую легенду, как командир эсминца "Яков Свердлов" кинул свой корабль наперерез вражеской торпеде, пущенной с подводной лодки. Подставил под торпеду борт, обрек свой корабль на гибель, но спас крейсер "Киров", шедший под флагом командующего КБФ. Об этом писались рассказы и стихи, об этом рассказывали пионерам и молодым морякам. Подвиг эсминца "Яков Свердлов" был запечатлен в живописи, которая висела в музеях, штабах, в Домах офицеров и матросских клубах. И всё кончилось в миг. Историк, капитан первого ранга Ачкасов написал в историческом исследовании одну фразу, что "Яков Свердлов" подорвался на мине и затонул. И никто больше не говорил о торпеде, самоотверженности. Исчезли живописные полотна.

Тридцать с лишним лет все знали правду, и никто не смел её вслух сказать. Молчали участники Таллинского перехода, знавшие, что немецких подводных лодок там не было (и какая подводная лодка выходит в атаку посередь густого минного поля?). Молчали очевидцы подрыва эсминца на мине. Молчали бывшие командир корабля и вахтенный офицер, чьи воспоминания о том, как в действительности погиб "Яков Свердлов", хранятся в рукописном фонде Центрального военно-морского музея и цитируются теперь в исторической литературе.

Нетрудно увидеть, на кого работала легенда о гибели "Якова Свердлова" от торпеды. Легенда возвеличивала мудрость комфлота Трибуца. Одно дело жизнь, где командующий уверенно повел флот через минные поля. Другое дело легенда, где флот идет в чистом море, а кругом свирепствуют фашистские подводные лодки...

Грищенко был возмущен другой официальной легендой: как подводная лодка "Щ-408" всплыла, завязала артиллерийский бой с кораблями противника, и в неравном бою героически погибла. Грищенко говорил, что это не прославление подвига, а пропаганда безграмотности. Что он знал Кузьмина, умного и грамотного командира "Щ-408", и что Кузьмин умел выполнять задачу, а не следовать бессмысленному порыву. Кузьмин вышел из базы Лавенсари 19 мая 1943 года, и ему незачем было 21 мая всплывать средь бела дня и завязывать последний бой. Я не знаю, когда и где родилась легенда о последнем бое "Щ-408" под гордо реющим Военно-морским флагом (я видел живописное полотно, изображающее этот бой).

В 75-м году её продолжил Н. Г. Кузнецов в книге "Курсом к победе" (с. 285): "Известна судьба подводной лодки "Щ-408" под командованием капитан-лейтенанта П. С. Кузьмина. Ее экипаж настойчиво искал проход в сетях. Когда запасы электроэнергии и кислорода были исчерпаны, лодка вынуждена была всплыть. Здесь ее атаковали катера. Подводники приняли неравный бой, они вели огонь, пока поврежденная лодка не скрылась под водой. Весь экипаж погиб, предпочитая смерть позору плена".

На это Грищенко отвечает в "Соли службы" (с. 212): "В нашей литературе порой говорят о надводном бое "Щ-408" с катерами противника, ссылаясь на единственную запись в бортовом журнале, сделанную молодым летчиком. Хочу заметить, что ни в одном из архивных документов гитлеровского флота нет никаких данных, подтверждающих, что бой этот происходил. Всплыв и завязав артиллерийский бой, "Щ-408" могла бы сообщить об этом по радио. (...) Вернее всего предположить, что "Щ-408", как и другие лодки, погибла на минных полях, под глубинными бомбами".

Интересно: нигде я не видел ссылки на документ, на донесение летчика. Есть ли такой документ в наших архивах? Зачем "идеологически" нужна такая легенда, очень понятно. Яркий подвиг, огонь орудий, гордо реющий флаг: за этой картиной уже не видны мрак и безысходность того, что творилось в Финском заливе летом 43-го. Но история сия не могла возникнуть "из ничего". Предположим, летчики видели на поверхности подводную лодку в окружении катеров, даже видели, что велась стрельба. Вопрос: какая это была лодка? Я думаю, это могла быть только одна лодка: "Щ-303" под командованием Травкина.

Историю о том, как предатель пытался сдать лодку Травкина финнам, я слышал много раз.(cм. "Выловленный из воды трюмный показал..." и "Документы без купюр" прим. РПФ). Видимо, она разошлась по флоту "из уст в уста" тотчас по возвращении "Щ-303", в июне 43-го. Подтверждение этой истории я нашел в воспоминаниях участника событий, в рукописи Г. Зеленцова "Дороги из глубины". Я уже говорил, что Зеленцов был рулевым на "Щ-303". В рукописи Зеленцов рассказывает историю предательства подробно, сс. 486-500. Я перескажу её вкратце. Зеленцов называет фамилию предателя, я не хочу её называть. Пусть он зовется Игрек. Этот Игрек был на "Щ-303" старшиной трюмных машинистов. Во время зимнего ремонта он отличился, о нем писала газета "Подводник Балтики", его представили к награде.

Сам акт предательства совершился 21 мая около шестнадцати часов. Лодка лежала на грунте. Наверху ходили вражеские корабли. Физическое состояние экипажа было тяжелое. Две недели изнурительного похода, и всё время на краю гибели. Предатель Игрек воспользовался тем, что в центральном посту он остался один. Каждый подводник скажет, что оставить в боевой обстановке центральный пост пустым — это нечто уже за пределом понятий боевой организации корабля. Видимо, такие порядки уже стали обычными на лодке. Потому что предатель заранее всё обдумал и подготовился. Идя на вахту в центральный пост, он взял с собой наволочку. Командир находился в шестом отсеке. На походе он всегда отдыхал в шестом отсеке, там ему устраивали постель на электродвигателе ("теплую постель", пишет Зеленцов).

Вахтенный офицер пошел в шестой отсек, чтобы "доложить командиру обстановку". Радист и акустик лежали в радиорубке. Предатель задраил двери, ведущие из центрального поста в нос и в корму лодки, на барашки. Рукоятку двери в радиорубку он закрутил шнуром от переносной лампы. "...Аварийным продуванием продул главный балласт. Облегченная лодка пробкой выскочила на поверхность. От неравномерного продувания получился большой крен..." Затем предатель сложил в сумку противогаза все документы (карты, журналы и проч.), каким положено находиться в центральном посту, поднялся по трапу, отдраил люки, выскочил на мостик и принялся махать белой наволочкой.

Акустик Мартыненко, силач, сумел "свернуть" ручку двери в радиорубку и выбрался в центральный пост. Переговорные трубы в центральном, ведущие из всех отсеков, надрывались криком: "Что случилось?" В двери колотили из отсеков тяжелым инструментом. Мартыненко отдраил барашки дверей. Командир выскочил на мостик в нижнем белье. Предатель стоял на палубе и продолжал махать наволочкой приближающемуся катеру. Катера медленно окружали всплывшую лодку, подходили всё ближе. Может быть, на катерах не очень понимали происходящее. Командир окликнул Игрека, тот ответил матерной бранью.

Позже командир говорил, что хотел шлепнуть подлеца, да пистолет вместе с обмундированием остался в шестом отсеке. Командир скомандовал "срочное погружение" и спустился, задраив люки. По лодке ударила очередь из пулемета. Лодка ушла на глубину. Предатель успел перебежать к врагу... Зеленцов с удивительной силой описывает состояния кислородного голодания, удушья, бреда, описывает, как люди в отсеках сходят с ума. Нигде я ничего подобного не читал. Эта рукопись обязательно будет издана: когда придет ей время.

Попытка всплыть белой ночью, неудачная, затем другая, и снова кругом сторожевики врага. Удалось всплыть в минном поле. Доложили радиограммой о ЧП. Командование "ответило оперативно", пишет Зеленцов, дало приказание идти в базу. Но только на десятую ночь смогли зарядить аккумуляторные батареи до нужного уровня. Потом было счастье выйти на берег Лавенсари, выпить "ерша", вина с водкой, из котелка, счастье спать на воздухе, на железной палубе под рогожей. В Кронштадте "банкетов и оркестров не было. Встречали сухо, сугубо официально представители штаба бригады, да люди с малиновым просветом на погонах".

Зеленцов ничего не пишет о том, как происходило разбирательство. Зеленцов вскоре попал в штрафную роту, а когда искупил кровью и вернулся, его послали рулевым на "С-13", к Маринеско.

Не знаю, какое наказание понесли Травкин и его вахтенный офицер за то, что предоставили центральный пост и секретные документы в распоряжение предателя. Трибунала, кажется, не было. Травкин ушел командиром на "К-53", затем на "К-52". После 7 июня 43-го, дня возвращения на Лавенсаари, гвардейская подводная лодка "Щ-303" в истории флота не упоминается. Вот об этом походе Травкина Грищенко и пишет: "Травкин делает свое дело и хорошо и красиво".

Я намеренно не назвал фамилию капитан-лейтенанта Ю. М. Афанасьева (я предупреждал, что пишу не исторический труд. Если кто думает, что я не знал имени Юрия Афанасьева, пусть заглянет в книгу "Соль службы", которую я редактировал, с. 68). Тема вокруг этого имени "задымлена" чрезвычайно. Вот пример: из далекого зарубежного Таллина (не иначе, фельдсвязью закинули туда восемь номеров "Вечёрки" с моим очерком) пришло негодующее и крайне саркастическое письмо.

Его авторы отставной адмирал С. Смирнов и М.Корсунский, "член международной ассоциации писателей — баталистов и маринистов" (не нужно пугаться, в наши дни, если два литератора в Москве дружат с одним в Таллине, это "международная ассоциация"), видимо — тот М. Корсунский, который с В. Гринкевичем написал книгу "Адмирал Трибуц" и издал её в 80-м году в Таллине в издательстве "Ээсти Раамаат" (то-то, я думаю, эстонцы обрадовались).

Смирнов и Корсунский пишут, что мой "опус" есть "сплошная брехня", и — очень надеемся, что у редакции хватит мужества и чести, чтобы напечатать наши заметки" (они думают, что это удачный трюк: тут уж "Вечерний Петербург" не отвертится!).

Я процитирую поборников мужества и совести. Они подчеркивают, что Афанасьева приговорили именно "сухопутные юристы", "юристы ПрибВО": "...сухопутные юристы бдели. Был организован показательный процесс Прибалтийского военного округа. Никуда дальше Вентспилса Афанасьев не ушел. (...) Когда в Риге шел суд над Афанасьевым, по радио выступил Сталин..." ( и никаких указаний на источники).

Тут всё неясно. "Дальше Вентспилса" или Риги "не ушел" Афанасьев? В "показательный процесс" плохо верится. Прибалтийский Особый военный округ с 22 июня 41-го значится в истории как Северо-Западный фронт. Сталин выступил по радио 3 июля. Если в этот день в Риге судили Афанасьева, то судили его немцы. Наши оставили Ригу 1 июля. Ясно другое: биограф Трибуца уводит "след" подальше от любимого нашего Трибуца. А вот профессор истории каперанг Мрыкин пишет в редакцию (без указания на источник): именно командование флота отдало Афанасьева под трибунал и сделало это в августе 41-го. В августе Афанасьев мог быть судим в Таллине либо в Кронштадте (Ленинграде). Если Афанасьева приговорил флотский трибунал, на приговоре должна быть утверждающая подпись Трибуца: тогда хвала, которую воздает в своих мемуарах Трибуц казнённому командиру, не очень прилична.

Капитан-лейтенант Афанасьев был старшим по группе кораблей, которые стояли в Либаве в ремонте и "были взорваны экипажами": эсминец "Ленин" (командир кап.-лейт. Афанасьев), подводные лодки "С-1", "М-71", "М-80", "Ронис" и "Спидола" (перечисление кораблей: "Боевая летопись ВМФ...", с. 96). Профессор каперанг Мрыкин приводит цитату из диссертации Грищенко, которая была защищена в 49-м году в Военно-морской академии имени Ворошилова: "Следовало бы объединить эти корабли в караван, придав им в обеспечение эсминец "Ленин", пять торпедных катеров, 12 катеров МО (малые охотники) морской погранохраны НКВД и два тральщика, случайно оказавшиеся в порту Либава. Подводные лодки вместе также представляли артиллерийскую силу. Учитывая небольшой переход до Виндавы, можно было рассчитывать на успех..."

Благодарю за сведения из документа, который был секретным, а теперь, видимо, "для служебного пользования". Неясно, что разумеет Грищенко под словом "караван". Морские словари дают несколько значений этого термина: группа несамоходных судов, следующих одно за другим на буксире; группа судов, идущих совместно в один и тот же порт назначения, и т. д. Идти из Либавы своим ходом эти суда не могли. Грищенко это знал. Грищенко до 18 часов 22 июня 1941 года находился в Либаве. Вряд ли эсминец "Ленин" был способен обеспечивать караван. Готовность главных машин эсминца была 80 процентов... Невозможно разбирать цитату, не зная окружающего текста. Трудно говорить про обстановку, в какой работал адъюнкт капитан первого ранга Грищенко.

Над ним был научный руководитель, различное начальство, ученый совет, а на дворе стоял 49-й год. Кузнецов был снят с должности главнокомандующего ВМФ, его заместитель Галлер уже был осужден и умирал в тюрьме.

Что хотел сказать Грищенко?

Загадочны действия Трибуца и его штаба в первые часы войны. Н. Г. Кузнецов в книге "Накануне" (М., Воениздат, 1969) пишет, что указание флотам о переходе на готовность номер один было дано около 23 часов 21 июня. Затем Кузнецов, нарком ВМФ, звонит командующим флотами, первый звонок — Трибуцу: "Не дожидаясь получения телеграммы, которая вам уже послана, переводите флот на оперативную готовность номер один — боевую. Повторяю еще раз — боевую".

Трибуц спрашивает: "Разрешается ли открывать огонь в случае явного нападения на корабли и базы?"

Кузнецов отвечает: "Можно и нужно!" "Мой телефонный разговор с Трибуцем закончился в 23 часа 35 минут" (см. сс. 356, 357. 359).

Что происходило в Либаве, нам рассказывает Грищенко в книге "Соль службы". В час ночи 22 июня офицеры были вызваны посыльными на корабли и в части. Личный состав перешел из казарм на лодки. Готовности номер один объявлено не было. В четыре утра Грищенко "решил не терять зря времени, провести учение по живучести и непотопляемости корабля". Моряки понимают, что если б была объявлена боевая готовность, то ни о каких "учениях по живучести" и речи б не могло быть.

"В самый разгар наших учений мне подали радиограмму с адресом "По флоту". Я быстро прочел: "...последнее время многие командиры занимаются тем, что строят догадки о возможности войны с Германией и даже пытаются назвать дату ее начала... Вместо того, чтобы... Приказываю прекратить подобные разговоры и каждый день, каждый час использовать для усиления боевой и политической подготовки... Комфлот Трибуц".

Хорошая радиограмма в пятом часу утра 22 июня.

Почти тотчас, пишет Грищенко, над гаванью и над подводными лодками появились бомбардировщики с крестами и свастиками. "Но никто из командиров подводных лодок, памятуя указание "огонь не открывать", не решается осмелиться и нарушить его... (...) Самолеты в третий раз пролетают над нами. Где-то в стороне — не то взрывы бомб, не то стрельба орудий" (см.: "Соль службы", сс. 53-54).

Заглянем в "Боевую летопись ВМФ..." (с. 95): "Около 4 ч. немецко-фашистские войска при поддержке танков, авиации и артиллерии перешли в наступление на приморском направлении. Самолеты противника, не встретив противодействия, нанесли бомбовый удар по Лиепае..." Исторический сборник "Краснознаменный Балтийский флот..." (М., "Наука", 1973, сс. 23-24) говорит об этом подробнее: около 4 часов утра краснофлотец Колотенков, разведчик 841-й зенитной батареи, которая находилась в боевом дежурстве (это уточнение подчеркивает, что и в береговых частях флота готовность номер один не была объявлена), определил, что неизвестные самолеты идут курсом с моря на военно-морскую базу. Колотенков объявил по батарее боевую тревогу и доложил по телефону о самолетах на КП. С КП дивизиона последовала команда: "Огня не открывать".

12 бомбардировщиков "Ю-88" нанесли удар по Батскому аэродрому, где базировался 148 истребительный авиационный полк.

Командир 503-й зенитной батареи, которая прикрывала аэродром, старший лейтенант В. Рябухин приказал (видимо, на свой страх и риск) открыть огонь. Однако самолеты уже отбомбились и без потерь развернулись на обратный курс. Вот эти разрывы бомб и стрельбу орудий и слышал Грищенко, находясь на мостике лодки "Л-3" в гавани и читая удивительный приказ Трибуца прекратить разговоры о войне с Германией и заняться политической подготовкой.

Далее в историческом очерке говорится, что немцы уничтожили восемь истребителей, а днем 22 июня 148-й полк приказом штаба Северо-Западного фронта был переведен в Ригу. "Таким образом, уже в первый день войны база осталась без прикрытия истребительной авиацией" (Там же, с. 24).

Так Трибуц впрямую не выполнил боевой приказ наркома ВМФ. А нарком не знал, что его приказ не выполнен.

С чего вдруг Трибуц стал так "независим"?

Кузнецов в книге "Накануне" сообщает интересный "поворот в сюжете" ночи на 22 июня.

Сталин, пишет Кузнецов (см. сс. 355-357, 365), не позднее 14 часов 21 июня "признал столкновение с Германией если не неизбежным, то весьма и весьма вероятным". До вечера Сталин занимался военными вопросами. Вечером он распорядился запретить партийным работникам воскресный отдых и выезд за город: "Возможно нападение немцев". В 23 часа Генштаб привел в готовность пограничные округа.

А ночью ни один телефон Сталина не отвечал. Дежурный в Кремле, когда Кузнецов хочет доложить Сталину, что началась война, что бомбят Севастополь, соединяет Кузнецова с Маленковым. В ту ночь Маленков — первый человек в государстве.

"Вы понимаете, что вы докладываете?" — раздраженно и недовольно отвечает Маленков и, не желая ничего слушать, вешает трубку.

Трибуц не выполнил приказ Кузнецова. Может быть, Трибуц имел другие "ходы наверх"?

Если принять это за рабочую гипотезу, такая гипотеза объяснит наконец, почему Трибуцу "сошли с рук" и Либава, и Таллин, и Таллинский переход, и 43-й год. Другие командующие флотами и фронтами смещались за гораздо меньшие просчеты и потери.

 

Часть третья

В укоризну моей "дремучести" (к разговорам на флоте, что отец комфлота Трибуца был при царе начальником тюрьмы) каперанг и профессор Мрыкин пишет в "Вечерний Петербург": "автору следовало бы поинтересоваться личным делом адмирала В. Ф. Трибуца в архиве..."

(Угу. "Могеть-то он могеть. Да только хто ему дасть?..") "...из которого он узнал бы, что отец Трибуца был городовым".

Я не уверен, что Трибуц писал в анкете правду. Тут лучше читать личное дело Трибуца-старшего. Но и городовой, символ врага рабочих и революции (вспомните фильмы о Максиме), не являлся украшением анкеты в Рабоче-Крестьянском Красном флоте. Совершенно не понимаю, каким образом Трибуц с "полицейским" пятном в анкете поступил в 22-м году в училище. Каким образом он восходил наверх в начале 30-х, когда командный состав флота чистили от "нежелательных элементов", и в конце 30-х, когда убирали "врагов народа". Может быть, Трибуц имел "личные заслуги" перед кем-то из могущественных чинов в партии?

В 39-м Трибуц как командующий Балтфлотом оказался явно слаб. В боевых действиях ему "помогали заместители Наркома ВМФ Исаков и Галлер. Исаков даже выходил на линкоре "Марат" для обстрела береговых батарей на острове Биорке" (Кузнецов, "Накануне", с. 267). За "финскую войну" был снят даже маршал, нарком обороны. Но Балтфлот встретил 41-й год с тем же командующим.

Кузнецов в своих книгах не раз возвращается к Либаве. Это больная для него тема.

Кузнецова тревожили перед войной незащищенность Либавы с суши, скученность кораблей в маленькой акватории порта (опыт войны в Испании, налеты вражеской авиации на корабли в портах). Кузнецову удалось убедить Кремль не размещать в Либаве линкор. Перед самой войной Кузнецов, с дозволения Сталина, вывел из Либавы эсминцы и часть подводных лодок ("Накануне", сс. 274-275).

"Боевая летопись ВМФ..." без комментариев фиксирует, что Военный совет КБФ объявил по флоту о нападении Германии в 4 часа 49 минут: после налета авиации противника на Кронштадт и Красногорский рейд. А все части и соединения Балтфлота, говорит "Летопись", перешли на готовность номер 1 только к девятнадцати часам 22 июня.

Так выходит и по книге Грищенко: его лодка "Л-3" доложила о готовности выйти в море к 18 часам.

В тот день в боевой состав Либавской базы входили корабельные соединения: отдельный отряд торпедных катеров (5 вымпелов), 4 корабля охраны рейда, дивизион катеров морской погранохраны (по другим источникам, он вошел в подчинение штабу базы 23 июня,— 9 вымпелов), на Либаву базировались бригада подводных лодок (15 вымпелов) и эсминец "Ленин" (см.: "Краснознам. Балт. флот в битве за Ленинград. 1941-1944", с. 22). "Боевая летопись..." сообщает, что в порту находились 19 транспортов и в 2 часа утра 22 июня в базу пришел на ремонт тральщик "Фугас". Нельзя понять, сколько транспортов из 19 находились в ремонте. Дальше, на с. 95 "Летописи" читаем: "22.06 во второй половине дня, выполняя приказание начальника штаба КБФ, из Лиепаи в Усть-Двинск и Вентспилс (он же Виндава.— О. С.) вышли подводные лодки "С-9", "Калев", "Лембит", "М-77", "М-78", танкер "Железнодорожник" и восемь транспортов". Делается понятным, кому адресован упрек Грищенко ("следовало бы...") в тексте его диссертации: начальнику штаба флота контр-адмиралу Пантелееву.

Восемь транспортов и танкер могли взять на буксир находящиеся в заводе эсминец и шесть подводных лодок. Транспорты ушли (за день 22 июня немцы совершили на Либаву 15 воздушных налетов). Тральщик "Фугас", с одним исправным двигателем, в 14 часов вышел в море, чтобы произвести минные постановки на подступах к базе. Торпедные катера охраняли тральщик и несли дозор. Грищенко ждал приказа на минные постановки. Его лодка "Л-3" — подводный минный заградитель. Он принял полный запас мин. Его дело — загородить минами выходы из вражеских баз.

В 6 часов 30 минут 22 июня Главный морской штаб передал приказ флотам: "Немедленно начать постановку минных заграждений по плану прикрытия". Затем были даны дополнительные приказания. "Галлер лично звонил в Таллин и просил ускорить эту операцию..." ("Накануне", сс. 365-366). Грищенко получил от штаба Либавской базы очень странный (для боевых условий) приказ: занять место под водой в ближнем дозоре, в случае обнаружения кораблей противника всплыть (!) и донести о них по радио командиру базы. "Только после донесения разрешалось атаковать врага торпедами" ("Соль службы", с. 55). Грищенко вышел в ближний дозор, выполнять приказ.

О предвоенном решении, кому подчинять ответственных за оборону Либавы, Н. Г. Кузнецов пишет: "...напрашивалось одно решение: назначить ответственным за ее оборону командира базы, придать ему некоторые стрелковые части и, подчинив все эти силы командующему Балтийским флотом, готовить их к обороне как с моря, так и с суши. Но в Генеральном штабе тогда одержало верх сомнение (...). 67-ю стрелковую дивизию включили в состав 8-й армии, а Либавская военно-морская база вошла в оперативное подчинение командующего Прибалтийским военным округом" ("Курсом к победе", сс.14-15).

Либавская ВМБ к началу войны входила в состав Прибалтийской военно-морской базы ("Боевая летопись...", с. 94), 67-я дивизия находилась в 27-й армии и была передана 8-й армии вечером 26 июня ("Краснознам. Балт. флот... 1941-1944 гг.". с. 30). Тема командования обороной Либавы тяжела для Н. Г. Кузнецова: за Либавой последовала оборона Таллина, Одессы, Севастополя, Новороссийска, и всюду этот проклятущий вопрос — кто должен командовать обороной, фронт или флот? В самой Либаве, с началом боевых действий, решения по сухопутной обороне города и базы принимались совместно командиром базы и командиром 67-й дивизии. Об этом не раз говорит в замечательном историческом исследовании "Моряки в обороне Либавы (Лиепаи). Июнь 1941 г." участник событий, полковник запаса В. А. Орлов (см.: Там же. сс. 24, 27, 31).

Кузнецов ("Курсом к победе", с. 15) пишет: "Лишь в самый последний момент (...) командир дивизии вступил в командование всеми силами, оборонявшими базу". Трудно понять, что именует Кузнецов "самым последним моментом". Трудно понять, кого из командиров дивизии имеет в виду Кузнецов: генерал-майор Н. А. Дедаев погиб вечером 25 июня, и в командование 67-й стрелковой дивизией вступил полковник В. М. Бобович ("Боевая летопись...", с. 97). 26 июня решение о прорыве из окружения командир базы капитан 1 ранга М. С. Клевенский и командир дивизии полковник В. М. Бобович принимают совместно.

22 июня тяжелые бои идут на дальних подступах к Либаве, их ведут части 67-й дивизии и 12-го погранотряда. Начальник штаба КБФ приказывает увести из Либавы 5 подводных лодок, танкер и 8 транспортов. 4 лодки выходят в дозор. Из больших боевых кораблей в Либаве остаются только неисправные: эсминец и 6 подводных лодок, они стоят в доках и у причалов судостроительного завода "Тосмаре". Штаб округа (фронта) уводит из Либавы истребительный авиаполк. Утром 23 июня командующий КБФ приказывает вывести из Либавы в Ригу 18-ю отд. железнодорожную батарею (четыре 180-мм орудия) — (см. "Боевую летопись...", сс. 94-95).

Это походит на эвакуацию.

23 июня немцы, не сумев ворваться в город с ходу (с юга), обходят Либаву с востока. Части 67-й дивизии отходят на рубежи по внешнему обводу города. Формируются (из личного состава береговых частей ВМБ) отряды морской пехоты и сводные (моряки, курсанты морских училищ, пограничники и пехота) отряды. "В течение дня авиация противника непрерывно бомбила город и порт. Около 23 ч. артиллерия противника произвела первый артиллерийский обстрел базы. Повреждений не было" ("Боевая летопись...", с. 96). К вечеру 24 июня немцы выходят к морю с севера, замкнув кольцо окружения. К исходу 24 июня командование ЛВМБ получило телеграмму за подписью наркома Н. Г. Кузнецова: "Либаву не сдавать". Этот приказ был немедленно доведен до личного состава всех частей (значит, и сухопутных.— О. С.), оборонявших город" ("Краснознам. Балт. флот... 1941-1944", с. 29). Факт такого приказа свидетельствует: в наркомате ВМФ были убеждены, что обороной Либавы командует наркомат ВМФ. Штаб фронта, как мы сейчас увидим, считал иначе.

25 июня Ставка ГК приняла решение о создании обороны на рубеже реки Даугава. С этого момента защитники Либавы больше не могли рассчитывать на помощь извне.

26 июня командующий Северо-Западным фронтом отдает приказ командиру 67-й дивизии полковнику Бобовичу оставить Либаву. В тот же день командующий КБФ приказал командиру и штабу базы выходить из окружения морем, а личному составу береговых частей прорываться вместе с частями 67-й дивизии. В этот день были уничтожены орудия и боезапас береговых батарей, взорваны военные объекты базы. В ночь на 27 июня командир базы и его штаб покинули Либаву на торпедных катерах (см.: "Боевая летопись...", с. 97).

27 июня и в ночь на 28 июня, после тяжелейших боев, немногим группам защитников Либавы удалось прорвать кольцо окружения и присоединиться к нашим войскам, отходившим на восток.

В каких же условиях и когда были взорваны стоявшие в заводе эсминец и подводные лодки?

Профессор каперанг Мрыкин приводит сразу две цитаты: из третьего тома исторического очерка ГМШ о деятельности ВМФ СССР в Великой Отечественной войне, 1962 (под редакцией очень уважаемого мной адмирала Л. А. Владимирского), и из воспоминаний адмирала Н. Г. Кузнецова "Курсом к победе".

Профессор не заметил, что цитаты противоречат друг другу.

Официальная версия 1962 года, принятая Главморштабом: "...большая неорганизованность наблюдалась и в самой базе. Отдав распоряжение на склады и ремонтирующиеся корабли о подрыве в случае непосредственной угрозы захвата их противником, командование базы не смогло обеспечить контроль за выполнением этого решения.

В результате этого были преждевременно взорваны минный и торпедный склады. Взрыв складов послужил сигналом для взрыва ремонтирующихся кораблей, судов и плавучих средств. Сразу же последовал взрыв эсминца "Ленин" (...), подводных лодок (...). Командиры 4-го дивизиона НКВД и ОХР базы, приняв взрывы за сигнал отхода, ушли с катерами в Виндаву".

Теперь возьмем "Боевую летопись ВМФ...", издание Министерства обороны СССР, 1983 год (с. 96): "Из-за нарушения связи и потери управления был преждевременно взорван минный склад ....во избежание захвата противником учебный эсминец "Ленин" и подводные лодки ... взорваны экипажами. Приняв взрывы кораблей за сигнал оставления базы, командир ОВРа и командир 4-го дивизиона погранкатеров с подчиненными им кораблями (базовый тральщик "Фугас" и 13 катеров МО) вышли из Лиепаи в Вентспилс.

После взрыва кораблей из Лиепаи вышла подводная лодка "С-3" (...). Ночью на переходе морем (...) "С-3" была атакована вражескими торпедными катерами и геройски погибла в неравном бою". Час взрыва кораблей не указан. Выше сказано, что в 23 часа немцы в первый раз обстреляли Либавскую военно-морскую базу. Можно думать, что взрывы складов и кораблей произошли после этого обстрела. Подводную лодку "С-3", которая в надводном положении вышла из Либавы и взяла курс на север, видел в перископ Грищенко ("Соль службы", с. 59) — значит, еще не стемнело...

Вот два строго исторических изложения событий. Заметим, что в научной исторической литературе капитан-лейтенант Афанасьев не упоминается.

Кто же первым назвал в печати имя Афанасьева и ввел это имя в исторический оборот? Трибуц.

Трибуц в 1972 году пишет: "...отдельные части (врага.— О. С.) прорвались к заводу "Тосмаре". Командир эсминца "Ленин" капитан-лейтенант Ю. М. Афанасьев приказал экипажам сойти на берег. Корабли, а также склады боеприпасов и топлива по его приказу (обратите внимание на эти слова.— О. С.) были взорваны. Это единственно правильное решение. Можно сожалеть, что Афанасьева обвинили тогда в панике..."

В 1975 году эту версию, почти в тех же словах, излагает бывший нарком ВМФ Кузнецов ("Курсом к победе", с. 13): "...гитлеровцы к исходу 25 июня все же прорвались к судостроительному заводу "Тосмаре". Командир эсминца "Ленин" капитан-лейтенант Ю. Афанасьев, как старший в группе ремонтирующихся кораблей, приказал взорвать те из них, которые были неспособны выйти в море. Это ответственное решение являлось правильным. Тогда же были взорваны склады боеприпасов и топлива..."

В 1979 году эти слова почти в точности повторил в своей книге Грищенко: Корабли, склады боезапаса и топлива по приказу Афанасьева были взорваны..." Эти три цитаты — три образчика "дымовой завесы". Только каждый из трех авторов, ставя завесу, преследует свои цели. Дело в том, что корабли были взорваны не вечером 25 июня, а вечером 23 июня 1941 года (см.: "Боевая летопись ВМФ...", с. 96, "Краснознам. Балт. флот в битве за Ленинград. 1941-1944 гг.", с. 25). Враг не прорывался 25 июня к заводу "Тосмаре". Немцы вошли в Либаву 28 июня. когда наших войск на восточном участке уже не было (см.: "Краснознам. Балт. флот в битве за Ленинград...", с. 33). Моряки знают, что старший по группе ремонтирующихся кораблей — вовсе не то, что командир соединения кораблей. И может ли один капитан-лейтенант, командир корабля, приказать взорвать свой корабль, другие корабли, приказать взорвать склады боезапаса, склады топлива, заводские цеха — если он находится в неосажденной военно-морской базе, где 4 тысячи человек личного состава, где есть штаб и есть командир базы?

В. А. Орлов, с четкостью военного историка (и с правдивостью командира, участника обороны Либавы) пишет: "В ночь на 24 июня, когда артиллерийский обстрел стоянки кораблей достиг наибольшей интенсивности, по приказу командования (!) ремонтирующийся эсминец "Ленин" и подводные лодки были взорваны..." (Там же, с. 25). Хотел бы я посмотреть документы штаба КБф за эти дни июня 41-го года, направление Либава, из фонда 9, а также дело 143 из фонда 22 ЦВМА (Отделение ЦВМА) — видимо, это оперативные документы штаба ЛибВМБ; дело 143, кажется, тощенькое, в нем чуть больше 40 листов, меня больше интересует первая половина...

Корабль запросто не взорвешь. Тем более, корабли в ремонте стоят без боезапаса (не говорю уж о небоевых судах)

. Минировать корабли, доки, склады, цеха — занятие для профессионалов-подрывников и требует долгих часов. А прежде всего оно требует письменного приказа командования. Именно так: в панике можно взорвать. Но невозможно "в панике", без приказа командования заминировать.

Флотский архив сегодня — секретный архив секретного ведомства секретного министерства. Секретность — лучший способ прятать правду 55-летней (!) давности от своего же народа. Когда флотский архив станет государственным, я думаю, там найдут приказ штаба КБФ командиру Либавской базы: отправить в Ригу 180-мм ж.-д. артиллерийскую батарею. Вывести из порта Либава все крупные корабли и транспорты в северные порты ПрибВМФ. Корабли, не имеющие хода, также склады топлива и боезапаса, заводские сооружения и проч. приготовить к взрыву — на случай прорыва противника в порт. Подпись: начштаба Пантелеев или комфлот Трибуц. Дата 22 июня 1941 года. Время... не позднее 14 часов.

Откуда разночтение — было в Либаве шесть неисправных лодок, а взорвано пять? Сочтём:

с утра 22 июня на бригаде подплава в базе было 15 вымпелов, вечером 4 лодки вышли в дозор и 5 ушли в Вентспилс. Остались шесть. Вечером 23 июня взорвали 5 лодок, а шестая была — несчастливая "С-3". Она стояла в заводе, у неё была неисправна система погружения (см.: "Соль службы", с. 59). Если её не взорвали, значит, решали, какие из неисправных кораблей взорвать, а какие нет. И взрывали — выборочно.

Вимимо, командир базы, письменным приказом, определил порядок: вначале взрывается минный склад, затем склад торпед и топливные склады. Это сигнал для взрыва ремонтирующихся кораблей и завода. Взрыв кораблей служит сигналом к уходу катеров ОВРа (ОХРа) и погранотряда. Отряд из 5 торпедных катеров остается для эвакуации штаба.

В таком порядке, согласно приказу, всё и произошло: от взрыва минного склада — до ухода 13 катеров МО и тральщика "Фугас". Ну, не могут "ошибочно", без полученного заранее приказа, 14 вымпелов выйти в море по узкому каналу. И уже после ухода катеров получила приказ на выход "С-3". Отправлять в море лодку, которая не может погрузиться, без эскорта катеров,— значит обречь лодку почти на верную гибель. "С-3" была засечена немецкими торпедными катерами — и погибла. Скорее всего, первый артобстрел порта вечером 23 июня ("Боевая летопись...", с. 96, говорит, что этот обстрел не принес повреждений) кто-то из начальства принял за артподготовку и штурм города.

Когда убедились в ошибке (часа через три), было поздно: вся схема приказа сработала. Уцелели находящиеся в отдалении две береговые батареи и некоторые удаленные объектны, и остались в гавани 5 торпедных катеров капитан-лейтенанта С. А. Осипова (будущего Героя Советского Союза).

Странную "правду" жаждут поведать читателям адмирал Смирнов и "баталист-маринист" Корсунский: "В дни кровавой обороны Лиепаи, когда обороняющиеся ощущали острейшую нехватку личного состава, Афанасьев принял решение (!) направить матросов на сухопутный фронт и сам стал во главе отряда. Были взорваны эсминец "Ленин" (...), цех судоремонтного завода, боеприпасы, другое флотское имущество. Отряд Афанасьева храбро сражался на суше, а когда пришел приказ прорываться, чтобы соединиться со своими, капитан-лейтенант встал во главе одной из групп матросов. Им удалось прорваться. Рано они радовались..."

На самом деле, в исторической литературе говорится: "...по приказу командования ремонтирующийся эсминец "Ленин" и подводные лодки были взорваны (ремонтирующиеся корабли не имели хода). В ту же ночь из личного состава эсминца был сформирован отряд морской пехоты, который под командованием старшего лейтенанта А. И. Майского и старшего политрука Н. И. Качурина на рассвете 24 июня занял рубеж обороны на восточном участке правее курсантского батальона училища ПВО..." ("Краснознам. Балт. флот... 1941-1944", с. 25).

Утром 24 июня под командованием капитана В. А. Орлова (это автор исторического очерка; к началу войны он был офицером военно-морского училища ПВО в Либаве) был создан сводный отряд, куда вошли 2 взвода курсантов, подразделение пехотинцев и взвод команды эсминца "Ленин". Этим взводом командовал командир БЧ-2 эсминца старший лейтенант Чеботарев. В. А. Орлов называет еще семь фамилий старшин и матросов эсминца, которые отличились в бою (см.: Там же, с. 28). Эти же сведения и эти же фамилии приведены в "Боевой летописи ВМФ...", с. 96. Фамилии капитан-лейтенанта Афанасьева мы здесь не встречаем. Отряд моряков эсминца был сформирован и ушел в бой без командира корабля.

Похоже, что в ночь после взрывов Афанасьев был арестован. Трибуц пишет: "...его обвинили в панике". Если военно-морская база уничтожается не ко времени, нужен "виновный". Вряд ли арестованный командир мог быть вывезен из Либавы после 23 июня. По суше 27 июня и в ночь на 28-е прорвались из окружения и ушли на восток лишь небольшие группы. Морем вырвались из Либавы и ушли на север утром 27 июня 1941 года три торпедных катера. На одном из них шел командир базы со штабом.

Вероятней, что Афанасьева расстреляли в Либаве,— где погибли тысячи и тысячи наших бойцов и командиров (и точного числа погибших мы уже не узнаем). Уже после ухода командира базы и его штаба из Либавы вышло последнее судно, транспорт "Виениба", переполненный ранеными. Его сопровождали три торпедных катера. "Виениба" и один катер были потоплены немецкой авиацией.

Бывшего командира Либавской базы каперанга Клевенского убрали с Балтики. Он продолжил войну в штабе Северного флота. Адмирал Головко (с сожалением пишет Н. Г. Кузнецов) Клевенского не любил.

Чему служит "реабилитация", которой подвергнул Трибуц имя капитан-лейтенанта Афанасьева?

Трибуц полностью устранил вопрос ответственности штаба базы и штаба КБФ за уничтожение Либавской базы. Трибуц сочинил, что немецкая пехота прорвалась к заводу: получилась картина трагедии, "последних минут".

И Трибуц хвалит Афанасьева за то, что Афанасьев "сам" принял решение, "сам" взорвал корабли и склады.

Решение Афанасьева (!), пишет Трибуц, было единственно правильным.

Не знаю, реабилитирован ли Ю. М. Афанасьев в судебном порядке. Грищенко в 78-м году говорил мне, что юридически (а не "устами Трибуца") Афанасьев не реабилитирован, и что вдова его тщетно просит о пересмотре дела.

Н. Г. Кузнецов в мемуарах своих повторил всё, изложенное Трибуцем: вечером 25 июня немцы прорвались к заводу, Афанасьев "сам" принял решение, это решение было единственно правильным... Для чего Кузнецов привел неверные факты и указал неверную дату? У мемуаристов в ранге фельдмаршалов, главнокомандующих - командующих — "нечаянной" ошибки в дате быть не может.

Видимо, к вечеру 24 июня 1941 года Кузнецов, нарком ВМФ, еще не знал, что база в Либаве уничтожена накануне (Трибуц не доложил). Иначе бы Кузнецов не отправил вечером 24 июня в штаб Либавской базы свой приказ: "Либаву не сдавать". Заметьте: об этом своем приказе Кузнецов в мемуарах не упоминает. Дата взрыва 23 июня неудобна для Кузнецова и тем, что "ослабляет" его главный тезис: командовать обороной Либавы должны были моряки.

Неверная дата взрыва 25 июня удобна, она утверждает, что: вечером 25-го оборона была прорвана, неприметный капитан-лейтенант принял "правильное решение" и уничтожил базу, а штабу фронта уж ничего не оставалось на другой день, как дать приказ оставить Либаву... Командир корабля капитан-лейтенант Юрий Афанасьев стал жертвой трижды.

Первый раз, когда выполнил приказ и уничтожил свой корабль. Второй раз, когда его за это расстреляли. Третий раз, когда командующие-мемуаристы сделали имя Афанасьева картой в своей игре.

В "Соли службы" Грищенко тоже привел версию Трибуца и Кузнецова. Я не помню уже (19 лет прошло), как обсуждалась эта страничка в ходе нашей работы над рукописью. Грищенко сказал: "Пусть будет, как у Кузнецова". При обсуждении иных мест в рукописи, Грищенко делался неразговорчив.

Я, будучи сам человеком пишущим (и страдающим от чванливых редакторов), считал, что умный автор имеет право на "свои соображения". Теперь, читая исторические труды, вышедшие после "Соли службы", я вижу, что Грищенко в четвертой главе совершил отличный противоцензурный зигзаг". Если сложить разбросанные в тексте главы фразы и замечания, получится самая правдивая (на то время) история обороны Либавы.

Грищенко не просто вторит версии Кузнецова, Грищенко доводит её до абсурда: "...противник к вечеру 25 июня вынужден был временно приостановить наступление. Эта задержка позволила выйти из Либавского порта танкеру, восьми транспортам и шести подводным лодкам" ("Соль службы", с. 68). Лишь историки, допущенные к "секретам", могли в 79-м году увидеть, что Грищенко пишет намеренную чепуху: ибо танкер, 8 транспортов и 5 подводных лодок ушли из Либавы во второй половине дня 22 июня 41-го, а шестая лодка, "С-3",— вечером 23 июня (см.: "Боевая летопись ВМФ...", 1983, сс. 95-96).

Грищенко этой фразой "дезавуирует" сообщение Н. Г. Кузнецова.

Грищенко точно указывает время выхода "С-3" из Либавы: вечером 23 июня, в понедельник, до наступления темноты. Грищенко уточняет, что "С-3" имела неисправность системы погружения, шла без охранения, потому и погибла.

А что происходило вечером 23-го в Либаве? Грищенко (с. 59) пишет, как с наступлением темноты его лодка "Л-3" всплыла для зарядки аккумуляторной батареи: "...С мостика отчетливо было видно, что порт и город в огне. Горели топливные склады, завод "Тосмари", штаб военно-морской базы и наши казармы..." (В Либаве были взорваны 11 тысяч тонн жидкого топлива, более 100 торпед, 2500 глубинных бомб, более 700 мин, 1440 минных защитников — это двадцатая часть всех запасов Балтфлота к началу войны, см.: "Краснознам. Балт. флот...", 1973, сс. 410, 415.) "На мои донесения — "Противник не обнаружен, продолжаю дозор" — никто не отвечал..." Штаб базы больше не поддерживал связь с четырьмя своими лодками, вышедшими в дозор. По этой причине погибла "М-83": не зная обстановки, она из-за повреждения вернулась в Либаву...

О сдаче Либавы немцам Грищенко узнал 28 июня по радио: не из шифровки штаба флота, а из сводки "Совинформбюро".

Есть в четвертой главе у Грищенко загадочное сообщение. Из литературы явствует, что командир базы Клевенский покинул Либаву по приказу Трибуца в 3 часа утра 27 июня. А Грищенко пишет, что Клевенский уже ранним утром 26-го был в Таллине. Грищенко ошибся? Не знаю...

Грищенко пишет, что в первый вечер войны начал вести дневник и вёл его "долгие годы, поверяя ему свои нелегкие думы".

Теперь, я полагаю, отрывок из диссертации Грищенко, любезно предложенный читателю профессором Мрыкиным, можно понять следующим образом: "Штабу флота следовало бы не минировать в Либаве 22 июня ремонтирующиеся корабли и подводные лодки, а сделать всё, чтобы увести их..."

Трагическая эта тема крепко увязана с другой, тяжелой для Грищенко: минированием кораблей Балтийского флота в сентябре 41-го.

 

Часть четвертая

Есть в истории обороны Либавы ещё один неприятный эпизод. Упоминание о нём можно найти в книге Грищенко "Соль службы".

"—...этот самый Грязный предал своих курсантов, занимавших оборону Либавы с юга, и переметнулся на сторону врага — Такой концовки можно было ожидать,— сказал я" (с. 26).

Грищенко мог ожидать "такой концовки", потому что хорошо знал человека по прозвищу Иван Грязный: он был у Грищенко в училище командиром роты (см.: "Соль службы", сс. 21-22). Грищенко, по причине цензуры, не называет ни фамилии, ни должности предателя. Устное предание гласит, что это — генерал-майор береговой службы Благовещенский, начальник военно-морского училища ПВО.

Когда Н. Г. Кузнецов пишет (см.: "Курсом к победе", с. 15), что бесспорной ошибкой наркомата ВМФ было размещение в Либаве училища ПВО, в этой фразе, возможно, присутствует сожаление, что и выбор начальника училища был ошибкой.

Читатель, знающий повесть Сергея Колбасьева "Арсен Люпен", помнит старшего лейтенанта, имеющего прозвище Иван Дерьмо. Это "литературный портрет" Благовещенского. Перед революцией Благовещенский был в Морском корпусе командиром взвода, а Сергей Колбасьев кадетом. Колбасьев пишет, что Ивана Дерьмо списали в корпус за неспособность служить на флоте, и что прозвище его было вполне заслуженное.

Интересно, что такой офицер в Cоветское время благополучно миновал все чистки (а "бывших" уничтожали безжалостно — см. об этом: Зонин С. Теория и практика перманентного уничтожения. Из истории гибели офицерского корпуса российского флота.— "Звезда", 1994, № 9) и стал генерал-майором.

Его настолько ценили, что сделали начальником училища.

Сергей Колбасьев написал правду про Ивана Дерьмо. Колбасьева вскоре расстреляли. И в газетах писали: "подлый наймит одной иностранной разведки Колбасьев" ("Известия", 1937, 23 июля).

А к фашистам на второй день войны убежал генерал-майор Дерьмо.

История минирования кораблей Балтфлота в сентябре 41-го загадочна — как почти всё в войне на Балтике. На моряков минирование кораблей подействовало очень тяжело. Грищенко пишет в "Соли службы" о сентябрьских днях 41-го: "Все подводные лодки приняли в свои отсеки по две-три глубинные бомбы и легли вокруг Кронштадта на грунт. (...) Свободные от вахты не спят, молча лежат на койках. Кажется, что напряжение висит в воздухе. С минуты на минуту может поступить приказ..." (cc. 101-102).

Александр Зонин рассказывает в своих записках о встрече с командиром соединения подводных лодок А. В. Трипольским на плавбазе "Смольный" осенью 41-го: "...Саша не был в настроении дружески изливаться и расспрашивать. Он тяготился моральной обстановкой. Именно в те дни паникеры от разговоров о вероятной сдаче города переходили к требованиям подготовить корабли к взрыву (...). Невероятная чепуха! Но такая мерзкая и липучая мыслишка, однако, еще не была резко осуждена" ("Писатели Балтики рассказывают", М., "Сов. пис.", 1981, с. 201). Зонин относит этот разговор к ноябрю — явно из "цензурных" соображений. К ноябрю все корабли уже были разминированы.

Время действия, без сомнения,— сентябрь. Но кто же эти "паникеры"? Кому принадлежит "мерзкая и липучая мыслишка" уничтожить Балтийский флот?

Н. Г. Кузнецов (см.: "Курсом к победе", сс. 119-121) говорит чрезвычайно интересную вещь: приблизительно в сентябре 42-го года "в адрес Сталина пришла телеграмма. Автор ее, очевидно не знавший всех подробностей, обвинял командующего флотом В. Ф. Трибуца в паникерстве и преждевременном минировании кораблей. Копия этой телеграммы была и у меня..."

Очень хочется посмотреть на эту телеграмму: каков её настоящий текст? И чья там подпись?

Возможно-ль "вычислить" автора телеграммы?

Предположим: это не командир Балтфлота, и не Ленинградский чиновник, иначе бы Трибуц или Жданов ему голову откусили. Он, вероятней, "визитёр" из Москвы, в сентябре 42-го приехал в Ленинград в первый раз, и с изумлением (нажаловались?) узнал о фокусах Трибуца годичной давности. Он — важная персона, коли имеет право обращаться сразу к Сталину. Если он рангом выше Кузнецова — зачем он шлет копию Кузнецову? Кто из "подходящих фигур" приезжал примерно в сентябре 42-го на Балтфлот?

И взгляд мой обращается в сторону Рогова. члена ЦК ВКП(б).

Перед войной Рогов стал начальником Главного политуправления ВМФ. Армейский комиссар 2 ранга, затем генерал-полковник, имел ряд высших орденов, в том числе первую степень Ушакова и Нахимова, в 46-м за что-то понижен, сделан членом Военного совета ПрибВО, и в 49-м, пятидесяти лет от роду, неизвестно от чего умер. Писатели, которые служили в войну на флоте и знали Рогова, вспоминают о нем с симпатией. Занятно пишет о Рогове Александр Крон ("Капитан дальнего плавания", М., "Сов. пис.", 1984. с. 162):

"В сорок втором прибыл к нам на Балтику начальник Главного политуправления ВМФ армейский комиссар 2-го ранга Иван Васильевич Рогов. С этим могущественным человеком я за время своей службы встречался дважды и сохранил о нем добрую память. Во флотских кругах его называли Иваном Грозным — и не без оснований. Он был действительно крут, но в нем привлекала оригинальность мысли, шаблонов он не терпел.

Летняя кампания в то время была в разгаре, у подводников были успехи. Разобравшись в обстановке, Рогов выступил на совещании работников Пубалта с поразившей всех речью. "Снимите с людей, ежечасно глядящих в глаза смерти, лишнюю опеку,— говорил он.— Дайте вернувшемуся из похода командиру встряхнуться, пусть он погуляет в свое удовольствие, он это заслужил. Не шпыняйте его, а лучше создайте ему для этого условия..." Речь армейского комиссара была воспринята с интересом, но и с недоверием. И даже воспринятая как директива больших последствий не имела". Разгар боевых действий подводников в летней кампании 42-го: конец августа — начало октября. Примечательны и слова Крона (который тогда служил в многотиражке на бригаде подплава), что Рогов "разобрался в обстановке".

Если телеграмму Сталину с обвинением Трибуца в паникерстве послал действительно Рогов, можно догадаться, почему Кузнецов не называет его имени.

Нарком Кузнецов, судя по всему, не любил своего заместителя, армейского комиссара Рогова. Он почти не упоминает Рогова в своих мемуарах, а ведь работали они вместе семь лет, из них шесть приходятся на Вторую мировую войну... Кузнецов пишет, что автор телеграммы "очевидно, не знал всех подробностей".

О каких подробностях речь?

Кузнецов рассказывает: Сталин в сентябре 41-го велел ему составить телеграмму на имя Трибуца с приказанием подготовить корабли Балтийского флота к взрыву. Разговор происходил на другой день после назначения Жукова в Ленинград вместо Ворошилова... "Я такой телеграммы подписать не могу",— отвечает Сталину нарком Кузнецов, и поясняет: "Чтобы дать такое ответственное задание, требуется особый авторитет и одних указаний Наркома ВМФ недостаточно".

"После короткого размышления Сталин приказал мне отправиться к начальнику Генерального штаба и заготовить телеграмму за двумя подписями: маршала Б. М. Шапошникова и моей. Против этого я уже возражать не мог". Шапошников ("как и предполагал" Кузнецов) категорически отказывается подписывать такую телеграмму.

"Решили заготовить телеграмму и вдвоем отправиться к Сталину, чтобы убедить его поставить свою подпись.

Сталин согласился. Однако документ оставил у себя".

Кузнецов ничего не пишет о том, подписал ли Сталин этот документ, была ли отправлена эта телеграмма на Балтийский флот... странное умолчание.

Кузнецов лишь говорит: "Можно понять И. В. Сталина, почему ему не хотелось подписывать директиву".

А когда же в действительности были заминированы корабли Балтфлота? Грищенко пишет четко: 5 сентября его лодка "Л-3" перешла в Кронштадт и легла на грунт — уже с глубинными бомбами в отсеках (см.: "Соль службы", с. 101).

Знает ли нарком Н. Г. Кузнецов эту правду? На той же странице, где речь идет о телеграмме, обвиняющей Трибуца "в паникерстве и преждевременном минировании кораблей", Кузнецов туманно замечает: "Следует сказать, что предварительная разработка плана уничтожения кораблей (...) на Балтийском флоте проводилась уже с конца августа" ("Курсом к победе", с. 120). Флот пришел в Кронштадт 29 августа, пережив кошмар и тяжелые потери Таллинского перехода.

Трибуц (адмирал в отставке, доктор исторических наук) пишет в строго научном очерке: "29 августа противник захватил Тосно и 30 августа вышел к с. Ивановское на левом берегу Невы. Наших войск там было недостаточно. Создалось критическое положение. Фронт не располагал резервами. Противник, видимо, уже считал, что с выходом к Ивановским порогам он почти захватил Ленинград" ("Краснознаменный Балтфлот...", М., "Наука".1973, с. 155). Видимо, не только противник считал, что дни Ленинграда сочтены.

Кем и когда был отдан приказ приготовить корабли к взрыву? Ответ будет, когда откроют архив флота. Но что говорит нам разрешенная цензурой литература? Грищенко пишет, что корабли были минированы не позднее 5 сентября, и прибавляет: "корабли флота по указанию Ставки Верховного главнокомандования следовало взорвать". Кузнецов же свидетельствует, что до разговора его и Шапошникова со Сталиным ни каких указаний Ставки, или Генштаба, или наркомата ВМФ о минировании кораблей быть не могло.

Здесь, как часто бывает в нашей военной истории, всё неясно. Какого числа Сталин приказал Кузнецову "составить телеграмму командующему чтобы все было подготовлено на случай уничтожения кораблей"?

Вместо четкой даты — сплошная путаница Разговор о минировании кораблей Сталин начинает вопросом: "— Известно ли вам, что в Ленинград вместо Ворошилова назначен Жуков? Когда я ответил, что это мне неизвестно он сказал, что только вчера состоялось такое решение и Г. К. Жуков, видимо, уже в Ленинграде".

Стало быть, разговор происходит никак позднее 10-го или 11 сентября. Но разговор происходит на другой день по возвращении Кузнецова из Ленинграда. А Кузнецов ("Курсом к победе", с. 188) пишет, что вылетел из Ленинграда 12 сентября.

Невозможно работать с такими мемуарами.

Жуков 11 сентября уже командовал Ленинградским фронтом. Если Кузнецов вылетел из Ленинграда 12 сентября, то, кажется, должен был знать о смене в командовании Ленфронтом: ведь командующий КБФ оперативно был подчинен командующему фронтом. Вероятней всего, Н. Г. Кузнецов вылетел из Ленинграда 9-го или 10 сентября... Прибыл он в Ленинград, насколько можно понять, поздним вечером 29 августа. "Боевая летопись ВМФ..." дважды в эти дни фиксирует (сс. 135, 148) приказы наркома ВМФ адмирала Кузнецова о переформировании частей Балтфлота, и ссылается на фонды 2, 45 и 46 ЦВМА.

В Ленинграде в эти дни находится и заместитель наркома ВМФ адмирал И. С. Исаков, который был назначен заместителем Ворошилова, главнокомандующего Северо-Западным направлением. Что означает фраза "предварительная разработка плана уничтожения кораблей (...) на Балтийском флоте проводилась уже с конца августа"? Кем "проводилась"? В какой степени нарком Кузнецов и его заместитель Исаков (он же начальник Главморштаба и заместитель главнокомандующего С.-З. направлением) участвовали в этой "предварительной разработке" или знали о ней?

Совершенно непонятно.

Однако корабли не позднее 5 сентября были в действительности заминированы, и нарком ВМФ о том не знал (?), хотя был в те дни Ленинграде и Кронштадте.

И не знал о том Сталин.

Опять (как в истории ночи на 22 июня 41-го) у меня создается впечатление, что когда Сталин решает одно, "кто-то" упорно делает противоположное. И всё время просачиваются неясные сведения, что "кем-то" в первые дни сентября уже было решено сдать Ленинград немцам. И "паникерство" длилось, покуда Сталин не бросил "на Ленинград" единственно верного, и беспощадного, человека — генерала Жукова (точь-в-точь всё повторилось в октябре Москвою: уже правительство выехало, уже газеты печатали "ободряющие" статьи, что во. в 1812-м Москву сдали, и ничего, обошлось... и Сталин кинул Жукова теперь уже оборонить Москву).

Очевидно, что командующий КБФ Трибуц и его начштаба Пантелеев применили в Кронштадте недавний опыт Либавы. Либавскую базу заминировали без ведома Москвы и уничтожили за день до подхода немцев к Либаве. И никто за это не был наказан (ну, расстреляли неприметного капитан-лейтенанта). Вновь возникает мысль, что Трибуц имел в Кремле покровителей столь могучих, что даже в 70-е годы бывший нарком ВМФ Н. Г. Кузнецов лишь намёком мог сказать, что автор телеграммы, обвинявшей Трибуца в паникёрстве и преждевременном минировании кораблей, "не знал всех подробностей".

Вечером 29 августа нарком Кузнецов при ехал в Ленинград не один, он сопровождал В. М. Молотова. В Ленинграде товарища Молотова встречали Ворошилов и Жданов... собственно, я у Кузнецова в первый раз прочёл, что в дни меж падением Тосно и падением Шлиссельбурга в Ленинграде всеми делами командовал зам. пред. СНК СССР первый зам. пред. ГКО Вячеслав Михайлович Молотов. Молотов, Ворошилов, Жданов... Три члена Политбюро. Два зампреда СНК и секретарь ЦК ВКП(б),— хорошая компания собралась в начале сентября в Ленинграде.

И при них нарком ВМФ и начальник Главморштаба. Если Молотов велел готовить город Ленина к сдаче — всё неясное становится ясным. Если Молотов приказал приготовить Краснознаменный Балтийский флот к уничтожению, то Грищенко абсолютно честно писал: "...по указанию Ставки..." Отчего Кузнецов "путает" дату своего вылета из Ленинграда? Кузнецов для чего-то подчеркивает, что он возвращался не вместе с Молотовым, а позже: "Задержавшись по флотским делам, я возвращался в Москву уже один" ("Курсом к победе", с. 118). Я думаю, Кузнецов знал обо всех приказах Молотова, касающихся судьбы Ленинграда и Балтийского флота.

Естественно, что, когда утром 10-го или 11 сентября Сталин в своем кабинете в Кремле сказал Кузнецову, что в Ленинград вместо Ворошилова назначен Жуков, Кузнецов был потрясен.

А когда Сталин, без паузы, предложил Кузнецову написать приказ о подготовке Балтфлота к уничтожению, адмирал Кузнецов, нарком, очутился в ужасном положении...

А когда же были разминированы корабли Балтфлота?

После 23 сентября. Об этом говорит Грищенко ("Соль службы", с. 109), описывая вызов комбрига и трех командиров подводных лодок на Военный совет КБФ.

Значит, в страшные для Балтийского флота дни 21 и 23 сентября 1941 года, в дни "звёздных налетов" немецких бомбардировщиков на Кронштадт, где все гавани были тесно забиты кораблями и подводными лодками, корабли и лодки стояли под бомбами — изготовленные к взрыву.

Интересная (мягко говоря) картина. В эти дни погибли эсминец "Стерегущий" и лидер "Минск", подводная лодка, транспорт. Крейсер "Киров", линкор "Октябрьская Революция" и три эсминца были повреждены бомбами, а линкор "Марат", уничтоженный наполовину, лег на грунт и перестал существовать как корабль (см.: "Боевая летопись ВМФ...", сс. 149-150). Лишь после таких потерь штаб флота начал (I) рассредоточивать корабли, переводить часть крупных кораблей и подводных лодок в Ленинград (см.: Там же, с. 151).

Я не раз слушал споры старых балтийцев о причине ряда чудовищных взрывов на линкоре "Марат": невозможно уничтожить линкор одной авиабомбой. Поскольку компания Поникаровского назвала меня "невеждой" (я не возражаю), я позволю себе задать "невежественный" вопрос: а не привела ли немецкая бомба в действие отлично подготовленную систему взрыва "Марата"?

Военный совет КБФ, куда вызвали Грищенко (и где Трибуц отдал приказ разминировать корабли), тоже загадочен.

Дело происходило не ранее 24-го и не позже 26 сентября 41-го года, меж гибелью "Марата" и сменой командования на бригаде подплава. Размышляя над этими страницами "сцены у командующего", я спросил: "Петро Дионисиевич, а что вообще представлял собой Трибуц?" (Адмирал Поникаровский, не зная, чем меня уесть, пишет, что я даже отчества Грищенко не ведаю. Пусть адмирал заглянет в "Соль службы", с. 4, там сказано, что отец нашего героя подводника звался Дионисий Андреевич. И когда я к Грищенко обращался "Петро Дионисиевич", ему это нравилось. Видно, надоело ему за всю жизнь чужое его слуху "Денисыч".)

Что представлял собой Трибуц? И Грищенко ответил, совершенно равнодушно: "Убийца..." ( в такой интонации говорят о чужом и неинтересном, вконец спившемся человеке: алкоголик...).

Приказ Трибуца на переход трех подводных лодок в конце сентября 41-го с Балтики на Север через Атлантику — мягко говоря, непонятен.

Грищенко приводит слова Трибуца: "Я доложил в Ставку Верховного главнокомандования — план в принципе одобрен". Значит, Трибуц доложил "кому-то" в Ставку (через голову наркома ВМФ), что он, командующий, хочет передать другому флоту три боевых корабля, и "кто-то" в Ставке этот план одобрил.

А вот что пишет тогдашний нарком ВМФ Кузнецов ("Курсом к победе", с. 283): "...когда над Ленинградом нависла особая угроза и даже возник вопрос о возможном уничтожении кораблей, кое-кто из флотских товарищей предлагал воспользоваться Зундом — проливом, связывающим Балтийское и Северное моря, чтобы перевести часть подводных лодок на Северный флот. (...) Я доложил Ставке о готовящейся операции (хотя в душе и не совсем соглашался с этим замыслом). И. В. Сталин хмуро выслушал меня и ответил довольно резко, в том смысле, что не об этом следует думать, надо отстаивать Ленинград, а для этого и подводные лодки нужны..."

Так Сталин спас три лодки (две из них, "С-8" и "С-7", погибли позднее), которые "кем-то" уже обречены были на гибель.

Прорыв в Северное море был невозможен, командиры лодок это знали, и нарком Кузнецов это знал. К утру 24 сентября выход из Финского залива был заперт: весь германский флот (имевшийся на Балтике) стоял там, ожидая прорыва наших кораблей. Обстановка в Зунде была еще тяжелее. За полтора года, после захвата Германией проливной зоны, немцы создали там против английских лодок мощнейшую оборону. А глубины не давали подводникам никакой возможности маневра.

Грищенко пишет о карте в кабинете Трибуца: "Карта была, как говорят на флоте, "приподнята" операторами, темный цвет на ней обозначал небольшие глубины; только местами в проливах Большой и Малый Бельт и Зунд есть узенькие белые полоски—глубины больше двадцати метров".

Много ли это — если высота подводной лодки от киля до верхних ограждений рубки не более 12 метров?

Какие же тактические рекомендации дает Трибуц командирам лодок?

"...Не забудьте, товарищи командиры, что соленость Атлантики почти в три раза больше, чем на Балтике..."

"Последнее замечание комфлота, - пишет Грищенко, - окончательно покорило нас знанием дела до мелочей..."

Хвала это Трибуну? Или злая ирония?

"Комфлот у нас что надо,— услышал я слова Лисина. Так думали мы все" ("Соль службы", сс. 106-109).

Думаю, что слова "комфлот у нас что надо" Лисин произнес с "определенной" интонацией.

Меня поражает в "Соли службы" на с. 105 внезапный "поворот зрения" Грищенко. Грищенко сильно и впечатляюще описывает четыре взрыва на "Марате", уничтожение всей носовой части линкора, громадной фок-мачты с надстройками, мостиками и площадками, страшную картину в гавани...

Что заставило Грищенко в тот миг обратить свой бинокль в сторону здания штаба флота?

На балконе Грищенко видит в бинокль одинокую фигуру с обнаженной головой, это командующий флотом вице-адмирал Трибуц.

"Я не знаю,— пишет Грищенко,— что чувствовал он в эти минуты".

 

Часть пятая

Адмирал Поникаровский, он же президент фонда юбилея флота, твердит в "Труде", будто он защищает от меня (!) честь "всех ветеранов Балтики". Честью ветеранов он, по старой привычке номенклатуры, лишь прикрывается. Поникаровский защищает пять имен: Травкин, Трибуц, Орёл, Пантелеев и Всеволод Вишневский. Травкин и Вишневский — казённые "иконы" для казённого почитания. А Пантелеев и Орёл долгие годы до Поникаровского начальствовали в Военно-морской академии.

Недавно вышел в свет "Морской биографический словарь" под редакцией адмирала И. Касатонова. Грищенко и Матиясевич, герои войны, лучшие подводники Балтики, в словарь не попали: видимо, недостойны. Зато есть в словаре адмирал Поникаровский, с портретом. Правда, автор издания доктор наук профессор В. Д. Доценко говорит в предисловии, что полные адмиралы включены в "МБС"— "независимо от заслуг и личного вклада". Хороший комплимент адмиралам.

В дни моей журналистской юности я хотел встретиться с адмиралом Пантелеевым, чтобы сделать для газеты беседу с ним: меня очень интересовала осень 41-го, десанты в Стрельну и Петергоф... Старшие мои друзья, ветераны-балтийцы, меня строго одернули. Мне сказали, что у Пантелеева с августа 41-го весьма скверная репутация, и лучше не "пачкаться".

Что контр-адмирал Пантелеев в сентябре 41-го был снят с должности начальника штаба флота по требованию офицеров штаба и командиров соединений КБФ.

Что в Таллинском переходе Пантелеев, командир отряда прикрытия 2-го и 3-го конвоев (флаг — на лидере "Минск"), бросил порученные ему конвои и полным ходом ушел в Кронштадт, а затем отрекся от всех своих устных распоряжений, отданных на переходе.

Что история десантов в Петергоф и Стрельну — одно из самых тёмных мест в истории Балтфлота и обороны Ленинграда... (уже затем, в начале 70-х, возник скандал вокруг книжки "Живые, пойте о нас!". Власти не дали скандалу разгореться. Расследование было закрытым, а результаты его неутешительны.

И сама записка "Живые, пойте...", якобы найденная в гильзе на месте гибели моряков, оказалась подложной, и "оставшиеся в живых участники десанта" были подставными: мне про это говорил ленинградский журналист К. К. Грищинский.

Грищинский был в комиссии по расследованию, он и разоблачил самозванцев. Профессионал разведки, бывший офицер разведотдела штаба Балтийского флота, он и через тридцать лет помнил в лицо и по фамилии всех, кто ушел в Петергоф в десант в отряде полковника А. Т. Ворожилова. Грищинский их всех отбирал в отряд лично).

Н. Г. Кузнецов ("Курсом к победе", сс. 230-231) пишет, сколь сильно был недоволен Сталин поведением английского морского командования в случае с конвоем "РО-17": "Мыслимое ли дело: всем боевым кораблям оставить конвой?!" Интересно, знал ли Сталин, что точно так же поступило командование Краснознаменного Балтийского флота в Таллинском переходе?

Видимо, не знал.

У меня складывается впечатление, что в конце августа и начале сентября 1941 года в вопросах Балтийского флота и защиты Ленинграда Сталина просто дурачили: обманывали, не докладывали правду, делали противоположное его распоряжениям.

Есть у меня основания думать, что когда "кто-то" намечал Ленинград и Москву к сдаче и Балтийский флот к уничтожению,— в Ставке, за спиной Сталина, игралась крупнейшая политическая авантюра (причем по сценарию заговоров сразу и Ленина и Милюкова).

История еще вскроет эту тему.

Но если Жуков был в те дни безукоризненным "человеком Сталина", то Трибуц, боюсь, являлся (как и многие другие) бездумным исполнителем "чьей-то" враждебной Сталину воли...

Первые сведения о том, что в Таллинском переходе боевые корабли бросили четыре конвоя транспортов на растерзание немецким бомбардировщикам, появились в нашей печати в 1973 году, в очень смелом сборнике "Краснознаменный Балтийский флот...", который вышел в изд. "Наука" под редакцией профессора В. И. Ачкасова.

Сам Ачкасов в своем очерке в том сборнике (см. сс. 91, 92) язвительным полунамеком писал, что "контр-адмирал Ю. А. Пантелеев принял смелое решение", приказав лидерам и миноносцам идти со скоростью 22 узла, и что боевые корабли, естественно, не терпели урона от вражеской авиации, так как имели "сильную зенитную артиллерию, отработанную противовоздушную оборону и большие скорости хода" — в отличие от "слабовооруженных тихоходных транспортов и вспомогательных судов".

Тут уж всякий понял, о чём речь.

В том же сборнике (с. 238) контр-адмирал И. Г. Святов дал четкую картину, которую он наблюдал утром 29 августа 1941 года с острова Гогланд: "Часов в 10 на горизонте показались боевые корабли: крейсер "Киров", эскадренные миноносцы, подводные лодки и тральщики. Они вели огонь по самолетам противника, которые, как правило, обходили боевые корабли и летели дальше на невооруженные транспорты".

В 1983 году то же подтвердила "Боевая летопись ВМФ..." (сс. 111, 112):

"29.08 движение отрядов кораблей и конвоев в Кронштадт происходило раздельно...", "...противник продолжал атаки, главным образом, по транспортам, и топил их”.

Сравнение действий Трибуца и Пантелеева с действиями английского командования, отдавшего на растерзание немцам конвой "РО-17", стало в общественном мнении в последние два десятилетия настолько общим местом, что вошло уже и в научную литературу:

"...снявшись с якорей, лидеры "Минск" и "Ленинград" со скоростью около 27 узлов ушли на восток, оставляя беззащитными битком набитые войсками транспорты. Вспомним, что так же поступило и британское морское командование, бросившее на произвол судьбы летом 1942 г. суда из состава конвоя "РQ-17" (Доценко В. Д. "Флот. Война. Победа. 1941-1945. Научное издание". СПб., "Судостроение", 1995, с. 69). Я прибавлю, что история конвоя "РО-17" длилась 32 дня, шел конвой не по минным полям (как повел свой флот Трибуц), из 36 транспортов конвоя погибли 23 (см.: "Боевая летопись ВМФ...", сс. 78-81).

Таллинский переход боевые корабли Балт-флота совершили за 50 часов. Транспорты, которым повезло, дошли в Кронштадт за 72 часа.

Профессор Доценко на сс. 70-71 своей книги "Флот. Война. Победа..." размышляет о фигуре Трибуца и о причинах катастрофы в Таллинском переходе.

Трибуц, назначенный на должность командующего КБФ весной 1939 года, "имел 15-летний стаж (видимо, здесь опечатка. Трибуц окончил училище им. Фрунзе в 1926 году, см. "Морской биогр. словарь", с. 407.— О. С.) службы в офицерских должностях. К этому времени он не успел получить опыта командования даже соединением. (...) По оценке наркома ВМФ на 1940 г. на Балтийском флоте был "полнейший провал по оперативно-тактической и боевой подготовке".

У историка Доценко вызывает недоумение, как удалось противнику в 1941 году "в белые ночи, в операционной зоне нашего флота выставить более 3 тыс. мин и минных защитников. Это свидетельствует не только о слабости нашей разведки, но и о неважной организации наблюдения на театре. (...) Удивляет, что ни в угрожаемый период, ни даже с началом войны не было организовано разведывательное траление мин. Даже когда в конце июня в устье Финского залива подорвались на минах крейсер "Максим Горький" и эскадренный миноносец "Гневный", штабом флота (начальником штаба флота был контр-адмирал Пантелеев.— О. С.) не было организовано ни разведывательное траление, ни определение границ минных заграждений.

Тральщики же использовались чаще для выполнения несвойственных им функций: несли дозорную службу, перевозили бомбы и авиационное топливо и часто при этом гибли, так и не решив тех задач, ради которых они строились в мирное время. К началу Таллинского перехода флот потерял третью часть своих тральщиков. (...)

...С 10 августа Трибуц приказал в целях маскировки (1) фарватеров отказаться от их систематического протраливания..."

Сколько погибло в Таллинском переходе транспортов и вспомогательных судов? Трудно понять.

Ачкасов в 1973 году дает цифру 34.

"Боевая летопись..." в 1983 году дает цифру 32.

Профессор Доценко в 1995 году дает цифру 46.

Я пробовал по книжкам "зайти с другого конца", посмотреть, сколько же транспортов уцелело. Ничего у меня не получилось.

23 октября 41-го года начинается гигантская операция длительностью в 49 дней по эвакуации военно-морской базы Ханко в Кронштадт и Ленинград. Нужно вывезти 27 тысяч человек и тысячи тонн грузов. "Боевая летопись..." (сс. 116-119) буквально по дням говорит о ходе этой операции.

То же делает в своем историческом очерке бывший командир базы Ханко генерал-лейтенант С. И. Кабанов (см.: "Краснознам. Балт. флот...", 1973, сс. 139-148). Их данные практически не расходятся.

Кто осуществлял вывоз людей и грузов с Ханко? Боевые корабли. Эсминцы, большие тральщики, заградители. Из транспортов называются только "Вахур", "Минна", шхуна "Эрна" и транспорт № 538.

Шхуна "Эрна", к примеру, взяла на борт 22 человека из гарнизона Ханко, а про "Вахур" генерал С. И. Кабанов с иронией пишет, что тот "представлял особый интерес", ибо "это был очень старый корабль, чуть ли не 50-летнего возраста. На его борту находилось всего 225 человек" (Там же, сс. 144, 145).

С последним отрядом кораблей на Ханко пришел лайнер, турбоэлектроход "И. Сталин". В обратном пути, декабрьской ночью он подорвался на трех минах, с ним погибли без малого 4 тысячи человек (Там же, с. 148). Из 88 кораблей и судов, участвовавших в этой операции, погибли 25 ("Боевая летопись...", с. 118). Почему же Трибуц не послал к Ханко транспорты?

Трибуц везде пишет, что Таллинский переход был его победой. Но в одном месте Трибуц вдруг совершает оговорку (говоря о том, сколь велики были объективные трудности):

"...К тому же к концу кампании 1941 г. КБФ располагал незначительными транспортными (...) ресурсами" ("Краснознам. Балт. флот...", 1973, с. 165).

Вот и ответ, сколько транспортов дошло из Таллина: "незначительные ресурсы".

В очерке Н. Михайловского "Огненная купель" (см.: "В центре циклона", Лениздат, 1987, сс. 235-244) говорится, что из всех торговых судов в Таллинском переходе до Кронштадта добрался только старенький лесовоз "Казахстан".

"Казахстан" входил в состав 2-го конвоя ("Боев. лет.", с. 109) и был брошен кораблями отряда контр-адмирала Пантелеева. "Казахстану" повезло — на его палубе стояли зенитные орудия и счетверенные пулеметы увозимого из Таллина зенитного артполка. Их огонь не позволил "юнкерсам" бомбить прицельно. Из двух сотен бомб, сброшенных на "Казахстан", попала в судно одна. Она разрушила мостик, повредила рулевое управление и вызвала пожар, который охватил судно от средней части (от надстройки) до носа. На "Казахстане" плыли почти 5 тысяч человек. Их спасением занялся стихийно возникший штаб под командованием полковника Г. А. Потемина. Экипажем судна руководил помощник капитана Л. Н. Загорулько.

Удалось пресечь панику и в течение нескольких часов ликвидировать пожар (бомбежки не прекращались). В сумерках приткнулись к островку Вайндло и сошли на берег. Полковник Потемин сформировал из 2 тысяч бойцов и командиров полк и организовал оборону острова. Через несколько дней "Казахстан" отвели в Кронштадт. Героические действия команды судна под руководством помощника капитана Загорулько были отмечены в приказе Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина от 12 сентября 1941 года (Там же, с. 112). Дальше начинается непонятное. Писатель А. Зонин, участник событий на "Казахстане", после войны написал роман, где рассказал о трагедии и подвиге "Казахстана" (судно имело в романе вымышленное название). За это Зонин получил 25 лет каторжных Работ. Роман был изъят и уничтожен. В течение десятилетий о "Казахстане" было запрещено упоминать. Очевидно, что Зонин сильно задел чьи-то "высокие" интересы.

С "Казахстаном" связаны по меньшей мере две тяжкие загадки. Флотская молва утверждает, что на "Казахстане" шел из Таллина в Кронштадт какой-то высокий чин из политуправления флота. Когда судно запылало и потеряло ход, за "чином" (персонально) прислали катер. "Чин" сбежал так шустро, что бросил в каюте дорогое кожаное пальто, а в его кармане личное оружие. И безвестный матрос надел генеральское кожаное пальто, вышел с пистолетом в руке на палубу и властными железными распоряжениями остановил панику, заставил людей начать тушить пожар...

Писатель Н. Михайловский (тоже участник Таллинского перехода, тонувший на "Виронии") через 40 лет разыскал этого матроса из легенды. Его фамилия Аврашов, звать Алексей Григорьевич. Войну прошел на торпедных катерах, был тяжело ранен. А в начале войны служил шофером в штабе флота, и на "Казахстан" прибыл со своим легковым автомобилем. В части, касающейся матроса, чужого кожаного пальто, пистолета,— всё в легенде оказалось правдой.

Другая половина легенды скрылась в "цензурных неясностях". Аврашов явно прибыл на борт "Казахстана" не один, а привез своего "шефа", на это указывает деталь: матрос-шофер спит в каюте коменданта судна. И легковой автомобиль Аврашова погрузили на борт, а десятки машин начальства сожгли в Таллине на причале. Тут же в очерке Михайловский цитирует письмо Александра Зонина. В письме говорится, что на "Казахстане" отплыл из Таллина "уполномоченный Военного совета КБФ полковой комиссар Лазученков".

Спасением "Казахстана" командовали полковник Потемин, полковник Скородумов, капитан Панфилов, батальонный комиссар Гош, майор Рыженко, на "Казахстане" погиб Герой Советского Союза комдив Сутурин — это всё армейские офицеры. Но загадочный уполномоченный Военсовета флота нигде более не упоминается. Не он ли был хозяином кожаного пальто?

Вторая загадка трагедии "Казахстана": нигде в книгах не приводится фамилия капитана судна.

Флотское предание говорит, что при взрыве бомбы на мостике капитан был ранен и выброшен за борт, его подобрал катер. Капитана доставили в Кронштадт, в госпиталь. А через несколько дней капитан, по приказу комфлота Трибуца, был изъят из госпиталя, судим трибуналом и расстрелян...

Чтобы лучше понять масштабы трагедии, совершившейся 29 августа 41-го на небольшом пространстве меж Вайндло и Гогландом, где гибли брошенные флотом четыре конвоя, нужно прибавить, что корабли Кронштадтского специального отряда прикрытия капитана 2 ранга И. Г. Святова за десять дней с 29 августа по 7 сентября спасли и доставили в Кронштадт 12 160 человек ("Краснознам. Балт. флот...", 1973, с. 92). Историк профессор В. Д. Доценко приходит сегодня к выводу, что в Таллинском переходе погибли от 12 до 14 тысяч человек ("Флот. Война. Победа...", 1995. с. 69).

Что до потерь боевых кораблей в катастрофе, именуемой "Таллинский переход", в умах юбилейных адмиралов вроде Поникаровского господствует утешительная арифметика Трибуца: потери небольшие, 13 процентов. Это очень удобная для чиновного благополучия арифметика. Пусть читатель представит один линкор в сопровождении 99 катеров. Враги утопили линкор, а 99 катеров остались на плаву. По логике адмиралов Трибуца и Поникаровского, потери — всего один процент.

Приметьте, что когда речь идет о потерях германского флота или флотов наших союзников, наши историки ведут счет непременно в суммарном водоизмещении — десятки, сотни тысяч тонн.

Если речь о наших потерях — считают исключительно "по вымпелам".

По водоизмещению один эсминец типа "7" равен 140 торпедным катерам типа "Г-5", или 43 охотникам типа "МО-4", или 4 сторожевым кораблям типа "Ураган".

У эсминца 4 орудия 130 мм и 2 орудия 76,2 мм — у сторожевика 2 орудия 102 мм. Эсминец мог разом выстрелить 6 больших торпед, сторожевик — 3 малых. То есть, считать боевые корабли "кучей" — бессмыслица.

Профессор военной истории каперанг Мрыкин назвал меня "дремучим невеждой". Попробую, как положено Иванушке-дурачку, сделать работу, которая не под силу профессору Мрыкину. Беру "Боевую летопись ВМФ. 1941-1942 гг." (заметьте, что дальше 42-го года боевая летопись флота не продвинулась — в Генштабе перепугались и тем, что опубликовано), смотрю на сс. 108-110 список кораблей и судов, вышедших 28 августа 1941 года из Таллина и Палдиски в Кронштадт.

В трех отрядах кораблей (отряд главных сил, отряд прикрытия и арьергард) и четырех конвоях насчитываются: 1 крейсер, 2 лидера, 10 эскадренных миноносцев, 11 подводных лодок, 8 сторожевых кораблей, 25 тральщиков, 3 канонерских лодки, 66 катеров различных видов и типов и 44 транспорта и вспомогательных судна. О потерях транспортов я писал выше. Большие транспорты погибли все. На плаву остался (и то случайно) сгоревший наполовину, развороченный бомбой "Казахстан". Из 13 больших боевых кораблей погибли 5. Из 5 больших подводных лодок погибли 2. Из 102 малых кораблей погибли 8. И все это — лишь за три часа "успешной операции командующего вице-адмирала Трибуца".

Мне очень нравится у Грищенко в "Соли службы" страница, где Трибуц витийствует в 1975 году на митинге в День Победы: "Это был подвиг, величие которого не померкнет в веках... Я горжусь тем... В благодарной памяти поколений навсегда останутся эти примеры мужества..." Грищенко холодно говорил о Трибуце: "Убийца..." — но у Грищенко темнело лицо и скулы твердели, когда речь заходила о Пантелееве. Грищенко его ненавидел. Поникаровский, умница, заметил, что в "Соли службы" о Пантелееве 30-х годов сказано "отличный моряк". Грищенко справедлив. Пантелеев и в старости, говорят, был умелый яхтсмен. Но “отличный моряк" еще не значит ни порядочный человек, ни умный начальник штаба флота, ведущего бои. "Соль службы", с. 173: Пантелеев устроил разнос другу Грищенко командиру лодки И. С. Кабо за "отсутствие инициативы и настойчивости" на боевой позиции. Кабо отвечает начальнику штаба флота, что инструкция штаба флота запрещает командиру лодки выходить за границы отведенного лодке квадрата боевой позиции. Как быть, если вражеский корабль идет мимо этого квадрата? Грищенко пишет: "Ответа не было".

С. 77: Пантелеев записывает на листке календаря. что "Л-3" выйдет на минную постановку 15 июля... Я в недоумении спросил Грищенко: оперативные секретные сведения — писались в перекидной календарь на столе? Грищенко, усмехнувшись, ответил: у каждого свой] стиль работы.

С. 57: Грищенко пишет с предельной сдержанностью, что вряд ли правильно было приказывать командирам лодок форсировать Финский залив в надводном положении...

У Грищенко в книге много скорбных примеров: "С-3" шла в надводном положении и погибла от торпеды, "С- 11", "С-5", "Щ-301", "Л-2" погибли, потому что шли в надводном положении и подорвались на минах... Но начальник штаба флота Пантелеев был бережлив. Зачем, к примеру, торпедным катерам зря жечь бензин? И нот две лодки, "Л-3" и "С-8" выходят в боевой поход (!), и 12 часов (!), от полудня до полуночи (белая ночь) каждая медленно тащит на буксире три торпедных катера,— представляя собой великолепную мишень для удара из-под воды или с воздуха (см. с. 78). Вероятно, за эти 12 часов Грищенко много раз и с чувством подумал о Пантелееве.

с. 92: Пантелеев, под грохот бомбежки (!) в Таллине, "по-отечески" велит Грищенко идти из Таллина в Кронштадт в надводном положении...

Тяжелая ирония заключена в этом "по-отечески". Пантелеев был старше Грищенко на 6 лет.

Все поникаровские обиделись и надулись: зачем я (!) изобразил Вс. Вишневского "плаксой". Для начала—Плакса было его народное прозвище уже к 42-му году. А затем, я уступлю слово Петру Грищенко:

"...Всеволод Витальевич был весь в слезах. (...) Впервые в жизни я встретил человека с такой эмоциональной душой. Как-то Всеволод Витальевич пригласил меня на читку пьесы "У стен Ленинграда". Собрались знакомые, друзья, артисты театров КБФ в Матросском клубе на площади Труда. Слушание первого акта прошло в большом напряжении. Вишневский часто останавливался на полуслове, искал носовой платок. Он так и не дочитал пъесу до конца. Сперва сделали перерыв — в надежде, что автор успокоится, но случилось так, что пришлось всем разойтись, а нам с Всеволодом Азаровым и Александром Кроном — Увезти Вишневского домой" ("Соль службы", сс 179-180).

Адмирал Руссин жалуется в "Вечерний Петербург", что Стрижак "Всеволода Вишневского изображает "плаксой" и моральным уродом в противовес Маяковскому, мол, из такого большевика не накуешь железных гвоздей" (долго я гадал над сей фразой, но до смысла в ней так и не дознался, тем паче, что я в очерке о Грищенко вообще не упоминал Маяковского).

Адмирал Руссин развил богатую деятельность: в Союз писателей он шлет кляузу, требуя покарать меня, в Союз журналистов — требуя покарать всех сотрудников "Вечёрки",— адмирал как-то не заметил, что творческие союзы (а отличие от его совета ветеранов) уже много лет назад перестали являться охранительными и карательными организациями.

За рубежом тоже мной недовольны. Адмирал Смирнов и "баталист-маринист" Корсунский (биограф Трибуца) из Таллина зорко глядят в Россию: как бы кто не покусился на их идолов.

Корсунский (биограф Трибуца) с печалью пишет о том, как Вишневский умирал в Ленинграде от дистрофии, и советует мне заглянуть в книгу "Писатели Балтики рассказывают". Корсунский ведет себя, как лектор в сельском клубе: грозит названиями книг, которых сам не читал.

Вот что пишет о быте Вишневского в январе 42-го зам. Вишневского в "опергруппе писателей" А. Тарасенков в своем дневнике:

"...безумство —за проезд в машине от аэродрома до "Астории" уплачено батоном белого хлеба! На столе — пир: курица, шоколад, какой-то заграничный ликер, печенье, колбаса, сыр. Наедаюсь до отвала. Ощущение счастья. Засыпаю на диванчике под шинелью. Всеволод и Софья Касьяновна — на роскошных двуспальных, сдвинутых вместе "асторийских" кроватях..." ("Писатели Балтики рассказывают", М., "Сов. пис.", 1981, с. 57).

Тяжко жилось Тарасенкову под командованием Вишневского: "...болезненные сцены с донельзя раздраженным Вишневским", "...истерики Всеволода..." (Там же, сс. 57, 58), а сколь мелочно и несправедливо преследовал Вишневский своего зама, пишет Н. Чуковский (см.: Там же, сс. 89-90). Вишневский как тема исследования сейчас никому не интересен. Когда же напишут свободную от цензуры книгу о нем, это будет страшная книга.

Сегодня, в связи с именами жертв, проступают лишь некоторые черты портрета этого "профи" — доносчика и душегуба. Отчетливо прослежено, как он ненавидел и травил Михаила Булгакова. Булгаков пишет о нем в письмах 32-го года: "флибустьер", "кустарное, скромное лицо", "...некий драматург, о котором мною уже получены многочисленные аттестации. И аттестации эти одна траурнее другой. Внешне: открытое лицо, работа под "братишку", в настоящее время крейсирует в Москве..."

Печатные доносы "братишки" на Булгакова в "Красной газете", в "Советском искусстве" устроены головокружительно. Вишневский пишет, что зрители в театре смотрят "Дни Турбиных": "...покачивая головами, и вспоминают рамзинское дело. Знаем, мол, этих милых людей..." — смысл фразы, в переводе для сегодняшнего читателя, таков: и автора пьесы, и его героев Турбиных нужно расстрелять, как расстреляли вредителей по делу Промпартии (см.: Булгаков М.А. Собр. соч. в пяти томах, М., "Худ. лит.", т. 5, 1990, сс. 473-475.702. 703).

В "цензурные" годы Лев Успенский и Николай Чуковский (Петербуржцы, интеллигентные люди, настоящие писатели) избрали иронично-шутливую интонацию, чтобы дать читателю хоть чуточку правды о Вишневском. И я поражаюсь тому, что цензура в 81-м году всё это разрешила. Чуковский пишет, что Вишневского узнавали "с огромного расстояния — по блеску множества орденов, сиявших на его кителе. В первый год войны военные с большим числом орденов встречались еще редко, и Вишневский выделялся среди всех. (...) Лев Васильевич Успенский (...) утверждал, что Вишневскому в жизни по-настоящему везло только на ордена" ("Писатели Балтики рассказывают", с. 82).

Лев Успенский — тонкий стилист и лингвист, недаром на его книгах поколения учились любви к Русскому языку (и любви к Петербургу), и такая шутка означает, что Вишневскому не везло ни в уме, ни в таланте, ни в любви, ни в чести, ни в добродетелях.

Чуковский смешно заметил, что пьесы Вишневского о красных конниках написаны будто самими конниками ("Писатели Балтики...", с. 70). Чуковский смешно пишет, как трепетно относился Вишневский к своему званию: чтобы доставить ему удовольствие, друзья должны были называть его не по имени, а "товарищ полковой комиссар" (Там же, с - 72). И если ночью, в полной темноте (!) на Вишневского наталкивался краснофлотец и говорил "извините". Вишневский строго поправлял: "Надо сказать: извините, товарищ полковой комиссар." (Там же, с. 73).

Корсунский (биограф Трибуца) считает, что я обидел Вишневского, когда написал, что Вишневский дослужился до капитана 1 ранга. Корсунский пишет: к 42-му году Вишневский был уже бригадным комиссаром — "что, как известно, выше капитана первого ранга". Корсунскому вечно "известны" вещи, каких нет в природе. Если Корсулскому придет в голову заглянуть в "Приложения" к "Морскому биографическому словарю" (с. 470), он прочтет, что бригадный комиссар — звание, соответствующее званиям комбрига в морской авиации и в береговой артиллерии и капитана 1 ранга во флоте. В 43-м году, когда отменили комиссарские звания, Вишневский был аттестован в капитаны 1 ранга. Об этом говорится и в книге "Писатели Балтики рассказывают", с. 170.

Вишневский в 41-м был на Балтфлоте спецкором "Правды". А неукротимый его темперамент требовал — командовать, распоряжаться, писать приказы, давать указания в масштабе мировой литературы. И Вишневский придумал для себя воинскую часть: "опергруппу писателей" при Пубалте. В Пубалте не могли понять, кому и зачем нужна воинская часть, состоящая из писателей, но уступили напору Вишневского. Он "выбил" штаты, пайки, помещение, секретаря-машинистку, личный транспорт, бензин, и звание бригадного комиссара. Писателей согнали в "опергруппу" и заперли на казарменном положении. По личным делам приходилось ходить ночами в самоволку (см.: "Писатели Балтики рассказывают", с. 120).

Лев Успенский пишет, что ему "не приходилось слышать о других таких военно-писательских объединениях", "других "литературных" боевых частей мне не припоминается не только на Балтике, но вообще где-либо" (Там же, с. 101).

Николай Чуковский пишет: "я не стремился попасть в Оперативную группу и попал туда против воли — но приказу. Я ушел из нее при первой возможности..." (Там же, с. 85).

Вишневский мечтал, чтоб писатели сидели в казарме и сочиняли патриотические книги.

Чуковский в марте 42-го пишет жене, как он счастлив, что вырвался из пубалтовской казармы в воюющую часть: "Сидеть безвыездно на Васильевском острове для меня невыносимо..." (см.: "В центре циклона", с. 132).

В воспоминаниях Чуковский говорит, что "опергруппа" превратилась в объединение "...чисто формальное. То, что чувствовал я — необходимость для писателя находиться в частях, а не в Пубалте,— чувствовали и другие. Крон все время проводил в Подллаве, на подводных лодках. Зонин на подводной лодке совершил большое плавание (...). Поэт Всеволод Азаров (...) месяцами жил на кораблях эскадры (...). Лев Успенский (...) кочевал с кораблей па бронепоезда..." — и так далее ("Писатели Балтики рассказывают", с- 86).

Вместо книг у писателей "литературной воинской части" получались брошюры и "книжонки".

В мае 42-го Чуковский пишет жене: "Пишу уже новую книжонку, а предыдущую сдал Вишневскому (…). Но мысли мои заняты не этими книжонками, а романами, которые я напишу, когда будет возможность..." ("В центре циклона", с. 136). Чуковский в воспоминаниях ("Писатели Балтики...", сс. 89-90) откровенно говорит, что уровень сочиняемых в "опергруппе" брошюр был очень низким.

Для Вишневского это было неважно. Вишневский, в нашивках бригадного комиссара, с маузером в деревянной кобуре, отчитывался — количеством! Вишневский проводил отчетные мероприятия, которые Лев Успенский называл "флотский парад" ("Писатели Балтики...", с. 108).

О подготовке к такому "параду" пишет Н. Михайловский: "Мы все крутились, как "бесы на сковородке". Вишневский готовил доклад. Мы собирали для него все необходимые справки, по-бухгалтерски подсчитывая число статей и очерков, написанных нами, выступления в частях и на кораблях. Всей этой "цифири" Всеволод Витальевич придавал большое значение..." (Там же. с. 261).

А людям-то хотелось читать настоящие книги. Чуковский в письмах к жене говорит, что зачитывается Диккенсом и письмами Флобера. Александр Крон пишет, что на одной из подводных лодок вся команда перечитала полное собрание сочинений Достоевского, и военком полушутя (наполовину всерьез) говорил Крову, что боится "фитиля" от начальства за то, что "не руководит чтением" и "разводит на лодке всякую достоевщину" (см.: "В центре циклона", сс. 108-109). Комиссар лодки не зря побаивался: Достоевский в ту пору был официально объявлен "реакционным мракобесом".

Значит, матросам, которые имели образование четыре—семь классов, ''реакционный мракобес" Достоевский был нужнее, чем "ура-брошюры" политуправления, гордость Вишневского.

Чуковский пишет, что Вишневский представлял себе мир и людей — "упрощенно. Я, например, сводился для него к одной формуле: представитель старой Петербургской интеллигенции. То, что я не укладывался целиком в эту формулу, он не видел и не хотел видеть" ("Писатели Балтики...", с. 90) "Он мыслил исторически, громадными величинами. Все бытовое, частное, личное почти не занимало его. Я этим вовсе не хочу сказать, что он был человек невнимательный, равнодушный к людям. Напротив, он был заботлив и очень внимателен к окружающим — в частности, ко мне. Но интересовался он только одной стороной моей жизни — моей служебной и литературной деятельностью" (Там же, сс. 83-84).

Успенский говорил, что Вишневский “мелочей", "деталей" не видел, "они только мешали бы его грандиозным обобщениям" (Там же, с. 96). "Обобщения" Вишневского поразительны. Успенский как-то сказал Вишневскому, что у бухгалтера по фамилии Макаров немцы разбомбили дачу. Вишневский тотчас выступил на митинге, где страстно заклеймил фашистских варваров за то, что они разбомбили дачу великого русского патриота адмирала Макарова. Об этом Лев Успенский пишет в главе "Второй ораторский прием Вишневского", см. "Писатели Балтики...", сс. 123-124. Я думаю, что Вишневский в войну уже был психически ненормален.

Чуковский пишет, что Успенский ему однажды сказал: "Вишневский похож на двухлетнего ребенка, увеличенного до размера взрослого человека. Я удивился точности этого наблюдения" (Там же, с. 95). Далее Чуковский приводит рассказ Успенского о поездке с Вишневским на какую-то батарею. "На батарее было тихо и скучно, немецкая артиллерия вяло постреливала, где-то раза три что-то разорвалось..." Вишневский вернулся в Пубалт и доложил начальству, что был на передовой, в пылу битвы, "это был пламенный рассказ о невиданных героях". Вишневский "в батарее ничего не заметил. Не заметил даже того, что от нее до передовой, по крайней мере, семь километров и что на участке фронта, где она расположена, больше года вообще ничего не происходило. Реальную батарею он не увидел и полностью заменил ее в своем воображении другой батареей, нисколько не похожей на настоящую" ("Писатели Балтики рассказывают", сс. 95-96).

Если Вишневский сошел с ума, то очень удачно. Вся его фантастическая ложь: дача адмирала Макарова, героическая батарея,— идеально укладывалась в норму политпропаганды и "соцреализма".

Александр Крон пишет о Грищенко: "...Чтоб вылепить коллектив "по своему образу и подобию", командир приложил немало усилий, но прежде он должен был вылепить самого себя, и я догадываюсь, какой титанический труд потребовался для того, чтобы выросший в бедняцкой семье, поздно начавший учиться крестьянский паренек превратился в того образованного, внутренне собранного и безукоризненно элегантного морского офицера, каким я его знал во время войны, а впоследствии — в научного работника и выдающегося военного педагога..." ("В центре циклона", с. 110).

Естественно, что в 42-м году капитан 2 ранга Грищенко не принимал всерьез "братишку" Вишневского, в нашивках "бригкомиссара", с деревянной кобурой и вечно в слезах. "Впервые в жизни я встретил человека с такой эмоциональной душой..."

К тому же, все знали, что Всеволод Витальевич — дворянин, который пошел работать в ЧК и там перекрасился в "р-р-революционного матросика". В истории о том, как бригадный комиссар Вишневский пожирал свой эскалоп, у Грищенко соединились две зимы: 42-го и 43-го годов (я знаю, из книжек, что Вишневский переехал в дом старушки Матюшиной на Песочной улице и августе 42-го, я же предупредил всех дураков, что пишу не историческое исследование: тут все дураки и кинулись меня уличать в неверности дат...).

"Пожилой краснофлотец" из устной истории: исторический старшина второй статьи Женя Смирнов, вестовой начальника "опер группы" Вишневского.

Лев Успенский и Николай Чуковский в записках своих уделяют много внимания этому жизнерадостному обжоре, пройдохе и плуту, который "умел жить счастливо и в осажденном Ленинграде" ("Писатели Балтики - с. 87).

Если вестовой в блокадную зиму был нагл, жизнерадостен и счастлив, то его мордастый хозяин вряд ли умирал от голода, как утверждает он "для истории" в своих дневниках.

Ещё в 30-е годы один режиссер как-то небрежно отнесся к записочкам Вишневского, и получил от Вишневского нагоняй: "Вы разве не понимаете, что каждая строчка нашей переписки принадлежит Истории?!"

Кстати, в блокадных дневниках бригадный комиссар Вишневский где-то пишет, что приказом наркома ВМФ он включён в некий "список 68-ми" — на самое усиленное питание.

Адмиралы поникаровские твердят (с упорством попугая Флинта) о моих заметках: "ложь", "ложь".

Я же объяснил, что история с эскалопом, в чрезвычайно приглаженном виде, была в рукописи Грищенко "Соль службы". Главный редактор "Лениздата" Дмитрий Терентьевич Хренков велел мне этот эпизод убрать: говорит не просто вычеркнет, а устроит скандал, доложит в обком, в ЦК, вони не оберёшься.

Так Грищенко и сообщили. Грищенко воспринял известие совершенно безмятежно, будто заранее всё предвидел.

 

Часть шестая

Философию, усвоенную на работе в ЧК, Вишневский уместил в одной реплике в пьесе "Незабываемый 1919-й". Там матрос-чекист объясняет Сталину, что делопроизводство в ЧК простое: "приход" и "расход". "Приход" — перечень арестованных, а "расход" — и так понятно (и Сталин, в пьесе Вишневского, одобрительно смеется).

Михаил Булгаков в марте 32-го в письме к Другу говорил о "флибустьере" Вишневском:

"Меня уверяют, что есть надежда, что его догонит в один прекрасный момент государственный корвет, идущий под военным флагом. и тогда флибустьер пойдет ко дну в два счета. Но у меня этой надежды нисколько нет..." (см.: Цит. соч., сс. 474-475).

Слова "меня уверяют", я думаю, относились к бурлившим тогда слухам о скором разгоне РАППа (и РАПП действительно был разогнан постановлением ЦК ВКП(б) в апреле 32-го года). ЛОКАФ, где пиратствовал и безумствовал Вишневский, был брат-близнец РАППа, только в военных сапогах, некоторые литераторы (Либединский, например) начальствовали и в той, и в другой организации. Вероятно, кто-то надеялся, что разгонят и ЛОКАФ.

Булгаков не разделял этих светлых надежд. "Флибустьер" Вишневский крейсировал под государственным флагом.

Ложь — патетический прием Вишневского. Он не высказывает своего личного мнения (как принято у приличных людей). Он угрожает и проклинает от имени неведомой ему самому "массы". Громя Булгакова, Вишневский печатно (публично) лжет, будто зрители во МХАТе покачивают головами и видят в героях "Дней Турбиных" — вредителей, которыми газеты пугали тогда народ.

"Дни Турбиных" были любимым спектаклем, единственной отдушиной в те годы, когда — "...и воздух пахнет смертью". Занавес но окончании "Турбиных" давали по 20 раз. Биографы Сталина не могут понять, почему Вождь любил этот спектакль,— но "Дни Турбиных", запрещенные в 29-м году, были разрешены к возобновлению лично Сталиным в январе 32-го года. В 34-м году прошел 500-й спектакль "Дни Турбиных", в 40-м году — 900-й...

То был единственный, кажется, случай, когда Вишневский "не сориентировался".

Вишневский удачно провернул другую "операцию" — он начал и возглавил кампанию против Сергея Колбасьева.

Колбасьев во всем был противоположность Вишневскому. Не липовый "братишка", а морской командир (в Гражданскую войну Сергей Колбасьев командовал миноносцем, командовал на линкоре "Петропавловск" дивизионом 120-мм артиллерии), настоящий герой войны (в знаменитом сражении у Обиточной косы 15 сентября 1920 года Колбасьев командовал 2-м дивизионом канонерок). Высокий и красивый. Блестяще образованный, переводчик с нескольких языков и радиоинженер. Талантливый в изобретательстве и в музыке. И великолепный, любимый всеми писатель.

В 31-м году в журналах "Локаф" и "Залп" появились статьи с хорошими названиями:

"Выправить курс". "Гражданская война в кривом зеркале" (не правда ли, похоже на недавний заголовок в "Труде" — "Ложь от имени покойного"?), и прочая. Суть этих "критических" статей сводится к мудрой формуле адмирала Поникаровского: "неча лазить грязным пером в нашу чистую историю". Авторы этих статей Вс. Вишневский, П. Федотов, С. Варшавский (после войны Ленинградский писатель Сергей Варшавский учуял перемену спроса и перековался из "локафовца" в описателя Эрмитажа) без обиняков утверждали, что Колбасьев — "классовый враг", который протаскивает "идеологически чуждые установки в литературу". "Объективно вредная книга", "грехопадение автора", "тяжелая литературно-политическая ошибка", "автор — верный установке на героев из бывших офицеров"...

Но вот что интересно. Книга "Поворот все вдруг" Сергея Колбасьева вышла первым изданием в 28-м году, а критический "залп" прозвучал только в 31-м. В чем дело?

А дело в том, что в 1931 году на флоте заново, после десятилетнего перерыва, принялись "чистить" и уничтожать бывших офицеров. О масштабах такой "чистки" на Балтике в 1931 году говорят цифры из архивных документов, опубликованные в историческом исследовании С. Зонина "Теория и практика перманентного уничтожения..." ("Звезда", 1994, .№ 9, с. 147): "в результате арестов и перемещений" вновь назначены: из 8 командиров соединений — 5, из 8 командиров дивизионов — 6, из 2 командиров линкоров — 1, из 2 командиров кораблей 1-го ранга — 2, из 20 командиров кораблей 2-го ранга — 17, (в их числе из 12 командиров эсминцев — 10)...

Колбасьев именно тогда служил на Балтике на эсминцах (по неизвестной мне причине он прервал свою дипломатическую и разведывательную работу за рубежом и был возвращен командиром на флот). Статьи Вишневского и его своры были прямым (и грязнейшим) доносом: они указывали ГПУ на командира флота Сергея Колбасьева — вот он, враг!..

Колбасьев уцелел в той "чистке". С большям трудом ему удалось в 32-м году уйти с флота. Но это его не спасло. В 33-м его арестовали. Через несколько месяцев выпустили. В 34-м арестовали вновь. Выпустили. В апреле 37-го его арестовали в третий раз, и в октябре расстреляли.

Вишневский мог быть доволен.

Хорошо заметил о Вишневском Лев Успенский: "по-настоящему ему везло в жизни только на ордена". К травле Сергея Колбасьева крепко приложил руку и его однокашник по Морскому корпусу Леонид Соболев. Роль Соболева-доносчика в арестах и уничтожении многих лучших командиров на Балтике показал по архивным документам С. Зонин (см.: Там же, сс. 147-148).

Все добровольные (!) доносы Соболева, написанные "четким штурманским почерком" и "с несомненным литературным даром", сохранились. А в печати Л. Соболев в 31-м году утверждал, что корабли героев Сергея Колбасьева "плывут прежним, буржуазно-дворянским курсом". У Соболева хватило бесстыдства включить эту статью в свой однотомник "На главном курсе. Статьи и выступления о литературе и писательском труде" в 69-м году — через 13 лет после реабилитации невинно расстрелянного Колбасьева. Не постеснялся Соболев включить в однотомник 69-го года и свои выступления 57-го года, где он громит В. Дудинцева и альманах "Литературная Москва".

Одним из редакторов (общественных, то есть без заработка) "Литературной Москвы" был замечательный человек, писатель, бесстрашный защитник Ханко Владимир Рудный...

Древняя истина: каждый человек судим будет в потомство и на небесах — по делам своим.

Сколько замечательных и благодарных слов сказано в разных книгах о балтийском комдиве (воспитателе Маринеско) Евгении Гавриловиче Юнакове. Если собрать эти слова вместе — отдельная книга получится.

А вот про комдива по фамилии Орёл я нигде не встречал ни единого доброго слова. Только в статье адмирала Поникаровского.

Орёл мне неинтересен.

В истории войны он упоминается полтора раза. Начал войну командиром бригады, окончил войну командирам дивизиона подводных лодок. В море вышел на лодке один раз — когда война уже кончалась, а для мирной карьеры, для восхождения в адмиралы нужен был хоть один боевой поход. Профессор каперанг Мрыкин своё письмо в "Вечерний Петербург" украсил эпиграфом из Вольтера: "Бог Истории — в подробностях" (профессор забыл указать, из какого произведения он это почерпнул, такое бывает, особенно если слямзишь фразу не из собр. соч.. а из отрывного календаря). Если каперанг Октябрь Мрыкин любит подробности, я могу сообщить.

Г. Зеленцов в воспоминаниях ("Дороги из глубины", сс. 578-581) историю о том, как матросы били капитана 1 ранга Орла о каменный пол, излагает несколько иначе, чем устная легенда. Но в сути всё подтверждается:

"Срыв гаек от перетяга произошел под Новый год. Комдив не разрешил пропустить на встречу Нового года приглашенных девушек с Морзавода. Отменой ранее данного разрешения он поставил матросов и старшин в весьма неудобное положение..."

Далее Орёл является в столовую поздравить матросов. Моряки, от большой любви, принимаются его качать.

Зеленцов пишет, что вышло всё само собой, "сговору не было — это точно".

Когда Орёл шлепнулся на пол, "...рука машинально хваталась за пистолет. В столовой раздался гомерический хохот сотен людей. Он взял себя в руки и стремглав выскочил из столовой".

Здесь новогодние приключения Орла не кончились. Зеленцов подробно рассказывает, как во дворе Орёл повстречался с одним из матросов из экипажа "С-13", в результате чего у Орла появился под глазом хороший синяк.

"...Когда он поднялся, потирая ушибленное место, двор бригады подплава был пустынен, как замерзшая даль залива. За воротами базы танцевали под баян одетые в одни фланельки матросы с заводскими девчатами. Мороз был нипочем, танцы в разгаре. Довольны были и девчата, праздник все же удался".

Зеленцов заступил в ночь дневальным по кубрику, и был свидетелем разговора меж Орлом и Маринеско в пустом кубрике. Тогда Орел и сказал свою фразу, ставшую легендарной:

"Сам ты бандит, и команда у тебя..."

И если до этого Маринеско посмеивался, спрашивал, не на столб ли налетел комдив, тут новогодний хмель слетел с него вмиг. Твердым голосом он заметил Орлу: "Товарищ капитан первого ранга! Прошу не забываться..."

"Бандиты", "скоты", "сволочи" — это у Орла были любимые слова по отношению к матросам. А матросы звали его ласково: "Птичка". Интересное дело: в военное время, в прифронтовой обстановке, пьяный матрос бьет морду своему комдиву, капитану первого ранга. Засудили матроса, сунули в штрафную?

Ничего подобного. Недаром Маринеско в начале 60-х говорил Крону (об интонации я могу лишь догадываться): "Орёл — умный человек". В 44-м ещё жили реликтовые представления о чести офицера. Если б Орёл доложил наверх, что матросы ему морду бьют, на карьере Орла, я думаю, поставили бы крест. Орёл "умный человек", он предпочел смолчать: лучше с битой мордой, но выйти в адмиралы. Я думаю, доминантой в характере Орла был — страх за своё благополучие, страх перед начальством.

Зеленцов сообщает удивительную подробность.

В октябре 44-го пришел приказ группе лодок на переход, и как назло, на "С-13" после приемки топлива обнаружилась трещина в топливной цистерне. Откачать топливо, пропарить цистерну, а уж потом заваривать трещину — времени не было. Матросы придумали, как заварить трещину, не откачивая топлива. Выход был назначен на 15.20. Маринеско скомандовал отдать швартовы с опозданием на 3 минуты. И на пирсе комдив Орёл "с перекошенным злобой лицом" подскочил к палу и своими руками сбросил швартовый конец (Там же, с. 608). Кадр из кинокомедии: комдив своими руками, физически ускоряет отход лодки. Трусливые люди особенно мстительны. Они мстят за пережитый ими страх. Ни от кого в жизни Орел, я думаю, не натерпелся столько страху, как от Маринеско и его команды. Пружина мстительности, сжатая до времени, ударила после войны — когда Маринеско стал никому не нужен.

Зеленцов так пишет об Орле (с. 561):

"...в глазах большого начальства слывет весьма знающим и энергичным командиром. Острослов и эрудит в кругу респектабельных адмиральш, умеющий пустить пыль в глаза недалеким, изнывающим от безделья матронам. С подчиненными офицерами строг, требовательный по службе, слова не расходятся с делом, особо при обещаниях наказать. Злопамятен и завистлив".

В конце войны 182 адмирала и офицера нашего флота были награждены орденом Ушакова 2-й степени. Вице-адмирал Ю. Ф. Ралль, к примеру, награжден этим орденом за успешно подготовленную и проведенную операцию по захвату островов Бьёркского архипелага. Капитан 1 ранга Орел получил этот орден — за подвиги Маринеско. За те же достижения президент наградил Орла высшим полководческим орденом нашей державы — орденом Жукова (президенту дали список — он и подписал).

Отношение к имени Маринеско — не просто "лакмусовая бумажка". Раскол в отношении к Маринеско проходит по линии, которая отделяет власть от народа. Маринеско — народный герой. Народ сам избрал этого бывшего зека в любимцы, народ сам назвал его героем номер один,— и уж никакие поникаровские ничего не смогут тут поделать. Комдивы, которых любил подводный флот (Юнаков, Гольдберг, Грищенко), очень любили Маринеско, тому тьма примеров.

Комдив Орёл вошел в историю как злобный гонитель и ненавистник Маринеско. Что ж, каждый сам выбирает своё лицо.

Адмиралы, желая поведать какую-то "правду", сообщают вещи несуразные. Профессор Мрыкин фамилию Юнаков пишет "Юнанов", профессор Мрыкин пишет, что Орёл окончил курсы при Академии в мае 1944 года — в чем я очень сомневаюсь. "Морской биографический словарь" говорит, что Орёл окончил эти курсы в 41-м году. Мрыкин пишет, что Орёл стал командиром дивизиона в мае 1944 года, а Поникаровский пишет, что Орёл стал командиром дивизиона в мае 1943 года... беда с этими учёными.

Я больше верю бывшему старшине и участнику событий Зеленцову, который пишет, что Орёл стал у них комдивом осенью 43-го, сменив Е. Г. Юнакова. Юнаков был контужен при подрыве "С-4" на мине. Я намеренно изложил легенду о новогоднем загуле Маринеско в том виде, в каком она жила до выхода в 84-м году книги А. Крона "Капитан дальнего плавания". Но и до книги Крона было видно, что в легенде события "сжаты", как в исторической пьесе. В жизни "С-13" вернулась из боевого похода в начале ноября 1944 года, полтoра месяца провела в Хельсинки в ремонте, и ушла в легендарный свой поход в январе.

Историю новогоднего приключения Крон записал в 61-м году со слов самого Маринеско. Никакого "трехдневного загула" не было. "Дело было в Турку под новый, сорок пятый год..."

Здесь, на с. 187 книги Крона неясность: или Маринеско оговорился, или Крон, по памяти, записал ошибочно. Потому что лодка стояла не в Турку, а в Ханко, об этом дважды говорится у Крона, на с. 122: "...в гавань Ханко. Там уже стояли наши плавбазы. Без дела в город ходить незачем. Даже в советскую контрольную комиссию, вывесившую свой флаг в центре города",— и тут же запись слов Маринеско: "В конце декабря вернулись в Ханко. В Ханко еще тоскливее. Лодка в готовности, а на плавбазе скука смертная. Потравишь вечером в кают-компании, сыграешь партию в шахматы, иногда хлопнешь стопочку у кого-нибудь в каюте — вот и все наши развлечения. По вечерам девать себя некуда".

То же говорится и в воспоминаниях Г. Зеленцова: перед Новым годом "С-13" перешла из Хельсинки в Ханко, где полностью изготовилась к боевому походу. Вечером 31 декабря Маринеско с другим офицером отправились в гостиницу, где "жили знакомые ребята из советской контрольной комиссии, хотели встретить с ними Новый год".

Из этой фразы я делаю вывод, что два офицера вышли в город с разрешения начальства. Заказали в ресторане гостиницы стол на шестерых, долго ждали друзей, но те, видимо, застряли в какой-то другой компании. И появилась хозяйка гостиницы, красивая шведка лет 28, говорящая по-русски, и её помощница, "тоже ничего, интересная собой. И гуляем уже вчетвером. А затем забрали со стола спиртное, еще кое-чего и поехали на пятый этаж, где у нее особый апартамент...".

На лодке знали, где находится Маринеско. Потому что утром в гостиницу прибежал за Маринеско военфельдшер с его лодки. "Дуйте скорее на базу, там черт-те что творится..." ("Капитан дальнего плавания", сс. 187-188).

И после "черт-те что творится" стоит многоточие.

Что же творилось на базе?

Я уверен, что Маринеско даже не намекнул Крону, какое ЧП устроили его моряки (и опять в новогоднюю ночь). Не в характере Маринеско было жаловаться на своих подчиненных. Поэтому интересно заглянуть в воспоминания рулевого "С-13" Г. Зеленцова. Зеленцов подробно рассказывает, что матросы и старшины "С-13" жили на финском пароходике, который стоял борт к борту с лодкой.

В новогоднюю ночь в одной из кают "укрепляли интернациональную дружбу" с финскими моряками, затем появились местные девицы, и дружба закончилась дракой, нашему боцману дали бутылкой по голове...

Капитан пароходика позвонил комдиву Орлу. На плавбазе "Смольный" подняли в ружьё дежурный взвод. О каком-либо "загуле" командира лодки Зеленцов не упоминает. Когда вернулся капитан 3 ранга Маринеско из гостиницы? Зеленцов пишет, что утром командир уже был на лодке.

"Утром личный состав был выстроен по большому сбору. Перед строем стоял командир в несколько невыспавшемся виде и комдив Орёл..."

Орёл, узнав ночью о драке, испугался "международного конфликта" ("Дороги из глубины", сс. 634-637).

Нужно думать, он первым делом потребовал к себе Маринеско — и узнал, что два офицера еще не вернулись в положенный час на плавбазу. И испугался ещё больше. Отсюда фраза, которую воепфельдшер сказал в гостинице Маринеско: "Наши уже заявили финским властям: пропали два офицера..." ("Капитан дальнего плавания", с. 188). Вероятно, о "пропаже двух офицеров" Орёл с перепугу доложил сразу и в штаб бригады, в Хельсинки.

Маринеско рассказывал Крону спустя 16 лет: "Когда мы с повинной явились па базу, встретили нас сурово. Обоим грозил трибунал..." (Там же, с. 189). Во всяком случае, мы точно знаем, что к подъёму флага, к восьми часам утра 1 января Маринеско был на лодке, и вид имел не разгульный, а "несколько невыспавшийся".

На вечерней поверке Маринеско объявил своей властью дежурному старшине и двум участникам драки по 20 суток гауптвахты в цепном ящике "Смольного". Боцман, волей комдива Орла, отправился в штрафбат (не тотчас, а уже после легендарного похода,— "Дороги из глубины", сс. 638, 694).

Вернемся к рассказу Маринеско: "...обоим грозил трибунал. Но потом обошлось. К комдиву пришла делегация от команды — с другим командиром в море идти не хотим".

Когда я прочел это в первый раз в 84-м году, то изумился: как цензура пропустила такое?

Фактически речь идет — о бунте.

К комдиву капитану 1 ранга Орлу являются матросы (которые и о каменный пол его били, и в морду ему били) и заявляют: если уберете Маринеско, мы в море не пойдём! Далее идут ядовитые слова Маринеско: "Комдив Орёл — умный человек, понял настроение экипажа..." ("Капитан дальнего плавания", с. 189). Грозный комдив Орёл в очередной раз струсил: если на подчиненной ему лодке будет бунт, то вся его карьера псу под хвост. "Умный человек".

Зеленцов обо всём этом не пишет ни слова, но, зато говорит, что через неделю после Нового Года на лодку прибыл представитель Главного политуправления пехотный подполковник Крылов — "для персональной опеки провинившейся команды в предстоящем боевом походе", "замполит, как его отрекомендовали нам перед походом" ("Дороги из глубины", сс. 638, 640).

К тому времени ни на одной подводной лодке Балтфлота уже не было замполитов. Эту должность на лодках упразднили (не знаю, почему.— наверное, чтоб командирам воевать было легче). В книге Кузнецова "Курсом к победе" говорится, что на мостике "С-13" находится замполит. Читатель, знающий, что замполитов к тому времени убрали с подводных лодок, понимал: что-то на "С-13"' было "не то". Замполит Крылов упоминается и у Крона: "...провели беседы по отсекам замполит Б. Н. Крылов и секретарь партийной организации В. И. Поспелов", "О торпедных залпах С-13" командование знало раньше, чем Маринеско и Крылов вернулись на базу и засели писать отчеты" ("Капитан дальнего плавания", сс. 148, 153).

Опять непонятно: на бригаде подплава, на Балтийском флоте своих политработников — пруд пруди. Почему "опекать провинившуюся команду" прислали офицера из Москвы, да ещё пехотного? Можно думать, что или Орёл, или кто другой поднял большой шум вокруг новогодних историй, и шум этот вышел "из избы" Балтийского флота...

Непонятно, какого числа ушел Маринеско в боевой поход. Все авторы, без сомнения, пользовались архивными источниками.

Проф. Мрыкин пишет: 11 января. Грищенко пишет: 12 января. Полещук пишет: 21 января. Крон пишет: 9 января.

Зеленцов, который служил на "С-13" и ушел на ней в поход, пишет: "Десятого января лодка самостоятельно, без эскорта вышла из Ханко..." ("Дороги из глубины", с. 638).

Разночтения в датах можно объяснить тем, что лодку "выпихнули" в море внезапно (потому и вышли "без эскорта"), а "оформили" выход уже задним числом, и в различных документах — по-разному. Одно видно: обстановочка вокруг лодки "С-13" в январе 45-го была накалённой... (а досталось в итоге — "Вильгельму Густлову"). Адмиралы, для коих Орёл — главный герой в войне, в особую заслугу пишут Орлу, что он вышел на ледоколе встречать Маринеско после легендарного похода. Вышел-то он вышел, да только Маринеско он "в точке" не встретил.

Маринеско в квадрате встречи не обнаружил обещанного ледокола. На его запросы по УКВ никто не отвечал. Оставаться на чистой воде, где могли ходить немецкие лодки, было нельзя - Маринеско принял решение — форсировать ледовое поле самому. Шел подо льдом затем всплыл, проломив лед рубкой и корпусом. И двинулся, ломая лед,— осторожно, чтобы не повредить легкий (наружный) корпус лодки...

Когда "эска" окончательно застряла в тяжелом льду, сигнальщики увидели идущий на встречу ледокол под финским флагом.

Вот почему комдив Орёл подошел к лодке Маринеско по льду, аки Христос по водам (сия героическая деталь очень нравится почитателям Орла). Приветствие комдива Орла было своеобразным: "Пришли бандиты! — наигранная улыбка пробежала по лицу, глаза остались холодными, как ледяная глыба, на которой он стоял..."

Маринеско ему отвечает: "А ты как думал? У меня же штурман, а не хвост собачий. А вы, видно, в трех соснах заплутались?" Орёл начинает оправдываться: "Без лоцмана не в ту точку вышли. Пока нашли знающего лоцмана — время упустили..." ("Дороги из глубины", сс. 686-689).

Награждения, если они сделаны умело, тоже могут быть и унижением, и оскорблением. Победа Маринеско была скандально громкой. Впервые за четыре года войны о победе Cоветского командира-подводника писали газеты всей Европы. У наших матросов в Финляндии из рук в руки ходили шведские газеты с заголовками в вершок и фотографиями лайнера "Вильгельм Густлов".

В 42-м за небольшой транспорт Маринеско получил орден Ленина.

В 45-м за "Густлова" и "Штойбена" ему дали орден Красного Знамени. Это было как пощёчина. Такой же орден получил его боцман (пришло время боцману сдавать ордена в штаб и отправляться в штрафбат, за то, что получил в новогоднюю ночь бутылкой по плеши,— комдив Орёл не простил боцману своего испуга).

В 68-м году в журнале "Нева" бывший нарком и главком ВМФ Н. Г. Кузнецов четко написал, что командование флота (значит, Трибуц) не захотело представить Маринеско к Герою. Кто поставлял наверх весь "компромат" на Маринеско? Комдив Орёл...

То, что Маринеско купил себе "форд", озлобивший начальство донельзя,— поступок. Нечто вроде подарка себе в день рождения. Этот "форд" чуть-чуть виден и в подцензурной литературе: "...за рулем своего "форда" Маринеско помчался...", "...возник шепоток: Маринеско подвержен буржуазным влияниям..." ("Капитан дальнего плавания", сс. 165, 160).

А история о том, как Моринеско вывез из Турку свой "форд" на подводной лодке,— не "брехня". "Через сутки лодка с прикрученной к палубе командирской машиной, приобретенной в Финляндии, ошвартовалась у деревянного причала в ковше Либавского военного порта" ("Дороги из глубины", с. 733).

Когда я прочел это, то подумал: значит, легенда "уменьшила вину" Маринеско. В легенде он вывез свой "форд" из Турку в Таллин, это краткое форсирование горла Финского залива. В жизни "С-13" ушла из Турку в Либаву. Маринеско в надводном положении (в нарушение приказа — идти под водой) в течение суток пересек с севера на юг почти всё Балтийское море. Устная легенда живёт по своим, ещё не изученным законам, и часто излагает историю "как лучше". Это хорошо видно на примере истории Лисина.

В легенде лодку Лисина утопил финский сторожевик, который внезапно вывалился из ночного шторма и дождя, на мостике лодки находились двое, Лисин и сигнальщик... Первые исторические сведения о гибели "С-7" появились в 1983 году в "Боевой летописи ВМФ", с. 203: "17.10 подводная лодка "С-7" (капитан 3 ранга С. Лисин) вышла в боевой поход. 21.10 у входа в Ботнический залив финская подводная лодка "Весихииси" торпедировала всплывшую "С-7".

Всех, кто находился на мостике, взрывной волной сбросило в воду. Штурман М. Т. Хрусталев утонул, а командир С. П. Лисин, рулевой А. К. Оленин, комендор В. С. Субботин и краснофлотец В. И. Куница попали в плен, были доставлены в Мариехами на Аландские о-ва и заключены в лагерь для военнопленных. Когда в 1944 году Финляндия вышла из войны, моряки были освобождены из плена. Лисин участвовал в войне с Японией".

Такое подробное описание необычно для "Боевой летописи...". Я думаю, этот абзац историки, авторы "Летописи" поместили для того, чтобы развеять уже ставшую устойчивой легенду.

Конечно, в легенде несчастье выглядит "красивей": трагическая военная случайность. В жизни речь идет о проигранной схватке. Сильной волны не было, уже рассвело, видимость позволяла разглядеть Cоветскую лодку в перископ и успешно атаковать её. Лодка — цель небольшая, значит, финский командир подошел достаточно близко для удачного залпа. То, что в плену оказались сразу четверо из экипажа "С-7", во главе с командиром, в глазах наших "бдительных товарищей" могло выглядеть, как "коллективная сдача в плен"...

Вот и легенда о Маринеско, говоря о суде над моряками "С-13" в 1945 году, умолчала об участии Маринеско в той драке. Крон об этом пишет глухо: "После перехода дивизиона на новую стоянку поведение Маринеско делается еще более скандальным, в одном из приказов того времени о нем говорится как о зачинщике пьяной драки" ("Капитан дальнего плавания", с. 161).

Зеленцов об этом пишет так. В Лиепае возле Дома флота в машину Маринеско нагло сел пьяный майор с гвардейских железнодорожных батарей и велел матросу шоферу Паше везти себя к девицам. Матрос послал майора подальше. Майор устроил шум: оскорбили честь офицера. Из ресторана в Доме флота вышел подвыпивший Маринеско, неподалеку были три моряка с "С-13". Вместе подошли к машине, предложили майору вытряхнуться. Майор полез драться, ударил командира лодки в лицо.

"Маринеско особой силой не отличался — сразу с копылков долой..." (мне даже нравится, что Маринеско не был силён в кулачном бою, тем убедительней авторитет, каким владел впоследствии Маринеско на этапе и в лагере).

Тут матрос Вася "звякнул майору промежду глаз" (адмирал Руссин пишет, что это всё — вражеское очернение светлого облика балтийских подводников), майору стало плохо.

"...Прибежали патрули, на грех из той же части, где служил начальником штаба этот майор. Завязалась потасовка. Гвардейцы железнодорожники давно уже насолили плавсоставу рьяным несением караульной службы в городе и на губе, в обходах по военному городку. В "бой" вступили катерники с "мошек" (катера "МО", малые охотники.— О. С.) — самые близкие из друзей подводников, и дело приняло дурной оборот...".

Ниже Зеленцов пишет: "Устроили в казармах подводников весьма скорый показательный суд. Дело по справедливости не разбиралось. Трех матросов с "С-13" взяли в качестве козлов отпущения и врезали им четыре-шестъ-восемь лет. От решетки матросов спасла неожиданная амнистия, данная в честь дня Победы. Парней тут же демобилизовали" ("Дороги из глубины", сс. 735-736).

Сообщение устного предания, что Маринеско разбил "форд" до своего разжалования и увольнения с флота, литературой не подтверждается. Именно за рулем своего "форда" Маринеско после разжалования и снятия с лодки помчался в Ленинград "искать правды" у Н. Г. Кузнецова ("Капитан дальнего плавания", с. 165).

 

Часть седьмая

В 50-е годы имя Маринеско было запрещено к упоминанию. Впервые о подвиге Маринеско рассказал читателям "Литературной газеты" в 60-м году Александр Крон. В 63-м году Крон привлек внимание адмирала И. С. Исакова к судьбе уже безнадежно больного Маринеско. Узнав правду, Исаков решительно изменил своё мнение о Маринеско, стал помогать больному Александру Ивановичу всем, чем мог: добрыми и заботливыми письмами, книгами, деньгами.

Тогда же Исаков и Крон решили вместе писать книгу о Маринеско. Не оставляли Маринеско бывшие Балтийские комдивы Е. Г. Юнаков и В. А. Полещук, дивмех М. Ф. Вайнштейн и старый друг Петр Грищенко.

В 63-м участники громадного митинга в Кронштадте чествуют Маринеско как народного любимца и героя (забавно, что при сем присутствовал Трибуц, и даже сказал в своем выступлении, что по объему потопленного тоннажа Маринеско является в нашем флоте подводником номер один,— см.: "Соль службы", сс. 244-247).

В октябре 63-го писатель С. С. Смирнов, честное имя которого знал тогда каждый, в телевизионной передаче "Подвиг" рассказал о подвиге и горькой судьбе Маринеско. Эта передача всколыхнула страну. Имя Маринеско стало народным. В ноябре 63-го Маринеско умер. В 65-м году известный писатель. Герой Советского Союза, Адмирал Флота Советского Союза, член-корр. Академии Наук СССР И. С. Исаков в журнале "Советский Союз" к 20-летию Победы написал, что считает потоплепие “Густлова" важнейшим событием в начале 45-го года, потрясшим гитлеровский рейх до основания. Перед смертью Исаков передал папку с материалами к книге о Маринеско не Крону, своему соавтору, а адмиралу Н. Г. Кузнецову как завещание восстановить справедливость.

Кузнецов, главнокомандующий ВМФ, Герой Советского Союза, Адмирал Флота Советского Союза (разжалованный Хрущевым в вице-адмиралы и уволенный с флота), после кончины Исакова был для флота единственным человеком, чей авторитет был необычайно высок и необычайно уважаем.

В 68-м году опальный Кузнецов напечатал в журнале "Нева" статью "Атакует "С-13", где сказал о Маринеско: "подвиг его навеки останется в памяти Cоветских моряков. Мы должны, пусть с опозданием, прямо заявить что в борьбе за Родину он проявил себя настоящим героем". В 75-м в книге "Курсом к победе" Кузнецов писал: "за один только поход экипаж лодки под командованием капитана 3 ранга Александра Ивановича Маринеско уничтожил восемь тысяч гитлеровцев. Полноценная дивизия! Отборные офицеры, первоклассные специалисты-подводники, эсэсовцы, фашистские бонзы..." (с. 464).

В воениздатовской книге мы уже не найдем фразы, которая была в журнале: что командование КБФ не захотело представить командира "С-13" к званию Героя. В 75-м году о боевой деятельности Маринеско много и хорошо написал бывший комдив, ученый-историк В. А. Полещук в сборнике "Краснознаменный Балтийский флот. 1944-1945 гг.". В 79-м году Грищенко посвятил Маринеско лучшие, задушевные страницы в книге ''Соль службы". О Маринеско писали все больше. В 84-м вышла книга А. Крона "Капитан дальнего плавания"... Теперь в словарях мы можем прочесть о Маринеско: Герой Советского Союза, и в скобках дату присвоения Героя — 1990.

Но восстановлена ли справедливость?

Нет, говорю я. Не восстановлена.

Потому что адмирал Поникаровский, президент фонда 300-летия русского флота, в 96-м году пишет в газете "Труд", что Орёл был "справедливый, строгий, требовательный", а Маринеско — "недисциплинированный разгильдяй". Крон в книге "Капитан дальнего плавания" напустил "для цензуры" немало туману — и как мне видится, туман этот застил взор и читателю. Уж такие были времена, когда автор (будь то Крон или Грищенко), желающий сказать правду, был вынужден превращать свою книгу в головоломку. Крон пишет, что, по его наблюдениям, "дерзость Маринеско" заключалась прежде всего в том, что "он ценил людей не по занимаемому ими положению, а по их достоинствам". В переводе это означает, что Маринеско имел достоинство и не уважал своих начальников, ибо уважать их было не за что.

В чём ещё заключалась "дерзость" Маринеско? Крон пишет: в глазах Маринеско, когда он представал перед начальством, "нельзя было увидеть ни тени страха или подобострастия".

О том же пишет и Зеленцов: он вспоминает, как после Победы моряки с "С-13", уволенные в отпуск в Ленинград, собрались в доме одного из офицеров лодки, и Маринеско, у которого явно было невесело на душе, предложил выпить "за тех, кто любит трудиться, а не виляет, как собака, хвостом перед хозяином" ("Дороги из глубины", с. 717).

Крон на с. 153-й "Капитана..." говорит о том главном, что его настораживает в нежелании начальства оценить по заслугам легендарный поход Маринеско,— "самые тяжелые проступки Александра Ивановича были совершены после награждения или даже еще позже — по возвращении из последнего похода (то есть, уже после Победы.— О. С.). Остается предположить, что на сниженную оценку подвига Маринеско повлияла его прежняя, не забытая и непрощенная вина — новогодний загул..."

Мы уже видели, что никакого "новогоднего загула" не было.

Я убежден, что не было и самовольного схода на берег. Это ведь был не будний вечер. Зеленцов пишет, что офицеры дивизиона во главе с Орлом встречали Новый, 1945-й год на "Смольном". В таких условиях отсутствие двух командиров лодки будет обнаружено в момент приглашения к столу. Между тем Маринеско и его друг (Крон не называет его имени) идут в гостиницу, заказывают в ресторане стол для себя и сотрудников Cоветской контрольной комиссии, и офицеры лодки "С-13" знают, где находится их командир.

О "винах" Маринеско после Победы Крон говорит в довольно сильных выражениях: "пил и безобразничал" (с. 162). А на с. 118-й Крон приводит слова акустика Шпанцева (или Шнапцева, в книге у Крона эта фамилия встречается в двух написаниях):

"Насчет того, что командир загуливает, мы не знали, выпившим на лодке не видели..." Не бывает на флоте такого, чтоб командир ''пил и безобразничал" и чтоб его матросы о том не знали. Я больше верю матросу, чем протоколу парткомиссии. На что опирается Крон, говоря о "грехах" Маринеско?

Некий "известный подводник, занимавший в то время высокий пост", подготовил для адмирала И. С. Исакова справку по Маринеско: "Выдержки из приказов по бригаде и решений парткомиссии. И, конечно, судебный приговор 1949 года, хотя в соответствии со статьей 6 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 года Маринеско уже десять лет официально считался несудимым".

То есть, справочка была составлена довольно подло. Жаль, не назвал Крон имени "подводника, занимавшего высокий пост". Ну, никуда он от людей не денется. Обнародована будет справочка, выплывет и имя.

И Крон пишет: "Документы были подлинные, но за ними было невозможно хотя бы смутно разглядеть подлинного Сашу Маринеско, которого знали и любили Балтийские подводники" ("Капитан дальнего плавания", сс.186-187).

Зеленцов, бывший рулевой "С-13", с большим раздражением воспринял те строки в статье Н. Г. Кузнецова, где адмирал пишет о "недостатках и слабостях" Маринеско. Зеленцов категорически утверждает, что такое могли внушить Кузнецову только ярые враги Маринеско ("Дороги из глубины", с. 695).

Крон обращает наше внимание на другое место в журнальной статье Н. Г. Кузнецова. Кузнецов пишет, что Маринеско "попал в заколдованный круг". Назовем вещи своими именами: Маринеско стал жертвой изощренной травли. Уж что-что, а затравить неугодного, "дерзкого" офицера наши генералы и адмиралы умеют. И люди, которые знают положение дел, со мной согласятся: нигде в наших Вооруженных силах не травят неугодного офицера с такой безжалостностью и жестокостью, как на флоте. Весь механизм корабельной службы удачно приспособлен для этого (когда я служил на флоте, я видел, как устраивается такая травля, у нас на борту, в своей каюте, средь бела дня застрелился любимый всеми командир нашего дивизиона кораблей... как раз в моё дежурство по кораблю).

Все мы знаем, что персональное дело для парткомиссии можно вылепить не из мухи даже, а просто из ничего. Что если нужно уволить кого-нибудь, ему за три дня насчитают кучу нарушений и должностных преступлений. А независимую интонацию офицера так легко назвать дерзостью, а дерзость — грубостью.

Крон излагает содержание последнего приказа: "явился на базу после самовольной отлучки, спьяна нагрубил исполнявшему обязанности комдива офицеру", решение командующего флотом: снизить командира подводной лодки капитана 3 ранга Маринеско в звании до старшего лейтенанта и назначить помощником (даже не старпомом) командира на другую лодку ("Капитан дальнего плавания". с. 164).

Для Орла и своры его подхалимов, завистников пришел час "сладкой мести". Этот приказ командующего адмирала Трибуца готовился, когда Марннеско был в море. "...Едва лодка ошвартовалась у пирса береговой базы, в ковше Лиепайского порта, командира вызвали в штаб флота. Через пару дней он вернулся на корабль старшим лейтенантом. Рядом с ним стоял новый командир..." ("Дороги из глубины", с. 738).

Видимо, в эту "пару дней" Маринеско и гонял на своем "форде" в Ленинград, в отчаянии ища защиты у самого наркома ВМФ, об этой встрече и их разговоре пишет Крон (см.: "Капитан дальнего плавания", сс. 165-166).

Грищенко ("Соль службы", с. 230) с язвительностью заметил, что "...Кузнецов, будучи уже в отставке, выступил в защиту Маринеско". Николаю Герасимовичу Кузнецову пришлось пережить в 47-м и 56-м годах (и позже) ложь, клевету, скамью подсудимых, снятие с должности, понижение в звании сразу на три ступени, изгнание с флота, опалу, гонения, замалчивание его имени — и он начал понимать Маринеско. Кузнецов честно признавал в 68-м свою ошибку и вину: "Он попал в заколдованный круг. А мы, нужно признаться, не помогли ему из него выбраться, хотя Маринеско этого заслуживал..."

Кузнецов в 45-м Маринеско не защитил.

Знал ли Кузнецов, кто просит его защиты? Конечно. Кузнецов знал январско-февральский поход Маринеско, потопление "Густлова" и "Штойбена". Кузнецов в апреле 45-го подписал указ о награждении лодки "С-13" орденом Красного Знамени. Уж за четыре года войны Кузнецов мог убедиться, что нет на флоте более лживого командующего, чем Трибуц. Кузнецов не поверил Маринеско, а поверил Трибуцу. Разжалование на две ступени, назначение помощником командира на чужую лодку, продолжение службы под началом всё того же Орла — были для чести и гордости Маринеско непереносимы. Кузнецов мог спасти его честь, переведя Маринеско командиром лодки на другой флот. Кузнецов предложил "промежуточный" вариант: оставить Маринеско на Балтике, уже не на бригаде подплава, а в должности командира тральщика. "Послужите год, проявите себя с самой лучшей стороны, и мы вернем вас на лодку..." ("Капитан дальнего плавания", с. 165).

Такой вариант был не лучше, а даже хуже. Маринеско четче всех видел, что коли начали его травить на Балтике, то затравят до смерти или до лагерного бушлата.

Боевой командир, 32 лет, первый ас нашего подводного флота... И он уперся; демобилизуйте!

"...Через пару дней он вернулся на корабль старшим лейтенантом. Рядом с ним стоял новый командир... (о новом командире, по прозвищу "Молчаливый Курт", Зеленцов в другом месте пишет, что это был подхалим Орла, злейший завистник Маринеско, не одержавший за всю войну ни одной победы, я даже фамилию его называть не хочу.— О. С.). Экипаж переоделся в "первый срок", при всех орденах, выстроился без команды на палубе. Командир подошел к Краснознаменному флагу, снял фуражку и, преклонив колено, поцеловал флаг.

Обошел строй матросов, пожал каждому руку, расцеловал старпома и штурмана. Раздалась команда:

— Смирно!

Старший лейтенант в отставке, подводник номер один Советского Союза, бывший капитан 3 ранга Маринеско сошел с корабля, навсегда оставляя Военно-морской флот..." ("Дороги из глубины", с. 738).

Вслед за Маринеско был немедленно уволен из флота его надежный старпом, тоже любимый экипажем. Штурман был переведен на Тихоокеанский флот - "Война на уничтожение" велась не только против Маринеско, а против всего "мятежного" экипажа Краснознаменной подводной лодки "С-13".

А имелись ли у Маринеско "грехи", запечатленные в приказах, в постановлениях партийной комиссии?

Бывший старшина с "С-13" Зеленцов пишет о своем командире: "...Маринеско уходил с флота, оклеветанный завистниками и лицемерами..." (Там же, с. 738), и далее обрисовывает уже известную нам фигуру комдива Орла.

А вот что пишет Грищенко в "Соли службы" (с. 229): "...в свое время он был оболган людьми недостойными..."

Удивительно, что два автора, не знакомые друг с другом, желая обойти цензуру, прибегли к одним и тем же выражениям. Цензура пропустила фразу Грищенко, не разобравшись, о каких "обидчиках" и "людях недостойных" идет речь. Грищенко продолжает: "Верный своему характеру, Александр Иванович никогда ни на кого не жаловался. Он готов был идти под суд, но не оправдываться. Он мог, глядя обидчику в глаза, молча его презирать. А это куда страшнее любой жалобы".

Так что — не пора ли придушить миф, излюбленный нашей адмиральской верхушкой, о "справедливом, строгом" Орле и "разгильдяе" Маринеско?

Когда мы запишем в историю, что был настоящий герой, честный командир, оболганный и оклеветанный, который и грехов-то особенных за собой не имел, который настолько презирал трусливую дрянь, что даже не считал нужным оправдываться, — а травила его шайка завистников и лицемеров, тогда мы восстановим справедливость. Нарком адмирал Кузнецов в 45-м не мог видеть, что ему суждено испить ту же чашу, из коей он потчевал Маринеско.

Уже входило в права иное время, благодатное для таких, как Орёл. Интересно сличать в словарях различные даты. Крутой взлёт в карьере адмирала Орла говорит о том, что Орёл вовремя сумел стать "человеком Горшкова".

Горшковым я восхищен. Подумаешь, Нельсон, один раз победитель при Трафальгаре. Адмирал Горшков — победитель при Старой Площади, беспрерывно, в течение 30 лет. Горшков был любим Хрущевым, и Горшков был любим Брежневым, — такое "на самом верху", кажется, никому больше не удалось. Брежнев дал ему Золотую Звезду Героя (в 65-м году к 20-летию Победы Брежнев осыпал генералов и адмиралов Золотыми Звездами, за минувшую войну, — чтобы в свалке общего ликования украсить звездой Героя и себя, то было лишь начало эпохи фанфар, бахвальств, маршальских звёзд, золотых сабель и "сращивания части парт-аппарата с преступным миром", как отметил при Андропове журнал "Коммунист", теперь-то видно, что власть ещё тогда с упоением ринулась в капитализм).

Затем Брежнев дал Горшкову вторую звезду Героя, Государственную и Ленинскую премии, Брежнев дал ему звание Адмирал Флота Советского Союза. До Горшкова в нашем флоте такое звание имели только Н. Г. Кузнецов и И.С. Исаков.

Флотская молва всегда упорно утверждала, что Горшков сыграл самую нехорошую роль в "падении" Кузнецова. Кузнецов был не просто уволен, — чтобы унизить его пуще, его понизили в звании на три ступени, до вице-адмирала.

Кузнецов был последним на флоте наркомом и главкомом, которого искренне уважали. При Горшкове имя Кузнецова "не рекомендовалось" вспоминать. Из музеев исчезли фотографии Кузнецова, но чем сильнее старался Горшков, тем звучнее жила на флоте "легенда о Наркоме".

Когда Горшков в 67-м году стал Адмиралом Флота Советского Союза, на флоте это назвали: "надел погоны Кузнецова".

Кузнецов в истории: дважды Адмирал Флота Советского Союза. Его восстановили в звании, как водится у нас, посмертно. И что примечательно — лишь после кончины Горшкова.

Мне ни разу не посчастливилось встретить человека, который в обычной жизни (на кухне, в трамвае) говорил бы о мудрости и величии Леонида Ильича. Точно так же я ни от кого на флоте ни разу не слышал уважительного слова о Горшкове. О Малиновском говорили разное, о Гречко — и так и сяк, об Устинове — с уважением. А Горшкова звали: "Горшок".

В 1975 году в книге "Курсом к победе" Н. Г. Кузнецов раз семь упомянул Горшкова, но в сумме он уделил адмиралу Горшкову меньше строк, чем скажем, капитану 3 ранга Александру Маринеско. И упоминал он Горшкова своеобразно. К примеру, на с. 104 Кузнецов пишет, что высадкой десанта в район Григорьевки под Одессой в сентябре 41-го командовал контр-адмирал Горшков, и тут же, сс. 104-105, говорит, что успех операции был обеспечен "огромной работой, проделанной штабом эскадры во главе с капитаном 1 ранга В. А. Андреевым и под руководством командующего эскадрой контр-адмирала Л. А. Владимирского". На с. 429 говорится, что Азовской флотилией в 43-м году командовал вице-адмирал Горшков, и тут же: "капитан 3 ранга А. В. Свердлов возглавил штаб Азовской флотилии и проявил себя прекрасным руководителем. Ему обязана флотилия успехами целого ряда труднейших операций".

На сс. 440-441 Горшков вообще не упоминается, и за что он был снят с должности командующего Дунайской флотилией, неизвестно. Просто говорится: "12 декабря произошла смена командующих флотилией. Новым ее командующим стал контр-адмирал Г. Н. Холостяков. ...Он командовал Новороссийской военно-морской базой. Это энергичный и отважный человек. В критические моменты — а под Новороссийском их было много — он нередко брал в руки автомат и сам водил матросов в бой. Холостяков умело руководил высадкой десантов в Новороссийский порт. Элътинген (замечу, что казённая литература успех эльтингенской высадки приписывает Горшкову.— О. С.). Когда потребовалось назначить нового командующего флотилией, я без колебаний назвал кандидатуру Холостякова. И я не ошибся - под его командованием флотилия успешно решала задачи. Об этом мне не раз приходилось слышать от маршалов Р. Я. Малиновского и Ф. И. Толбухина".

Горшков военной поры выглядит в книге Кузнецова как пустое место. Флотские офицеры немало потешались, читая эти страницы. В том же 75-м году в далёком Тбилиси, в издательстве "Мерани" вышли воспоминания замечательного нашего подводника. Героя Советского Союза Я. Иоселиани "Огонь в океане". За Кавказским хребтом свои нравы, и Тбилисские издатели и цензоры могли отговориться тем, что знать не ведают, кто такой "старшина Сергей Горшков".

На всех флотах страницы о старшине Горшкове читали с наслаждением, книгу буквально рвали из рук. Вот как выглядел в ней Главнокомандующий ВМФ, Адмирал Флота Советского Союза, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР:

"...Низкорослый, плюгавенький, щуплый паренек с двумя узенькими нашивками на рукавах.

— Равняясь! — пискнул он пронзительным голосом...".

"На вечернюю прогулку нас, как обычно, вывел старшина Сергей Горшков. Только наш строй показался из-под арки училищного двора, откуда ни возьмись, к нашему старшине подскочила какая-то разъяренная женщина в высоких сапогах и неожиданно для всех стала осыпать его пощечинами. Горшков растерялся, закрыл лицо руками, уклоняясь от мощных ударов мужеподобной противницы, но это не помогло, женщина его тут же сбила с ног и стала топтать сапогами. Видя такую ужасающую картину. Борис Рахлин не выдержал, выскочил из строя и, позвав милиционера, прохаживавшегося по набережной, схватил бесчинствующую женщину, прекратив тем самым избиение, и передал виновницу в руки милиции.

— Курсант Рахлин, стать сейчас же в строй! — не без злости гаркнул старшина, как только смог стать на ноги.

По своей наивности мы тогда полагали, что Борис, по крайней мере, получит благодарность от командования за спасение своего старшины от позорного избиения сапогами женщины, но ничего подобного не произошло. "За грубое нарушение дисциплины, выразившееся в самовольном выходе из строя во время вечерней прогулки, курсанта Рахлина арестовать на трое суток..." — строго гласил приказ".

"— Кто тебя учил критиковать старших? — довольно грозно, но с той же добродушной улыбкой напустился на меня Георгий.— Хорошо еще, что ты не на того наскочил. Был бы вместо меня, скажем, тот же знакомый вам Сергей Горшков, он бы непременно схлопотал тебе гауптвахту.

— Неужели он такой... строгий? —спросил я.

— О-о-о, очень.— пояснил Гоги.— помню, как-то я ему посоветовал тщательней чистить зубы, дурно пахло из его рта, рядом сидеть было неприятно. Так он, вместо благодарности, до сих пор со мной не разговаривает..."

И далее, тоже о Горшкове: "...люди, которые боятся критики, это слабые, трусливые люди. Мне кажется, из таких людей нечего готовить офицеров... Неприемлемость критики, как правило, характерна для людей, которым свойственно самодурство и зазнайство..." ("Огонь в океане", сс. "172, 199, 208-209).

Когда я прочел эти страницы в первый раз, то верный своей привычке к сомнению (и редакторской привычке), заглянул в словари. Вышло, что Горшков не мог быть старшиной у курсанта Иоселиани: Горшков окончил училище им. Фрунзе в 31-м гoду, а Иоселиани поступил в это училище в 34-м. Значит, Иоселиани изменил закону мемуаров и внес в книгу литературный прием: под видом своих воспоминаний передал рассказы своих старших товарищей, чтобы дать читателю драгоценные черточки из юности главкома ВМФ и члена ЦК партии.

Тот ли это Сергей Горшков, не однофамилец ли?

Тот самый. На сей счет в книге Иоселиани есть четкое указание:

"...никто из нас не сомневается в том, что декабрьские 1941 года десантные операции флота в Керченском проливе были проведены по-дурному, неграмотно и потому зря погибло много наших людей и боевой техники...

— Ну, там отличился мой друг Горшков,— перебил Рахлин" ("Огонь в океане", с. 345).

Флотские люди "с лету" понимали эту фразу, дерзко напечатанную, пусть за Кавказским хребтом, но в Советском Союзе в 1975 году.

В декабре 41-го контр-адмирал Горшков командовал Азовской военной флотилией. "Боевая летопись ВМФ..." (сс. 260-261) бесстрастно фиксирует, что боевая задача по высадке 5 десантов (224-я стрелковая дивизия, 83-я морская стрелковая бригада и часть сил 12-й стрелковой бригады) фактически была флотилией не выполнена. Судя по сухим строкам "Летописи...", бедлам там царил страшный, множество людей погибли зря. В течение недели отряды флотилии "перенацеливались" командующим, возвращались по своей воле в Темрюк. Высаженные на берег разрозненные батальоны были отрезаны немцами и уничтожены. Лишь "...31.12 утром стало известно об освобождении Керчи, поэтому принятые на корабли суда и войска были направлены туда" (Там же, с. 261).

(Замечу в скобках, что немцы бросили Керчь, потому что наши в ночь на 29 декабря 41-го захватили Феодосию — в результате безумной в дерзости и гениальной в исполнении десантной операции Черноморского флота. Ворвавшиеся на катере в гавань десантники захватили маяк и зажгли его. Подводные лодки выставили светящиеся буи и, всплыв, прожекторами указывали в ночи путь кораблям. Под убийственным артогнем три эсминца и крейсер вошли в порт, ошвартовались к молам и начали высаживать полки десанта и технику... такой операции не было нигде и никогда в мире.)

Горшков летом 45-го получил высший флотоводческий орден — Ушакова 1-й степени (всего 25 кавалеров насчитывает в нашем флоте этот орден), видно, покровители у него были "не слабже", чем у Трибуца, а весной 65-го, за те же военные достижения — звезду Героя. В 56-м он стал главнокомандующим ВМФ и удержался в сей должности до 85-го года.

Н. Г. Кузнецов в своих книгах много раз повторяет одно и то же: "Я не устану повторять, что лишь разумное и научно обоснованное сочетание различных родов морских сил и классов кораблей может обеспечить выполнение задач, стоящих перед флотом...",

"...не следует противопоставлять один класс корабля другому или отдавать предпочтение какому-либо определенному классу кораблей. Правильное соотношение всех классов кораблей, исходя из задач, стоящих перед тем или иным флотом, является наиболее разумным решением..." ("Накануне", сс. 329, 331).

В 60-е и 70-е годы такие строчки читались совсем иначе, нежели теперь: то была самая острая и беспощадная (насколько позволила цензура) критика в адрес главкома Горшкова. Флотский читатель мгновенно понимал, и чём и о ком речь.

О предвоенной "Большой кораблестроительной программе" (как она разрабатывалась, изменялась, как утверждалась, насколько успели её выполнить) в последние годы написано уже немало. Говоря о военной поре, Н. Г. Кузнецов в 69-м году замечает: "В чем мы остро чувствовали недостаток — это в малых авианосцах, без которых уже и тогда не могли с наибольшим успехом действовать эсминцы и крейсеры" ("Накануне", с. 330). Речь здесь о том, что наши боевые корабли, не имея в открытом море прикрытия с воздуха, несли тяжелые потери от вражеской бомбардировочной авиации (особенно на Черноморском театре), а развить эту мысль далее Кузнецов не мог по причине цензуры. Но каждый, имеющий разум, видел: уже 41-й и 42-й годы, битвы японского и американского флотов на Тихоокеанском театре, Перл-Харбор и Мидуэй доказали, что крупный авианосец, несущий сотни штурмовиков, стал главным ударным оружием на море.

Есть сведения, что сразу после войны в нашем флоте и в правительстве вокруг авианосцев разгорелась борьба. Против авианосцев были и нарком судостроения, и адмирал Исаков, который после снятия Кузнецова напечатал статью, где назвал авианосцы "плавающими гробами". Адмирал Галлер незадолго до своего ареста в 47-м опасался, что при таком положении дел флот получит авианосцы лишь году к 60-му (см.: Зонин С. А. Адмирал Л. М. Галлер. "Воениздат", 1991, сс. 382. 384).

О том, что творилось с нашими кораблестроительными программами в минувшие 50 лет, нам поведают грядущие историки. Но и к 60-му году никаких авианосцев наш флот не получил. Где нет истории, там говорит предание. Предание говорит, что Горшков очень ловко угодил Хрущеву, и так изуродовал программу строительства военного флота, что флот до сих пор от угодливости Горшкова не оправился (полноценная, в боевом отношении, палубная авиация у нас появилась совсем недавно).

Хрущев верил в ракету с боеголовкой, как христиане верят в силу креста. Хрущев в публичных выступлениях говорил, что большой корабль—лишь большая мишень, Хрущев презирал океанский флот, не ведая, для чего флот нужен: газеты не зря называли Никиту Сергеевича "верным Ленинцем".

Ленин в ноябре 1922 года продиктовал записку к Сталину, где говорилось: "...флот в теперешних размерах хотя и является флотишкой, по справедливому замечанию т. Склянского, все же для нас непомерная роскошь. Крейсер "Нахимов" надо достроить, ибо мы его продадим с выгодой, а в остальном я убежден, что наши морские спецы все же увлекаются непомерно. Флот нам не нужен..." (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, сс- 311-312).

Такое распоряжение прямо противоречило принятой в марте 21-го года закрытой резолюции Х съезда РКП(б) "О Красном флоте" и резолюции XI съезда партии, который в марте 22-го года подтвердил курс на всемерное возрождение и укрепление Красного флота (см.: "ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК". Часть I. М., Партиздат ЦК ВКП(б), 1936. сс. 403, 458), но Ленин ссылался на решения партийных съездов, лишь когда ему это было выгодно.

Товарищ Сталин мудро оставил без внимания эту Ленинскую бумажку. Сталин хотел иметь могучий океанский тяжелый флот. Война с Германией не позволила исполнить "Большую программу", выстроить линкоры типа "Советский Союз" и линейные крейсеры типа "Кронштадт"...

Горшков умело "подсуетился под Хрущевым". При нём свершилось деяние, которому и определение-то найти трудно: на верфях резали автогеном уже готовые боевые океанские корабли. Резали — по душам моряков. Уничтожали миллиарды, отобранные "по копеечке" (выражение Сталина) у народа. Одобрили сие действие только чиновники и бойкие журналисты. В кругу старых моряков и по сей день звучит такая брань в адрес Хрущева и Горшкова, что тени "лидера" и "флотоводца", я думаю, трепещут в мире ином.

Предмет политики (чему и товарищ Сталин учил) есть власть, захват власти и удержание власти. Горшков был политик. Он бился при Старой Площади. Когда крейсер выходил на боевое (!) дежурство в океан с неработающим стартовым комплексом (могу назвать имя корабля и дату выхода), очевидно было, что Горшков морочит голову не "вероятному противнику", а родному Политбюро. При Горшкове утвердились преемники Трибуца, которые не служили (Родине, флоту...), а боролись за место. Если наш адмирал, воротясь домой, говорил жене: "они жаждут моей крови", — жене в голову не приходило подумать плохое про Пентагон или НАТО. Жена знала, что злейшие враги её мужа — другие адмиралы.

При Горшкове возникло позорное племя "папанинцев" — так прозвали на флоте сыночков верхушки. "Папанинцы" делались адмиралами и попадали в энциклопедии — "вне зависимости от заслуг и личного вклада".

Чтоб укрепить своё кресло. Горшков убедил Старую Площадь выстроить подводный ядерный флот, какого (по численности) не было нигде в мире. Адмиралы возомнили себя вершителями судеб человечества. Историки будущие подсчитают, сколько миллиардов долларов ежегодно выдаивало из державы это чудовище.

Контр-адмирал Р. Л. Зубков в статье "Флот, который мы потеряли" ("Независимая газета", 1996, 13 января), видимо, высказывает не только своё мнение, когда пишет, что для СССР такой флот был не по силам. Что до качества тех подводных лодок — о нём вам расскажут офицеры, которые тонули, горели, облучались (а погибшие уже ничего не расскажут).

Покуда у нас нет истории флота, её заменяет живопись.

Художник Игорь Пшеничный в 95-м году завершил групповой портрет деятелей Российского Флота, более двухсот персон, от петровских времен и до наших. Издатели "Морского биографического словаря" украсили переплет книги фрагментом этой живописи. Если сравнить толпу исторических лиц на полотне с береговым массивом, то меж Кузнецовым и Горшковым пролегает бухта, фиорд. Кузнецов и Горшков соседствуют, но разделены пространством. Кузнецов принадлежит к той части истории, где Ушаков и Нахимов. А Горшков — уже из другого времени.

Кузнецов — самое светлое, яркое пятно в полотне. Весь в белом, да еще в солнечном луче: высокий, статный, красивый (ещё не разбалованный, в золотых погонах и в золотых нашивках Адмирала Флота Советского Союза)...

Горшков — самое черное, грязное пятно. В черном, в черных погонах Адмирала Флота, и даже золото его нашивок черное. Низкорослый, с вислым брюшком, ножки враскорячку, претензия на горделивость, ручонка по-наполеоновски за бортом сюртука, другая что-то указует вниз... а взгляд подозрительный, неверный и никак не отвечает "важной" позе.

Это — приговор, вынесенный не художником, а всем мнением флота.

То, что адмиралы вознамерились в честь 300-летия русского флота вырубить середину Александровского сада, и в центре Петербурга, меж Медным Всадником и Александровской колонной, поставить "статуй" Горшкова (почему-то с биноклем), приводит на ум анекдот.

Идут два ворошиловских стрелка через площадь Искусств, читают надпись на пьедестале. Один другому: "Слушай, а почему памятник — Пушкину? Ведь Дантес попал?"

Почему адмиралы держат в секрете 41-й год? Зачем их знаменем является Трибуц? Они чувствуют, что если общество предъявит счет Трибуцу, то вступит в действие "принцип домино", и отвечать придется им — за их собственные дела. Сколько лодок погибло в последние тридцать лет? Адмиралы надувают щёки: государственная тайна. В одной из передач ТВ прозвучало: "больше двадцати", и говоривший тут же поправился: "это не только атомные, но и с дизельными лодками вместе...". Будто от этого легче.

Ракетную подводную лодку "К-129", погибшую в марте 68-го, подняли со дна Тихого океана американцы летом 74-го (и захоронили её экипаж в море с соблюдением ритуала, принятого в советском ВМФ, под гимн Советского Союза). На флоте об этом говорили глухо и противоречиво. Отчетливо раскрыл эту тему Н. Бурбыга в серии статей "Подводная лодка из бухты "Могила" (см.: "Известия", 1992, №" 154-157).

Там, в частности, говорится, что когда газеты всего мира (кроме наших газет) сообщили о поднятии погибшей Cоветской лодки, МИД СССР послал США ноту: ваши службы, в нарушение международно-правовых норм, подняли наш корабль... — на что госдепартамент США отвечал: а вы не объявили о гибели своей подводной лодки...

Вскользь прошло в печати упоминание, что в 83-м и 86-м годах погибли две наши атомные подводные лодки ("Собеседник", 1990, № 50).

История гибели лодки "Комсомолец" в 89-м году — до сих пор казённая тайна (когда эта лодка горела, когда она тонула, когда она гибла, она имела другое, секретное имя. "Комсомольцем" лодка стала именоваться только на другой день после гибели...). Позорную историю, которую разыграли высшие адмиралы после гибели "Комсомольца", подробно изложил морской офицер, народный депутат СССР А. Емельяненков в большой статье "Рапорт не по команде. Открытое письмо Главнокомандующему ВМФ адмиралу флота Чернавину В. Н." (Там же, ее. 2, б).

Адмиралы очернили и погибших, и тех, кто чудом выжил. Причем и выжившие офицеры, и родственники погибших подверглись травле, преследованиям: а чтоб не смели говорить правду. "Наши сыновья имеют право только погибать...", "...правда никому не нужна...". Зам. начальника Военно-морской академии Герой Советского Союза вице-адмирал Е. Д. Чернов хотел добиться правды об этой истории — и был вышиблен с флота. Вчера ещё его официально именовали "подводник номер один", в один миг он стал "предателем интересов подводников". Емельяненков пишет, что эта история является "...уроком абсолютной незащищенности порядочного человека от циничного, барского произвола, культивируемого на флоте".

Будущие историки обо всём расскажут.

Адмирал Поникаровский пишет в "'Труде", что мои заметки — "кощунство". Адмирал Руссин пишет, что мои заметки имеют "клеветническую направленность". Господи, какая каша а голове у контр-адмирала Руссина. Он же на первой странице "Вечернего Петербурга" (19 марта 1996 г.) жалуется, что адмиралы, кому поручен юбилей флота, не дали совету ветеранов-подводников ни копейки на издание "Книги памяти". Не дали, и не дадут. Будущие историки с удивлением увидят, куда ушли деньги, отпущенные казной на юбилей флота. Руссин не хочет понять, что если издать книгу о погибших в войну героях, то кому-то одному из "юбилейных адмиралов" не хватит на билет в Штаты или обратно. Им гульнуть хочется, они уже "новые русские", а ветеран Руссин лезет к ним с какой-то памятью павших...

Адмирал Поникаровский говорит в письме в "Вечерний Петербург", что такие, как я, погубили Cоветскую власть, и в доказательство (!) приводит цитату из романа А. Иванова "Вечный зов" (какой начитанный адмирал, он бы ешё Кочетова процитировал). Мне трудно согласиться с богатым и могущественным президентом фонда Поникаровским. Я более согласен с товарищем Сталиным. Товарищ Сталин учил: "Допускать воровство и хищение общественной собственности, — все равно, идет ли дело о собственности государственной или собственности кооперативной и колхозной,— и проходить мимо подобных контрреволюционных безобразий.— значит содействовать подрыву Cоветского строя" (Сталин И. Вопросы Ленинизма. М., ОГИЗ. Госполитиздат, 1947, с. 393).

А уж как воровали на флоте при Горшкове — только слогом богатырских былин рассказать можно. Адмиралы, которые воровали, зря хорохорятся. Будущие историки укажут с точностью до поддона кирпича, до мешка цемента, до куртки-канадки, до ящика вина из рациона подводников. до жестяной коробки воблы,— сколько ''тиснул" конкретный адмирал Пупкин. Прелесть в том, что адмирал без помощи матроса (по Салтыкову-Щедрину) даже украсть не умеет. Конечно, матрос ничего никому не скажет. Только соседу по койке да трем надежным ребятам в курилке, да начальнику гаража, да ещё особисту.

Горшков в своих мемуарах с гордостью пишет, что при нем флот вышел в океан. Сие важно: при закупках продовольствия и прочего в кап. портах открылся космический простор для валютных махинаций. Тема эта тоже найдет своих исследователей. Имелись и другие пути к обогащению. Одну из знаменитых историй рассказывали так: сотрудники КГБ разматывали в одной из южных наших республик "теневую структуру", накрыли мощный центр, на миллионы долларов техники из США, Японии. Установили: закуплена техника Внешторгом. Кому передана? Военно-морскому флоту.

Андропов, тогда ещё шеф КГБ, к удивлению многих разрешил пощипать перышки из ВМФ (может, он в то утро с Горшковым повздорил?). Выяснили: техника ушла в центр подготовки экипажей атомных подводных лодок. Адмирал, начальник центра подготовки, на следствии и суде молчал, как партизан. А когда зачитали приговор - 12 лет, бывший адмирал изменился в лице. Видимо, ему обещали совсем другое. Изменившись в лице, адмирал заявил, что готов дать дополнительные показания. Ночью он умер в камере, от какой-то хвори. Некий из Ленинградских маринистов написал даже, на сей сюжет, небольшую повесть, я читал её году в 84-м в рукописи (это называлось "самиздат").

Украшением флотской жизни всегда было "крепостное право". Начальники, что понаглее. неизменно пригоняли на труды в своих латифундиях дармовую рабочую силу. Матросы (гордость наша, защитники Отечества) копали огород, возили мебель, красили потолки в адмиральской квартире. Есть у меня любимая история. Один Ленинградский адмирал решил защитить свои накопления бронированной дверью. Дверь он, не знаю каким путем, приобрел. Из жадности адмирал не позвал наёмных мастеров, а велел пригнать матросов. Адмиральша матросов чем-то обидела. Чтобы показать адмиральской чете, кто в жизни главный, матросы приварили петли не с той стороны. Дверь встала идеально. Но глазок очутился внизу. Из жадности адмирал опять не позвал мастеров, чтоб переставили дверь, а из трусливости не позвал других матросов. И с тех пор, чтобы глянуть, кто звонит в дверь, адмиральской чете приходится вставать на четвереньки. Адрес могу указать, дверь и сейчас так стоит.

В России история, близкая к правде, пишется лет через 70 или 90 после событий: когда написанное уже не задевает ничьих личных, или групповых (кастовых, партийных, бандитских...) интересов. Вообразите, что о войне в Чечне (а война эта, по длительности своей, уже сопоставима с германской войной) мы знаем только из сообщений "силовых министров".

Примерно так у нас написана история Великой Отечественной.

 

Часть восьмая

Имел ли место комиссарский заговор на подводной лодке "Л-3" в боевом походе в августе 42-го года? Я думаю, да. Об этом оставил "в наследство" свой устный рассказ участник событий писатель Александр Зонин. Поникаровский (полный адмирал и президент фонда 300-летия русского флота) желает уличить меня во лжи и пишет в газете "Труд": "...узнал Стрижак от писателя Алексанра Зонина. Чушь полнейшая". Согласен. Чушь полнейшая, ибо сочинил её адмирал Поникаровский. У меня написано другое: "...Обо всем этом, со слов Александра Зонина, мне рассказал человек, которому я верю безусловно" ("Вечерний Петербург", 1995, 24 октября, с. 3).

Другие адмиралы требуют от меня назвать имя рассказчика. Ну, применительно ко мне слово "требую" не вполне уместно. А назвать имя... После моей публикации этот человек напрочь отрекся от своих слов. Честь морского офицера, гордость русского литератора — всё оказалось шелухой пустой. Он испугался. Чем сильней он волнуется, тем несчастней заикается. Когда он говорил мне в телефон простейшую фразу: "я не знаю, где ты взял такие фактьг", — он волновался так, что на эту фразу ушло больше минуты.

Чего он испугался? Его воинскую пенсию у него никто не отберет. Видимо, причина в том, что адмиралы допустили его к юбилейной кормушке, и они же могут от кормушки отлучить. Забавно. Всю жизнь этот человек вечерами у себя на кухне чувствовал себя инакомыслящим, утверждал свою причастность к настоящей культуре. А представилась ему возможность, один раз, явить порядочность, и выяснилось, что родня ему Поникаровский.

Слух о его поступке (я не видел причин делать из этого тайну) разошелся по "литературному Петербургу". И в редакцию "Вечёрки" (без всяких просьб с моей стороны) пришло подробное письмо от Ленинградского, Петербургского писателя Кирилла Голованова.

Кирилл Голованов — прозаик, историк флота, в прошлом морской офицер, участник Великой Отечественной войны. Я приведу выдержку из его письма:

"...История, которая опубликована в пятой и шестой главах очерка Олега Стрижака была изложена автору и мне весной 1982 или 1983 года. Дело происходило на кухне квартиры на Новочеркасском проспекте, в тесной компании трех литераторов. Мне запомнился этот эпизод еще и потому, что я тоже полностью доверял рассказчику, который не только ссылался на Александра Ильича (Зонина— О. С.), он гордился мужественными и честными поступками покойного писателя в тех непростых обстоятельствах...

Р. S. Для сведения редакции. Речь идет о..."

Здесь я обрываю цитату, дальнейшее — "для сведения редакции". А я называть имя — не хочу. Пусть бывший мой знакомый "крутится" в кругу своих новых друзей.

Чтобы нашлись документы по этой теме, нужно время и желание многих людей. Пока что: взглянем, что нам говорит разрешенная цензурой литература. Необычайно интересное умолчание содержится в очерке В. А. Полещука в историческом сборнике "Краснознаменный Балтийский флот..." (1973). На сс. 250-261 бывший комдив подплава Полещук говорит о деятельности подводных лодок КБФ в 42-м году. Как положено, называется подводная лодка, затем её командир, затем комиссар. Таков железный закон исторического очерка.

"Подводная лодка "Щ-308" под командованием капитан-лейтенанта Л. Н. Костылева и военкома старшего политрука А. И. Кольского..." — именно "под командованием" военкома. Единоначалия на кораблях еще не было, только двоевластие. "...Подводная лодка "С-13" под командованием капитан-лейтенанта П. П. Маланченко и военкома старшего политрука А. К. Соловьева..." Так говорится абсолютно о каждой лодке. Единственная лодка, комиссар которой не упоминается вообще,— "Л-3" Петра Грищенко.

Имя комиссара "Л-3" вычеркнуто из официальной Cоветской истории. Таким образом поступали с именами изменников и лиц, которые были репрессированы и не реабилитированы. Записки А. Зонина о боевом плавании на "Л-3" в первый раз издавались еще в войну. Грищенко подчеркивает, что в послевоенных изданиях Зонин ничего в "Страницах дневника" не менял ("Соль службы", с. 242). Возьмем издание "Страниц..." 1981 года, в сборнике "Писатели Балтики рассказывают..." М., "Сов. пис.". Имени комиссара "Л-3" мы здесь опять не найдем. То есть, у Зонина написано: "Становлюсь в строй рядом со старшим политруком Хорватовым", и к фамилии дана сноска: "Фамилия изменена" (с. 203).

Занятно. У всего экипажа — истинные имена, а фамилия комиссара, политического бога, почему-то вымышлена. Занятно и то, что о комиссаре с вымышленной фамилией Зонин практически не упоминает. Краснофлотец сочиняет стихи, "заказанные Мефодием Хорватовым по случаю начавшегося возвращения в базу" (с. 224), и некий "бедный Мефодий" очень боится мин (с. 233).

Больше о "Мефодии Хорватове" у Зонина не говорится.

Но можно уловить неясную фигуру комиссара ещё раз. Зонин пишет, что "кто-то" сфотографировал его, Крона и Азарова на палубе лодки "Л-3" (с. 202). Снимок этот известен, он публиковался. И Грищенко пишет ("Соль службы", с. 136), что Зонина, Крона и Азарова сфотографировал на палубе "Л-3" его комиссар, старший политрук Михаил Федорович Долматов.

Долматов — Хорватов, есть созвучие. Михаил Федорович — Мефодий. Зонин не мог назвать имя комиссара, но означил его таким псевдонимом, чтобы каждый подводник понял, о ком речь. "Кто-то", "бедный Мефодий" — это намеренная грубость, издевка. В том, что комиссар заказывает стихи "по случаю возвращения в базу", мне видится злая шутка, понятная посвященным. Грищенко рассекретил имя комиссара — изъятое, вычеркнутое из истории Балтфлота. Зачем Грищенко это сделал? Я думаю, чтобы ввести имя Долматова в исторический оборот. Есть имя — значит, есть предмет разговора.

О первом комиссаре лодки "Л-3" А. И. Баканове Грищенко пишет много и с уважением. Баканов — настоящий боевой друг Грищенко. Имя Долматова Грищенко "упоминает". Таинственный раз ("Соль службы", с. 141) Грищенко рисует нам комиссара "в деле". Долматов важно объясняет матросам: в том, что лопнула крышка цилиндра дизеля, виноват не завод, а "обстановка похода". Боцман тут же красочно развивает комиссарский тезис: завод испытывает дизеля для подлодок в лаборатории, где все в белых халатах, а девушки с маникюром. Комиссар выглядит, мягко говоря, глуповато.

А в книге "Схватка под водой" ("Молодая гвардия". М, 1983, с. 93) Грищенко добавляет одну загадочную фразу: новые, научные методы торпедной стрельбы "вызвали "бурю возмущения" нашего Долматова".

В чем дело? Ответ мы найдем в письме Поникаровского в "Вечерний Петербург": Долматов в полнтдонесении обвинил Грищенко в трусости (!) — за то. что Грищенко стрелял залпами, а не по одной торпеде. Очень интересно. В той же "Схватке..." Грищенко цитирует воспоминания писателя А. Штейна: "...в стратегии Грищенко преобладали расчет, неторопливость, осторожность. Кое-кто на флоте, да и на лодке, кажется, эту осторожность склонен был считать за трусость, ну, скажем, робость..." (сс. 211-212).

В такой литературе каждое слово взвешено, обдумано, а затем обкатано, как галька, редакторами и цензорами. Слово "трусость" в военную пору — очень сильное обвинение. Здесь уже веет трибуналом. "Кое-кто на флоте" означает — командную верхушку, штаб флота, Военный совет. Если б трусость Грищенко обсуждалась уровнем ниже, Штейн написал бы: "на бригаде подплава". "Кое-кто на лодке" — указание в сторону комиссара и части командного состава лодки... Страсти эти не улеглись и теперь, 54 года спустя. В "Вечерний Петербург" пришло письмо от ветерана-подводника А. Жечуняева, написанное им "по поручению" бывших подчиненных Травкина. Жечуняев винит меня в клевете, а Грищенко — в трусости (!). Что-то очень нехорошее произошло на лодке "Л-3" в августе 42-го, если по возвращении из похода комиссар Долматов развел такой шум.

Проф. каперанг Мрыкин, желая опровергнуть легенду, занимается зряшным делом: он цепляется к "мелочам". Проф. Мрыкин пишет, что Грищенко не мог арестовать заговорщиков и запереть их в каюте, потому что на "Л-3" были две каюты, а размер этих кают не позволял поместить туда больше двух человек. Увы, это не так. Грищенко ("Соль службы", с. 58) пишет, что на лодке были три каюты, и размер их два метра на полтора (замечу от себя, что если нужно, трех человек можно запереть и в телефонной будке).

Проф. Мрыкин пишет, что при стоянке на Лавенсари лодки к пирсу не подходили. Может быть. У меня другие сведения. В дневнике парторга "Л-3" мичмана Сидорова записано: "9 сентября. В 1.30 подошли к пирсу. На лодку пришел командир дивизиона капитан 2-го ранга Полещук..." (Там же, с. 165).

Зонин в дневнике от 9 сентября пишет: "Надо ли рассказывать, как мы валялись в пожухлой сырой траве, шаркали подошвами по земле..." ("Писатели Балтики...", с. 234).

Известный флоту катерник И. П. Чернышев говорит в воспоминаниях, как он встречал "Л-3": "Вскоре мы на причале обнимали наших друзей - подводников... кто-то сильно потянул меня за рукав. Я обернулся — это Зонин. Он похлопал меня по плечу, буркнул "Спасибо!" и пошел прочь — на остров, в лес" (Там же, с, 417).

Проф. Мрыкин пишет: "Отделения "смерш" на о. Лавенсари не было до конца 1943 г.". Не знаю. На острове Лавенсари летом 42-го была база подводных лодок, торпедных катеров и катеров ОВРа. В мае 42-го гарнизоны островов Лавенсари и Сескар были объединены в Островную укрепленную позицию КБФ, в состав которой вошли дна отдельных артиллерийских дивизиона и артдивизион 4-й отдельной бригады морской пехоты, танковая рота, в июне на Лавенсари был сформирован отдельный стрелковый полк морской пехоты, насчитывающий более 3 тысяч бойцов (см.: "Боевая летопись...", с. 173).

Лавенсари в 42-м был самой западной Cоветской землей, не занятой врагом. И уж земляночка особистов там наверняка имелась. И не всё ли равно, на Лавенсари или в Кронштадте побежали заговорщики в "смерш" строчить доносы на Грищенко... Крутить эту историю нужно, начиная не от "мелочей". Примечательно, что когда на рассвете 10 сентября 42-го года подводная лодка "Л-3" подошла к причалу в Кронштадте (низкое хмурое небо, мгла рассвета, тяжелый дождь, на пирсе медь оркестра, сотни встречающих, командующий и члены Военного совета КБФ, председатель Ленгорисполкома...), встречавшие не увидели на мостике лодки её комиссара. Александр Штейн пишет, что рядом с Грищенко стояли его помощник Коновалов и Зонин (Там же, с. 363).

И Зонин, и Грищенко много и очень хорошо пишут о старшине торпедистов, мичмане Сергее Ивановиче Сидорове, парторге лодки ''Л-3". Видно, что он — настоящий трудяга, из тех, на ком "мир держится". Из Ярославских крестьян, с 28-го года во флоте, с 35-го бессменный парторг подводного минного заградителя. Грищенко (см.: "Соль службы", сс. 158-167) приводит обширные выдержки из дневника парторга, который вел мичман Сидоров в том походе. Грищенко цитирует дневник парторга страницами. Записи идут подряд, изо дня в день. И поневоле задумываешься: из дневника явствует, что всю (!) обильную и утомительную партийно-политическую работу в боевом походе вел парторг мичман Сидоров. Грищенко замечает, что теперь уже непонятно, когда Сидоров отдыхал, ведь свою вахту он нес наравне с другими.

А что же делал комиссар?

Неизвестно. В дневнике парторга работа комиссара за 31 сутки похода не упоминается вообще. Правда, Грищенко цитирует не весь дневник парторга лодки мичмана Сидорова. Грищенко обрывает цитирование после записи от 15 августа, и вновь цитирует дневник подряд, начиная с 1 сентября 42-го года.

Сличая опубликованные (разрешенные военной и политической цензурой) страницы дневника Зонина и воспоминания Грищенко, написанные на основе неизвестного нам дневника, который вел Грищенко на лодке, чувствуешь, что "критический час" боевого плавания приходится где-то на 27 августа, или в ночь на 28-е. Очень трудный поход Грищенко на "Л-3" был в октябре — ноябре 42-го. "Л-3" тогда попала под таранный удар немецкого эсминца, чудом (!) и благодаря умнице механику Крастелеву не погибла, поднятый 11-метровый перископ был загнут вбок. От удара нижней части перископа Грищенко рухнул с пробитым черепом, обливаясь кровью, без сознания (всю жизнь после этого его мучили тяжелейшие головные боли, но поскольку факт ранения не был почему-то занесен в вахтенный журнал, то формально — боевого ранения не было, и права на пенсию инвалида войны Грищенко не имел...).

Но поход в августе — сентябре 42-го Грищенко называет "немыслимым" (Там же, с. 166).

Восьмая глава в книге "Соль службы" (с. 139) начинается в очень тяжелой интонации:

"Вряд ли кто в западне способен размышлять спокойно. А мы — в западне. Да еще под самым носом у гитлеровцев. Шесть часов утра. Я лежу на койке в своей каюте, в беспокойной полудремоте. Напротив меня, на левом борту, в кают-компании, сидит за столом военный корреспондент — писатель Зонин. Ему тоже не спится, черкает что-то в блокноте. Сочувствую ему: легко ли "переварить" сразу столько впечатлений — недавняя наша атака танкера, непостижимый прорыв мощных минных заграждений. Да еще эта, неожиданно свалившаяся на нас беда. Кто сегодня спит на корабле! Нам снова не повезло: лопнула крышка цилиндра правого дизеля, и мы вынуждены лечь на грунт, чтобы сменить ее..."

Мне чудится, что эти строки взяты прямо из дневника, который Грищенко вел на лодке. Звучат — чувства, и ведь далеко не всё (военное время!) в дневник можно записать.

Итак: "...мы — в западне". И не просто в западне: "...да еще под самым носом у гитлеровцев". То есть, получается, что западня — как бы не имеет отношения к военному противнику. Ночь на исходе. Лодка лежит на грунте. Командир в беспокойной полудремоте. Ему бы поспать — но дверь каютки он почему-то держит открытой. Ему нужно видеть, что происходит во втором отсеке (где каюты, пост штурмана и кают-компания, она же — жилой отсек комсостава). За столом сидит Зонин, тоже не спит. "...Да еще эта, неожиданно свалившаяся на нас беда. Кто сегодня спит на корабле!"

Из текста будто бы следует, что "неожиданно свалившаяся на нас беда" — относится к лопнувшей крышке дизеля.

А из дневника Зонина явствует, что это не было "неожиданной бедой". Крышка дизеля дала трещину минимум суток за двое до трагической ночи, и все офицеры, в том числе и механик Михаил Андроникович Крастелев, отнеслись к аварии хладнокровно:

"...О правом дизеле особо толкуют, потому что крышка с трещиной, под нагрузкой (в надводном положении.— О. С.) он дымит вовсю и выдает нас".

Это запись от 28 августа. 29 августа Зонин пишет:

"...Хотел было Михаил Андроникович менять крышку дизеля, но отложил до следующего погружения" ("Писатели Балтики " сс. 216, 217).

Можно предположить, что "неожиданно свалившаяся на нас беда" к дизелю не относится. 28-го августа, от 5 часов до 9 часов утра лодка форсировала минное заграждение. Около 9 часов утра уклонились от эсминцев и сторожевиков, которые сбрасывали глубинные бомбы. Дальше начался спокойный ход под водой. В течение 17 часов — ни минных заграждений, ни вражеских кораблей. А Зонин во втором часу утра 29 августа записывает: "Тяжелая обстановка, от нее и душевная вялость..."

И в следующей фразе:

"Хотел было Михаил Андроникович менять крышку дизеля, но отложил до следующего погружения". То есть: не до дизеля сейчас, в тяжелой душевной обстановке, можно и ещё раз всплыть с дымящим правым дизелем. Значит — слова "неожиданно свалившаяся беда", "мы в западне", "тяжелая обстановка, от нее и душевная вялость" говорят не о трещине в крышке цилиндра.

Грищенко записывает о Зонине: "сочувствую ему: легко ли "переварить" сразу столько впечатлений..."

Зонин 29 августа записывает, что Грищенко "угрюм", "криво усмехается"...

Что же у них там случилось, 27-го или в ночь на 28 августа 42-го года?

 

Часть девятая

Человек, который услышал всё это из уст Александра Зонина, рассказывал мне и Кириллу Голованову (в начале 80-х), что комиссар лодки "Л-3" учинил заговор с целью увести лодку в Швецию и там интернироваться. Комиссар решил вовлечь в заговор Зонина. Зонин и погубил это предприятие.

Какие могли быть причины и условия для возникновения заговора? "После бомбежки, которой подверглась наша лодка на выходе из атаки, многие механизмы "полетели",— пишет Грищенко ("Соль службы", с. 139).

Итак: полностью отказал гирокомпас, трещина в крышке дизеля, и ещё многие механизмы "полетели". Грищенко не раз пишет: спасибо шведам, что маячная служба у них в 42-м году работала исправно. Лучшие "лирические" строки у Грищенко посвящены маякам. Ещё бы: при неработающем гирокомпасе только благодаря обилию маяков на берегу южной Швеции Грищенко точно знал свое место, точку па карте. Грищенко (с.236) говорит: "...трудности усугублялись еще и тем, что мы не могли заходить в территориальные воды нейтральной Швеции". Я думаю, что мудрый лис Грищенко этим запрещением пренебрег — и "отлеживался" именно в шведских водах, в шведском минном поле (и всякий разумный командир подводной лодки сделал бы то же самое).

Подтверждение тому я вижу у Зонина: "Коновалов поднял перископ. Начинался ясной голубизной неба новый день, отчетливо был виден шведский берег и на его скалистом фоне рыбачья шаланда. Еще рыбачий катер качался за какими-то вешками.

— Это вешки больших сетей? — спросил я.

— Ага, сетей на нашего брата. Тут внутренняя кромка минного поля" ("Писатели Балтики..-", с. 215).

Швеция — видна в перископ. От неё отделяет только кромка минного поля, ряд вешек. Одно дело видеть свою точку на карте, и другое — увидеть мирную, тихую Швецию в оптике военного прибора, ясным голубым утром. Человека с определенным типом психики такое видение может сильно зашибить. Особенно, если такой человек чванлив, имеет безграничную власть, и труслив. Его первый боевой поход на подводной лодке. Муть в голове от нехватки кислорода, вечная боль в ушах от перепадов давления. Кругом железо в смазке. Блевотина от качки при всплытии. Грязно, вонюче, душно, холодно, мокро—и ещё животный страх. Погружения, всплытия, подрывы антенных мин снизу и сверху, глубинные бомбы, атаки.

Как возвращаться, через всю Балтику, через весь Финский залив, если гирокомпас и половина механизмов не работают? А в горле финского залива и у Гогланда десятки минных заграждений, а на фарватерах тебя уже ждут вражеские сторожевики с бомбами... Как тут не захотеть в счастливую страну Швецию? Очевидно, такие настроения нашли отклик. Отсюда: "западня", "неожиданно свалившаяся на нас беда", “тяжелая обстановка... "

Есть ли свидетельство о "нехороших настроениях" на "Л-3" — в подцензурной литературе?

Есть.

Грищенко ("Соль службы", сс. 242-243) пишет: "Ничего в "дневнике" не меняя, Алексанр Ильич (Зонин.— О. С.) в последней рукописи добавил только одну страницу. Привожу ее здесь почти целиком..."

Я приведу одну фразу. Зонин пишет в 1957 году о старой лодке "Л-3": "...когда-то в ней жили люди коллективом со страстями, радостями и горестями, борясь и побеждая не только фашистов (!), но и все скверное, что цеплялось за отдельные души, мешало общему горению, общему накалу и свету".

Я удивляюсь, что цензура в 1979 году это пропустила.

От Зонина в 57-м году требовалось мужество особого рода, чтобы написать такое (Да, Зонин уже вышел из лагеря, уже прошел XX съезд, уже разгромили антипартийную группировку Молотова, Маленкова, Кагановича — но всё же...).

От Грищенко требовалось мужество в 77-м, чтобы включить такое в свою рукопись (Леонид Ильич гулял в Кремле с маршальской звездой на шее и с золотой саблей на боку...), но Грищенко делал рукопись: "умный поймет, дурак не разберется". Однако, разбирались. Велась ли борьба против той правды, что просочилась в книге "Соль службы"?

В 83-м году в "Молодой гвардии" вышла книжка Грищенко "Схватка под водой". Та же самая, лениздатовская "Соль службы", только кое-что в ней добавлено и очень многое вычеркнуто. Я с интересом её листал, глядя, насколько возможно испортить мою работу. Есть у меня листочек с двумя длинными колонками цифр (номерами страниц): перечень уж вовсе вопиющих "разночтений". Качество издания у "молодогвардейцев" всегда было удручающим. Зато эти бодрые ребята (и девы) были рупором Старой Площади.

Хамство их — безгранично. Грищенко цитирует дневник мичмана Сидорова, исторический документ, хранящийся в Центральном военно-морском музее. "Патриоты-молодогвардейцы" считают себя вправе вымарывать из документа любые фразы (они не ставят знака, указывающего, что часть текста выпущена), и даже заменять имена.

У мичмана Сидорова в дневнике ("Соль службы", с. 165) записано, что на лодку пришел комдив Полещук. В комсомольском (с. 124) издании эта фраза отсутствует: будто и нет её в документе. Видимо, честный историк В. А. Полещук значился в каком-то "списке" как "лицо нежелательное". У Грищенко в "Соли службы" (с. 171) говорится о торжественном вручении наград экипажам трех подводных лодок. Экипаж "Л-3" получал ордена за "немыслимый" поход в августе—сентябре 1942 года. Простой и хороший абзац: "Высоко оценены успехи Л-3 в борьбе с фашизмом. Пятнадцать человек из экипажа получили орден Ленина, двадцать четыре — орден Красного Знамени, остальные шестнадцать человек — орден Красной Звезды".

В Московской книжке "Схватка под водой", что вышла четыре года спустя, этот абзац изъят. Причем издатели-комсомольцы даже поленились "связать концы". Они соединили абзац предшествующий и последующий. За что вычеркнули сведения о награждении моряков "Л-3"? Может быть, сама тема этого похода занесена в некий "черный списочек"?

Меня спрашивали: почему, говоря о капитан-лейтенанте Афанасьеве, я не ссылаюсь на сс. 38-40 "Схватки под водой", там Грищенко пишет о своей встрече с Афанасьевым в Таллине 9 июля 41-го. Мне видится, что Грищенко применил "литературный прием", чтобы подтвердить невиновность Афанасьева. Мне видится маловероятным:

1) что Афанасьев, находясь под арестом, мог разговаривать с Грищенко.

2) что Афанасьев взрывал торпедный и топливный склады.

3) что Афанасьев от времени взрыва кораблей вечером 23 июня и до эвакуации штаба Либавской базы утром 27 июня 41-го года находился в Либаве на торпедном катере № 17, и проч.

Грищенко ничего не говорил мне об этой своей встрече с Афанасьевым. Вероятно, Грищенко использовал простоту "молодогвардейцев", чтоб прищучить Трибуца, который Афанасьева расстрелял.

Проф. каперанг Мрыкин, уличая меня во "лжи", пишет: "С каким грузом шел подорвавшийся немецкий транспорт "Гинденбург", неизвестно..." Ну, это профессору Мрыкину неизвестно. Грищенко в "Схватке под водой" (сс- 217-218) пишет: "О гибели транспорта "Гинденбург" мне стало известно спустя 17 лет от одного из невольных свидетелей той катастрофы..."

Здесь я отвлекусь ради штриха, который очень важен для меня. Историк нашего подплава В. А. Красиков говорил мне, что 'Гинденбург" подорвался вовсе не обязательно на мине Грищенко.

Грищенко выставил возле острова Уте 7 мин, а англичане (по данным британской исторической литературы) накидали там с самолетов более 200 мин. Математическая вероятность говорит, что транспорт с грузом наших пленных подорвался, скорее всего, на английской мине.

Дай бог, чтобы это было так. Продолжу цитату из Грщенко "Бывший военнопленный капитан запаса Конотопов написал письмо в газету "Красная звезда". В середине ноября 1942 года около двух тысяч военнопленных (в их числе был и Конотопов) привезли в порт Данциг и погрузили в трюмы транспорта "Гинденбург". Пленных отправляли в Северную Норвегию для работы на никелевых шахтах..."

В рукописи "Соли службы" в 77-м году говорилось, что из двух тысяч человек спаслись очень немногие: что и подтверждалось светокопией вырезки из какой-то немецкой газеты. Я предложил Грищенко эту страницу из рукописи убрать: две тысячи наших людей...

Тут Грищенко и сказал: "Яки ж воны наши? Воны уси враги парода. Воны ж у плен сдалысь!.."

И не нужно проф. каперангу Мрыкину так категорически писать: "Весь разговор с П. Д. Грищенко — вымысел". Я же не военный профессор истории. Мне лгать незачем. А как лжёт Мрыкин, я покажу читателю чуть ниже.

Нужно думать, что комиссар корабля, возмечтавший вдруг сдаться шведским властям, был для Грищенко в августе 42-го бесспорный враг народа. А писатель Зонин, который спас для Родины подводный минный заградитель "Л-3", был настоящий патриот и Друг. Штейн пишет: "За поход на "Л-3" Зонина наградили Красной Звездой. Он гордился орденом и тем, что ходил в поход смертников, но превыше всего — дружбой с Грищенко..." ("Писатели Балтики...", с. 364). Командир подводного корабля капитан 2 ранга Грищенко и парторг мичман Сидоров отметили подвиг Зонина тотчас, в боевом походе. Зонина приняли в члены ВКП(б).

Мичман Сидоров ("Соль службы", с. 159) записал в дневник: "3 сентября. Идем под водой, только погрузились (4.30). В 6 часов в первом отсеке собрали заседание партбюро. Прием в партию Дубинского, Бурдюка, Машинистова и писателя Зонина". Вот уж этого издатели "Молодой гвардии" стерпеть не могли. Они вычеркнули из книги приём Зонина в партию, решительно внесли правку в музейный документ. В "Схватке под водой" (с. 118) запись мичмана Сидорова выглядит "лучше": "...собрали заседание партбюро. Прием в партию Дубинского, Бурдюка, Машинкстова и Долгих".

Те издатели были большие мастера выкручивать автору руки и подвешивать автора на крюк (не знаю, откуда здесь взялся Долгих. Грищенко упоминает трюмного машиниста Долгих, но в главе о другом походе). Почему издатели Старой Площади вдруг принялись "приводить историю в порядок"?

Да потому, что уже приём Зонина в ВКП(б) являл собою ЧП. Грищенко не таил от читателя прошлое Зонина: "...политработник, прошедший суровую школу гражданской войны, за героизм во время подавления кронштадтского мятежа он был награжден орденом Красного Знамени", "...Зонин, комиссар полка времен гражданской войны..." ("Соль службы", сс. 128, 129).

Из книги "Писатели Балтики..." (с. 204) читатель мог знать, что Александр Зонин был не только комиссаром полка, но и делегатом Х съезда РКП(б). Легко увидеть, что Зонина, ко времени войны, из партии исключили. Инструкции о порядке восстановления в партии были секретными, думаю, что Зонина могли восстановить в членстве в ВКП(б) лишь решением "верхней" инстанции, ЦК или ЦКК. Большевики корабля, идущего под водой во вражеском море, не имели ни малейшего права заново принять репрессированного военкора Зонина в свои ряды, и все они это знали.

Бюро первичных организаций ВКП(б) на фронте получили право приема в партию постановлениями ЦК ВКП(б) от августа и декабря 1941 года. Постановления эти упростили для фронтовиков вступление в партию. Будь Зонин "чистым", будь он просто беспартийным военным журналистом, его не могли принять на подводной лодке в ряды большевиков: на то существовали инструкции политуправлений. Зонин был на лодке в командировке (приказом Политуправления КБФ от 7.08.1942 — см.: "Писатели Балтики...", с. 200).

Грищенко подчеркивает: положение Зонина на лодке определялось разделом Корабельного устава "О лицах, временно находящихся на корабле" ("Соль службы", с. 131).

Замечу, что по Корабельному уставу Зонин попадал в разряд "пассажиры".

"Душа" Зонина, казённое имущество, принадлежала Пубалту. Он служил в воинской части — "оперативной группе писателей". Его командиром был бригадный комиссар Вишневский. Как ни верти — не имело партбюро лодки "Л-3" таких полномочий, чтоб принять Зонина в партию. Когда подводная лодка "Л-3" уходила 9 августа 42-го года из Кронштадта в "поход смертников", из 55 человек её экипажа 32 были члены и кандидаты партии, 15 были комсомольцами.

В боевом походе, в заключительной его части, в партию и в кандидаты ВКП(б) были приняты 7 человек. Для 42-го года это большое число. В числе принятых — офицеры Дубинский, Луганский и акустик старшина Жеведь (акустик по своему положению был ближе к комсоставу). Уверенно можно сказать, что в критические дни и часы "похода смертников" они вели себя безупречно. Грищенко не раз подчеркивает, что на этих троих он всецело, мог положиться.

Кто ещё в комсоставе являлся безупречной опорой командира, капитана 2 ранга Грищенко Их можно назвать сразу: помощник командира Коновалов, механик Крастелев, штурман Петров и, конечно же, парторг лодки мичман Сидоров. При сем имеется комиссар, имя которого официально вычеркнуто из истории нашего военного флота (и которого Зонин презрительно именует "бедный Мефодий"). Чтобы большевики подводной лодки ещё до возвращения к горлу Финского залива приняли в ВКП(б) Зонина (человека из чужой воинской части, героя и комиссара Гражданской войны, репрессированного и исключенного из партии в конце 30-х годов),— нужно было, чтобы Зонин в том "походе смертников" совершил что-то выдающееся.

Приняв Зонина, своей властью, в ВКП(б), большевики лодки "Л-3" бросили дерзкий вызов всей казённой политической системе флота (и не только флота). Из сего факта видно, что морально-политическая обстановка на лодке "Л-3" в начале сентября 42-го года была достаточно "нештатной". В 80-е годы издатели, близкие к Старой Площади, вычеркнули из истории факт приема Зонина в партию.

Зонин в 57-м году написал (а Грищенко в 79-м напечатал в своей книге), что экипаж "Л-3" побеждал "не только фашистов, но и все скверное, что цеплялось за отдельные души".

"Скверное" поставлено здесь в один ряд с фашистами... А уже в Ленинграде, в марте 43-го командование флота производит деяние загадочное — разгром командного состава гвардейской подводной лодки "Л-3".

Поникаровский (полный адмирал), громя мою "безграмотность", приводит в газете "Труд" удивительную цитату из Трибуца: "...Вот как отвечал адмирал А. М. Трибуц (так напечатано в газете, "А. М. Трибуц". хотя Трибуца звали, кажется, Владимир Филиппович— О. С.) на вопрос, почему не дали П. Д. Грищенко Героя Советского Союза: " а Грищенко, как ни странно, никто из прямых начальников и не представлял к этому званию".

Особенно мне нравится: "как ни странно..." Наивный добрый дедушка Трибуц. Грищенко сам мне рассказывал, как комбриг подплава КБФ Стеценко вызвал его в свою каюту (кажется, на "Смольном"), показал документ. оформленный как нужно и подписанный всеми, кому положено на подплаве, и сказал:

"Видишь? Представление твоё на Героя. Гляди хорошенько! Больше не увидишь!" — разорвал документ, и бросил в корзину для мусора. Комфлот Трибуц возвратил комбригу представление на Грищенко, и, видимо, сделал это в такой оскорбительной форме, что Стеценко был ярости.

Лживость Трибуца известна издавна. Теперь она начинает (!) подтверждаться документами. в Феврале 1943 года командный состав КБФ как громом был поражен известием, что начальник штаба Ю. Ф. Ралль (офицер царского флота, интеллигент, умница, флотский теоретик, человек изумительной личной храбрости, кумир всех честных командиров) сдаёт дела по причине его понижения в должности и перевода на эскадру. Биограф Ю. Ф. Ралля историк Кирилл Голованов приводит в своей книге выдержку из мемуаров Трибуца.

Трибуц говорит о Ралле (который ко времени мемуаров Трибуца уже 20 лет как умер, вследствие тяжелой контузии, полученной на мостике эсминца в Таллинском переходе), что Ралль сам (!) изо всех сил просил перевести его на низшую должность. Трибуц пишет в мемуарах: "С нелегкой душой отпустил Военный совет Юрия Федоровича Ралля с должности начальника штаба флота на, эскадру". А чтобы читатель мог оценить эту фразу Трибуца-мемуариста, К. Голованов приводит боевую характеристику Ралля, утвержденную Военным советом КБФ в декабре 42-го года (я даю её в сокращении):

"...допускает обсуждение полученных приказов. Своих распоряжений не контролирует. Организовать и обеспечить выполнение приказов командования не может. Руководство операциями не организовал.

Вывод: занимаемой должности начальника штаба КБФ не соответствует. Может быть использован начальником одного из высших военно-морских училищ". И подписи — Трибуц, Смирнов, Вербицкий источник: ЦВМА, личное дело Ю. Ф. Ралля арх. № 67717, л. 30 (Голованов К. У времени в плену. Повесть о вице-адмирале Ю. Ф. Ралле — Морская историческая библиотека. СПб., "Астра-Люкс". 1996, сс. 97-99, 137).

Командиру с такой аттестацией — банно-прачечный отряд доверить нельзя. А в рекомендации назначить Ралля начальником "одного из училищ" я вижу пылкое желание — убрать вице-адмирала Ралля как можно дальше от Краснознаменного Балтийского флота (все военно-морские училища находились в глубоком тылу).

Трибуц просчитался.

Уж в Главном-то штабе понимали, что такие адмиралы, как Ралль,— дар нашему флоту от господа бога. В январе 43-го случилось несчастье, погиб замечательный командующий эскадрой КБФ вице-адмирал В. П. Дрозд (его автомобиль провалился под лед, ночью, близ Кронштадта). Ралля назначили командовать эскадрой, и он (что неудивительно) показал себя прекрасным командующим...

Именно Трибуц (как и в случае с Маринеско) не захотел представлять Грищенко к Герою. У Трибуца на то явно имелись "свои" причины. Главные события вокруг лодки "Л-3" закрутились в марте 1943 года. Откроем книгу "Соль службы" на 11-й главе (сс. 198-207, 214).

1 марта 43-го года торжественный голос Левитана объявил всей стране, что за проявленную отвагу в боях, за стойкость и мужество, за высокую воинскую дисциплину и организованность, за беспримерный героизм личного состава — удостоена гвардейского звания подводная лодка "Л-3", командир капитан 2 ранга Грищенко Петр Денисович. Через две недели (15 или 16 марта) Грищенко внезапно был вызнан к командующему флотом вице-адмиралу Трибуцу. Уже сам вызов достаточно необычен. Не часто командира лодки вызывают к командующему флотом. "...Разговор по-военному короткий: есть вступить в должность начальника противолодочной обороны флота".

Сдача дел прошла стремительно. 17 марта в должность командира "Л-3" вступил помощник Грищенко Коновалов. 22 марта на лодке торжество — подъем гвардейского Военно-морского флага. Грищенко присутствует как гость. "Я не имею права даже надеть гвардейский значок..." (в Московском издании, см. с. 154, эта фраза вычеркнута).

На торжестве уже нет акустика Жеведя. он исчез в промежутке меж 17-м и 22 марта. "Ушел учиться",— с грустью говорит Грищенко Коновалов. "Жаль было отпускать..."

На торжестве уже нет минёра старшего лейтенанта Дубинского: отбыл на остров Лавенсари "организовывать противолодочную оборону".

Противники моей публикации твердят, что я ничего не понял, что Грищенко оказали честь, он получил невиданное повышение: с командира лодки — в штаб флота.

Разберем дело внимательней.

"...Я был вызван к командующему флотом и получил новое назначение. Разговор по-военному короткий: есть вступить в должность..."

Из этой фразы видно, что назначение Грищенко не порадовало.

В 40-м году по окончании академии Грищенко получил назначение в Главный штаб, в Москву. Он дерзко заявил: "Я с назначением не согласен" ("Соль службы", с. 36), за что отсидел пять суток под арестом на гауптвахте, два месяца маялся без назначения, дважды был вызываем в Москву, и добился-таки своего, получил назначение командиром на лодку (на "Л-3").

В 43-м за такую дерзость был бы один путь: в штрафбат.

Можно предположить, что у Трибуца была задача — убрать Грищенко не только с гвардейской "Л-3" (причём — до вручения ей гвардейского флага), но и вообще с подплава. Потому что должность "начальника противолодочной обороны флота" была — иллюзорная. Не имелось такой "обороны" на Балтийском флоте в марте 43-го года, и надобности в ней не было.

А. В. Басов, кандидат военно-морских наук и капитан 1 ранга, пишет в историческом очерке "Борьба противолодочных сил Краснознаменного Балтийского флота с подводными лодками противника в 1944-1945 гг.", что противолодочные силы флота (90 катеров, из которых 48 имели гидролокаторы) были созданы к началу навигации 1944 года и сосредоточены в одном соединении — ОВРе главной базы, которым командовал капитан 1 ранга Е.В. Гуськов (см.: "Краснознаменный Балтийский флот. 1944-19.15 гг.", М., "Наука". 1975. с. 227).

Обратим внимание: противолодочная оборона флота была сосредоточена в одном ОВРе, который подчинялся командованию главной (Кронштадтской) базы а вся система ОВРов Балтфлота была столь разветвленной, что даже в хорошей книжке "Огненные фарватеры", Лениздат, 1987, посвященной исключительно ОВРу КБФ, эта система толком не разъяснена.

Авторы этой книги на мои вопросы отвечали четко: "Сколько было баз — столько было и ОВРов",— и туманно прибавляли: "А иногда— и больше...") То, что минёр гвардейской лодки "Л-3" Дубинский отбыл меж 17-м и 22 марта 1943 года на остров Лавенсари (в санях или в грузовике, по ледовой трассе) — в ссылку.

Грищенко пишет о назначении Дубинского: "Настало время защищаться и от появившихся здесь вражеских подводных лодок". Сия фраза — уже не ирония, это сарказм.

Грищенко лучше других знал, что ни в 42-м, ни в 43-м годах немецких подводных лодок в Финском заливе не было. Только в 1944 году "22 июня три первые немецкие подводные лодки прибыли в Таллин. 26 июня подводная лодка U-481 вышла в восточную; часть залива на разведку" ("Краснознам. Балт. флот...", 1975, сс. 226-227).

Чтобы лучше понять сарказм Грищенковской фразы, нужно вспомнить, что в марте 43-го немцы не только не разворачивали в замерзшем (!) Финском заливе свои подводные силы, а занимались прямо противоположным делом: они наглухо закупоривали горло Финского залива непроходимым, двойным противолодочным заграждением...

 

Часть десятая

Ещё к вопросу о "повышении" Грищенко: когда Грищенко стал комдивом?

Казалось бы — ответ есть в "Соли служибы" (сс. 233-234): после 17 мая 1945 года. "День Победы застал меня в Паланге, где я выполнял обязанности начальника разведотдела флота..."

Генерал-лейтенант П. П. Евстигнеев, начальник разведки Ленфронта, говорит Грищенко:

"— Ну вот, моряк, мы с тобой и подошли к финишу. Теперь, небось, снова попросишься на свои субмарины? — спросил он, зная, что я подводник.

— Так точно, товарищ генерал. Адмирал Трибуц уже дал согласие — иду на подлодки командиром дивизиона.

— Добро, добро,— заметив мою радость, сказал Евстигнеев.— Только прежде нам предстоит..."

Из чего можно сделать вывод: пребыванием в разведотделе ("невиданное повышение", "высокая честь" — утверждают Поникаровский и другие) Грищенко явно тяготился, на лодки он возвращается с радостью, но Трибуц "дал согласие" на такое возвращение не раньше, чем кончилась война.

Из Паланги Грищенко выезжает в Лиепаю, где работает до 17 мая, и лишь затем отбывает в Таллин.

Но вот что интересно: Полещук, подводя итоги осенне-зимне-весенней камлании 1944-1945 годов, пишет: "Большая роль в организации, подготовке и проведении боевых действий подводных лодок на коммуникациях противника принадлежит командованию и штабу соединения подводных лодок...: командирам дивизионов — капитанам II ранга Е. Г. Шулакову Г. А. Гольдбергу, П. Д. Грищенко" ("Краснознам. Балт. флот...", 1975, с. 225).

У Полещука (Там же, с. 210) есть фраза: "Для удобства управления подводными лодками на запасном командном пункте ВВС флота в Паланге разместили одного из командиров дивизиона подводных лодок. Командир дивизиона, получая данные от самолета-разведчика, немедленно передавал их на подводные лодки в море. Командиры лодок, получив данные о противнике..."

Я вспомнил эту фразу, когда прочитал у Зеленцова: "...радиограмма, полученная из Паланги, с КП ВВС, где специально посадили для связи опытного офицера-подводника Грищенко. Предупредили, что из Либавы вышел вражеский крейсер в сильном охранении эскадренных миноносцев. Грищенко, опытный подводник, сообщал даже долготу и широту, примерную скорость конвоя и направление движения" ("Дороги из глубины", с. 667).

И Грищенко подтверждает, что в ту зиму он был в Паланге: "Новый, тысяча девятьсот сорок пятый год я встретил на ВПУ (Выносой пункт управления) в Паланге, на берегу Балтийского моря, недалеко от Клайпеды, блокированной с суши нашими войсками. В Паланге размещался и штаб флотской авиации" ("Схватка под водой", с. 196).

Значит, "один из комдивов", о котором говорит Полещук, не называя имени комдива, — Грищенко.

Но Грищенко пишет, что в ту пору он исполнял обязанности начальника флотской разведки.

Может быть, что-то прояснит глухая фраза Грищенко в "Соли службы" (с. 196): "Я знал о заготовленном в штабе флота проекте приказа о моем назначении командиром дивизиона тех самых подводных лодок, которые не вернулись к родным берегам. Увы, теперь этот приказ был никому не нужен..." Тут, не имея документов, опять ничего не понять. Погибшие лодки, числом 6, о которых говорит Грищенко в предшествующем абзаце, все — типа "Щ".

Командиром "Щучьего" дивизиона был капитан 2 ранга Г. А Гольдберг (любимый и уважаемый Балтийцами), и он оставался комдивом до конца войны. К исходу 42-го года, как можно узнать из книг, в строю на Балтике оставались 9 "Щук". Из них в 43-м году погибли 3, а 5 воевали в кампании 44-го и 45-го годов и успешно дожили до Победы.

Или речь идет о 4-м дивизионе? Комдив его, капитан 2 ранга В. А. Егоров погиб вместо с "Щ-317" в боевом походе в июле 42-го ("Боевая летопись...", с. 193). Или же Грищенко вложил в слова "увы, теперь этот приказ был никому не нужен" какой-то другой смысл?

Полещук (после гибели в Таллинском переходе комдива А. К. Аверочкина) был в 41-м и в 12-м году комдивом у Грищенко. И в 73-м году Полещук в историческом четком очерке дважды, уверенно называет своего бывшего подчиненного — комдивом. Из сего я вывожу предположение, что был (!) приказ о назначении капитана 2 ранга Грищенко (в войну это было очень высокое звание, капитан 2 ранга постановлением 1935 года приравнивался к полковнику и полковому комиссару, см.: "МБС", с. 470) командиром дивизиона подводных лодок... — а затем, видимо, приказ "положили под сукно": по тем же причинам, по каким Трибуц не подписал представление Грищенко к Герою, и вовсе удалил Грищенко с подплава.

"... очень грустно — я уже не член экипажа гвардейского минного заградителя, уничтожившего семнадцать вражеских кораблей. Я не имею права даже надеть гвардейский значок..." ("Соль службы", с. 202).

В марте 43-го года Грищенко нанесли тяжкое оскорбление. Его представление к Герою было отброшено командованием флота, как ненужная бумажка. Его назначение комдивом "законсервировали". Левитан объявил приказ: Грищенко — командир гвардейской подводной лодки. А за пять дней (!) до вручения лодке гвардейского флага — её командира убирают. И гвардейский флаг принимает из рук Трибуца бывший помощник Грищенко, новый командир, гвардии капитан-лейтенант Коновалов.

Нужно думать, что особенно горько было Грищенко зимой и весной 45-го. Коновалов его бывший помощник, командир гвардейской "Л-3" (возвращенный из годичной "командировки" на ТОФ), получил Героя. Травкин получил Героя. Молодые командиры Калинин и Богорад получили Героя. А комдив (!) Грищенко, исполняющий (!) обязанности начальника разведотдела флота, сидел в Паланге и передавал на лодки, находящиеся в море, разведдонесения летчиков.

Лишь 17 мая 45-го, когда все боевые действия закончились, Трибуц "дал согласие" — и комдив Грищенко вступил в должность командира дивизиона подводных лодок. Действия, которые учинил комфлот Трибуц в отношении Грищенко, уместно назвать — расправой.

Звонил давеча, 4 апреля сего года, в редакцию "Вечернего Петербурга" адмирал Поникаровский. Очень, говорят, шумел (с применением непечатной лексики) и вопрошал, когда наконец, прекратится моя публикация. Люди востока сказали бы, что адмирал окончательно "потерял лицо". То, что на языке поникаровских означается грязными словесами, на деле есть норма истории: человечек может низостью достичь и богатства, и такого могущества, что при жизни своей заткнет рот кому угодно, а вот в истории он всё равно будет именован нехорошо.

Лишь один (!) документ, опубликованный К. Головановым, уже рушит (с грохотом и пылью) фальшиво-благородную "мемуаристику" Трибуца. Тысячи таких бумаг хранятся под грифом секретности. И бумаги эти выходят на свет божий. Историк С. Зонин (внимательный к офицерской чести своих героев) показал по архивным документам грязную роль доносчика Леонида Соболева. В 32-м году Соболев был уволен с флота: "...появился профессиональный писатель Леонид Соболев. А его товарищи и сослуживцы, бывшие офицеры флота, руки ему больше никогда не подавали и знать не желали..." ("Звезда", 1994, № 9, с. 148).

В книге "Адмирал Л. М. Галлер" (сс. 386-407) С. Зонин исследует грязную в истории флота СССР страницу: когда по лживому обвинению на скамье подсудимых в январе 1948 года очутились адмирал флота Н. Г. Кузнецов, адмирал Л. М. Галлер, адмирал В. А. Алафузов и вице-адмирал Г. А. Степанов,— и называет имя лживого доносчика. Это капитан 1 ранга Алферов, чей донос попал к Берии и Булганину. Каперангу Алферову "повезло": он вошел в историю русского флота — как "цепной пес".

Называет С. Зонин и обвинителя на том "шемякином суде" — это член Военного совета вице-адмирал Кулаков (будущий "брежневский" Герой Советского Союза, он получит Золотую Звезду в 65-м году вместе с Горшковым...). Истеричность адмирала, я думаю, имеет причиной его карьеристский испуг... меня эти чиновничьи истерики не интересуют.

Я возвращаюсь к 11-й главе "Соли службы".

В марте 43-го года на Балтфлоте творятся вещи удивительные.

15 февраля снят с должности начальника штаба флота вице-адмирал Ралль. На его место назначен А. Н. Петров.

15 февраля снят с должности командира подплава КБФ контр-адмирал Стецепко.

16 марта снят с должности начштаба КБФ А. Н. Петров ("Флот. Война. Победа...", сс. 109, 110).

15-го или 16 марта снят с должности командира "Л-3" Грищенко. И начинается совершенный погром комсостава гвардейской подводной лодки "Л-3".

Кто был надежной и безупречной опорой капитана 2 ранга Грищенко, командира "Л-3" в "немыслимом" боевом походе 42-го года? Помощник командира Коновалов, инженер-механик Крастелев, минёр Дубинский штурман Петров, помощник штурмана Луганский, парторг лодки мичман Сидоров, акустик старшина Жеведь. И прикомандированный от Пубалта писатель (старый коммунист и комиссар) Зонин.

Еще до 22 марта, до вручения лодке "Л-3" гвардейского флага, командира снимают — и убирают с лодки Дубинского, Луганского, Сидорова, Жеведя.

Дубинский едет по льду на Лавенсари — "организовывать противолодочную оборону".

Жеведь отбывает — "на учебу" (неизвестно какую, и дальнейшая судьба Жеведя неясна, но через полтора года, осенью 44-го на "Л-3" жалеют, что с ними нет в боевом походе этого великолепного акустика, см.: "Схватка под водой", с. 180).

Парторг мичман Сидоров (ему 37 лет) — вдруг убывает "по рекомендации командования" на учебу в офицерское училище ("по рекомендации командования" — значит, не по своей воле. Сидоров вернулся на "Л-3", но уже после войны).

Луганский — переведен на другую лодку.

После вручения "Л-3" гвардейского флага Крастелев — переводится на другую лодку.

Петров — отбывает на учебу (неизвестно какую).

И Коновалов, который только что стал командиром гвардейской "Л-3" (боевой офицер, воюет с первого дня войны, кавалер ордена Ленина и других орденов) — вдруг переводится на Тихий океан "для прохождения подготовки" на лодке того же типа "Л".

Еще раньше убирают с Балтфлота Зонина. Грищенко туманно пишет: "уехал на Северный флот".

Зонин — "крепостная душа" Пубалта. По своей воле он никуда ехать не может. Единственное, чего он хочет,— быть в Ленинграде (когда весной 42-го сам Рогов, "Иван Грозный", зам. наркома и начальник главного политуправления ВМФ, вызвал Зонина в Москву и "предложил" ехать корреспондентом в Севастополь, Зонин заявил, что не может покинуть блокадный Ленинград, товарищи сочтут его дезертиром. Рогов раздраженно сказал: "Вы там в Ленинграде, все с ума посходили, будто у вас одних героизм, жертвы и трудности. Что ж, была бы честь предложена. Возвращайтесь",—см.: "Писатели Балтики...", с. 200).

А что сделали с "бедным Мефодием", комиссаром "Л-3" Долматовым?

Поникаровский в письме в "Вечерний Петербург" сообщает: "...после упразднения института комиссаров в 1943 г. Долматов пошел на фронт и погиб в бою".

Благодарю за информацию. Считаю нужным уточнить: институт комиссаров был упразднен в октябре 1942 г. И "упразднение института комиссаров" не означает упразднения института политработников. В кампанию 43-го бывшие комиссары исправно служили на лодках Балтфлота замполитами.

В мае—июне 43-го на "Щ-303" с Травкиным ходил в боевой поход бывший его комиссар, а теперь замполит М. И. Цейшер. В мае 43-го вместе с "Щ-323" погиб её замполит И. И. Королев... Так что, здесь Поникаровский "наводит туман".

Далее: офицер флота не может "пойти на фронт" (он может в свой выходной день пойти за пивом), и говоря военным языком: Долматова списали с флота. За что? Неизвестно.

Куда списали — в морскую пехоту? В армейские части? Или отдали в штрафбат? Тоже неясно...

Есть в литературе ещё одно интересное разночтение. Грищенко пишет, что за "немыслимый" поход 42-го года из 55 членов экипажа "Л-3" были награждены: 15 — орденом Ленина, 24 — орденом Красного Знамени, 16 — орденом Красной Звезды ("Соль службы", с. 171).

А "Боевая летопись ВМФ" (М., Воениздат, 1983, с. 196), со ссылкой на ЦВМА, ф. 18, д. 40017, л. 115, говорит: "За мужество, проявленное в походе, 15 членов экипажа были награждены орденом Ленина, 24 — орденом Красного Знамени, 15 — орденом Красной Звезды".

Кто-то из членов экипажа "Л-3" остался без ордена (или же орден у него отобрали). Таковы факты. Командование флота имеет надежный, сплоченный, героический экипаж. Один из лучших в КБФ. 15 человек — кавалеры ордена Ленина. Командир лодки представлен бригадой подплава к званию Герой Советского Союза. Корабль "Л-3" и его экипаж приказом наркома ВМФ зачислены в Гвардию флота. Всякое умное командование — будет беречь такой экипаж для грядущих боев. Вместо этого буквально в три-четыре дня комсостав лодки "распатронивают", и убирают парторга (бессменного в течение 8 лет) и акустика.

На "Л-3" остались лишь два молодых офицера — помощник минёра и военфельдшер. Корреспондента, участника похода, "перо" ПУ КБФ,— убирают на другой флот. А комиссара лодки и вовсе списывают с флота... Военный человек, ознакомившись с такими фактами, скажет: подобное бывает, если на корабле имело место неслыханное ЧП.

И ЧП это было куда крупнее, чем у Травкина на "Щ-303" в мае 43-го, когда в боевом походе предатель произвел всплытие лодки и перебежал к врагу со всеми секретными документами, какие имелись в центральном посту. Травкина простили. Травкину дали повышение. Травкин получил Героя.

Грищенко Трибуц на два с лишним года убрал с подплава...

В 65-м году А, Н. Косыгин (весьма мною уважаемый) в городе Балтийске вручал Краснознаменному Балтфлоту второй орден Красного Знамени и в приветственной речи сказал, что фашистские захватчики попытались запереть Балтийский флот в Финском заливе — "но и эта попытка не удалась. Наши подводники выходили из осажденного Ленинграда и топили вражеские суда повсюду на Балтике..." (пит. по: "Боев. летопись...", с. 205).

Все знали, что глава правительства говорит неправду. Знали офицеры флота, знали участники боев на Балтике (самым молодым участникам войны в 65-м не было и сорока). Знали те, кто сочинял в Козловском переулке речь для Косыгина. Прекрасно знал это и Косыгин, который в войну курировал Ленинград от ГКО и СНК.

Почти два года подводные лодки КБФ не выходили в Балтийское море. В 42-м последним вернулся в Кронштадт Грищенко — 18 ноября. В 44-м году первые 3 лодки вышли из Кронштадта 28 сентября и, пройдя финские шхеры, погрузились и ушли в открытое море (см.: "Боевая летопись ВМФ...", с. 204, "Краснознам. Балт. флот...", 1975. с. 199).

В 69-м опальный, пониженный в звании на три ступени, уволенный с флота Н. Г. Кузнецов (бывший Адмирал Флота Советского Союза) возразил Косыгину и всей полит. машине Горшкова одной фразой:

"Создав в Финском заливе несколько линий противолодочных заграждений, немцы в 1943 году фактически преградили путь нашим подводникам в Балтийское море" ("Накануне", с. 54).

В 73 -м году Полещук в сборнике "Краснознаменный Балтийский флот в битве за Ленинград..." (с. 261) описал кратко заграждение, выставленное немцами в Финском заливе и констатировал:

"Все это сделало невозможным действия наших подводных лодок на морских коммуникациях противника".

В 74-м году в воениздатовской книге "Боевой путь советского Военно-морского флота" (рук. авторского коллектива А. В. Басов) впервые было сказано (с. 292), какой стала Балтика летом 43-го:

"Транспорты противника, не имея зенитного вооружения, ходили без охранения, а ночью несли ходовые огни. Маяки и буи зажигались, как в мирное время. Это значительно облегчало действия нашей авиации..." Правда потихоньку пробивалась (и то сказать — 30 лет после войны прошло).

В 75-м году цензура разрешила Полещуку петитом в подстрочном примечании назвать лишь одну лодку, погибшую в 43-м году — "Щ-408", с обязательной легендой о её последнем, неравном артиллерийском бое ("Краснознам. Балт. флот. 1944-1945", с. 198).

Кузнецов в том же 75-м ("Курсом к победе", с. 285) конкретно называет погибшую "Щ-408", неопределенно говорит, что "некоторые" лодки погибли и прибавляет крепкую (и загадочную) фразу: "...жизнь наказала нас за то, что мы не придали должного значения вражеской противолодочной обороне".

Матиясевич в 78-м году ("По морским дорогам", сс. 188-192) подробно описывает заграждение на линии Нарген — Порккала и называет 4 погибшие лодки.

Грищенко в 79-м году в "Соли службы" (сс. 210-212) первый приподнял завесу таинственности над печальными решениями Военного совета КБФ весной и летом 1943 года. Грищенко описывает немецкое заграждение: стальные сети в два ряда, под сетями донные магнитные мины, и кроме сетей — свыше 20 тысяч мин, говорит, что рубеж был надежно прикрыт авиацией и противолодочными кораблями противника. Далее Грищенко пишет:

"Все это нам было известно. Летчики 15-го разведывательного авиаполка, которым командовал отважный Балтиец Герой Советского Союза подполковник Филипп Александрович Усачев, уже в марте сообщили о начале оборудования нового рубежа ПЛО. Тогда же, в марте, штабом флота была проведена большая научно-исследователская, двусторонняя оперативно-тактическая игра с участием всех сил и средств КБФ. Задача ее была: установить лучшие варианты прорыва подводных лодок в Балтику с весны 1943 года..."

В книге "Схватка под водой" (с. 163) Грищенко прибавил одну фразу: к разведдонесениям Балтийских летчиков "отнеслись недостаточно серьезно". Противоречие получается. "Отнеслись недостаточно серьезно" — и проводят большую научно-исследовательскую, двустороннюю оперативно-тактическую игру... Кто — отнесся несерьезно? И кто проводил игру?

Историк К. Голованов в книге о Ралле указывает: инициатором большой штабной научно-исследовательской игры был начальник штаба флота вице-адмирал Юрий Федорович Ралль. А противником игры был командующий флотом вице-адмирал Трибуц (и с Трибуцем были в согласии два его комиссара, Смирнов и Вербицкий). Именно эта троица подписала уничтожительную (и лживую) боевую характеристику на Ралля, где делался вывод: вице-адмирал Ралль должности начальника штаба флота не соответствует. К. Голованов пишет: "...Что же произошло в высшем эшелоне командования Балтийского флота, если для разрешения конфликта не погнушались методами, похожими на интриганские? Скорее всего, дело заключалось в том, что Юрий Федорович считал гибельными и бессмысленными попытки прорыва подводных лодок на Балтику в 1943 году через закупоренный Финский залив" (Цит. соч.. с. 99).

Ралля убрали с должности начальника штаба флота 15 февраля 43-го. В тот же день был снят с должности командир бригады подводных лодок КБФ Стеценко (я думаю, что контр-адмирал Стеценко разделял точку зрения вице-адмирала Ралля). В должность начальника штаба флота вступил начальник оперативного отдела штаба капитан 1 ранга А. Н. Петров. Петров и провел задуманную Раллем штабную игру.

О результатах игры Грищенко пишет достаточно уклончиво (чтобы не насторожить цензуру): "Игра показала, что все варианты ведут к тому, что выход в море лодок возможен, но нежелателен из-за вероятности больших потерь".

Возможен, но нежелателен — в переводе это не нуждается.

Игра показала правоту Ралля: попытки прорыва будут "гибельными и бессмысленными". О том, с какой силой столкнулись мнения, говорят практические результаты штабной игры: 16 марта Петров был снят с должности нач. штаба флота. И тут же (15 или 16 марта) Трибуц навечно (до конца войны!) убирает с подплава Грищенко. И затем разгоняют весь командный состав гвардейской подводной лодки "Л-3".

Видимо, здесь переплелись две "вины" Грищенко:

1) заговор комиссара и комиссарские доносы на Грищенко.

2) честная, принципиальная позиция Грищенко (единственный на флоте командир лодки с академическим образованием) на разборе итогов штабной игры.

Я вижу изощренность в назначении: чтобы капитан 2 ранга подводник Грищенко меньше говорил о противолодочном заграждении немцев, Трибуц назначил его командовать несуществующими противолодочными силами Балтфлота.

Теперь делается понятной (отчасти) фраза Н.Г. Кузнецова из книги, вышедшей в 75-м году: ''...жизнь наказала нас за то, что мы не придали должного значения вражеской противолодочной обороне".

Адмирал Смирнов и "баталист-маринист" Корсунский (которые интеллигентно назвали мою публикацию "сплошной брехней" и выразили горячую надежду, что у "Вечернего Петербурга" — "хватит мужества и совести, чтобы опубликовать и наши заметки") утверждают, что это Грищенко виноват в гибели всех наших лодок в 43-м году — ибо Грищенко, по их мнению, обязан был доложить Трибуцу, что немцы поставили заграждение.

Я прощаю этим сочинителям их злобность — ввиду их полного незнакомства с предметом разговора... Очень трудный вопрос — сколько же балтийских подводных лодок погибло в 43-м году. Ю. Майстер, к примеру, дает цифру — 12. В гитлеровском рейхе, в общем-то, не занимались приписками. Может ли ошибка в три раза превысить реальную цифру? Работать с нашими источниками — сущая морока.

Профессор каперанг Мрыкин, дабы посрамить мое "дремучее невежество", с важностью пишет (в 96-м году!) в "Вечерний Петербург", что на Балтике— "19 лодок погибли в 1941 году, 12 подводных лодок — в 1942..." Из чего видно, что доктор наук Мрыкин, бывший зав. кафедрой истории военно-морского искусства в Военно-морской академии.— профессиональный лгун. Он привык своих слушателей считать дурачками, и к читателям "Вечернего Петербурга" хочет отнестись так же.

Пусть доктор наук Октябрь Мрыкин заглянет в книгу своего коллеги, тоже доктора наук и профессора и капитана 1 ранга Виталия Доценко "Флот. Война. Победа..." (СПб. 1996, с. 99). Там написано, что в 41-м году КБФ потерял 27 подводных лодок...

В течение десятилетий каждый, кто всерьез интересовался историей нашего подплава, попадал в положение следователя Знаменского, который исследует отчетность трикотажной фабрики. В утешение пытливому исследователю сведения просачивались "по фактику" в различных книгах, которые выходили б различных городах и издательствах. Историк нашего подплава В. А. Красиков говорил мне, что для установления цифры 27 (подлодки КБФ. погибшие в 41-м году) ему пришлось проработать более двухсот книг.

В точной литературе цензура творила нечто удивительное. Вышел в 81-м году очень хороший воениздатовский справочник "Корабли и вспомогательные суда советского Военно-морского флота (1917-1927)", руководитель авт. коллектива С. С. Бережной. Все, кому эта тема нужна, ждали с нетерпением продолжения. И в 88-м году вышел в "Воениздате" справочник С. С. Бережного "Корабли и суда ВМФ СССР. 1928-1945" — читая эту книгу, не знаешь, плакать или смеяться. Это полу-справочник. Вообразите биографический словарь, где у всех исторических лиц есть дата рождения, а вот дата и место кончины не указаны (запрещено...). Как прикажете пользоваться таким изданием?

В справочнике Бережного 88-го года (не по вине автора) отсутствуют сведения о гибели кораблей и судов нашего флота. Эти сведения, собранные и подготовленные Бережным, были использованы 5 лет спустя, в другой книге.

В 1993 году, через 48 лет после Победы, через два года после кончины СССР вышла в "Воениздате" 30-тысячным тиражом книга, которая готовилась еще при Cоветской власти и которую так долго ждали: "Гриф секретности снят. Потери Вооруженных Сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах (Статистическое исследование. Под общей редакцией кандидата военных наук генерал-полковника Г. Ф. Кривошеева)". Список кораблей ВМФ СССР, погибших в годы Великой Отечественной войны, дан здесь на сс. 375-384. Из него явствует, что подводные силы КБФ потеряли в 1941 году — 27 подводных лодок, в 1942 году — 13, в 1943 году — 5, в 1944 году — 1 и в 1945 году — 1 подводную лодку. Я не думаю, что этой публикацией тема исчерпана. Жизнь в нашем государстве приучила меня не очень верить безликим таблицам.

Нужны документы, прежде всего — списочный состав бригады подплава КБФ на каждую "рубежную" дату (начало кампании, конец кампании. первое число месяца). Такие документы хранятся даже не в ЦВМА, а в особом Отделении ЦВМА, и Главморштаб дрожит над ними, яко Кощей над яйцом, в котором игла. У историков, которые знают эти документы, разночтения — значительные.

"Боевая летопись ВМФ..." (1983) говорит, что на 22 июня 1941 года КБФ имел 71 подводную лодку.

Доценко (1995) дает цифру — 65. Если выписывать из справочника Бережного (1988), получается 76.

Полещук (1973), который в 41-м году был на КБФ командиром лодки и затем комдивом, говорит, что на день начала войны в составе КБФ насчитывалось 68 подводных лодок, из них 53 в строю (11 в ремонте, 4 устаревших и не годных).

В дальнейшем, как можно понять из книг, 6 лодок до начала блокады были уведены по внутренней водной системе с Балтики на Север, 4 "малютки" сданы в порт на хранение, 2 очень старые лодки обращены в зарядные станции, 2 лодки типа "Правда" не использовались, 5 лодок (по другим данным — 7) были достроены в блокадном Ленинграде и вошли а состав Балтфлота. И тут кругом неясности. У Бережного (1988) лодка "К-51" вступила в строй 17.11.43, а у Доценко (1995) "К-51" действует уже в декабре 41-го...

Нет, без документов разбираться в этом трудновато.

Полещук ("Краснознам. Балт. флот.,-", 1973, с. 247) говорит, что в начале сентября 41-го года бригада подплава КБФ имела 58 лодок.

Ачкасов в том же сборнике (с. 206) говорит, что в начале сентября 41-го КБФ имел 42 подводные лодки, ссылка на Отделение ЦВМА, д. 10249,лл.458-459.

В кампанию 42-го года подводные лодки КБФ развертывались в Балтийское море последовательно тремя эшелонами. Какое число лодок развертывалось (в действительности, а не планированием) в каждом эшелоне, узнать нелегко: данные Полещука (1973), Доценко (1995) и "Боевой летописи..." (1983) сильно расходятся... Что же касается 43-го года, то кампания 43-го года — тайна за многими печатями. "Боевая летопись..." прекратилась на 31-м декабря 1942 года. Видимо, на ту пору она была "слишком" правдивой (а предстояло изложить — 43-й год). Последнее известие "Летописи" о подплаве КБФ — что на 31 декабря 42-го года Балтфлот имел 32 подводные лодки. Затем Балтфлот получил дополнительно какое-то число лодок (по различным сведениям — от 3 до 7).

Количество лодок, погибших в 43-м году, сегодня называют — 5 (как и сказал впервые в открытой печати Грищенко в 1979 году). А сколько лодок насчитывал подплав КБФ к началу кампании 44-го года? Из книг не явствует.

Зеленцов ("Дороги из глубины", сс. 591, 625) пишет, что к лету 44-го "дополнительно вступили в строй шесть крейсерских лодок и один минный заградитель, достроенные матросами с помощью заводских рабочих...", "бригада теоретически располагала двадцатью восемью лодками, из которых в строю было только двадцать".

Полещук (1975) называет поименно 15 лодок, которые действовали в кампанию 44-го и 45-го годов (из них 6 новых), и упоминает 2 "Малютки".

Доценко (1995) говорит, что в 44-м году совершали боевые выходы 16 лодок, и в 45-м — 17.

Из всей этой цифири видно, что сколько-то лодок после 42-го года — "потерялись". Можно назвать номера лодок, которые, по Бережному (1988), к началу войны числятся в составе КБФ, а затем в литературе не фигурируют. Наши "научные" издания по теме истории войны так удачно отцензурованы, что в них нет — ни научной классификации, ни четкой схемы изложения, ни исчерпывающей подачи материала. Будущим историкам российского флота придется писать всё заново...

После 93-го года, когда вышел справочник "Гриф секретности снят...", вошло в научный обиход число погибших в войну балтийских лодок — 47.

Это уже близко к той цифре, которую называл мне Грищенко: пятьдесят.

 

Часть одинадцатая

Трибуц, весной 43-го года "смахнул" двух (одного за другим) начальников штаба КБФ, убрал напрочь с подплава "неудобного" комдива Грищенко, и теперь никто не мешал Трибуцу.

(Красиво Трибуц витийствовал на митинге в Кронштадте в 75-м году: "Это был подвиг, величие которого не померкнет в веках, навсегда останется ярким примером для всех грядущих поколений... балтийские подводники вписали золотые страницы...")

Недаром Грищенко говорил о нем: "Убийца..." Сколько эшелонов лодок хотел развернуть Трибуц? Нужно читать документы. Из книг видно, что — минимум два. Как разведка первого эшелона были посланы к заграждению (штабная игра показала, что оно неодолимо) три "щуки" (в пору белых ночей!.. лодкам ночью всплывать нужно, для зарядки аккумуляторных батарей и вентиляции отсеков). Две "щуки" не вернулись. "Щ-303" вернулась невероятным чудом... и мы знаем, что встречали её не оркестром, а встречали её офицеры "Смерша".

Затем, в качестве разведки второго эшелона, были высланы три "малютки" (весь состав дивизиона). Они вернулись (особенно тяжелые повреждения от авиации противника получила "М-102", командир и помощник были убиты, в командование вступил инженер-механик Дмитрий Базлов...).

Настал черед "Эсок". "С-9" и "С-12" не вернулись...

Далее, как писал Грищенко, "подвиг отважных (погибших,— О. С.) экипажей Щ-408, Щ-406, С-9, С-12 продолжили их боевые друзья",— на этом в "Соли службы" оканчивается 11-я глава (а в Московском издании этой фразы нет).

Есть указания в литературе, что лодки посылались ещё, та же "М-102" с новым командиром в октябре 43-го (см.: Инженеры-механики флота в Великой Отечественной войне. Выпуск второй. СПб., 1992, с. 21) подорвалась на мине, последствия были очень тяжелы, и всё же экипаж спас лодку, и выжил...

Смущают и настораживают недомолвки, недоговоренности в воспоминаниях.

Н. Г. Кузнецов, обычно точный даже в перечислении катеров, о потерях Балтфлота в 43-м году ("Курсом к победе", с. 285) пишет неопределённо: "некоторые" подводные лодки погибли.

Крон в книге "Капитан дальнего плавания" (сс. 117-118) приводит рассказ дивизионного механика В. Е. Коржа: "...гнетущее впечатление произвели на всех нас тяжелые потери первого эшелона 1943 года...", — потери первого эшелона составили 2 лодки (в двух предыдущих кампаниях Балтфлот потерял 40 подводных лодок), по Корж говорит о "тяжелых потерях первого эшелона". Далее Корж рассказывает: "Люди стали угрюмее и нервнее ...напряжение порождало усталость, полосы уныния сменялись полосами раздражительности, не находящего себе выхода нервного возбуждения. Прорывалось иногда и нечто болезненное. Выпивали в то время многие, чтоб развеять тоску..."

Если учесть, что это в 84-м году пропустила цензура, и представить, чего цензура не пропустила, то обстановка на Балтфлоте летом 43-го обрисовывается невеселой.

Крон (Там же, с. 115) приводит слова акустика "С-13" И. М. Шнапцева (который называет лодки по фамилиям командиров): "Тогда погибли многие: Осипов, Мыльников..."

И фраза обрывается многоточием.

Непонятно. Официально говорится, что на заграждении погибли 4 лодки (и "Щ-323" погибла ночью 1 мая 43-го при выходе из Ленинградского Морского канала).

Крон и Шнапцев могли бы выстроить фразу так: тогда в заливе погибли 4 лодки — Кузьмин, Осипов, Бащенко, Мыльников.

Но Крон поступает иначе. Он, со слов Шнапцева, пишет "многие" (!) и обрывает ряд перечисления.

Зеленцов ("Дороги из глубины", сс. 517-519) тоже говорит про обстановку в летние месяцы 43-го года:

"У матросов, которым не нынче, так завтра уходить на лодках, скребли на душе не кошки, а скорей пантеры или барсы. Все ходили озлобленные, как отрешенные от жизни смертники. Все знали, что в любой момент могут послать их лодку на верную смерть. В кубриках об этом только и разговоры, матерят начальство..."

Зеленцов говорит о гибели "Щ-406" и "Щ-408" и далее пишет: "К ним прибавилось еще несколько (!) кораблей, о судьбе которых также ничего не известно..." Крайне туманная формулировка. Зеленцов мог бы сказать: к ним прибавились еще 2 лодки,— а вместо этого говорит: "еще несколько кораблей". И ниже он использует ту же неопределенную формулировку: "В конце концов, потеряв безрезультатно несколько лодок, командование убедилось в бесполезности затеи с прорывом". Я не берусь комментировать эти уклончивые свидетельства участников событий. Но еще более загадочен текст наркома ВМФ Кузнецова на сс. 284-285 книги "Курсом к победе" (1975).

Кузнецов пишет: "Немцы перекрыли Финский залив в самом узком месте — в районе Нарген-Порккалаудд — мощными противолодочными средствами. После (!) мы узнали, что враг выставил здесь двойной ряд противолодочных сетей и плотные минные заграждения..."

Что значит — в устах наркома, главнокомандующего Военно-морским флотом Советского Союза — "после мы узнали"? Ведь разведка доложила об этом заграждении уже к марту 43-го, и в марте в штабе КБФ была проведена штабная игра, которая показала, что выход подводных лодок "нежелателен из-за вероятности больших потерь".

Начальник штаба флота вице-адмирал Ралль считал попытки прорыва "гибельными и бессмысленными", и был за это снят с должности, и за это же был снят с должности начальника штаба КБФ его преемник Петров. Выходит — командующий Балтийским флотом вице-адмирал Трибуц утаил (!) от наркомата ВМФ и Главморштаба наличие заграждения.

Этого я постичь не могу. Чем же занимались разведотдел и оперативный отдел Главморштаба? Чем занимались все политработники и все особисты? Поведение Трибуца, я думаю, можно объяснить одним: видимо, Трибуц имел "отдельного" покровителя в Кремле. Подтверждение тому я вижу в туманной, но и бескомпромиссной фразе Н. Г. Кузнецова в его книге "Накануне" (1969, с. 312): "Почему же все-таки столь сложно складывалось управление боевыми действиями на фронтах (действия флотов подчинены были армейскому командованию.— О. С.) в начале войны? Мне думается, потому, что не было четкой регламентации прав и обязанностей среди высоких военачальников и высших должностных лиц страны. А между тем именно они должны были знать свое место и границы ответственности за судьбы государства".

Значит, "высшие должностные лица страны" (жаль, что цензура не позволила Кузнецову назвать фамилии, назвать примеры) вмешивались во всё и знать не желали ни "своего места", ни "границ ответственности за судьбы государства". Трибуц вечером 21 июня 1941 года получил от наркома ВМФ Кузнецова (а Кузнецов получил этот приказ от Сталина) приказ — объявить по флоту боевую готовность номер 1, на попытки вторжения врага отвечать огнем.

Трибуц не выполнил (!) этот приказ. Хуже того, Трибуц в четвертом часу утра 22 июня 41-го года разослал по флоту телеграмму, в которой приказывал всем командирам прекратить вредные разговоры о возможной войне с Германией и заняться боевой и политической подготовкой. Только в пять часов утра, после того как немцы бомбили Кронштадт, до Трибуца дошло, что боевую готовность придется всё-таки объявлять. Трибуц без ведома своего командования уничтожил Либавскую военно-морскую базу — за два дня до похода немцев к Либаве. Трибуц в начале сентября 41-го, без ведома своего командования и без ведома Сталина, приготовил Балтийский флот к уничтожению. Достаточно было одного слова — и Балтийский флот был бы уничтожен.

Трибуц за 4 месяца 41-го года потерял 1 линкор, 1 крейсер, 1 лидер, 15 эсминцев... (любого моряка просто шатнёт от таких цифр... линкор, крейсер, лидер, пятнадцать эсминцев! — гордость флота, главная ударная сила...), и 27 подводных лодок. Трибуц бросил в Таллинском переходе на растерзание врагу все свои транспорты, на которых плыли дивизии,— они были бы не лишними в защите Ленинграда. И за всё это никто Трибуца даже не пожурил .

В 43-м году Трибуц скрыл от своего командования наличие в Финском заливе непроходимого вражеского минно-сетевого заграждения и безрассудно угробил там несколько подводных лодок. Командующий Черноморским флотом, замечательный, честный и умный военачальник вице-адмирал Владимирский был снят с должности и понижен в звании до контр-адмирала за то, что на Черном море погибли 3 эсминца (и был назначен на эскадру КБФ, в подчинение к Трибуцу).

А вице-адмирала Трибуца в 43-м году произвели в полные адмиралы.

Кузнецов ("Курсом к победе", сс. 390-394) пишет, как в марте 44-го Трибуца вызвал Сталин. Трибуц взволновался, "с озабоченным видом он просил меня раскрыть существо предстоящих разговоров...". Трибуц заверил Сталина, "что флот будет готов, как только очистится залив ото льда, выйти в море, чтобы начать боевые действия".

Это опять была ложь.

Нарген-Порккалауддское заграждение продолжало существовать и даже стало более мощным. Если бы Сталин принял ложь Трибуца. то адмирал Трибуц и летом 44-го мог натворить чудовищных бед. Балтийский флот (меньше половины того, что имелось на Балтике до войны) был спасен Сталиным.

Сталин предупредил наркома и командующего,— "чтобы мы напрасно не рисковали кораблями. Прежде всего придется заняться минами: пробивать фарватеры через минные поля, а это потребует времени и огромных усилий". Не знаю. почему Сталин должен был объяснять двум высшим адмиралам (с академическим образованием) вещи, которые известны мичману. "...Трибуц уехал из Москвы ободренный, уверенный в своих силах". Летом 44-го года ликвидировать Нарген-Порккалауддское заграждение никто не пытался.

В конце сентября 44-го, когда Финляндия подписала с нами перемирие, подводные лодки КБФ начали выходить в море по финским шхерным фарватерам, в обход заграждения, с большими предосторожностями, в надводном положении.

С сентября по конец ноября 44-го года шли бои за острова Моонзундского архипелага, где артиллерия немецких крупных кораблей (крейсеры "Лютцов" и "Адмирал Шеер", более десяти эскадренных миноносцев и сторожевых кораблей) причинила нашим войскам немалый урон. Наши корабли противостоять им не могли: флот оставался заперт.

В декабре 44-го Балтийский флот был выведен из оперативного подчинения сухопутного командования, что естественно: фронт ушел на запад, а все корабли флота остались в Кронштадте и Ленинграде. "В ходе следующих наступательных операций — Восточно-Прусской и Восточно-Померанском наступление сухопутных войск поддерживали только морская авиация и железнодорожная артиллерия" (Доценко, "Флот. Война. Победа...", с. 98).

В истории не бывает "если бы...", а имеется факт: Трибуц скрыл от командования установку немецкого заграждения. "Ни в штабе Балтийского флота,— уклончиво пишет Доценко,— ни в Главном морском штабе не смогли правильно оценить обстановку и сделать соответствующий доклад в Ставку Верховного Главнокомандования. Противник практически без противодействия перекрыл Финский залив" (Там же, с. 100).

Заграждение это простояло до лета 1945 года.

В 1944 году немцы, после потери своих портов в Италии и Франции, перебазировали в число эскадренных миноносцев и более 200 подводных лодок. В декабре 44-го года Балтфлот был оперативно подчинён лично главкому ВМФ Кузнецову. Ставка поставила перед Кузнецовым задачу: сорвать эвакуацию немецких войск по Балтийскому морю. Сил и средств для этого не имелось. "К началу января 1945 г. в составе бригады (подплава КБФ.— О. С.) имелось всего 11 боеспособных подводных лодок, из которых 5 из-за изношенности механизмов должны были ремонтировать. Из шести исправных подводных лодок четыре были развернуты на подходах к Курляндскому полуострову. Но этого было мало, чтобы сорвать массовую эвакуацию войск противника. Наибольшего успеха добилась подводная лодка "С-13" под командованием капитана 3 ранга А. И. Маринеско..." (Там же, с. 101).

“...Ни разу не удалось флоту прервать или хотя бы серьезно нарушить воинские или экономические перевозки (противника.— О. С.). На протяжении всей войны практически без перебоев шла доставка стратегического сырья из Скандинавии в порты Германии, систематически осуществлялись перевозки в интересах приморских группировок сухопутных войск. С 24 сентября по 25 ноября 1944 г. противник почти без противодействия эвакуировал 250-тысячную группировку сухопутных войск с Курляндского плацдарма. Затем, в 1945 г. из Либавы, Виндавы, Данцига и Свинемюнде он вывез свыше 400 тыс. солдат и офицеров и 2,5 млн. человек гражданского населения..." (Там же, с. 108).

250 тысяч фашистских войск, и ещё 400 тысяч... десятки дивизий, и всё это на горе нашей матушке-пехоте. К концу войны адмирал Трибуц (помимо орденов Ленина и многих — Красного Знамени) имел 2 ордена Ушакова 1-й степени и орден Нахимова 1-й степени.

Флотоводец.

Итак, о событиях на Балтике летом 43-го года Кузнецов пишет: "После (!) мы узнали, что враг выставил здесь двойной ряд противолодочных сетей и плотные минные заграждения. К сожалению, мы узнали об этом поздно. И жизнь наказала нас за то, что мы..."

Я категорически не понимаю, каким образом нарком Кузнецов и весь Главный штаб могли не знать, что происходит в Финском заливе, самом близком и самом трудном театре войны на море.

А что таится за словами — "к сожалению, мы узнали об этом поздно"?

Не здесь ли содержится намёк на письмо старших офицеров Балтфлота к адмиралу Исакову?

Поникаровский, защитник Трибуца, в чаду гордыни пишет в "Труде": "И не было никакого письма старших офицеров лично адмиралу И. С. Исакову..."

Письмо было.

И у меня есть тому доказательство.

Поникаровский морочит голову читателям "Труда" и цитирует (себе в подкрепление) Грищенко. Посмотрим, как умеет адмирал читать книги, и посмотрим, как умеет адмирал цитировать.

Вот как выглядит цитата в газете "Труд":

"...посылать подводные лодки на прорыв двух мощнейших противолодочных рубежей врага было нецелесообразно. Эту точку зрения отстаивал на Военном совете (пропущено слово "флота".— О. С.) командир соединения подводных лодок контр-адмирал Сергей Борисович Верховский. После доклада в Ставку оттуда последовал приказ прекратить выходы лодок в Финский залив".

А что же в действительности написано у Грищенко? У Грищенко в книге "Соль службы" (с. 212) последняя фраза звучит так: "После доклада Верховского в Ставку оттуда последовал приказ..."

Что значит сие разночтение?

А сие значит, что — схитрил адмирал.

Сжульничал.

Полный адмирал, начальник Военно-морской академии, президент фонда 300-летия русского флота... видимо, в его среде так принято. Верховский в 43-м не был контр-адмиралом (это звание, как указывает Полещук, Верховский получил в начале 45-го), но Грищенко сказал: "пусть будет так". Грищенко нужно было "прикрыть" и донести информацию. Верховский на должности командира бригады подплава КБФ сменил Стеценко. Верховский доказывал Военному совету флота (Трибуцу), что не нужно уничтожать наши лодки на немецком заграждении. Военный совет флота мнение Верховского отшвырнул. И тогда последовал "доклад Верховского в Ставку".

Мыслящий человек на этой фразе споткнется: с каких это пор комбриги стали докладывать прямо в Ставку?

Военному человеку такое не положено. Над комбригом уйма начальства: штаб флота, командующий, Главный морской штаб. начальник Главморштаба, еще выше нарком (даже нарком Кузнецов не был членом Ставки, он был введен в Ставку приказом Сталина в феврале 45-го). И когда я попросил у Грищенко объяснений, Грищенко поведал мне историю с письмом. Я намеренно не назвал истинную фамилию мечательного ученого, контр-адмирала Анатолия Владиславовича Томашевича (адмиралы кинулись уличать меня в "невежестве", им бы заглянуть в с. 126 книги "Соль службы", которую я редактировал),— но никакой новой информации ко мне не притекло. Очевидно, что история с письмом была тщательнейше законспирирована. И неудивительно: всем участникам истории (попади письмо в чужие руки) грозили арест, пытки, гибель.

Даже в подцензурной литературе видно, что на Балтфлоте летом 43-го царили уныние, раздражительность, болезненная нервность, тоска, и многие принялись топить тоску в вине.

Группа офицеров, доведенная до отчаяния самодурством Трибуца, который уничтожал лодки одну за другой, решила искать защиты у Сталина. Почему они обратились к адмиралу Томашевичу, и почему письмо — к адмиралу Исакову?

Ответ, мне думается, прост: Томашевич и Исаков — друзья с гардемаринских времен, они вместе закончили в 17-м году Отдельные гардемаринские классы. Исаков, хоть и не оправился в 43-м году от тяжелого ранения и ампутации ноги, мог позвонить Сталину (чего, наверное, не мог сделать нарком Кузнецов).

Я думаю, что в этой истории принимал участие (или был её инициатором) вице-адмирал Ралль. Он окончил корпус в 12-м году и в 17-м был боевым офицером, старшим товарищем гардемаринам Исакову и Томашеничу. Ралль был категорически против попыток прорыва заграждения. За это Трибуц сместил Ралля с должности начальника штаба флота, но Трибуцу не удалось убрать Ралля подальше от Балтики. Ралль остался на Балтфлоте командующим эскадрой, и вся трагедия подплава разворачивалась на его глазах. В тот момент Ралль, Томашевич. Исаков, Верховский олицетворяли собою честь флота.

И сведения, которые Трибуц ("убийца".— говорил о нем Грищенко) засекретил, всё же дошли до Сталина ("к сожалению, мы узнали об этом поздно",— пишет Кузнецов). Грищенко, по причине цензуры, не имел возможности сказать об этом ни словечка. Грищенко поместил в книге одну фразу- "После доклада Верховского в Ставку оттуда последовал приказ прекратить выходы лодок в Финский залив". Грищенко после войны вернули на лодки, и он очутился в подчинении у Орла. Грищенко видел всю травлю и "гражданскую казнь" Маринеско, о чем позднее написал в своей книге: Маринеско "был оболган людьми недостойными".

Можно предположить, что Грищенко не очень хотелось служить в таком вот послевоенном флоте, в подчинении у Трибуца и Орла. Можно предположить, что Грищенко дали понять: дорога наверх, к адмиральским звездам. ему заказана. И Грищенко ушел (разумеется, с разрешения и по рекомендации начальства) в Академию, в адъюнктуру. Прирожденный боевой командир, он с тех пор бывал на действующем флоте как руководитель практики курсантов, как сотрудник научного института, как гость — герой минувших сражений.

Грищенко написал книгу "Соль службы".

В ней Грищенко, обходя запреты политической цензуры, сказал почти всё, что хотел сказать (будущие исследования нашей подцензурной литературы весьма обогатят герменевтику — науку толкования текстов). В его книге много истин, которые не устаревают: нужно уважать матроса, авторитет командира—авторитет ума, образования, личности, а не количества нашивок.

Одну из главных истин Грищенко выражает словами своего друга, отважного командира-подводника Исаака Кабо: "Взаимная честность — основной закон дружбы, основной закон подвига".

"...Мы ни черта бы не выиграли,— пишет Грищенко, — если бы не любовь к отечеству, которая питала наше бесстрашие, нашу боевую дружбу и нашу способность приходить из боев сильными, даже когда бои изнуряли нас нещадно и крепко. Силой любви держится человек даже в невероятно трудных обстоятельствах. Эта книга о ратном труде подводников в годы Великой Отечественной войны предполагает доказать единственно важную для автора мысль. Повторю се еще рая: нас держала в войну сила любви к Родине. Другой задачи в этом повествовании у меня не было". Из традиционной формулы "за веру, царя..." Грищенко исключает идеологию и правящий режим.

В те годы требовалось прямое мужество, чтобы не писать о любви к коммунистической партии (даже в Корабельном уставе записано было, что командир корабля в первую очередь отвечает перед партией, а затем уже перед правительством...).

Читая книгу, чувствуешь, что Грищенко сравнивает свою судьбу с судьбой своего друга

Маринеско. Те же начальники отшвырнули и его представление на Героя. Удалили его с подводного флота.

Грищенко приводит в книге любимые стихи уже неизлечимо больного Маринеско,— видимо, и Грищенко находил в них утешение. "Ты обойден наградой. Позабудь. Дни вереницей мчатся. Позабудь. Неверен ветер вечной книги жизни: мог и не той страницей шевельнуть..." Название книги "Соль службы" объяснятся в с. 230-й, где речь о горькой судьбе Маринеско: "Да, как никто другой, он вкусил соли нашей службы. И, как никто другой, оставался верен себе".

Петр Грищенко тоже вкусил этой соли. И остался верен себе.

Звучат (наряду с адмиральской бранью в мой адрес) и вкрадчивые голоса: "к чему ворошить прошедшее? кому это нужно? о мертвых либо хорошо, либо ничего..." — я в таких случаях отвечаю: Гитлер тоже умер. Ложь и насилие не могут друг без дружки.

История, как мальчик в сказке, называет вещи их именами.

Поколения наших моряков не знали имени капитана 1 ранга царского флота Л. М. Щастного.

В Ледовом походе в 1918 году начальник Морских сил Щастный (кажется, вопреки желанию молодого советского правительства) спас для России Балтийский флот — 6 линкоров, 5 крейсеров, 60 больших и малых миноносцев, 12 подводных лодок и еще полторы сотни вымпелов. Многие из этих кораблей составили ядро того Балтфлота, который через 23 года принял удар фашистской Германии. Но окончании Ледового похода Щастного "судили" и казнили — по указанию Троцкого, Щастный много знал. При аресте у него изъяли телеграммы Троцкого о "возможной необходимости" уничтожить весь флот, а также документы из секретной переписки пред. совнаркома Ульянова (Ленина) с германским опративным штабом (см.: Звягинцев В., помощник начальника Управления военных трибуналов. Первый смертный приговор. Он был вынесен человеку, спасшему Балтфлот.— "Известия", 1990, 26 окт.).

Так, в мае 18-го года определилось в нашем флоте противостояние, живущее и по сей день. противостояние чести — служения Отечеству, и бесчестия — служения "политическим соображениям". История освещает наш день. Если, к примеру, нам ведомы дела Трибуца, то мы видим цену тем адмиралам из нынешних, для которых Трибуц — знамя и гордость.

 

Часть двенадцатая

Один из читателей "Вечернего Петербурга" (я благодарю читателей "Вечёрки", моряков и не моряков, за поддержку этого моего труда), моряк, бывший командир соединения подводных лодок, говорит в письме ко мне: "...восхищен Вашей дерзостью поднять пласт событий, которые многие не хотели бы трогать. Признаюсь, не все оценки событий и лиц мною приняты однозначно, но, в основном, я с ними согласен...".

Нет во мне дерзости. Мой читатель знает, что я в принципе не занимаюсь историей военного флота. Но коли наши флотские историки молчат, то — "аз, неразумный...".

Гордость наша — история побед. Но с течением времени всё тяжелее задумываешься...

История Балтийского подплава в войне — история его гибели. 47 погибших подводных лодок. И каждая (а 47 — это лишь по сегодняшним данным) набита была живым народом в робах и ватниках. Каждая имела возможность нанести тяжелый урон врагу -

Грищенко ("Схватка под водой", с. 193) приводит слова фашистского командира подводной лодки о положении дел в гитлеровском подплаве: "как правило, после восьмого или девятого выхода лодка не возвращается — погибает". Наша литература не дает возможностей для статистики. Очень немногие Балтийские лодки (большие) сделали за всю войну 5 и более боевых походов. Из 4 уцелевших к концу войны "малюток" — "М-90" сделала 6 выходов, и "М-102" — 10 боевых выходов ("малютки" имели автономность 10 суток, и в дальние рейды их не посылали).

Большая часть Балтийских лодок погибла в первом или втором походе.

В 41-м году из 53 лодок, бывших в строю на Балтике, погибли 27.

В 41-м году Балтийские подводные лодки потопили 3 транспорта противника (ДоценкоВ.Д. "Флот. Война. Победа...", с. 99).

Трибуц, бравый командующий (награжденный от Кремля всеми высшими флотоводческими орденами), бросил в Таллинском переходе на растерзание немецкой авиации все свои беззащитные транспорты, числом более 40, на которых плыли дивизии, и немецкая авиация их сожгла и утопила. Для немцев потеря 3 транспортов была, наверное, не очень чувствительна. Немцы в 41-м году имели на Балтике 1868 транспортов ("Краснознам. Балт. флот...", 1973, с. 207).

Если понадобятся стихи для будущего памятника Героям-Балтийцам, я думаю, нет лучше строк, чем написанные в 45-м году в стихотворении Анны Ахматовой "Победа":

"...Заплакал и шапку снял моряк, что плавал в набитых смертью морях вдоль смерти и смерти навстречу..."

Гибель и несправедливость — очень Русские темы. Гибель тральщика "Т-120" (трагедия тральщика "Т-120", называют её моряки) много лет не дает мне покоя. Николай Герасимович Кузнецов, в войну нарком ВМФ, в книге "Курсом к победе" (1975) часто одной фразой говорит о гибели крейсеров и эсминцев, и вдруг много места уделяет тральщику "Т-120".

Тральщик входил в состав Беломорской военной флотилии. Кузнецов (см. сс. 415-418) говорит о командующем флотилией адмирале Пантелееве (том самом, который в 41-м был начальником штаба КБФ...), о его страсти делать цветистые и недостоверные доклады.

В 39-м году, когда Пантелеев был начальником штаба Балтфлота, Кузнецов вынужден был сказать ему: "...если я еще раз услышу такой доклад, то дам телеграмму по флотам, чтобы ни единому вашему слову не верили". И вот в 44-м командующий флотилией адмирал Пантелеев докладывает наркому: "За этот тральщик мы расплатились сполна..."

Красиво докладывает. Почему так много внимания номерному тральщику?

Кузнецов рассказывает: тральщик шел в конвое, на конвой напала немецкая подводная лодка. Тральщику "Т-120" поставили задачу — "обнаружить лодку и потопить ее". Далее Кузнецов пишет: "По правде сказать, у старого тихоходного тральщика было мало шансов на победу в бою с современной подводной лодкой..."

Я не поверил своим глазам, когда это прочел. Я стал спрашивать у ветеранов-североморцев: тральщик "Т-120" был "амик"? Да, отвечали мне, типа "АМ", новейшей американской постройки. Крупный, мощный, 900 тонн.

Подтверждение тому теперь есть в прекрасном справочнике Бережного "Флот СССР. Корабли и суда лендлиза" (СПб., "Велень", 1994, с. 193):

тральщик "Т-120", заложен 01.11.42, спущен 27.12.42, принят Cоветским экипажем 05.10.43, прибыл в Полярный 29.02.44. Водоизмещение 914 тонн, и так далее... дважды торпедирован 24.09.44 германской подводной лодкой U-739.

Нарком Кузнецов лично контролировал поставку в наш флот каждого корабля по ленд-лизу, и он об этом пишет. Тральщики типа "АМ" поступили к нам в количестве 34 единиц. Кузнецов осенью 44-го прекрасно знал, о каком тральщике "Т-120" идет речь. Зачем Кузнецов пишет: "старый тихоходный тральщик", "мало шансов на победу в бою с современной подводной лодкой"? Кузнецов дает понять, что он — знает правду... "Т-120" был новый корабль, с радиолокацией и хорошей гидролокационной станцией. Но притопленная льдина срезала ему гидроакустическое устройство. 4 наших транспорта шли под охраной боевых кораблей по Севморпути с Дальнего Востока с грузом снарядов (груз не самый приятный).

Капитан 1 ранга, командир конвоя, приказал тральщику "Т-120" остаться в квадрате, где засечена была немецкая лодка, чтобы "произвести поиск и уничтожить". Это был бесчестный приказ. "Т-120", лишенный гидроакустики, не мог обнаружить лодку. Командир конвоя (недаром его имя не упоминается в литературе) предпочел иметь в конвое исправные корабли, а беспомощный "Т-120" оставил в качестве приманки, бросил немцам на съедение.

Конвой ушел. "Т-120" остался...

Всё его вооружение, мощная артиллерия, глубинные бомбы, 24-ствольный бомбомет (он мог дать 6 залпов реактивными глубинными снарядами),— было бессильно. Тральщик против лодки был глух и слеп. Арктическое солнце, льдины, холодный туман. На малых кораблях не бывает тайн. Я уверен, что каждый моторист и трюмный в низах корабля, все 95 человек экипажа знали, что им предстоит. Они могли на что-то надеяться — пока в борт не ударила первая торпеда.

Тральщик "Т-120", 50 метров в длину, был добротной постройки. Торпеда разворотила кормовую часть так, что руль и винты были выгнуты вверх над водой, но тральщик остался на плаву. Теперь командир корабля капитан-лейтенант Д. А. Лысов имел право спустить плавсредства. 37 человек (в первую очередь раненые) сошли на катер и понтон. Командир приказал им отгребать подальше. 34 человека — минимум, дозволенный боевым расписанием,— остались на борту (более 20 моряков, видимо, погибли при взрыве...).

Вторая торпеда с немецкой лодки ударила примерно через час.

Когда катер и понтон вернулись к месту взрыва, па воде не было ни обломков, ни людей... . Как добирались к своим те, кто был на катере и понтоне,— тяжелая история. В живых из 37 остались 8.

Правду о гибели "Т-120" было не утаить. Она разошлась по флоту изустно. Году в 48-м двое из выживших членов экипажа "Т-120" рассказали эту правду командиру БЧ-2 на сторожевом корабле "Ураган" Голованову. Через 35 лет эта история стала главой в романе Кирилла Голованова "Море дышит велико".

Я думаю про тот час ожидания, под арктическим солнцем, в холодном тумане. Командир капитан-лейтенант Лысов и 33 его подчиненных...

Может, догадаются будущие флотские начальники поставить им памятник.

В октябре 44-го года в Балтийском море лодка "К-52" попала в гибельную историю.

В первый раз об этом скупо поведал Полещук в историческом сборнике о КБФ в 75-м году. В 92-м году я прочел более подробное изложение в замечательном двухтомнике "Инженеры-механики флота в Великой Отечественной войне" (офицеры училища им. Ленина свершили великое дело, собрав и издав эти два тома). Очень жаль, что тираж у издания всего 1 тысяча экземпляров.

Про инженеров-механиков пишут мало. Хотя все знают, что корабль как живой организм существует только благодаря им. На Балтийском подплаве, как и всюду на флоте, воевали-трудились механики — гении своего дела.

Крастелев был гением-хранителем у Грищенко на "Л-3", затем у Травкина на "К-52". Новаков был гением-хранителем у Маринеско на "М-96", затем у Коновалова на "Л-3"... о механиках можно, и должно, много писать.

Командир "К-52" Травкин в боевом походе, при обстоятельствах, которые я не очень понял, упал в рубочный люк, сломал руку, получил травму головы, повредил глаз. В командование лодкой вступил комдив, который вышел в море "обеспечивать" Травкина, капитан 2 ранга Шулаков.

У Шулакова это был первый боевой поход.

Я не берусь объяснить происшедшее и потому цитирую: "...при срочном погружении ПЛ, произведенном с мостика Е. Г. Шулаковым без сигнала "Срочное погружение", оно произошло с затяжкой по времени. В результате этого не были своевременно закрыты забортные клапаны на магистрали замещения соляра забортной водой. Повысившимся забортным давлением (при уходе ПЛ на глубину 45 м) разорвало крышки топливных цистерн № 2 и 3 в прочном корпусе и залило соляром и забортной водой 2-ю группу аккумуляторной батареи, находящуюся в IV отсеке..."

Трое суток лодка лежала на грунте на глубине 97 метров. В 4-м отсеке (где в любой момент от короткого замыкания мог вспыхнуть пожар) боролись за жизнь корабля. На третьи сутки дышать уже было нечем, кислорода в воздухе отсеков катастрофически не хватало.

Аккумуляторные батареи были разряжены. Запасы воздуха высокого давления были менее 50 процентов от потребного. Проанализировали обстановку: лодка всплыть не могла.

Нет воздуха высокого давления — нечем выдавить многие тонны воды из балластных цистерн. И командир группы движения инженер-капитан-лейтенант Александр Сулоев сказал:

"Чтобы пополнить запас воздуха высокого давления — будем откачивать воздух из отсеков".

Конец у истории счастливый. "К-52" всплыла, и на великолепном крейсерском ходу 22 узла оторвалась от немецких сторожевых кораблей, и в надводном положении вернулась в Кронштадт...

Гениальное решение. Я часто о нём думаю. Вот так мы всю жизнь и живём. Сил нет, дышать уже нечем, но чтобы всплыть— откачиваем воздух из отсеков.

"Вечерний Петербург". 14 февраля — 29 апреля 1996 г.

 

Окончание

Петербургский историк В. А. Торчинов, прочитав мои публикации, сообщил мне, что в его личном фонде хранится ранний вариант рукописи Грищенко "Соль службы", и любезно пригласил меня ознакомиться с рукописью.

Рукопись переплетена в коленкор, переплет потрепан. Называется она "Соль службы (морской)", то есть в одном названии даны как бы два его варианта. Рукопись не датирована, в переплетенную рукопись вложены, соединенные скрепкой, странички последней главы — о встречах ветеранов-подводников в 63-м и 65-м годах. Можно предположить, что рукопись, заключенная в переплет, была закончена до 63-го года. Видимо, Грищенко начал писать эти воспоминания ещё в 50-е годы.

В рукописи много вклеек, где текст отпечатан на машинке с другим шрифтом, много рукописных вставок (штурманский, командирский почерк Грищенко порой, при абсолютной разборчивости, уменьшается настолько, что высота строки не превышает одного миллиметра).

Многое не вошло в следующие варианты. Грищенко готовил свой труд к изданию, и потому сам был первым, внимательным своим цензором (всем нам это хорошо знакомо).

Грищенко писал только то, что должно было проскочить через военную и политическую цензуру. Ранний вариант рукописи писался в относительно "свободные" хрущевские годы.

Так, на с. 150 Грищенко пишет, что командир лодки "Д-2" Линденберг перед войной сидел, "выдержал суровый лагерный режим Колымы, а когда его освободили, то назначили на Северный флот..."; на с. 447 говорится, что А. Зонин был посажен после войны (и абзац этот вычеркнут карандашом). На с. 284 упоминается Ф. Ф. Раскольников, который был "разрешен" в 61-м году (после XXII съезда партии) и вновь запрещен уже году в 64-м. На с. 9 Грищенко пишет о предвоенных годах на флоте: "Продвижение по службе шло быстро, головокружительно, но и неожиданно обрывалось, большей частью навсегда. Злые на язык остряки говорили — Академия работает на лагеря заключений".

Нас. 315 известный нам рассказ, как Вишневский читал в Матросском клубе свою пьесу, более подробен: "искал платок, не находил, вытирал слезы тыльной стороной ладони. Всхлипывая навзрыд, он так и не дочитал второй акт..."

Говоря о боевом походе "Л-3" в августе 42-го года, Грищенко (с. 265) пишет: "в то время у нас многие вели дневник — не только офицеры, но и рядовые..." Интересно, где теперь эти дневники?

Грищенко пишет о Зонине (с. 207): "как бывший опытный политработник Александр Ильич оказался нам весьма и весьма кстати" (в книге "Соль службы" эта фраза дана в другой редакции).

А что же делал в боевом походе комиссар? Об этом ни слова.

На с. 305 Грищенко пишет, что после возвращения из боевого похода на "Л-3" Зонин слег в постель: "Нервы не выдержали, он перестал узнавать своих близких друзей и даже жену. Почти месяц выхаживала его Вера Казимировна..."

Но все очевидцы пишут, что в день возвращения из похода Зонин был совершенно нормален, и весел. Может быть, нервный срыв произошел оттого, что комиссар Долматов обвинил Зонина в измене, и вновь замаячили перед Зониным арест и лагеря?

Далее Грищенко пишет: "одновременно с Зониным заболел наш виртуоз эфира мичман Василий Чупраков, так, бедняга, к нам на подлодку больше и не вернулся — шизофрения навсегда вывела его из строя".

Приметьте, что заболел радист только после похода. Может быть, повредился он разумом не вследствие похода, а вследствие особенных претензий к радисту со стороны какого-либо начальства?

На подводных лодках в войну не было штатных офицеров контрразведки. Нужно думать, что на каждой лодке имелись два-три "внештатных" сотрудника "смерша".

Может, я ошибаюсь, но мне думается, что радист (мичман, сверхсрочник) по своему положению на подводной лодке, по чрезвычайной ответственности своего дела — мог быть человеком Особого отдела.

Если такой подход был стандартным, то делается понятным, отчего радисты (важная фигура на подводной лодке) в мемуарах подводников едва упоминаются, или не упоминаются вовсе...

Грищенко пишет, что у всех членов экипажа "Л-3" появилась седина.

"Только Мефодий (!) Долматов по своему цвету волос — от головы, бровей, ресниц и до красивых усов остался по-прежному рыжий, как осенний кленовый лист. Сильная пигментация лица, шеи и рук делали Долматова молодым сельским юношей, хотя ему шел двадцать восьмой год. Здоровый и крепкий волжанин, роста моего (в другом месте Грищенко называет свой рост, 182 см, в то время много выше среднего.— О. С.), но в плечах шире, он обладал силой и выносливостью..." (с. 305).

Если учесть, что нигде ни единого доброго слова Грищенко о своём комиссаре (впоследствии замполите) не говорит, то Долматов отчётливо противопоставляется поседевшим морякам, и в особенности тем, кто психически заболел.

Грищенко называет комиссара не по имени-отчеству, а — как и Зонин в "Дневнике", уничижительно, по кличке — "Мефодий".

На с. 304 Грищенко пишет, что после вручения наград героям-подводникам в зале Революции училища им. Фрунзе все спустились в столовую. где был приготовлен скромный ужин:

"...не обошлось здесь и без огорчений. Нашлись любители выпить лишнего, вспомнить старые обиды. Пришлось некоторых раньше времени отправить на корабль (непонятно, о каком корабле идет речь, дело происходит в Ленинграде, а подводная лодка стоит в Кронштадте.— О. С.). Это взволновало весь экипаж. Отрадно было слышать и наблюдать, как люди осуждали недостойное поведение своих товарищей".

Грищенко пишет очень темно: он надеется, что всё это будет пропущено цензурой. О каких "старых обидах" речь? Как выглядело "недостойное поведение"? Кто были эти "некоторые"? Ничего не понять.

Но ведь зачем-то Грищенко написал этот абзац.

Значит, какие-то противоречия, накопившиеся в "походе смертников", выплеснулись за банкетным столом, в недостойной форме,— и Грищенко хотел, чтобы читатель это узнал.

На с. 454, где речь идет о встрече ветеранов-подводников и 63-м году, Грищенко пишет что судьба Долматова никому не известна.

Очень важную вещь сообщает Грищенко, говоря о 43-м годе: командир "Щ-408" Кузьмин несколько раз по радио просил штаб флота прислать ему в помощь авиацию, разогнать вражеские корабли и катера охранения.

Грищенко пишет (с. 366):

"Мне пришлось с болью в сердце записать в свой дневник: "На неоднократные просьбы командира Щ-408 Кузьмина П. С. помочь авиацией ком-флот промолчал, т.е. отказал".

"Нам, командирам подводных лодок, в то время было ясно, что среди ответственных за нашу судьбу не нашлось ни одного, кто взял бы на себя смелость своевременными и решительными действиями предотвратить посылку подводных лодок на верную гибель. И прежде всего повинен в этом комфлот Трибуц и главком Кузнецов, потерявшие человечность ради сомнительной "высшей стратегии", а в переводе на обычный язык — ради чиновного благополучия. Правда, справедливости ради, следует сказать, что Н-Г. Кузнецов вскоре пересмотрел свои взгляды..." ("Соль службы (морской)", рукопись, с. 365).

Грищенко обвиняет Кузнецова.

Грищенко утверждает, что Кузнецов знал обстановку в Финском заливе. Выходит, в своих мемуарах 75-го года Н. Г. Кузнецов писал прямую неправду?

Грищенко жестко судит Кузнецова. О статье Кузнецова "Атакует "С-13", которая появилась в 68-м году в журнале "Нева", Грищенко пишет (к главе, что приложена к переплетенной рукописи):

"Трудно сказать, чего в этом запоздалом "некрологе" больше — фальши или стыдливого умалчивания своей вины. Друзей, однокашников по училищу Кузнецов оберегал, выдвигал на высокие посты, присваивая им высокие звания (из однокашников Кузнецова наиболее высокий пост занимал Трибуц.— О. С.), хотя порой некоторые из них заслуживали, по меньшей мере, изгнания с флота. Зато с Маринеско он поступил весьма жестоко — уволив в запас в октябре 1945 года без всякой пенсии "за халатное отношение к службе". При этом понизил Маринеско в звании на две ступени — до старшего лейтенанта, т. е. трижды наказал за один и тот же проступок. Это неслыханное самоуправство противоречит не только нормам человеческой морали, но и уставному положению, защищающему эти нормы, к сожалению, есть такая категория людей среди военнослужащих всех рангов, когда в ущерб делу они используют свою власть и — рубят с плеча. Для нас, подводников, Александр Иванович (Маринеско.— О. С.) был и остается образцом честности и справедливости, он умел постоять не только за себя. но и за товарища, своего подчиненного. Это был настоящий патриот, боевой, смелый командир, вполне заслуженный Герой" (с. 452).

В низу этой страницы Грищенко сделал, от руки, примечание: о том. что Хрущев поступил с Кузнецовым так же, как Кузнецов поступил с Маринеско...

Неприятели моих публикаций продолжают долдонить: "ложь, ложь", "очернительство, очернительство...".

По-моему, они читать не умеют. Я не буду разбирать "полемику", которую развели против меня в своей прессе адмиралы известного сорта.

В 42-м году в блокадном Ленинграде Вс. Вишневский на очередном "флотском параде" призвал подчиненных ему писателей продолжать и развивать традиции Льва Толстого!..—это смешно, сразу видно, что Вишневский в жизни не читал ни "Войну и Мир", ни "Севастопольские рассказы", ни "Рубку леса" ни повесть "Хаджи-Мурат".

Граф Лев Николаевич Толстой, боевой офицер, ненавидел начальственное чванство, ложь казённых реляций, всю грязь и неправду войны...

Вновь читаю книгу "Гриф секретности снят...". То есть, "читать" её невозможно, её возможно лишь изучать. В ней более сотни сводных таблиц, и в каждой таблице сотни и тысячи цифр...

Это страшная книга.

Вот лишь один пример. Не раз доводилось мне слышать от летчиков-фронтовиков, что многие летчики в войну "гробились" сами, без помощи немца. Часто летчик прибывал па фронт, имея лишь 2 самостоятельных вылета,— какой из него боец? Но истинных масштабов этой катастрофы я даже вообразить не мог.

В книге "Гриф секретности снят..." (сс. 366, 367) бесстрастно указывается, что за время Великой Отечественной войны мы потеряли 88,3 тысячи боевых самолетом, из них в бою погибли 43.1 тысячи.

В комментарии к этой таблице говорится:

"В авиации большая доля потерь — свыше половины -- составляют небоевые потери. Они связаны с обучением летчиков, с сокращением сроков их подготовки, а также недисциплинированностью личного состава, руководителей полетов при выполнении летно-учебных задач. Количество небоевых потерь зависело и от конструктивных, производственных недостатков машин".

Как и многих, меня потрясла публикация воспоминаний Дуайта Д. Эйзенхауэра (президент США в 1953-1961 годах, он с 1943 года был верховным главнокомандующим войсками союзников в Европе) о его беседе с маршалом Жуковым.

Американский генерал интересовался, как наши войска преодолевали минные поля? — именно минные поля немцев доставили больше всего неприятностей наступавшим войскам союзников. Жуков отвечал: очень просто, гнали пехоту на минное поле, "как будто его там не было". Потери, прибавил утешительно маршал Жуков, не превышали потерь от пулеметного огня.

Эйзенхауэр назвал это "Русским методом наступления через минные поля", и заметил, что не знает, что стало бы с американским или британским командующим, который захотел бы применить такой метод (см.: "Неизвестное лицо маршала Жукова".— "Столица", 1992, №24 (82), с.10).

Бедные, бедные наши солдатушки-ребятушки...

В книге "Гриф секретности снят...", (с. 301), о потерях личного состава Балтийского флота говорится следующее. Убито и умерло на этапах санитарной эвакуации — 3001 офицер, 4038 старшин и сержантов, 12 797 матросов и солдат. Пропало без вести, попало в плен — 3528 офицеров, 4920 старшин и сержантов, 24 261 человек рядового состава. Небоевые потери — 323 офицера, 624 человека старшинского состава и 2398 рядовых.

Всего — 55 890 человек, или 57,2 процента личного состава флота.

Раненых, контуженных, обожженных, заболевших — 35 702 человека, или 36.5 процента личного состава.

Цифры эти не "разнесены" по годам войны, из таблицы не явствует, сколько погибло на суше и сколько на море, на кораблях каких классов... и уж тем более не узнать из таблиц, сколько нашего народу полегло вследствие бездарности или "высших соображений" начальства.

В июле 96-го года, в День флота, премьер-министр и министр обороны России говорили над волнами Невы речи.

В нашей державе чиновники такого ранга речей себе не пишут (зато у них всегда есть оправдание: "это мне подсунули"). И чья-то заботливая рука вставила в обе речи имя Трибуца.

Так премьер-министр и министр обороны призвали всю Россию гордиться Трибуцем, учиться у Трибуца, продолжать традиции Трибуца.

Чему прикажете учиться у командующего, который еще в мирном 1940 году привел Балтфлот к "полнейшему провалу по оперативно-тактической и боевой подготовке"? Что же до прочих его подвигов... Московский писатель Юрий Стрехнин (фронтовик, в чьем послужном списке Курская дуга и взятие Вены) рассказал мне, что видел в архиве ЦК КПСС любопытный документ.

История документа такова. В 47-м году, когда Н. Г. Кузнецова сняли с должности главкома ВМФ и отдали (по несправедливому, как мы сейчас знаем, обвинению) под суд, "кто-то" рекомендовал на должность главкома — Трибуца.

Такие вопросы решались в Политбюро, и значит, я прав в моих предположениях, что Трибуц имел покровителей "на самом верху".

Но кто-то другой, видимо, не хотел назначения Трибуца на пост главнокомандующего Военно-морским флотом Советского Союза. Кому-то в ЦК ВКП(б) велели "подработать справочку" по Трибуцу.

И в недрах ЦК ВКП(б) "подработали справочку" — сплошной компромат.

"Справочка" поступила в Политбюро: и песенка Трибуца была спета. Его не только не повысили, его сняли с Балтфлота, назначили заместителем главнокомандующего Дальнего Востока по ВМФ, а в 48-м году сделали заведующим кафедрой в Академии Генштаба. Командных должностей Трибуц больше не занимал.

Вот потому я и говорю нашим адмиралам:

если они безобразничали, то зря хорохорятся. Каждая люстра, уворованная адмиралом Пупкиным, зафиксирована, и бумаги эти лежат "где надо", ждут своего часа...

Юрий Стрехнин рассказал мне содержание справки. Меня не слишком заинтересовало, что Трибуц исключался из партии, имел ряд партийных взысканий — за сокрытие своего происхождения, за систематическое пьянство (а адмиралы наши этот грех злобно приписывают Маринеско).

Но меня "зацепил" один факт. В дни кровавой, жестокой обороны Таллина в 41-м году Трибуц был озабочен важной, истинно боевой операцией: из осажденного врагом Таллина он отправил морем в Ленинград (конечно, под хорошей охраной), а оттуда по железной дороге на Урал, где жила у эвакуации его семья, 5 (пять) роялей.

Даже если семья Трибуца с утра до ночи играла на роялях — всё равно, многовато.

Легко предположить, что это были очень дорогие, европейские концертные рояли. Значит, Трибуц занимался грабежом в буржуазных домах Прибалтики и вывозил рояли в глубокий тыл с целью личного обогащения (а ведь товарищ Сталин разрешил "брать трофеи" только в 45-м году).

Фирма Трибуц. Торговля роялями.

Вот так "справочка" поставила крест на головокружительной карьере командующего, полного адмирала В. Ф. Трибуца.

Я лучше других знаю всё несовершенство данного моего труда. Это не исследование научное, не монография,— а всего лишь заметки на полях одной книги под названием "Соль службы" (и на полях одной адмиральской статьи).

Каждый день, в ходе газетных публикаций, я чувствовал могучую поддержку читателей:

Моряков — участников Великой Отечественной, и моряков послевоенных поколений, и людей, далеких от флота, но понимающих цену настоящему героизму — и цену "патриотизму" некоторых начальников...

Я благодарю моих читателей за поддержку, какой, признаться, я не ожидал. Я благодарю журналистов "Вечернего Петербурга", и в первую очередь Евгения Веселова и Сергея Шевчука, которые без колебаний согласились на публикацию, необычную в газетной практике.

Я благодарю флотских историков Кирилла Голованова и Вячеслава Красикова, чьи замечания весьма помогли мне в работе.

СПб., 27 сентября 1996 г.