I

Ветер с Ледовитого океана пронесся над потемневшим Ишимом, высоко взметнул волны, изукрасил изморозью берега и умчался вдаль. Трое суток седой Ишим боролся со стужей, в ярости сбрасывая и кроша на мелкие кусочки ледяную кольчугу.

Но мороз крепчал, набирая силу, его обжигающее дыхание застудило реку.

В жарко натопленной избе несколько офицеров играли в покер. На столе в ворохе смятых бумажных денег лежали американские доллары, свернутые в трубочку английские фунты стерлингов, дензнаки Верховного правителя России адмирала Колчака и неизвестно как попавшая к одному из игроков итальянская лира.

Сдавал карты адъютант командира дивизии князь Чернецкий.

Сверкающий гранями крупный рубин на золотом массивном перстне князя привлекал внимание игроков. Дважды этот фамильный перстень князей Чернецких побывал в закладе и дважды ротмистр его отыгрывал.

— Передергивает князенька,— шепнул Угрюмову поручик Чекмарев. Дмитрий Павлович не ответил и пристально посмотрел князю в глаза.

Тот выдержал его взгляд и, широко улыбаясь, эффектно перетасовал колоду карт.

— Должен заметить, господа, что почти у каждого из драгоценных камней есть своя увлекательная и не менее жуткая история,— задумчиво произнес штабс-капитан Рендич, худощавый блондин с усиками а ля Вильгельм.— Возьмите историю крупного рубина, некогда подаренного иранским шахом государю-императору Николаю I в знак примирения между ними после ужасной резни русского посольства в Тегеране.

— Тогда, кажется, погиб Грибоедов,— напомнил Чекмарев.

Рендич кивнул:

— Рубин — убийца. Кочевал из рук в руки. Многим знакомство с ним дорого обошлось.

И по манере держаться, и по мундиру из тонкого английского сукна, сшитому в Омске у модного портного, обслуживающего штаб Верховного, нетрудно было определить, что штабс-капитан мало знаком с передовой и относится к той категории лиц, кого офицеры-строевики несколько пренебрежительно называют: штабисты.

Однако Рендич не имел никакого отношения к штабной работе. Он сотрудничал в газете, выпускаемой правительством Верховного. Его очерки с фронта отличались легкостью стиля, но не затрагивали глубоких проблем, волновавших армию. Поговаривали, что Рендича следует опасаться, ибо он свой человек в контрразведке и бывает там гораздо чаще, чем в редакции газеты.

— Кровь, загубленные судьбы,— повторил штабс-капитан,— чертовски загадочно.

— Не менее загадочно, уважаемый Рендич, чем ваша личность,— ухмыльнулся Чернецкий, подмигивая Угрюмову.— Ей-богу! Толком не могу понять, кто вы? Газетчик или контрразведчик?

— Оставьте, князь, ну что вы привязались к штабс-капитану,— вмешался Чекмарев.— Дались вам контрразведчики. Кто-то же должен заниматься этим делом. Одному делу служим, господа.

— Скажите, Рендич, вы лучше нас информированы, что слышно на Южфронте: прорвался ли корпус генерала Кутепова к Москве? — спросил Угрюмов.

— По некоторым данным, бои идут в районе Орла, господа.

— От Орла до Москвы три конных перехода,— мечтательно произнес Чекмарев.— Помогай бог его высокопревосходительству генералу Деникину. Интересно, господа, чей полк первым войдет в Москву. Учрежден специальный приз миллион рублей. Неужто поровну будут делить между офицерами и нижними чинами?

Князь оглушительно захохотал, и язычки свечей, укрепленных в снарядных гильзах, отбросили на лица собравшихся уродливые тени.

— Как же, Сереженька-голубчик, поделят. По три метра земли на брата независимо от чина.

— Мрачно смотрите на жизнь, князь,— сказал Рендич,— красные должны выдохнуться. Право, они не железные.

— А я устал ждать,— взорвался Чернецкий, зло поблескивая выпуклыми в красных прожилках глазами.— Я соскучился по теплу, перине, хорошему коньяку, меня мутит от запаха самогона из отжимок и прочей гадости.

Доигрывали молча. Рендич проиграл и виновато развел руками.

— Денег, господа, нет. Но если не возражаете, ставлю на кон свою саблю. Попробую отыграться.

Он вытащил из ножен саблю:

— Немецкая. Видите клеймо, золингеновская сталь. Лучшая в мире сталь, господа.

Угрюмову повезло, и весь выигрыш достался ему.

— О, вы теперь богаты, как Крез, и вооружены, как бог войны Марс,— шутливо заметил Рендич, подвигая к Угрюмову кучу бумажных денег и саблю.

Дмитрий Павлович улыбнулся и, отстегнув свою шашку, протянул ее газетчику.

— Возьмите, штабс-капитан, на память от бывшего конногвардейца.

Чернецкий зевнул.

— Пора на боковую, господа, а вы, Рендич, отправляйтесь со мной. Генерал приказал поместить вас в штабе дивизии. Будете иметь честь спать рядом с последним из отпрысков князей Чернецких. Надеюсь, вы не храпите, как пьяный сапожник?

II

По льду Ишима кавполк Изотова переправлялся на рассвете. Кони, испуганно приседая, скользили на потрескивающем льду. На вражеском берегу кавалеристов ожидали разведчики.

Под прикрытием снежной завесы эскадроны устремились вперед.

С Изотовым остался комендантский взвод.

Рассвело. Утих ветер, прекратилась снежная круговерть. Далеко правее раздалась пулеметно-ружейная стрельба.

— Пехота пошла в атаку,— заметил вполголоса Михрюта.— Посекут их с круч, товарищ командир.— Он с нетерпением посматривал на Изотова.— Смотрите, товарищ командир, беляки,— выкрикнул Михрюта,— уходят из станицы.

Изотов пришпорил коня и выхватил из ножен саблю. Вслед за ним комендантский взвод летел навстречу группе всадников.

III

Угрюмова разбудила стрельба и чей-то пронзительный, резко оборвавшийся вопль. Толкнув похрапывающего Чекмарева, он набросил полушубок, вскочил на подоконник и, закрыв лицо папахой, высадил раму. Дмитрий Павлович вывел коня и, не чувствуя обжигающего холода, проверил подпругу седла…

— Торопись,— крикнул он, не оборачиваясь, Чекмареву, тащившему за уздечку своего норовистого, упирающегося коня. На крыльцо выскочил в одном исподнем хозяин избы:

— Это что деется, люди православные.— И от нахлынувшей ненависти к господам в офицерских мундирах он, распалясь, выкрикнул: — Вот ужо пустят вам, стервецам поганым, красные юшку кровавую и поделом. Дай-то бог им благословенье.

Щупленький со всклокоченной пегой бородой и в длинной до колен домотканой рубахе он выглядел смешно и нелепо, но в его словах слышалось такое торжество, такая неуемная радость, что Угрюмову показалось, будто его ожгли арапником по спине.

— Сережа, ворота,— продохнул он и, задав коню шенкеля, подскочил к крыльцу: ухватив станичника за ворот рубахи, он с коротким присвистом трахнул кулаком по плешивой макушке. Охнув, тот повалился с крыльца, зарывшись лицом в снег. Вслед за поручиком Угрюмо в выехал со двора и свернул в ближний проулок, направляясь к штабу дивизии.

Проскочив переулок, правя к церкви, налетели на троих красноармейцев.

Высокий, в остроконечном шлеме и шинели с алыми поперечными планками вскинул винтовку. Конь Чекмарева вынесся вперед, и поручик на миг заслонил Угрюмова. В тот же миг Дмитрий Павлович поразил клинком высокого в лоб. Его конь сшиб грудью замешкавшегося второго красноармейца. Третий в длинной до пят шинели отскочил к забору, успел клацнуть затвором винтовки, но выстрела не последовало.

Тоненький с плотно сжатыми губами на покрытом капельками мальчишеском лице, он напряженно следил за действиями всадника. Угрюмову почему-то болезненно сдавило грудь от сознания, что он единым взмахом сабли обрубит эту юную жизнь. Но, чуть скосив глаза, он увидел лежавшее на утоптанном снегу тело поручика Чекмарева и, уже не колеблясь, сделал ложный выпад и секущим ударом, которым всегда славились петроградские кавалергарды, развалил красноармейца от плеча до пояса.

«Прощай, Сережа»,— прошептал Дмитрий Павлович, погоняя коня.

Возле штаба метались егеря.

Командир дивизии, генерал в развевающейся бурке, что-то отрывисто выкрикнул стоявшему на ступеньках ротмистру Чернецкому и пришпорил коня. Следом помчались ординарцы и около взвода казаков. Угрюмов пристроился в хвост кавалькады.

На полном скаку комендантский взвод и конвой генерала встретились на окраине станицы. Топот коней, лязг стали и единый выдох нескольких десятков людей слились в одном звуке. Командир красных конников и генерал скрестили клинки. Отбиваясь саблей налево и направо, Угрюмов пробился к центру схватки. В этот момент генерал вылетел из седла, зацепившись шпорой за стремя.

Конь Угрюмова ударил коня противника грудью и злобно захрипел. Золингеновская сабля полоснула по Златоустовской. Несколько молниеносных выпадов, но они мгновенно отбиты. Всадники напряженно всматривались друг в друга. Дмитрий Павлович успел рассмотреть шинель с малиновыми «разговорами» и лицо своего противника: круто изломанные линии бровей, волевой подбородок, голубые, стального оттенка глаза.

Так два беркута медленно кружат в поединке и, сблизившись, разят друг друга. Сабли схлестнулись в отчаянном усилии. Раздался надсадный хруст, и тонко зазвенела Златоустовская сабля, рассекая золингеновский клинок. Ослепленный голубоватой полоской стали, сверкнувшей у него перед глазами, Угрюмов успел уклониться, заваливаясь на круп коня. Это и спасло его.

Не оглядываясь, чувствуя, как теплая, липкая кровь струится по руке, гнал он коня на восток, где в нескольких верстах от станицы проходила линия обороны; стояли резервные части корпуса.

Покончив с казаками, конники Изотова пронеслись через станицу.

— Гляди, Викентий, дорога к Иртышу на Омск — столицу Колчака,— Кирилл саблей показал Михрюте на укатанный санями тракт.