I

Поезд «Красная стрела» прибыл в Ленинград рано утром. Дмитрий Павлович с узким свертком в руках, не заходя домой, отправился в тир,

Парк в этот час был почти безлюдным. Он поздоровался с дворничихой тетей Машей, сметавшей остатки рыхлого подтаявшего снега с асфальтовых дорожек.

— Весной пахнет, благодать,— улыбнулась она Угрюмову.

— Не спится, поди, что в такую рань на работу пришел.

— Не спится,— уклончиво ответил Угрюмов и отправился к павильону, над которым висела вывеска с крупными буквами: «Стрелковый тир».

Весну принес ветер с Балтики. От его влажного, теплого дыхания чуть покалывало в груди и хотелось, ни о чем не думая, идти по мокрым дорожкам парка, наблюдая, как тянется в рост молодая трава и наливаются соком ветви деревьев, от которых приятно пахло мочеными яблоками и терпкой корой.

В павильоне он заперся, развернул сверток и достал саблю.

— Здравствуй, землячка. Вот и встретились,— тихо рассмеялся Угрюмов и, сжав мертвой хваткой рукоять, резко взмахнул клинком над головой. Тонкий, мелодичный перезвон всколыхнул тишину.

Он остановился, как вкопанный, то ли почудилось, то ли наяву послышался голос старика Тимохи, спасшего ему жизнь в восемнадцатом году: «Сабля-то русская, зачем же такую диковинку в чужие руки отдавать». Он зло усмехнулся, представив лицо Рендича, когда тот узнает, что сабля для него и для его хозяев бесследно исчезла.

Угрюмов еще не знал, что будет дальше делать с этой саблей, но чувствовал, от своего решения не отступит.

«Все, Виктор, я отстрелялся,— подумал он.— Шифровку я передам и связника предупрежу. Раз обещал, значит, выполню, и баста. Жди сам своих немцев. А только зря надеешься, что они русских осилят. Пусть я останусь здесь чужим, меченым, но к твоим хозяевам на поклон не пойду. Плохо ты о нас думаешь, Виктор. Потому что со своей колокольни на мир смотришь, а она у тебя не такая уж высокая. Так-то, Виктор».

Отодрав доску пола, Угрюмов разрыхлил землю, уложил в нишу саблю, присыпал ее опилками и поставил доску на место.

II

— Звонили из Москвы. Высокое начальство торопит с розыском Рендича. К нам в помощь направляют оперативную группу,— сообщил Алябьеву комиссар.

— Не думаю, что это ускорит розыск.

— Что, профессиональная гордость задета? — усмехнулся комиссар.

— Почему. Задача-то у нас у всех одна, и в принципе неважно, кто его обезвредит — москвичи или ленинградцы.

— Я придерживаюсь того же мнения, Семен Максимович. Давай уточним обстановку. Где сейчас может находиться Рендич?

— Скорее всего, в Москве. Там у него надежная конспиративная квартира.

— Почему же он не продолжал знакомство с Изотовым, а пошел на кражу и, тем самым, в какой-то степени рассекретил себя?

— Это был вынужденный ход. Изотов решил отдать саблю в Оружейную палату. Естественно, что похитить ее оттуда для Рендича не представлялось» возможным.

— Что же Рендич предпримет? Заляжет на дно, будет искать каналы, чтобы отправить саблю по назначению, или попытается уйти за кордон? — спросил комиссар.

— Но он еще должен предупредить связника. Крутиков уже в третий раз посещает кладбище. Кроме того, последний радиоперехват шифровки «Викинга» позволяет судить о том, что его группа активизировалась. Он поверил в гибель Чеплянского. Я беседовал с Надеждой Адамовной. Она долгое время проработала в Эрмитаже. Недавно ее посетила одна особа, которая представилась сотрудницей музея из Пскова, но, как выяснилось позже, в краеведческом музее Пскова такая не значится.

— Чем порадуют дешифровальщики?

— Пока безрезультатно, товарищ комиссар. Почерк радиста тот же, но шифр очень сложный.

III

В один из апрельских дней к ленинградскому военному кладбищу подошел высокий темноволосый мужчина средних лет с чемоданчиком. Он неторопливо проследовал меж рядов красных пирамидок, отчетливо выделявшихся на фоне густо-зеленой травы. Мужчина остановился возле гранитного памятника в самом углу кладбища, раскрыл чемоданчик, положил три алые гвоздики на мраморную плиту и направился к выходу.

Угрюмова арестовали на вокзале. Заметив, что за тиром установлено наблюдение, он решил покинуть город. Дмитрий Павлович скрылся через запасную дверь тира, заскочил к себе на квартиру. Взял деньги, наган и фотографию. Справедливо полагая, что за саблей он может явиться позже, Угрюмов отправился на вокзал. Он не знал куда ему ехать. «Может, просто показалось,— успокаивал он себя,— а если действительно следят, значит это судьба. Видно, на роду мне написано от рук чекистов помереть».

Алябьев внимательно рассматривал обнаруженные при задержании предметы: наган, овальную пожелтевшую фотографию, наклеенную на плотный картон. Перелистал документы.

— Что же вы, Сидоркин, не имеете разрешения на хранение огнестрельного оружия, а таскаете с собой наган?

— Остался с гражданской войны,— чуть осипшим от волнения голосом произнес задержанный.

— Давайте начнем наше знакомство с того, что вы назовете свою подлинную фамилию,— произнес Алябьев.— Думаю, что для подтверждения личности Лжесидоркина приглашать уроженцев из села, где родился и проживал настоящий хозяин документов, мы не будем?

— Ваша взяла,— усмехнулся задержанный.— Я — Чекмарев Сергей Иванович. Бывший поручик,

— Мы сняты на этой фотографии?

— Так точно.

— Документы Сидоркина, надо полагать, вы позаимствовали у красноармейца, убитого в бою?

— Все равно не поверите!

— Смотря чему. Но предупреждаю — я привык верить правде! А вы ее упорно избегаете. Боитесь как будто.

— Ничего я не боюсь,— вспылил Угрюмов,— ну был поручиком, воевал, заблуждался, решил покончить с прошлым и начать новую жизнь.

— Я чувствую, Сидоркин-Чекмарев, мы с вами до рассвета засидимся, выявляя истину. А Гаврин Филлип Тихонович, давнишний ваш знакомый, убеждал нас, что вы человек решительный и прямой.

— И до Фильки добрались. Сноровисто работаете, ничего не скажешь. Да. Я — Угрюмов Дмитрий Павлович, подполковник. Воевал против Советов, в чем признаюсь и не раскаиваюсь. Все. Точка.

— Точку еще рано ставить, Дмитрий Павлович. Где Рендич?

— Не знаю, кто такой, и знать не желаю.

— Предположим. И с Туровским вы не знакомы?

— Нет, впервые слышу эту фамилию.

— Задержанный нами Чеплянский утверждает, что видел вас вместе. Я сейчас приглашу Чеплянского?

Заметив удивленное лицо Угрюмова, Алябьев улыбнулся:

— Рендич вас неточно информировал. Станислав Адамович находится у нас. Хотите убедиться?

— Не стоит. Я действительно знаю Рендича-Туровского. Более того, он мой фронтовой товарищ. Больше я ничего не скажу, хоть изжарьте на сковородке.

— Объясните, что вы делали на военном кладбище?

— Скорбел о покойниках.

— Но это не помешало вам предупредить связника об опасности.

Угрюмов отвернулся, чувствуя острое покалывание под левой лопаткой и стараясь не показать нахлынувшей слабости, прикусил губы до крови.

— Зря вы со мной возитесь,— прошептал он.— Шлепните, и делу конец.

— Скажите, Угрюмов, на фотографии рядом с вами жена и сын?

Дмитрий Павлович кивнул.

— Где они теперь?

— Жена умерла, а сын, в лучшем случае, попал в детдом.

— И вы не пытались его разыскать?

— Бесполезно. Сами знаете почему.

— Не понял! — удивился Алябьев.

— А что тут понимать. Разве в девятнадцатом, когда Юденич напирал, чекисты детей-сирот по городу не собирали?

— Было такое,— согласился Алябьев.— Советское государство взяло на себя заботу о детях-сиротах, отцы которых погибли или сражались на фронтах гражданской войны, а матери умерли.

— А детей офицеров, врагов Советской власти,— в сильном возбуждении выкрикнул Угрюмов,— их тоже Советское государство приголубило?

— Конечно. Дети — есть дети. Но к чему вы клоните?

— А к тому, что детям офицеров поменяли фамилии, чтобы их ничего не связывало больше с белогвардейцами.

— Что за чушь? Вы отдаете себе отчет в том, что говорите,— с возмущением сказал Алябьев.— Я был в это время в Питере и знаю, мы делали все возможное, чтобы дети не погибли от голода и холода. Большевики с детьми врагов не воюют. Пора бы это запомнить. Имя, год рождения вашего сына,— отрывисто спросил Алябьев.

— Александр Угрюмов, 1912 года рождения.

— Вот недобиток белогвардейский,— произнес Костя Локтев, когда Угрюмова отвели в камеру-одиночку.— С форсом держится.

— А ты хотел, чтоб он, как Чеплянский, вымаливал прощение? Этот другой породы. Сдается мне, с ним кто-то зло обошелся. Попробуем найти его сына.

Трое суток чекисты искали сына Угрюмова, опрашивали десятки людей, знакомились с документами из архива, учреждений и детских домов. Трое бессонных суток длился этот розыск, на который в иной обстановке ушло бы не менее чем три месяца.

IV

Разговор со следователем взволновал Угрюмова и заставил усомниться в том, что для него годами было абсолютной истиной: в достоверности сообщения Рендича, выяснявшего местонахождение Саши.

А может, тогда, в двадцать четвертом году, Рендич что-то напутал. Надо было самому все проверить и ни на кого не надеяться.

Прошло несколько дней, долгих как месяцы. В камере-одиночке было тоскливо и тихо, как в склепе.

Звякнули ключи, громыхнул засов.

— Угрюмов, на выход,— раздался голос надзирателя.

Молоденький красноармеец с петлицами войск НКВД на длинной не по росту шинели повел Дмитрия Павловича узкими коридорами. Он доставил заключенного в кабинет к Алябьеву.

— Давайте вместе восстановим ход событий,— начал Алябьев.— Итак, вы прибыли в Ленинград осенью двадцать четвертого года?

— Слушайте,— устало махнул рукой Угрюмов.— Что вы, ей-богу, воду в ступе толчете. Нам не о чем и не о ком говорить.

— Ошибаетесь! Нам есть о ком говорить. Например, об Александре Дмитриевиче Угрюмове. У меня на столе собраны материалы и документы. Они помогут проследить жизненный путь вашего сына. Начнем по порядку. В девятнадцатом после смерти матери семилетний Саша попал в детдом, на Выборгской стороне, о чем имеется запись в книге регистрации. Нам удалось установить, что в 1921 году Сашу из детдома забрал известный музыкант и педагог Фанштейн Илья Борисович, в семье которого мальчик воспитывался до поступления в Московскую консерваторию. У Саши оказались незаурядные музыкальные способности. Обратите внимание на фотографии из семейного альбома Ильи Борисовича. Александр Угрюмов — студент консерватории. Он же за концертным роялем. Вот вырезки, из газет, афиши концертов пианиста Александра Угрюмова. В этой газете интервью с пианистом Угрюмовым, артистом Московской филармонии. Отвечая на вопросы журналиста, он указывает, что его отец погиб в гражданскую войну.

— Я могу прочитать это интервью и посмотреть фотографии, сдавленным голосом произнес Угрюмов.

— Да, конечно.

Сомнения начисто отпали. На всех фотографиях было одно и то же лицо. Оно взрослело. В нем просматривались знакомые и незнакомые черточки. Но это было лицо его сына.

— Улыбка Лизина, а глаза мои, подбородок тоже мой,— бормотал едва слышно Дмитрий Павлович.

— Вернемся к осени двадцать четвертого,— сказал Алябьев.— Вы приехали в Ленинград, чтобы повидать семью, не так ли?

Угрюмов неохотно отложил фотографии в сторону и утвердительно кивнул.

— Убедившись, что жена умерла, а сын исчез, вы обратились к человеку, которого знали и, более того, которому доверяли. Он же обманул вас, утверждая, что Саша исчез бесследно. Этот человек, впрочем, не будем называть его человеком, назовем «некто знакомый», он понимал, что, встретив сына, вы бы начали новую жизнь. А «некоему знакомому» нужен был помощник, он нуждался в безотказном исполнителе. И тогда он без сожаления перечеркнул вашу судьбу.

«Виктор, зачем ты это сделал? Ведь твоя жизнь в моих руках…»

Угрюмов воочию увидел издерганное бессонницей лицо Рендича, услышал его вкрадчивый голос: «Вспомни, Митя, это очень важно… Полковник Бекетов, командир одиннадцатой егерской дивизии, с которым ты был дружен, имел дочь?

— Да.

— Ее звали Ирина, и проживала она в Иркутске у тетки?

— Почему тебя интересуют дела давно минувших дней. Дочь Бекетова. Не понимаю.

— Видишь ли, Митя, в анкете она указала, что ее отец погиб на русско-германском фронте.

— Ну, она могла не знать, что он воевал в армии Колчака. Да в чем дело, ты окончательно меня запутал?

— В Москве я время зря не тратил и кое-что выяснил. Оказывается, один из видных красных командиров женат на дочери покойного Бекетова. Мы выйдем на дочь полковника и передадим ей весточку от отца (убедим, что он жив-здоров). А чуть позже представим ее мужу неоспоримые факты, что его жена активно сотрудничает со своим отцом — резидентом германской разведки.

— Виктор, как ты можешь марать имя полковника? Пойми, он же был мой фронтовой друг.

— Не бойся, не стану я губить судьбу дочери твоего друга. Ее муж в доверительной беседе ответит на ряд вопросов. Мертвый Бекетов поможет нам живым».

«Все, Виктор, это — конец! Не воскресить тебе полковника Бекетова. Поздно».

— Арестуйте Рендича,— нарушил затянувшееся молчание Угрюмов.— Я знаю, где его явка.

Он читал цветную афишу. Алябьев разрешил ему взять ее в камеру.

Концертная программа пианиста Александра Угрюмова:

«Увертюра к опере Моцарта «Волшебная флейта».

Шопен: 12 этюдов. Гендель, Брамс, Вивальди, Чайковский».

Пока он воевал против Советской власти и долгие годы пакостил ей, совершенно незнакомые, чужие люди спасали Сашу от холода и голода, воспитывали, растили его, Боже праведный!

Угрюмов застонал. Почему так раскалывается и гудит голова, как будто по ней стучат колотушками. Он закрыл лицо руками, покачивая головой из стороны в сторону. Вдруг ему показалось, что он не один в камере. Дмитрий Павлович медленно повернулся и, вздрагивая, забился в угол. В двух шагах от него стоял зарубленный им красноармеец. «Ты пришел за мной,— захрипел Угрюмов.— Погоди, уйдем вместе».

Он кинулся к двери, но резкая, сверлящая боль под левой лопаткой отбросила его на середину камеры, и, жадно хватив воздух широко раскрытым ртом, Угрюмов повалился на пол.