День за днем звон колоколов плыл над городом. Попы с амвона торжественно предрекали скорую победу православному воинству. Грозной октавой в ушах прихожан отдавался дьяконовский бас. Задрав вверх бороду, дьякон слал проклятья германскому и австрийскому государям, осмелившимся объявить войну Российскому государю помазаннику божьему Николаю II.

В городе на видных местах расклеены царские манифесты и приказы уездного и губернского воинского присутствия о мобилизации.

На вокзале толчея. Мобилизованные прощались с семьями, родственниками, друзьями. Два духовых оркестра — один военный, другой местной пожарной команды — заглушили разговоры, смех, плач, выкрики. Покраснев от натуги, музыканты бойко играли державный гимн «Боже, царя храни ».

Молодой офицер-кавалерист, сдвинув на затылок фуражку, наклонился к гимназистке.

— К рождеству с немчиками управимся и тогда, не обессудьте, заверну в ваши края. Будьте любезны, барышня, черкните адресок.

Гимназистка, краснея от смущения, протянула ему листок из миниатюрной лакированной книжицы и шепчет со слезами на глазах:

— Возвращайтесь с победой!

— Непременно с победой, барышня, слово драгуна! — громко воскликнул офицер.

— Государю-императору слава, офицерству российскому виват! — выкрикнул подвыпивший пожилой чиновник в поношенном вицмундире. Он всхлипнул и в порыве патриотических чувств полез к офицеру целоваться.

— Отстань, шпак,— офицер толкнул пьяного чиновника, и тот, размахивая руками, грузно осел под дружный хохот гимназистов старших классов, с завистью посматривавших на офицера.

Призванные в действующую армию братья Иван и Кирилл Изотовы прощаются с близкими. Аленка, жена Ивана, заглядывает ему в глаза, изо всех сил держится, чтоб не заплакать. Тут же бабушка Наталья. Четырехлетняя внучка Оленька держит бабушку за руку и с любопытством оглядывается по сторонам. Столько людей она видит впервые. Подбежал запыхавшийся Кирилл.

— Братка, кажись, разузнал. Я служивому полштофа поднес, он все выложил, как на духу. В Казань нас повезут и определят в драгуны.

В двух шагах от них молодая женщина, повиснув на муже, истошно завыла. Аленка и бабушка Наталья вздрогнули и тоже заплакали.

— Детишек бы пожалели,— просит Иван,— панихиду устроили.

Два сытых рысака вынесли к теплушкам угрюмовскую пролетку. Тихон натянул поводья.

— Ребятушки-солдатушки,— заорал Фрол Угрюмов,— дайте немчуре лупоглазому по сопатке. Жертвую, братья-уральцы, на божий храм за победу православного воинства полтыши рублев.

— Вот бы кого в окопы,— раздался чей-то насмешливый голос,— его снарядом не прошибешь и ни одна вошь не угрызет.

— Мамочка, еще один солдатик приехал? — спросила Оленька.

Аленка улыбнулась сквозь слезы. Разбитная молодая бабенка подскочила к пролетке.

— А хошь, боров, я тебя наместо мужика мово, в солдаты забритого, к себе кормильцем определю?!

— Поди с глаз долой, дурища,— недовольно проворчал Угрюмов, а то вдарю.

— Я тебе вдарю,— угрожающе пророкотал здоровенный мобилизованный,— я тебе так, хозяин, вдарю, что и вовсе не очухаешься.

— Гони,— пнул Тихона ногой Угрюмов, и рысаки, обожженные кнутом, сорвались с места, как шальные.

Раздались военные команды, забегали вдоль состава суетливые унтеры.

— Эй, бабы с детишками, осади назад! — зычно гаркнул дюжий седой вахмистр.— Которые мобилизованные, грузитесь, да поживее.

Братья торопливо обняли мать. Старший оттолкнул припавшую к нему Аленку. «Сыночки, кровиночки мои»,— запричитала бабушка Наталья.

Пронзительно свистнул паровоз. Заплакал проснувшийся Федотка. «Ванечка, родненький, возвращайся»,— метнулась к теплушке Алена.

Оркестры грянули «Прощание славянки».

Иван оказался в одной теплушке с мобилизованным, который обещал ударить Угрюмова.

— Куропятов я, Гришка, может, слыхал? В кулачки со мной не берись. Нараз уложу,— добродушно улыбнулся Куропятов, копаясь в сидоре, и с торжествующим кряком достал штоф водки,— моя баба сподобилась мужу угодить. Почнем, братцы, на дорожку. Садись, служба. Прими толику для сугреву.

Вахмистр задумчиво провел по усам:

— Оно, конечно, по уставу не положено, но по махонькой не повредит…

Выставлены кружки, домашние пироги, копчености, маринованные грибки.

— Чего пригорюнился, землячок? — окликнул Ивана Куропятов.— Выпей, браток, сыми тяжесть с души. Где наша не пропадала.

Выпили по одной, по второй, по третьей. Вскоре вахмистр, положив голову на широченное, как ошкуренное бревно, плечо Куропятова, затянул густым баритоном, песню.

Через несколько часов теплушка спала богатырским сном. И только Кирилл, выпивший меньше остальных, тяжело ворочался на прелой соломе. «Всего-то год, как с действительной службы пришел и, на тебе, опять забрали,— с тоской думал он, — хоть бы война не затянулась. Может, верно грамотные господа говорят, что германец супротив нас не устоит».

Но откуда ему было знать, что война продлится три долгих мучительных года, раскидает его с братом в разные стороны протянувшегося на многие сотни верст русско-германского фронта, и что он будет свидетелем того, как рухнет самодержавие, развалится царская армия.