Бог ты мой, как же это далеко, как долго они идут, думал Лузгин, шлёпая сапогами по лесной тропе. Прошлым вечером, когда их задержали и тоже долго вели по лесу, он был так счастлив, что спасся, что вышел к своим, топал в темноте, как лыжник на втором дыхании: Лузгин в детстве «бегал за город» и знал, что это такое. И сегодня, пока шли по дороге колонной по три — Храмов слева, Саша справа, — Лузгин всё время спрашивал, Саша отвечал, а впереди, насколько хватало взгляда, шевелились головы и спины. Лузгин шагал в ногу со всеми, и шаг был ему по ноге, по размаху, и мысли были заняты одним: как будет там, в деревне. Но потом, когда свернули в лес и перестроились цепочкой, спрашивать в затылок Саше стало неудобно, и на два Сашиных пружинистых шага приходилось три лузгинских торопливых, а сзади Храмов чуть не наступал на пятки, и автомат оттягивал плечо и норовил свалиться. Лузгин шёл, скособочившись влево, и думал лишь о том, скоро ли они наконец остановятся.

Он ткнулся грудью в Сашино плечо и едва не упал, и Храмов сзади придержал его за куртку. В ушах стучало, но он всё же разобрал короткое словцо на Сашиных губах и, будто проснувшись, увидел, что стоит на краю большой поляны, окаймлённой невысокими буграми, и на поляне там и сям сидят и стоят люди с оружием, а в центре поляны — Воропаев, Соломатин и ещё три человека с деловыми лицами, и Соломатин что-то им приказывает. Храмов вертелся рядом, выискивая, куда бы ему сесть, и пристроился было на поваленную сухую лесину, но Саша согнал его ниже, на тонкое с ветками, а на толстое без веток усадил Лузгина, поднял упавший автомат и положил его Лузгину на колени.

— Дыши, Василич, — сказал Саша. — И покури, а то замаялся, я вижу.

Когда шли колонной, никто не курил, а на тропе уже и мысли не было о куреве — не сбиться бы с дыханья окончательно. Лузгин полез в карманы куртки, автомат от шевелений опять свалился вниз, ударив по носкам сапог; Лузгин поднял его и ткнул между колен, ствол опасно торчал перед носом, мешал прикуривать. От первой же затяжки в ушах зашумело, и он понял, что «прыгнуло» давление. И сидеть ему было неловко и холодно.

Саша сбегал к начальству и рысью вернулся обратно.

— Василич и ты, пацан, слушайте сюда. — Он стоял, наступивши ногой на лесину между Лузгиным и Храмовым. — Осталось немного, где-то час-полтора. Деревня рядом, будем обходить. От меня, блин, ни на шаг, куда я, туда и вы. Если что — упали как мёртвые. Никаких разговоров, молчать, блин, пока сам не спрошу. Вопросы есть?

Храмов промолчал из гордости, у Лузгина в поплывшей голове не нашлось ничего, кроме шума и боли. Тогда водитель Саша, качнув ногой лесину, стал сам рассказывать, что из засады на тропе обычно атакуют справа по движению, потому что у всех нормальных людей оружие в положении «на грудь» или «к бою» направлено стволом влево, и чтобы открыть ответный огонь, потребуются мгновения для разворота, который, если повезёт, ты всё-таки успеешь совершить. Ну, это азбука, сказал Лузгин. Если они знают, и мы знаем, и они знают, что мы знаем тоже… Да все всё знают, сказал Саша, но всё равно засада справа, если в ней стрелков немного, и справа проще отходить назад в деревню, а если стрелков много, то справа будет кучка отвлекающих, а основные молотить нас будут слева, когда мы им спины и жопы покажем, но мы им не покажем ничего, у нас слева и справа заслоны, сто метров впереди и сбоку, так что успеем, услышим, если, конечно, заслоны ножами не вырежут.

От весёлых этих разговоров Лузгин как-то сразу забыл про дыхалку и замёрзшую задницу и быстро прикурил вторую сигарету. А рации, спросил он водителя Сашу, у заслонов есть? Какие, блин, рации у партизан, ругнулся Саша, о чём ты болтаешь, Василич? Нормальных передатчиков и в армии-то нет. А сотовые телефоны? Ну ты, блин, Василич, газет начитался? Какие, блин, сотовые в этом лесу? Лузгин здесь окончательно смешался и затих, маскируясь сигаретным дымом, и сквозь его пелену принялся разглядывать людей на поляне, припоминая, где он видел такие же лица, и сразу пришло: на вокзалах, в репортёрской юности, в жёстких общих вагонах и тамбурах, сизых от «Шипки» без фильтра.

Он заметил, что к ним направляется Коля-младшой, встал с лесины и даже повесил автомат на плечо. Воропаев был в бушлате без погон и синей лыжной шапочке, и это сразу бросилось в глаза. Вот и водитель Саша в телогрейке и шапке типа зэковской; какой ты, к чёрту, наблюдатель, если в упор не видишь главного…

— Ну как дела, Василич? — спросил Воропаев и, пока Лузгин набирал воздуха и строил тембр пониже для солидного ответа, погрозил пальцем Храмову, стоявшему по стойке «смирно». — Чтоб ни на шаг, ты понял?

— Есть, тащь лейтенант!

— Есть… На жопе шерсть! — сказал водитель Саша, и Воропаев его не одёрнул.

Поверх бушлата на Коле-младшом был надет брезентовый жилет с длинными карманами на манер спасательного, только вместо пробковых брусков в карманах топорщились криво автоматные магазины. Лузгин слышал, что такие жилеты в войсках называли «разгрузкой», и удивлялся, почему именно так, а не «загрузка», что логичней. И ещё он слыхал, что эти «загрузки» и вправду переделывали из спасательных, а с яркими цветами расправлялись просто: замачивали на ночь в хлорной извести, и хлорка обесцвечивала ткань. У Лузгина же два запасных магазина торчали из карманов куртки и мешали доставать сигареты. Тогда, на складе, он попросил было у Саши изоленту или скотч, чтобы примотать сразу два магазина «валетом», по-боево-му, как он видел в телевизоре и кое у кого на блокпостах, но Саша сказал ему, чтоб не выёживался, это понты для салаг, рухнешь в грязь при стрельбе и забьешь подаватель, а вот при снаряжении магазинов лучше делать так, чтобы последние патроны были «трассёры», тогда уже точно будешь знать, что магазин пустеет, и никогда не достреливай до конца: как первый «трассёр» вышел — меняй сразу, так надежнее. Сам водитель Саша был укомплектован не привычным «калашом», а странного вида оружием: вроде бы винтовка, с широким плоским магазином, неоправданно толстым стволом и красивым «снайперским» прицелом. Лузгин порывался спросить, что же это за штука такая, русская или трофейная, но стеснялся, а сейчас, перед боем, выглядел бы подобный вопрос позорно штатским.

Лузгин не услышал команды, но люди на поляне уже поднимались и оправляли на себе снаряжение. И в том, как они это делали, как двигались и переговаривались, тушили сигареты, поплевав и растерев подошвой, ощущались единый порядок и командирская воля, отнюдь не выражавшиеся одним сухим армейским словом «дисциплина». Смотри же, сказал себе Лузгин, вот люди идут умирать добровольно… Неточное слово, неточное. Что вольно — согласен, а при чём здесь добро? Ведь люди-то идут не умирать, а убивать, пусть даже во имя и славу, и всё это не вяжется с добром, здесь надо из другого словаря… Кончай, оборвал он себя, кончай фигнёй заниматься. Вон снова снег пошёл — большой, отдельный, медленный… Про снег — сколько угодно, играй в слова, если соскучился, а туда не лезь, там не твоё, и не имеешь права, как не имеют права те, другие, в кабинетах и на освещённых улицах, в пайковской очереди бывшего Пассажа, за столами с разговорами и водкой. Но ведь и эти здесь, в лесу, в полутора часах до смерти — не только за себя, но и за тех, других, и почему они, именно они, и как так получилось, кто делал выбор, кто отбирал — непонятно, не формулируется, но где-то рядом, рядом… Он уже снова шёл следом за Сашей и снова в шаг ему не попадал. Как бы так найти повод и выяснить, что это значит — сидел за войну? Лузгин сторонился бывших зэков, была тому давнишняя причина. Однажды он сутки валандался на ишимском вокзале: у станции Ламенская свалился с рельсов железнодорожный состав, и поезда не ходили, вокзал был переполнен, Лузгин лежал на траве за кустами, и присели рядом двое, попросили закурить, а дальше — слово за слово, рассказы с двух сторон, и возникшая у зэков мысль насчёт «выпить бы». Так ночь ведь, возразил Лузгин. Херня, достанем, сказанули двое. Он отдал им последний командировочный трояк, и те притаранили водки. Хлебали из горла, Лузгин тогда ещё был к водке непривычен, в редакции пили сухое, и его развезло, сморило. Двое тоже улеглись на травке рядышком, а когда Лузгин проснулся на рассвете, дрожа от холода и сырости, то не было ни зэков, ни билета с паспортом, ни лузгинской стратегической заначки — сложенного вчетверо червонца в маленьком кармане у джинсового ремня. В поезде, когда его поймали контролёры, Лузгин размахивал газетным удостоверением и, матерясь для пущей убедительности, поведал им историю с ворами, но контролёры дело знали туго: он подписал какой-то протокол в купе проводника, а через три недели в редакцию его газеты пришла бумага с нехорошим текстом. Лузгина проработали на редколлегии и влепили выговор — ответили бумагой на бумагу, в те времена нельзя было никак не отвечать, и Лузгин в придачу к служебным огорчениям ещё заплатил червонец в паспортном столе за халатную утерю документа. Потом у него крали и не зэки, по мелочам и по-крупному, но первый тот осадок так и лежал на донышке души. И когда его детский приятель Мишунин вернулся из зоны, Лузгин его пустил, и водку выставил, и пил с ним до упора, но ночевать не оставил, сославшись на вредность жены, и вздохнул с облегчением, когда приятель хлопнул дверью и ушёл. Он ещё подождал в прихожей, пока не стукнула подъездная «железка», и лишь потом подался в кухню мыть посуду, за что был утром обруган женой: мол, коли пьян, пьянее пьяного, то незачем греметь и лязгать за полночь. Ну да, сказал Лузгин, а если б я посуду не помыл… Жена заплакала, Лузгин на психе схватил телефон и стал дозваниваться по «ноль-девять», но там ответили, что на фамилию Мишунин номеров не значится совсем.

…Шестой час на ногах и в движении. Проклятый автомат, зачем он ему сдался! Болели плечи, ныло в пояснице, а ниже и вовсе горело огнём. И как только Лузгин не вешал на себя свою военную игрушку: и на левое плечо, и на правое, и вниз прикладом, и прикладом вверх, и поперёк груди, и за спину забрасывал (вот так не надо, поругал его водитель Саша, если что — в ремне запутаешься, лёжа хрен достанешь автомат), и стыдно было перед Храмовым-са-лагой, который марафонцем топал сзади и совершенно не хрипел и не сопел и не тяготился оружием, а ты бы выбросил его в кусты с великим удовольствием, всё равно пострелять не дадут, ты же знаешь.

— Замри, Василич. — Водитель Саша держал растопыренную ладонь перед самым носом Лузгина. — Сядь здесь и не двигайся. Храмов, отвечаешь!

Лузгин озирался, куда бы присесть. Мимо него, почти задевая, прошли скорым шагом человек десять, что замыкали колонну, и каждый коротко взглянул ему в лицо.

— О! — сказал Храмов. — Вон там. — И ткнул пальцем поперёк тропинки.

Лузгин вгляделся: сквозь сосновые лапы вблизи и голые ветки подальше темнело что-то плоское, сплошное, неровное поверху, и он не сразу догадался, что — деревня, изломы крыш, но только с незнакомой стороны, и как же рядом, чёрт, а он и не заметил. Вот гадский капюшон! Хотелось сесть, а лучше лечь, но тихо, без резких движений. Лузгин попятился и сел на кочку у тропы. Сдёрнул автомат с плеча, положил поперёк на колени. Закурить бы, так гады увидят.

Притопал Саша — шумно, нагло, безответственно, с сигаретой в зубах и телогрейке нараспашку — и говорит без надобности громко, вот же натура зоновская, блин, могилой не исправишь, и винтовка вниз стволом, как ненужная, а тут и Храмов встрял с вопросами, салага, ещё прикуривать настраивается! Ну, слав те господи, хоть от сигареты Сашкиной, а не открытого огня, и ладонью заслонился по-нормальному…

— Не сиди на холодном, Василич, — сказал Саша. — Сядь вон на дерево. И голову закрой. Устал, да? Тебе плохо, да?

— Бледный вы какой-то, — сказал Храмов.

— Нормально всё, — сказал Лузгин, отряхивая снег на заднице. — Загнали старика…

— Дыши, дыши, Василич!

— Ну что там, когда? — спросил Храмов.

— Услышим, — сказал Саша.

Самому было расспрашивать неловко, но Лузгин по разговорам Сашки с Храмовым полупонял-полудогадался, что ждут армейского удара по деревне со стороны блокпоста на шоссе, а дальше варианты: если «духи» побегут, то отряд Соломатина по ним вдарит с двух сторон, а ежели те вцепятся в дома и будут огрызаться, тогда партизаны войдут в деревню с тыла. И ещё Лузгин понял, что связи с армейскими нет никакой и вообще не факт, что они здесь появятся. Ну как же так, не выдержал Лузгин, целый блокпост гады вырезали, и им никто не врежет быстро по зубам? Они же ещё больше обнаглеют! Так, пока всё согласуют со штабами и эсфоровцами, объяснял Саша, создадут опергруппу, назначат старшего — бля буду, точно из штабных, за орденом, сука, поедет, — пока разработают план да станут искать гэсээм на четыре нештатные заправки… И долго будем ждать? — спросил Лузгин. Уже недолго, сказал Саша, армия в темноте не воюет, ей запрещено, а через час начнёт смеркаться. И что тогда? — спросил Лузгин. Тогда мы сами, ответил водитель Саша, партизанам по фигу устав, нам темнота только на руку: если завязнем, то отступим в лес, ночью «духи» в лес не сунутся. А вообще у Саши впечатление, что гарибовцы оставили деревню — уж больно тихо всё и охранения не видно. Эх, жаль, со злобой произнёс Лузгин, очень жаль, если смылись, обидно… Не боись, сказал Саша, так не бывает, чтобы все ушли, кто-нибудь да остался, найдём…

Лузгин пристроился на согнутой берёзе, тонкий ствол пружинил под ним. Водитель Саша сидел по-блатному, на корточках, а Храмов, стоя, тянул шею в сторону деревни, и дякинская куртка на нём уже была порвана сзади. Молодой, подумал Лузгин, чужую вещь не бережёт, не ценит…

Хорошо бы Славка был живой, и его старики, и Ломакин… У Лузгина заскребло на душе, но он быстро представил, как они возьмут деревню, отыщут Славкин дом и тот, другой, где погреб во дворе; придётся Славку вывозить и бабку с дедом тоже: в деревне им жизни не будет, но вот как и куда вывозить — непонятно, да и не бросят старики своё жильё, а Дякин не бросит стариков. Так что же делать? Ну, Ломакин — человек не бедный и со связями, попрошу — и купит старикам какой-нибудь домишко под Тюменью с огородом, пусть ковыряются себе… Да нет, не выйдет, уж больно дом у Дякиных хорош, столько денег и сил туда вбухано, а вот если сгорит в ходе боя… Сплюнь, мерзавец, сплюнь немедленно….

— Ну, так, бойцы, — сказал водитель Саша. — Сидите здесь, я сбегаю ещё. И, блин, чтоб где оставил, там и нашёл, ясно? Храмов, не слышу ответа!

— Ясно, — сказал Храмов. — А чего вам бегать-то? Вам приказали с нами находиться.

— Поговори еще, салага! — хмыкнул Саша и ловко исчез за деревьями.

— Не вернётся, — сказал Храмов. — Руки чешутся у дядьки.

— А у тебя не чешутся? — спросил Лузгин, и Храмов ему не ответил, только зевнул широко и подёргал плечами, и Лузгин понял, что парень нервничает, ему тоже страшновато в этом прозрачном лесу без водителя Саши.

Лузгин поднялся на ноги и перевёл автомат на грудь. Ему вдруг вспомнился Кротов, старый друг школьных лет и всех последующих: банкир, деляга, бабник, крутой мужик и удивительно надёжный человек: будь он сейчас здесь, Лузгин безо всякого стыда и даже с радостью как всегда заслонился бы его широкой спиной. Серёга Кротов всегда знал, что надо делать, Лузгин так не умел и вечно мучился на распутьях, но вот он жив, а Кротов нет, и была тут какая-то извращённая закономерность, насмешливый оскал судьбы. Лузгину было пусто без Кротова, пусто и скучно, и если жизнь — игра, то без Серёги — преферанс с компьютером. После Сережиной смерти, когда Лузгину пришлось шустрить в Москве, искать концы кротовских деньжищ (и ведь нашёл, но надо было защитить и всё оформить на жену как наследство; он ткнулся в Думу к ненавистному депутату Лунькову, из местных, и удивительное дело: тот сразу взялся и действительно помог, и с кипрским гражданством для семьи Кротова тоже, вот ещё один урок — не надо метить человека), он ещё мчался по инерции и чувствовал Серёгу рядом, а затем… Затем был чартер на Ларнаку, плач кротовской жены и бледные лица Серёжиных детей, один звонок оттуда по прибытии и далее ни разу. А он потратил целый год, чтоб всё устроить. Нельзя сказать, что он обиделся, просто рвались последние ниточки, и однажды Лузгин понял, что Серёги больше нет совсем, и эта пустота ничем не заливалась. И еще — если честно, до краешка, — Лузгин себе признался в том, что при всей своей брыкливости, пижонстве и заносчивости он (как бы это сказать — да так и говори, чего уж прятаться) всё время шёл по жизни в поводу у Кротова — и растерялся, когда повода не стало, и вот куда его в итоге занесло.

Вернулся Саша, всё-таки вернулся, злой и взвинченный, опять с сигаретой в зубах, смотрел мимо и вслушивался, и едва Лузгин собрался с духом и решил спросить: ну что там, скоро или нет, — как по ту сторону деревни будто треснуло, и ещё, и ещё, и раскатилось, нарастая, и вот уже стреляют совсем рядом, левее, откуда только что пришёл водитель Саша, а Храмов спрятался: вот дурачина, выбрал бы сосну потолще, а то весь на виду; и шорох пролетел в ветвях над головой, и сзади гулко, звонко стукнуло по дереву. Саша пихнул его в бок, Лузгин упал, автомат ударил его в подбородок. Саша стоял на одном колене, держа винтовку слева, а правой ладонью прижимал Лузгина к земле. Пусти, сказал Лузгин и дёрнулся. Саша быстро глянул на него, потом вперёд, к деревне, потом опять на Лузгина, что-то решил про себя окончательно, убрал руку с лузгин-ской спины и сказал: «За мной, но на брюхе, как рыбка. Ты понял, Василич?»

Больше никогда и никому я не позволю толкать себя, поклялся Лузгин, никогда и никому!

По ним не стреляли; край леса оторочен был просёлочной дорогой с буграми смёрзшейся земли по обочинам, и Саша добежал туда на полусогнутых, лёг за бугор и разглядывал деревню в прицел своей странной винтовки. Храмов с Лузгиным, не сговариваясь, упали на землю слева и справа от Саши. Не видно, блин, ругнулся Саша, переполз на животе бугор и до-рогу и осторожно выставил винтовку над вторым бугром.

Лузгин смотрел туда, куда целился Саша, и не видел ничего, кроме редких столбов с проводами и крыш. Он чуть приподнялся, ему стали видны косые заборы огородов, но ни людей, ни вспышек оружейного огня он не заметил. Лузгин повернул голову и вздрогнул: там, где просёлок и лес поворачивали плавно, огибая деревенские дворы, от опушки рваной цепью, молча и без стрельбы, бегут люди с автоматами в руках. И сразу же ближний к ним край деревни взорвался грохотом и треском, люди в поле заметались и попадали. До них было метров триста, не больше, и Лузгин видел, как они переползали там или лежали без движения. А потом в деревне странно захлопало, застонало со свистом, и на поле стали вздыматься невысокие кусты земли и снега. Водитель Саша заругался страшно, встал на колено, потом в рост, махал рукой и кричал людям в поле: «К деревне, к деревне»! Обернулся, показал Лузгину с Храмовым кулак и бросился наискось через поле. Люди в поле тоже поднимались и бежали и падали и бежали снова, и чёрно-серые кусты всё так же вырастали тут и там.

— Миномёт, гад! — выкрикнул Храмов, перебежал дорогу и упал туда, где мгновение назад лежал Саша.

Лузгин вдруг обнаружил, что стоит на коленях, сжимая в руках автомат, будто молится или присягу принимает. Он перехватил автомат за ремень у ствола и на четвереньках пополз через дорогу; автомат подпрыгивал и брякал о землю. Примостившись рядом с Храмовым, Лузгин ещё успел посмотреть влево через поле, но Сашу не увидел, и его словно ударило по сердцу. И тут Храмов стал стрелять в сторону деревни оглушительно и длинно и расстрелял весь магазин, а когда вставлял новый, завалившись на бок, крикнул Лузгину, блестя глазами: «Видишь, видишь? Там! Там!» Вообще-то, Лузгин не видел ни черта, но тоже сунул автомат вперёд и посмотрел на деревню через мушку. Напротив косо возвышался столб, и мушка показалась Лузгину толще этого столба. Как же тут целиться, чёрт, удивился Лузгин, и вдруг палец его сам собой принялся дёргать спусковой крючок, но за этим ничего не последовало, он ещё подумал: не работает, — но Храмов рванул к себе лузгинский автомат, передёрнул затвор и с треском опустил предохранитель. Давай, Василич, крикнул Храмов, вон гады, во дворе шевелятся!

Лузгин прищурился, и ему показалось, что он и в самом деле различает некое движение между стенами домов и зубьями ограды. Он вдавил посильнее приклад в плечо и лёг на гладкое дерево правой небритой щекой, припомнил, как его учили на военно-инженерном полигоне, совместил мушку с прорезью прицельной планки, вдохнул и полувыдохнул и, задержав дыхание, плавно нажал на спуск.

Автомат работал яростно и мощно, и быстрые невидимые пули, посланные им, передавали свою силу через приклад Лузгину в плечо. Когда грохот и тряска закончились, Лузгин был крайне удивлён существованию деревни, которую его автомат должен был попросту снести с лица земли. И более того: когда он оторвался от прицела и пригляделся, то увидел с обидой и недоумением, что там, куда он так долго и громко стрелял, по-прежнему что-то шевелится.

— Перезаряди, Василич, — скомандовал ему Храмов. — Знаешь как?

— Отстань, — сказал Лузгин.

На поле слева ничего уже не взрывалось, никто не бежал и не падал, были только чёрные пятна от мин и похожие на них другие пятна, и рваная стрельба уже каталась между стенами и крышами домов. Всё, ворвались, догадался Лузгин, и в этот миг через забор напротив перевалились несколько тёмных фигур и побежали прямо к ним, сокращая расстояние с напугавшей Лузгина решимостью и быстротой. Храмов крикнул что-то непонятное, Лузгин на боку вжался в землю дороги и принялся дёргать опустевший рожок автомата и вспомнил, где надо нажать, выдернул, бросил, полез в карман за новым магазином. Храмов снова закричал и стал стрелять короткими очередями. Рожок вошёл и щёлкнул, Лузгин рванул к себе и отпустил крючок затвора, перевалился на живот и выдвинул ствол над бугром, не поднимая головы. Ему казалось, что в коротких паузах храмов-ской стрельбы он слышит приближающийся топот. Лузгин просунул автомат ещё вперед, нажал курок и стал водить стволом, пока не кончились патроны.

…Голос у Храмова был словно через мегафон — сухой и безличный. Лузгин заставил себя поднять голову и посмотреть за бугор мёрзлой грязи.

— Положили гадов, — сказал Храмов. — Давай, Василич, побежали!

— Подожди, — сказал Лузгин, — я перезаряжу, — и потянул из левого кармана последний снаряжённый магазин.