В стёганом пуховике Лувгину было жарко. Он сидел, расстегнувшись, на рваной автомобильной покрышке в кювете у моста через реку Пышму. С блокпоста у выезда на мост его прогнали, но разрешили посидеть в кювете угрюмовялые контрактники в замызганном хэбэ. Как по заказу, утром включилось бабье лето, без ветра и без облаков, и жёлтая трава быстро высыхала и уже хрустела под ногами, когда Лузгин время от времени вставал с покрышки и разминал ноги, заглядывая вдаль, за поворот, откуда должна была появиться колонна.

Он не любил опаздывать и уже с утра начал выбираться из города, что было совсем не просто по причине строгого лимита на бензин. Вначале он доехал на автобусе до поворота к моторному заводу — общественный транспорт при «варягах» работал как часы, с шести утра до двенадцати ночи, — здесь был первый блокпост, у него проверили документы и даже подвезли на «бронике» до следующего блокпоста в посёлке Боровое (солдаты ехали меняться), а вот в Боровом он застрял на два часа — никак не случалось попутки, проехал только эсфоровский патруль на восьмиколёсном русском бэтээре, но ооновцы летели как угорелые, и Лузгин не стал им махать; солдаты же на блокпосту и вовсе «голубых» не замечали, словно промчавшийся мимо белый «броник» был из другой, нездешней жизни. «За пивом поехали», — сказал Лузгин солдатику, в тот момент стрелявшему у него сигарету, но парень только дёрнул плечом, не оценив лузгинской попытки примазаться к автоматно-хэбэшному братству поста. Кому он был нужен, старый толстеющий дядька в бордовом пуховике и жёлтых резиновых сапогах с отворотами из грязно-белого искусственного меха, вся польза в нём и интерес — пачка «Примы» с фильтром… «Я две возьму», — сказал солдатик без вопроса. Но именно он тормознул Лузгину гражданский «КамАЗ» с брезентушкой, который вёз в посёлок Вин-зили какие-то доски и ящики. От поворота на Винзили до пышминского моста было уж совсем рукой подать.

И как всегда бывает: смотришь-смотришь, и всё нет и нет, а отвлечёшься на минутку, поднимаешь голову, и — вот оно: бээмпэшка с тоненьким стволом, торчащим из приплюснутой башни — или просто «пешка» в разговоре, — а за ней четыреста шестьдесят девятый «уазик», он же «козёл», за ним старые колёсные «броники» по кличке «гробы», десять штук, «гроб» за «гробом», потом два бортовых «Урала» и замыкающая «пешка» с российским флагом на гибкой антенне. Лузгин ещё подумал: а почему флаг сзади? Колонна шла не левой полосой, а прямо посередине широкого дорожного полотна, и в этом были право и уверенность, что сразу понравилось Лузгину: вот так и надо ездить по своим дорогам, никому их не уступая и ничего на свете не боясь.

Начальник блокпоста, сержант-контрактник в распахнутом бушлате, вышел из бетонного укрытия на дорогу и махнул рукой своим солдатам. Два «броника», перегораживавшие дорогу так, что между ними можно было проехать только медленным зигзагом, взревели моторами и стали расползаться. Колонна встала, рыча и урча, — железная, надёжная, с хищными скосами корпусов, зоркой поворотливостью башен, вся в живых дымках выхлопных газов. Из «уазика» на ту сторону дороги вышел военный, обогнул машину и направился к сержанту, поправляя на голове форменную кепку с длинным козырьком. Лузгин взобрался на дорогу из кювета и тоже двинулся к сержанту, но был остановлен властным выбросом ладони и обиженно замер шагах в десяти, наблюдая, как вояки что-то бормочут друг другу, время от времени тыча кулаками с оттопыренными большими пальцами куда-то за спину каждый себе. Затем военный из колонны хлопнул сержанта по плечу и быстро пошёл к Лузгину, на ходу протягивая руку.

— Документы давайте.

— Пожалуйста, — сказал Лузгин, и отвечая на приказ, и одновременно давая понять солдафону в погонах старлея, что у нормальных людей эта фраза звучала бы так: «Документы, пожалуйста». Старлей был молодым, лет двадцати пяти, не старше, сложения и роста очень среднего, скуластый, с тонкими и бледными губами. Пока он разворачивал и читал бумаги, Лузгин разглядывал его с растущей неприязнью, подмечая в одежде и облике старлея всё новые и новые раздражающие мелочи.

Внезапно старлей хмыкнул, приподнял белёсые брови и пристально взглянул на Лузгина.

— Вот это да, — весело сказал старлей. — Так я вас знаю, Владимир Васильевич.

— А я вас нет, — высокомерно процедил Лузгин.

— Мне же никто ничё не объяснил, сказали просто: заберёшь корреспондента. Как интересно! — Старлей па-цански улыбнулся, зажал бумаги в левой руке, а правую протянул Лузгину, напружинив ладонь. — Елагин Алексей. Мой отец работал с вами на телевидении, помните?

— Естественно, помню, — уверенно бросил Лузгин. Знать не знал он на студии никакого Елагина. — Здравствуйте, товарищ старший лейтенант.

— Ой, здравствуйте, конечно! Извините, что так…

— Да ладно вам… — Лузгин поддёрнул на плече ремень походной сумки. — Куда прикажете?

— За мной, пожалуйста, — уже армейским голосом проговорил Елагин.

Когда их обстреляли час спустя, Лузгин уже вовсю освоился в машине, бодро рассказывал гадости про сладкое житье эсфоровцев и ретранслировал свежие сплетни из канцелярии генерал-губернатора. Сплетни и гадости особенно нравились сидевшему рядом с Лузгиным на заднем сиденье «козла» младшему лейтенанту Коле Воропаеву, заместителю комроты, здоровому парню с квадратным мясистым лицом. Он скалил белые крупные зубы и всё повторял: «Вот же суки!» — и уже говорил Лузгину: — «Ты, Василич». Комроты Елагин сидел впереди и на рассказы реагировал подрагиванием круглого затылка. Усатый ефрейтор за рулём контролировал дорогу и изредка поглядывал на Лузгина через широкое зеркало заднего обзора. Звали ефрейтора Сашей, он был из разорившихся таксистов. Коля-младшой был не местный, залетел перед выпуском на драке с патрулём, вот и вышел из училища с одной-единственной звёздочкой на погонах, а не с двумя, как у всех остальных, и был отправлен из Ростова в зону, о чём нисколько не жалел, потому что Ростов замиряли голландцы и немцы, а немцев он терпеть не мог по старой русской воинской традиции: американцы веселее, а те уж больно наглые. Тюменец же Елагин получил свою третью звёздочку уже на здешнем училищном плацу ровно за день до того, как авиация забомбила повстанцев и в город вошли эсфоровцы. Вот как много успел узнать про экипаж штабного «козлика» профессиональный расспраши-ватель Лузгин к тому моменту, когда шедшая впереди дозорная «пешка» стала забирать вправо и вправо и нырнула носом в кювет, а шофёр «уазика» Саша крутанул руль влево и бросил машину в кювет с противоположной стороны дороги.

Старлей Елагин выскочил наружу и побежал через асфальт к завалившейся «пешке», прячась за неё и пригибаясь; Коля-младшой открыл свою дверцу, схватил Лузгина за рукав пуховика, выдернул вслед за собой и толкнул в кюветную траву.

— Лежать, батя, лежать! — крикнул он злым полушёпотом, высовываясь над дорогой и вертя головой. Башня соседнего «броника» шевельнулась, и впервые в жизни Лузгин услышал, как оглушительно и плотно молотит воздух крупнокалиберный пулемёт, если он работает в десяти шагах от тебя и ты видишь, как стреляные гильзы беззвучно скачут по асфальту. Воропаев тем временем запрыгнул обратно в машину и орал на кого-то по рации. Лузгин на четвереньках влез повыше, стрельба прекратилась, и после недолгого звона в ушах стали слышны топот и крики, фырканье моторов, к дозорной «пешке» бежали солдаты, а замыкающая «пешка» неслась по дороге, обходя колонну и сигналя. Лузгин понимал, что на них напали, но кто, откуда и как — не понимал ни черта, только вдруг почувствовал за собой глухие заросли большого леса, молча целившегося ему в спину. Он крутанулся и съехал на заднице вниз, где сидевший на корточках с сигаретой в зубах шофёр Саша сделал ему жест рукой: спокойно, мол, не суетись… Тогда Лузгин поднялся на ноги и вышел на дорогу.

Комроты шёл ему навстречу, и только тут Лузгин заметил, что Елагин был без оружия, и это показалось ему опасным, неправильным: как же так, в тебя стреляют, а ты выскакиваешь из машины с голыми руками. «Наверно, пороху не нюхал», — подумал Лузгин и строго спросил:

— Ну и что там случилось?

— Да психи какие-то, — с обидой и злостью ответил старлей. — Лупанули вон с просёлочной и смылись.

— Будете преследовать? — Лузгин старался говорить основательно, даже голос снизил для солидности.

— Атолку-то, — сказал Елагин. — Они на джипе, гады, разве их догонишь…

— «Духи», да? — спросил Лузгин.

— Да кто угодно! — зло отмахнулся старший лейтенант. — Три мудака каких-нибудь решили поохотиться. Здесь же хрен поймёшь, кто за кого… Ну что? — крикнул он в сторону штабной машины; оттуда высунулся Коля-младшой и показал большим пальцем в небо.

— Вертолёты вызвали, — догадливо сказал Лузгин.

— Да толку-то, — поморщился Елагин. — Даже если и нагонят, всё равно стрелять не будут.

— Это почему?

— Джип ведь гражданский, а они, блин, миротворцы хреновы.

— Ну да, я понял, знаю, — растерянно сказал Лузгин, и в этот момент с неба обрушился грохот, по асфальту скользнула длинная хищная тень, Лузгин поднял голову и увидел рыбье брюхо и задранный хвост большого боевого вертолёта — нашего, «милевского», но в натовской раскраске, быстро уходившего за верхушки деревьев.

— Значит, рядом болтались, — без выражения сказал комроты. — Доложил? — спросил он подошедшего Колю-младшого, и тот кивнул невесело. — Херово начинаем… Попало в моторный отсек. Тепловой, значит, был, без подсветки… Двоих задело, «пешка» сдохла… Значит, так: ребят на вторую и рысью в Ялуторовск… Двоих оставь на охрану, боекомплект и остальных — на грузовик, колонне приготовиться к движению. Исполняйте.

— Есть, начальник, — сказал Коля.

— Херово начинаем, — повторил Елагин, достав сигареты.

Лузгин тоже закурил и спросил, оглядываясь:

— Первый раз идёте?

— Почему? — В голосе Елагина не было обиды. — Раз в две недели катаемся. Саша, вылезай, хера ли ты в кювете окопался! Тянуть или сам выедешь?

— Выеду, — ответил невидимый Саша.

Лузгину объяснили в штабе, что колонна идёт менять солдат на блокпостах в Казанском районе, граничившем с бывшим Казахстаном, где теперь куча султанатов, халифатов и прочих джамахирий и откуда наезжали «духи», чтобы грабить поезда на Транссибирской железной дороге. Собственно Транссиб охраняли эсфоровцы, потому что железная дорога попадала под закон об охране инвестиций наряду с месторождениями, электростанциями и крупными лесоразработками севернее демаркационной линии (южнее этой линии ни месторождений, ни прочих разработок не было, а была только зона и в ней гражданин, мало нужный кому-то Лузгин). Эсфоровцы стерегли магистраль и гоняли в лесах партизан, а славное русское воинство торчало сиднем в блокпостах и изредка устраивало рейды, когда снабженцам удавалось разжиться горючим и боеприпасами. После летних боёв серьёзных прорывов не случалось, а с мелкими группами «духов» воевали партизаны, которых, в свою очередь, с неба долбали эсфоровцы на русских вертолётах с русскими же наёмными экипажами. Лузгин во-обще-то просился в рейд, но рейда не предвиделось, да и не взяли бы его в настоящую боевую операцию («на боевые», как говорили люди в штабе). Он скуксился, когда узнал, что едет наблюдать обыкновенную замену караулов, и вот буквально через час стрельба и кровь, два тела на носилках запихивают в «пешку», хмуро курит старлей без оружия, а ведь те психи на джипе вполне могли пустить ракету по второй машине: и дураку понятно, что на «козле» едут офицеры, сюда и надо целить. Их бы, поди, всех разорвало в клочья: и Елагина, и Колю-младшого, и усатого Сашу, а дальше и думать не хочется. В грузовике-то было бы свободнее, там даже можно лечь, наверное, а на таком же «козле» подорвался в Чечне фотокор Ефремов, и тоже сидел сзади справа… Говорили, что Ефремова насквозь проткнуло рессорой; хороший человек, но вспомнился некстати. Было это давно, когда Чечню ещё не поменяли на долги.

— Всё, по машинам, — сказал старлей.

Вторая «пешка», куда погрузили раненых, газанула и, разгоняясь, понеслась вперёд, часть экипажа теперь сидела сверху на броне, и Лузгин, демонстрируя некую опытность, почерпнутую в телерепортажах, спросил, а не безопаснее ли будет всех солдат посадить на броню, меньше будет потерь от подрыва. Старший лейтенант отмолчался, ему ответил Коля Воропаев: дескать, на трассе серьёзных засад не бывает, а вот псих со снайперкой или ручным пулемётом возможен, так что лучше пока за бронёй; и вообще, сколько ходили, у них на трассе до Ишима ещё ни разу ни одной машины не пожгли, сегодня первая.

Ехали молча, впереди вместо «пешки» шёл теперь колёсный «броник». Коля-младшой привалился головой к брезентовой обтяжке «козлика» и вроде задремал; круглый затылок старлея покачивался в такт езде; водитель Саша, гнусавая через нос неясную мелодию, держал дистанцию, изредка принимая чуть влево, чтобы выглянуть вперёд и снова спрятаться за широкой кормой равномерно идущего «броника». Вот что значит привычка, подумал Лузгин. Будь он, Лузгин, полнейшим штатским дураком, он расценил бы поведение своих спутников как глупость и беспечность: старлей во время боя бежит, забыв про автомат — растерялся пацан, вот и выскочил голым, — на самом же деле всё он, старлей, прекрасно понял и сразу оценил и знал, просто знал наперёд, что автомат ему не понадобится, в этом районе серьёзных засад не бывает, как говорил Воропаев… Врёшь ты всё, сказал себе Лузгин, это теперь ты такой умный и понятливый, а вот когда колонну обстреляли, ты был полнейшим штатским дураком.

Тюмень во время бунта брали с трёх сторон. Лузгин тогда проснулся после пьянки у друзей на улице Мельни-кайте, в большом доме над рестораном «Эльдорадо», было пять часов утра, и они услышали вдруг страшную стрельбу и побежали, толкаясь, на балкон. Внизу на улице стояла колонна выкрашенных в белое военных машин, хвост колонны терялся вдали, у моста через городскую реку Туру, башни первых машин были повёрнуты влево, а пулемёты и пушки этих башен длинно стреляли по верхним этажам второй гор-больницы, где лопались стёкла и летели куски и брызги бетонных стен. Когда стрельба кончилась, из люка первой машины показались голова и плечи человека в голубой каске, человек в бинокль рассматривал последствия обстрела, и Лузгин закричал ему с низкого балкона: «Что же вы делаете, сволочи, ведь это же больница!» И человек в каске повернулся на крик и сам крикнул в ответ по-русски, обиженным голосом: «А зачем они оттуда стреляли, если это больница?» Утро было свежее и чистое, и голоса легко летали в упругом звонком воздухе. Пронеслась брошенная откуда-то с верхних этажей тёмная бутылка и гулко взорвалась на белой броне; человека в каске словно за ноги дёрнули, и башня стала поворачиваться. Лузгин заорал: «Линяем отсюда!» — а один из компании, побывавший в Чечне оператор, упал на пол и быстро пополз в коридор под прикрытие стен. Над ним потом смеялись и передразнивали целые сутки; движение в городе было запрещено, но у них, как говорится, с собой было, и они пили водку и бегали к соседям смотреть, как над центром города закладывают виражи костлявые чужие вертолёты и как там, в центре, что-то взрывается и дымно горит (выяснилось впоследствии — здание областного УВД, куда повстанцы сбегались из разных мест в надежде на подвалы, якобы забитые оружием).

На крыше второй горбольницы никого не нашли, только стреляные гильзы от «Калашникова», их показали в новостях по телевизору как оправдание обстрела. В больнице погибли тогда шестнадцать человек: медсёстры, два врача, больные и сантехник, чинивший краны в ординаторской. Когда три дня спустя сумасшедший старик, заранее облившийся бензином в подворотне, поджёг себя и побежал к эсфоровской машине — не добежал, конечно, пристрелили, — все в городе шептались: это за больницу. Сколько человек погибло в разбомблённом и подожжённом здании УВД, не сообщалось. Говорили: не меньше двухсот. Снайперы-одиночки потом ещё пощёлкали эсфоровцев, как месяцами ранее другие снайперы стреляли по трибунам бесконечных митингов движения «Русская Россия». Толпы шли в микрорайоны зачищать дома по спискам подъездных комитетов, но крови не было большой, пока на митингах не стали гибнуть люди под выстрелами с верхних этажей, и тогда вот уже били насмерть, выламывали двери и выбрасывали из окон, с балконов; на улицах появились дружинники с оружием и красными повязками на левом рукаве, добровольцы уезжали на юго-восток в грузовиках и автобусах, замелькали конные казаки… Армия ещё держалась в стороне, да и не было в городе настоящей армии, пока не отступил из-под Кургана размочаленный душманами мотострелковый полк и не встал на переформирование лагерем на учебном полигоне возле Андреевского озера. На митингах кричали, что «духи» рвут железную дорогу, берут заложников на выкуп и жгут деревню за деревней. Однажды «духи» под балдой или от скуки пустили под откос пассажирский поезд вместо товарного. Пассажирские с тех пор по трассе не ходили, только товарные с бронеу-силением, а на севере ударными темпами строилась обходная дорога от Ивделя к Приобью и далее на Томск, большой дугою огибая буферную зону.

— Вы обедали? — спросил, полуобернувшись, старлей Елагин.

— Перекусил, — тактично ответил Лузгин.

— В Новой Заимке есть лагерь, поедим горячего, — не открывая глаз, пояснил Воропаев.

— А, собственно, почему, — вернулся к своему обычному въедливому тону Лузгин, — почему не держат гарнизон в самом Ишиме? Меняли бы людей на блокпостах оттуда. Зачем гонять туда-сюда полтыщи километров?

Воропаев только хмыкнул, а Елагин вздохнул и сказал, что так и было раньше, стояла в Ишиме отдельная усиленная рота, но люди из неё открыто уходили к партизанам, командир роты панически требовал пополнения и в конце концов попал под трибунал, откуда вышел рядовым и тут же канул в лес. Остатки личного состава роты перебросили в областной центр, и с тех пор солдат по блокпостам развозили из Тюмени.

— Так с блокпоста ведь тоже можно… — предположил Лузгин.

— С блокпостов не уходят, — сказал Воропаев. — Там если ушёл, то соседа подставил.

— Да, кстати, — не унимался Лузгин, — всё хочу спросить: откуда сведения, что солдаты бегут к партизанам? Может, просто дезертируют?

— Есть и такие, — спокойно согласился Воропаев.

— Таких очень мало, — сказал старший лейтенант. — Очень мало.

— Откуда знаете-то?

— Да знаем, знаем, — усмехнулся Коля-младшой.

— Нам ли не знать, а, командир? — Водитель Саша оскалился из-под усов, повернувшись всем корпусом вправо.

— За дорогой следите, ефрейтор.

Дальше ехали молча. Воропаев совсем задремал, Лузгину хотелось курить, но другие не курили, и он подумал: они что, совсем в машине не курят, только снаружи, в случае обстрела? Он закрыл глаза и тоже на воропаевский манер прислонил голову к обшивке, но «козлик» скакал и шатался, брезент пружинил, голова тряслась, тут нужна была привычка или мёртвое желание заснуть, а Лузгин не имел ни того ни другого, и вообще с закрытыми глазами ехать было жутковато, как будто бы не двигались, а дёргались на месте — для удобства лесного стрелка.

— Алексей, — спросил Лузгин, усевшись прямо, — ваша рота принимала участие в летних боях?

— Конечно, — ответил Елагин.

— Это правда, что тогда исход сражения решили партизаны с гранатомётами? — Что за язык, ругнул себя Лузгин: «принимала участие», «исход сражения»… Ты опять интервью берёшь, Вова?

— Да чепуха собачья. — Старлей отклонился, стал шарить в кармане бушлата, и Лузгин с облегчением понял, что Елагин сейчас закурит, и он тоже сможет закурить. — Ну были смертники, никто не отрицает: встанет из травы и ахнет метров с десяти. Танков штуки три, наверное, сожгли за всё время.

— А почему так мало?

— Так дураки, блин, дураки. Кумулятивных почти не было, так они осколочными, блин, а толку-то, одно геройство…

— Храбрые были ребята, — сказал Воропаев.

— А толку-то, что храбрые? Уж если ты храбрый, бери взрывчатку и под танк, как Слесаренко.

— Какой Слесаренко? — Лузгин вздрогнул.

— Да был там мужичок, из добровольцев.

— Старый, нет? — спросил торопливо Лузгин.

— Ну лет за тридцать или около.

«Неужели сын!» — предположил Лузгин и сам себе ответил: «Вряд ли». Старший Слесаренко давно в Москве, в крутых верхах и конечно же вытащил сына отсюда, как это сделали многие. Барские квартиры в Тюмени нынче продавались за гроши, да только их никто не покупал — не было грошей, а самозахваты пресекались на корню: посланники цивилизации оберегали святое право собственности. Но с балконов никого больше не выбрасывали, и вообще с приходом эсфоровцев в городе стало намного спокойнее. Жёсткий паспортный режим очистил подвалы и улицы, разбогатевшая шпана уже не куролесила на джипах. Исчезли наркотики, а вместе с ними и те, кто торговал и покупал. И никто ни разу не спросил открыто, куда это всё подевалось: шпана, бомжи, наркоманы, ловкие квартирные грабители… Поговаривали о спецлагере в Тарманах, где «контингент» лопатил торф для старой ТЭЦ, о якобы затопленной в Андреевском озере барже. Последнему Лузгин не верил — не было барж на Андреевском озере. Но люди в магазинах говорили со светлыми лицами: вот, смотрите, сумели же справиться! Вот и сейчас, пока Лузгин барахтался в воспоминаниях по касательной, старлей Елагин рассказывал ему про летние бои, про «духовские» танки, остановленные в полях Приишимья отнюдь не подвигами партизан, а налётом эсфоровской авиации, раздолбавшей танки с поднебесья бомбами с лазерным наведением.

— Она как даст ему сверху в башню, — восторженно иллюстрировал старлея Воропаев, — он как подпрыгнет и как в облаке сразу таком, потом оттуда огонь или башня летит… Во техника! Один налёт, и всех перекокали к едрене матери, а мы там месяц пятились, ничего сделать не могли.

— А чё ты сделаешь? — сказал водитель Саша. — Три пушки на три километра по фронту, и те без снарядов.

— Да были же снаряды, были! — возмутился Коля-младшой. — Какого хера они в первый же день весь боекомплект с дистанции в два километра расхерачили? А бздели просто, бздели подпустить!

— Спокойней, Воропаев, — сказал старший лейтенант.

— А почему эсфоровцы вмешались? — спросил Лузгин. — Они же старались не вмешиваться.

Елагин пожал плечами:

— Там ведь тоже не сплошные дураки. Поняли, наверное, что надо останавливать.

— А то как же алюминий америкашкам вывозить, если «духи» дорогу возьмут, — ехидно сказал Воропаев.

— Американцы свой алюминий из Красноярска через Владивосток вывозят, — поправил его старший лейтенант. — Тут Европа вмешалась.

— Хар-рашо она вмешалась, — мечтательно вздохнул водитель Саша. — Любо-дорого было смотреть.

Вот так и рушится, подумал Лузгин, очередная красивая сказка. Народ-то в Тюмени по-прежнему верит, что это наши мальчики спасли, что не зря они погибали в траве, уронив опустевшую, ненужную уже трубу гранатомёта… Но зря или нет, не тебе ведь решать, не тебе.

— Вы для какой газеты писать будете? — спросил его Коля-младшой.

— Для «На страже», — ответил Лузгин.

— А-а, — непонятно сказал Воропаев.

Придумали название, про себя съехидничал Лузгин. Чего на страже — инвестиций? Страны, которой как бы нет?

— Ялуторовск, — сказал водитель. — Как там наши, интересно…

Лузгин догадался, что речь шла о раненых, увезённых вперёд второй «пешкой», и тут же увидел её, выползающую на дорогу из-за бетонных глыб блокпоста. Мимо Лузгина проплыл поворот дороги в город, там в глубине перспективы торчал ещё один блокпост, возле здания бывшего сель-хозучилища, где тыщу лет назад юного корреспондента Лузгина кормили задарма котлетами в местной столовой, облицованной синей, туалетного образ кафельной плиткой, и где он не бывал с тех пор ни разу и сейчас непонятно зачем сожалел, что они едут мимо и дальше.