В Ишим они прибыли к ночи. Совсем уже под городом колонна часа полтора простояла на краю перепаханного поля, солдаты с мешками и вёдрами бродили, согнувшись, по черноте и собирали уцелевшую после машинной уборки картошку. Лузгин сам сходил в поле и убедился, что картофелин там валялось предостаточно. Воропаев за это время слетал куда-то на бортовом «Урале», и, как только вернулся, солдатам объявили сбор и построение; мешки и вёдра покидали в кузова грузовиков, и колонна стала втягиваться в город.

Расположились они в центре Ишима на территории квартировавшего здесь ранее артиллерийского полка, расформированного в конце девяностых годов. Солдат накормили и развели на ночлег по казармам. Командный состав долго ужинал в отдельной комнате столовой, каждый выпил по стакану водки, и Лузгин выпил тоже, закусив тушёнкой с картошкой, охмелел и расслабился, жаждал общения, но офицеры и сержанты говорили о своём, ничем его не выделяя, никто не задавал ему почтительных вопросов, не просил что-нибудь рассказать. Лузгину стало обидно, но он успокоил себя мыслью, что, пожалуй, так оно и лучше: он стал равным, своим, его приняли, вот и не суетятся вокруг. Он спросил сидевшего напротив Воропаева, куда тот ездил на «Урале». Воропаев ткнул пальцем в толстую, набитую картошкой щеку и глубокомысленно кивнул: мол, всё в порядке, всё путём… Поев, закурили на воздухе, возле врытой в землю артиллерийской гильзы жуткого калибра. Лузгин поинтересовался, откуда это чудище, и кто-то ответил, что — главный калибр на линкоре, а как сюда попала гильза с корабля, за тысячи вёрст от ближайшего моря, объяснить никто не смог, лишь Воропаев заметил, что хороший снабженец и луну достанет с неба, если приказать.

— Я вот бывал в Новосибирске, — сказал Лузгин, закуривая снова, — там в музее ПВО интересную пушку показывали…

Пушка была огромная, ствол — с пятиэтажный дом, наш советский достойный ответ американским электронным ухищрениям. В случае вероятной атаки натовских бомбардировщиков, способных создавать непреодолимые помехи для наведения наших ракет «земля — воздух», эта пушка просто стреляла бы ядерным снарядом в зону предполагаемого нахождения врага и разносила ударной волной любой летающий объект в радиусе сорока километров. Как говорится, нет против ядерного лома электронного приёма. Вокруг засмеялись невесело, и тут один из местных офицеров вдруг поддакнул Лузгину: он учился в Новосибирске, был в музее и видел эту самую пушку, только вот насчёт сорока километров он не совсем уверен.

— Ну, может быть, и не сорок, — миролюбиво согласился Лузгин. — Но много, много километров.

— Да уж, — вздохнул старлей Елагин. — Где вы, Лапин? Ступайте устройте товарища. — И уже к Лузгину: — Подъём в пять, в пять тридцать завтрак. Вас проводят, отдыхайте.

Спать абсолютно не хотелось, хмель быстро уходил, и Лузгин бы сейчас с удовольствием выпил ещё и ещё постоял, покурил, поболтал на свежем воздухе, но прапорщик Лапин уже переминался в отдалении, за краем светового круга от голой лампы на шнуре, висевшей над гильзой-пепельницей. И вскоре слегка раздражённый Лузгин уже лежал на пружинной кровати в маленькой комнате с такой же голой лампой на шнуре под потолком и читал «Жизнь Арсеньева», то есть пытался вчитаться, но получалось плохо; он опускал веки, и сразу в глазах начинал подёргиваться круглый елагинский затылок, и за стеклом над капотом «уазика» качалась толстая корма передового «броника» в дымках от выхлопной трубы. У него так бывало после похода за грибами: трава и шляпки-шляпки-шляпки, до слёз и рези, и никак не заснуть… Лузгин открыл глаза и снова схватился за книгу, третий том собрания сочинений, издательство «Правда», год восемьдесят восьмой, страница двести шестьдесят пятая: «У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился». Нечто похожее он читал в «Других берегах» у Набокова. Насколько знал Лузгин, ни Набоков, ни Бунин оружия в руки не брали, а вот Булгаков служил в белой армии, и это пошло ему в счёт.

Лузгин, когда летал в Москву на утверждение, был неприятно поражён столичной чистотой, изобилием в магазинах, отсутствием на улицах бронемашин и колючей проволоки и полным, улыбчивым равнодушием столичных жителей к тому, что происходило за пределами Московской кольцевой дороги. Он выкроил время и забежал в известный журналистский кабачок на Гоголевском бульваре, где пообнимался и крепенько выпил, стал обвинительно рассказывать про зону и добился лишь сочувственных мычаний между рюмками, а один, в бороде потомственного либерала, спросил его: «Сам видел или с чужих слов вещаешь?» После обмена Чечни на долги в Москве ничего не взрывалось. А разве не так было в Тюмени всего лишь несколько лет назад, когда и война на юге, и война на Кавказе, и новая война на Балканах для большинства тамошних жителей оставались только картинками в телевизоре и поводом для разговоров, и если бы не телевизор (газеты давно уж никто не читал, разве что местные), войны бы не существовало вовсе. От пьянства на дорогах в год погибало больше, чем в Чечне… И даже принятие Думой продавленного Западом закона об охране инвестиций — иначе санкции, блокада экспорта — поначалу все восприняли нормально, и лишь когда американский армейский спецназ высадился в Нижневартовске и вместе с нашими омоновцами взял штурмом захваченное профсоюзом здание нефтяной компании (спецназ лишь командовал, друг в друга стреляли свои), все ахнули и забурлили, пошли первые митинги «Русской России», и вот чем всё закончилось.

«Сам видел или с чужих слов вещаешь?..» Многое Лузгин действительно видел сам, но главного не видел и вот решил наконец посмотреть. Если хочешь быть объективным, если искренне желаешь увидеть и понять… «Что увидеть, что понять?» — спросил себя Лузгин. Как люди убивают людей? Выстрели сегодня те психи не в «пешку», а в «уазик», то разве он успел бы хоть что-нибудь понять, прежде чем его, Лузгина, разорвало бы в клочья гранатой?

Дверь потихоньку, без стука отворилась, и в комнату сначала заглянул, а после весь проник со шкодливым видом Воропаев. Правая рука его была глубоко засунута за левую полу расстёгнутого бушлата, и будь он наёмным убийцей, он бы извлёк сейчас оттуда пистолет, но Коля-младшой был просто отличным парнем: он вытащил бутылку и сел напротив — на кровать, стараясь не слишком скрипеть пружинами.

— Я смотрю, вы не спите, Василич, — в голос, не таясь, произнёс Воропаев. — Как насчёт грамульки перед сном?

— Всегда, — радостно отозвался Лузгин.

Коля поставил бутылку на тумбочку, достал из карманов бушлата пару мутного вида стаканов.

— Подъём перенесли на час, — сказал Воропаев, разливая водку и объясняя свой визит. — В темноте всё равно не пойдём, пусть хоть пацаны выспятся нормально… Ну что, Василич, с крещением вас — в смысле, с боевым.

— Да ну тебя, Коля, — скривился Лузгин, поднимая стакан. — Грешно смеяться над старым больным человеком. — И выпил. Воропаев тоже выпил, хлопнул себя по лбу и вытащил из кармана свёрточек с закуской: два ломтя хлеба с полосками жёлтого сала.

— Не, ты зря, Василич, — с набитым ртом и уже переходя на «ты» серьёзно сказал Воропаев. — Сколько раз ходили — первый раз в самом начале машину потеряли.

— Это я невезучий.

— Сплюнь, сплюнь! — сурово приказал ему Коля-млад-шой. — Извини, это ничего, что я вас на «ты» называю?

— Валяй, — небрежно разрешил Лузгин и сказал: — Тьфу-тьфу-тьфу… А вообще бывало?

— Что бывало?

— Ну, с машинами…

— А как же, — простенько ответил Воропаев и добавил, наливая, что на марше их не жгли ни разу, а вот на блокпостах сгорели две машины и ещё одну пришлось бросить: салага-водитель двигун запорол, застряв весной в раскисшем поле под деревней Казанлык.

— А летом, во время боёв?

— Ну, там отдельный счёт… За вас, Василич.

— За нас, Коля, за нас… Уф-ф… Тяжело было летом? — спросил Лузгин, вытирая запястьем скользкие губы.

— Да весёлого мало… — Воропаев достал сигареты. — У меня случай был. Идём колонной, дорога полевая и два пригорка слева — справа. И, как назло, как раз между пригорками «Урал» заглох. Я на «пешке» замыкающей, люди — на броне, командую водителю: «Слева обходи!» Тот стал обходить и круто забрал, лезет вверх и лезет, «пешка» уже боком стоит. Ну, думаю, сейчас! Дал команду: «К машине!» Пацаны кто куда. И точно: ещё метров пять проехал и набок, через башню, блин, два раза перевернулся и прямо в борт «Уралу». У того от удара оба моста снесло, бросить пришлось. А «пешка» ровно на гусеницы встала и ползёт дальше вперёд, даже двигун не заглох. Вот так вот бывает, Василич. Безо всяких «духов» мог людей угробить на ровном месте.

— Ну да, на ровном, — сказал Лузгин, и оба рассмеялись. Лузгин тоже закурил и стал оглядываться в поисках пепельницы, но Воропаев махнул ладонью: давай, мол, на пол, потом уберут, а в подтверждение бросил окурок и растёр его ботинком.

— Утром, значит, Василич, делаем так… — Воропаев стал объяснять, что утром они пойдут тремя группами, повзводно, Елагин со своими прямо на Казанку, Воропаев левее, а прапорщик Лапин правее главного шоссе, вот так вот веером, по три машины в группе, на каждую группу по три блокпоста, там до вечера сдача-приём, они остаются, а сдавшая дежурство рота возвращается в Ишим, тут ночёвка-заправка и утром послезавтра на Тюмень.

— Я с ними, что ли? — спросил Лузгин.

— А как же? — удивился Воропаев. — Нам сказали: вас сюда и сразу обратно.

— Неправильно вам сказали, — Лузгин старался говорить спокойно и уверенно. — Туда и обратно, но с вами, Коля, с вами.

— Ну, не знаю, — заворчал Коля-младшой. — Нам сказали так…

— Аты сам подумай, — предложил ему Лузгин. — Если просто туда и обратно, то о чём мне писать? — И дожал ещё, дожал, хотя и не хотел пугать младшого, но пришлось. — О чём писать-то? Как вы на марше с «пешкой» лопухнулись? Как ваш старлей без оружия бросился «пешку» спасать? Да это так я говорю, к примеру, — замахал примирительно сигаретой Лузгин, заметив темнеющий взгляд Воропаева. — Ничего такого я писать не собираюсь, я же не сволочь какая-то, Коля, но и ты меня пойми: возвращаюсь в Тюмень, а матерьяла-то нету! Зачем катался, спрашивается…

— Это вы с Елагиным решайте, — сказал Коля-младшой. — Вот завтра с ним поедете, вот завтра и решайте.

— Я бы лучше с вами поехал.

— Да я разве против? Командир так решил. Он же за вас лично отвечает. А так-то… ради бога… А можно вопрос, Василич?

— Валяй вопрос, — сказал Лузгин.

Воропаев снова взял в ладонь бутылку и спросил как бы между делом:

— Вы о чём вообще писать-то собираетесь? У вас задание какое или так?

— Что, старлей забеспокоился? — вкрадчиво проговорил Лузгин. — Это он вас на разведку с бутылкой послал, а? Колитесь, Коленька, колитесь…

Воропаев молчал, вытряхивая капли над стаканами, ужасно занятый этим ответственным делом, потом сказал:

— Почему, я сам, смотрю — окно горит…

— Не любите прессу, не любите писак?

— Ну почему… — пожал плечами Воропаев. — Мы в роте-то ещё ни одного не видели…

— Но всё равно не любите? Отвечайте честно, Коля, врать вы не умеете.

Воропаев приподнял стакан, улыбнулся сжатыми губами и помотал головой.

— Потому что неправду пишут?

Не разлепляя губ, Воропаев качнул головой сверху вниз.

— Так нам и надо, — легко подытожил Лузгин. — Выпьем, Коля, за прессу… «Трое суток шагать… С лейкой и блокнотом, а то и с миномётом…» Или огнемётом?

— Не обижайся, Василич, — сказал Воропаев. — Я ведь так, в общем.

— Все мы в общем, и даже где-то в целом.

Хлеб был хороший, с хрустящей корочкой, а сало старое, с прожилками, вязло на зубах. Лузгин проглотил его не без труда и сказал, глядя в нос Воропаеву:

— Нет никакого задания, Коля. Просто хреново мне стало, вот я и поехал. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Воропаев, и Лузгин ему ни на грош не поверил.

— Так что передай Елагину, пусть не волнуется.

— Да он и не спрашивал…

— Коля, не ври, я же вижу. Я же, блин, инженер человеческих душ.

— Всё обижаешься, Василич? Зря-а… Мы же это не со зла…

— Ага, проговорился! «Мы»! Ну тебя на хрен, Коля. Вконец ты, брат, запутался. — Он потянулся и шлёпнул Воропаева по крепкому плечу.

Лузгин был пьян, но пьян незадиристо, мягко, и Ко-ленька-младшой, огромный зелёный сопляк, ни черта ещё не понимавший ни в жизни, ни в людях, как-то уловил этот лузгинский сентиментальный настрой и сам расслабился, обмяк на соседней кровати и даже намекнул, что может сбегать, это близко, но Лузгин отказался с недоступной для зелени мудростью старого волка, хранящего себя и молодняк к завтрашней славной охоте. Уже потом, когда Воропаев ушёл, Лузгин свалился на подушку и понял, что Акела промахнулся с дозой — голова плыла, сало норовило выбраться наружу… Он вновь подумал: куда же всё-таки гонял на бортовом «Урале» Воропаев? За водкой, что ли? Так её и в Ишиме должно быть навалом! Разные мысли и версии ещё побродили в его нетрезвой голове, но побродили недолго.

Утром было холодно, промозгло, подъём сыграли ещё затемно, Воропаев заглянул к нему и повёл завтракать. Ели кашу, пили чай, и оба отводили взгляд, понимая, что ночью на винных парах нагородили лишнего. Лузгин от неловкости и досады на себя даже не стал отпрашиваться у Елагина в воропаевскую группу и вообще вёл себя сдержанно, немногословно, как и должен вести себя облечённый полномочиями официальный наблюдатель, разве что блокнот не вытаскивал, чтобы брать на карандаш недостатки. Водители подтягивали «броники» к воротам, выстраивали их на влажном асфальте привычной колонной — нос в корму, нос в корму, — солдатики курили в отдалении у бетонного забора, пока не появился прапорщик Лапин и не зарычал построение.

К нему подошёл Воропаев, стал прощаться. Лузгин не сразу понял почему, но вслед за Воропаевым явился старший лейтенант Елагин и с ним ещё один старлей, такой же невысокий и худощавый, только с густыми чёрными усами под мальчишеским носом, и Елагин представил усатого: командир сменяемой роты, с ним вместе Лузгин и отправится обратной дорогой в Тюмень.

— Очень рад, — сказал Лузгин. — Ас вами, Алексей, я бы хотел поговорить отдельно.

— Поговорим, — сказал Елагин.

Уже почти совсем рассвело, когда они выехали из ворот на ишимскую улицу Ленина. На этот раз все экипажи были на броне, а Лузгин опять сидел в «уазике» на заднем сиденье, только рядом не было Коли-младшого. Это что же такое, возмущался Лузгин, так ни разу и не прокачусь в настоящей боевой машине? Мало в жизни он на «козлике» попрыгал? Да в тыщу раз больше, чем эти вояки. В те же Ишим и Казанку он каждую осень возил телегруппу снимать комсомольско-молодёжные бригады на уборке урожая, по восемьсот километров за командировку наматывал, этот «уазик» трясучий ему все печёнки отбил… Но нет, просить не буду, решил Лузгин, они ко мне так, ну и я к ним соответственно. Накатаюсь ещё на броне, если вздумается; вернусь и попрошусь к ооновцам — те прессу любят, обожают выставляться…

Он так и не заметил, когда колонна разделилась. На выезде из города, когда медленно проезжали блокпост с зарытыми по башню двумя танками справа и слева от шоссе, он оглянулся и насчитал только три «броника» и ещё «козёл» усатого старлея. Ну вот и прощай, Воропаев, может статься, никогда в жизни больше не увидимся, и водки не попьем, и по душам не поболтаем. Воропаев ему нравился куда больше зашнурованного Елагина, хотя и Коля скрытничал, недоговаривал чего-то, а сам пытался вынюхать про спецзадание Лузгина, банальным образом споив корреспондента. Но не вышло, Коленька, зелен ты ещё тягаться, сам уполз, за стеночку держась, а я про тот «Урал» всё равно узнаю или догадаюсь, я догадливый. Вначале до-гадливый, потом просто гадливый, а затем уж после-гадливый.

— Вы о чём поговорить хотели, Владимир Васильевич? — спросил его старлей, не оборачиваясь.

Лузгин помолчал для важности и произнёс небрежным голосом:

— Вам Воропаев передал содержание нашего с ним вчерашнего разговора?

— В общих чертах, — ответил Елагин.

— Тогда расставим, так сказать, акценты. — Лузгин лаконично и внятно перечислил причины, не позволяющие ему покинуть роту в данный конкретный момент.

Елагин слушал и качал своим круглым затылком; выслушав неотразимые лузгинские доводы, ответил с оскорбительной краткостью, что у него приказ и он этот приказ выполнит.

— Кто приказал? — резко бросил Лузгин. — Назовите должность и фамилию.

— Майор Петров, начштаба полка.

— Петров, Сидоров… Не знаю такого! У меня предписание от полковника Марченко. Свяжитесь с ним, свяжитесь с комендатурой.

— Не имею таких полномочий, — спокойно ответил старлей. — Вы не сердитесь, Владимир Васильевич. Здесь армия, у меня приказ начальства, и по-другому здесь не будет. Вернётесь в Тюмень — можете обжаловать мои действия.

— Да ладно, командир! — сказал водитель Саша. — Да пусть побудет, если хочется.

— Разговорчики в строю! — сказал Елагин и обернулся назад, положил локоть на спинку сиденья. — У нас ещё целый день впереди. Всё увидите, со всеми побеседуете, с местными жителями повстречаетесь… Будет у вас материал, будет, Владимир Васильевич, не беспокойтесь. И бумагу вам напишем благодарственную.

— За что? За что бумагу-то?

— Ну… за беседу… за проявленное внимание… Да и под обстрелом побывали, вели себя достойно…

— Может, ещё и к медальке представите? — злорадно поинтересовался Лузгин.

— А что, медальку хочется? — с открытым вызовом спросил старлей Елагин, и Лузгин смешался, а потом послал старлея на три буквы и добавил, что щас как треснет юнца-наглеца по затылку, и Елагин сказал: «О-ёй-ёй» — и прикрыл голову ладонями, а водитель сказал: «Ну ты, батя, Даёшь, хуже «духов» напугал, чисто конкретно; может, оставим батю, а?»

— Простите, не могу, — сказал Елагин.

— Ну и чёрт с вами, — сказал Лузгин. — Обойдёмся, не гордые.

— Во, батя, глянь, — сказал водитель Саша и показал подбородком налево.

Там, в стороне, на открывшемся за редким лесом просторном чёрном поле, торчали три бугра — два округлых и один плоский; Лузгин всмотрелся и увидел, что это танки, причём один без башни, и ужаснулся, осознав, как близко к городу они подобрались недавним летом. На поле щетинилась свежая стерня, и Лузгин представил себе, как петляли здесь, наверное, комбайны, обкашивая хлеб вокруг этих зловещих памятников.

— У нас в Чечне вот было, — сказал водитель Саша, глядя на дорогу, — молодой в танке подорвался. Полез за чем-то и гранату уронил. Нет бы выскочил, а он давай искать. Ну, и когда рвануло, он, видно, прямо на ней лежал. Боезапас не сдетонировал, но молодого, конечно, по стенкам размазало. Мыть же надо, ну, куски там доставать. Нас строят и говорят: кто вымоет — отпуск на родину. Хре-нушки! Комбат орёт, а мы стоим. Потом один, значит, намылился. Ну, ему там тряпки, вёдра принесли… Он на баш-ню-то залез, фонариком вниз светит и заглядывает. И тут вдруг выпрямляется и как грёбнется оттуда башкой об железо. Его в санчасть, комбат тут совсем озверел…

— Ну и что, вымыли? — перебил его Елагин.

— Да вымыли, конечно, куда деваться-то. Это ж поначалу было, до боёв, потом привыкли.

— Так вы, Саша, в танковых служили? — спросил Лузгин, чтоб не молчать.

— Не, не совсем, — ответил Саша и дальше пояснять не стал.

Они опять втянулись в лес, и Лузгин стал смотреть сквозь деревья, и ему мерещилось, будто там, за стробоскопом проплывающих мимо серых и коричневых стволов — ближние быстро, а дальние медленно, — он угадывает, видит тёмные силуэты сгоревших грузовиков из разбитой партизанами «духовской» колонны, о которой ему рассказывал Воропаев.

Впереди показался райцентр — село Казанское, или Казанка по-местному, где Лузгин любил бывать в репортёрской молодости. После съёмок он ездил с парнями из райкома комсомола на охоту и рыбалку. Как-то в сентябре они развели ночной костёр на большом лугу возле речки, и второй секретарь Славка Дякин ушёл в темноту с двустволкой, а они, оставшиеся, чистили картошку и грели воду в ведре на костре. Невидимый Дякин стрелял оглушительно, а Лузгин считал уток по выстрелам, получалось много. Картошку чистить перестали, а то утки не влезут в ведро, и тут услышали, как Дякин шаркает ногами по траве. Они вскочили, стали вглядываться на звук. В свете костра нарисовался Дякин, бросил на землю большого чирка. Когда добычу ощипали, осталась цыпочка размером с лузгинский кулак. Половину воды из ведра они слили, бросили туда картошку и чирка, в итоге вышло по миске жиденького супчика, слегка подванивавшего дичиной, и Лузгин сказал Дякину: «Дай хоть пострелять по бутылкам», а Дякин сказал, что патроны кончились, самому лень было набивать, стащил немного у отца и всё извёл за час у речки, утки-то в воду попадали, ни хрена не достать без собаки, один чирок несчастный шлёпнулся на берег. Тут все сразу загалдели: ну, конечно, двадцать уток, и все в речку, стрелять уметь надо, снайпер хренов, лучше бы ружьё водителю отдал… Весело было. И вроде недавно совсем, а где теперь Дякин, где теперь все, самому Лузгину пять раз чихнуть до пенсии осталось. С ума сойти — жизнь кончилась.

Лузгин иногда принимался считать. Вот мне уже тридцать, и столько же, как минимум, ещё впереди и даже чуть больше. В сорок лет так считать уже было неловко, и он придумал другую схему: отбросим детство, возьмём осознанную жизнь — впереди её, осознанной, опять же получалось больше. В пятьдесят он принялся выдумывать новую систему отсчёта, но обмануть себя уже никак не получалось, он сдался и перестал заглядывать вперёд, решив, что надо научиться жить сегодня. И как только он это решил, убегание жизни замедлилось. Секрет оказался прост: когда от завтрашнего дня ничего не ждёшь, то никуда и не торопишься. Это как на реке по течению: зачем подгонять себя, работать вёслами, если там, за поворотом, впереди… В общем, пять чихов до пенсии.

Первый блокпост был у въезда в посёлок. Брустверы из набитых мешков по бокам шоссе, бетонные блоки на дорожном полотне, расставленные в шахматном порядке, и башенка вкопанного «броника». Как по дурному сценарию, начал накрапывать дождь, выбивал тупую дробь по брезентовой крыше «уазика». Елагин и чужой старлей уже стояли на дороге и курили. Лузгин подумал было выйти поразмяться, но водитель Саша тормознул его: «Сиди, Василич, не хрен мокнуть, сейчас дальше поедем». И действительно, почти бегом вернулся в машину Елагин, сильно хлопнул дверцей — звук был сухой, железный, без объёма, не как у легковых машин, военный был звук, отметил Лузгин, — и они газанули вперёд, проскочили Казанское, никого не встретив на дороге. Лузгин увидел и вспомнил старую двухэтажную гостиницу, где славно куролесили когда-то с комсомолками, пели и гуляли до утра, но по-серьёзному не обломилось никому, вот стервы деревенские… Блокпост на выезде они и вовсе прошли без остановки, Елагин только козырнул в окно, и Лузгин, оглянувшись, в стеклянную узкую прорезь увидел такие же мешки, бетонные глыбы и единственный «броник», качавшийся теперь в хвосте командирской машины. Поля за Казанкой сразу сделались шире, и Лузгин представил с высоты, как ползут по пустынной дороге две букашки, брезентовая и стальная, и подумал невесело: как же быстро растворила в себе эта безмерная земля их броневое моторное воинство, ещё вчера, у моста через реку Пышму, казавшееся столь внушительным.

— Далеко ещё? — спросил он Елагина.

— Не очень, — ответил старлей и достал из командирской сумки квадратом сложенную карту. — Вот шоссе на Петропавловск, по которому мы едем. Вот Ильинка, довольно большое село на шоссе, а за ним вот деревенька Казанлык. Здесь наш последний блокпост. Или первый, если смотреть оттуда.

«Оттуда» было заграницей, до которой от блокпоста по карте оставалось всего лишь полногтя. Название деревни «Казанлык» кто-то написал чернилами поверх типографского шрифта, вся нижняя часть карты синела такими исправлениями, и Лузгину не нужно было спрашивать — почему. Эпидемия переназваний прокатилась по югу буферной зоны ещё год назад, в пресс-релизах ооновской службы этот процесс был наречён пробуждением национального самосознания коренных народностей Сибири. Доходило до нелепого: в совершенно русскую по жителям с незапамятных уже времён деревню приезжал наряд эсфоров-цев с некими представителями и оглашал, что решением танзимата, заседавшего в бывшем здании областного Дома Советов, населённому пункту такому-то возвращается его историческое название. Лузгин однажды сочинил юмореску по этому поводу, её отказались печатать, сославшись на незыблемые правила политкорректности. Ну, Казанлык так Казанлык, решил Лузгин. Посмотрим, что это такое…

— Пограничники с вами стоят? — спросил он, демонстрируя знание дела.

— А нет никаких пограничников, — ответил старший лейтенант и замолчал.

— Как так нет? — поразился Лузгин. — Здесь же граница, я правильно понимаю?

— В Тобольске пограничники, в Тобольске…

— Ну да, вторая линия…

— Какая там вторая! — вспылил старлей. — Нет здесь пограничников, с лета никого не осталось.

— Это что же получается: мы эту территорию… отдали?

Елагин только плечами подёргал, а водитель Саша сказал не без вызова:

— Почему отдали? Здесь и без погранцов есть кому Россию охранять. Правильно, товарищ командир?

— Почему же об этом молчат? — не унимался Лузгин, и старший лейтенант влепил ему легонечко:

— Об этом я вас хотел бы спросить, уважаемый Владимир Васильевич.

— Я не знал, — сказал Лузгин. — Честное слово, не знал.

— А если бы и знали? — сказал Елагин. — Какая разница…

— Короче, буф-ферная зона! — смачно произнёс водитель. — Во, блин, жизнь, опять на зоне оказался!

Лузгин и раньше по ужимкам водителя, по нервозной Сашиной весёлости догадывался кое о чём, но было неприятно услышать это в голос, без стеснения, чуть ли не с гордостью, и он спросил:

— За что сидели, Саша?

— Да за войну, начальник, за войну!

— А ну-ка тормози, — сказал Елагин. Он смотрел налево, мимо шофёра, Саша тоже повернул голову и присвистнул.

— Заболтался, командир, извини.

— Оставайтесь в машине, — сказал старлей и выбрался наружу.

— Смотри, Василич, — пальцем ткнул в стекло водитель Саша. — Вон, на краю лесочка, видишь?

Лузгин посмотрел и не увидел ничего, а потому ругнулся про себя, толкнул правую дверцу и спрыгнул на мокрый асфальт. Старлей Елагин стоял перед капотом и держал ладонь над козырьком.

— Я же сказал!.. — Он глянул недовольно на Лузгина и крикнул, снова всматриваясь в мокрый горизонт: — Коновалов, дай предупредительную!

— Есть, предупредительную! — звонко ответили за луз-гинской спиной, и тут же знакомый грохот ударил Лузгина в затылок. Он пригнулся и поневоле сделал несколько шагов вперёд, лёг грудью и ладонями на тёплый капот и сразу увидел, по кому они стреляли.

В километре от дороги (так Лузгин определил навскидку расстояние) по краю леса двигались четыре грузовых машины с тентами, и первая, что ползла с отрывом от других, уже скрывалась за деревьями, и туда, через поле, летела огненная трасса и таяла в сером воздухе на подлёте к цели.

Грохот смолк, Елагин вскинул ладонь к козырьку и тут же заорал:

— Коновалов! Огонь на поражение!

Пулемёт «броника» лупил через поле, пока последний грузовик не скрылся в лесу. Разве это война, — подумал Лузгин. То в тебя пальнут от горизонта, то ты стреляешь хрен знает куда. Настоящая война — это когда видишь лицо врага, смотришь ему в глаза… Или рванули бы сейчас в погоню, наперерез, достали бы в лесу, завалили первую машину — «по науке», как сказал бы Воропаев… Капли дождя противно сыпались Лузгину за воротник, и он испытывал глухое недовольство — ещё и потому, что всё так быстро и бездарно кончилось.

— Доложить? — крикнул голос из «броника».

— Давай, — как бы нехотя согласился старлей. — Хорош, поехали.

— «Духи»? — спросил Лузгин в машине.

— А кто же ещё? — ответил Саша. — Торопятся, козлы, у них сезон заканчивается…

— А что, зимой они не ездят?

— Зимой — не ездят, — передразнил его водитель. — Зимой не спрячешься, в лесу дороги снегом по-завалит, только по шоссе… Да и народ-то южный, морозов наших боятся.

— В Северном Казахстане морозы покруче бывают, — не согласился старлей.

— Ну, так то северный, — примирительно заметил Саша. — Что, командир, «духи» к Воропаеву поехали? — Дальше водитель уже объяснял Лузгину: — Сейчас рванут лесом через Копотилово, на сладковскую дорогу и после на Маслянку, к железке. Точно на Колю-младшого наткнутся!

— Ну, конечно, — процедил Елагин. — На весь соседний район, на Сладковский, — три блокпоста, и сто дорог в округе. — Лузгин догадался, что объяснения предназначены ему. — Хотя, если бензина мало, вполне могут внаг-лую, по шоссе…

— Там есть деревня, Выстрел называется, — сказал Саша. — Хорошее название, Василич? Обычно возле Выстрела «духи» поезда и стопорят.

— А почему бы там блокпост не поставить? — спросил Лузгин.

— А толку-то! Они тогда в другом месте полезут. В Но-воандреевке, например. Атак хоть точно знаем где. И «варяги» тоже знают, перед Выстрелом противоминную платформу прогоняют и вообще палят из поездов по всем кустам налево и направо. Но круче всех были китайцы. Точно, командир? Китайцы были круче всех! — Водитель Саша рассказывал с восторгом, что участок железной дороги от станции Называевская до Омска, до границы буферной зоны, ещё совсем недавно «держал» китайский контингент, быстро вырубивший лес на двести метров по обе стороны от магистрали и размотавший три ряда колючей проволоки. Никаких инцидентов на «китайском» участке, как правило, не случалось. Потом дипломаты, похоже, вспомнили соглашение о зонах коллективной ответственности, и азиатов заменили европейцы с американцами. Но просека осталась, как и память о китайских пулемётчиках на вышках. Так что и нынче, проскочив Называевскую, охрана поездов могла расслабиться и выпить, что и делала с огромным удовольствием.

Про дипломатов и соглашение Лузгин уже домыслил сам, по ходу Сашиного рассказа. И ещё он подумал, что писать ему по возвращении будет совершенно не о чем — ни тебе братства воинского, ни геройства, ни железной армейской дисциплины. Ведь не напишешь же (а если и напишешь — никто не напечатает), как пацаны в застиранной, а потому казавшейся грязно-бесцветной хэбухе пост-реляли-постреляли в горизонт и убили там кого-то или промахнулись. И кто сказал, что это были непременно «духи», а не колхозники с картошкой, хотя последнее едва ли: колхозники не шарят по лесам, да и остались ли вообще колхозники на свете — Лузгин не знал.

— Ох, любят же водилы поболтать, — сказал Елагин.