«Интересно, почему орудия убийства всегда так элегантны и красивы?» — думал Лузгин, рассматривая кротовский пистолет. Неизвестно зачем достал его, когда остался один в доме. И вот теперь сидел за столом и вертел пистолет в руках — тяжелый, гладкий, сам просится в ладонь, указательный палец хватко ложится на спусковой крючок. Как-то раз на пикнике в лесу Кротов дал Лузгину пострелять по пивным банкам; Лузгин ни разу не попал, но научился заряжать.

Он снял пистолет с предохранителя, передернул затвор. Как просто… Спасибо тебе, товарищ конструктор Макаров. Теперь поднять дуло к виску и нажать «собачку». Вот смеху-то будет: они вернутся, а он застрелился.

Лузгин представил себе собственные похороны. Венки, толпа, все плачут… Жена Тамара в черном… Он лежит такой спокойный, дырку на виске заклеили и загримировали. Подходит депутат Луньков… Вот сука-то, вторые пять тысяч «баксов» зажилил. Нет, погожу пока стреляться, пусть раньше деньги отдаст. Купим путевки, поедем с Тамарой в Италию…

«Ах да, путевки…».

Он набрал номер старой бухгалтерши (неудобная всё-таки штука этот радиотелефон: тяжелый, и схема дурацкая — «прием — передача», никак не привыкнешь).

— Это Лузгин, — сказал он, когда там сняли трубку. — Как дела, движутся? Договорились? — И уже настроился на благодарственные всхлипы, на своё скромное отнекивание: мол, чепуха, делов-то куча…

— Нет, Володя, нас это не устраивает, — ответила Раиса Михайловна.

— Не понял, — сказал Лузгин.

— За границу мы не поедем. Далеко уж больно.

— Ну, это зря, тетя Раиса. Что в Анталью лететь, что в Сочи — почти одинаково по времени. И полетите первым классом, в хорошем самолете. Так что бросьте вы эти ваши шатанья и разброд, давайте собирайтесь.

Он говорил весело, напористо: умел убеждать и уговаривать, а тетя Раиса просто скромничала, так ему показалось.

— Нет, Володя, это исключено.

Лузгин уже начинал злиться.

— Исключено, исключено… Надо ехать, тетя Раиса. Я уже стольких людей поднял, задействовал. Лично Рокецкому звонил, — приврал он для пущей убедительности, — так что ваш вопрос, как говорится, на контроле. Да и пора уже вам на старости лет мир посмотреть. Вот на Западе туристы сплошь пенсионеры: доживут до пенсии, денежек подкопят и давай раскатывать, сам видел: старухе сто лет, а она в шортах и маечке… Алё, вы меня слышите? — Он нажал кнопку «прием».

— Слышу, Володя. Мы не поедем. Спасибо тебе, конечно, за хлопоты… А вдруг там… что случится? Что я буду с ним делать там, в Турции?

Лузгин хотел сказать, что покойника из Сочи вывозить будет не легче, но вовремя прикусил язык и свернул разговор, довольно холодно распрощавшись с тетей Раей. Со стуком припечатал телефон к столу — вот и делай добро людям после этого! — и снова принялся играть пистолетом.

«Телефон — это всегда проблемы. Пистолет — и никаких проблем».

Кто-то прошагал через холл (почему один, куда Слесаренко подевался, скучно будет пить вдвоем с Кротовым, всё давно переговорено, сидеть да нажираться потихоньку — тоска), и на пороге комнаты возник незнакомый мужик с картонной коробкой в руках. Лузгин наставил на мужика пистолет, сказал:

— Хенде хох!

Мужик замер, оторопело глядел на Лузгина.

— Принес? — спросил Лузгин. Мужик кивнул, кадык на шее дернулся глотком. — Ну, принес — так поставь.

Мужик опять кивнул и осторожно опустил коробку на пол, медленно выпрямился.

— Чего принес-то? — спросил Лузгин. — Что молчишь? Язык проглотил? Это для Кротова?

Только сейчас он сообразил, что с каждым вопросом тычет заряженным пистолетом в сторону мужика.

— Извини, — сказал Лузгин и положил оружие на стол.

Мужик моментально развернулся и исчез за дверью.

— О, твою мать, напугался, — сказал Лузгин и хотел встать из-за стола и забрать коробку, но вдруг понял, догадался, словно увидел сквозь картон, что в ней и зачем она здесь.

Почему-то страха не было совсем, только глупая мысль: «А ты стреляться хотел. Сейчас как шарахнет — и привет». И еще: какой там взрыватель? Часовой механизм или другого действия? А если часовой, то на сколько? Минут на десять, чтобы успели уехать? Значит, и у него есть эти десять минут. А если радиоуправляемый? Отъехал, кнопку нажал…

«Спокойно, — сказал себе Лузгин. — Чего спокойно? Я и так спокоен».

Он медленно протянул руку, взял радиотелефон и набрал номер, который первым пропечатался в сознании. Ему ответили, и он спокойным голосом объяснил, в чем дело, вот только адреса не знал: пришлось рассказывать, как ехали, куда сворачивали.

— Вы на каком этаже находитесь? — спросили его. Он сказал. — Быстро в окно и бегом, подальше от дома. Услышите сирену, увидите машины с мигалками — встречайте. И без паники. Может, там и нет ничего. Выполняйте! И никакой самодеятельности!

— Есть! — ответил Лузгин и положил телефон на стол.

«Ага, в окно, — подумал он. — А там эти. Ухлопают в момент».

Он взял пистолет и попятился от стола в угол, где была дверь в ванную с туалетом, толкнул дверь задом, вошел, сел на унитаз. Правая рука с оружием вела себя нормально, лежала на колене в изготовке, а левая тряслась. Он положил пистолет на край умывальной раковины и поискал в карманах сигареты. Черт, оставил на столе, а зажигалка — вот она, но кому, на хрен, нужна зажигалка без курева?

Лузгин поднялся и выглянул в комнату. Пачка сигарет лежала на столе, а стол загораживал собой коробку. Он опустился на колени: на месте, проклятая. А он сидит тут, как дурак; не дай бог, сейчас мужики вернутся.

— Серега-а-а! — заорал Лузгин и чуть не оглох от собственного крика и подумал: а вдруг на звук сработает? Нет, не сработала, но больше орать он не решился, стоял на коленях и прислушивался, нет ли шагов, не скрипит ли гравий на дорожке.

«Господи Боже мой, за что?» — думал он, глядя на коробку. Ну почему именно он должен сейчас тут взрываться и умирать, когда он совсем ни при чем, это всё Кротов, это ему принесли, пизнесмен хренов, доигрался, денег ему мало, всё мало, лезет куда не надо, и Юрик этот засранный, бьет людей ногой по голове, кто же так делает, втравил, сволочь, теперь понятно — будут мстить, вычислили и принесли, следили, значит: двое приехали, двое вышли, а слесаренковский приход проморгали, думали, что в доме никого, а он тут сидит, с пистолетом, герой, это же здорово, что он тут остался, а если бы пошел тоже — вернулись и все к Богу в рай. Вон портфель слесаренковский, там бумаги, наверное, про депутата, пришел вербовать его, Лузгина, не случайно, значит, зашел, не просто водочки попить. Это мы все горазды — водочку на халяву, черт, весь хмель вылетел, стою тут на коленях, а там, может, и нет ничего в коробке, а я тут стою, всё отдам, ничего не надо, снова буду нищим и честным… Больно коробочка красивая, вроде как набор для офиса; был набор, теперь прибор, на вас на всех с прибором…

«Да какого хрена?» — подумал вдруг Лузгин, взял пистолет, прицелился и выстрелил в коробку.

Взрывом его отбросило назад, он ударился обо что-то головой, и свет померк, но голова работала, сознание не выключилось, только мир почему-то сузился до размеров телевизионного экрана, а вокруг чернота, пустая и страшная, вот она какая, оказывается, а на экране медленно взлетает и рушится стол, парит слесаренковский портфель, порхают бумаги, экран гаснет…

…Он открыл глаза и увидел что-то белое, а на нем черное, близко и не в фокусе, а дальше дверной проем, почему-то не вертикальный, а горизонтальный, и за ним то ли пыль, то ли дым и странный прерывистый свет. Потом он понял, что лежит, поэтому всё и перевернуто на бок. Он встал на четвереньки. Из носа капало, он тронул нос запястьем и увидел — кровь. Ничего не болело, только ноги не слушались, когда он поднялся и попробовал уйти отсюда. «Надо уйти отсюда…».

Там, у двери, где раньше лежала коробка, в которую он выстрелил (Где пистолет? Вот задаст мне Серега!..), была большущая дыра, и в ней, в глубине, что-то горело: отсюда и дым, и этот свет непонятный.

Звука не было. Он ткнул пальцами в уши, покрутил там, поднес пальцы к глазам — темное. «Ого!» — сказал он и сам себя услышал, только гулко, как в ведре. Он потряс головой, замычал, сделал пару шагов вдоль стены, под ногой что-то хрустнуло (Ага, слышу…), и сразу пришла боль, взорвала затылок, желудок свело судорогой, он чуть не захлебнулся рвотой. Уперся лбом в стену и блевал одной водкой, аж из ноздрей текло. «Жив останусь — брошу пить, жив останусь — брошу пить, жив останусь — брошу пить…» — крутилось в голове дурным припевом.

Какие-то люди в пятнистой одежде вдруг появились в комнате, светили фонарями, таскали доски, поливали дыру чем-то белым и пенистым, трогали Лузгина за плечи и лицо, что-то говорили ему и спрашивали, потом Кротов, и этот, ну как его, вспомнить не мог, а ведь знал, знал…

Ему сунули к носу какую-то вонючую дрянь, он вдохнул ее и закашлялся, но в голове прояснилось. Он даже понял, о чем говорит Кротов: хорошо, что поставил в подвале электрический котел, а не газовый, разнесло бы все к чертовой матери…

— Погуляли, — сказал Лузгин вслух.

— Чего? — переспросил Кротов.

— Погуляли, говорю. Погуляли — мало взяли… Едрит твою мать!

— Матерится — будет жить, — сказал мужик в пятнистой форме, что пихал ему в нос вонючую дрянь. — Идти можете? Или послать за носилками?

— Никуда я не пойду, — сказал Лузгин. — Дайте стул человеку. И выпить чего-нибудь.

— О, совсем ожил, — сказал Кротов.

— Да не водки, воды дайте…

Ему принесли стул. Он сел у стены, въехал ботинком в собственную блевотину и брезгливо дрыгнул ногой, отвернулся. Человек в униформе склонился над ним, смотрел Лузгину в глаза, снова предлагал ватку с вонючей дрянью. Лузгин отвел его руку, помотал головой. Надо было что-то сказать этому человеку. Лузгин чувствовал, что должен что-то сказать ему, но не мог придумать, что, а сказать было надо. Вокруг была суета и разговоры, мельканье фонарей, топот тяжело обутых ног, пиканье рации… Лузгин поманил человека в форме пальцем и, когда тот склонился поближе, сказал ему хриплым шепотом:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого духа… ОМОН!