…Весна весною, а ночи стояли холодные, и Кротов минут пять гонял двигатель «джипа» на малых оборотах, пока не прогрел основательно. Рядом на сиденье развалился Лузгин, дышал свежевыпитым алкоголем, стекла с его стороны моментально запотевали. Кротов старался не похмеляться, да и нельзя же с утра пьяным за руль. Крепкий, сладкий чай немного взбодрил, но у сигарет был привкус гнилого сена — верный признак, что перебрал вчера.

Они поехали в похоронное бюро «Риус», благо, по субботам контора работала до часу дня. Высидев на диване короткую очередь, заказали гроб, катафалк, венки и ленты с надписями, которые сочиняли тут же, уточняя по телефону имена и фамилии родственников у Светланы и Сашиного отца. Венков набралось за двадцать. От самых близких и друзей заказали дорогие, по триста с лишним тысяч. Кротов вытащил из кармана и вскрыл пачку пятидесяток. Хватило едва, в обрез, выгребали из бумажников последнее, но заказали все, даже ограду — стояла чья-то готовая, перекупили.

В кафе «Отдых», на углу Герцена и Тореза, договорились о поминках и снова звонили Светлане, уточняли — на сколько человек. Сговорились на полусотне, но Лузгин настоял, чтобы порций десять держали про запас. В нынешнее богато-голодное время люди стали проявлять к поминкам повышенный интерес. К тому же на поминки, в отличие от презентаций, приходили без приглашений, и никто никого не гнал.

Деньги кончились. Кротову пришлось заехать в банк и взять из сейфа заначку. Можно было взять и дома, но не хотелось объясняться с женой. Возвращаясь в кафе для расчета, высадил Лузгина возле «Универсама». Тому домой явно не хотелось, исчезающий утренний хмель требовал продолжения, но Кротов на вялые Вовкины уговоры не поддался, сославшись на то, что им с женой сегодня еще идти на день рождения.

— К кому? — спросил Лузгин.

— Да ты не знаешь. Двоюродная сестра жены, сам два раза в жизни видел. Мы вообще с ее родственниками мало общаемся.

И когда Лузгин уже вылезал из салона, ловил нетвердой ногой далекую землю — высока же «джипова» посадка, — сказал вслед:

— Ты только Светке не проговорись, что мы на день рождения идем. Охоты никакой, но не придем — обидятся.

Лузгин понимающе кивнул, захлопнул дверцу, отсалютовал по-американски, от середины хмурого лба, мелькнул за правыми стеклами и исчез. Кротов дождался сигнала и вырулил влево.

В кафе он распечатал новую пачку пятидесяток, отсчитал три миллиона — расценки были двух разрядов: по двадцать пять и по пятьдесят тысяч на человека. Решил не мелочиться, заказал по высшему. Тетки из кафе были сочувственно-услужливыми, Кротову это понравилось.

В банке его зарплата была три с половиной тысячи долларов в месяц. Пятнадцать миллионов в русских рублях. Кротов и получал рублями, отказавшись от долларового личного счета. Эти деньги уходили на жизнь; на семью и квартиру, в общем-то, хватало. Кротов усмехнулся: как же быстро люди привыкают к большим деньгам! Вспомнил, как это было четыре года назад: приглашение на работу в банк, шесть месяцев — зам и затем — директор филиала, зарплата — в десять раз больше, чем на старом месте. Когда он принес домой первую директорскую получку, жена Ирина повертела деньги в руках, долго считала, шевеля губами, и сказала испуганно: «Столько?». Кротов не сразу, но привык к ее странной реакции на хорошее. Вместо того, чтобы смеяться и прыгать от радости, Ирина замирала и сосредоточенно хмурила брови, погружаясь взглядом и мыслями в себя, словно уже видела за радостью огромнейший темный подвох.

Нельзя сказать, что и раньше Кротов жил только на зарплату, иначе откуда бы появились и дача, и «Волга», и квартира, и постоянные карманные деньги. Он умел, что называется, «крутиться» даже в старые, советские времена, когда, казалось бы, система не предоставляла никакой возможности для предпринимательского маневра, да он и не требовался, этот маневр: его заменяла номенклатурная распределиловка, и главное было — проползти или прорваться к окошку распределителя. Кротов никогда не рвался, предпочитал ползти. Был неназойлив, лишнего не клянчил, и это ценилось. Появились дефицитные продукты из спецраспределителя на Одесской, бартерная электроника за гроши, машина из почти бесплатного фонда победителей соцсоревнования, дача из «списанных» стройматериалов, льготные путевки в Лазаревское на Черном море, в ГДР и даже в капиталистическую Японию, что по тем временам выглядело сплошной фантастикой. Кротов не брезговал и кататься «на халяву» руководителем туристических групп, хотя это и было связано с нервотрепкой и неизбежным стукачеством.

И все-таки настоящие деньги пришли только в банке. Кротов не обольщался: директор филиала — это — не директор банка, не хозяин, а скорее адъютант для особых поручений при далеком московском хозяине. Сам филиал изначально создавался для «особых поручений», его главбухша была московским шпионом, «смотрящей», отслеживала каждый директорский шаг, но Кротов и здесь выдержал характер, не стал крутить за спиной Москвы собственные левые комбинации, довольствовался зарплатой и премиями. И это оценили. Наступил момент, когда на прозрачной карте влияний и возможностей Москва нарисовала ему маленький квадрат и сказала: это твое поле, играй, но не заигрывайся.

Кротов хорошо запомнил свой первый «откат» — двадцать тысяч долларов — от первой «разрешенной» собственной кредитной операции. Деньги принесли ему прямо в банк, в кабинет, изрядно его напугав. Принесшие деньги парни в черных твидовых пальто с легкой усмешкой наблюдали, как он испуганно прикрыл бумагой легшие на стол две зеленые пачки, такие аккуратные и твердые, как деревяшечки, потом сбросил доллары в ящик стола и неосознанно поглядел в окно, лязгая ключом в замочной скважине: не видит ли кто?

Вечером, лежа с Ириной в постели, Кротов вытащил из-под подушки зеленые брикетики и положил их жене на живот. Они смотрели по видику американскую мелодраму «Красотка» с Ричардом Гиром и Джулией Роберте. Смотрели не в первый раз, фильм нравился Кротову, потому что его Ирина была очень похожа на кинозвезду Джулию: такие же волосы, рот, слегка курносый «американский» нос. Ирине тоже нравилась «Красотка», хотя погрузневший экс-штангист Серега Кротов был далеко не Ричард Гир и даже не Арнольд Шварценеггер. Наверное, ей просто нравился сам голливудский плейбой с мудрыми глазами, а может, и вся эта заокеанская сказка в целом.

Ирина была из небогатой семьи, в рыночные времена ставшей попросту бедной. Отец работал на моторном заводе, чуть не попал под сокращение, месяцами «гулял» в неоплаченных «административных отпусках». Мать, в прошлом работник госторговли средней руки, женщина по торговым меркам глупая, то есть не набивавшая каждый вечер по три сумки наворованного, в новой рыночной торговле и вовсе потерялась и теперь мыла полы в какой-то крутой конторе на Червишевском тракте, неподалеку от дома. Когда отец Ирины умер от инфаркта, мать и вовсе сошла с катушек, стала выпивать с соседями по площадке, откровенными бичами, нигде не работавшими, но напивавшимися каждый день.

Конечно, Кротовы ей помогали, но не по годам взрослая Ирина предпочитала денег много не давать: сама платила за родительскую квартиру, покупала матери продукты и одежду и строго-настрого запретила Сергею в этот процесс вмешиваться. Тем не менее Иринина мама звонила Кротову на работу, жаловалась на здоровье и цены в аптеках, иногда дежурила возле кротовского гаража по вечерам: мол, какая встреча, шла тут от знакомой… Уставший за день Кротов сразу лез в карман, теща жеманно отмахивалась ручкой, но деньги всегда брала, сотни две-три.

Однажды перед тещиным днем рождения Кротов дал ей миллион, попросил купить что-нибудь себе из хорошей одежды. А потом они с Ириной приехали ее поздравлять; долго звонили, жена открыла дверь своим ключом, и они увидели многодавнюю пьянь и срань. Квартира была пуста, а за стеной выли песней пьяные голоса. Ирина заплакала, узнав в диком хоре высокий, какой-то юродивый материн голос.

Они оставили подарок и записку и уехали. Кротов так и не сказал жене про тот злосчастный «лимон», а спустя неделю снова встретил тещу у гаража. Хотел было поругаться, но снова полез в карман. Однако с той поры больше сотни тысяч никогда не давал. Теща опять деланно жеманилась, опять брала — быстро, клевком руки — и подмазывалась к зятю, говорила, какой он добрый, понимающий человек, а вот дочь родную мать не понимает, не уважает… Кротову давно обрыдл весь этот пригаражный дешевый театр, но он терпел и молил Бога только об одном: чтобы теща хотя бы в этот раз не попросила отвезти ее домой, потому что в машине Иринина мама начинала стонать новую пьесу: как повезло ее дочери, как повезло в жизни Кротову, не все же умеют так устроиться…

На экране телевизора Джулия Роберте шокировала персонал богатого отеля своим проститутским «прикидом», когда Ирина нащупала ладонью лежащие на животе пачки и спросила: «Что это, Сережа?» — «А ты посмотри», — сказал Кротов. И снова был полу-испуг, насупленные брови, тихий шепот: «Сережка, тебя посадят!». Они вскрыли обертку, жесткие тонкие бумажки липли друг к другу, не желали распадаться. Считали вместе на два раза, упаковывали разбухшие от тормошенья доллары в большой конверт, перетягивали его резинкой. Ирина металась по спальне, все решала, куда этот конверт положить; сунула в белье, и Кротов засмеялся, сказал, что про этот женский тайник знают все мусора и бандиты на свете. Ирина тоже рассмеялась и бросилась перепрятывать конверт, чем еще больше рассмешила мужа.

В коридоре хлопнула дверь туалета, после короткого стука (научилась все-таки) в спальню заглянула заспанная десятилетняя дочь, круглилась сонными глазами: «Родители, вы чё?».

Может быть, именно в ту ночь, после десяти лет приятных, но бесполезных усилий Ирина снова забеременела. Носила тяжело, от интоксикации похудела, подурнела: все-таки за тридцать, не молоденькая.

Родился семимесячный мальчик. Спеленатого сына Кротов носил на одной руке, на ладони, маленькое тельце не дотягивало до локтевого сгиба. Примерно в это же время у раньше всех женившегося Валерки Северцева уже родился внук.

…Кротов подъехал к гаражу, привычно оглядывая подступы на предмет обнаружения тещи. По субботам она редко появлялась, но все-таки… Кротов вспомнил, что вчера договаривался с женой поехать с утра на рынок — подыскать подарок имениннице. «Съездили». Уже загнав «джип» в сумрачное нутро обшитого деревом гаража — свою «Волгу» он теперь почти не трогал, держал ее в гараже при банке, разъезжал на казенном «Чероки», влюбившись в новую машину раз и навсегда, — Кротов передумал и газанул на задней передаче, осененный счастливой мыслью. И когда подлетел к подъезду, всплыл на лифте на свой четвертый этаж и позвонил (лень было рыться в карманах, да и грядущая мизансцена того требовала), жена открыла дверь и спросила: «Что же ты машину не поставил, или забыл, Сережа?» — он, как бы между прочим, сказал, протискиваясь в прихожую:

— Сегодня пить не буду. Хватит. Поедем на машине все вместе.

Ирина вскинула глаза, и снова вместо радости был удивленный испуг, и Кротов даже на мгновение пожалел о сказанном, но чувство вины за вчерашнюю пьянку с Лузгиным и ночь вне дома пересилило накатившее раздражение.

— Как Митя?

— Спит.

Родившегося сына назвали Дмитрием, по-городскому уменьшительно Дима, но Ирина настояла: Митя, так правильнее по-русски, и постепенно все привыкли, в том числе и дольше других сопротивлявшийся Кротов, который сегодня уже не мог представить, что этот клубочек радости и вечного беспокойства стали бы называть иначе.

Он побрился на два раза, долго чистил зубы. Потом, подгоняемый кислым запахом ночевки в одежде и борясь с похмельной ленью, все-таки разделся и влез под душ. Вышел освеженный, даже голова почти прошла. Зябко кутаясь в принесенный женой из спальни махровый халат, осторожно заглянул в комнату, где спал сын.

Митя лежал кверху попкой, утонув щекой в подушке. Маленький чистый кулак возле носа, рот полуоткрыт, пижамная курточка задралась, обнажив тонкий изгиб спины. Розовые пятки вылезли из-под одеяла, и Кротов потянулся рукой поправить, но шепот жены от двери: «Не трогай, разбудишь, пусть спит, время есть», — заставил его отступить. Пятясь; он задел ногой Митин велосипед, замер в коротком грохоте, но, слава Богу, пронесло.

Пока причесывал у зеркала мокрые остатки волос, Ирина стучала на кухне посудой, раздался гул микроволновой печи, из кухни потянуло запахом борща. Кротов с похмелья всегда ел первое — научился в Баку, где был в командировке еще по старым, нефтегазовским делам, и с тех пор любил рассказывать, как его, полумертвого с перепития, подняли хозяева в пять утра и повезли куда-то в темень, на окраину, где в зашторенном наглухо кафе ему подали тарелку крутого бульона «хаши» и полстакана водки. Давясь, он тогда опрокинул в себя стакан и, лязгая ложкой, глотал обжигающий бульон, густотою своей напоминавший сибирский только что сваренный холодец. Потом он задремал на кошме у стены и был разбужен друзьями около восьми. Выпил пиалу зеленого чая и с удивлением обнаружил, что трезв и свеж, никаких синдромов. Водкой он потом с утра не баловался, да Ирина и не позволила бы, но суп всегда ел с удовольствием.

Он уже ополовинил тарелку, когда в глубине квартиры пропела дверь, и топот маленьких босых ног по паркету заставил сердце сжаться в сладком ожидании. Митя выбежал в кухонный коридор, как всегда немного обиженный со сна, насупленно тер кулачком глаз, молча глядя на Кротова.

— Митя-ай! — сказал Кротов, улыбаясь.

Сын сморщил губы, потом, словно решившись на что-то и простив родителям свой детский страх просыпания в пустой комнате, быстро протопал тугими пятками оставшиеся метры и ткнулся отцу головой в живот, обхватил ручонками то, что лет двадцать назад еще называлось талией.

— Ну, конечно! — понарошку серьезным голосом воскликнула Ирина. — Мама с ним водится, кормит, купает, папа в это время пропадает Бог знает где, но мы его все равно любим больше, чем маму? Какая несправедливость!

— Ты писол? — спросил сын.

— Пришел, пришел, Митяй! — ответил Кротов, втаскивая тяжелеющего с каждым днем сына себе на колени.

«Крупный мальчик», — любила говаривать теща.

— И я писол, — вздохнул сын. — Будем кусать? Да? Да? — и кивал на каждое «да», глядя на Кротова снизу вверх.

— Ну вот, — сказала Ирина, — а со мной есть отказывался.

Они стали есть борщ из одной ложки. Кротов дул до головокружения (все-таки похмелье сказывалось), остужая бульон и овощи, выискивая в тарелке кусочки мяса без жира и прожилок. Митяй разбаловался, клевал с ложки, как воробей, Ирина запоздало устраивала им на колени полотенце. Сам Кротов хватал без разбора, чтобы успеть обслужить сына, пока тому не разонравилось играть в обед с отцом. Так они съели всю тарелку, и их похвалили.

Дочери еще не было: после обычной школы она ходила в музыкальную по классу гитары. Когда решила бросить скрипку, случился ужаснейший скандал. Кротов хватался за ремень, но помирились на том, что дочь продолжит серьезно на «фоно», а уж гитара — если так хочется. Кротов сам играл на гитаре с дворового детства, в армии переучился с семи струн на шесть, бряцал в компании несложными аккордами, пробовал даже имитировать любимых «битлов» и был сражен, когда однажды дочь, смущаясь до румянца, отобрала у него инструмент, долго подстраивала, перетягивала струны, и вдруг заиграла «Бикам зе сан», уверенно ставя тонкие пальцы в совершенно не известные Кротову позиции.

Гостевой народ притих. Дочь доиграла сложно и точно, с характерным «битловским» звуком. Народ заорал, захлопал, просил еще, но вконец раскрасневшаяся дочь ткнула гитару отцу и убежала к себе в комнату, а Кротов в тот вечер больше не играл, отдал гитару Сашке Дмитриеву. Тот был без комплексов, рубил по струнам по наитию и любил хвастаться, что играет плохо, но громко. Кротов и радовался за дочь, и был неприятно поражен, как быстро она обскакала отца, показав это прилюдно, и как легко старая кротовская компания, четверть века оравшая за столом под его переборы и чёс, безжалостно списала его из гитаристов в дерьмо.

Шел уже четвертый час. Ирина раскручивала бигуди, рисовала себе лицо перед зеркалом, а Кротов, позвонив матери и дав отбой насчет грозившего ей сидения с внуком, вытаскивал Митю из залитой борщом пижамы, гонялся ползком по кровати за убегавшим смеющимся сыном, хватал его губами за маленькие шевелящиеся пальцы ног. Поздний ребенок — почти внук, если вспомнить про Северцевых. С дочерью было не так, хотя Кротов любил и ее, но в ночных его кошмарах все самое нехорошее случалось с ним и с Митей, жена и дочь не снились совсем, словно их и не было. Проснувшись ночью в потном ужасе, Кротов уходил курить на кухню, стоял потом под дверью детской, прислушивался к тишине и боялся войти внутрь, словно мог обнаружить, войдя, что Митя исчез. Он понимал, что несправедлив к семье, но душа не делилась на равные части.

До двух лет сын засыпал вечерами в родительской спальне между Кротовым и Ириной. Крутился на подушке, пытался играть, и как бы рассерженный Кротов отворачивался от него, ложился на бок. Митяй подползал, трогал пальцами отцовскую большую спину, потом прижимался к ней лобиком и затихал, только изредка вздрагивая глубокими детскими вздохами. Заснувшего сына Кротов переносил в детскую, укладывал в деревянную с поручнями кровать и еще минут пять сидел рядом. Если бывал слегка выпивши, а дочь уже спала, шептал в темноте глупым от счастья голосом: «Вот вырастешь, Митяй, и забудешь своего папку…». От этих слов сердце наполнялось слезливой печалью, которую трезвый Кротов именовал потом сопливым старческим маразмом, но иногда его и трезвого не покидала мысль, что в этих вечерних сидениях, в дурацком этом шепоте открывалось какое-то неясное пророчество его обмякшей, расторможенной душе.

Отец у Кротова умер давно, так и не дожив до пенсии. Как, впрочем, и дед, и прадед. Пенсии и связанного с ней вынужденного безделья отец боялся, шутливо говорил: «Нам это не грозит», — так и вышло, убило инфарктом. Кротов догадывался, что это как-то связано с наследственностью и, вероятно, отразится и на нем самом, хотя сгубила отца его жизнь и работа навылет, во всегдашнем фронтовом режиме, его бесконечные командировки по северам и большевистские лозунги «Даешь!» и «За мной!». Жить по-другому отец не умел и не хотел. Его поколение, уцелевшее на войне, потом прикончило себя водкой, матом и работой.

— Мужички, поторопитесь! — крикнула от зеркала Ирина. — Одежда на диване!

Кротов унес сына в зал, принялся натягивать на него разложенные по дивану колготки, рубашки, штаны и куртки, всю эту многослойную детскую сбрую.

— Пиедем на машынке? — спросил сын, растягивая шипящее «ы», и снова кивал сам себе.

— Конечно, мой хороший.

В машине сын сидел на заднем сиденье с мамой. Рвался вперед, рядом с отцом, но Кротов побаивался, да и правила не разрешали.

В салоне «Чероки» по-прежнему пахло спиртным: надышал проклятый Лузгин, этот странным образом не спивающийся профессиональный уже алкоголик. Только сейчас, помянув Лузгина и всю вчерашнюю историю, Кротов обратил внимание, что Ирина ни разу не поинтересовалась, что там и как у Дмитриевых. «Наверное, звонила Светке, пока мы ездили, — подумал Кротов. — Или не хочет, чтобы я оправдывался». А что бы он ни сказал, это все равно бы выглядело оправданием за вчерашнее и неприход домой, потому что даже смерть Сашки и связанные с этим ночные хлопоты, чувствовал Кротов, воспринимались Ириной как лишний повод для двух старых алкашей нажраться и загулять, а жены пусть страдают. «Спокойно, не заводись», — сказал себе Кротов и признался, что жена его не так уж и не права. Можно было обойтись без этой надрывной ночной пьянки, с обильными слезами, воспоминаниями об ушедшей юности, приторными вздохами по Сашке и неискренними сентенциями типа «жил, как хотел, и умер, как хотел», «мелькнул, как метеор», «невостребованный обществом талант» и так далее. Кротов давно и ясно понимал, что Сашка Дмитриев был очень способным и очень слабым человеком, сильным только в потакании своим слабостям, и общество тут совершенно ни при чем — хоть коммунистическое, хоть капиталистическое. Если честно, то Кротов слегка презирал Дмитриева, и в утреннем сегодняшнем разговоре на кухне был скорее на стороне Сашкиного отца, чем Вовки Лузгина, чуть не набросившегося на старика с кулаками. Ему всегда представлялось, что быть непризнанным гением — это легко. Гораздо труднее добиться признания, и не только в искусстве. К тому же все непризнанные гении, прежде чем погубить самих себя, доставляли массу неприятностей и горя окружающим их людям, особенно самым близким, и не считали себя виноватыми в этом, а совсем наоборот: весь мир был виновен пред ними, и в первую голову те, кто любил их, но плохо, неправильно, не до конца. Сашку было жалко, это правда, но вины своей в его смерти Кротов не чувствовал и не признавал. Как не мог понять и простить Сашке, что тот всегда с готовностью ел, пил, а иногда и просто жил неделями на кротовские деньги и одновременно эти деньги открыто презирал.

— Лули-лули, — раздался позади голос сына, и Кротов вздрогнул и осознал, что замешкался на светофоре. Машины справа и слева от него уже пришли в движение, а сын хотел сказать: «Рули, рули!» — то ли ко времени пришлось, то ли начинал соображать, что к чему на дороге. Когда Кротова спрашивали о возрасте Мити, он обычно отвечал: «Начало третьего», — как про часы. Фраза ему нравилась, он сам ее придумал. «Начало третьего».

Чтобы не торчать в гиблом левом повороте с Республики на Одесскую, он вильнул в сторону раньше, скользнув вдоль фасада гостиницы «Восток» — этого стойбища заполонивших город торговых южан. Узкая Одесская не позволяла разогнаться, да он и не спешил. На углу Котовского, где раньше была пельменная, жена скомандовала: «Направо и во двор». Они въехали в квартал старых пятиэтажек. Кротов его помнил: здесь жил его школьный тренер, а сам Кротов жил в «панелях» на Рижской, отсюда через поле. С местными парнями они дрались в начале шестидесятых. Местные примыкали к «нахаловским» — деревенским хулиганам из самостройного поселка Нахаловка, вечным врагам всех «панелевских», считавших себя городскими.

Кротов хотел было отогнать «джип» на стоянку, но не мог вспомнить ни одной поблизости. Пришлось оставить машину у подъезда, подальше к забору детского сада, чтобы можно было караулить из окна, благо, Ирина знала, что окна у сестры выходят во двор. «Не угонят, так обдерут», — с неудовольствием, относившимся ко всему этому вояжу, подумал Кротов.

Уже на третьем этаже, поднимаясь не без натуги с сыном на руках по грязной лестнице, Кротов уловил вверху грубые мужские голоса. Мужики, его ровесники и чуть помладше, гурьбой курили на площадке, стряхивая пепел в жестяную банку из-под кофе, прикрученную к лестнице, ведущей на чердак. Увидев поднимающихся, мужики пригасили голоса, оценивающе глядели на незнакомых. Ирина поздоровалась — она шла первой. Кротов кивнул, сын молча таращился на чужих.

Двухкомнатная квартира была заполнена грудой одежды на тумбочке в прихожей, огромным столом в гостиной, суетящимися тетками в свежих крученых прическах, жареными запахами с кухни. Во второй комнате, смежной с гостиной, на большой кровати, заложенной в изголовье куртками и пальто, играли две девочки, года на два старше Мити. «Наверное, дети хозяйки», — предположил Кротов.

Из кухни прибежала рыжая крепкая бабенка, примерно одних с Ириной лет, в замызганном фартуке поверх цветастого платья, обнималась с Ириной, разводя в стороны запачканные готовкой кисти рук. Остро, по-женски, с интересом глянула на Кротова, принимая от него цветы, ахнула при виде большой коробки с импортным беспроводным чайником — подарочным хитом сезона.

Митю немного раздели, чтобы не взмок и не простудился. Сын сразу вскарабкался на кровать и уселся напротив девочек, молчал и не двигался. Девицы смотрели на него, как на куклу.

— Ну ладно, играйте, — сказал Кротов, положив дубленку поверх общей кучи на кровать.

Ирина прятала в пакет лишние пока Митины одежки, сюсюкала с девицами, ободряюще улыбалась сыну. Кротов потоптался у порога и ушел через гостиную в коридор, где надел ботинки и с явным облегчением выскользнул из душной и тесной квартиры, хлопая себя по карманам в поисках сигарет.

На площадке курили пятеро, но разговор вели двое, оба невысокие, в белых рубашках с расстегнутым воротом и немножко женских вязаных кофтах. Кротов обратил внимание, что так одеты почти все, кроме него и еще одного парня, тоже в пиджаке, но без галстука, и Кротов решил, что и он зря надел «удавку».

Один из споривших сидел на синем деревянном сундуке, другой стоял вполоборота, опершись ногой в домашнем тапочке на перекладину чердачной лестницы. Кротов привалился спиной к стене, крашенной таким же синим, что и сундук.

— Четырнадцать миллионов, — сказал сидящий. — Ты понял, нет?

— Да ну тебя, звездишь, — сказал стоящий.

— Четырнадцать миллионов! Бля буду, Коля, верные люди сказали, звездеть не будут. Четырнадцать миллионов в месяц твой директор получает, и это еще ништяк: говорят, на судостроительном еще больше. Понял, нет? Вот так. А ты хотел, чтобы я за пол-лимона уродовался в литейке? Пошли они на хрен! А вы, дураки, вкалываете, как раньше. Задарма. Зарплату когда видел?

— Аванс был в прошлом месяце…

— Ава-анс! С Нового года зарплату не платят, кинули три сотни на аванс, чтоб не сдох…

— Хрен их поймет! — с чувством сказал стоящий. — Понаделали акции-фуякции, дирекции-фуекции… В правлении одни чужие, из каких-то фондов, банков… В уставе хрен разберешь, да его никто и не читал.

— Во-во! — поддакнул сидящий.

— Директор теперь вроде не хозяин, его правление назначает. Чуть какой вопрос: «Я человек нанятый, задавайте вопросы правлению». А где оно, правление? Я его видел год назад на собрании, в морду никого не помню, на фиг.

— Хрен по деревне, два по селу, — ухмыльнулся сидящий, плюнул на окурок и кинул его в банку. — Разворовали завод в звезду.

— Ну, а ты чё предлагаешь? — резко спросил стоящий. — Чё, тоже воровать? Так я бы рад, да не хрен.

— Ладно, покумекаем, — сказал мужик на сундуке. — Ну че там, дадут нам выпить сегодня или нет?

Стоявший у лестницы мужик подошел к квартирной двери, раскрыл ее и гаркнул:

— Ляля!

В проеме нарисовалась именинница.

— Скоро там? — спросил мужик.

— Все-все-все, Коленька, идите садитесь, — затараторила именинница, снимая с шеи петлю фартука, добавила персонально для Кротова: — Проходите, присаживайтесь, где удобнее.

Кротов немного смутился тем, что его так угодливо отличили, специально замешкался с окурком у банки, пропустив мужиков вперед. «Еще и не пить, — с тоской подумал он. — Сдохну ведь со скуки».

Он хотел сесть где-нибудь с краю, ближе к выходу из комнаты, чтобы можно было ходить курить, не тревожа соседей, но ему оставили место в глубине, почти у окна, рядом с мужем именинницы. Ирина сидела напротив с Митяем на руках — видно, тому надоели девицы, а вообще он был ужасно компанейским парнем, что радовало Кротова. Умение не бояться людей, легко сходиться у ними еще пригодится Митяю во взрослой жизни, если, конечно, грядущие детсад и школа не задавят в мальчишке эти Богом данные качества. Сам Кротов их не растерял, хотя с возрастом ему все труднее удавалось преодолевать внутренний барьер неприязни в общении с поневоле нужными людьми.

Кротов оглядел стол и обнаружил тещу, вернее — тещину голову в крашеной синеве волос, едва заметную над столом — сидела на низком диване. Теща церемонно кивнула ему, прижмурив глаза. Были здесь и женщины — родные сестры с мужьями, родителями — и полстола незнакомых Кротову мужиков и баб.

Когда разливали по первой и Кротов отказался от водки, налив себе в рюмку какого-то самодельного морсу — минералки не было, муж именинницы Коля посмотрел на него, как на убогого. Кротовскую фразу «я за рулем» всерьез не принял, обидчиво скривился, но Ирина зашептала ему в левое ухо. Коля покивал и глянул на Кротова уже с пониманием, даже сочувственно-уважительно. «Господи, — подумал Кротов, — что она ему наболтала про меня?».

Митяй слез с маминых колен и путешествовал под столом, где, судя по возне и тихим визгам, давно уже обосновались девицы. Что-то коснулось правой кротовской ноги. Он хотел было приподнять скатерть и заглянуть под стол, как вдруг острые когти, продирая брючину, промчались вверх по ноге, и на коленях у Кротова образовался большой котяра, угрюмый и лобастый, а вслед за ним из-под края скатерти появилась восторженная Митяева мордашка. Кротов спихнул котяру себе за спину и протянул руки сыну.

Старик на дальнем конце стола говорил тост, помесь грузинского с нижегородским, что-то про птичек и животных, закончив речь паузой и риторическим вопрошанием к сидящим:

— Так за что же мы выпьем, товарищи? Что пожелаем дорогой имениннице?

Гости набрали в груди воздуху и по кивку тостующего хором проорали:

— Чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось!

Кротов слышал эту речевку тысячу раз, даже в более скабрезных вариантах, и подивился энтузиазму стола, оравшему пошлятину с первобытным восторгом. Сын сполз с отцовских колен и нырнул в подстольный сумрак.

— Закусывайте, — сказал Коля.

Стол был загроможден съестным, обычным для таких компаний. Ненавистный Кротову своей неизбежностью мясной салат, пародия на «Оливье», с дешевой колбасой вместо мяса, под жирным местным майонезом. Тертая свекла с чесноком, хрящеватый студень, вскрытые банки со шпротами, сморщенные засолкой и тугие в маринаде огурцы и помидоры. Винегрет, крупновато рубленный. Селедка с костями, какая-то темная рыба ломтями — похоже, горбуша…

— «Полный стол, а жрать нечего», — уныло резюмировал Кротов.

Став со временем не то чтобы богатым, но обеспеченным, он довольно быстро излечился от нуворишевской манеры восторгаться омарами, упоенно глотать склизкие мидии или томно сосать абсолютно некусаемую деревянную салями. Пришедшие в семью деньги научили его ценить и любить натуральность еды, ее качество и простоту. Вареная картошка, печеные или тушенные в собственном соку овощи, кабачки и баклажаны из духовки, рис с овощами, хорошая речная рыба на пару и отборное свежее мясо, приготовленное без выкрутас. Из «новорусского» набора прижились только креветки, которые Кротов мог поглощать без устали. А из ненавистного с детства вдруг полюбился ливер, самая погань давних бедных лет. Ирина выбирала ливер на базаре, резала «требуху» кусочками, жарила с луком на оливковом масле и подавала с соусом из отжатой простокваши, настоянной на рубленой зелени и толике чеснока. Рецепт этот Кротов тоже привез из Баку, назывался он «джиз-быз». Ни дочь, ни Ирина «джиз-быз» не жаловали, а потому готовилось блюдо не часто, под настроение, а вот сын с охотой жевал избранные кусочки из отцовской тарелки, но без соуса, и Кротов всегда оставлял на блюде не залитый соусом островок для Митяя.

На горячее подали мясо по-французски, под сыром, но с резаной картошкой — тюменский вариант. Кротов был не против такого варианта и положил себе с горкой, как вдруг ноздри уловили ненужный здесь копченый запах. Он ковырнул вилкой запеченную сырную корочку, пожевал… Сыр был колбасный. «Твою мать!» — ругнулся Кротов, но мяса с картошкой поел.

Он уже второй раз ходил курить, слушал разговоры мужиков про последние зимние рыбалки и сам добавил пару слов: подледный лов он знал хорошо. Когда из комнаты раздался треньк не шибко настроенной гитары, радостные вопли насчет «а я лягу-прилягу» возвестили о начале концертной программы.

Он вернулся на место, поискал глазами Митяя — того не было видно. Ирина раскраснелась от выпитого вина, через стол беседовала с сестрами. Компания давно уже поделилась на несколько вперекрест говорящих групп, что свидетельствовало об изрядном всеобщем подпитии. Парень, брякавший на гитаре в углу, уже выкладывал аккорды с расстановкой — пьяные пальцы плохо слушались, да и сноровки игровой у парня не было. Пошептавшись с соседкой, Ирина протянула через стол руку и тронула Кротова за рукав.

— Сыграй, пожалуйста, Сережа.

Кротов и дома-то трезвый никогда не играл, а тут и вовсе удивился Ирининой просьбе.

— Да ладно тебе, — не слишком ласково ответил он жене, но Ирина все теребила его за руку, даже окунула в салат провисающий рукав новой блузки.

— Просим, просим! — захлопали в ладоши женщины по соседству.

— Васек, гони инструмент! — скомандовал муж именинницы Коля. Гитара пошла по рукам и встала торчком на коленях у Кротова.

— Ну, Ирка… — с неподдельной яростью сказал он, но застолье восприняло злость за обычный семейный юмор. Муж Коля засмеялся и хлопнул Кротова по спине:

— Давай, друг, чтоб душа развернулась.

Кротов положил гитару поудобнее, слегка отстранившись от стола, скользнул большим пальцем по струнам, крякнул и, входя в роль деревенского лихого балалаечника, хриплым голосом произнес:

— Я не могу без стакана!

Народ снова засмеялся. Муж Коля понимающе кивнул, потянулся за бутылкой и налил Кротову почти полный фужер водки. Все еще не соображая, что происходит, Кротов уставился на жену, и его собственная жена вдруг сказала:

— И в самом деле, что ты скучаешь, Сережа?

— А машина? — дурным от неожиданности голосом спросил Кротов.

— Не боись, Степан вас отвезет, — ответил муж Коля.

— Какой Степан? — свирепея, снова спросил Кротов.

— Это я, — раздался голос от двери. На Кротова совершенно трезвыми глазами смотрел тот приземистый мужик, что сидел на сундуке и говорил про директорские миллионы.

— Я вас отвезу.

— А потом? — Глупее вопроса и быть не могло.

— Вернусь на тачке, — ровно ответил Степан.

— Он у нас вообще не пьет, — счастливым голосом сказала сидящая рядом с мужиком женщина.

— У меня «джип»…

— Ну и что? Руль — он у всех одинаковый.

Окончательно сбитый с толку Кротов еще посидел с дурацким видом, потом взял фужер и опрокинул его в себя.

— Ай, молодец какой! — пропела именинница.

— Дайте-ка ему огурчиком зажевать.

Простая тюменская водка оказалась вполне нормальной, без ацетонового вечного привкуса. И сморщенный огурец был сочным, с хренком, луковой крепостью. «Чего мучился?» — подумал Кротов, вытирая рот бумажной салфеткой.

— Что поем? — спросил он громко, раскатив по струнам привычный всем дворовый ля минор.

— Спой нашу…

— Нет, — ответил он Ирине. — Давайте что-нибудь общее.

Они спели «Снова замерло все до рассвета». Низковато настроенная гитара слегка дребезжала в басах, зато струны не резали пальцы. Инструмент был дешевый, с неудобным толстым грифом, но от выпитой водки подымался кураж. Кротов заиграл с «педалями», с акцентами, на смене аккордов даже получалось глиссандо, сухой поначалу звук завибрировал, запел… «Нехеровый я все-таки музыкант, — сказал себе Кротов и уточнил: — Для такой вот компании».

— Хоцу гитайку, — плаксиво сказал сын за кротовской спиной.

— Потерпи, — сказала Ирина. — Пусть папа еще поиграет немножко. Иди ко мне, Митечка, иди, мой хороший.

После второго фужера Кротов и вовсе разошелся, сбацал пару старых рок-н-роллов на якобы английском языке. Пел «по-итальянски» про «уно-уно-уно моменто», компания ревела от восторга и подпевала.

Решили сдвинуть стол и устроить танцы. Места всем не хватило, именинница плясала на диване, чуть не рухнула на тумбочку с составленными горой тарелками. Кротов забросил гитару — плясали под магнитофон — и почти не покидал уже курилку на лестничной площадке, где на сундуке поставили водку с закусью для желающих. Он уже был со всеми на «ты», и все тоже были с ним на «ты», и компания на лестнице уже почти нравилась ему: нормальные мужики, прямые и честные, без всякой там интеллигентской мокроты.

Муж Коля курил кротовские «Бенсон энд Хеджес» и стращал народ возвратом коммунистов:

— Бля буду, наши вернутся — мы всю эту хреновень разгоним на хер.

Мужики поддакивали ему, но как-то не очень. Трезвый Степан только хмыкал и разливал водку. Кротов в разговор не ввязывался, пока Степан не спросил его, протягивая рюмку:

— А что наш банкир молчит?

— Какой я вам, на хрен, банкир, — отмахнулся Кротов. — Я так же наемник, как и все. Сегодня поставили — завтра уволили. Банкиры все в Москве сидят. — А подумал: «Откуда он знает? Или Ирина сказала?.. Теща! — озарило его вдруг. — Точно, теща! Нахвасталась, старая карга…».

Теща за столом старательно пила по маленькой и вообще была почти незаметна, только визгливый голос на спевках выдавал ее присутствие и накопившийся внутренний градус.

— Вот в чем и беда наша, — говорил тем временем Степан. — Московские ханыги всю страну разворовали и Западу продали на сто раз. Ну, что он может, тот же Рокецкий? Он только голову подымет — Ельцин сабелькой махнет, и нету папы Лени.

— Да чё Ельцин! — Муж Коля размахивал недопитой рюмкой, кропил водкой соседей. — Ельцин нормальный мужик, его там эта жидовня московская окружила, на хер, врут ему все, на хер, мозги пудрят, на хер. Тут Луньков приезжал, ну этот, депутат из Думы, на заводе выступал. Такого понарассказывал, на хер, сплошное ворье. Никому веры нет.

Кротову почему-то расхотелось дальше пить, и он не знал, что делать с рюмкой. Позади него скрипнула дверь, и спасительный голос Ирины позвал его:

— Сережа, мы собираемся!

— Иду-иду, Ириша.

— Ну и я с вами, — сказал Степан.

Еще не было и восьми вечера, но мордашка у Митяя уже оплыла усталостью, близким сном. Кротов быстро оделся, заслонился потянувшимся к нему сыном от прощальной, на посошок, выпивки, всем покивал и спустился во двор. «Джип» стоял на месте, внешне нетронутый, грязный до стекол от ночных и сегодняшних разъездов.

— Хоцю лулить, — сказал сын.

Кротов разблокировал сигнализацию и усадил Митяя на шоферское сиденье. Митяй крутил баранку, блестел проснувшимися глазами, пробовал дотянуться до рукоятки передач и чуть не свалился вниз, к грязным педалям. Кротов едва успел поймать его за капюшон курточки, пристегнул к сиденью ремнем безопасности, но Митяй раскричался — не мог в таком положении дотянуться до руля, — выскользнул, крутясь, из-под черной шлеи и чуть не свалился снова. Кротов рявкнул на него, как пес на щенка. Митяй притих и смотрел на отца то ли виновато, то ли обиженно.

Кротов не всегда понимал сына, и подчас ему казалось, что маленький сын знает куда больше жизнь, чем отец предполагает об этом.

У Сашки Дмитриева была интересная теория на этот счет. Он утверждал, что дети в момент рождения знают все, что знает Бог, но, постепенно взрослея, забывают.

Из подъезда вышли Ирина и Степан, и буквально следом вылетела именинница Лариса в пальто внакидку, в туфлях на каблуках, замахала в воздухе какой-то двухвостой тряпочкой. Ирина ахнула, всплеснула руками. Выяснилось: Митины колготки, забытые на батарее в спальне. Ирина обнималась с двоюродной сестрой, а та смотрела на Кротова из-за плеча жены совершенно блядскими глазами, серыми в опушке длинных загнутых ресниц. «А ведь ничего, — подумал Кротов. — Весьма и весьма ничего». Когда уже садились в машину, Лариса протянула ему пухлую ручку и сказала:

— Вы к нам совсем не ходите, Сережа.

Кротов не чувствовал себя сильно выпившим и вполне мог вести машину сам, однако Степан уже расселся по-хозяйски на шоферском сиденье, с интересом лапал набалдашник на руле, качал пальцами влево-вправо стоявшую в нейтральном положении ручку передач, оглядывал забитую датчиками приборную панель.

— Нормальный аппарат, — уважительно произнес Степан.

Кротов передал ему связку ключей, двумя пальцами отделив хромированный клинышек замка зажигания.

— Как ты себя чувствуешь, Сережа? — спросила жена.

— Отлично, — ответил Кротов.

Они все трое сидели сзади, Митяй посередине, верхом на откидывающемся подлокоточном валике.

— Неправда, — сказала Ирина. — Ты какой-то сердитый сегодня.

— Устал немного. — Кротову был неприятен этот разговор в присутствии постороннего.

— Не переживай, Сережа. Сашку уже не вернешь, и ты в этом совсем не виноват. Я же знаю, сколько ты сделал для него. Митя, сиди спокойно, пожалуйста.

— Ну что, поехали? — спросил Степан.

Трогаясь с места, он недогазовал и заглох, но потом ехал уверенно, без дерганья, и Кротов вскоре перестал следить за ним и дорогой, благо, жена взяла на себя роль штурмана и беспрерывно подсказывала Степану, куда поворачивать.

— Да понял я: угол Профсоюзной и Советской! — не выдержал Степан. — Знаю я ваши дома, не волнуйтесь, доедем.

Фиксируя ладонью митяеву коленку, Кротов еще раз прокрутил мысленно слова жены и ему стало стыдно, потому что весь вечер он думал и страдал совсем не об умершем Сашке. Всю первую половину застолья, пока не выпил и не взял в руки гитару, Кротов думал о деньгах и о том, что с ним, Серегой Кротовым, может случиться и случится почти наверняка, если он не найдет способ выкрутиться из создавшегося дурного положения.

Когда он в сердцах сказал Лузгину, что, мол, и убить могут, это было не просто расхожей фразой, хотя Кротов и не думал, что дойдет до таких крайностей, причем именно с ним. Незавидное и несвободное положение директора филиала имело одно преимущество: все, кому надобно, знали об этом и понимали, что Кротов — всего лишь стрелочник на финансовых путях и стрелять в него совершенно бессмысленно. Поставят другого, а то и вовсе закроют или переведут филиал в Ханты-Мансийск или Нижневартовск под новую «крышу».

Стратегия банковской деятельности, в том числе и теневой, определялась и контролировалась из Москвы. Кротову сообщали, какие деньги и от кого принять, какие и кому выдать. Даже в случаях с так называемыми «ночными» депозитами ему совершенно четко указывали, какой структуре и на каких условиях передать средства, якобы продолжающие лежать без движения на расчетных банковских счетах той или иной организации. Свою долю от теневых операций Кротов получал регулярно, деньги в банк возвращались, как правило, вовремя, поэтому ни ревизоров, ни рэкета он не боялся, пока не ступил на собственную площадку для «игры», дарованную ему московскими хозяевами за примерное поведение.

Самый большой свой «откат» — сто тысяч долларов наличными — он получил в конце прошлого года, когда ухитрился профинансировать нефтяную экспортную сделку, «оплатив» операцию деньгами страховой компании, державшей «казну» в его филиале. Страховщики понятия не имели, где гуляли их миллиарды: по бумагам ничего не происходило. Президент головного банка Филимонов операцию одобрил, в случае форс-мажора обещал закрыть «дыру», за что и взял ровно половину кротовского «отката».

Кротов вспомнил, как два часа ждал связного в огромном холле московской гостиницы «Украина». Прилетел из Тюмени рано утром, был голоден и нервен; в кармане лежал обратный билет на сегодняшний же вечерний рейс.

В глубине холла мерцал огнями буфет, манил запахом свежего кофе, но Кротов не решался даже на минуту покинуть кодовое кресло — справа, напротив столика вахтеров. Он не знал в лицо связного и боялся его упустить.

В конце второго часа в холле появился заспанный мужик в спортивном костюме «Найк» с полиэтиленовым пакетом в руке. Мужик лениво подошел к Сергею, посмотрел на него мутными глазами.

— Это ты Кротов? Паспорт покажи.

Сергей торопливо полез в карман, среди кучи билетов и командировочных бумаг нашарил твердую книжечку. Мужик полистал паспорт, вернул его и протянул Кротову пакет.

— Извини, друг. Загуляли вчера. Будь здоров.

Все так же лениво, вразвалку, мужик побрел к лифтам. Кротов с трудом распрямил отекшие ноги, в легком шоке вышел на огромное гостиничное крыльцо. Водители-частники у подножия лестницы делали ему знаки, но Кротов прошел направо и еще раз направо, двинулся пешком к станции метро. Ему казалось, что каждый прохожий встречный рентгенит глазами злосчастный пакет, на дне которого газетным кирпичом раскачивались деньги.

Он сел на означенную скамейку возле входа на станцию, взмокшее от долгого ожидания в гостиничном холле тело пробирал озноб. Кротов поднял воротник дубленки и услышал голос:

— Сергей Витальевич, идите за мной.

Он пошел за молодым парнем в замшевой неброской куртке. У входа тот притормозил, докуривая сигарету, и сказал подошедшему Кротову:

— Выйдете на третьей остановке.

В переполненном вагоне Кротова качало и прижимало, пакет стукался о чьи-то ноги. С трудом прорвавшись к двери на нужной станции, он выскочил на перрон, закрутил головой, совсем мокрой под норковой зимней шапкой. Толпа схлынула, поезд ушел, и Кротов увидел парня, сидящего на скамейке лицом к рельсовому провалу.

— Где? — спросил парень, когда Кротов присел рядом.

— Вот, — ответил он, приподняв пакет. — Но там всё, я…

— Ну вы даете, Сергей Витальевич.

Парень принялся рыться в пакете двумя руками, шелестел газетой. Достав и сунув во внутренний карман объемной куртки половину «кирпича», парень сказал:

— Спасибо. Езжайте дальше. Только спрячьте это… и не в «дипломат», а в карманы. Хотя насчет пакета… Оригинально. Всего хорошего! Да, вот ваша командировка. В банк можете не заезжать.

Парень протянул Кротову бланк с печатями и исчез за мраморной колонной. Кротов, обливаясь потом, растолкал по карманам пиджака пачки долларов, убрал в бумажник командировочное удостоверение: зачем, спрашивается, вез из Тюмени свое? «Четко работают», — подумал Кротов. Еще раз вспомнил ленивого похмельного мужика в холле гостиницы «Украина». Господи, какими же они деньгами ворочают, если для них сто тысяч долларов, почти полмиллиарда рублей — вот так, в авоське, у всех на виду, словно семечки…

Легкий мандраж еще раз охватил Кротова, когда он проходил контроль в Домодедовском аэропорту, но с тех пор он знал, что в том количестве доллары не звенят. Вернувшись в Тюмень, не удержался и поделился открытием с Лузгиным, катая шары в бильярдной. Склонный к афоризмам Лузгин ответил: «Доллары не звенят, если друзья не стучат».

Потом Кротов абонировал номерной анонимный сейф в чужом банке, где гарантировалось неразглашение имени владельца, и долго думал, где спрятать ключ…

Вот и приехали, — сказал Степан. — Будем в гараж загонять?

— Нет, спасибо, я сам, попозже.

Кротов хотел было дать Степану тысяч двадцать на такси, но что-то подсказало ему, что мужик откажется, будет неловко, и он просто пожал Степану руку, сказав формальное:

— Забегайте, если что.

— Спасибо, — улыбнулся Степан. — Может, и свидимся еще.

— Вы нас так выручили! — сказала Ирина.

— Хороший у вас пацан.

— Дя-дя! — сказал Митяй. — Дядя лулил!

— Рулил, рулил! — согласился Степан, помахал Митяю рукой и ушел в темноту аллеи.

Сын отказался идти в подъезд, потопал на игровую площадку к любимым своим качелям, и Кротов минут двадцать еще качал его, подстелив на холодное сиденье свой толстый мохеровый шарф и придерживая сына сверху за капюшон.

— Исёё! — кричал Митяй, когда качели замедляли ход. — Исёё кацяй! — и делал губы гузкой.

«Пошло оно все на хер, — думал Кротов, глядя в блаженное личико сына. — Вывернемся».