10
6:29. Через минуту наступит очередной новый день. Я посмеиваюсь над своим будильником. Он не в состоянии меня победить. Не в состоянии застигнуть меня врасплох. Пусть завтра снова попробует.
Мое отражение с надеждой взирает на меня из зеркала, но мне пока невдомек почему. Я выглядываю в окно, и наконец до меня доходит: сегодня Рождество. Особенный день, как все особенные дни.
Режим ожидания продолжается, как обычно, но в воздухе уже витает другое настроение. За завтраком все ведут себя миролюбиво и оживленно. Завтрак подают вовремя. Кофе даже имеет цвет. Хлеб еще теплый. Все разговоры крутятся вокруг сегодняшнего вечера. Вокруг встречи Рождества.
Больница — самая не дискриминирующая из известных мне машин, стригущих всех под одну гребенку. У всех здесь все одинаковое. Каждому предоставлены равновеликие (или равно малые) возможности на счастье и успех, а религии, происхождения, преступления, футбольные команды и полы равноценны (или равно бесценны). Поэтому любое торжество отмечается у нас на один манер. Будь то Ураза-байрам, Рождество или День синего хрена — праздник есть праздник. Веселье проходит в актовом зале «Радуги».
В день праздника временно отменяется повседневная рутина, может, поэтому я в столь приподнятом расположении духа. Одна рутина ловко подменяется другой. Здесь мало места для сюрпризов. Гровер, например, из года в год отвечает за обустройство сцены, а мы с Хакимом неизменно украшаем актовый зал.
Сегодня утром Хаким проснулся в одиночной камере, но после краткой консультации с инструктором и заведующим психиатрическим отделением Хакиму все-таки разрешили участвовать в общем гулянье. Его «конфронтацию» с доктором-неумейкой сочли мелким «рецидивом», который подробно проанализируют в новом году, сейчас же он может праздновать все, что ему заблагорассудится.
Между завтраком и собранием «декоративной бригады» мы с Хакимом выкуриваем на улице по сигарете.
— Все путем?
— Все путем.
Я стараюсь не слишком совать нос в дела своих одногруппников. Их головы и так битком забиты, и если я оставлю их в покое, они сделают то же самое для меня. Хаким это ценит и без слов выражает свою благодарность, оперевшись локтем на мое плечо.
По дороге в актовый зал мы проходим мимо небольшого тюремного магазинчика. В нем можно купить разные разности, не ограничиваясь потребностями в бутербродах с арахисовым маслом и джемом. Хоть там и полно всяких продуктов, но выбор не ахти какой. Всего два вида чипсов, например. С паприкой и обычные. Один сорт чая. Обычный. Одна газета: «Телеграф» (тоже весьма и весьма обычная). Зато от сигарет ломятся полки, наверное, потому, что курят здесь все. Единственный минус этого изобилия — каждая пачка стоит на пятьдесят центов дороже, чем в нормальных магазинах. Бесплатно в «Радуге» только солнце встает.
Для многих пациентов это дороговато. Своим принудительным трудом мы зарабатываем здесь примерно девяносто центов в час, которые перечисляют на личный счет, полностью контролируемый больницей. Логично, ведь почти каждый пациент приходит сюда с такими долгами, что волосы дыбом встают. На меня это не распространяется. Не скажу достоверно, какая сумма у меня на счету, но, скорее всего, я раз пятьсот могу купить этот магазин со всем его содержимым.
Тем не менее у меня нет доступа к моему счету. Если мне нужна наличность на карманные расходы, я обязан написать запрос в шестнадцати экземплярах и отдать его инструктору группы. После чего запрос изучается и проходит через уйму инстанций. Лишь спустя какое-то время в своем почтовом ящике я нахожу конверт с деньгами. Загадочная коммунистическая система, без сомнения, изобретенная самой крупной шишкой в многоступенчатой организации нашей больницы.
Директор, самопровозглашенный профессор экономики, придумал для нашей официально частной больницы хитроумную финансовую схему, которая выглядит так: во-первых, деловым клиентам предлагается приобрести высококачественную продукцию, производимую в наших мастерских по тарифу концентрационных лагерей. Это весьма прибыльный источник дохода. Во-вторых, психиатрическая больница также является госучреждением, а значит, имеет право на дотацию.
Что касается последнего, то наша больница единственная из всех полугосударственных структур не попадает под бюджетные сокращения правительства. Если по всей стране приходится трижды перекручивать каждую лакричную полоску, прежде чем ее разделить, то психбольница специального типа с интенсивным наблюдением может спать спокойно. В нынешнем политическом климате бюджет не урезают лишь в двух областях: здравоохранении и безопасности. Именно в «Радуге» оба любимых конька политиков чудно уживаются друг с другом. Добавьте к этому автономную организационную структуру больницы и получите финансовый рай для мафии на зависть Берлускони.
«Радуга» попадает под энное количество государственных кормушек (наш директор умудряется воспользоваться всеми) и вправе сама решать вопрос о своей финансовой состоятельности. Мне тут рассказали, что служебное крыло больницы завешено якобы утерянными работами художников поколения «Кобры» (при этом их, похоже, никто не ищет). Судя по всему, искусство по-прежнему считается надежным капиталовложением. Карел Аппел на черный день.
11
«Декоративная ОргГруппа» насчитывает в этом году восемь человек. Мы тут же переименовываем себя в «ДОГов». Этот увеличенный под лупой обезьянник проникнут небывалым духом коллективизма. Брюс (высокий квадратный негр из другой группы) по прозвищу «Альфа-Дог» открывает собрание распределением обязанностей. Никто не артачится, и по окончании заседания все безропотно приступают к привычной работе. Брюс расценивает это как доказательство своего успешного лидерства и удаляется мыть пол.
Таким мы его знаем гораздо лучше. Брюс страдает мизофобией и почти никогда не расстается со своей шваброй. Поэтому его называют «черномазым» (и вовсе не из-за цвета его кожи — дискриминация и обобщения в нашей больнице строго запрещены). Впрочем, может, и потому, что он ежедневно надевает свой засаленный парик, имитирующий косички «раста» (все, больше об этом не будем).
Нам с Хакимом выдают аэрозольные баллончики с краской и поручают расцветить полотна, натянутые на стене. Сюжет мы вольны выбрать сами, главное, чтобы он не был связан с Рождеством. Дабы не обидеть тех, у кого иные религиозные предпочтения. После краткого «мозгового штурма» длительностью в одну сигарету мы решаем, что темой в этом году будет «все-что-можно-найти-на-ферме-начинающееся-с-буквы-О». Грейтье, назначенная инструктором по оформлению праздника, одобряет нашу идею.
— Только не рисуйте осла. А то он может вызвать ассоциацию с рождественскими яслями.
Хаким начинает с большого зеленого огурца, а я грубыми мазками изображаю фигуру овцы.
Во время обеда к нам присоединяются Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф. Леке, Рул и Дан — бывшие кореши из окрестностей Эйндховена. Эта троица всегда держится вместе, почти прижавшись друг к другу, как сиамские близнецы. Иногда это и вправду необходимо, ведь больничные коридоры слишком узки, чтобы пройти по ним шеренгой из трех человек. Когда топаешь им навстречу, они, завидев тебя, машинально, не замедляя шаг, выстраиваются в ряд. Подозреваю даже, что каждый день они договариваются, кто в таких случаях будет возглавлять строй. Многие команды по синхронному плаванию позавидовали бы их хореографии.
Похоже, что Леке в результате утренней жеребьевки получил право говорить первым. С воодушевлением он принимается нас расспрашивать:
— Ну как, уже готовы к вечеру?
— Пока нет, остались еще огород, овес и…
Хаким прерывает сам себя, сообразив, что Леке своим вопросом имел в виду другое.
— Ну а бухлом запаслись?
Этот вопрос тоже звучит риторически, и приглушенным тоном Леке продолжает:
— Только между нами, пацаны: у нас на сегодняшний вечер всего до фига. Так что если захотите бухнуть или курнуть суперрасслабляющего дерьма, обращайтесь к нам. Только вы двое — больше никому не предлагаем.
Он так и сказал: «курнуть суперрасслабляющего дерьма». Его придурковатый, дворовый язык сбивает меня с толку больше, чем собственно содержание. Не секрет, что в «Радуге», как и в любом другом охраняемом учреждении в Голландии, ничего не стоит добыть наркотики или спиртное. Причем пронести их контрабандой гораздо легче, чем употребить. Всем давно понятно, что тебя обязательно застукают. Ведь каждую неделю пациенты сдают анализ мочи. Конечно, и эту проверку можно обойти, но слишком уж это накладно. Большинство пациентов покорно принимают свое наказание, смиряются с пометкой «рецидив» и два дня оттягиваются в одиночной камере.
Мне это не нужно.
— Можете отдать мою порцию Фикки, — говорю я, кивая Дану, который в замешательстве озирается по сторонам.
Хаким совещается со своей божественной половиной, а я теряю всякий интерес продолжать беседу. Я никогда не брезговал «дурью». Искусство и делирий неразлучны. Но это было раньше. Зачем рецидивировать, когда у тебя и так сплошной рецидив?
12
Такси остановилось слишком далеко, не имея возможности подъехать вплотную к парку, который оцепили в связи с проводимым там праздником. Флип хотел стащить первый попавшийся велосипед, чтобы покрыть последние триста метров, но Грегор обхватил его за шею и поволок за собой. В утешение он достал из-под свитера бутылку виски. Флип раздал нам экстази и запил свою порцию большим глотком.
— Пошли веселиться!
У входа в парк гигантское колышущееся сонмище людей с нетерпением ожидало открытия. Все выглядели на одно лицо. Мужская половина была одета в чересчур облегающие майки с инфантильным рисунком, отбеленные по последней моде джинсы и шлепки. Девушек едва прикрывали стратегически ниспадающие куски ткани, которые в совокупности отдаленно напоминали платьица. Все неестественно широко улыбались. Сверху, наверно, казалось, что сюда стеклись наркоманы со всей Европы.
Охрана не утруждала себя тщательным обыском посетителей. Флип расстроился — только зря мучился, придумывая укромные местечки для своих наркотиков. Войдя в парк, мы тут же попали в объятия пританцовывающей, цветастой девушки.
— Чупа-чупс? — стоя за большим рекламным стендом, она бесплатно раздавала леденцы на палочке. — Пусть сегодня у всех будет что пососать. Не надо будет в кровь кусать щеку.
Ее зрачки превосходили размером леденцы, которые она рекламировала.
— Вот он, успешный маркетинговый трюк! Где еще нужны леденцы? Там, где принимают наркотики! В этом рекламном отделе явно работает человек, знающий толк в своем деле, — бросил в воздух Флип.
Было, наверное, градусов тридцать, звучала расслабляющая музыка. Изучая окрестности, мы прошли мимо «мини-бара», которым служил домик на детской площадке, в окружении крошечных столиков и стульчиков. За столиками взрослые, умирая со смеху, потягивали пиво из малюсеньких стаканчиков, разносимое официантами-лилипутами. В довершение этой абсурдной картины в углу мини-террасы был припаркован игрушечный двухэтажный автобус. Грегор сказал, что через пару часов съел бы на закуску такого вот «гнома во фритюре». Он снял свитер, выставив на всеобщее обозрение расплывшиеся пятна пота на полинявшей майке с «Роллинг Стоунз».
Около необъятной сцены возвышалось «чертово колесо». Очертив глазами два круга, я понял, что экстази начал действовать. Все поплыло, по рукам пробежали мурашки, казалось, что кто-то дернул за веревочку и праздник включился. Завелась музыкальная шкатулка. Свет заиграл волшебными лучами. Музыка стала фоном.
Во время прогулки мы набрели на группу полузнакомых Флипа. Коллеги, одноклубники, офисные клерки — разницы я не замечал. Я будто пожимал руки сороконожке или многорукому роботу, пока не сообразил, что несколько пар этих ручек принадлежали самым утонченным, очаровательным и милым девушкам на свете.
Ручки превратились в ласки. Дружеские ласки. «Классная музыка», — ласкались они. «Какое приятное у тебя на ощупь платье», — ласкался я. «Давай никогда не расставаться», — ласкались они. «Эй, мы вроде уже обнимались, не важно», — ласкался я. И только я начал привыкать к этому средневековому хороводу, как тут появился Грегор.
— Пора выпить. Пойду затарюсь. У тебя есть деньги?
Поцеловав на прощанье свой кошелек, я обернулся, но было уже поздно. Наверно, это был лишь плод моего воображения, потому что, когда я посмотрел на своих новых-лучших-друзей-на-сегодняшний-вечер, оказалось, что танец ласк кончился и все увлеченно беседуют друг с другом.
Я попытался поучаствовать в разговоре об уравнениях быстрых движений, но тут же сел в калошу, полагая, что это название фильма. Мимо на ходулях прошли мужчины и женщины в клоунских костюмах. Не успев толком вникнуть в происходящее, я очутился рядом с Флипом, который вручил мне две таблетки.
— Все под контролем?
— Нет.
— Ну и замечательно.
Пока время стояло на месте, мы обнимались как заведенные, пили, танцевали и целовались. Достигнув апогея, я ощутил потребность притормозить. Оглянуться вокруг и подумать. Иногда полезно, особенно когда пребываешь в состоянии эйфории. Посмотреть на себя со стороны. Подняв глаза, я обнаружил верхушки деревьев окружающего нас леса. Для меня в тот момент, ей-богу, не было ничего прекраснее, чем эти деревья. А еще точнее: той линии, где верхушки соприкасались с небом. Это было настолько завораживающе, что я даже прослезился.
Я поделился своими чувствами с банкиром, стоявшим рядом, и тот мгновенно меня понял. Так мы и стояли, по-дружески пялясь в небо, пока в какой-то момент оно не поплыло, отделяясь от леса. Это видение было еще чудеснее, и я незамедлительно поведал об этом банкиру.
Я надеялся на одобрительное «вау», но краем глаза заметил, что его лицо исказилось.
— Нет, этого нельзя допустить, — прошептал он. — Небо должно остаться на месте. Помоги мне, вместе мы сможем удержать небо над лесом!
И, зажмурившись, он начал тужиться.
— Но это же ни с чем не сравнимое зрелище, — попробовал я еще раз.
Тут банкир застонал и, когда мне уже порядком поднадоела эта игра, я заметил, что он к тому же еще и обмочился.
— Что ты сказал? — Его подружка подбежала к банкиру и вывела его из транса. Пока она тащила его к выходу, я заметил вдалеке Грегора с двумя ящиками «Пайпер-Хайдсика», в сопровождении ангела и демона.
У демона были длинные темные волосы, потрясающая фигура и чувственный рот. Она сразу поцеловала меня в губы. Я ощутил ее сладкое дыхание и снова унесся в прекрасное далеко. Мои руки безмятежно покачивались на волнах ее тела, и тут она шепнула мне на ухо:
— Так ты тот самый знаменитый художник?
Я бросил взгляд на Грегора, и тот ухмыльнулся.
У белокурой девушки был миллиард кудрей (в тот вечер я пересчитал их дважды). Своим идеальным телом она вызывающе льнула к моему. Это тоже был своего рода танец, хотя слово «танец» не вполне отражало всех оттенков происходящего.
— Ты не перестаешь меня удивлять, — сказал я Грегору, раздававшему бутылки шампанского.
Вечер все тянулся — никто и не подозревал, что он может кончиться. Музыку включали то громче, то тише, то опять громче. Диджей издевался над публикой. Веселая оргия продолжала клокотать на «колесах» Флипа и шипучке Грегора. Но вдруг неожиданно музыка смолкла. Зажегся яркий свет, и три тысячи потных однояйцовых близнецов в солнцезащитных очках посреди ночи направились к выходу.
Я немного засуетился, но Флип (который умел выпутаться из любой переделки) спокойно сказал:
— Без паники, я кое-что организовал. Большой лес. Большой сказочный лес.
Напротив выхода, за сценой, в ограде был лаз, куда уже нырнул автобус с лилипутами. Мы с сороконожкой Флипа и девушками Грегора последовали за ним, в темный лес. Воспользовавшись этой промежуточной программой, мы подзарядились таблетками. Каждый наслаждался собственными галлюцинациями. И когда, хихикая, как подростки, над нашей ночной вылазкой, мы уже собрались было повернуть назад, вдалеке забрезжил розовый свет. Прямо-таки иллюстрация из «Алисы в стране чудес». Сказочный лес. Afterparty.
На крыше игрушечного автобуса стоял диджей и ждал нас, чтобы завести музыку. Мрачное, будоражащее техно. И с первым же тактом я снова захмелел. В доску. Я больше не чувствовал себя наполненным воздухом. Я был легче воздуха. И летел, точно искра в ночи.
13
Хаким и я любуемся результатами нашего творчества. Хаким подрисовывает омлет, а я наношу последний штрих на осиное гнездо. Мы не искали легких путей, выбрав этот сюжет, но зато актовый зал расписан веселыми и, главное, совершенно безобидными картинками.
По пути в группу Хакима жестом приветствует Лекс. Меня игнорирует, ну и слава Богу. Обычная вечерняя программа полностью перекроена, групповую терапию тоже отменили. До рождественского ужина еще целый час, и мы решаем сыграть в «Колонизаторов». Что практически бессмысленно, ведь никто не понимает правил и не желает ничем меняться с другими. Когда я наконец предлагаю Гроверу четыре булочки и окурок в обмен на руду, я выигрываю, хотя об этом никто не догадывается. Мы с Гровером идем курить, а остальные превращают игру в подобие шашек. Все в выигрыше. Все довольны.
Рождественский ужин представляет собой жареный рис с порыжевшими дольками консервированного ананаса. Не думаю, чтобы хоть один из наших пациентов был вегетарианцем, но, поскольку сегодня с нами ужинает весь персонал больницы, меню продумано досконально.
Групповые инструкторы в большинстве своем — студенты из псевдолиберальных богатых семей, завалившие экзамены по психологии. Свои фрустрации они заедают бесчисленными плитками экзотического шоколада «Макс Хавелаар», после чего сажают свои бесформенные тела в широченных свитерах (где хватает места для семи животов) на диету доктора Фила, ограничиваясь крапивным чаем и булочками с мюсли.
Я ничего не имею против вегетарианцев. Более того: в лучшие дни своей жизни я и сам был вегетарианцем, но другим-то зачем навязывать? Насаждение вегетарианства сделалось повальным с тех пор, как акулы рыночной экономики просекли, что на этом можно нагреть руки. Йогуртовые фрикадельки, снегоходы из биологически разлагаемых материалов, родниковая вода в поддержку стран третьего мира — пока есть спрос, возможности маркетинговой машины безграничны.
Думаю, что «Макс Хавелаар» — это на самом деле новый продукт колумбийского наркокартеля Кали. Сознательное и здоровое вегетарианство с благоприятными последствиями для окружающей среды в качестве бонуса стало интересным лишь тогда, когда человек углядел в нем личную выгоду. Массовая коммерция тут же с жадностью за это ухватилась, и вот сейчас я порчу свои пломбы, жуя экологически чистый, вторично переработанный турецкий горох. «Ой, больно!»
За большим столом я сижу рядом с capo di tutti capi нашей больницы: директором Смюлдерсом (для него ужин — обязательный номер социальной программы, заканчивающейся в половине шестого, после чего он спешит к своей заброшенной семье).
— Все в порядке? — спрашивает он и, надеюсь, не ждет от меня ответа.
Шмыгая носом, я смотрю в сторону, подперев рукой подбородок, а потом едва заметно киваю.
— Я слышал, ты увлекаешься искусством.
Интересно, где он мог это слышать, ведь искусство я ненавижу.
— Мы, по воле случая, собрали весьма внушительную коллекцию. Я, конечно, всего лишь любитель, но горжусь плодами наших общих стараний.
Я тем временем спокойно начинаю отсчет до включения процедуры «интенсивного смотрения в окно».
— Хотел тебя попросить, если тебе любопытно, взглянуть на нашу коллекцию. Задокументировать ее, так сказать. Ты ведь, насколько я слышал, учился в академии художеств, там вас наверняка учили составлять каталоги.
Понятия не имею, но зато я знаю все кафе в Амстердаме и окрестностях: вводные курсы с первого по шестой академии изобразительного искусства.
— Не более четырех часов в неделю, по вторникам и пятницам, тебе разрешается работать в служебном отсеке. При условии, что ты будешь продолжать вести себя так, как делаешь это в последнее время.
Соскользнув на кончик стула, я готов словесно сровнять с землей этого напыщенного ублюдка. Но стоит мне открыть рот, как челюсть пронзает острая боль, и я всовываю голову в панцирь.
— Подумай-ка об этом на досуге. На следующей неделе поделишься со мной своими идеями. Счастливого Рождества.
Тучный слизняк направляется к выходу. Четверть шестого, праздник еще впереди.
Могу ли я поглядеть на его фашистскую коллекцию? Он что, вообще с катушек съехал? Иногда мне кажется, что все мы в этой больнице заигрались в игру, в которой пациенты и персонал на один день меняются ролями. Идиотский нарциссический словесный понос, изрыгаемый некоторыми «нормальными людьми», вызывает тревогу.
Во время перекура я рассказываю о нашем разговоре Хакиму и Гроверу. Хаким со мной не соглашается.
— Даже и не думай отказываться! Пациенты не допускаются в служебный отсек, а там столько всего прикольного! Будешь нашим шпионом.
Интересно, кого Хаким имеет в виду под «нашим», но шпионская деятельность меня определенно не прельщает.
— И еще знаешь что? Тебе больше не придется целыми днями корячиться в саду. Может, тебе выделят стол и компьютер с интернетом. Тебе же предстоит перелопатить массу материала для каталога?
Первого аргумента в общем уже достаточно. Четыре часа разнообразия. В этой рутине.
— Ну ладно, посмотрим. В конце концов, никому от этого плохо не будет, — вздыхаю я, выдувая дым, и подмигиваю Гроверу, — в крайнем случае подправлю там слегка наши досье.
Гровер не понимает шутки и спрашивает, как там мой зуб. Просит подробно описать, что я чувствую. И если зуб придется вырвать, можно ли Гроверу его заполучить?
14
По возвращении в зал мы обнаруживаем, что столы уже раздвинуты. На сцене наша местная «Йостибанд» проверяет звук. Поскольку почти все здесь неизменно рвутся играть на гитаре, группа состоит из пяти гитаристов и барабанщика. Грейтье исполнит сегодня две песни из репертуара Шинейд О’Коннор. Я пробую заглушить зубную и нарастающую ушную боль слабым кофе.
Только я собираюсь снова устроить себе перекур, как рядом возникает доктор-неумейка. По тому, как он одет, видно, что он отчаянно старается выглядеть старше, чем он есть. Бежевый вязаный жилет и синие брюки фирмы «Докерс».
— Как дела, док? — говорю я. — Если ты прихватил с собой трубку, можем вместе пойти подымить.
Это не было приглашением, но доктор-неумейка, как всегда, неправильно меня понял.
— Я не курю, это вредно для легких. Но составлю тебе компанию.
Мы стоим на улице, под импровизированным газовым отоплением. Раньше я ненавидел неловкое молчание, сейчас же я в нем чемпион. Доктору-неумейке платят за то, чтобы он меня разговорил, так что пусть поднапряжется. Вероятно, его несловоохотливость предписана ему третьим разделом курса по психиатрии, потому что он долго держит паузу, прежде чем взять слово.
— Как обстоят дела с воспоминаниями? Ты уже что-нибудь записал?
По-моему, мой вздох глубочайшего раздражения он принимает за вздох глубочайшей сосредоточенности, потому что продолжает гнуть свое:
— Не надо писать роман, всего несколько ключевых слов. Хочу побольше о тебе узнать. Ведь тебе столько всего пришлось пережить.
Скрестив руки, он ждет, что я отвечу.
— Сколько раз мне повторять? — слышу я собственный голос. — Я ничего не пережил. Ничего не переживаю. И не хочу переживать!
Про себя я принимаюсь считать. Медленно и долго. Мысленно рисуя белые цифры на все светлеющем холсте. До тех пор пока эта жизнь, эта ее часть не закончится и не наступит новая.
Доктор-неумейка смотрит на часы. Ему пора, он разворачивается и, довольный собой, удаляется в актовый зал. Я провожаю его взглядом и вижу, как Ниф-Ниф, Нуф-Нуф, Наф-Наф и Хаким чапают в направлении физкультурного зала. Это одно из любимых мест Метье. Но Метье еще не вернулась из ожогового центра в Бейфервяйке, и физкультурный зал превратился сейчас в облагороженную пивнушку.
По-видимому, сегодня там разрешено курить «суперрасслабляющее дерьмо». Долю секунды я сомневаюсь, не присоединиться ли мне к ним. Но из актового зала доносится заключительный аккорд песни «Nothing compares to you», значит, теперь и там тоже затеплилась жизнь.
15
В актовом зале четверо охранников режутся в карты. Я встаю у них за спиной и наблюдаю за игрой. Минут через пятнадцать меня приглашают занять место одного из охранников. Разговор ведется о футболе. Более незатейливого времяпрепровождения не придумать. Между тем диджей уже завел попурри из хитов девяностых. Инструкторши зазывают всех на танцплощадку, и спустя какое-то время им, похоже, это удается. Когда мой напарник во второй раз тайком и как бы нечаянно мухлюет, мне надоедает играть. «Милли Ванилли» поет: «Girl I’m gonna miss you», а я озираюсь по сторонам в поисках инструктора нашей группы, который мог бы отвести меня в мою комнату. Я хочу спать. Не помню, был ли когда-нибудь такой период, когда бы я не чувствовал себя усталым. Завтра, скорее всего, снова наступит новый день. Я благодарен охранникам, которые не пытаются меня отговорить. Ведь они тоже просто отсиживают свое время. Но стоит мне встать, потянуться и зевнуть, как меня возвращает к реальности истошный крик.
Охранники тут же вскакивают, музыка обрывается. Инструкторы полукругом загораживают дверь, чтобы никто не покинул актовый зал. Но я уже в коридоре. Крики слышатся со стороны физкультурного зала (откуда же еще?). Слева и справа меня обгоняют охранники. В руках у них полицейские дубинки. Только бы не Хаким, надеюсь я. Кто-то бежит, падает, и снова топот. Один из карточных охранников прижимает меня к стене.
— Остаться здесь. Не вмешиваться.
Только бы не Хаким.
Крик переходит в безудержный плач. Я слышу, как Лекс ругается:
— Отпусти меня, падла! При чем тут я?
Дана вытаскивают за ноги из зала. Его лицо в крови. Закованного в наручники Рула толкают вперед.
— Я хотел ему помешать, ведь он чокнутый!
Хакима по-прежнему не видно. Какое-то время из зала доносятся лишь голоса, переговаривающиеся по рации. И тут я вижу, как он несется по залу. В чем мать родила, с двумя хоккейными клюшками из красного пластика в руках. Снова крик. Вопит девушка, судя по всему, смертельно напуганная. В зале зажигают полный свет, и я вижу, как Хаким принимается избивать клюшкой охранника. Улучив момент, девушка мчится к двери. Но слишком торопится и спотыкается. Ей помогают подняться. Хакима нигде не видно.
— Он за теми шкафами, — говорит кто-то. Еще одна партия охранников устремляется в зал.
Кричащей девушкой оказывается Грейтье, инструкторша по оформлению праздника. Грейтье, Шинейд О’Коннор. Ее лицо в крови, одежда сорвана с тела. Грудь в царапинах. Она не произносит ни слова, только рыдает, двое коллег уводят ее наверх.
Крики продолжаются. Еще не конец. Лекса, без сознания, уволакивают под мышки из зала. И тоже заключают в наручники. Хаким еще прячется, думаю я, и пытаюсь зайти внутрь, но меня оттесняют назад.
— Брось палку! — слышу я, а в ответ на непонятном языке звучат причитания Хакима.
Снова крик. И удар. Кто-то падает на пол. Я слышу, как охранники пинают ногами тело Хакима. Как они бранятся. Хакима я больше не слышу. Я больше вообще ничего не слышу.