63
Сегодня первый летний день. Самый длинный день года. Разница колоссальная: просыпаться, когда еще темно, или просыпаться, когда уже светло. Я принял душ, почистил зубы и теперь, чистый и свежий, радостно любуюсь своим отражением в зеркале. Если честно, то выгляжу я в последнее время гораздо лучше. Шрамы, оставшиеся от швов, уже почти исчезли. Я налился соком, приобрел цвет, так что еще протяну какое-то время.
Вдобавок я стал другим человеком. С момента моего признания психиатрам в день гибели Метье я преступник. Я виновен. Но это убеждение пока что только облегчает мне жизнь. С самим собой жить, конечно, несладко, если ты преступник, но где-то нужно найти силы, чтобы суметь себя простить. Если сможешь простить себя сам, то есть крошечный шанс, что тебе простят и другие. В больнице в этом плане все складывается удачно. Я не знал, как отреагируют одногруппники на мое столкновение с Даном. Им же теперь все про меня известно. Я для них открытая книга. Я уязвим. Но в то же самое время свободен. Теперь мне больше нечего скрывать. What you see is what you get. Теперь я могу жить дальше, хотя иногда меня по-прежнему сковывает страх. В целительном смысле.
Все пациенты и сотрудники нашей больницы верят, что у каждого есть право на второй шанс в жизни. Звучит логично: иначе, что ты здесь забыл. Но если вдуматься, то все не так очевидно. Ведь подобное убеждение требует гуманистического мышления, которое присуще отнюдь не каждому члену нашего общества. Человеку свойственно ошибаться. Все когда-нибудь писали в бассейн. Как раз тем, кто утверждает, что никогда этого не делал, я бы не поверил. Но человеку необходим шанс на исправление своей ошибки. Так считают все, кто здесь работает, и наше общество, видимо, тоже, иначе «Радуги» просто бы не существовало. Мне нравится эта мысль, сегодня она меня окрыляет.
64
Моя муравьиная ферма превратилась в сумасшедший дом, где царит хаос. В последние дни я не уделяю ей должного внимания. Ничего страшного: во-первых, муравьи все равно меня игнорируют, а во-вторых, согласно инструкции, ферма находится на полном самообеспечении, так что наверняка там разберутся без меня. И все же в ближайшее время следует заняться моими друзьями. В инструкции сказано, что сообщество муравьев необходимо регулярно проверять на предмет состояния здоровья. Правильно. Мне нужен врач — им нужен врач, и я назначаю им прием в своем муравьином дневнике.
65
Сегодня утром у меня встреча в кружке «Умелые руки». Открытка Хакиму разбередила что-то внутри. После недолгих раздумий я решился. Вернуться в искусство — для начала только к живописи. Рисовать лишь то, что нравится.
Когда я подхожу к ателье госпожи Ван Дяйк, она уже поджидает меня в дверном проеме и аплодирует, завидев меня. Я воспринимаю это как нежелательное проявление интимных отношений на рабочем месте, но не убегаю и решаю посмотреть, что будет дальше.
— Ура! Как здорово! Настоящий художник в моем ателье!
К счастью, я там сегодня единственный пациент. Госпожу Ван Дяйк зовут Изабель, и она запрещает мне обращаться к ней по фамилии. Она помешана на розовом цвете, который неизменно присутствует в ее гардеробе. Не помню, чтобы хоть раз она появилась в больнице без какой-нибудь розовой детали. Этот цвет соответствует ее настроению: все у нее «веселое», «забавное», «чудесное» или «дивное». Такая нарочитая жизнерадостность должна скрывать в себе какую-то темную, печальную тайну, но если здешние психиатры этого не видят, я тоже не буду ломать голову.
Как и все сотрудники больницы, Изабель обладает полным доступом к моему досье. Поэтому она в курсе, что я учился в художественной академии и грел руки на искусстве. С одной стороны, это удобно, ведь мне не надо ничего объяснять, но с другой довольно неловко, поскольку рождает у нее определенные ожидания. Поэтому я сразу расставляю точки над i.
— Хочу проверить, нравится ли мне еще рисовать. Хочу поэкспериментировать и попробовать свои силы. Только и всего.
— Отлично. Замечательно. А сколько времени тебе потребуется?
Сколько времени мне потребуется? Все упирается здесь во временные рамки. Если значительную часть своего времени я планирую посвятить живописи, мне надо суметь обосновать свое намерение. И запросить разрешение. И хорошо его аргументировать. И отстоять свою точку зрения. И…
— Я уже все продумала, это легко организовать (ага, я весь во внимании). Занятия по живописи будут частью твоего учебного плана. Это ведь связано с тобой и, возможно, с твоим будущим. Твой учебный план еще не заполнен, так вот мы этим и воспользуемся. Никаких проблем. Чудесно. Я всю устрою.
— Чудесно, — мне остается только ей поддакивать. Я ни в коем случае не рассматриваю свое посещение ателье как карьерный шаг в будущее. Мне даже не по себе от этой мысли. Но если так положено окрестить бюрократического зверя, то я не возражаю. Сейчас я хочу только одного — рисовать, и направляюсь к самому большому мольберту в ателье Изабель.
— Предоставляю тебе полную свободу. Позови меня, если тебе понадобится помощь. Хотя сомневаюсь, что способна чему-нибудь тебя научить. Мы могли бы даже рисовать вместе. Все возможно. А в какой манере ты, собственно, рисуешь?
И это самый оскорбительный вопрос, который можно задать любому мало-мальски творческому человеку. Будь добр, наклей-ка на себя ярлык. Так мне легче будет создать о тебе представление, которое на данный момент весьма ограничено.
Но я не хочу обидеть Изабель. Уж слишком она радужно-розовая. Я говорю ей, что собираюсь попробовать разные стили.
— А, так ты постмодернист?
— Что-то в этом роде.
— Я в этом полный профан. Для меня постмодернизм — это абстрактная мазня. Хотя и с внушительным ценником.
Она смеется собственному сравнению, но меня это не обижает. Меня не волнует ее мнение.
Меня не должно волновать ее мнение. Ведь я и сам ни черта в этом не смыслю, но все-таки ее замечание меня задевает. Кто она такая, чтобы судить?
— Нет, никакая это не мазня! — к своему удивлению, я начинаю что-то растолковывать этому розовому телепузику на доступном ей языке. — Постмодернизм можно сравнить с растолстевшим, избалованным американским ребенком, развалившимся на диване перед телевизором. У него уже все есть, причем в самом шикарном исполнении. Ему в этой жизни больше ничего не надо. Вообще-то у него два ежедневных занятия.
Изабель смотрит на меня так, словно я Синтерклаас. Она счастлива, что наконец-то может серьезно поговорить об искусстве.
— Какие же?
— Просмотр новейших ситкомов и поедание новой фамильной марки чипсов.
Розовая Барбамама вся напрягается. Может, она пытается вникнуть в мой монолог?
— У этого ребенка больше нет системы отсчета. Он не в состоянии оценить, какой пакетик чипсов вкуснее. У него нет мнения о сериалах, которые он смотрит. «Мыло» как «мыло», чипсы как чипсы. Понимаете?
Изабель не понимает.
— Чипсы стали для него условным понятием. Нет смысла считать один пакетик вкуснее другого, если знаешь, что все равно не получишь один и тот же пакетик дважды. Другими словами, ничто больше не является исключительным, или все является исключительным в равной степени.
— Ну хорошо, чипсы, а дальше?
— Вот эти чипсы и есть постмодернизм! Искусство уже давно не несет в себе реальных функций. Больше не надо ломать табу. Да и святынь никаких не осталось. Такие художники, как Энди Уорхол, это увидели. И принялись критиковать само искусство.
— А, это тот, что рисовал банки с супом?
По-моему, сейчас она надо мной издевается.
— Точно! Банки с супом «Кэмбелл» стали искусством. Все стало искусством, то есть искусства как такого не стало. Искусство относительно.
— Как чипсы?
— Да! И нет! Поэтому не важно, какое искусство ты творишь. С таким же успехом можешь вообще ничего не создавать. Или всё.
— Но ведь каждый в состоянии отличить красивое от уродливого?
Вероятно, мне просто следует развернуться и уйти. Или согласиться и нарисовать цветок, но вместо этого я подхожу к рабочему столу Изабель. Я беру со стола бумеранг-открытку и приклеиваю ее к белому холсту. «Спасибо, до свидания!», гласит открытка.
— Что это значит? Это искусство? — спрашиваю я Изабель, которая думает, что мы с ней играем в какую-то игру.
— Да, думаю, да. Подожди-ка. Ага, понимаю. Этой открытке не место на этом холсте, к тому же она кривовато приклеена. Значит, это ошибка. Спасибо, до свидания! Верно?
— Верно! Как угодно! — я беру черный маркер и рисую на открытке жирный черный крест.
— А сейчас? Как ты думаешь, что это значит?
— А! Сейчас это опять превратилось во что-то другое. Здорово! Дай-ка подумать…
— Нет, стоп. Достаточно. Так можно продолжать до бесконечности! — одновременно я понимаю, что лишь все больше завожусь. Я плотно закрываю маркер колпачком и роняю его на пол. Надо было сразу линять отсюда, и я разворачиваюсь в направлении двери.
— Нет, это ты стоп! — Изабель меня опережает. — Я не совсем понимаю то, о чем ты говоришь, но я прекрасно вижу, что тебе все это очень близко, да?
— Да, логично, по-моему.
— И поэтому не стоит сразу от этого бежать.
Изабель отклеивает открытку от мольберта и прикрепляет на него новое полотно.
— Я еще не уверен.
— Еще? Значит, это вопрос времени?
— Наверное, — тихо вздыхаю я.
— Я сейчас же составлю учебный план. Это же потрясающе! Обязательно приходи снова!
66
Когда в слесарной мастерской меня встречает Франк, настроение мое сразу улучшается. Франк — это мой новый напарник в отделе автоматической распилки (да, я быстро продвигаюсь по служебной лестнице!), веселый, открытый и заражающий всех своим энтузиазмом.
— А вот и мой главный человек, Бен! Я уже распилил тринадцать досок, но без тебя, если честно, дело не спорится. Иди скорей сюда!
Франк сам выбрал себе имя и выговаривает его на американский манер: «Фрэнк». Он родом из Марокко, из маленькой берберской деревушки. Местное консервативное население живет там по жестким неписаным законам мусульманского сообщества. Франк не исключение. Он еще ни разу не брал в рот спиртного, и пока мы распиливаем безупречно ровную доску в голландской психиатрической больнице с принудительным лечением, его возвращения дожидается шестнадцатилетняя красавица невеста. Мне интересно узнать о суровых правилах общежития в стране его происхождения. Ведь большего сексуального влечения, чем он, не испытывает никто. Он не гомо и не гетеро — Франк называет себя омнисексуалом. «В каждом человеке есть что-то прекрасное».
Франк уже не девственник. Когда я в первый раз спросил его о прошлом, он чистосердечно признался мне, как в его берберском сообществе мальчики-подростки вынуждены удовлетворять свои потребности.
— Все очень просто. Мы не имеем права заниматься сексом ни с какими другими женщинами, кроме собственной жены. Что нам остается?
— Действительно, — сказал я, думая, что он повторяет мой вопрос.
— Нет, как ты думаешь, что нам остается?
Я не понял, куда он клонит, и ткнул пальцем в небо:
— Козы?
— Ха-ха! Козы! Ты с ума сошел! Нет! Мальчики, конечно! Это большая тайна. Об этом никто не говорит. Но в моей культуре это в порядке вещей. Пока не женишься, можешь спать с мальчиками. Но после свадьбы ни в коем случае. Иначе тебя будут считать гомиком, обманывающим свою жену. До свадьбы — пожалуйста! Только держи рот на замке.
Довольно широкие взгляды, подумал я про себя, и представил себе, что чувствовал Франк, когда из марокканской глуши он вдруг попал в греховную ночную жизнь Роттердама. Где сплошь только секс. Полагаю, мне не надо долго гадать, какое преступление он совершил. Я и не гадаю. Не важно. Я лишь добровольно отдаюсь во власть его простодушия и жизнелюбия.
67
Сегодня у нас с Франком работы невпроворот. Мы должны выпилить внешние стенки заданных размеров для театральной крытой площадки в саду. Днем в «Радуге» устраивается театральный фестиваль «Парад». Наш парад сумасшедших лишь отдаленно напоминает кочующий театральный «Парад», гремящий каждое лето по большим городам нашей страны.
До моего творческого отпуска в психушке для нас с Грегором «Парад» был всегда событием года. Мы ходили туда отчасти ради культуры, отчасти чтобы выпить со старыми приятелями по художественной академии, но в основном поглазеть на полукультурную толпу квазиинтеллигентов, посещающих театр исключительно по купону газеты «Фолкскрант». Эти однодневные театралы забредают туда как в парк миниатюр «Мадюродам»: «Ой, поглядите, как славно расположился этот сценический народец в своем цыганском таборе».
Так или иначе, до 2005 года сотрудники «Радуги» вместе с небольшой группой пациентов были завсегдатаями театрального фестиваля, если тот находился проездом в городе. Пациенты отбирались тщательным образом, а больница обеспечивала усиленное сопровождение: не меньше двух инструкторов на одного пациента.
Помимо этого, каждый год «Радуга» делегировала четырех пациентов на участие в четырехдневном пешеходном марафоне в Няймегене. Организовывала прогулки на парусных лодках, выезды на пляж, походы в музеи и даже соревнования по стрельбе на траншейном стенде настоящим оружием. Эти мероприятия особенно нравились долгосрочникам типа Гровера. Их умышленно институционализировали, и жизнь от события до события в немалой степени способствовала их укоренению в больнице. Другие же, получая дополнительную мотивацию для участия в подобных поездках, преуспевали в собственном излечении.
В 2005 году, правда, в мед попала ложка дегтя. Один из пациентов, отправившийся под наблюдением инструктора навестить семью, сбежал. А потом совершил тяжкое преступление. Что для министра юстиции (самого высокого начальника всех психушек) стало веской причиной, чтобы запретить все групповые экскурсии пациентов на территории Голландии. Сейчас запрет на некоторые мероприятия уже сняли. В этом году, например, состоялась прогулка на парусниках, и вскоре планируется поездка на велосипедах вдоль реки Фехт. Групповой поход на «Парад» вряд ли когда-нибудь снова разрешат. Слишком многолюдно, слишком опасно.
Вылазка на «Парад» была гвоздем сезона прежде всего для сотрудников больницы. Они получали удовольствие от спектаклей, но больше всего им нравились отклики пациентов на эти спектакли. А поскольку персонал «Радуги» не только любит витать в облаках, но и обладает скрытым чувством драмы, то было решено создать свою версию «Парада» — «Радужного парада»!
Сейчас здесь царит веселая суматоха, в которой участвуют сотрудники и пациенты больницы. Даются представления. Повсюду музыка, танцы, кабаре и палатки с едой. Это идеальная мини-версия настоящего «Парада».
68
Я договорился с Франком и Гровером посмотреть несколько представлений. Франку нравится Гровер. Вообще-то Франку все нравятся, так что мне безмерно повезло, что Гроверу тоже нравится Франк.
— Гровер, бисквитный монстр! — кричит Франк приближающемуся издалека Гроверу. Тот развел руки в стороны и делает вид, что летит. Понятия не имею, летают ли на самом деле эти странные персонажи из «Улицы Сезам». Нам, во всяком случае, весело.
Франк уже определил начало нашего маршрута.
— Пойдемте к ларьку с пончиками! Вы глазам своим не поверите!
Пончики похожи на булочки, так что Гровер тут же соглашается. В отчете центра судебной психиатрии записано, что я довольно часто не верю своим глазам, поэтому я тоже не возражаю.
Франк обеими руками машет в сторону пончиковой достопримечательности. Там в пожелтевшем фартуке поверх синего комбинезона выпекает пончики сам шеф слесарной мастерской. Он держит все под контролем, и его самоличное присутствие являет собой последний штрих в этой картине. Он словно сахарная пудра на пончике. А вот защитные очки, наверное, снять забыл.
— От фритюрного жира? — кричит Франк шефу, очерчивая пальцами два круга вокруг глаз.
— В ларьке с пончиками не бывает несчастных случаев! — не без чувства самоиронии отвечает шеф с улыбкой под усами.
Мы с Франком съедаем по пончику и полчаса наблюдаем за тем, как его обсасывает Гровер.
— Это будет нашим аттракционом на следующий год, — осеняет Франка. — Ларек, где артисты уминают продукты, не разжевывая их. Номер багетоглотателей. Ты будешь участвовать, Гровер?
Гровер не любит багеты, но в остальном идея ему по душе.
Мы проходим мимо сине-фиолетовой палатки с табличкой «Гадалка». В палатке сидит Изабель в роскошной розовой цыганской юбке.
— Пять минут, — прошу я у своих приятелей и жду, когда она закончит свой сеанс.
Из палатки появляется радостный Херре. Он в таком восторге, что тут же снова встает в очередь.
— Ага, мадам Дездемонде уже видит: это художник. Входи же, юный Микеланджело, и позволь цыганскому оракулу предсказать твое будущее.
Изабель постаралась. Дымовая машина (которую используют на каждом празднике в нашей психушке) создает мистическую атмосферу. Она притащила с собой вдобавок кучу личных вещей — такого количества китча я не видел с тех пор, как однажды случайно зашел в «Ксенокс».
— Мадам Дездемонде, мне бы хотелось узнать, что уготовано мне судьбой в части учебного плана? — последние два слова я растягиваю таинственным шепотом, подыгрывая ей в этом спектакле.
— Нет, оракул не позволяет собой управлять, неверующий, имей терпение.
Я так и знал.
— Сначала оракул будет говорить о любви! Ты скоро ее встретишь! Возможно, даже уже встретил. Я чувствую. Влюбленная душа. Влюбленная душа художника — это потерянная душа. Настоящая любовь, истинная страсть. Ты будешь любить ее так, будто она спасла тебя, вытащив из глубин ада.
— Обалдеть! А может ли сказать оракул, как она выглядит? Такая информация была бы не лишней.
— Нет, разумеется, нет. Ну вот, связь прервалась…
Слава Богу, Изабель снова вернулась в мир живых и, улыбаясь, подмигивает мне сквозь вуаль.
— Твой учебный план уже отправлен. Четыре часа в неделю, в дальнейшем можно растянуть до восьми. Сперва надо попробовать, ты же сам сказал?
Это хорошее начало. Мне это по зубам. Возможно, она не такая уж дура, как я предполагал.
Стоит мне выйти из палатки, как меня тут же сменяет Херре. Патологический врун может взять здесь пару уроков. Вот только не повредит ли это его лечению — впрочем, пусть об этом судит доктор-неумейка. А вот и он. Он тоже направляется к палатке Изабель.
Гровер и Франк ждут меня около «бесшумной дискотеки», лучшего развлечения «Парада». На размеченной площадке в саду человек двадцать энергично двигаются в такт различных музыкальных стилей. У каждого танцора свой mp3-плеер и наушники. Кто-то танцует под тяжелый металл, кто-то под соул. Удовольствие для участников, а для публики — зрелищный, всегда живой спектакль.
— У бисквитного монстра есть чувство ритма! — говорит Франк.
Гровер стоит в круге, слившись с музыкой. Минуты через четыре мне надоедает смотреть на Гровера, и мы призываем его продолжить прогулку. Но Гровер жестом дает нам понять, что остается танцевать. Это его пристрастие. К ограниченному пространству, где у каждого есть право на собственный мир. Мы с Франком шагаем дальше.
Учитель музыки бренчит на испанской гитаре для большой группы слушателей. Не слишком ли много средиземноморской страсти для человека с гаагским акцентом?
Инструктор нашей группы в костюме «Зорро» колесит на двухэтажном велосипеде, который он соорудил из двух велосипедных рам. Возвышаясь над толпой, на каждом повороте он кричит: «Оле!»
Двое здоровенных охранников приклеились друг к дружке скотчем и разгуливают по саду наподобие трехногого чудовища Франкенштейна.
Клянусь, иногда мне кажется, что я попал в сумасшедший дом.
69
На большой сцене в десять часов начинается финальное представление. Мы с Франком подсаживаемся к Гроверу, который занял нам два места на четвертом ряду. Уже стемнело, и развешенные повсюду красочные лампионы создают потрясающую атмосферу. Львиную долю публики составляют сотрудники больницы, поскольку действо предназначено отнюдь не для всех пациентов. Большинство из них предпочитает сейчас уткнуться в телевизор.
Главный театральный номер называется «Перевернутая Радуга». В нем задействованы почти все групповые инструкторы, в том числе и наша Марика.
Когда все расселись и затихли, из звуковой аппаратуры доносится панический шум. Рассказчик поясняет:
— В психиатрической больнице специального типа с интенсивным наблюдением «Радуга» наступила колдовская ночь. Разразилась необыкновенная гроза. Полил необыкновенный дождь, а когда он необыкновенным образом кончился, «Радуга» оказалась перевернутой вверх тормашками.
На экране проецируется перевернутая радуга.
— Пациенты перестали быть пациентами. Сотрудники… перестали быть сотрудниками. Воцарился хаос.
В последующие полтора часа на сцене разыгрываются скетчи, один смешнее другого. Пародии на сотрудников и самых известных пациентов больницы. Гровер изображен в виде зубной феи, Смюлдерс аутистом со страстью к коллекционированию (знали бы они!), а доктор Мандерс безнадежным пациентом, уже тринадцать лет отбывающим свой срок в больнице. И вдруг я замечаю Марику.
Все свои роли она играет с невероятной страстью. Ее смех заразителен, трогателен и нежен одновременно. Меня сводят с ума ее пленительные кукольные щечки с ямочками, как у хомяка, и мокрые черные кудряшки на вспотевшем лбу. Мне нравится родимое пятно на ее шее, которое больше всего на свете мне сейчас хотелось бы поцеловать.
Я думаю о Марике вне сцены. Вне работы. Я чувствую, как мое сердце пускается в пляс. Я чувствую себя пойманным в сети. Я нервничаю. И начинаю что-то шептать Гроверу, но Гровер говорит «тсс», и я затыкаюсь. Что мне делать?
Выступление завершается громким выстрелом конфетти, а публике раздают карточки. Уставшая, но Боже, до чего прекрасная, Марика берет слово:
— Дорогие друзья! Спасибо, спасибо вам. Вы были удивительны.
Следуют оглушительные аплодисменты. Во всяком случае… я хлопаю изо всех сил.
— Но мы вас пока не отпускаем. Вам только что раздали карточки, и сейчас вы еще получите карандаши. Мы приглашаем вас вместе с нами поразмышлять о перевернутой «Радуге». На лицевой стороне, которую вы вольны выбрать сами, напишите слово, характеризующее ваше любимое занятие в жизни на данный момент. А на оборотной стороне свое самое сокровенное желание. Потом мы соберем все записки в эту бочку для дождевой воды. А ночью, пожалуйста, подумайте, об этом еще раз: не хотели бы вы поменять лицевую сторону вашей записки на оборотную.
Начинается музыка, и всем раздают карандаши. Гровер на одной стороне записывает «гребная лодка», на другой — «синий». Либо он опять ни черта не понял, либо он чудовищно циничен. С Гровером никогда не знаешь наверняка. Я лихорадочно смотрю на сцену в поисках Марики. Хочу поделиться с ней впечатлениями. Хочу сказать ей, как бесподобно она играла. Но ее нигде нет. Когда спустя десять минут я возвращаюсь к Франку, он беседует с каким-то инструктором. Я спрашиваю его, не видел ли он Марику.
— Марика ушла. Ей пришлось торопиться, чтобы успеть на электричку.
Франк и инструктор продолжают разговор, я же беру со стула карандаш и пишу «курение», а на другой стороне — «поцелуй от Марики».