1

Ровно год спустя Гребенников поднялся на крыльцо высокого коттеджа и вошел в просторную, пахнущую сосной комнату. Его встретил плотный, выхоленный мужчина в шелковой рубахе и широких брюках на подтяжках. Это был американский консультант Джонсон.

— Мистер Гребенников? — удивился Джонсон.

— Как видите. Не ждали?

— Не ждали... Давно прибыли?

— Только что.

Хорошенькая переводчица Лена Шереметьева, сидевшая молча в углу, оторвалась от «Тихого Дона» и с любопытством смотрела на гражданина в шелковом пальто. Она представляла себе начальника строительства другим. Этот был высок, пожалуй, очень даже высок, но не худ, как это бывает чаще всего с высокими людьми. Лицо приятное, хотя и странного оттенка: темное, почти сизое, видимо, когда-то обморожено. Дымчатые очки закрывают острые, внимательные глаза. Они, кажется, видят даже то, что таится на сердце. Наконец чистый английский язык... Откуда это?

— Желаете познакомиться с тем, что сделано? — спросил Джонсон.

— Желаю.

Джонсон тотчас надел пиджак, который небрежно висел на стуле, и вынул из желтого портфеля с застежкой «молния» пачку синек; несколько синек достал он из картонной трубы, хранившейся в шкафу. Все это он разложил на длинном столе, стоявшем вдоль окон, подобно верстаку.

— Вот карта разведок рудных залежей. Работа почти закончена. Вот план строительства металлургического завода.

Он назвал несколько цифр и ткнул карандашом куда-то в пространство.

Во время его объяснений вошел, постучав в дверь, человек в синей спецовке. На выцветшем околыше фуражки красовался старинный технический значок.

— Это вы десятник Сухих? — спросил Гребенников вошедшего.

— Я, товарищ начальник.

— Здравствуйте! — Гребенников пожал ему руку.

Сухих стоял, вытянувшись, как солдат царской армии, и ждал приказаний.

— Где товарищ Журба?

— В горах. Просили вот, на случай, если приедете, передать.

Сухих вынул записную книжку, — она была толстая и жирная, как заигранная колода карт, — и передал записку. В ней Журба сообщал «свои координаты».

Джонсон стал снова докладывать о сделанном, но Гребенников перебил его:

— Давайте лучше пойдем на площадку!

Они вышли. Вслед поплелась переводчица.

В трех километрах начиналась съемка: туда рабочие несли теодолит, рейки, вешки. Гребенников и Джонсон повстречали молодого инженера. Джонсон назвал его фамилию — Абаканов. Инженер взглянул в их сторону и бросил: «All right!» — все, что знал по-английски, и снова прижал глаз к окуляру теодолита. Фуражка у него была надета козырьком назад.

— Я сомневаюсь, проделана ли как следует разведка. Здесь каждый портил, сколько мог! — сказал Гребенников, протирая замшей очки.

— Работа впереди. Для нашего комбината одного колонкового бурения нужно дать сто пятнадцать километров, надо пройти тринадцать километров шурфов с ручным и механическим водоотливом, четыреста километров зондировки, тридцать километров ручного ударного бурения, километров сорок канав. Работы, как у вас говорят, непочатый конец! Но на этом экономить не следует.

Американец, оживившись, показывал Гребенникову разведочный шурф, каждую канавку, он хотел, чтобы хозяин оценил его осведомленность. По пути Джонсон подбирал в баульчик камешки, оба сверяли работы с геологическими зарисовками, говорили с рабочими. Потом направились к временной лаборатории и там рассматривали занумерованные анализы руд и угля, прикрепленные к коробочкам с образцами.

— А грязи-то сколько! — не удержался после осмотра Гребенников и, выйдя во двор, стал счищать щепкой ошметки с башмаков.

— Грязи? Меня больше беспокоит вода. Подсчет дебита дал неудовлетворительные результаты. На металлургический завод с таким поселком потребуется по крайней мере полмиллиона кубометров ежесуточного расхода воды. Ваша речонка не судоходна, а полноводной она бывает короткий срок.

Это слабое место площадки Гребенников знал, и оно не на шутку тревожило его с первых дней строительства.

— Надо рассчитывать на максимальное использование оборотной воды, мистер Джонсон, — сказал Гребенников после раздумья.

— Но на воду претендует не одна только металлургия! Вы, вероятно, знаете, что суточный расход воды по Магнитострою определен для технологических только целей в количестве, близком расходу воды в Москве! Наше строительство будет крупнее.

— Вы сгущаете краски, мистер Джонсон. — Гребенников вынул из чехольчика миниатюрную логарифмическую линейку из слоновой кости. — По расчетам наших гидравликов...

Рамка линейки движется направо, движок — влево, рамка — влево, движок — направо.

Ребятишки из барака смотрели на говоривших, как на экран кино.

— Этого количества должно хватить для рудников и для запроектированных цехов металлургического завода, коксохимического завода, опорных точек.

— Как все большевики, вы, мистер Гребенников, склонны к поэзии! — Зубы у американца обнажились до десен — признак наивысшего расположения к собеседнику. — Но того, что в Илийском районе нехватает воды для стирки белья, вы не замечаете...

Гребенников, не ответив, посмотрел в пространство. Они снова пошли на площадку.

— Если хотите, без поэзии действительно нельзя построить ничего крупного. У нас ведь впереди — пятилетка! Наконец разве не поэзия уже одно то, что я, бывший политический каторжанин, хожу сейчас, по поручению партии, как хозяин по таежной земле и перевооружаю нашу социалистическую экономику?

— Кто знает...

— Ряд гидросооружений должен будет регулировать сток воды. Я привез интересные проекты использования подземных вод. Надо исходить из того, что мы здесь в промышленном, так сказать, смысле синтезируем металлы и уголь, — сказал Гребенников.

— Oh, coal!

Слово «уголь» прозвучало у американца как удар в литавры.

— Да, уголь и металлы!

Оба задумались над одним и тем же. Гребенников припомнил недавнее свое пребывание в Америке, Германии, Англии.

— Наши сапропелиты дадут бензин и керосин, которые обойдутся в полтора раза дешевле бакинских продуктов. А коксующиеся угли! Они выше дергемских и ваших коннельсуильских углей!

Американец несколько минут шел молча.

— Я все же остаюсь при прежнем мнении. Фирма «Разведка и проектировочные работы «Austral Company» не склонна к поэзии... Надо проектировать завод на триста тысяч тонн чугуна. Не больше.

Гребенников удивился.

— К концу пятилетки Советский Союз будет производить минимум десять миллионов тонн чугуна! Отсюда выводы для проектировщиков!

Джонсон поморщился.

— Прекрасно! Но не надо увлекаться, — сказал Джонсон. — Я недавно был на Урале. Некоторые ваши заводы готовятся отпраздновать столетний юбилей! Они далеко не совершенны по своей технике.

Гребенникова покоробило.

— Пусть так. Вы сами видите наше наследство. Но в тысяча девятьсот тридцать шестом году один только наш таежный комбинат будет иметь мощность до двухсот тысяч киловатт.

— О, кэй! Это еще раз подтверждает мою мысль: не надо увлекаться. У нас такое строительство стало б событием. Не знаю: откуда вы возьмете людей? Тем более, что по пятилетнему плану вы должны строить одновременно пятьсот восемнадцать заводов и тысячу сорок эмтеэс. Я помню эти цифры, они на многих плакатах.

— И эту проблему решим. Вы не знаете советских людей, не знаете советского государства, его возможностей, мистер Джонсон.

И снова они ходили по месту, где были залежи руд, дышали сыростью таежного леса, брали пробы, раскладывали чертежи. У одного квершлага, который значился под литерой «К», Гребенников после осмотра сделал крупным круглым почерком запись:

«Месторождение представляет антиклинальную складку с поднятием пластов на восток; сбросы и повторные складки усложнили систему. Результаты исследования надо проверить и уточнить».

Рабочие забивали колышки, надписывали на них номера. Десятник Сухих заканчивал промеры участка; металлическая лента звенела, точно пружина от стенных часов; рабочие втыкали шпильки; Абаканов, улавливая показания, записывал в журнал. Линии карандаша были тонки, как детский волос.

Переводчица слонялась по площадке, пачкая туфли в грязи. Она была в зеленом беретике, непоседливая, капризная и, видимо, не очень застенчивая девушка.

«Какая скука, — думала она. — Тайга. Болотце. Овраги, похожие на глубокую тарелку... И здесь люди должны жить...»

Девушка раскрыла сумочку и посмотрелась в зеркальце. Она припудрила средину лба, нос, подбородок и спрятала зеркальце и пудру в сумочку, потом подошла к Абаканову.

— И вам, скажите откровенно, не наскучило быть тенью этого жирного американца? — спросил инженер, когда девушка, скучая, уселась на ящике от геодезических инструментов.

Она зажала между колен кисти своих тонких рук и вздернула хорошенькую головку.

— У этого американца я только неделю!

— А у других?

— Что за счеты! Скажите лучше, почему у вас фуражка надета задом наперед?

Инженер улыбнулся потрескавшимися губами.

— Так удобнее. Мы весь день на солнцепеке. Кстати, будемте знакомы: инженер Абаканов!

— Лена Шереметьева! — назвала себя девушка.

Абаканов, присев рядом с девушкой, заговорил о своей работе, о линиях карандаша, чудесно материализовавшихся в заводы, шахты и рудники, о жизни инженера-строителя, — прекрасной жизни, в которой наука и романтика идут рука об руку.

С севера набегали на площадку леса; близился закат, а Гребенников с Джонсоном все еще осматривали площадку.

Верхушки кедров охвачены были пламенем. Над площадкой, низко нырнув, пролетел дятел. Прицепившись к ближайшей пихте, он нарезал две спирали. Посыпалась шелуха.

— Золотое дно! Но... как говорится в вашей пословице — дело рук боится! — сказал Джонсон.

Гребенников не ответил. Пока дымок сигары, настоящей гаваннской сигары с покрышкой из табака Суматры и сердцевиной из бразильского табака, вплетался в таежные запахи, Гребенников смотрел вдаль. Тайга. Суровые деревья. Зеленые лишайники, низко свисавшие с лиственниц. И тучки. Почему-то он вспомнил Одессу. Легкие прозрачные облачка, тающие над залитым солнцем морем. Простор...

В серых глазах проступает на минуту печаль.

Расставшись с Джонсоном, Гребенников пошел к реке. Стремительная и вспененная, она напоминала быстро бегущее животное. «И вот эта речонка должна выдержать тяжесть строительных работ и всю эксплоатацию комбината...» — подумал Гребенников. Он спустился со скалы и долго смотрел на реку, как смотрят на лошадь перед укладкой груза.

Неужели опасения Джонсона основательны? И если они основательны, что надо делать? Изыскания противоречили одно другому. Материалы одной комиссии опорочивали материалы другой. За год, в сущности, ничего реального: он рассчитывал застать строительные работы в самом разгаре. Но, видимо, здесь больше болтали, чем работали.

Он наклонился к мраморной плите, покрытой желтыми пятнами и испещренной многочисленными трещинами.

«Руды. Известняки. Песок. Вода. Лес. Где еще найдешь скопление такого богатства на сравнительно небольшой площади?»

Отшвырнув кусок сгнившего дерева с тропы, он пошел скалистым берегом против течения реки. Наступал знакомый еще по царской ссылке многоцветный закат: ничего подобного Гребенников нигде не наблюдал. Небо окрашивалось в лиловые, красные, зеленые тона; мелкие облачка, охваченные солнцем, отливали перламутром. И такой же многоцветной становилась вода.

Захотелось посидеть в тиши, подумать, помечтать...

У кромки леса показались кротовые горбики. Это были землянки, без окон, покрытые досками и дерном, со старыми ведрами, выведенными вместо труб. Возле горбиков ходили коровы, пощипывая траву. Детишки в пестрых рубашонках играли в бабки.

«Первобытная стоянка...» — подумал Гребенников, заглядывая во «двор» жилища.

— Где отец?

Шустрый мальчуган подтянул порточки и бойко ответил:

— На строительстве!

— А мать?

— И мать на строительстве.

— И Воронок на строительстве! — вмешалась девочка.

— Что за Воронок?

— Жеребчик!

— А что там отец делает на строительстве?

— Землю копает.

— А ты почему не копаешь?

Мальчик смутился:

— Я еще маленький...

— Мы Машку пасем! — с гордостью ответила девочка.

— Машку! Где же ваша Машка?

— А вон, не видишь?

Гребенников оглянулся: корова лениво жевала жвачку, бессмысленно глядя перед собой.

— М-да!.. Сколько ж тут землянок настроили? — спросил он у подошедших ребят.

— Мы не считали.

— А ну, сосчитайте!

Мальчишка лет восьми отбежал в сторону, за ним пустились остальные.

— Девятнадцать.

— Двадцать.

— Пятнадцать.

— Девятнадцать. Дядя, я правильно сосчитал. Девятнадцать. Мне восьмой год. Я до сотни хорошо считаю!

«Начинается сюда тяга...» — с волнением подумал Гребенников.

— А что едите, ребята?

— Все едим!

— Только хлеба мало! Каши мало. Маманя с папаней бранятся... — сказала девочка со светлыми, почти желтыми волосами. — И в кухне не варят. Поначалу варили, теперь не варят.

«Плохо дело... Очень плохо...» — подумал Гребенников.

— Теперь лучше будет. Честное слово, ребята!

«Надо немедленно вызвать Журбу, — подумал Гребенников, идя к баракам. Они тянулись в ряд, образуя одну сторону улицы. Всех бараков было шесть. — А ведь перед отъездом стояло только два!»

К новому, крайнему, в это время подъехала запыленная подвода, нагруженная горкой сундуков и всякой рухлядью. Молодой парень ловко соскочил на ходу.

— На строительство? — спросила пожилая женщина, вероятно артельная стряпуха, стиравшая возле крыльца белье.

— Сама понимать должна. Здесь не узловая станция! Кто тут старшо́й?

— А чего тебе?

— Как чего? Строить. И квартиру!

— Издалека? — осведомился Гребенников.

— Из-под Бийска! А вы что, может, товарищ начальник?

— Начальник.

С воза сошла молодая женщина, за ней девушка-подросток, лицом очень схожая с парнем.

— Мы, значит, всем семейством! — сказал парень улыбаясь. Глаза его чуть косили, но это не портило лица, а скорее придавало ему какую-то особую прелесть.

Гребенников прошел в барак. Посредине стоял длинный стол, вокруг которого размещались кедровые плашки, вроде тех, на которых мясники рубят мясо. Семейные жили, отгородившись от холостых «забором». У некоторых «заборы» были оклеены газетами.

— Кто тут старшой? — спросил Гребенников, невольно повторив вопрос парня.

— Все на работе. Да пусть сносят вещи. Придет д и р е к т о р, разберут! — сказала женщина.

«Что это за новую должность придумал Журба? Директор!»

Парень пошел к возу.

— А ты откуда узнал, что туг строительство?

— Как не знать! Грамотный! И политчас во флоте проходили! Газеты читаем!

Он как будто обиделся.

— Есть специальность?

— Демобилизованный краснофлотец. С Тихоокеанского. Специальность моя морская, да и на суше, если надо, обернуться сумеем! Лошадь моя. Можно ставить жену и сестренку на подвозку.

— Как звать?

— Старцев. Петр Андреевич. Эй, Матреша, — крикнул парень через плечо жене, — тащи барахло в квартиру! Я с начальством разговариваю! А ты, Дуняшка, на именины приехала?

«Тянет... Семьями срываются. Хороший признак...» — подумал Гребенников и пошел к кузнице. Возле входа висел на проволоке выщербленный рельс. Весь в угле и саже, прикрытый фартуком с желтыми краями вокруг прожженных дырок, кузнец заправлял буры. Подручные подковывали на кругу лошадей.

— Здорово! Как работа?

Кузнец на секунду оторвал глаза от бура и снова продолжал работать — он заправлял бур для перфоратора.

«Новые все люди», — подумал Гребенников.

— Разве это работа? — сказал после паузы кузнец, занятый своим делом.

— А что?

— По углю да по железу ходим, а в кузнице ни угля, ни железа. Инструмента нет.

— Заявку давали?

— Кому дашь! Начальник, говорят, все по заграницам разъезжает, а здесь какое кому дело!

Рядом с кузницей стоял «лесопильный завод» — несколько циркулярных пил, вделанных в стойки и работавших на «человечьем пару».

Гребенников пошел дальше. Партии рабочих возвращались в бараки. Наступал вечерний час. Коновозчики, в большинстве алтайские колхозники, ехали к своим «землескребам». Гребенников облокотился на «попа», оставленного для замера земли, и вытер платком лицо. Он оглянул рабочую площадку и попытался представить себе, гигантский завод, новый красивый город-сад... Потом прищурился, прикрыл глаза чуть согнутой ладонью...

Но как ни приглядывался, как ни отстранялся от всего тревожного, мутного, — в эти первые часы приезда видел лишь канавы, бараки, «кротовые горбики» да коровенок.

— Надо, как можно скорее, найти мне Журбу, — сказал он десятнику Сухих. — Срочно передайте записку. Он на подрывных у тоннеля. Знаете?

Сухих обиделся:

— Как не знать? Кто ж тогда и знать может?

— Рассказывайте, товарищи, как вам тут! — обратился Гребенников к группе рабочих. — Выкладывайте, как говорится, начистоту и невзирая на лица!

Рабочие окружили Гребенникова.

— Кто это? Кто?

— Комиссия?

— Иностранец? — спрашивали друг друга рабочие.

— Товарищи, я начальник строительства. Приехал вот только. Давайте знакомиться. Говорите, у кого какие есть болячки.

— Да что рассказывать?

— Хлеба нет!

— Разве это питание?

— Варить некому!

— Фабрики-кухни, как на других стройках, нет!

— Жить негде семейным. Сбились все вместе: молодые, старые, парни, девки. Непорядок!

— На площадке никто толком ничего не знает, что надо делать.

— Зря уходит время. Говорили, большое строительство будет, а на поверку выходит — ничего нет!

— Правду говорите, товарищи, правду. Приехал я издалека, познакомился со стройкой. Плохо дело. Только давайте потолкуем спокойно. С горячки ничего хорошего не придумаешь. За год вон сколько новых людей понаехало! Это хорошо. Кого ни встречу, все новые. А вот плохо, что мало старых удержалось. Текучка. А текучка на стройке — первое зло. Не годится.

— Да разве здесь удержишься? — сказал печеклад Ведерников. — Прислали с Урала печи класть, а тут участка под завод не выбрали! Работаю на котловане.

— И это правильно. Да ведь трудности человек создает, с трудностями человек и борется! Руки опускать — последнее дело. Завтра пошлю грузовики за продовольствием. Потерпите самую малость. Перебросим людей на стройку хлебопекарни, фабрики-кухни, бараков, бани. Это в первую очередь. Отстроим жилые помещения, оборудуем амбулаторию, больницу, школу для ребят. Клуб тоже. В кино, чай, давно не были?

— Уже и забыли, какое оно, кино! — заметил печеклад Ведерников.

— Так и начнем завтрашний день. Что скажете, товарищи?

— Так оно, конечно, лучше!

— И работа пойдет!

— И бежать назад не станешь!

— Только амбулаторию надо в первую очередь. Палец собьешь, негде иоду взять.

— Правильно рассуждаешь. Как звать? — спросил Гребенников.

— Белкин. Землекоп.

— Правильно, товарищ Белкин!

Они расстались.

«Бытовые разные трудности преодолимы. Но вот строительство... На это нельзя закрывать глаза. Фактически к строительству не приступали, хотя прошел год. Проекты не утверждены. А проекты не утверждены якобы из-за того, что не закончены изыскания. А изыскания не выполнены потому, что никто толком не знает, где какой цех будет. Одно звено цеплялось за другое. И виновных нет. Впрочем, виновный есть. Я — начальник строительства. Кого еще искать?»

Он прошел к конторе, когда из-за леса поднялась зеленая луна. Кое-где перед землянками горели костры. Было очень тихо, и то что в жилом месте не слышалось в вечерний час ни песен, ни гармошки, больше всего расстроило Гребенникова. Он вошел в комнату и, не зажигая огня, уселся у окна. Лунные дорожки лежали на полу. Плохо обтесанные бревна, между которыми торчали пучки мха, выступали особенно ясно, — днем он просто ничего этого не заметил. Гребенников поковырял пальцем в щели: мизинец почти весь прошел внутрь.

За окном цвиркали сверчки, и казалось, что в комнате заводят ключом стенные часы. Немного далее, за бараком, азартно заливались цикады.

Гребенников прислушался: почудилось, будто вдали работала косилка. И после крикливых американских светореклам, тряских надземок, угара автомашин, шума гудков было все это очень странно — залитая лунным светом пустынная площадка и ночная жизнь тайги.

2

Железнодорожная магистраль от рудников к рабочей площадке лежала через скалу в тайге с высокими стройными кедрами. Как ни прикидывали, но кряжистую скалу обойти не удалось. Пришлось взрывать.

Встречные штольни повели с двух сторон. Журба рассчитал для минной камеры первой штольни двадцать пять тонн аммонита, для второй — сорок — по формуле Борескова.

Выемку вели тихо, точно в тылу врага; на одноколках подвозили взрывчатку. Когда выемочная работа пришла к концу, на зарядку камер стали Журба, старик Безбровый и Яша Яковкин; все трое — в резиновых сапогах. На рабочих, закладывавших штольни землей, были тряпочные опорки.

— Легче! Легче! — покрикивал Безбровый на подсобников, когда мешок грохался на землю. — Это тебе не рожь на мельнице сбрасывать!

— Про рожь забывать стали, — буркнул заросший черными волосами Коровкин.

— Папаша, вы это бросьте! — Пашка вскинул злые, как и у отца, глаза.

— Ты еще, сопляк, мне противиться?

— Хватит вам разговаривать, — заметил Безбровый. — А то как ахнет, все полетим к чертовой бабушке!

Укладывали мешки вплотную один к другому, оберегая провода, тянувшиеся в деревянных желобах вдоль штольни.

Журба беспрестанно подгонял людей, тревожно поглядывая в небо. С юго-востока неслась черная туча. Неслась она с необычайной быстротой, нивесть откуда взявшись.

Когда все было готово к взрыву, лиловое небо уже перечеркивалось зигзагами молний. Журба поднялся на скалу и ощутил холодный ветер, плотно прибивший к телу влажную от пота рубаху. Края ее при этом порывисто трепыхались.

— Скорей закладывай и — в укрытие!

Все бросились к штольне. Журба взвалил на плечи мешок. Через дырку за ворот рубахи посыпалась черствая земля. Выругавшись, Николай сбросил мешок и полез за рубаху, но с рукой занес еще больше земли.

Штольню успели заложить до дождя; принесли приборы; рабочие побежали в «блиндаж» — укрытие за кряжистой скалой.

Минуту спустя заметался ветер; на головы работавших посыпался ворох сучьев и прошлогодних игл. Хлынул поток воды. Журба, Безбровый и Яша Яковкин бежали последними. Их облило, как из ушата.

— Брезент! Крепи брезент! — крикнул подсобникам Журба.

Пока отец и сын Коровкины закрепляли под скалой брезент, Журба прятал сумку с динамитными патронами и аккумуляторы под резиновый плащ.

— Ну, как?

Он посмотрел на черные усики Яши Яковкина.

— Ничего! Бывало похуже!..

«А ведь положение серьезное... — подумал Журба. — Трахнет — и косточек не соберешь! Вот тебе и черные усики...»

Вода лилась свободно, полновесными струями; немного спустя ливень сменился крупным дождем. Журба вдыхал полной грудью свежий острый воздух и поглядывал вверх: дождь звонко стрелял по натянутому брезенту.

— Эк его прорвало! — ворчал Безбровый, держась за корни деревьев. — Так и до беды недалеко.

— Ничего с нами не будет! Уж я повидал за свою жизнь!

— Ишь, повидал! Когда повидать успел? — заметил старик Безбровый.

Яша посмотрел на ворчуна.

— Я вот с таких лет, товарищ Журба знает, где только не перебывал! И в Иркутске, и в Хабаровске, и в Омске, и на Урале. У меня жадность все видеть. Людей узнать. И вот решил я найти такое место, чтоб начать с первого кирпича. Чтоб ничего не было вначале: пустое место перед тобой, а потом ты пришел и другие, и началось строительство на пустом месте, чтоб вырос город, новый совсем город и новый завод! На моих глазах! Вот это интересно!

Рабочие затихли. Все стали слушать, про что рассказывает «Таракашка», как шутя называл порой Журба Яшу Яковкина.

— Приехали мы сюда год назад, — тайга шумит. Родное мне все. По пустырю потом стал ходить инженер со стеклышком. Веселый наш инженер, товарищ Абаканов. «Здесь, где ты стоишь, — говорил мне, — через три года сталь польется, жидкая, как мед! Понял?» Зачислил товарищ Абаканов меня в свою группу. Носил я за ним треноги, и рейки держал вверх ногами, как требовал инженер, и вешки втыкал, и от дождя прятал разные приборы. Помню, вышли мы как-то с товарищем Абакановым на ровное место, а он мне говорит: «Запомни хорошенько, Яков: на этом месте будет стоять самый красивый в Сибири город. Поклонись этому месту! Социалистический город поставят здесь люди!» Мне тогда словно жарко стало, и будто зыбь прошла по телу... Да...

Под ногами оползала земля. Молнии беспрестанно полосовали небо; было похоже, будто в темной комнате включали и выключали свет. Корни, освобожденные от мелких камней и от земли, свешивались, как змеи.

Яша, приподняв острые плечи, натужисто держался за корни, чтобы не сползти вместе с землей. Его руки при свете молний казались синими.

— Так вот, товарищи, приехал я на строительство...

В этот миг ударила молния в столетний кедр: голубые шары ее покатились по веткам с сухим треском.

— Шары! Шары! Катятся! — восторженно восклицал Яша Яковкин.

Все с интересом наблюдали зрелище.

— Может, нам куда укрыться в другое место? Здесь и динамит, и порох, и аммонит... — посоветовал старый Безбровый.

Он каждый раз вздрагивал, когда гром палил над головой, ровно из пушек. От молний, низко полыхавших над деревьями, остро веяло свежестью. Косматый Коровкин полез было за куревом, но Безбровый схватил его за руку:

— Брось! Не видишь — взрывчатка?

— Так вот, товарищи, приехал я на строительство... — продолжал Яша.

— Хватит! Помолчи, сколько можешь... В ушах гудит...

Яша обидчиво посмотрел на Безбрового.

Когда дождь утих, Яша Яковкин первым вышел из укрытия. Небо было светлое; на лакированных листьях травы лежали крупные прозрачные капли. Яковкин нес взрывную машинку, аккумуляторные лампочки и глядел в высокое небо, такое чистое, умытое. Безбровый, разматывая катушку, тянул провода и ловко забрасывал их на сучья. Журба накинул на плечо сумку с динамитом. Шел он позади и всякий раз, когда падали с деревьев капли, ежился от щекочущих холодных брызг.

Они прошли мимо разбросанных ящиков и жестяных банок от аммонита. За скалой Журба приступил к проверке линии. Она оказалась в порядке. Тогда Журба взял у Яковкина взрывную машинку.

...Пока мать выгуливалась по перелескам, оставляя на теплой земле смятые шерстинки, медвежата бегали взапуски, забирались в воду. Шел им седьмой месяц, уже самим приходилось искать еду и развлечение.

Ночью в теплом логове, куда привычно забирались на ночлег, пахло молоком. Медвежата скулили, прижимаясь друг к другу. На рассвете гулкое постукивание разносилось по лесу, медвежата переворачивались вокруг согретого места и снова ложились на правый бок. Утром открывали глаза. Косой луч заслонял вход в логово, становилось щекотно. Пора было вылезать из берлоги.

Высокие кедры, густая трава, кустарник. Солнце весело прыгало с ветки на ветку, а по земле ползли тени. И было хорошо гоняться за тенями, за солнцем, барахтаться по теплой земле.

От берлоги отходить далеко медвежата еще не решались, да и здесь было весело, и еды вдоволь; улитки, кузнечики, грибы. Мимоходом любили они позабавиться муравейником. Какие вкусные личинки! Хороши, понятно, и рыжие муравьи — кислота всегда приятно раздражала вкус. Но хотелось настоящего лакомства: однажды мать принесла дикого медку... к этому тянуло... сами же малыши к пчелам подобраться не решались.

Отвалявшись, самец и самка разошлись: жить вместе не полагалось обычаем. Самка пошла на восток, самец — на запад.

Таежный лес с густым подлеском был трудно проходим от бурелома, Но близ бурелома всегда удобно пробираться. Толстые стволы сгнивали на земле, они служили хорошими отметинами, от них остро пахло грибами. Осенью хрусткие жуки откладывали под кору яички, по весне выводились гусеницы, в тишине шло окукливание, из паутинного крепко свитого кокона выходили нежные хрустящие жучки.

Тяжелая лапа медведицы заползает в расщелину, и из-под сорванного пласта коры вываливаются коричневые личинки. Откуда-то выползает добротный червяк с желтым кушачком на талии.

Медведица слизывает шершавым языком лакомство и идет дальше. На пути — бревно. Она легко перекатывает его, срывая по дороге росистые на рассвете листья. Буреломный след уводит к ручью, медведица идет к холодной воде и, принюхавшись, останавливается. Ее охватывает тревога, и она, копнув лапой землю, бежит назад, переваливаясь с боку на бок.

Но до берлоги было еще далеко, когда почернело небо. Взметнулся ветер, полетели на землю шишки; надвинулись на лес тучи, и пошли молнии перечеркивать небо. Синие топоры падали на лес, удар наотмашь — и столетние деревья валились, как хворост. И сразу на этом месте становилось светлей.

От ударов грома самка падала на землю, замирала. Ветер заламывал ветви, лил дождь, вода заполняла овраги — мутная, желтая, с лиловыми мыльными пузырями.

Медведица бежала напрямик, наталкиваясь в темноте на пни и сучья. Ветер больно хлестал ее ветвями по ребрам, выхватывая клочья шерсти. Наконец она вышла на знакомую полянку. Крутой скалистый обрыв обнажил корни столетних деревьев. Логово лежало невдалеке. Высокий кедр, густой кустарник, поваленное бог весть когда дерево — и лазейка в логово. Медведица добралась наконец к себе. Как давно не была здесь!..

У берлоги, под старым деревом, топтался самец. Она предостерегающе оскалилась: самцу быть вблизи больших детей не полагалось. Но он приветливо скалил зубы, жалобно выл. Она юркнула в теплую темень.

Детишки... свои. Один и другой... на месте... Сердце стучит часто-часто... И как они обрадовались!.. Тянутся навстречу, скулят, лижут морду, забираются, совсем как маленькие, под брюхо, щекотно слизывают капли воды с сосков, все еще остро пахнущих молоком.

И вдруг страшной силы удар потряс землю. Он как бы породил второй удар: камни, деревья, земля полетели в небо; под ногами все тряслось и оседало. Желто-зеленое облако поднялось из недр и долго висело в небе, с каждой минутой меняя свой цвет.

Рабочие выбежали из укрытия и побежали к штольне. Журба осмотрел место взрыва; кусок скалы, казалось, откололи гигантские клещи, в нем играли на солнце зеленые, красные, белые вкрапления. Предстояло расчистить место от камней и небольшими взрывами отделить выступавшие края, которые мешали будущей трассе. В общем взрыв прошел удачно. Журба развернул карту и окинул оком магистраль: на таежной трассе предстояло подорвать много точек. Он посмотрел вокруг.

После грозы высокие черногрудые облака летели, как чайки; капли воды собрались к краям хвойных игл и нависли тупыми затеками; лишайники казались особенно зелеными.

— Братцы, медведь! — закричал вдруг Яша Яковкин, натыкаясь на тушу.

Журба вынул из деревянной кобуры маузер.

И вдруг глазам всех представилась взлохмаченная туша... Медведица лежала, придавленная деревом, поваленным после взрыва. Она была еще жива — по крайней мере лапа ее со страшной силой скреблась по земле, выгребая яму. Медвежата, увидев людей, попятились назад.

Журба обошел вокруг медведицы. Она была в агонии. Он долго целился в левый подслеповатый глаз, затекший кровью, и, чтоб сократить муки животного, нажал на спуск маузера.

3

Записку Гребенникова Журба получил поздно вечером.

— Приехал? — спросил у десятника Сухих.

— Приехали. Сердитые...

В одну минуту он собрался в дорогу, оставив вместо себя Безбрового.

В двенадцатом часу ночи Николай подошел к конторе — похудевший, обросший, в потной рваной рубахе.

— Николай! — крикнул Гребенников, увидев друга, в окне.

Журба бросился на голос.

— Не испачкаю?

Он обнял неудобно торчавшую из окна фигуру Гребенникова, сжал, стиснул до боли.

— Какой ты колючий!

И вот странно — сколько Гребенников готовился наговорить этому парню неприятностей, разругать, распечь... А пришел — и ни слова упрека.

— Заходи, Николаша, скорее!

Они встретились на пороге и еще раз обнялись.

— Борода откуда?

— Не спрашивай! Как я рад! Наконец-то! Заждался я тебя. Один, как палец!..

— Ну, положим, палец-то у тебя не один!

Гребенников выпустил огрубевшие большие руки своего друга.

— Знаю, что тебе туго. Мне об этом Куйбышев сказал... Да разве я для собственного удовольствия сидел за границей, будь она трижды проклята!

— Что успел? Как съездил?

— Кое в чем успел, но я поездкой недоволен. Понимаешь, два мира! Два мира — штука серьезная! И с этим приходится считаться. Они там отлично представляют, что даст нам пятилетка. Но, как говорится, и хочется, и колется, а торговать надо!.. Голоден? Говори, есть будешь? Сейчас что-нибудь сварганим!

— Как зверь... вола съел бы...

— Очень хорошо. Я сейчас приготовлю.

Гребенников поднял с пола примус и поставил на колоду, служившую столом.

— Так вот, познакомился я сейчас со строительством, потолковал с народом. Буду откровенен: стыдно стало... — сказал Гребенников, когда зашумел примус, а на чугунной решетке водрузился жестяный чайник. — Сядь, послушай меня.

Журба отошел к стене. Сел на плашку.

Высоко в небе купались в лунном свете облака, и за ними по земле тянулись темные холодные пятна.

— Ты извини, что я так, с места в карьер, но время не терпит. Так вот, скоро шестнадцатый съезд партии. С чем мы с тобой придем к нему? Не в порядке отчета, а как коммунисты? Давай поговорим по душам. Объективные причины? Это верно. Но все ли мы сделали, что от нас зависело?

Журба молчал.

— Плохо, Николай, дело. Ругать должен. Крепко ругать. И есть за что. Снабжение не налажено, люди живут, как кроты, никто ничего не знает, никто ни за что не отвечает. Прости меня, но я ничего подобного не ожидал. И ты, как мой заместитель, повинен.

Николай нервно прошелся по комнате, потом остановился против окна, и Гребенникову видно было, как краска медленно, но густо проступила сквозь темный, почти черный загар лица.

— Кузница! Заводская кузница! А подковывают лошадей... На лесопильном заводе пилят доски для перегородок в бараках семейным! Кто говорит, что не надо подковы делать или готовить доски для оборудования бараков? Но если только это и делается, причем делается из рук вон плохо, а больше ничего, то, извини меня...

— Но ты пойми меня...

— Подожди! Я не кончил!

— Нет, ты выслушай меня, потом будешь судить, — пытался отвести «карающую руку» Николай.

Но Гребенников не давался.

— Дубинский и Улалушинский заводы на консервации. А ведь это пока наши единственные опорные базы. В Алакане никак не достроят новых огнеупорных цехов. Показал мне сегодня свое богатство Джонсон. Но... все это, как говорится, в общем и целом, а целиком ничего! Не тот размах. Не те темпы. Нас еще «спасло», что стройка по ошибке плановиков ВСНХ числилась под рубрикой «запланированных». Наша-то стройка, а? Я заявил, что мы — живая промышленная единица, и потребовал так к нам и относиться! В Москве был секретарь крайкома Черепанов, крепко поддержал нас в ЦК, — и вот мы в ближайшее время будем переведены в число первоочередных строек.

— Но что я мог сделать?

— Как что? Позаботиться о людях, если не мог развернуть во всю ширь работу. О людях позаботиться. Создать условия для жизни.

— Легко сказать! Стройки не мог покинуть ни на минуту.

— Оставил бы кого-нибудь здесь вместо себя, а сам в крайком, к Черепанову.

— В путейском деле никого не оставишь.

— Оставил бы на площадке!

— Я так и сделал. Знаешь, кто здесь заместителем начальника?

— Ну?

— Десятник Сухих!

— Как?

— Честное слово! Своею властью назначил. Больше никого не мог. А что получилось? Охмелел человек, заставил величать себя «директором». Я знал и мирился до поры, до времени.

Гребенников, как ни тяжело ему было, не мог удержаться от улыбки.

— Эх, натворил бед! Не оправдывайся. Ты понимаешь, пошла тяга. Людей за тысячи километров потянуло к нам, на огонек. Новый центр объявился!

Эти слова взволновали обоих.

— Я не стану оправдываться, — сказал Николай. — Только что мог сделать? Послушай меня... По целым суткам не сплю... Зарос вот... Инженеры по центрам окопались. Сюда хоть бы кто! Один Абаканов бродит по площадке с треногами...

— На вот полотенце и мыло. Иди под окно, полью на руки.

Николай стянул тяжелую рубаху, они вышли. Гребенников лил воду на спину, освещенную луной, на дугу позвоночника, на сизую от загара шею. Николай фыркал, кряхтел, отплевывался; мыло долго не мылилось; чувствовался крепкий запах здорового тела.

— Был в крайкоме? — спросил Журба, отряхивая мыльную пену с глаз.

— Мельком видел Черепанова, на вокзале, уезжал в Москву. Условились встретиться через две недели. Хочу сначала познакомиться со всем на месте. Так мне и товарищ Куйбышев сказал. Потом примем решение и окончательно утвердим в Москве. Проволочек больше не допущу. А как там?

Гребенников кивнул головой в сторону, где должно было находиться проектное бюро.

— Сколько времени спорили, где ставить завод: на угле или на руде! На каких углях да на какой руде! Благо есть выбор!.. Какой завод да какого типа!

Николай обтирал мохнатым полотенцем крепкий торс. После умывания лицо его помолодело. Гребенников протянул массивный серебряный портсигар, с рубиновым камешком на замке.

— Разговоры знакомые. Приезжаю вот сейчас, после заграницы, в Москву. Захожу к одному большому начальнику. А мне заявляют: «Базы у вас, товарищ Гребенников, нет! Напрасно ездили!» — «Как, говорю, напрасно? Какой базы нет? Где базы нет?» — «На данном этапе, — говорит он мне, — выгоднее реконструировать старые заводы, нежели строить новые. Да еще в неосвоенных районах!» Как тебе нравится такой тезис? И это уже после постановления правительства о стройке!

— Знакомо! Колчаковские профессора. Это их теория!

— Если б только колчаковские профессора! Встретил одного оппозиционера. В пятом году вредил нам в Одессе. Меньшевик Плюхов. Лазарь его знает. Рыжая гадина. Спрашиваю: «Кем ты сейчас?» Называет ответственнейшее место в ВСНХ. По строительству химических предприятий. Я ему: «Постой! Да ведь ты, собственно, мой прямой начальник по химии? Поговорим о деле». Он и давай мне выкладывать свои «теории». Я ему: «Ты думаешь, что говоришь? Так и до объятий с контрреволюцией недалеко!» А он мне: «История — дело а к р о б а т и ч е с к о е! У кого кружится голова, в политику не суйся!»

Кровь прилила к лицу Гребенникова. Он стянул с себя рубашку и остался в цветной сетке.

— Вот до чего можно дойти, будь ты в прошлом хоть трижды политический ссыльный!

Николай забарабанил пальцем по стеклу.

— Как Джонсон? — спросил, снижая голос, Гребенников.

Журба помедлил с ответом, еще раз взвешивая все, что он знал, наблюдая за Джонсоном полгода.

— Кто его знает! Вообще веем этим иностранным специалистам верить не приходится. Я, конечно, присматривался к нему внимательно. Пока ничего не замечаю. Но скажу: уж очень неприятно слышать от него: «русская механизация», «русский инженер»... И интонация при этом... и мимика...

Журба сплюнул.

— Да. Ты прав.

— К тому же, я мало его понимаю. С ним какой-то бестолковый переводчик.

— Уже переводчица. Сменил! А ты ничего не замечаешь.

Гребенников протянул коробку консервов.

— Нож есть?

Николай взрезал жестянку, в комнате запахло прованским маслом и лавровым листом. Журба набросился на консервы и ел так аппетитно, что Гребенников тоже захотел. Они устроились на подоконнике и, держа на весу жестянку, погружали в масло куски хлеба. Вместо вилок служили им охотничьи ножи.

— Как твоя трасса?

Журба оживился:

— От Острога протянули на двести километров, ты ведь сам ехал. И в тайге сделали немало.

Он говорил с гордостью, удовлетворением, потому что это был единственный участок, где работа шла нормально.

— Сколько алтайских хозяйств вышло на трассу! Народная стройка!

— Поздравляю!

— Помнишь, проводника, Василия Федоровича Кармакчи? И он работает на трассе. Если не возражаешь, перебросим его к нам. Комендантом. А?

— Погоди. Разберемся.

— Представь, ведем дорогу через кряж, подключил я машинку... как бабахнет, так медведя и убило!

— Какого медведя?

— Медведицу! Вот такую! Шкуру лупили скопом часа три! Целый ковер!

— Поздравляю с первой добычей. Медведя, значит, поделили, а шкуру?

— А шкуру? Шкуру можно и тебе доставить, если хочешь, на память!

— Зачем она мне! Ты расскажи-ка лучше, как дорога наша подвигается?

— Через три месяца можешь принимать экспрессы! Честное слово!

Коробка консервов была пуста. Принялись за чай. Пили его с несладкими американскими конфетами и соленым печеньем.

— Как там, за границей? — спросил Николай, отхлебывая чай из немилосердно горячей кружки.

— У кого жизнь, а у кого голодуха! Пестрота. Один рабочий мне сказал: «Наши газетные шакалы пишут про вашу страну небылицы. Но мы научились читать! Мы знаем все, что вы создали за годы революции. Мы хотим, чтоб у нас был такой строй, как у вас. И это будет».

Гребенников отошел к окну, его высокую, худощавую фигуру облил лунный свет.

— Да, друг мой. В Западной Европе и в Америке миллионы безработных бродят по улицам. А буржуазия ищет выхода. Но выход у нее, как известно, один: еще больше давить на народные массы. Для этого нужна сила. И вот устанавливают диктатуру, активизируют фашистский сброд. Мечтают о переделе мира.

— Невесело, — сказал Николай.

— Нам бы выполнить пятилетку, и тогда посмотрим! И не за пять лет, а за четыре. За три! Как можно скорее. Мне говорили в ВСНХ, что некоторые хозяйственники обязуются выполнить пятилетку даже за два с половиной года! В области коллективизации у нас огромнейшие успехи. Вот это радует! А мы с тобой, Николай, подзадержались... ты чувствуешь, как мы должны сейчас работать?

В дверь постучали. Вошел Джонсон.

— Не помешаю?

— Не спится?

— Не спится! Ночь какая...

— Заходите. Как раз кстати!

Гребенников зажег две «летучие мыши» и поставил на подоконник.

— Через две недели, мистер Джонсон, мы с вами поедем в центр. Давайте окончательно договоримся о точках проверочной разведки на площадке комбината.

— Я подготовил материалы.

Он направился в угол комнаты и снял с полки несколько труб. Гребенников положил карту на пол, Журба поставил фонари. Один конец карты придавили маузером, на другой Гребенников положил свой портсигар.

— Я давно хотел покончить раз навсегда с «точками», — сказал Джонсон. — Вот здесь будут шурфы. — И Джонсон поставил зеленый крестик. — Здесь дополнительное бурение. — Джонсон повернул на треть оборота свой карандаш и поставил несколько точек; они были красного цвета. — Здесь мы роем канавы. — Новый оборот сердцевины карандаша — на карту легли коричневые тире. — Теперь в этом районе.

Джонсон развернул новую трубу и подложил ее, подгоняя края.

— Работы на участке закончены полностью. Здесь заканчиваются через два дня. Остается этот участок.

Журба не знал английского языка, но по тому, куда указывал толстый, обросший рыжими волосами палец американца, он догадывался, о чем шла речь.

— Теперь о размещении комбината.

Джонсон развернул тугую, стреляющую, как жесть, трубу ватмана.

— Вода, отходы, вредные газы, удобства внутризаводского транспорта, рельеф местности, характер почвы и прочее требуют такого размещения цехов. Я уже показывал на площадке. Давайте еще раз обсудим и дадим свое заключение. Мне очень неприятно, будто я что-нибудь задерживаю...

Гребенников внимательно посмотрел Джонсону в глаза.

— Насколько я могу судить, строительный сезон здесь не круглогодичный, — начал Джонсон. — Сейчас лето. Надо учесть возможные ранние дожди. Пусть наконец утвердят тип завода. При том типе, о котором я вам говорил на площадке, размещение должно быть следующее. Здесь — коксохимкомбинат. Это пространство займет металлургический комбинат. Отдельные цехи расположатся так. Доменный со своим хозяйством — здесь. Мартеновский — здесь. Бессемер — напротив. Там — прокатный. Туда отнесем литейные. Механические цехи займут этот участок. ТЭЦ — здесь. Шамото-динасовый завод поставим у воды. Вспомогательные цехи — второй линией. Вот они: ремонтно-котельный, ремонтно-строительный, кузница. Сюда вынесем вагоностроительные корпуса, модельную, сборочные цехи.

Гребенников перевел сказанное Журбе. Они посмотрели друг другу в лицо и умолкли. Потом еще раз наклонились над синьками, и уже без слов, каждый про себя, водил пальцем и обдумывал то, что должно было совершиться. Так, в молчании, протянулось несколько минут. Стало очень тихо. Из окна видна была луна, она висела, зеленая, чуть ущербленная.

Расстались в третьем часу ночи. Джонсон ушел в свой «коттедж» — так называли небольшую избенку, похожую на сторожку лесника, а «бездомный» Николай остался у Гребенникова, в конторе.

— Не взыщи. Мебели с собой не вожу! На чем ляжешь? — спросил Гребенников.

— А ты на чем?

— Я на полу.

— А я чем лучше?

Гребенников развязал ремни постельной скатки, подмел кедровым веником пол и постлал для обоих. Легли. Было тесно — один уступал другому постель, а сам отодвигался на край ее, но потом повернулись спинами и тесно прижались друг к другу. От пола пахло свежими досками. Со стен наползли жучки. Гребенников с остервенением сметал их с груди, с живота, потом все расплылось в сознании, тело стало очень легким, он забылся. Еще раньше уснул Николай.

Проснулся Гребенников от звона, наполнившего комнату. Он привстал, прислушался: стучали молотом о рельс. «Вероятно, тот, который висел на перекладине возле кузницы», — решил Гребенников и тут же подумал, что на площадке, собственно говоря, нечем даже дать гудка...

Он осторожно встал и тихонько, чтобы не разбудить Николая, зажег примус, потом сел писать письма в ВСНХ. Солнце уже заглядывало в комнату, и в лучах его барахтались какие-то волоконца и точки.

Кажется, он только сел писать, а уже на косых струях пара плясала крышка чайника. Гребенников кинулся к примусу, повернул вентиль: со свистом выскочил воздух; из носика чайника раструбом пошел по комнате пар.

— Вставай, Николай, пора!

Журба раскрыл глаза.

— Который час?

— Чай готов!

Николай потянулся и, сбросив легкое фланелевое одеяло, вскочил на ноги. Гребенников по давней привычке посмотрел на постель: простыня была гладкая, ни одной морщинки, — «значит, спали хорошо!» (Пожеванная, сбитая к ногам простыня свидетельствовала о беспокойном сне.)

Вошел десятник Сухих.

— Очень кстати! — встретил его Гребенников. — Составь, товарищ Сухих, бригады; часть людей брось в тайгу за лесом, другую часть — на стройку хлебопекарни, бани и кухни. Вот наряды в отдел снабжения. Получишь, что надо. Используйте заготовленный лес. Бытовую стройку надо провести, как можно скорее.

— Некого послать в тайгу, — сказал Сухих.

Он был чем-то недоволен.

— Как некого? Сними с разведок, с планировки. Бригадиром в таежную бригаду назначаю Старцева. Знаешь такого?

— Это что вчера приехал?

— Он. Над остальными — ты старший.

— Слушаю.

Сухих повернулся.

— Стой! Ты словно чего-то дуешься? Может, в обиде, что настоящий директор приехал?

Сухих покраснел.

— Ну, иди. Передашь в гараж, чтобы готовили грузовые машины.

4

Через две недели Гребенников и Джонсон были в краевом центре. Журба остался на площадке достраивать бытовые сооружения.

Прежде всего Гребенников отправился в «Рудметаллстрой». Здесь попрежнему ничего не изменилось...

— Мне нужны люди и материалы. Что вы можете дать? — с порога бросил Гребенников, не глядя никому в глаза.

Инженер Грибов, возглавлявший строительную организацию, засуетился:

— Да ведь, Петр Александрович, вы сами понимаете... ничего не решено в Гипромезе... Разведок настоящих у вас не было...

— Как не было?

— Зайцевским материалам двадцать седьмого года даже рабфаковец не поверит... Нашли у нас восемь Донбассов... Богатейшие месторождения! Откуда?

— А разведки Ганьшина?

— Они не закончены и не приняты.

— По чьей вине?

— У нас нет свободных людей, чтоб этим заняться.

— А занятые люди у вас есть?

Грибов пожал плечами.

— Итак, договорились. Людей и материалы. Прошу вас отправить немедленно. Я еще зайду к концу работы.

— Ничего не могу обещать.

Гребенников поехал в крайком.

— Очень хорошо, что ты пришел до заседания, — сказал Черепанов закашлявшись.

Гребенников посмотрел на секретаря крайкома: глаза у Черепанова были острые, внимательные.

— Ну, рассказывай, пожалуйста, что тебе мешает по-настоящему развернуться.

Гребенников стал рассказывать все, что наболело. Специалисты сидели в наркоматах и краевом центре. Проектирование велось из рук вон плохо, нехватало рабочей силы и материалов, нехватало механизмов.

— Я тебя понимаю, — Черепанов заходил вдоль своего длинного письменного стола. — Дело у вас не клеится. Мне в Москве наговорили много неприятного. — Он остановился. — Надо покончить с кустарщиной. Хватит! — Черепанов кашлянул. — Окопавшихся здесь специалистов мне обещали перевести к тебе на площадку. Проектировать будут на месте, а не за тысячу верст! Удобств ищут! Я вчера утвердил разверстку по вербовке людей в колхозах. Подготовься к встрече.

Кабинет был обставлен тяжелой кожаной мебелью, пол застлан пушистым ковром. Сбоку, вдоль стеклянной стены, стоял стол, на котором лежали образцы руд, угля, модели разных машин; с обеих сторон стола высились стулья с кожаными спинками. На отдельном низком столике стояло четыре телефона, один — прямой связи с Кремлем.

— Сегодня окончательно составим свое заключение о типе строительных конструкций, обоснованных данными наших изыскательских групп, а не данными, взятыми с потолка. Завтра поедешь утверждать в Москву наше, так сказать, встречное предложение. Я уже написал об этом в ВСНХ и ЦК.

Согнувшись, Черепанов кашлянул в платок. В боях с колчаковцами у него прострелено было легкое.

Через час в уютном небольшом зале собрались свои и иностранцы.

Черепанов не давал никому много говорить: времени и так ушло достаточно.

Мнения выяснились скоро.

— В русских условиях большие печи невыгодны. Надо ставить средние, — резюмировал американский консультант Гревс, открывая искусственные, слишком белые зубы.

Немцы свели дело к деньгам: они предлагали построить завод дешевле, нежели американцы.

— Тип нашего завода отличается некоторой сложностью оборудования и потребует, понятно, работников высокой квалификации, но дешевле нас никто не построит, — сказал немецкий консультант — человек со стеклянными голубыми глазами и выправкой офицера. — Мы производим ноль восемь десятых тонны металла на один квадратный метр заводской площади. Я знакомился с вашими материалами: площадка у вас невелика, хотя места вокруг достаточно. Тип завода, который я предлагаю, вам ближе. У американцев уголь дешев, много природных газов, поэтому недостаточно используются отходящие газы, — продолжал немецкий консультант. — У вас, понятно, угля не меньше, но он дорог. Отсюда вам ближе наша техника. У нас доменный газ используется и в коксовых батареях, и на мартене, и на прокатке.

— Вы плохо знаете нашу технику, — заметил Гревс, обратившись к немецкому консультанту.

Несколько слов сказал Джонсон. Он был весьма сдержан. Гревс представлял фирму, с которой фирма Джонсона давно конкурировала, а этой встречи здесь с Гревсом он не предвидел.

— Ну что ж, благодарю вас! — сказал Черепанов вставая.

Иностранцы откланялись.

— Теперь доложи свое мнение, — какие печи следует строить, — обратился Черепанов к Гребенникову, когда они остались одни.

— Надо строить гиганты. Вот наши соображения, — и он передал то, о чем говорил с Журбой после обсуждения материалов Джонсона в день приезда на площадку.

Решили отстаивать тип крупного строительства с более совершенным и экономным использованием доменного газа.

Зазвонил телефон. Черепанов снял трубку.

— Да-а. Заготовили? Карту кровли и почвы ископаемых представить мне. Гипсометрическую. Вы говорите: начато. А я говорю: надо немедленно закончить!

Трубка со звоном упала на уключины.

— «Рудметаллстрой» путает. Вот организация!.. Но ей здесь недолго быть... Надо проектировать на месте. Итак, готовься к поездке в Москву.

— Хочу послать на площадку телеграмму, вызвать Журбу. Без этого уехать в Москву нельзя.

— Сейчас устроим.

Черепанов позвонил.

— Кстати, вот познакомься с сеткой пунктов, будем вербовать людей на строительство, — Черепанов протянул карту, испещренную кружками.

— Вот это дело! — воскликнул Гребенников.

К четырем часам дня Гребенников снова отправился в «Рудметаллстрой». Грибов предупредительно заявил, что с вечерним поездом на площадку выезжает бригада инженеров, техников и квалифицированных рабочих. Отгружаются материалы для подсобных мастерских, для коммунальных сооружений и подземного хозяйства. После совещания подул другой ветерок...

— Кстати, будьте знакомы: инженер Роликов, доменщик. Едет к вам с бригадой.

Перед Гребенниковым стоял низенький, черный, очень подвижной хотя и плотный человек, чем-то напоминающий жука перед полетом. Гребенников протянул ему руку.

— Вы ко мне?

— К вам, товарищ Гребенников.

— Где работали до этого?

— На Урале.

— Ну, ладно. На площадке познакомимся ближе. Форсируйте котлованные работы. Подготовьте все для бетонирования.

До приезда Журбы оставалось часов двенадцать, Гребенников решил произвести «широкую разведку», используя всех своих знакомых. В хозчасти крайисполкома он наткнулся на заброшенный коммутатор на тринадцать телефонов; в одном институте выпросил динамку, на складах местхоза отыскал телефонные аппараты, провод, электрические лампочки. В мельничном комбинате удалось взять на прокат дизель.

Утром, на станции, он нашел загнанные в тупик платформы с экскаваторами. Пошел к начальнику станции. Оказалось: невостребованный груз.

Гребенникову удалось переотправить его в свой адрес — на разъезд Тайга Дальняя; туда же перегнал две «кукушки». По просьбе Гребенникова, железнодорожник из багажного отделения написал на «кукушках» краской «Т а й г а с т р о й» — это был первый железнодорожный транспорт строительной площадки.

Сделав все, Гребенников взглянул на большие круглые часы, висевшие над платформой товарной станции, и направился встречать Николая.

— Что случилось? — был первый вопрос, который задал Николай, встретившись с Гребенниковым на перроне.

— Уезжаю!

— Снова?

— Не волнуйся: на этот раз не надолго. В Москву. Едем с Джонсоном.

И Гребенников рассказал о совещании.

— А я тут расстарался — целое хозяйство: телефоны и прочее. На, получай список и адреса.

Николай прочел список и просиял:

— Иван Калита! Живем!.. Как решен вопрос с вербовкой людей?

— Сетку утвердили. Пошлем вербовщиков по городам и селам. Будем заключать договоры с колхозами. Вечером к тебе отправляется бригада инженеров, техников и рабочих. Позвони, чтобы Сухих встретил их и устроил.

— Вот хорошо, как раз сегодня заканчиваем два новых барака.

— Ладно. Получи, что записано, и сегодня же домой.

Журба направился к выходу в город.

— Стой!

— Что еще? — крикнул Николай, чуть замедлив шаги, но не останавливаясь.

— Зайди в парикмахерскую! Соскобли шерсть. Детей пугаешь!

Николай махнул рукой.

К трем часам дня Журба справился с делами; до отхода поезда в Тайгу Дальнюю оставалось часа два с половиной.

«Не пойти ли в самом деле в парикмахерскую?» — подумал он, остановившись у дверей, откуда ударил крепкий запах одеколона. Но рядом с парикмахерской было кино, и Николай устремился в прохладный подъезд кинотеатра.

Он любил внеплановые дневные посещения: публика на подобные сеансы собиралась больше деловая.

В фойе, на сцене, скрипка под жиденький аккомпанемент чирикала романсы; разбрасывались кости домино, просматривались старые журналы. Но едва люди по-настоящему входили во вкус чтения или игры, как в зале дребезжал звонок. Служители распахивали двери. Кажется, никому не удавалось в кино кончить партии ни в шахматы, ни в домино.

Бодро настроенная публика дружно входила в зал. Здесь сразу становилось свободно, по залу гулял холодный ветер, тускло светили лампы. Места на такие дневные сеансы обычно не нумеровались, каждый садился, где хотел.

— Мне бы хорошее место для одинокого... — сказал Николай, опоздав к началу сеанса. Голова его и рука с деньгами были в окошечке кассы.

Получив билет, Николай направился в буфет. Потом юркнул в темный зал. Дверь за ним тотчас захлопнули; кто-то зашикал на опоздавшего: «Свет! Свет!»

Ничего не различая в темноте, он шел куда-то наугад, вытянув вперед руки с пирожными. Всюду все было занято, и он сворачивал то вправо, то налево, потешаясь над своим положением.

— Бродит! — ввернул басок.

— Сядьте! — зашикали сбоку.

Кто-то взял его за руку. Он протиснулся в узкий ряд и, придавив чьи-то мягкие колени, сел на свободный стул. Теперь настало время разделаться с яством.

Через минуту он ощутил руку, заблудившуюся между перегородками кресел, и на своей руке почувствовал чужое тепло. Это не входило ни в какие планы. Кинохроника с калийными солями Соликамска и первомайским парадом физкультурниц — кинохронику Журба любил более всего — сменилась картиной.

Он принял вызов судьбы. Рука была не мужская. Ему захотелось рассмотреть соседку, но в белом сплетении лучей, выходящих из крошечного «волчка» кинобудки, ничего, кроме носика, не разглядел.

Журба водворил чужую руку на место и, наклонившись, сказал:

— Я вас слушаю!

Соседка зевнула.

Сеанс больше ничем не нарушался. После окончания откидные сидения кресел открыли по залу «беглый огонь». На улице солнце ослепило, однако соседку свою Журба рассмотрел без труда.

«Что за ерунда?»

— Вот что, давайте, если без этого нельзя, знакомиться по-настоящему, — сказал он. — Я сейчас уезжаю. Хотите, поедем на вокзал вместе? У нас, надеюсь, найдется о чем потолковать до отхода поезда!

Девушка рассмеялась.

— Этак черт знает что можно подумать обо мне!

Зеленый беретик сидел безупречно, да и хозяйке его было лет двадцать шесть.

Она остановилась и, хитро прищурившись, сказала:

— Не узнаете? А я вас узнала даже в темноте!

Он удивленно посмотрел ей в лицо.

— Разве вашу бороду можно забыть?

Николай залюбовался девушкой: смеялась она действительно великолепно!

— Ну что вы меня разыгрываете?

— Нет, вы бог знает что подумаете обо мне! — еще раз сказала девушка. — А ведь мы — соседи!

— Соседи?

— Я новая переводчица мистера Джонсона!

— Вот как!

Журба посмотрел широко открытыми глазами. Он не любил переводчиков и относился к ним настороженно.

— Вы сменили эту старую калошу?

— Я. Будемте знакомы: Лена Шереметьева. Правнучка декабриста!

Журба еще раз внимательно поглядел на девушку: «Что за птица?»

— Если желаете, поедем вместе на площадку! — предложил он.

— С удовольствием бы. Но... мне надо с мистером Джонсоном в Москву. Переводчик — это бледная тень своего господина...