1

Каждому ударнику Тайгастроя казалось, что в его руках — ключ цехового плана. Каждая ударная бригада считала, что она наиболее ценная на строительстве. Большинство инженеров видело в своем цехе тот рычаг, от которого зависело, будет ли пущен комбинат в установленные сроки или нет. Бунчужный был убежден, что самое главное сейчас, решит ли он успешно свою проблему получения ванадистого чугуна. Гребенников, поглядывая в сторону своих соседей, считал, что взор всего Советского Союза прикован исключительно к его площадке.

Так развертывалась спираль, и это хорошо видел секретарь крайкома Черепанов.

Приезд на площадку профессора Бунчужного и группы молодых специалистов позволял сейчас мобилизовать коллектив на скоростное строительство экспериментальной домны. Если бы печь профессора Бунчужного удалось построить раньше первой и второй домен-гигантов, которые уже поднялись наполовину, то пуск ее подогнал бы завершение всех вспомогательных работ по доменному цеху: сложного подземного хозяйства, бункерного хозяйства, эстакады, воздуходувной станции, кислородной станции, без чего все равно печи-гиганты не могли быть введены в строй. Имя профессора Бунчужного, его проблема, с которой было знакомо большинство рабочих, он сам, окунувшийся с головой в производство, вся атмосфера высокого творчества создавали благоприятные условия для подъема людей на скоростное завершение многочисленных работ.

Когда своими мыслями Черепанов поделился с Гребенниковым, тот сказал:

— Ты, конечно, прав. Я займусь этим. Продумаю.

Вызвав к себе Бунчужного, Гребенников рассказал ему о беседе с секретарем крайкома.

— Вы правильно, Петр Александрович, подходите к делу. И мне очень радостно, что работа филиала нашего института так глубоко входит в жизнь площадки.

— Серго дал мне широкие полномочия. Если я ими не воспользуюсь, никто мне этого не простит. Давайте, Федор Федорович, разработаем технологический процесс скоростной стройки печи и всех остальных агрегатов. Разработаем график доставки оборудования, материалов, всего, что нам понадобится в ближайшее время, чтобы не было никакой задержки, пошлем людей туда, где задерживают выполнение заказов. Заглянем и в будущее, чтобы и в будущем нас ничто не застало врасплох.

Когда график был готов, профессор высказал свои соображения о более широком использовании инженеров.

— Надо, чтобы в этом деле нам помог товарищ Журба, — сказал Бунчужный. — Я хочу, чтобы инженеры стали во главе движения ударников, помогали рабочим своей инженерской мыслью, повели за собой не только передовых рабочих, отлично выполняющих нормы, но и всю массу, — а это чрезвычайно важно. Без такой помощи инженеров, без такой организации труда нам будет тяжело выполнить намеченное. Работы очень много и по объему и по номенклатуре. Я, товарищи, переживаю весну в своей жизни и хочу, чтобы все переживали ее вместе со мной!

Бунчужный улыбнулся.

Было решено закончить первую очередь строительства к Первому мая.

Объявили постоянную почетную вахту. Победителям решили выдавать грамоту, крупную денежную премию и предоставлять право зажечь Звезду Победы, которую наметили соорудить в центре заводской площадки.

На закрытом партийном собрании Николай Журба сказал:

— Мы не можем, товарищи, пожаловаться на то, что у нас мало коммунистов. Но мы имеем основания утверждать, что не все коммунисты ведут политическую работу. Не следует думать, что политическая работа заключается только в чтении лекций и докладов, в выступлениях на собраниях и митингах. Это, конечно, очень важно. Но разве можно забывать, что политическую работу следует вести всегда и везде? По всем цехам у нас налажена читка газет. Хорошее дело. Но не все рабочие выступают на таких читках, не все задают вопросы. Некоторые стесняются выступать перед коллективом. Такие товарищи предпочитают побеседовать наедине. И вот здесь очень важно, чтобы наши коммунисты, наши агитаторы сумели найти и время и желание хорошенько потолковать с человеком, объяснить ему то, чего он не понимает или что его смущает. У каждого из нас, товарищи, есть и свои вопросы и свои болячки. Обычно такие интимные разговоры касаются разных трудностей быта, производственных или семейных неполадок. Не уходите от прямо поставленных вам вопросов, от самых острых вопросов. Дайте толковый, честный ответ. Помните, что интимные беседы глубоко западают в душу, помогают формированию взглядов. В беседах сейчас главное помочь людям понять, что такое пятилетиий план, что он даст государству и каждому отдельному трудящемуся, какое место в этом великом плане занимает наш комбинат, наше строительство. Постарайтесь довести до сознания каждого, что к Первому мая мы обязаны пустить первую очередь комбината, получить ванадистые чугуны. И чтоб каждый считал это дело своим личным делом, своей личной жизнью, честью.

— Ну, как вы, товарищи? — спросила Женя Столярова бригаду, работавшую на котловане в доменном цехе.

— Про победную звезду? — в свою очередь спросила Женю рыженькая девушка — Фрося.

— Про почетную вахту и Звезду Победы?

Ванюшков вбил лопату в землю и подошел к Жене.

— Читали в газете, товарищ Столярова. И в бараке с нами говорили. Решила бригада включиться в соревнование. С завтрашнего дня просим организовать нам участок.

Это были воронежцы, орловцы, туляки, приехавшие на строительство вслед за инженерами. Их недавно поставили на котлован, они ко всему пытливо приглядывались, близко к сердцу принимали все, чем жила площадка.

— У вас в бригаде люди, как наподбор! Уверена, что завоюете первенство! — сказала Женя.

— Мы постараемся, — ответила Фрося. — Только чтоб и про танцы не забывали. А то натомятся наши хлопцы и танцовать не станут!..

Невдалеке от бригады Ванюшкова стоял перед щитом Николай Журба и рассматривал степную газету, очевидно, только что вывешенную.

Внимание его привлекла небольшая заметка, подписанная «Жало» и заканчивавшаяся немудрящей, но смешной и злой карикатурой. Он прочел: «Симулянт Сироченко из третьей бригады землекопов занимается пьянкой, имеет связь с поликлиникой, вследствие чего пьет, а после пьянки является к администрации и предъявляет больничный листок, в котором указывается болезнь малярия...»

Журба улыбнулся. Ему захотелось познакомиться с этим «симулянтом». Третья бригада работала на соседнем участке, он пошел туда. Высоко в небе стояло солнце. Журба шел по рыхлой земле, прилипавшей к сапогам, и подставлял лицо щекочущим лучам. Вспомнилась Надя. Три дня тому назад они ушли далеко в тайгу, сидели под столетним кедром, слушали шум ветвей, такой глубокий, волнующий шум. Легкий ветерок пробегал по верхушкам деревьев, на землю осыпались желтые иголочки, золотистая тонкая, как папиросная бумага, кожурка. И хотелось, чтоб время остановилось. Потом они вышли к реке, любовались высоким скалистым берегом, крутыми поворотами реки, несшейся со страшной быстротой в кипящей пене. Он рассказал Наде о своем приезде в тайгу, о переходе на лошадях, о том, как все нравилось ему в пути...

— Кто здесь товарищ Сироченко? — спросил Журба у бригадира Белкина, придя в третью бригаду:

— Да вон...

По голосу Белкина было ясно, что Сироченко не в почете. Не подходя к нему, Журба издали стал наблюдать за «симулянтом».

Это был совсем молодой рабочий, с простодушным лицом, неряшливый в одежде; порты его едва держались на бедрах, худых, как у подростка. Работал он с прохладцей: копнет и постоит; если заметит, что следят за ним, поднажмет; и лопата у него была какая-то неказистая, с короткой ручкой.

— Это ты, товарищ Сироченко? — обратился Журба к парню.

Тот несколько раз копнул, поглубже всадив лопатку в грунт, и только тогда разогнулся.

— Ты Сироченко?

Парень вытер лицо концом рубахи, которая не была вправлена в порты, и несколько секунд смотрел секретарю партийной организации в глаза, как бы выпытывая, что у того на уме.

— Ты Сироченко, спрашиваю?

— Я... — выдавил он наконец из себя ответ.

— Читал, что про тебя пишут?

— Чего ж не читал! Грамотный!

Он пытался быть развязным, но не получалось.

— И что скажешь?

— Неправда это...

Голос его, впрочем, не был особенно уверенным.

— Значит, выдумали? Зря тебя оклеветали?

— Один раз выпил, так что? А малярия у меня давняя...

— Раз оклеветали, как же ты молчишь? Разве в нашем обществе можно человека ни за что обидеть, оклеветать? Что ж, по-твоему, честь человека у нас ничего не стоит?

— Да я не жалуюсь!

— Как можешь не жаловаться, если неправда? Нет, ты напрасно думаешь, что можно обидеть человека ни за что и так дело оставить. Я вот пришел с тобой поговорить, чтобы тебя перед народом обелить. Хочу выступить в газете и сказать, что у нас неправильно поступила редакция, напав на честного непьющего труженика.

— Реабилитировать меня хотите? — сказал парень другим голосом.

— А ты откуда знаешь такое словцо?

Парень вздернул подбородок.

— Пять групп кончил и читал книги. Слова разные знаю, на них у меня память.

— Ты здесь один?

— Не один. Отец, мать здесь.

— Отец кем работает?

— Верхолазом.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Так я выступлю в защиту тебя. Ладно?

— Не надо...

— Грех был, да? Говори, я тебе зла не желаю.

— Был...

— Конечно, запрета на водку у нас нет, хочешь выпить — выпей. Но ты пойми, товарищ Сироченко: тебе восемнадцать лет, только-только расцветаешь. На что тебе водка? Если у тебя на душе там чего-нибудь или какая досада — в жизни ведь всяко бывает, почему не подойти к старшему товарищу, не поделиться горем? Разве я отказал бы выслушать, помочь, что в моих силах?

— Со всеми нами не наговоритесь!..

— Ошибаешься! Именно со всеми надо поговорить. Вот ты мне прямо, как старшему брату, скажи, что тебя толкало на водку?

— Если и скажу, не поможете. Я уже обращался к начальнику цеха товарищу Роликову.

— А в чем дело?

— А в том, что не по душе работа землекопа. И все равно работать не буду!

Он сказал это со злостью.

— Постой, не кипятись. Какая тебе работа по душе?

— Сварщика.

— Ладно. Обещаю тебе, товарищ Сироченко, поговорить с начальником цеха. А если не поможет, поговорю с товарищем Гребенниковым. Только одно условие, нет, — два условия: первое — ты бросаешь пить, второе — на то время, пока я буду вести переговоры, ты по-настоящему станешь относиться к своей работе, хоть она тебе и не по душе. Ясно?

Сироченко подумал-подумал и коротко ответил:

— Посмотрим.

— Нет, меня такой ответ не удовлетворяет. Говори конкретно: устраивают тебя мои предложения или нет? Еще раз говорю тебе: парень ты молодой, способный, любишь книги, значит любишь культуру, пять групп кончил, это не пустяк. Разве здесь не мог бы продолжать свое образование? И в этом помогу. Только надо, чтобы ты по-настоящему подтянулся. А то, смотрите, распустился, «завел связь с поликлиникой»! До чего дошел! Стыдись! Итак, договорились?

— Договорились!

Пока Журба беседовал с Сироченко, к бригаде Ванюшкова пришла Надежда Коханец.

Девушки, в перестиранных, тоненьких юбчонках, сидели, как тогда на станции, бок о бок. Был обеденный перерыв.

Девушки внимательно посмотрели на Надежду. «Молодая, а, говорят, инженер!»

Надя обежала глазами всех и остановилась на Фросе.

— Фрося! Где была, что столько не видела тебя?

— На листопрокатстрое. Узнали?

— Как не узнать!

— А я смотрю и думаю: признаете или нет?

Фрося хитро улыбнулась. Она действительно была недурна — рыжеволосая, задорная, с острыми глазками, вся какая-то приятная, чистенькая.

Надя села возле Фроси.

— Как же вам тут, девушки? Не скучаете по родным местам?

— Хоть и скучаем, так что делать?

— А живете где?

— В девятом бараке.

— Как устроены? Все ли есть, что надо?

— Кровати дали, а досок нет. Матрацы не на что положить.

— И набить нечем: ни сена, ни соломы!

— Хоть бы стружек отпустили!

— Поговорю об этом, обязательно поговорю с комендантом.

Подошел Ванюшков. Улыбнулся, как давнишний знакомый.

Был он строен, подтянут.

— Ты, товарищ Ванюшков, тоже переброшен с листопрокатстроя?

— Мы все оттуда. В доменном первый день.

— Включайтесь, товарищи, в соревнование. Говорили с вами про это? Знаете, что к Первому мая пустить должны доменный цех? Работает с нами здесь один знаменитый профессор. И мы должны помочь решить научную задачу. Она имеет большое значение. Даст нам хороший металл, разные машины будут еще лучше строить. А без машин, сами понимаете, наше государство обойтись не может.

— Это так! — ответил Ванюшков.

— Все мы решили, каждый на своем посту, куда его поставила партия, крепко поработать. А к Первому мая обязательно выполнить правительственное задание.

— Мы уже говорили с секретарем комсомольской организации товарищем Столяровой.

— Что вам надо для работы?

— Включаемся, товарищ инженер, с завтрашнего дня. Только я еще со своей бригадой потолковать должен.

— Если дружно возьметесь, победите!

— Постараемся, товарищ инженер. Нам и секретарь комсомольской организации говорила.

Ванюшков приложил руку к козырьку.

— Так как, товарищи? — обратился Ванюшков к бригаде, когда Надя ушла. — Возьмемся за дело? Здесь, может, кто еще думает, что вот, мол, приехали из колхоза и рабочей жизни не знают, и ничего не умеют. А я думаю, если возьмемся, так и других поучим!

Говорил он со всей бригадой, но смотрел на Фросю: с первого дня, как собрались на станции, и потом в дороге только на нее одну и смотрел: тянула к себе и задористым нравом, и говорливостью, и еще чем-то, чего понять не мог. Да и она чаще на него смотрела, чем на других: аккуратный, и что ни скажет, доходит, понятно так. И люди к нему с уважением.

— Взяться можно, только надо, чтобы каждый работал одинаково и не смотрел на другого, — сказал Гуреев, тихий, задумчивый комсомолец, хороший гармонист, более похожий на девушку, чем на парня.

— И давайте покажем, что мы хоть и новенькие, а лучше старых! — заявил Шутихин. — И в Воронеж напишем в газету!

— В Воронеж, в Тулу и в Орел! И в Курск!

Девушки и парни посмотрели друг другу в лицо; каждого подмывало показать, что если он по-настоящему захочет, то может сделать вдвое-втрое больше, чем делал до сих пор.

— На этом поставим точку, так? — спросил бригадир.

— Запятую!.. — сказала Фрося и первая поднялась.

За ней поднялись другие, хотя гудка еще не давали.

Как-то особенно хорошо и дружно работала бригада до смены, словно приспосабливаясь к завтрашнему дню, когда надо будет перед всеми показать, на что бригада способна.

Утром сделали замер, выдали людям хороший инструмент, выделили заправщика.

— Все у вас в порядке, товарищи? — спросила Надя, расставив людей.

— Все.

Протяжно запел гудок.

— Помните, товарищи, что работаете вы на строительстве печи профессора Бунчужного и что своим трудом помогаете решить большую правительственную задачу!

По гудку спустились в котлован. Работали почти без перекура.

— Этак вы и курить перестанете! — насмешливо заметил бригадир Белкин, работавший на соседнем участке. — За счет одного этого, — он показал на руки, — много не возьмешь! Надо и насчет этого, — он хлопнул себя ладонью по лбу. — За счет смекалки!

— И за счет техники придумаем! — отвечал Ванюшков. — Не сразу!

В обеденный перерыв послали Сережку Шутихина в столовую: не хотели тратить время на хождение; отдыхали на отвале котлована.

— Как оно, девчата? — обратился Ванюшков. — Вытянем?

— Тянем-потянем — да и вытянем! Как дедка репку! — ответила Фрося.

Она была очень свежа и не чувствовала усталости.

«Вот девушка, — думал Ванюшков, не в силах оторвать глаз: ей и работа не казалась трудной, и все спорилось в руках. — Вот это да... подруга...»

— Хорошо, ребята, хорошо идет у вас! — поддержала Надя бригаду, подсчитывая в уме выработку.— Только не работайте рывками, спокойнее надо, ровнее. Должны нам на днях дать транспортер, легче будет с выноской земли. Пока котлован не глубок, ничего, а позже будет трудней. Транспортер поможет.

Шутихин принес в плаще хлеб, в ведрах борщ и кашу; каждый вынул свою мисочку, ложку. Ели, перекидываясь шутками. Больше всего доставалось Сережке.

— А мы решили тебя в повара переквалифицировать! — сказал Ванюшков. — Землекоп из тебя выйдет или не выйдет, бабка надвое сказала, а повара сделаем!

— Повар должен ходить в белом колпаке, а у меня волосы — красота, как лен вычесанный! В колпаке девушки любить не будут! — отшучивался Сережка.

— Кто тебя теперь любит? Волосы! Лен чесаный! Хоть бы черные, а то лен!

Фрося фыркнула. За ней рассмеялись остальные.

— Захочу, каждая полюбит! Две руки, две ноги, — все на месте!

— Все на месте, только головы... того... нет...

Девушки покатились со смеху.

Поев и отдохнув, стали к работе. Ванюшкову ни на кого не приходилось покрикивать.

Хоть он, как бригадир, был освобожден от физической работы, однако наравне с другими стоял в ряду. Лопата его, хорошо заточенная, легко входила в липкий грунт; казалось, она сама входила, а он только держал ее в руках и прикасался носком сапога. Выбрасывать землю наверх вскоре стало трудно, и девушки принялись набирать ее на носилки. Выносили землю по краю котлована, по узкой, круто поднимавшейся тропке, и сбрасывали метрах в пятнадцати, куда указала им Коханец. С каждой минутой бригада глубже и глубже вкапывалась в котлован. Земля меняла свой цвет; от лопат порой отражался на солнце слепящий луч, как от битого зеркала.

После гудка замерили. Контролировала замер Женя Столярова. Ванюшков подсчитывал выработку в своей аккуратной записной книжице; в стороне подсчитывала Коханец, подсчитывала и Женя Столярова.

— Невероятно, но это так: двести девяносто пять процентов!

— Вы слышите? Двести девяносто пять процентов!

— И без всякого шума! — сказал самодовольно Ванюшков, потирая руки, как если б ему было холодно.

Он в глубине души сомневался, но не хотел этого показывать на людях, и теперь расцвел в улыбке.

— Да неужто двести девяносто пять? — спрашивали ребята друг друга.

Подсчитали еще раз. Сомнений не оставалось.

Тогда все заговорили вместе:

— Вот это работа!

— Дружно взялись — и вышло!

— И не трудно! Нисколько!

— Ура! — кричал Сережка Шутихин, точно от него зависела удача. — Ура!

— Ага! Видели?

— Кто еще дал столько?

В тот день действительно никто не дал столько.

— Надюша, я принесу из ячейки наше знамя. Так? — сказала Женя.

Она казалась рядом с Надей совсем подростком, и это вызывало у Коханец чувство покровительства, желание во всем ей помочь.

Уже в сумерках бригада оставила котлован. Шла она с песней, и ни пыль, глубоко забившаяся в трещины губ, ни сырые рубахи, ни натруженные руки не мешали песне. До центра площадки оставалось километра полтора. Бригаде этот путь показался очень коротким: парни и девушки шли в строю, со знаменем, которое принесла из ячейки Женя Столярова, и все давали бригаде дорогу.

На высоком штоке закреплена была звезда. Она еще не светилась, и засветить ее предстояло ванюшковцам.

Возле трибуны бригада выстроилась: на правом фланге — парни, на левом — девушки, по росту. Правофланговым стоял бригадир Ванюшков со знаменем у ноги, как если б стоял с винтовкой.

Дали знать начальнику строительства и секретарю партийного комитета. Никто, по правде говоря, не ожидал таких быстрых результатов: по условиям соревнования победителем считался тот, кто выработал не меньше 275 процентов. Кинулись писать грамоту, Женя Столярова сделала надпись на Доске почета. Вслед за Журбою явился на площадку профессор Бунчужный, пришлось немного обождать Гребенникова: он уехал на подсобные заводы. Народу собиралось все больше и больше.

Минут через пятнадцать приехал Гребенников. Журба открыл митинг. Он поздравил победителей и обратился с призывом ко всем строителям последовать примеру молодой бригады Ванюшкова. Потом выступил Ванюшков. Он рассказал, как бригада организовала труд и как дружно, без особой натуги, каждый работал.

— В следующий раз дадим, товарищи, еще больше!

Вся площадка аплодировала землекопам.

Ванюшков включил ток. Звезда не зажглась. Ванюшков защелкал рубильником. На лице его появилась обида.

Журба с возмущением глянул на коменданта Кармакчи. Тот, смущенный, уже задавал «нагонку» электрикам.

— Плохо вы, товарищи, оборудовали все это, — сказал хмуро Гребенников. — Неужели не могли как следует проконтролировать? Не верили, что победители найдутся?

— В таких вещах надо быть особенно внимательным! — поддерживал Гребенникова Бунчужный.— Рабочие все видят, все замечают и не прощают неуважения к их труду.

Николай стоял красный, обиженный, потому что поручил дело коменданту, предупредил его, а тот возложил на своего помощника; помощник же отнесся халатно. «Как важно предвидеть каждую мелочь, даже если она и не имеет порой прямого к тебе отношения, — подумал Журба. — И никогда не оставляй задания без проверки».

Через несколько минут лихорадочной работы электриков Ванюшков вторично включил рубильник. Тогда над площадкой вспыхнула звезда.

Первая звезда победителей!

Шест был высок, звезду увидели со всех концов площадки. Рабочие, стоявшие близ доски, прочли вслух надпись, освещенную лампионом:

«Честь и слава победителям! Комсомольско-молодежная бригада землекопов Ванюшкова — доменный цех, домна проф. Бунчужного — выполнила задание на 295 процентов!»

Тогда парни и девушки из бригады землекопов Белкина, Старцева призадумались.

— Смотрите, Ванюшков зажег звезду!

— Только к работе приступили...

— Они землекопы, — говорили в других бригадах. — Им легко! А вот попробуй зажечь укладчику огнеупора!

— Попробуй на водяных работах!

— Попробуй по монтажу!

— Попробуй по бетону!

Получив немалые деньги, ванюшковцы загуляли. Собрались возле своего девятого барака. Со столбов лился молочный свет многосвечовой лампы, обращая зеленые ветви кедров в голубые. Парни выпили. Начались танцы. Девушки сбились по одну сторону, парни — по другую. На табурете посредине площадки уселся гармонист Гуреев.

Повел локотком от себя, и полилась из двухрядочки песня... Ее подхватили. Пели воронежские, курские, орловские, тульские песни, в два-три голоса и все вместе. А затем перешли на плясовую.

Танцовали сначала вразвалочку на месте, туда-сюда, плечом к плечу — девушки себе, парни себе. Раздельно. Сгибались, как полный колос под ветром. А потом в такт плясовой заходили плечами, замелькали платочки. Пошло кружение, притоптывание, присвистывание, — руками по плечу, по бедрам, по голенищам, пошли ноги утаптывать землю, выбивать чечотку. Э-эх!

На музыку да на танцы вышли из бараков остальные ребята. Вышли на знакомство.

— Откуда? — спросил Яша Яковкин, покручивая черные усы двумя пальцами.

Стоял он возле Фроси и улыбался.

— Воронежские! А ты откуда?

— Из Иркутска мы. Может, станцуем разок?

Фрося прикусила кончик головного платка, из-под которого задиристо высовывалась рыжая прядь волос, и сверкнула глазами. Яша обнял ее за гибкую талию. Да недолго танцовал: вмешался Ванюшков.

— Что ж это ты, Фрося, с чужими кавалерами, а? Фрося смешалась. Яша дерзко уставился на Ванюшкова, тот взгляда не отвел.

Немного позже пришел Белкин. Он уже поспал после работы, отдохнул. С собой прихватил Белкин гармонь. Как в работе и в семейном быту, был он хозяйственен и в музыке. Рассудителен. Спокоен. Хотел начать с песенного, но Гуреев разошелся; было уже не до песен. Вплелся тогда Белкин в плясовую и повел за собой Гуреева. Пальцы его мягко бегали по перламутровым пуговицам. Музыка становилась все живей. Развеселая, лихая! И гармошки словно спорили друг с другом в задоре. Круг раздался шире, танцующих становилось больше. Кружили парни девушек так, что юбка колоколом стояла у каждой.

Разошлись поздно. Ванюшков вел Фросю по аллее, среди деревьев; фонари уже погасли. Девушка была в голубенькой, туго обтягивающей майке и в плисовой юбке. Вышли за город, ярко освещенный в ночи огнями. Спать не хотелось, хоть было поздно и крепко поработали в смене. За штабелями кирпича он остановился.

— Фрося... Люба ты мне... С самого того дня, как увидал...

Ванюшков обнял девушку.

Она вдруг растерялась. Ей стало страшно, почувствовала, что должно случиться что-то необычное в ее жизни, и она сжалась вся.

Ванюшков запрокинул ей голову. Тогда она, защищаясь, сильно толкнула его в грудь. Но он прижал ее к себе и жарко поцеловал в упругие, уклонявшиеся от поцелуя губы.

2

На следующий день, после разговора с инженером Волощуком, который работал на строительстве домны-гиганта, Петр Старцев решил зажечь звезду. Строители домны-гиганта соревновались со строителями профессорской печи.

«Быть этого не может, чтобы Ванюшков зажег, а я нет. Он еще многого не знает, а я старый на площадке волк! Сдаваться не намерен! Такого не было! Мы потягаемся с тобой, дружок!»

О желании бригады посоревноваться с ванюшковцами Старцев заявил Жене Столяровой.

— И правильно делаете, — сказала Женя. — Кому-кому, а тебе, Петр, отставать не к лицу.

По настроению рабочих чувствовалось, что с завтрашнего дня многие пожелают включиться в соревнование, поэтому Журба предложил парторгам цехов и секретарям цеховых комсомольских организаций создать цеховые комиссии, которые должны были руководить соревнованием, проверять выработку и в самом зародыше устранять «рвачество», если бы оно стало появляться.

Поговорив со Старцевым, Женя и Волощук предложили выбрать от каждой бригады по человеку для оформления договора. Это предложение приняли Ванюшков и Старцев. Договор обсудили и подписали.

Бригада Ванюшкова попрежнему работала в утренней смене, а бригада Старцева — в вечерней.

Надя знала, что Борис беседовал со Старцевым и что в это соревнование бригад он вносил что-то личное... «Хочет меня хоть здесь победить... — подумала она. — Ну что ж, попробуй!»

— Как вы сегодня? — спросила Надя у Ванюшкова.

Бригадир был утомлен, и чувствовалось, что сегодня они больше нормы не дадут, о чем он и намекнул инженеру.

— Если после хорошей работы бригада «сядет», будет стыдно. Сами посудите: вашу бригаду записали на Доске почета. Все знают, что бригада ваша передовая. И вдруг...

Ванюшков смущенно заявил, что вчера бригада загуляла...

— Без этого, товарищ инженер, нельзя. Как приехали, еще ни разу ничем не вспомнили родные места. И новоселье справить хотели...

— Подтянитесь! Стыдно будет, если сорветесь. Сейчас на вас вся площадка смотрит, как вы дальше поведете себя: может, случайно выработали свои двести девяносто пять процентов?

— Подтянемся! Обязательно подтянемся. Только за сегодняшний день не ручаюсь... после новоселья...

Перед началом работы бригада Старцева осмотрела инструменты, цеховая комиссия замерила участок. Гудок. Йнженер Волощук подтянул рукав пиджака, посмотрел на часы. Семь.

В котлован под каупер № 1 экспериментальной домны спустилась бригада. Как и ванюшковцы, работали молча, ритмично, без лишнего азарта. В бригаде собрались ребята, побывавшие на разных площадках Союза и оценившие Тайгастрой.

— Здесь работать можно! — говорили они.

Им нравилось общежитие, отношение начальства. Некоторые побывали в исправительно-трудовых лагерях и привезли оттуда специфическую терминологию. Старших, которые им нравились, называли «товарищ начальничек!» И это в их произношении не звучало обидно. Они любили бригадира — коренастого, крепко сложенного Петра Старцева, ходившего в суконных брюках «клеш» и бушлате, из-под которого виднелась низко открытая короткая шея и выпуклая, словно надутая, грудь в матросской тельняшке.

— Значит, ударим, товарищи? — спросил Старцев ребят.

— Ладно! Качай!

Волощук и Женя ни на минуту не отходили от бригады. Борис шутил с Женей, удивлялся, как могла мама отпустить такую девочку из дому...

Женя встряхивала кудряшками и обиженно отвечала:

— Странный вы! И взгляды какие-то отсталые... А еще член партии!..

В перерыв рабочие пошли в столовую, поужинали, покурили. По гудку вернулись на место. Здесь также приходилось землю выносить, транспортера еще не поставили. И едва стали работать, как цепочка девушек и юношей потянулась с носилками по тропке наверх. Потом образовалось две тропы: по одной поднимались, по другой спускались, чтоб не мешать друг другу. И это было очень красиво.

Ночью поднялся ветер. Над котлованом закачались лампионы. Рубахи покрылись мокрыми пятнами; была средина работы, когда выработка достигает наибольшей производительности и когда тяжесть труда менее всего ощутима.

В луче белого света, лежавшего над котлованом, Женя Столярова увидела начальника строительства. Вслед за ним подошли Черепанов, Бунчужный и Журба: видимо, они обходили площадку.

— А вы все здесь? Как дела? — спросил Гребенников.

Волощук сухо доложил о работе землекопов, огнеупорщиков, монтажников, привел цифры. Он — начальник участка, подчеркнуто деловит, и к нему с лишними вопросами не обратишься.

Уцепившись за столбик, Гребенников наклонился над котлованом.

— Как работается вам, товарищи?

Лампионы закачались на ветру, открыв замасленные спины рабочих на дне глубокого котлована. На голос начальника ребята подняли головы вверх. Капли пота свисали с кончиков носов, с бровей, с подбородков.

— Работается ничего! — ответил за всех бригадир Старцев. — Говорят, всесоюзный рекорд землекопов двадцать пять кубометров. Мы хотим, товарищ начальник, дать тридцать кубометров!

— И правильно делаете! Вашу бригаду начальник строительства хвалит. Не сорвитесь, товарищи! — сказал Черепанов.

Воспользовавшись передышкой, люди пили воду. Она находилась в жестяном баке, который обложили землей, чтоб вода была холодней. Напившись, через две-три минуты пили снова.

— Тридцать кубометров? Не много ли?

Старцев улыбнулся.

— Лишнее не помешает!

Если смотреть сверху, то Старцев казался еще более кряжистым, широким в плечах и еще более косил глазами.

«Эти люди строят мне печь...» — с волнением подумал профессор Бунчужный.

— Завтра прибывают транспортеры, выносить землю не станете. Легче будет работать, — сказал Журба. — Ну, желаем вам удачи!

Черепанов, Гребенников и Журба уходят.

— С механизацией у вас, товарищи, дело слабо, — сказал Черепанов. — Мне обещали на Урале дать три паропутевых крана и десяток транспортеров. Пошлете завтра людей за получением. Я это дело оформлю.

На строительстве светло, как днем. Профессор Бунчужный подходит к Жене Столяровой. Она сидит на отвале, под фонарем, сосредоточенная, тихая.

— Почему вы не спите? — спрашивает профессор.

— Не до сна, Федор Федорович. Работает комсомольско-молодежная бригада. Рабочим приятнее, когда возле них находится кто-либо из «начальства», как они говорят.

— А это что у вас?

Женя протягивает книгу: Фадеев. Механика.

— Завтра надо сдать круговое вращение. Трудный материал, — говорит Женя. — Времени мало. А учиться хочется. Я твердо решила, Федор Федорович, стать корабельным инженером. Мне кажется, что строить корабли — самое интересное дело, да?

— Очень интересное дело, поэтические дело. И не оставляйте мысли, раз сердце тянется.

— Спасибо, профессор!

— Идите спать. Вы такая маленькая... И мне все кажется, что вам очень тяжело, хотя вы веселая. Силенок у вас, как у птички...

В двенадцать часов ночи протяжно поет гудок. В разное время суток гудки звучат по-разному.

На ночных работах гудок поет открытым, мягким голосом, задушевным голосом, свободно разносящимся над тайгой.

Волощук идет к котловану. Он побывал в столовой, проверил, все ли приготовлено: ударникам положен второй ужин. Ему хочется во что бы то ни стало победить Надю в соревновании, хотя он знает, что эта победа его бригады, в сущности, будет победой цеха и, значит, обрадует Надю, а не ущемит ее. «Да... роман мой был явно неудачен... Чего-то не-хватило во мне. Чем-то не подошел», — думает он с грустью.

— Ну, ребята, ужинать! — обращается он к бригаде.

Землекопы разгибают спины, втыкают в землю лопаты.

— Кажется, дело в шляпе! — говорит Петр Старцев Волощуку. — По моим подсчетам две с половиной нормы сделали. Ванюшков бит!

— Ванюшков только раз и мог! После рекорда едва на сто вытянул! — замечает Дуняша, сестра Старцева.

Ребята идут в столовую, — она напротив доменной печи № 2; там под водопроводным краном споласкивают горячие от работы руки, потом садятся за стол.

Ужин короток. Через пятнадцать минут все снова на дне котлована. Курильщики с особенным удовольствием закуривают.

— Как, Матреша? — ласково обращается к жене Старцев.

Она беременна, и это уже заметно.

— Ничего.

— Может, вместо выноски станешь на копку?

— Я много не набираю.

— Эх, ребятки, чует сердце — ударим сегодня мы крепко! Не иначе, зажигать нам звезду! Ты как думаешь, Дуняшка?

Пятнадцатилетняя Дуняша смотрит на брата сочувственно: ей очень хочется, чтобы брат «обставил» Ванюшкова и чтобы бригада их стала самой лучшей на строительстве. И чтоб о них написали в газете... И чтоб ее, Дуняши, тоже был портрет...

Перерыв окончен. К спинам неприятно липнут остывшие за время ужина рубахи. Все становятся на места. Работают спокойно, плавно, без «зазоров», — такая ритмичная, без минуты простоя, но и без рывков, работа дает наибольшую выработку. Волощук следит за каждым движением людей и зарывающихся тотчас останавливает:

— Легче! Не горячись!

Петр Старцев также знает по опыту, что лучшую выработку дает равномерная работа. Когда видит, что кто-либо входит в азарт, кладет на плечо руку:

— Отставить! Упаришься!

Наступает предрассветье. Еще небо не окрасилось зарей, но воздух становится прозрачней и глаза различают черные силуэты столбов, мачт, труб. Холодные тени тают в зеркальном свете.

У котлована сходятся Женя Столярова, Борис Волощук и Надежда Коханец.

«Какая она необыкновенная... И как все-таки тянет к ней», — думает о Наде Борис.

Последние выброски земли. Борис не спускает глаз с часов. Земля шариками скатывается с отвала обратно. На похудевших за ночь лицах рабочих торжество.

— Все! — говорит Борис.

В этот момент раздается гудок. Ребята втыкают лопаты. Только теперь каждый чувствует, что руки онемели и к спине будто приложены горчичники. Но на душе светло, и усталость поэтому переносится легче. Старцев заканчивает промер. В котлован спускаются Надя, Женя, Борис — члены цеховой комиссии. Проверяют, записывают.

— Пятьсот десять процентов! — объявляет Борис Волощук, стараясь говорить обычным голосом, хотя ему хочется крикнуть об этом громко, торжествующе.

— Я не окончила подсчетов, — отвечает Надя и смотрит ему в глаза.

Он принимает взгляд.

— Можем обождать. Ну что ж, подсчитывайте! — снисходительно заявляет Старцев. У него нет сомнений, он уверен в себе.

Через пять минут Надя говорит:

— Ошибки нет. И у меня получается пятьсот десять процентов...

Старцев улыбается во весь рот, Волощук прячет улыбку.

— Пятьсот десять!.. Вот это да! — кричит Дуняша и хлопает в ладоши.

— Молодцы! — от души говорит Надя. — Поздравляю!

Дуняша продолжает хлопать в ладоши:

— Наши взяли! Наши взяли!

И тогда по всей площадке пошло:

— Комсомольцы и молодежь доменного поставили на земляных работах рекорд: бригада Старцева дала пятьсот десять процентов!

Кратчайшим путем, через гравий, песок, бригада Старцева шла к звезде. Еще утро не наступило. Охваченные влагой фонари бросали на землю радужный свет. Из тайги ветерок нес горьковатый запах хвои.

Бригада вдруг остановилась: груженные досками платформы перерезали путь. Часть ребят полезла под вагоны и перебежала дорогу, ловко уклоняясь от накатывавшихся колес. Старцев гаркнул, и это остановило смельчаков.

— Жизнь надоела?

Он был возбужден и не смог сдержать себя от морских «загибов».

Через полчаса Старцев зажег звезду. Как и в первый раз, надпись на Доске почета сделала Женя Столярова:

«Честь и слава победителям!»

А в утренней смене в тот же день землекопы лучшего на площадке гармониста Белкина выработали на котловане под бункера по 35 кубометров на человека! Об этом по телеграфу стало известно всему Советскому Союзу.

— Что ж, нас снимать надо с Доски почета? Как думаете? — обратился Ванюшков к бригаде. — Люди по пятьсот процентов дают, а мы что?

— Нет, — заявила Фрося. — Если не подтянемся, из бригады уйду. Работать вразвалочку не стану. Или мы снова будем впереди, или давайте разойдемся!

— Правильно, Фроська, правильно! — поддержал Гуреев. — И я не останусь ни одного дня. Пойду к инженеру Коханец, расскажу, как работаем. А вот и она сама.

Подошла Надя. Ребята потупились.

— Ругать пришли? — спросил Сережка Шутихин.

— Нет. Пришла спросить, получили ли вы доски для кроватей.

— Получили, получили, спасибо вам! И стружку выдали.

— Стружку получили, а вот на ста процентах сидим! — заявил Ванюшков.

— Кто ж виноват? Как относитесь к работе, так и получается!

— Переведите меня, товарищ инженер, к Старцеву. Так работать, как у нас, не хочу! — потребовал Гуреев.

— И я тоже прошу меня к Старцеву перевести! — попросила Фрося. — Или работать, или нет!

— А ты думаешь, там ребята из другого теста? Такие же, как и вы. Только головы у них не кружатся: решили хорошо работать и работают, — сказал Шутихин.

— Товарищи! — обратился Ванюшков к бригаде.— Перед инженером дадим слово работать или не дадим? Подтянемся или нет?

— Вот что, товарищи: уходить из бригады — последнее дело, — сказала Надя. — Как могли в первый день хорошо работать, так сможете и дальше. Давайте с сегодняшнего дня подтянемся и ровненько пойдем выше. Помните, что вы на ответственнейшем участке работаете. Через десять месяцев вот здесь, где вы стоите, будет выплавляться особый чугун. Такого чугуна еще никто не дает. А наша печь даст! И вы ее сейчас строите. Поймите, товарищи, это. Поймите хорошенько, что вы не просто копаете землю. Вы строите доменную печь, о которой десятки лет мечтал профессор Бунчужный. Может быть, этой печи он отдал всю свою жизнь! И мы сейчас делаем то, что произведет целую революцию в металлургии. Вот на каком вы участке работаете!

Все умолкли. Наде показалось, что она задела какую-то струнку и что слова дошли.

— Подтянемся, товарищ инженер. И вам не стыдно будет! — заявил от имени всех Ванюшков.

3

Успехи землекопов задели укладчиков огнеупора. Дней через пять к Жене Столяровой пришел комсомолец Смурыгин — бригада его работала на строительстве каупера № 2 экспериментальной домны.

— Бригада включается в соревнование, — сказал он. — Хотим, чтоб оформили нас.

— Серьезно ли решили поработать?

— Да. Говорили после смены. Люди у меня, правда, разные: одним хочется премию получить, другие хотят, чтоб о них написали в газете. Но большинство, конечно, понимает, что надо поработать на общее дело. Понимаем, раз начато такое строительство, надо его как следует сделать — для обороны родины. И сделать как можно скорее. Об этом с нами не раз говорили инженеры и сам товарищ Журба.

— Хорошо. Сегодня проведем комсомольское собрание, поговорим с народом.

Через день бригада Смурыгина приступила к ударной работе, но сорвалась. Коханец занялась людьми. Она решила предложить Гребенникову перевести в бригаду огнеупорщиков Ванюшкова.

— Способный парень. Бригаду подтянул. Сейчас я не беспокоюсь за нее, пойдет и дальше. Вместо Ванюшкова оставим Гуреева. А Ванюшков, надеюсь, быстро овладеет огнеупорной кладкой. С людьми он умеет работать, — поясняла Надя.

— Не возражаю. Но я думаю, что теперь, когда прибыли экскаваторы и транспортеры, можно не только Ванюшкова перебросить на огнеупор. Займитесь этим вопросом. Земляные работы на исходе, а огнеупорные становятся на очередь. К ним надо подготовить людей.

— Я займусь, товарищ Гребенников, — ответила Надя.

Ей хотелось еще побыть у Гребенникова. Ей нравился начальник строительства той особой подобранностью, за которой чувствовалась воля, богатый многолетний опыт, прочные знания, хотелось спросить его, доволен ли он работой молодых инженеров.

Ей казалось, что она, Волощук, Митя Шах и некоторые другие инженеры как-то сразу, хватко, вошли в производство, что все очень дружны и что многие прежние опасения их оказались преувеличенными; конечно, пригодилось то, что они до поступления в вуз работали на заводе. «Вести самостоятельную работу мы, правда, не могли б, — думала она, — но в каждом отдельном случае мы знаем, что от нас требуется и как лучше можно выполнить задание».

— Приходите, товарищ Коханец, когда вздумаете. И без всяких докладов. Иногда человеку просто поговорить надо с начальством, я понимаю. Приходите! А сейчас простите... Дел уйма.

Надя ушла.

— Решили тебя, товарищ Ванюшков, из землекопов переквалифицировать в огнеупорщики, — сказала она, придя на участок. — Специальность хорошая. Человек ты способный. Несколько дней посмотришь, как работают другие, сам на укладке постоишь, потом бригадиром станешь. Как тебе это предложение? Нравится?

Ванюшков молчал.

— Товарищ Гребенников тоже так думает: что ты справишься и будешь хорошим бригадиром.

— Товарищ Гребенников обещал перебросить в бригаду арматурщиков... Очень по душе мне работа арматурщика, — сказал Ванюшков, действительно просивший начальника строительства об этом с первого дня приезда на площадку.

— Справимся с каупером, сама просить буду, чтобы перевели к арматурщикам.

— Да и к людям своим привык... Земляки...

Он не сказал, что ему тяжело расставаться с Фросей.

— Расставание не на долгий час. Когда освоишь дело, к тебе в бригаду перебросим лучших, кого отберешь сам.

— Слушаюсь!

Комсомольца Смурыгина сняли с бригадирства и поставили на звено.

На собрании объявили, что новым бригадиром будет Ванюшков — первый «звездочет» на площадке.

Через несколько дней работы Надежда Коханец решила, что бригада может выдвинуть свой встречный план футеровки каупера. Собрались втроем: она, Женя Столярова и Ванюшков. Работу рассчитали на каждый день, на каждый час: 1 августа строительство отмечало годовщину со дня заливки первого кубометра бетона под фундамент печи-гиганта, и к этой дате многие бригады брали на себя дополнительные обязательства.

Были учтены все условия, и все же нехватало десяти дней.

Пересмотрели список бригады: большинство прибыло на строительство недавно, настоящих огнеупорщиков насчитывались единицы.

— Норма три с половиной тонны на человека за смену — немалая норма! Больше на строительстве не давали, — сказал Ванюшков, уже познакомившийся с работой своей бригады и соседней.

— Надо дать пять!

— Но и тогда не уложимся, — подсчитала Надя.

При таком расчете нехватало семи дней.

— Жизнь покажет. Возможно, чего-нибудь недоучли.

Женя сделала записи в той же тетрадке, где были формулы из механики и незаконченное письмо к товарищам в Ленинград.

После разработки графика Надежда пошла к начальнику доменного цеха — Роликову.

Он был возбужден, зол. Ему многое не нравилось в работе цеха, но он должен был уступать давлению молодежи, которая всегда находила поддержку своим начинаниям у Гребенникова и Бунчужного.

Роликов принадлежал к той части старых производственных инженеров, которые за свою многолетнюю жизнь хорошо усвоили технологию производства, много раз проверили ее на практике, привыкли к определенному ритму, гарантировавшему порядок в цехе и душевный покой. Им казалось, что в этом многократно проверенном ими деле никто более ничего не создаст и, значит, не к чему вообще ломать копья.

Особенно раздражала Роликова молодежь, которая, как ему казалось, совалась всюду не в свое дело.

Надя сказала Роликову, что строительство каупера № 2 берет на себя комсомольская бригада.

— Не справитесь, а за каупер отвечать буду я, — запротестовал Роликов.

— Мы советовались с профессором Бунчужным. Он одобрил наш проект. Мы отобрали лучших ребят. Каупер будет комсомольским!

— Кауперу безразлично, кто его выкладывает, а мне нет.

— А мне думается, что и кауперу не безразлично, кто его выкладывает, товарищ Роликов, — резко заявила Коханец, испытывая неприязнь к «жуку» (так однажды в ее присутствии назвал Журба Роликова).

— Издеваться над техникой в своем цехе я не позволю.

— Издеваться над техникой не позволим и мы! Комсомол берет каупер перед всем строительством. И за это отвечает!

— Я также хочу дать каупер к сроку. Пожалуйста, не думайте, что каждый старый беспартийный спец — враг или равнодушный созерцатель! И об этом спецеедстве товарищ Сталин сказал ясно. И вы, как коммунистка, должны знать это прежде всего и лучше меня!

Роликов нервно затеребил пальцами. Он вынул записную книжку, сделал расчеты и снова вспыхнул.

— Время — не резина. Я удивляюсь, как вы, инженер, могли согласиться с такими комсомольскими расчетами!

— Я попрошу вас, товарищ Роликов, не говорить грубостей! Я инженер и поэтому настаиваю. Я знаю, за что мы беремся.

— В чудеса не верю.

— Вы не верите в советского человека, а не в чудеса! Я буду говорить об этом в партийном комитете.

Коханец отправилась в партийный комитет.

После встречи с Журбой тогда, на тропинке, Надежда более не могла скрывать от Бориса Волощука своих чувств к Николаю. Вначале ей самой не все было ясно, теперь Надя поняла, что ее влечет к Николаю настоящее, большое чувство и что противиться этому чувству она не станет.

Борис принял известие молча. То, что Надежда предпочла ему Журбу, его не оскорбило, но он не мог простить ей запоздалого признания, поставившего, как ему казалось, всю их давнюю дружбу под сомнение.

— Что ж, делай, как хочешь, — сказал он, избегая ее взгляда.

После внешне спокойного объяснения Борис на некоторое время замкнулся от всех. Но доменный цех не настолько был велик, чтобы люди в нем не встречались. Наконец само производство требовало совместной работы. Когда объявили борьбу за скоростное строительство экспериментальной домны и всех вспомогательных агрегатов цеха, Борис и Надя виделись ежедневно по нескольку раз. Правда, говорили они только о деле. С Журбою Волощук также встречался ежедневно. Положение Бориса облегчалось тем, что Журба не знал об отношениях Волощука и Нади. Борис, кроме того, был втайне благодарен Наде за то, что она, несмотря на постоянные настойчивые уговоры Николая, не переходила к нему жить и оставалась с Женей Столяровой в одной комнате, в доме молодых специалистов.

Виделись Надя и Николай наедине редко. Надя по целым дням не покидала цеха, а Николай занят был партийной работой, соревнованием, бытом коллектива, всей производственной жизнью на площадке. Часто его вызывали в краевой центр, много времени уходило на доклады, совещания.

Когда Надежда пришла в парткомитет, Николай попросил ее обождать.

«Здесь я для него только член партии...» — И защемило на душе, хотя она понимала, что у Николая могли быть дела, о которых он не считал возможным говорить с другими в ее присутствии.

Пока Журба беседовал с секретарем парторганизации коксового цеха Сусловым, бесцветным, нудным человеком, — Надя несколько раз встречала его в парткабинете и слышала на собраниях, — она взяла со стола газету, но что-то мешало читать, и она дважды поймала себя на том, что прочитанные фразы прошли мимо сознания.

— Как хорошо, что ты пришла! — сказал Николай, когда Суслов ушел.

Обняв, он провел ее к дивану. Они сели.

— У меня дело, Николай...

Он посмотрел укоризненно.

— Я не видел тебя три дня... Дальше так нельзя. Почему ты не хочешь перейти ко мне? Неужели тебе не хочется быть вместе?

Надя положила руку Николая к себе на колени и, согнувшись, прижалась лицом. Ему видны были ее волосы, по-мальчишески причесанные, загорелая, немного полная шея. Он поцеловал ее в ложбинку, прикрытую прозрачной прядью волос.

— Разве мы будем чаще и дольше видеть друг друга, если я перейду к тебе?

— Чаще. Наконец я буду знать, что могу застать тебя дома и что этим домом будет у нас один общий дом: твой и мой. А построим комбинат, получим отпуск, уедем в дальнюю тайгу. Я покажу тебе места! Какие места! Высокогорное озеро. Альпийские луга! Сколько цветов там!

— Хорошо, Коля, — сказала она деловитым тоном, и ему показалось, что Надя, несмотря ни на что, холодна. — Пока помоги нам вот в чем.

И она рассказала о нуждах участка, о своем столкновении с Роликовым.

— Я не верю ему. Он мешает уже одним тем, что холоден. В нашем деле холодный человек нетерпим.

— Согласен целиком, — сказал Николай. — Но нам нужно таких людей перевоспитывать.

— Горбатого могила исправит! — перебила его Надя.

— Не думаю. Во всяком случае это говорит о том, что ты недостаточно веришь в воспитательную силу нашего коллектива.

— Но люди перевоспитываются годами. У нас сейчас нет лишнего времени. Нам дорог каждый час. У нас много своих трудностей! — горячилась Надя.

— Спорить, Надюша, не о чем. Каупер надо передать комсомольцам. Это правильное решение. А с Роликовым я поговорю особо. Он хороший специалист. А от косности, боязни всего нового мы его, в конце концов, излечим.

— Итак, ты обещаешь сделать, о чем прошу, Коля? Каупер нужно отдать комсомольцам. Мы возьмем его перед всем строительством и отстроим к сроку. За это я отвечаю.

Надя собралась уходить, но Николай удержал ее. Он заговорил о себе, о своем одиночестве...

Надя покраснела. Она увидела усталое лицо своего друга, запавшие черные глаза; на гимнастерке нехватало пуговиц, сквозь прорванный рукав виднелась нечистая рубаха.

Она вздохнула. Он взял ее за руки и сильно пожал их.

— Немного позже я перееду. Дай только привыкнуть к мысли, что я твоя жена...

— Ты хорошая, Надя... И я счастлив! Ты даже не представляешь, как я счастлив...

4

Узнав о столкновении инженера Коханец с начальником доменного цеха, Гребенников вызвал Роликова к себе.

Роликов вошел в кабинет с невозмутимым видом и, не ожидая приглашения, сел в широкое кресло, стоявшее возле стола. Инженеру было лет сорок восемь; подвижной, беспокойный, он казался значительно моложе. Несколько секунд смотрел он молча на Гребенникова, причем смотрел не в глаза, а на ухо или висок.

— Послушайте, что у вас там происходит? — спросил глухим голосом Гребенников, раздраженный видом и поведением Роликова.

Вопрос вывел начальника цеха из деланного равнодушия.

— Происходят у нас, Петр Александрович, безобразия! Самые настоящие безобразия. И, извините, покровительствуете этому вы!

Гребенникова взорвало:

— Безобразия? Каким безобразиям я покровительствую? Вы отвечаете за свои слова? И что за тон? — Кровь прилила к обмороженному лицу Гребенникова, оно стало малиновым.

Роликов не смутился.

— Говорю, безобразия у нас в цехе творятся, и вы, товарищ начальник, покровительствуете. У меня достаточно фактов. И мне нечего бояться говорить правду.

— Факты? Какие факты? Да говорите же, черт вас побери! — гремел Гребенников, не в силах сдержаться, как это бывает с людьми, которые редко выходят из себя.

— Факты имею, я вам их доложу. Стройка — это не игра в песочек. И я не хочу отправляться в Соловки!

— Слушаю вас, товарищ Роликов, — сказал как мог спокойнее Гребенников. — Говорите же наконец! — он встал из-за стола и больше не садился.

— Вы доверяете больше мальчишкам и девчонкам, нежели мне, старому инженеру. И это обидно! Обидно! — сказал дрожащим голосом Роликов.

— Ошибаетесь.

— Нет, не ошибаюсь. Как можно поручить строительство такого сложного агрегата, как каупер, комсомольцам, которые понятия не имеют, что такое каупер? Они совершенно не знакомы с марками огнеупора. Они такой выложат каупер, что потом сам дьявол не разберется! Вы отвечать за развал каупера не будете. И Бунчужный не будет. Вы с меня спросите. И правительственная комиссия спросит: как это, мол, на ваших глазах нарушали технологию, а вы не сигнализировали? С меня спросите. Так позвольте же мне делать так, чтобы я ответить мог. И не только перед судом государственным, но и перед своей совестью старого инженера.

— Говорите конкретно: в чем нарушается технология кладки? Что вас не удовлетворяет? Конкретно!

— Я не хочу, чтобы у меня в цехе хозяйничали безусые мальчишки! Я хочу чтобы в цехе не делали р е з и н у из времени! Я хочу, чтобы кладка огнеупора шла правильно, по нормам, по нашим же государственным нормам. Всякое бесцеремонное отношение к нормам ведет к браку. Я допустить этого не могу. Нормы не с потолка берутся. За каждой государственной нормой — труд, расчет, тщательная проверка, тщательный хронометраж и фотография рабочего процесса. И когда мне говорят, что кто-то там выполнил норму на триста процентов, я, как инженер, беру такую работу под сомнение. Три нормы физически не может выполнить человек. Физически. Пусть хоть вытянется.

— Так вот что вас смущает? Вы стоите за незыблемость, за неприкосновенность норм?

— Нормы — это основа производства. И нечего вышучивать меня. Липовых норм нет. А вот если ваши комсомольцы выполняют норму на пятьсот процентов, то здесь именно липа!

Гребенников снова вспыхнул, но сдержал себя.

— Послушайте, товарищ Роликов, — есть вещи, которые у нас понимает даже пионер. Комсомольская бригада при умелом руководстве может быть большой силой. Ребята горят на работе, живут ею. И мы должны использовать их энтузиазм, помочь знаниями, опытом. А вы их расхолаживаете, настраиваете против себя. А потом приходите ко мне в панике и несете несусветную чушь.

Роликов повел бровями и дернулся.

— Теперь о нормах: почему вы сбрасываете со счетов механизацию? Иную расстановку рабочей силы? Разделение труда? Внедрение новшеств? Смекалку? Ведь это-то и опрокидывает ваши нормы. Отвечать за работу в вашем цехе будете и вы, и я, и все, кто работают. Но от вас я требую контроля. Если плохо будут люди работать, недобросовестно, если качество работы будет плохое, то за это прежде всего спрошу с вас. Так и знайте! И спрошу строго! А что касается норм, то люди их создают, люди их и меняют. То, что вчера было пределом, сегодня — пройденный этап. На эту тему нам спорить нечего. Вопрос ясен. Я требую от вас, еще раз повторяю, самого тщательного контроля за качеством, а нормы ломаем и будем ломать впредь!

Роликов встал.

— Я прошу принять от меня рапорт.

— Какой рапорт?

— Об освобождении от работы.

— Не торопитесь. Если проштрафитесь, напортите — уволить вас мы всегда сумеем. И, если заслужите, уволим с таким треском, что небу станет жарко! Вот так, товарищ Роликов! Извольте подчиняться общему распорядку. А не сумеете или не пожелаете обеспечить качество работ, темп работ — ответите. Я с вас спрошу! — Гребенников подошел к инженеру и сказал, выделяя каждое слово: — И советую вам обо всем этом подумать как следует. Вы свободны.

Роликов набрал полную грудь воздуха, долго держал его в себе, словно затяжку дыма от папиросы, и только на пороге кабинета выдохнул.

На следующий день Гребенников подписал специальный приказ о закреплении за комсомольской бригадой Ванюшкова каупера № 2 экспериментальной домны.

— Я подчиняюсь приказу, — сказал Роликов Наде. — Но предупреждаю: прикажу разобрать кладку, если найду дефекты! Так и знайте! Об этом у нас есть договоренность с начальником строительства.

— Мы заботимся о качестве не меньше вас!

Надя отправилась к бригаде. Она была составлена преимущественно из комсомольцев. К Ванюшкову перевели Гуреева, Сережку Шутихина, часть ребят из бригады Старцева. К Старцеву же перевели остаток людей бригады Ванюшкова.

— Так вот, ребята, — сказала Надя, собрав бригаду перед началом работ. — Сами знаете, с каким трудом удалось нам получить каупер. Специальный приказ начальник строительства отдал. Вся площадка смотрит на нас. Сорваться не имеем права.

Потом выступила Женя Столярова.

— Начальник цеха, товарищ Роликов, будет контролировать качество нашей работы. Мы должны так работать, чтоб никто не посмел сказать плохо. Ясно, товарищи? — сказала Женя.

— В самом деле, — заколебался вдруг Гуреев, — может, берем мы сверх сил? Опыта у нас, можно сказать, никакого. А если плохо сложим, позор примем на всю площадку.

— Кто боится, лучше уходи сразу! — сурово заявил Ванюшков.

Никто не вышел.

Предстояла нелегкая работа.

— Придерется начальник цеха и забракует! — сказал Шутихин.

— Не придерется! Раз хорошо работать будем, кто может придраться? Еще раз говорю: кто боится трудностей, уходи теперь и не мешай другим!

После беседы Гуреев написал красной краской лозунг:

«Комсомольский каупер № 2 профессорской домны.

     Окончить к 1 августа!»

Ребята полезли на леса и прибили полотнище. Надя организовала звенья. Женя выделила звеноргов. Заключили соцдоговоры.

Тогда же пришел к кауперу профессор Бунчужный.

Погода резко испортилась, на площадке стояла грязь; калоши профессора привязаны были к ботинкам телефонным проводом.

Федор Федорович познакомился с разбивкой людей, с графиком и сел в стороне, на огнеупоре.

Когда ребята приступили к работе, Женя спросила:

— Отчего вы сегодня такой скучный? Ведь начинается кладка второго каупера, и третий строится, и печь. Это праздник! Для всех праздник!

Он посмотрел, не поднимая головы.

— Я знаю, вас беспокоит, успеем ли подогнать остальные работы к Первому мая, как обещали правительству? И все равно успеем! И построим завод! И вы своими глазами увидите, как пойдет чугун! И мы порадуемся вместе. И ваша научная задача будет решена! Я так чувствую. Так будет!

Он попрежнему грустно улыбнулся.

— И не думайте, что я ничего не вижу! Я знаю, что вам не легко. Решается в жизни вашей самая большая задача. Это как бы экзамен. И вы волнуетесь. И не находите себе места. Если бы могли, вы бы и в котловане работали сами, и стали бы на укладку огнеупора. Да? У меня тоже такой характер, но я себя научила сдерживать. Важно ведь не только самому работать, но и руководить, чтоб работали хорошо другие. Да? Только не обижайтесь на меня. Я говорю, что думаю. И не люблю обманывать, хотя иногда приходится...

Бунчужный встал и снял перед Женей шляпу.

— Какая светлая у вас душа!

— Что вы, что вы, профессор! Как можно так... Такие слова только влюбленные говорят!

У Жени запылали уши, а шрам выступил на щеке белым ручейком. Она звонко засмеялась и убежала.

Организационные дела были решены. Работа шла на подъем, ребята приобрели уже некоторый навык. Роликов почти не уходил со стройки. На лице у него то и дело появлялась кислая гримаса. Он делал замечания ворчливым, недовольным тоном. Но ребята слушали его внимательно, указания были ценные.

В ночную смену поднялась в узкой шахте каупера бадья с огнеупором. Надежда Коханец и консультант Август Кар следили за работой. Ночь была темная, по небу голубой птицей беспрестанно носился луч прожектора.

Ребята, не дав бадье остановиться, на ходу попытались выгрузить кирпич. Бадья стукнулась и пошла вниз невыгруженная.

— Сорвалась! — крикнул Гуреев.

— Не теряйся! — послышался снизу уверенный голос Ванюшкова.

Бадью подали вторично. Гуреев наклонился навстречу и, едва бадья подошла к рукам, схватил кирпичи. Секунда задержки, — и кирпичи лежали на ребре каупера.

— Так! Еще ловчей! — командовал бригадир.— Пойдет!

Катали уходили по доскам в узкие проходы и кричали встречным: «Берегись!» На лоснящихся спинах уносили пятна света от фонарей. Через час взяли повышенный темп, работа напряглась, как трос на лебедке.

— Давай кирпич! Не задерживай!

Возле каупера — профессор Бунчужный и Надя. Они наблюдают за работой, обмениваются короткими замечаниями.

— Мне кажется, Надежда Степановна, у нас отстает подача. Надо усилить ее.

— Придется перестроить звенья, — говорит она.

— Перестройте обязательно, иначе сорвемся.

Надежда с Женей перестраивают звенья, шлют добавочных людей на подвозку огнеупора.

Всю ночь работа шла хорошо. Только под утро случилась авария: оборвалась боковая доска крепления. Сережка Шутихин полетел в кауперную шахту. Падая, он напоролся на трос, запутался, удар был ослаблен, — этим парень спас себе жизнь. Работа на несколько минут прервалась. Вызвали скорую помощь, Шутихина повезли в больницу.

Утром Женя Столярова пошла в партийный комитет. После того, как Женя узнала о любви Николая и Нади, ее вдруг покинула душевная стесненность, которая последнее время охватывала ее при встрече с Журбой. Вместо этого появилось нечто подобное вызову, озорству. Порой она искала повод показать свою независимость, свою полную свободу от увлечения и говорила с Николаем мальчишеским тоном.

Он понимал, откуда все это идет, и смотрел сквозь пальцы на ее выходки.

— Товарищ Журба, нужно создать ребятам условия. Смену проработали, как черти. Двести восемьдесят процентов! Завтра обещают дать триста пятьдесят! Прежде всего надо улучшить жилищные условия, требую внимания к моей бригаде.

Созвонились с админ-хозчастью. Комсомольской бригаде второго каупера отвели отдельный угол в бараке. Ребята тотчас переселились, установили свой бытовой режим.

— Вам надо быть передовыми и в быту! — говорила Женя на первом собрании бригады, когда все устроились на новом месте.

— Не девушка, а золотой огонек! — заметил тихий Гуреев.

Через два дня явился из больницы Шутихин. Он был обвязан, перебинтован, желтизна лежала на лице, но парень, как ни в чем не бывало, шутил и улыбался.

— Вот это да! — сказал он, осмотрев новое жилье. — Забота о живом человеке!

— Ну, как ты? — спрашивали товарищи, разглядывая Шутихина.

— Не стеклянный! Через несколько дней выйду на работу!

Женя Столярова от радости чуть не бросилась к Сережке на шею.

— Не тронь его! Сломается!

В начале новой недели консультант Август Кар, просиживавший по целым дням в каупере, обнаружил неполадки; пришлось разобрать, к радости Роликова, четыре ряда насадки. Занялись этим делом. Злого умысла не нашли: неправильно выложили — и все. Слава консультанта пошла вверх, а Наде было до слез обидно, что она могла пропустить. «Запуталась, какую марку кирпича следовало класть. Их много», — смущенно признавалась она, чувствуя себя не очень уверенно. «С марками надо познакомиться поближе», — решила она.

Август Кар вертел в руках огнеупорные кирпичи и, сидя внутри каупера, распевал песни.

Итоги работы первой недели были, несмотря на напряженность, неудовлетворительны: звено Смурыгина выкладывало в среднем три с половиной ряда за смену; звенья Яши Яковкина и Василия Белкина — их также перебросили на огнеупор в доменный — по четыре. Профессор Бунчужный ходил задумчивый и что-то решал про себя.

— Мы должны выкладывать по пять и больше! Что надо сделать, профессор? — спрашивала Женя.

Чувствовалось, что сейчас в ее жизни самое главное: выполнят ли комсомольцы обязательство или нет. Она действительно готова была сама стать на кладку, лишь бы помогло.

— Что бы нам такое придумать? Посоветуйте, Федор Федорович! — обращалась и Надежда. — Мы больше ничего придумать не можем.

— Какой ведьмы они хотят? — ворчал Август Кар. Он курил морскую трубочку и выстукивал кирпичи, как врач выстукивает грудную клетку. — Где это слыхано? Как можно дать больше?

Профессора с каждым днем все более тревожила нехватка дней: многое оставалось сделать на эстакаде, на бункерах, на воздуходувке. А дни становились короче, резко похолодало.

— Взяли на себя каупер перед строительством, а в среднем не даем того, что наметили, — жаловалась Женя профессору.

— Мое мнение: надо лучше организовать подвозку кирпича и подачу его на каупер. Лимитирует работу, насколько я вижу, материал, — сказал Бунчужный после раздумья. — Поставим добавочный подъемник. У нас встречаются холостые пробеги, не все рабочее время достаточно уплотнено, есть зазоры. Отсюда и результаты.

Втроем идут к кауперу и останавливаются у подъемника. Профессор поднимает оброненный кирпич. Он гладкий, хорошо отшлифованный. Ребята научились выгружать кирпичи раньше, чем бадья остановится, это дает значительную экономию времени.

— Вы согласны, что надо поставить еще один подъемник? И подавать огнеупор в ящичках. Пусть изготовят срочно в деревообделочной мастерской, я дам чертежик.

Бригада, видя, что на нее обращено внимание и профессора, и Коханец, и Жени Столяровой, старается еще больше.

— Вира!

— Стоп!

— Майна! — безостановочно падают звонкие окрики.

Кажется, что эти короткие малопонятные слова и являются тем средством, которое помогает работать лучше и быстрей.

Острые грани кирпича режут пальцы; кирпичи ловко перебрасываются к месту кладки. Звено Яши Яковкина за час до смены выложило четыре ряда!

— Мы отвоевали один час! — радостно объявляет ребятам черноусый Яковкин. — Надо выложить еще хоть полряда! Поднажмем! — обращался он к товарищам, обтирая рыжим от кирпичной пыли рукавом мокрое лицо. Он был возбужден и еще более задорен.

Нагрузка, приемка, кладка идут быстрей. Надя, охваченная общим порывом, принимается выкладывать кирпичи вместе с другими, ее руки краснеют, будто после мытья пола.

Профессор Бунчужный поднимается внутрь каупера, под ногами его скользят раздавленные крупинки огнеупора. Вот он наверху.

«Боже мой! Видел ли я когда-нибудь в прошлом, чтобы так молодо, с таким задором и, в сущности, так весело работали люди?»

— Давай! Давай! — слышит он голос звеньевого Яши Яковкина. — Работать надо, как в а н а д и й!

«Ванадий... Они представляют ванадий в образе богатыря...» — думает он, чувствуя, как все в нем волнуется.

Внутри каупера светло, точно на сцене театра. Да и сама площадка напоминает сцену с кулисами... Ослепительно горят лампы. Профессор облокачивается о рештовку и стоит, глаза его устремлены вдаль, но едва ли они сейчас что-либо различают.

Время проходит незаметно, раздается гудок.

— Дали четыре и три четверти! — говорит Надя.

Ему кажется, что он ослышался.

— Сколько? — переспрашивает он.

— Четыре и три четверти!

Надя по-рабочему вытирает руки и вдруг прижимается к груди профессора, не скрывая радости:

— Четыре и три четверти! Федор Федорович, вы слышите?

Она со всей силой жмет ему руки.

Это была большая, серьезная победа.

Когда вступила новая смена, Надежда пошла проводить профессора. Путь к дому после такой удачи показался слишком коротким. Они прошли дальше по аллее Сталина, к реке. Облака табуном мчались мимо большой зеленой луны, и по воде следовали за ними черные тени.

— Знаете, все это так мало понятно... — рассказывал профессор о своем странном состоянии, которое испытывал. — Ведь нельзя сказать, чтобы я не знал жизни! Кто же тогда ее знает? Я прошел большой долгий путь. Жизнь никогда меня не баловала. И все-таки я многого не знал... Какие у нас люди... боже мой!..

Они остановились и смотрели с горы на рабочую площадку, наколотую, как цветными булавками, большими и маленькими огнями.

— Тайгастрой! Тайгастрой...

Надя сказала, вкладывая в это слово нечто сокровенное. Она вздохнула и повернулась лицом к Бунчужному.

— Как мне хотелось, Федор Федорович, чтобы меня направили сюда, — и вот желания сбылись!

Он посмотрел Наде в глаза — их нельзя было рассмотреть за длинными густыми ресницами, бросавшими тень, но Надя как бы нарочно приподняла лицо, залитое лунным светом. И он встретился с ее взглядом, с ее глазами, в которых было столько счастья, столько веры в себя, в жизнь, в будущее.

— Я рад за вас, Надежда Степановна, рад за ваше поколение. Мне кажется, что теперь большинство людей, молодых и старых, особенно молодых, достигает всего, к чему стремится. Уже одним этим наше время отличается от прошлого.

Они полюбовались рекой, крутым, противоположным берегом, сверкающим разноцветными вкраплениями, будто крупинками инея, и пошли обратно по аллее к центру соцгорода. Надя стала рассказывать о своих студенческих годах, а он под ее рассказ вспомнил свои... Как было все противоположно и как он по-человечески завидовал... И как хотелось, чтобы вернулась молодость, чтобы можно было начать с начала...

Он проводил ее к дому молодых специалистов, и они расстались с особенно хорошим чувством друг к другу.

Подходя к своей веранде, Федор Федорович услышал музыку. Играл патефон у французских консультантов, работавших на коксохиме, ближайших соседей по комнате. Он соскучился по музыке, как по любимому человеку, и сейчас всей своей потревоженной душой вслушивался в мелодию. И его раздражало, что в этой расслабленной, чувственной мелодии не мог найти ничего созвучного своему душевному настроению, своим мыслям.

Сев на перила, он смотрел в небо, на небольшой клочок, открывавшийся свободно над головой: остальную часть неба заслоняли кроны кедров, и проступало оно там синее, со множеством звезд, подобно воде озера, густо покрытого ряскою и листьями кувшинок.

Он вспомнил Москву — она должна была находиться где-то вон под той звездочкой — и посмотрел на часы: было половина двенадцатого. Значит, в Москве — половина восьмого. В соцгороде, среди деревьев, лежала приятная тишина. И он постарался представить себе дом, институт, ближайших знакомых. Он увидел Марью Тимофеевну, свою добрую жену, жившую его жизнью, его успехами и неудачами, и подумал, что за свою жизнь подруга его много натерпелась горя. Гибель Леши свалила ее с ног, сколько потом болела... Может быть, утешила только Лиза, ее замужество, внучка. «И я не всегда бывал чуток. Труд, труд, труд... порой заслонявший все. Некоторый даже эгоизм... Еще немного, и обязательно выпишу ее. Как здесь хорошо! — думал он. — Она будет довольна».

Он видел и старого Петра, чужого человека, ставшего членом семьи, родным. В ватной шапочке, в валенках — ему всегда холодно — Петр сидит возле печки и читает библию. Красные, давно лишенные последних седых ресниц глаза устремлены на книгу; читает старик наизусть, хотя библия лежит на коленях, и переворачивает страницы так, как делал бы это настоящий чтец.

Потом мысленно побывал у Лизы и Лазаря, ощутил на руках своих Ниночку, которую любил безгранично. «Умный, хороший ребенок. Расти на счастье родителям! Нам с Машей уже не дожить...» Он вздохнул. Образ Ниночки перенес его на минуту в прошлое. Всегда, когда Федор Федорович думал о сыне, возникало два чувства — горькая боль потери и чувство гордости за большого человека, за его подвиг.

Но почему-то сейчас он вспоминает Лешу без всякой горечи.

Бунчужному не хотелось уходить в комнату, ему приятно так вот сидеть на перилах, смотреть в звездное небо, отдыхать после трудового дня и думать о своих, будто беседуя с ними.

Он увидел себя в институте... «Итак, Лазарь Соломонович, благодарю вас за сегодняшнее письмо... Надо ответить, — думает профессор. — Значит, все там в порядке без меня? Отсутствие директора незаметно? Ну, что ж, очень хорошо! Да, товарищ зять, немного разошлись наши дороги.

Но какой способный человек!.. Какая свобода от всяких догм, норм, авторитетов, если эти догмы, нормы, авторитеты стоят на дороге, препятствуют движению вперед! В нашей юности мы этого не могли себе позволить!»

Бунчужный смотрит на большую мерцающую звезду долго, напряженно; от нее исходят тонкие лучи, которые прикасаются к глазам, и думает о Лазаре.

Сейчас они разъединены не только расстоянием в четыре тысячи километров, но и работой. Это расхождение началось не сегодня и не вчера. Началось в дни поисков и неудач: разве не так всегда начинаются расхождения?..

«Да, Лазарь Соломонович, вы рыцарски благородно дошли со стариком рука об руку до кульминационной точки, делая все, чтобы институту предоставили возможность построить экспериментальную печь. А дальше пошли своей дорогой. Так и надо. Наука не может останавливаться на кульминации, потому что никакой кульминации в науке нет!»

Недели за две до отъезда из Москвы он, директор научно-исследовательского института металлов, собственноручно подписал приказ о создании группы инженеров-исследователей, которой поручалось заняться проблемой получения железо-ванадиевого концентрата, освобожденного от титана. Это предельно облегчило бы условия выплавки ванадистого чугуна. Задача попутно разрешала бы другой, не менее важный, вопрос: получения ценных титановых концентратов, необходимых промышленности.

В добрый час!

Сейчас он вспомнил все это, не испытывая огорчения, которое было in statu nascendi — в момент рождения, там, в Москве. Он не из глухих и слепых! Была гордость от сознания, что воспитал талантливых учеников, смелых исследователей и что они пошли вперед уверенно и добьются успеха.

«Вижу, вижу, дорогие друзья, что могут дать ваши работы, но стране нужен металл сейчас, а не завтра, нужен в огромных количествах, и мы, металлурги, экспериментируя, не имеем права забывать о насущных хозяйственных потребностях страны. И пока вы будете искать, я постараюсь дать все, что могу. А затем и вы включитесь. Так, помогая друг другу, взбираются на вершину горы альпинисты».

«Тайгастрой!..»

Несколько минут назад это слово произнесла Надежда Степановна. «Какой у нее хороший голос. Кажется, что это слово исходит у нее из глубины души и поэтому приобретает особое значение».

Сейчас Тайгастрой стал для него всем. Тысячи людей на рабочей площадке прямо или косвенно были заняты решением его проблемы. Она перешагнула из институтских стен, освободив исследователям место и время для работ над другими задачами, не менее важными, имеющими большое будущее. Строительство таежного комбината, одного из самых крупных в стране, вошло в число государственных заданий первостепенной важности. Вот когда по-настоящему возросла ответственность науки перед обществом, ученого перед пародом! И вот когда судьбе стало угодно назначить ему, старому доменщику, публичный государственный экзамен!

Наука и производство...

«Но не об органическом ли слиянии их мечтал я всю свою сознательную жизнь? И не об этом ли, в сущности, говорила устами товарища Сталина партия, говорило молодое государство, когда предъявлялся счет Академии наук? Наука и производство...»

Бунчужный прошел в комнату, зажег лампу и сел к столу. Среди горки специальных справочников он отыскал книгу, приобретенную незадолго перед отъездом. Книга привлекла его внимание заглавием: «Как закалялась сталь». «Странно, — подумал тогда профессор, — заглавие металлургическое, но выражено явно не профессионально, металлург сказал бы динамичнее: «Закалка стали или отпуск стали». Автор Н. Островский. Среди металлургов он такого не знал...

Подложив за спину подушку, профессор стал читать.

Книга захватила с первой страницы, и когда кто-то постучал в дверь, Бунчужный не сразу услышал.

— Вижу в окне свет, решил проведать.

Гребенников прошел к столу и, не ожидая приглашения, сел. Было видно, что он устал. Бунчужный снял очки.

— Спасибо, рад видеть у себя. Увлекся вот... Какая книга!..

Гребенников посмотрел на обложку.

— Да, это человеческая книга! Высокочеловеческая книга!

— Я еще мало прочел, но с первых страниц чувствую, что страстная рука водила пером. Откуда вы, Петр Александрович?

— Со станции. Прибыло из Днепропетровска оборудование для кауперов.

— Прибыло?

Бунчужный поднялся. Подушка упала на пол, Гребенников поднял.

— На все наши каупера! Как заказывали! — добавил Гребенников.

— Чудесно! Просто чудесно!

Это оборудование они ждали со дня на день, беспокоясь, что огнеупорная кладка вот-вот кончится, а приступать к оборудованию сразу не удастся.

— Теперь я спокоен! — сказал Бунчужный. — Вы знаете результаты работы второй смены на комсомольском каупере? — спросил он Гребенникова.

— Знаю, Знаю, Федор Федорович. Смена Яши Яковкина дала четыре и три четверти!

— Боже мой... Мне трудно говорить об этом спокойно. Неужели только возрастом можно объяснить то, что я так остро стал здесь воспринимать каждый порыв молодежи, каждую нашу удачу на стройке?

— Нет! Да и какой это там у вас возраст! Пятьдесят пять?

— Пятьдесят пять.

— Ну, и мне под пятьдесят! Я сегодня беседовал с молодежью, беседовал со стариками. У всех на устах: профессорская домна... профессорские каупера... ванадий...

— Да, ванадий... Я сам слышал сегодня... Им кажется, что ванадий — это богатырь.

— Я уверен, что к Первому мая тысяча девятьсот тридцать второго года печь ваша пойдет! Значит, пойдут и другие печи! За последнее время, Федор Федорович, площадка заметно оживилась.

— Дай боже! Я не видел, чтобы так дружно работал многотысячный коллектив. Как хорошо работают на мартене, на строительстве прокатных цехов! Только откровенно скажу вам: пугает коксохим. Какое-то беспризорное предприятие...

— Нагоним! Коксохим меня пугает меньше всего. Ну, спите спокойно! Спите, дорогой мой!

5

О победе комсомольцев второго каупера стало известно на следующий день всему строительству.

«Кто догонит комсомольцев-огнеупорщиков второго профессорского каупера?» — читали рабочие; полотнища и транспаранты висели в доменном цехе на лесах печей, на эстакаде, на воздуходувке.

— Подумаешь, цацы! — говорили в других бригадах огнеупорщиков. — А мы не давали по четыре с половиной? И без крика!

Звеньевых Смурыгина и Василия Белкина задело за живое: черноусый Яша Яковкин обогнал их. Каждый провел беседу в своем звене.

— Вот тебе и Яшка-таракашка!

Через день Смурыгин дал четыре с половиной ряда, а в раннюю смену Василий Белкин выскочил на пять.

Фанерную доску, на которой записывали результаты соревнования, сменили по требованию звена Яши Яковкина на новую; ее выкрасили, расчертили, разлиновали.

— Думаешь, поможет? — шутили белкинцы.

Сам Белкин, потеряв степенность, носился с газетой, в которой сообщалось о работе его звена, и читал каждому, с кем встречался.

— Смеется последний! — не сдавался Яша Яковкин. — Мы еще скажем свое слово!

— Да уж вы его сказали!

— В среднем мы даем сейчас по пол-листа. У нас впереди пятнадцать дней, а выложить надо десять листов. Нехватает пяти дней. Откуда их взять? — не то спрашивал, не то советовался с Надеждой Коханец бригадир Ванюшков, очень довольный тем, что бригада его отличилась на строительстве и что он — молодой огнеупорщик — поставил «фитили» старикам.

— Подумаю. А пока, Ванюшков, смотри, чтоб ребята ни в чем не нуждались. Если чего там у вас не хватает в быту, скажи. Я обращусь в партийный комитет и лично к товарищу Гребенникову.

Вечером Гребенников вместе с Роликовым и Женей обходил доменный цех.

— Товарищи, вы о сроках помните? Как с профессорским каупером? — спросил Гребенников начальника цеха.

— О сроках-то мы помним, а вот комсомольцы насадку поломали сегодня. Полдня — к черту!

На лице Роликова можно прочесть: «Я же вас предупреждал!..»

— Так сами же и выправили! — заступилась за ребят Женя Столярова.

— Значит, пройденный этап, — спокойно ответил Гребенников. — Скажите лучше, что вы решили предпринять, чтобы вместо пол-листа, который молодежь у вас выкладывает, они могли дать по три четверти?

— Они и пол-листа с трудом выкладывают. Работают рывками, без ритма. Уменья нет. Не знаю, три четверти никак не дадут, — ответил Роликов.

— А дать надо! Помогите им выровнять ритм работы. Научите, — спокойно отвечает Гребенников.

— Я это и делаю, но у них нет системы в работе. А на молодых инженеров я положиться, к сожалению, не могу.

Гребенников посмотрел на Роликова. Лицо инженера было измазано кирпичной пылью, синяя спецовка разорвана. Начальник строительства чему-то улыбнулся.

— Срывают вам работу молодые инженеры? — иронически протянул Гребенников.

Роликов промолчал.

«Издевается, что ли? — думал он. — Вам кажется, что Роликову завод — чужая косточка... Ну и думайте, что вам угодно...»

Они идут дальше вдоль дорожки, по которой катали подвозят к кауперам и домнам огнеупор. С одной тележки падает на землю кирпич. Каталь не обращает внимания. Роликов поднимает кирпичину и кладет бережно в штабель. Он замечает, что на дорожке валяется еще несколько кирпичей.

«Разбросали, ходят, топчут и хоть бы кому в голову пришло подобрать, — думает Роликов нахмурившись. — Нехватает только, чтобы Гребенников все это безобразие заметил...»

Роликову неловко за беспорядок в своем цехе, и он хочет, чтобы Гребенников скорее шел в другой цех. Но Гребенников останавливается и тоже смотрит на штабели, на дорожку.

— Знаете что, товарищ Роликов, мне кажется, вы выбрали неудачное место под штабели. По десять раз приходится все перебрасывать с места на место. Лишняя затрата рабочей силы. И порча кирпича.

«А ведь толковое замечание», — думает Роликов.

— Это неизбежно, товарищ Гребенников, — говорит он, а про себя решает: «Действительно, неудачно выбрали. Обязательно переменю. Вон там будем складывать. И никаких «перевалочных баз».

— Беспорядок в цехе — вовсе не неизбежное зло! — сухо замечает начальник строительства.

Подошла Надя.

— Товарищ Гребенников, у нас нехватает пяти дней. Обидно, если сорвемся. Помогите нам!

Он по-отечески посмотрел на взволнованное лицо Нади. Задумался.

— Вот что, товарищи, наладьте-ка вы субботник.

Некоторое время все молчали.

— Субботник? Пожалуй, ничего не даст. Кто придет? И так работают, если говорить прямо, на пределе, — сказал Роликов.

— Как мы сами не догадались! И все придут. Нагоним целый день! — Надя глянула на Роликова и холодно бросила: — Плохо, когда люди ни во что не верят!..

— На субботник пойдут, я за комсомольцев ручаюсь. Надо только по душам потолковать с ребятами, — сказала Женя.

— Вот и поработайте с народом! — закончил беседу Гребенников.

Наступил обеденный перерыв. Женя и Надежда пошли к бригаде.

Надежда не любила Роликова, она пристально наблюдала за ним, за его работой, но не могла обнаружить в действиях начальника что-нибудь враждебное.

— Знаешь, Женя, не лежит у меня душа к Роликову. Специалист он, конечно, хороший, а какой-то скептик — вечно обольет холодной водой и брюзга. Вот не враг, а портит! Правда?

Женя не успела ответить, они подошли к бригаде. Ребята сидели возле каупера и курили. Сережка Шутихин рассказывал, как за ним смотрели в больнице.

— Ох, ребятки, и какая там сестрица!.. Я как глянул, так и сомлел... Говорю доктору: когда повязку снимете? Хочу, чтоб видели меня, какой есть! И чтоб волосы мои видели...

— Что ты со своими волосами носишься?

— Пустобрех! — сказал Василий Белкин. — Кто на тебя посмотрит?

— Не мешай! Что ж сестрица?

— Сестрица? Такая, говорю вам, что и не знаешь, как подойти... Только разгонишься, а в горле дух забьется, и стоишь, как пень. Сестрица взглянет, как королева, и — пошла...

— И до чего ж есть красивые девушки! — воскликнул Гуреев.

Лицо его стало мечтательным, и от этого еще более увеличилось сходство с девичьим.

— Это правильно! Поездил я за свою жизнь по свету немало, — сказал Яша Яковкин. — И заметил я, товарищи, что всюду много есть красивых девушек — и в городах и в селах. Иной раз остановишься на самой захудалой станции или даже разъезде. Смотришь: идет раскрасавица, просто — краля... глаз не отведешь... Красивый у нас народ и все!

Яша Яковкин уверенно поглядел вокруг и пощипал свои усы.

Когда Надежда и Женя приблизились, ребята умолкли.

— О чем беседа? — спросила Надежда.

Промолчали.

— Ты, видно, Яковкин, рассказывал про разные разности, да? — спросила Женя Столярова.

— И я, и другие...

— Ну, ладно, товарищи. Есть к вам дело. Сами видите, пять дней осталось до срока. Неужели не закончим профессорского каупера? Неужели не выполним обязательства?

— Конечно, обидно. Сколько разговоров, а к сроку каупера нет, — сказал Ванюшков. — Думаю, каждый готов все сделать, чтоб слово комсомольское сдержать. И профессору приятно будет! Так, товарищи? И то, что мы сделаем, не только для нас почет, а и для строительства.

— Мы и так хорошо работаем. Как можно лучше? — спросил Шутихин. — Можно подумать, что мы хоть и работали хорошо, да про запас что-то оставляли. Это неправильно.

— Что ты хочешь сказать? — спросила Надежда.

— Я сказал... Мы про запас ничего не оставляли. Каждый отдавал, что имел. А если надо быстрей, то тут вы должны что-то придумать инженерное. Может, третий подъемник поставить или другое что...

— Первое августа — это не праздник, это не седьмое ноября! — заметил Белкин, опасаясь, что первенства ему не удержать, если ребята поднажмут.

— Стыдно так говорить! — с возмущением сказала Столярова. — Слово комсомольское дали к первому августа кончить. Значит, надо кончить. Праздник или не праздник, слово комсомольца — закон!

— Верно, товарищ Столярова. Я тоже так думаю — дал слово, держись! А сорвешься — гордость потеряешь, комсомольскую гордость! — поддержал Женю Ванюшков.

— Товарищи! Ставить третий подъемник нельзя. Будем думать, что бы такое техническое ввести, чтоб облегчить и ускорить работу. Никто не считает, что вы работали и про себя что-то там оставляли. Но вы сами знаете, что дает в работе навык, сноровка. В первые дни вы и нормы не выполняли, а потом с каждым днем пошли выше и выше. Вот про это речь идет. Сноровка, опыт помогут еще увеличить выработку, — заявила Надя.

— Что говорить!

— Сейчас хотим посоветоваться с вами насчет субботника, — сказала Женя. — Как вы смотрите?

Бригада задумалась.

— Можно и субботник, — ответил за всех Яша Яковкин. — Здесь люди новые. А вот когда мы пришли на площадку и ничего тут не было, все работали, не считаясь с днями, и в праздник, и в будни. Раз дали слово, сдержим. На субботник пойдем!

— Дружно возьмемся, и субботник поможет! — поддержали Яковкина товарищи.

— Так как же решим? — спросила Надежда. — Мы вам, товарищи, навязывать субботника не станем. Если не хотите, обойдемся и без субботника.

— К чему разговоры! — возмутился Яша. — Да где это видано, чтоб комсомольцы отставали? Если поможет делу, так и два, и три субботника устроим! И об этом говорить нечего. И ты, Шутихин, признай перед всеми, что сказал неправильно! И ты, Белкин, тоже. После работы сегодня останемся!

— Останемся! Иначе быть не может!

После гудка рабочие комбината вышли из-за лесов, кирпича, камня, точно муравьи из потревоженного муравейника. Узкие перекрещивающиеся тропы заняли цепочки людей. Все движутся к проходной.

— Полчаса отдыха и за работу! — объявил бригаде Ванюшков. — Кури!

— Вон батя! — сказал Пашка Коровкин, увидев отца, возвращавшегося с работы.

Тот поманил его к себе. Пашка подошел. Они сели на бревне, в стороне от людей.

Отец густо оброс черными волосами. Он смазывал их на ночь маслом, и они, набрав за день пыли, превращались в лохматый куст. Глаза его горели, как уголь на ветру.

За свое сходство наружностью с Распутиным Коровкина звали на площадке Гришкой, хотя настоящее имя его было Никодим.

— Стараетесь? — насмешливо кинул он, показав на бригаду, в которой работал Пашка.

Сын молчал.

— Старайтесь! Старайтесь... Может, ваша власть чем и отблагодарит... Лапотошки худые выдадут...

Пашку будто стегнули по живому.

— И когда это у вас, папаша, пройдет?

Никодим с презрением глянул на сына.

— Никогда не пройдет, сынок... Никогда... Чужой ты мне стал. Отцу чужой... А думал, выращу на старость кормильца...

— Эх, папаша...

Некоторое время они молчали.

— Позвал тебя вот зачем: уходить собрался отсюда... Не любо все... Одежонку вот справлю и — вира... Пойдем, сынок, вместе. В город. Тут жилы надорвешь, кому нужен будешь?

Пашка молчал.

— Чего молчишь?

— Не пойду, папаша, никуда...

— Здесь останешься?

— Останусь.

— От матери и отца откажешься?

— Не о том вы, папаша! — Пашка смотрел в сторону, на дорожку, по которой возвращались рабочие с завода, на возвышавшиеся здания цехов, на высокие трубы, которые, если внимательно присмотреться, качаются на ветру. — Никуда не пойду, папаша... У вас — ночь темная... Ничего впереди... Одна злоба лютая. А я выучусь здесь. Человеком стану...

— Сопляк ты еще... — Никодим зло сплюнул. — Выпустил я тебя из своих рук, пащенок!.. Учись... учись... Только позабудь, что у тебя отец с матерью есть!

— Прощайте, папаша! Больше говорить нам не о чем.

И Пашка тяжело зашагал к бригаде, суровый, с крепко сжатыми зубами.

На субботник явились все. Ночью работа шла споро, дружно.

Вдруг Коханец заметила, что выкладка шла не тем кирпичом. Проверила: не та марка!

«Что случилось? — с тревогой подумала она. — Субботник может свестись ни к чему».

Работу остановили. Комсомольцы щупали бадью и, нагнувшись вниз, кричали:

— Кто там путает? Какую марку даете?

Пришел Роликов. Проверил.

— Не пойдет!

Пришлось разобрать часть ряда.

Коханец занялась расследованием. В эти дни всеобщего подъема как-то и не верилось, что могут быть люди, которые сознательно пойдут на то, чтобы навредить, напортить, помешать радостно работать.

— Откуда брали кирпичи? — обратилась она к каталям.

— Нам выдали. Везем, что дают.

Коханец переписала людей, узнала, откуда шла подвозка, кто дал наряд.

Катали недавно прибыли на площадку. «Значит, где-то скрывались матерые волки».

Ее представление о врагах было скорее теоретическим. Представить реального, конкретного врага здесь, на площадке, у себя в доменном цехе, теперь, когда все охвачены были желанием скорее завершить работы и пустить первую очередь комбината, она не могла.

О случившемся Надежда рассказала Журбе.

После субботника нагнали еще один день.

— В крайнем случае закончим каупер третьего августа, — заметил Белкин.

— Что это у тебя за «крайний случай»! — возмутился Яковкин. — Что ты за человек? Договорились же! Себе ж слово дали!

Пока велся перерасчет и обдумывались новые возможности ускорения кладки, ребята чаще и чаще бросали вниз хлесткие, как кнут, слова:

— Живей! Живей! Не задерживай!

На кладку стали Ванюшков, Женя Столярова, звеньевые других смен.

Был момент, когда на подаче не оставалось ни одного кирпича.

Тогда объявили поход на центральный склад. Женя пошла к людям Яковкина; звено его отдыхало.

— Ребята, — сказала она, — мы знаем, что вы отлично работаете. А после работы и отдохнуть надо. Но у нас сейчас нет ни одного кирпича. Кто хочет по доброй воле, только по доброй воле, сам пойти на помощь?

— Итти, так всем! Пошли, ребята!

Когда подвезли и сделали запас, звено Смурыгина выложило шесть рядов!

Как в первый раз, когда комсомольцы поставили на строительстве производственный рекорд — четыре и три четверти, облетела эта удача площадку.

— Шесть рядов!

— Главное — подвозка. За это надо решительно драться! — сказал Бунчужный. — Следует еще дать людей. Я поговорю с Петром Александровичем.

Из бригады Старцева перебросили Фросю Оксамитную и ее товарок, перебросили рабочих из прокатного цеха, организовали особый надзор за марками кирпича. Цифра шесть стала фактом, столько никто не давал на площадке. Смурыгин зажег Звезду Победы, и его имя записали на Доске почета. (К этому времени были изменены условия занесения ударников на Доску почета: право зажечь Звезду Победы предоставлялось тому, кто давал наивысшие показатели среди всех работающих на площадке и не ниже пятисот процентов.)

— Шесть рядов! А как за границей? — спросила Женя Столярова немецкого консультанта.

Август Кар поджал тонкие лилового цвета губы и посмотрел в упор.

— Мы не торопимся!

— Да?..

Август Кар не ответил.

Был день, когда начальник цеха Роликов забраковал перевязку и грозил развалить кладку целых двух листов.

Вызвали профессора Бунчужного, пересмотрели, проверили.

Роликов ощупывал каждую кирпичинку и придирался к каждому зазору, злясь на профессора, который, по его мнению, «поддался юношескому азарту и пошел против науки». Он сам тщательно проверил всю кладку. Все было в порядке. Пока начальник проверял, Яша не отрывал от него злых, беспокойных глаз. И вдруг на лице этого всегда надутого, раздраженного, ничем и никем недовольного человека появилось подобие улыбки.

— Работаете вы, ребята, как черти! — сказал он и пошел в контору.

Ему улыбнулись, и у каждого на лице было: «А ты что думал?»

Тридцать первого июля нехватало половины рабочего дня; это, однако, не тревожило: нагнали десять!

— Как тебе у нас работается, Фросюшка? — спрашивал Ванюшков девушку. Он был счастлив, что Фросю перевели к нему в бригаду и что она теперь находилась все время на глазах.

— Раз с тобой, значит — хорошо...

Он самодовольно улыбался.

Иногда он видел, как Яша Яковкин заговаривал с девушкой. Это злило, но запретить парню говорить он не мог.

— Не заглядываешься на Таракана?

— На какого Таракана?

— Да на Яшку.

Фрося рассмеялась. Потом вздохнула и с каким-то надрывом сказала:

— Кроме тебя, никого не вижу... К добру ли только?

— К добру! К добру! И я, кроме тебя, никого не вижу.

Во все эти последние дни обед приносили прямо к кауперу. Сережка Шутихин любил после обеда сесть у кирпичей и, свесив по-птичьи голову, копаться щепкой в земле.

— Золото ищешь? — спрашивали товарищи.

Сережка в ответ гримасничал.

— Скоро делать будет нечего: все рекорды перебьем!

— Не бойся, на твой век хватит! — отвечал Ванюшков.

— Полюбилось мне наше строительство, — говорил Гуреев Фросе. — Немного поработаю, попривыкну, а потом поступлю в вечернюю рабочую школу. Я иной раз думаю, что вот, если б не приехал сюда, все это прошло бы мимо меня, и ничего бы я не знал.

— Правильно говоришь, дружок. Ох, и со мной такое, только сама понять не могу и рассказать трудно.

Она говорила каким-то неестественным голосом, рассудительная, серьезная, а глаза были на Ванюшкове; где он, что делает, с кем говорит? Она не скрывала от других свое отношение к нему.

После обеда стали, как обычно, на работу. Шутихин, размечтавшись, продолжал лежать на кирпичах.

— Эй, малый, не зевай! Работать пора! — крикнул Ванюшков.

Шутихин продолжал лежать. Тогда Гуреев поднялся на леса и отвернул кран от водопровода. В воздухе блеснуло серебром, струйка описала дугу, и сочные капли разбрызгались на стеганке Шутихина.

— Дождик! — крикнул, не разобрав, в чем дело, Сережка.

Раздался смех... Каупер и тот, казалось, готов был запрыгать на четвереньках.

— Нет, ты не видела номера... — сказал Ванюшков Жене, когда она пришла в цех. — Ох, была картинка!..

— В чем дело?

— Спроси Шутихина...

Ванюшков смеялся заливчато, перегнувшись пополам, со слезинками в глазах, как смеются весьма не смешливые люди, если их довести до крайности. Лицо его при этом сморщилось, покраснело и было похоже на ребячье.

— Обливаться водой! Точно маленькие! Стыдились бы! — пробирала Женя ребят, хотя сама с удовольствием приняла бы участие в подобной проделке.

В конце смены все кирпичи лежали на месте. И во второй раз Ванюшков шел по площадке с красным знаменем, шел на один шаг впереди, а за ним — члены бригады, и на душе у всех было такое чувство, словно взобрались они на высоту, с которой видны стали всему великому Советскому Союзу. Комсомольцы почувствовали, что после такой победы они уже не имеют права отступить, сдать темпы. Работать должны еще лучше, быть впереди во всем — и на производстве и в быту.

Над Доской почета вспыхнула Звезда Победы. И свет ее увидели не только на площадке Тайгастроя.