Большая проблема была поселить Марфу в Коломне. Несмотря на то, что освободившиеся по реабилитации люди стали возвращаться из лагерей и ссылок, отношение к ним в органах внутренних дел менялось плохо — преступник и есть преступник.

— Почему здесь? На каком основании?! — грубо спрашивал младший оперуполномоченный, командующий пропиской. — Где направление на работу?

— Сегодня освобожденные, а завтра снова в тюрьму! — рычал начальник Коломенской милиции. Но кое-как, через его родную мать, тайную прихожанку отца Василия, уговорили не препятствовать Марфе в проживании в городе. Загвоздка была в паспорте, который обязывали получить.

Паспорта людям впихивали насильно. От паспортов народ бежал, как от огня. Ведь, собственно, зачем понадобился в Советском Союзе паспорт? Вовсе не затем, чтобы удостоверить чью-то личность, и не для того чтобы ехать за границу, а затем, чтобы еще крепче держать человека на аркане, так сказать, прибить, приварить к конкретному месту, исключая всякую возможность самодеятельности.

С 20-х годов люди свободно разъезжали по стране: взял справку с места жительства или работы — и езжай на все четыре стороны! Справка удостоверяла личность, по справке можно было купить билет на поезд, на пароход, перебраться в другой район, город, поступить в учебное заведение, устроиться на работу. Справка отвечала на любые вопросы, и получить ее не составляло труда, всегда можно найти подход к председателю сельсовета, домоуправу или кадровику на предприятии — распил бутылочку и — поезжай куда хошь! Уедешь проведать двоюродного братишку, застрянешь на месяцок-другой и — ничего! А если и вовсе не воротишься — никакого казуса не случится, обустраивайся на новом месте. По подобным нехитрым документам можно было прекрасно существовать. Именно в них, в этих неказистых бумажках, иногда не имеющих печати, и заключался подвох: ведь людей надо учитывать, человек должен находиться на отведенном ему месте: а тут — как попало документы раздают! Вот и стали вводить паспорта. Гражданин, получивший паспорт, уже не мог воспользоваться примитивной справкой, никто ответственность на себя за такую бумажку не брал, а если без надлежащего документа утопаешь — считай, преступление свершилось, ведь в паспорте совершенно четко обозначено место твоего пребывания — штемпель несмываемыми синими чернилами определял территорию человеческой принадлежности.

Всем в СССР командовала прописка. Паспортный стол, ее оформлявший, вел учет работоспособных мужчин, женщин, инвалидов, пенсионеров, детей, подростков, учитывал состав семьи, жилплощадь, военнообязанных. Паспорт содержал сведения о судимостях; взглянул кадровик в документ и понял — этот сидел, и покачал головой, ему на ответственную работу идти не положено: «Ненадежного человека в начальники не берем!» Каких только секретов не приоткрывал прописной учет.

За нарушение паспортного режима, за самовольное отлучение из родимой местности, равно как и за прогул работы, грозила тюрьма. Поэтому тихо сидел в коммуналке рабочий, затаился в покосившейся избушке пропитой озлобленный крестьянин, крестьянам же многострадальным, с паспортом или без паспорта, дороги из деревни не было. В селе о паспортах и не помышляли, потому как деревня, словно капкан, попал туда — значит сиди вечно! И не надо было в деревне держать свору соглядатаев: засыпая, ты что-то себе надумал, а проснулся — и уже вся деревня об этом знает! — а значит, никакого секрета от милиции в сельской местности не получалось. Так на кой черт бумагу марать? Пусть живут в деревнях, как всегда жили, согласно переписи, а значит, никуда с родимого места не денутся! Собственный дом и жена с детишками служили крестьянину надежным якорем. Вот и не рыпались. Лишь молодые люди, отслужив армию, кто показал себя там с лучшей стороны, получали возможность уехать в город учиться, а после следовали согласно распределению. Так попадали крестьянские дети в большие и малые города. Лишь этим путем возможно было улизнуть на волю.

От паспорта Марфе удалось отделаться, младший оперуполномоченный сам пришел посмотреть на инвалида, думал, обманывают, но как увидел лежащую на сундучке хлипкую старушку с невидящими глазами, причмокнул сочувственно языком, обронив:

— На такую и чернил жалко!