Никита Сергеевич поднялся в шесть утра, долго плескался в ванной, затем с удовольствием позавтракал, а после, насвистывая, отправился на прогулку. Находившись по территории, он спустился к реке и устроился перед самой водой в плетеном кресле. Ветерок почти не дул. Отдавшись утреннему блаженству, хотелось замереть, наблюдая, как томно парит воздух, вспыхивает серебристыми отблесками вода, как носятся в остролистых осоках истребители-стрекозы и зависая на месте, неторопливо взмахивают крыльями легкие бабочки, а в высоте, перебрасываясь задорными трелями, атакуют небо стрижи и ласточки, как просыпается, оживает, многоцветный, многоголосый, близкий и родной мир. Безоблачно. День будет знойный.

Неизменно тянет человека к природе, потому, как сам человек — неотделимая ее часть. Только человек почему-то торопится жить, мечтает о достижении невообразимого, стремится к обладанию несметными сокровищами, хочет упиваться успехом, властью, и это неуемное стремление к стяжательству, к могуществу, к славе швыряет его по жизни, истязает, искушает, гнобит, однако от заветных целей редко кто отказывается, редко кто не поддается соблазнам, выбросив из головы алчное желание преуспеть. Видно, так людской сущностью определено — всегда желать большего.

Солнце припекало, кресло у реки пришлось покинуть. Надвинув на глаза панаму, Никита Сергеевич шагал вдоль берега. Белым водопадом цвела черемуха, одурманивая невообразимой головокружительной терпкостью. Хрущев посмотрел на часы — скоро приедет Булганин, и повернул к воротам.

«Чего ему приспичило ехать в такую рань? Что за дело?»

Друзья расположились в беседке возле дома. Никита Сергеевич попросил принести чай, ватрушки и варенье.

— Пробуй ватрушки, с пылу с жару!

— Не буду! — отказался Николай Александрович.

— Чего такой надутый?

Булганин был явно расстроен.

— Вчера опубликовали выигрыши облигаций золотого займа.

— Ну?

— Некрасивая история вышла, — хмурился гость. — Два года назад жена облигаций на солидную сумму купила. Такая вот толстенная пачка, — показал маршал.

— Выиграли твои облигации, что ли, разбогател? — с ехидцей спросил Никита Сергеевич и стал усердно, толстым слоем накладывать на ватрушку клубничное варенье.

Николай Александрович как-то жалко взглянул на товарища. Хрущев с удовольствием откусил полватрушки.

— Вот черт, на рубаху капнул! — проворчал он, схватил салфетку и стал усердно вытирать клубничное пятно. — Неряха, ох, неряха!

Как радушный хозяин ни старался, не мог аккуратно донести ватрушку до рта, слишком много на ней оказывалось варенья.

— Ты послушай, послушай! — призывал к вниманию Николай Александрович.

— Да слушаю я! — еще больше размазывая по льняной ткани варенье, отзывался Никита Сергеевич.

— Ленка облигации мне на сохранение отдала, говорит, спрячь у себя, чтобы в доме не болтались. Я и забрал, думал, на работе в сейф положу.

Хрущев слушал без интереса, расстроился из-за новой рубашки.

— Ну?

— Заладил — ну, ну?! Дослушать можешь?! — огрызнулся Булганин и стал нервно раскачивать ногой. — Возил я с собой эти облигации, возил, в папке они лежали, потом на стол, в рабочем кабинете выложил, все хотел в сейф запереть.

Никита Сергеевич уже справился со второй ватрушкой и, махнув рукой на клубничные кляксы, которых появилось уже четыре, с усердием вытирал руки бумажной салфеткой, особенно упрямо тер кончики пальцев, но они, как на зло оставались липкими.

— Дальше-то что?

— Дальше-то? — вздохнул Булганин. — Слушай.

Никита Сергеевич перевел взгляд в сторону, разглядывая, как на перилах беседки устроилась жирная серая муха и греется на припеке.

— Принес я на работу эти чертовы облигации, и тут приезжает ко мне Берия, не знаю, что его вдруг принесло. Ходит, значит, туда-сюда, все оглядывает и замечает на столе мои облигации. «Богатеешь», — говорит. Я объясняю, Ленка купила, мне на сохранение дала, а он: — «Давай мне на сохранение!» И забрал.

— А ты что?

— Что я?! Растерялся. Спрашиваю — отдашь? Он: «Отдам, отдам!» — и унес мои облигации, — грустно проговорил Булганин. — Я думал, Ленка забыла, а она вчера про них спрашивает. Предусмотрительно номера переписала и, сияя, говорит: «Мы, Коля, сто тысяч рублей выиграли! Вези наши облигации обратно!» Такая история.

— Смотри, какая жирная муха пригрелась! — глазами показывая на перила, где устроилась муха, проговорил Хрущев и принялся сворачивать трубочкой газету. — Сидит себе, сволочь, преспокойненько!

Осторожно, чтобы не спугнуть, Никита Сергеевич приблизился к жертве и, резко взмахнув газетой, ударил.

— Промазал!

Муха покружила, покружила и устроилась на новом месте, по соседству.

— Смотри, где села! — Хрущев опять подбирался к мухе.

— Ты меня слушаешь или нет?! — возмутился Булганин.

— Ну а как же, Николай, а как же! — плотнее скручивая газету, отвечал Никита Сергеевич. — Придется тебе, друг, сто тысяч искать, без денег Ленка тебя на порог не пустит.

— Не пустит! — горько подтвердил Николай Александрович.

— А потом она следующие сто тысяч выиграет, — продолжал размышлять Хрущев, — или двести. Где брать будешь?

— Хер знает! — с досадой сплюнул министр. — Не мог я Лаврентию отказать!

— Вона она, притаилась! — охотник на цыпочках, так, чтобы муха ничего не заподозрила, прокрался ближе, держа убийственную газету наизготовку. Но муха взяла и улетела.

— Да что ты будешь делать! — обозлился Хрущев.

Булганин горестно смотрел на друга.

— Тебе гребаная муха дороже товарища!

— Расплодилось их, гибель! — оправдывался Никита Сергеевич. — В прошлом году осы летали, а в этом мухи кругом! — объяснял он.

Маршал сидел грустный-грустный.

— Когда обыски у Берии делали, на облигации твои не наткнулись?

— Нет! — покачал головой Булганин. — Может, Лаврентий их своей Зойке отдал? У нее обыска не делали.

— Может.

Хрущев снова отыскивал глазами жирную муху. Он хотел продолжить охоту, мелкотня его не интересовала, а самая нахальная куда-то подевалась.

— Если Зойке отдал, дело поправимое.

— Ленка меня загрызет! — простонал Николай Александрович.

— Пошукаем, пошукаем! Ты давай-ка Ленке все как на духу расскажи, так лучше будет. Объясни, что расстраивать не хотел, скажи, что со мной советовался, а я обещал помочь. Облигации не иголка в стоге сена, а живые деньги. Зачем облигации нужны, если по ним деньги не брать? Найдем! Ты мне номера дай.

— Ох, и достанется мне! — Николай Александрович виновато опустил голову.

— Да что ты, в самом деле! — заулыбался Хрущев. Он отбросил в сторону растрепанную газету и, расстегнув ворот рубашки, стал щурился на небо.

— Я сам, как муха, на солнце млею!

Булганин кисло улыбнулся.

— Ты, Коля, дачу строишь?

— Рисую, — ответил Николай Александрович.

Полгода назад решением Кунцевского райисполкома из земель дачи маршала Пересыпкина вблизи деревни Жуковка Булганину был выделен гектарный участок под застройку.

— Дворец, что ль, рисуешь?

— Да какой дворец! Дом, как дом, не маленький, конечно. Ленка моя к архитекторше прицепилась: то кухня маловата, то гостиная слишком вытянутая, то террасу надо под крышей делать, то не делать крышу над террасой, вот и тормозится стройка, а так уже и дорогу подвели, сторожку сложили, бытовки рабочим расставили. Я хоть сегодня строить готов.

— Небось твой Маргаритов командует?

— Точно. Он с Леной ладит, и вообще, парень головастый.

— Может, тебе коньяка?

— Что ты! Мне с женой объясняться, — наотрез отказался Булганин.

— Сережа! — позвал сына Никита Сергеевич. — Скажи, чтобы нам чаю свежего дали.

— Хорошо, пап!

— Ты хоть бутерброд съешь с вареньем, как я делаю? Сержик, скажи про батон, а то я все ватрушки слопал! Или тебе ватрушек напечь?

— Ничего я не буду! — отказался Николай Александрович.

— И зря, вкуснотища! — закатил глаза Никита Сергеевич. — Особенно если хлебушек сливочным маслом помазать, а сверху уже варенья!

Хрущев пересел в кресло-качалку и стал раскачиваться.

— С облигациями я понял, жду от тебя номеров. Я вот что еще подумал: отменить бы нам закон, который запрещает вступать в браки с иностранцами. Сейчас в Германии много наших специалистов, и в Польше много, и по остальной Европе хватает. Что за вздор, браки с иностранцами запрещать, пусть люди женятся! Чего мы таким запретом добились? Если люди друг с другом встречаются, то и будут встречаться. Многие, не регистрируя отношений, живут, разве от этого что меняется? Неверный закон.

— За связь с иностранцами сажали! — заметил Булганин. — Я не против этот закон отменить.

— И Серов отменить просит, для нашей разведки он не выгоден, с браками сведений больше соберем. На Президиуме об этом скажешь?

— Скажу. Не понимаю, почему Сталин евреев не любил? — вдруг проговорил Булганин. — Неужто евреи такие плохие?

— Люди как люди. Грузины, или армяне, или мы, русские, чем лучше? — пожал плечами Хрущев. — Ничем, разве названием.

— Евреи умнее, они всегда при деньгах, — возразил Булганин.

— Если сам знаешь, чего спрашиваешь?

— Размышляю. Ученые или изобретатели обычно евреи.

— Не все, не все!

— Не все, но большинство. Возьми тех, кто бомбу делает, так там заблудишься в евреях.

— Сахаров, по-твоему, еврей?

— У него вроде жена еврейка.

— А Александров, а Туполев?

— Туполев самолеты делает, не бомбы.

— Дурак, по-твоему, Туполев, раз самолеты делает?

— Не дурак, не дурак! Я про евреев интересуюсь.

— Так он же не еврей!

— Это еще проверить надо.

— А Королев, а Курчатов?

Булганин хмурился.

— Врачей много евреев, профессоров, особенно стоматологов.

— Хватит, Коля, чушь молоть, и стоматологами, и по другим специальностям врачами не только евреи становятся, есть и белорусы, и казахи, и молдаване есть, а если покопаться — кто угодно! Я вообще на национальную принадлежность не смотрю, я привык судить человека по делам, а еврей он или там татарин, мне, Коля, наплевать! — выложил Хрущев. — Если человек дело знает — слава ему, а если разгильдяй — позор!

— Ну, за что-то их Сталин не любил! — не успокаивался Булганин.

— Тебя почему это интересует?

Булганин сменил позу. Теперь он двумя руками облокотился на стол и с тоскою смотрел на собеседника, который раскачивался в кресле.

— Девочка у меня хорошенькая появилась, евреечка! — мечтательно протянул министр Вооруженных Сил.

— Господи Иисусе! — воскликнул Никита Сергеевич.

— Вот и беспокоюсь, что в этом народе поганого? А она, знаешь, такая ласковая!

— Все геройствуешь, откуда только в тебе силы?

— А вот есть! — отозвался маршал и прошептал: — Препарат, что профессор Виноградов рекомендовал, без сбоев действует! — и он расплылся в добродушной улыбке. — Так действует, что я не ожидал! — причмокнул маршал. — Я прям как заново родился! Только вот как Беллу повстречал, переживать стал: не опасны ли евреи? Я с ней и без препарата бесконечно могу, представляешь? И она, похоже, меня любит!

— Я тебя тоже люблю, — проговорил Хрущев.

— Ты ж не баба! — отозвался Булганин.

— И не еврей, — отшутился Хрущев, пересаживаясь за стол. — В газете «Вечерняя Москва» однажды сообщили, что льдиной, сброшенной с крыши дома по Брюсову переулку, убит гражданин Абрамович, вышедший из подъезда.

— Ну? — заинтересовался Булганин.

— Москвичи заговорили о том, что в Москве развелось столько евреев, что куску льда негде упасть! — хохотнул Хрущев.

— Все шутишь! А мне как быть? — горестно вздохнул Маршал Советского Союза.

— Ничем евреи не опасны! Все домыслы, Коля, пустые домыслы!

На стол подали чашки, пузатый заварной чайник и конфеты.

— Я опасаюсь.

— Брось, ничего в них непредсказуемого нет.

— А вдруг заколдуют меня?! — выдохнул Николай Александрович.

— Дурак ты!

Булганин налил себе чаю и взял конфету.

— Как считаешь, Маленков зазнался? — спросил Хрущев и тоже налил чай.

— Заносит его, конечно.

— Плохие знаки.

— Егор не понимает, что скоро останется один. Мы с тобой особняком стоим, а после споров по Германии и Молотов с Кагановичем от него отвернулись.

— Верно! — подтвердил Никита Сергеевич.

— Чего ему сказать, Маленкову?

— Да ничего, я просто рассуждаю.

— Поеду я домой, — вздохнул Николай Александрович. — С Леной по этим чертовым облигациям поговорю, а потом к Беллочке, раз ты утверждаешь, что евреи не опасны. Распивай чаи один.

— Езжай, езжай! Удачи тебе и там, и там! — усмехнулся Никита Сергеевич.

Маршал поднялся, оправил китель, неспешно приблизился к Хрущеву, тот поднялся, протянул руки и привлек друга к себе.

— Сильно не хулигань, а то придется твоей Белле квартиру искать.

— У нее папа профессор, жилье есть.

— В этот раз, Коля, тебе несказанно свезло!

— Волосы — смоль, а сиськи — у-у-у-у! — затряс головой министр.

Никита Сергеевич потрепал друга по шевелюре.

— Езжай, герой-любовник, езжай!

После отъезда Булганина Хрущев пробовал снова охотиться на мух, но безрезультатно, мухам нереально везло. Вконец истрепав газету, Первый Секретарь с проклятьями отшвырнул ее и отправился звонить Серову, чтобы тот организовал поиск пропавших облигаций.

— Где-нибудь в Тмутаракани найдутся, — предположил Иван Александрович.

— Серега, пошли гулять! — после разговора по телефону позвал отец, и они неспешным шагом двинулись по дорожке.

— Нюхай! — со смаком вдыхая подмосковный воздух, восторгался Никита Сергеевич. — Слышишь, аромат какой? Это черемуха цветет!