Под долгим, пристальным взглядом Ане становилось не по себе. Его глаза иногда были насмешливыми, иногда высокомерными, но всегда смотрели с нескрываемым интересом. Первый раз она увидела его, когда шла с работы. До КПП хрущевской дачи оставалось шагов сорок, и тут ворота распахнулись, и на территорию медленно въехала блестящая хромом машина с открытым верхом, за рулем машины сидел он. Красивая машина, плавная, как пантера, и такая же черная. Постовые на воротах застыли, отдавая честь. Он был без шляпы и смотрел прямо на нее. Аня остановилась, перехватив придирчивый взгляд, вскинула голову. Поравнявшись с девушкой, машина притормозила.

— Домой? — чуть наклонившись вперед, спросил мужчина.

— Домой.

— Ну, счастливо! — И автомобиль бесшумно покатил дальше.

На хрущевской даче его называли генералом, хотя он никогда не появлялся в форме. В ту первую встречу она не придала значения этим настырным глазам, мало ли на нее пялилось мужиков, особенно в сельском магазине, где пришлось отработать бесконечно долгий год, и вот Залетаева очутилась здесь, в Огарево, на правительственной даче.

Аня Залетаева числилась в штате уборщицей, но обязанностью ее стали цветы: поливать их, ухаживать и лелеять, такая непритязательная, понятная работа. Цветы не боялись Ани, можно сказать, признали, даже зеленеть и расцветать под ее руками стали как будто лучше. На дачу первого секретаря Анюту устроил Букин. Нравилась ему дивчина, но отважиться пригласить зазнобу на свидание не получалось. И дело не в том, что Букин был бесконечно занят, неотлучно находясь подле Никиты Сергеевича, ведь каждому ясно, что даже самый занятой человек нашел бы время встретиться с девушкой, на которую указывало сердце, скорее, у Андрея Ивановича не хватало духа. При одном даже беглом взгляде на Аню становилось понятно, что к такой так просто не подступишься, не обнимешь по-свойски, не прижмешь шутя, не затащишь в подъезд целоваться. Она казалась не просто крепостью, она была еще и воин, готовый дать сокрушительный отпор. Дружить — да, дружить Аня была готова, а чтобы побаловаться, поиграть в любовь, пошалить — нет, к отношениям между мужчиной и женщиной она относилась слишком серьезно, а последнее время даже разуверилась, что на свете существует любовь. Не умела флиртовать, фальшивить, изображать из себя влюбленную, не торопилась наспех выскочить замуж, пусть и удачно, пусть даже так, чтобы подруги обзавидовались, это было не для нее, Анечка закрылась в себе, наглухо замуровав в груди горячее сердце.

Анюта ни разу никого не любила, ни одного человека. А слюнявые разговоры, вздохи шоферов в магазине, скучные прогулки с ухажерами, сводящиеся к неизбежным зажиманиям в кино, грубое лапанье на подступах к дому, когда дух отравляющего вечер портвейна, а чаще незатейливого первача перевешивал чувства, обнажая низменные инстинкты, — нет, не этого ей хотелось, не могла она на такое безрассудство решиться. Хотя Букин и выглядел положительно — не хамоватый, сдержанный, привлекательный, нисколько не пьющий, только почему-то он никак не мог зажечь, увлечь, растопить лед ее одинокой души. Девушка не могла объяснить, почему они не сближаются, а скорее удаляются друг от друга. Может, потому, что Андрей Иванович почти никогда не улыбался, говорил коротко, сухо, не рассказывал ни о себе, ни о семье, не мечтал вслух, запрокидывая голову к звездам, не пробовал, как бы между прочим, завладеть изящной ладошкой, крепко-крепко стиснуть пальчики и поцеловать их.

И, главное, Букин абсолютно ничем не восхищался. Единственное, что вызывало восторг офицера, ужас или умиление — это личности товарища Хрущева, абсолютного идеала для подражания, или его мудрой супруги Нины Петровны, которую Андрей Иванович превозносил и боялся, пожалуй, больше, самого первого секретаря. Подполковник напоминал правильного оловянного солдатика, стойкого, уравновешенного, но неодушевленного. Аня хорошо к нему относилась, уважала, но дальше дело не двигалось — дистанция не становилась меньше. Девушка, безусловно, угадывала букинскую симпатию, нет-нет и глаза начальника охраны смотрели добрее, чувственней, выразительней, наверное, улыбнись он поприветливей, кивни повеселей, все бы произошло само собой: и свидание, и кино, и первый поцелуй, и стал бы Андрей Иванович мужем этой чернобровой чаровницы, задрапированной на работе в бесформенный служебный халат, бесцветный и безликий, в котором она и поливала, и полола, и передвигалась по служебной территории. Но стоило Ане лишь скинуть его, распустить удерживаемые невидимыми заколками пышные, спадающие почти до талии густые черные волосы, освободить от душных пут спецодежды свою природную, дышащую весной красоту, любой бы мужчина задохнулся от счастья обладания такой, любой, но только не Букин, он по-прежнему медлил, не торопил события. Что-то не получалось, не складывалось. Как-то неправильно выговаривались слова при встрече, неправильно улыбался он, неправильно в ответ улыбалась она и, потупив глаза, проходила мимо офицера госбезопасности, молодцеватого начальника хрущевской охраны.

Андрей Иванович так и не набрался храбрости притянуть девушку к себе, взять за талию, шепнуть на ушко горячее «люблю!», хотя злые языки уже судачили, обсасывая несуществующие подробности их воображаемых свиданий. День шел за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, а они не то что не поцеловались, а лишним словом не обмолвились. Аня послушно поливала цветы, обстригала побеги, пересаживала из одних горшочков в другие нескончаемую рассаду, ставила в пузатые вазы собственноручно собранные, удивительные по колориту и формам букеты, чем доставляла неописуемую радость хозяйке, которая обожала растения и понимала в ботанике нескончаемо много. Очень внимательно, точно маленькая девочка, слушавшая сказку, Анюта запоминала скрупулезные наказы Нины Петровны: как правильно обстричь гибискус, как поливать кактусы, как ухаживать за рододендронами, какую землю взять для пересадки амариллиса, чем лучше подкормить розы.

Хозяйка давала исчерпывающие пояснения по любым растениям. Рассказывали, что прежняя работница не очень-то справлялась с обязанностями: то воду в цветочный горшок перельет, да так, что растение киснет и корень загнивает в болотной жиже, а руки работницы продолжают бездумно лить и лить; то, наоборот, совсем забудет про воду, никогда не взрыхлит спекшуюся почву, не даст подкормки. Все у прежней работницы получалось «не туда», валилось из рук, и, главное, очень громко и много она говорила, ни на минуту не умолкая, точно трещотка — та-та-та-та-та! — все равно с кем, все равно о чем, все равно где, даже сама с собою могла с таким выражением спорить, будто репетировала спектакль. Чего только баба своим поганым языком не несла! За это ее не вытерпели, удалили из дома. Тогда-то Букин и предложил Анюте работу.

— Ты с цветами управишься, не подведешь? — тактично спросил он.

— Да я с детства на огороде! — фыркнула Аня. Так с зимы и оказалась у Хрущевых.

Все лето под руководством Нины Петровны три садовницы и Анечка пересаживали, меняли отцветающие растения на новые, обновляли клумбы перед домом и вдоль парковых дорожек; засаживали огромные белые вазоны, выставленные на улице. А был еще огород — супруга Никиты Сергеевича не позволяла брать овощи абы откуда, если на грядках свои поспевали. Понятно, что везде приходилось трудиться, — и на огороде, и в доме, и в оранжерее. На грядках обязательно высаживали помидоры, огурцы, редиску, лук, кинзу и прочую зелень; сажали кабачки, капусту, перец, синенькие; само собой, клубнику, смородину, крыжовник, — словом, все, что могло плодоносить в средней полосе. Столько посадят, что рук убирать не хватало. Анюта трудилась дотемна, даже тогда, когда Нина Петровна прощалась и отпускала домой, она оставалась укрыть ящики с рассадой, чтобы юные побеги не подмерзли из-за внезапных заморозков; размечала, где сажать на следующий день, а после шла в оранжерею и, запершись в крошечной комнатушке, читала. Аня словно дорвалась до книг, набросилась на восторженного Александра Грина, наполняющего сердце «Алыми парусами», жадно проглотила толстовское «Воскресение», на одном дыхании прочла томик Сергея Есенина, от которого безудержно ныло и колотилось девичье сердце, потом снова вернулась к Толстому, пережив каждую строчку трагической «Анны Карениной». Как-то она обратилась за советом к Нине Петровне, что бы ей почитать? Нина Петровна даже растерялась от подобного вопроса. На следующий день принесла книгу. Это был Чехов.

— Ты замужем? — спросила она.

— Нет.

— А родители?

— Померли. Мама долго болела, ее осенью схоронили, одна я осталась.

Букин ходил рядом, но даже поболтать с девушкой, подбодрить теплым словом у него толком не получалось. Аня то сажала, то помогала в огороде, то он с Первым укатывал из Москвы.

Нина Петровна сразу отметила анютину смышленость и трудолюбие, но никак не одобряла присутствия в доме слишком молодой, симпатичной девушки.

— Такие при муже должны находиться, а не по чужим комнатам разгуливать! — обстоятельно заметила хозяйка. — Молода она для почтенного дома, очень молода! — хотя усердие и искренность Ани были ей симпатичны.

Однажды Анюта села за рояль, пробежалась по клавишам, наигрывая мотив песни Марка Бернеса «Льется в тесной печурке огонь», потом комнату захлестнуло что-то очень похожее на вальс «Дунайские волны». Анечка до точности подбирала мелодию. Никогда и нигде не учась, она играла на слух, часами просиживая в сельском клубе после школьных занятий. Ноты под ее быстрыми пальцами выплескивались, завораживая. За инструментом Аня преображалась, расцветала. Из соседней комнаты удивленно выглянул Серов, ожидавший аудиенции Хрущева. Девушка сидела перед роялем прямо, не сутулясь, руки стремительно летели по клавишам. Серов был поражен. Увидев его, Аня прекратила играть.

— Ты тут откуда?! — удивленно спросил генерал.

— Работаю, — оправдывалась Аня. — Я по цветам, — объяснила она. — Не смогла удержаться, извините!

— Не надо без спроса играть, — только и сказал председатель КГБ.

— Больше не повторится, — чуть не расплакалась Анюта.

— Иван Александрович! — послышался голос. — Иван Александрович! Никита Сергеевич зовет!

Серов развернулся и исчез.

В третий раз Анна встретила его снова в хрущевском доме. Он шел в кабинет Никиты Сергеевича, она отступила в сторону и, подняв глаза, поздоровалась. Хотя девушка и была в своем сером, несуразном халате и простенькой косынке на голове, генерал сразу узнал ее, широко улыбнулся и ответил: «Привет, привет, пианистка! Давно тебя не видал!» — и поспешил дальше.

Аня не задумывалась, зачем он здесь, почему так свободно появляется на даче первого секретаря, ей нравились его смеющиеся, острые глаза, очаровывающая улыбка, мягкая поступь. Он был немолод, с виду за сорок. Этот невысокий, подвижный человек заинтересовал ее.

Через месяц Нина Петровна тактично перевела Аню на хоздвор, в оранжерею, определив помощником агронома, а еще через две недели девушку перебросили в цековское Усово, дачный поселок, расположенный по соседству, где в небольших деревянных домиках жили ответработники Центрального Комитета.

— Не стоит молодым девушкам у нас работать, Сергей повзрослел, в институте учится, а тут такая жар-птица разгуливает! Одним словом, в доме отдыха ей будет лучше, — подытожила Нина Петровна. — Глядишь, и жизнь свою устроит, а потом про нее и про Букина мне все уши прожужжали!

Да, прожужжали. А между ними так ничего и не сложилось. Вот и получилось, что безвозвратно перевели Анюту подальше, поступили, по существу, гуманно, не выбросили на улицу, достойное место подобрали, огромной оранжереей утвердили заведовать, маленькое, а начальство! Благодаря стараниям Букина за восемь месяцев работы у Хрущева Анюта получила звание сержанта. На правительственных дачах любой сотрудник был аттестован и числился в штате госбезопасности, правда служба на госдачах ничем сверхособенным не отличалась — все как обычно, повар работал поваром, истопник — истопником, слесарь — слесарем. Только порядки строже и ответственности больше, да красная корочка в кармане, без которой на работу не пропускают, указывала на принадлежность к особой организации, а, значит, и привилегии перед обыкновенными людьми были существенные: удвоенный продуктовый паек, бесплатный проезд на транспорте, ведомственная поликлиника, санатории, свой детсад и ощутимая прибавка за «секретность». Вот какие плюсы давало Главное управление охраны, хотя что секретного в цветах да на огороде? Тем, кто имел звание, еще и обмундирование полагалось, вместо которого женщинам выдавали денежную компенсацию, так как форму они никогда не носили.

За счет звания зарплата у Анюты получилась значительно больше, чем обусловлено штатным расписанием дачного поселка, к тому же ко времени перевода в Усово Ане присвоили старшего сержанта. Все тот же Букин расстарался. Оставив Залетаеву за штатом госдачи, он сохранил принадлежность ее к органам, считалось, что Залетаева находится в действующем резерве, поэтому и звание очередное дали и привилегии от госбезопасности сохранились. В цековском же Усове сотрудники были самые обычные, никакие не гэбэшные. Но получалось, что Аню с хрущевской дачи, мягко говоря, попросили. Оказавшись отделенной от госдачи неприступным забором, девушка не обиделась, не оскорбилась на жестокую Нину Петровну, а сочла, что та поступила правильно. В Усове ей стало работать куда приятней, веселей, вольготней, можно было без опаски шутить, открыто улыбаться, везде движение, отдыхающие, их гости, дети. По дорожкам бродит окрыленная надеждами молодежь, жизнь кипит, а не затхлый пруд с лягушками! Каждые выходные в клубе-столовой для усовцев показывали кино. Идешь в выходные по территории, а впечатление такое, словно праздник на улице.

Поначалу Букин заезжал проведать Анечку, в апреле месяце два раза объявлялся, в мае — один, а после — ни слуху, ни духу, видать, вконец заработался. Первое время Аня его ждала, ей было приятно, что начальник хрущевской охраны подполковник Букин о ней помнит, а потом рукой махнула, нет — значит, нет!

Тепличное хозяйство в Усове состояло из трех длинных оранжерей, соединенных кирпичной галереей. Теплицы обеспечивали цветами дачный поселок: каждую дачу, все усовские клумбы и клумбочки, декоративные вазоны, наподобие тех, что встречались на территории Хрущева. Когда отцветали одни цветы, полагалось высаживать другие, начальство добивалось абсолютного цветения и благоухания. Надо было своевременно обстричь сирень, чтобы кусты округло распушались — проредить жасмин. Низкорослые деревца жасмина и сирени считались усовской гордостью. Ярко-бордовые, синие, белые, розовые кисти опьяняющей сирени восхищали в июне. А жасмин! Когда зацветали его белоснежные с желтенькой середкой соцветия, запах повсюду становился неописуемо тонким, романтическим.

В подчинении у Ани, оказалось целых восемь человек. В Усове Залетаеву тоже нещадно обсуждали. Недаром говорят: «Язык без костей!» — а прополоскать человеку бельишко, так это самое что ни на есть милое дело! Всех интересовал главный вопрос — за что ее сюда с высот сбросили, за какие прегрешения? Одни говорили, что Букину она не дала, другие утверждали, что дала, да только изменила с водителем персональной машины, третьи шептали, что на нее стал поглядывать сам Никита Сергеевич, четвертые обозвали ее воровкой. Разное говорили.

— Хороша девка! — восхищался фигуристой Анютой прыщавый киномеханик.

— Бывшая букинская, — подсказал водитель директорской «Победы».

— А разве они разбежались?

— Букин бросил.

— Да ничего не бросил! — вмешался куривший на ступеньках крыльца очкастый бухгалтер, он начислял Ане по специальной ведомости доплату за звание. — Вместе они живут. Старшего сержанта ей присвоили.

— А-а-а-а! — уныло протянул водитель «Победы».

Через месяц появился приказ на демобилизацию Залетаевой, увольнение из органов государственной безопасности.

— Видать, Букин с Анькой разбежались, — доложил за обедом осведомленный бухгалтер. — Теперь, — кивая на директорскую дверь, — наш орелик ее унесет!

— А что? — загыгыкал водитель «Победы». — Теперича можна-а-а!

Когда Аню демобилизовали, зарплата ее резко уменьшилась, а директор дачного поселка стал к ней намеренно придираться.

— Что ему от меня надо? — злилась Анна.

Истопник дядя Вася подсказал:

— Вскружила ты голову нашему директору.

Аня обомлела, никому она голову не кружила, повода не давала, добросовестно выполняла свои обязанности.

Проживающие на усовских дачах имели продуктовый магазин. В стране с провизией было трудно, а на закрытой территории нет очередей и цены невысокие. Для работников дачного хозяйства также сделали магазинчик, он располагался за зеленым забором, который отделял основную территорию от хозяйственной. На хоздворе здание магазина для обслуживающего персонала никому не мешало. Среди своих этот магазинчик прозвали «Греция». Зайдешь в «Грецию» — и от изобилия глаза разбегались: на прилавке и рыба океанская, и куры, и яйца, и масло сливочное, и апельсины, и редкий цейлонский чай с тремя слонами на этикетке, даже вареная колбаса встречалась, по праздникам привозили африканские бананы, — разве такое разнообразие в обычном магазине отыщете? Невозможно. Вот вам и Греция!

«В Греции все есть!» — подшучивали усовцы.

Замечательный магазин. Только из-за одного этого магазина можно было в дачное хозяйство устраиваться.

Неподалеку от Усово расположились «Академические дачи», крупнейшим ученым-ядерщикам Сталин их раздарил. Академикам выдали пропуска для прохода на цековскую территорию. Однажды подходит к усовской проходной сын академика Зельдовича, а пропуск взять забыл. Шарит перед охранником по карманам — нет пропуска! «Я сын академика Зельдовича, с академических дач, — объясняет, — пропустите!» Вахтер смотрит на него внимательно и спрашивает: «Где сам Зельдович?» А академик Зельдович, в составе делегации, в Грецию улетел. Сын и отвечает: «Он в Греции». Как услышал вахтер про Грецию, сразу растаял: «Проходи, — говорит, — Но больше пропуск не забывай, не пущу!» Вот какое магическое слово «Греция», а ведь всего-навсего название крохотного магазина. Когда Аня туда в очередной раз зашла, толстая продавщица, она же и заведующая, и кладовщик, крикливая тетя Шура, с ходу отрезала:

— Шагай к директору! Бумажки на тебя в этом месяце нет!

Работники хозяйства знали, что означало «идти к директору», не пропускал усовский директор мимо себя ни одной смазливой мордашки. Все в человеческой жизни встречается — и хорошее, и плохое, и приятности, и неприятности, и победы, и поражения, и лицемерие, и подхалимаж, и обман случается, а вранье сплошь и рядом прижилось, и множество всяческих испытаний человека подстерегает, и никуда от подобного прискорбья не скрыться, не в сказке живем! Чтобы с прибавкой жить, несправедливости и унижения терпи — или будешь нещадно бит и унижен.

Букин уже три месяца как Аню не проведывал, а три месяца срок долгий, это уже не влюбленность получается, да и не увлечение вовсе, и обстоятельства такие сразу окружающие подмечают. После директорских выговоров смотрели на Залетаеву работники с любопытством, некоторые сочувствовали: «Попалась в лапы к медведю!» — другие — с безразличием: «Не сахарная!» Кое-кто язвительно выговаривал: «Тут со всеми так!» Директор уже вызвал Анну Витальевну на разговор в свой укромно стоящий в сторонке у оврага домик, но, к счастью, потребовал его звонком заместитель управделами, что-то в даче у него, видно, поломалось, а может, какой другой вопрос образовался, мало ли что такому тузу заблагорассудилось? Умчался директор, чуть не сбив Аню с ног, со словами: «Потом зайдешь, потом!»

Страшнее замуправделами человека для директора не существовало. Замуправделами был, что называется, его самое что ни на есть первейшее начальство. Так и не попала Анечка в этот раз в разбойничьи лапы. Злые языки поговаривали, что Аня может стать директорской постоянной, точно так, как целых два года подряд, была крупнозадая Оксана. Говорили, что Оксана ему чуть не родила. Обитала сожительница прямо в его служебном домике и уходила в общежитие лишь на праздники, когда к директору приезжала из города семья — жена с тремя мальчиками-погодками.

Но ни Оксана, ни законная супруга не могли помешать шустрому директору проказничать. В запасе у него оставалась узенькая комнатка в административном здании, смежная с его кабинетом, и две служебных квартиры — одна в Жуковке, а другая в Одинцово. Вот там Михаил Аркадьевич и отличался. В конце концов с Оксаной директор расстался, предварительно сделав ей однушку в Тушино. Было за что девке страдать. Недолго думая, она вышла замуж за инженера водоканала и сбежала из цековского поселка, зато сейчас в поле зрения образовалась Анечка Залетаева, высокая, с удивительными карими глазами, фигуристая и совсем молоденькая, ей только-только исполнилось девятнадцать. Взглянув на нее, директор прямо обомлел! Сначала он опасался, не найдутся ли у Ани важные покровители, обслуга хрущевской дачи талдычила о подполковнике Букине.

«Непохоже! — размышлял директор, — ничего особо доверительного, ни указаний, ни просьб, мол, присмотри, ежели что — сразу звони! — Букин не высказывал. Попросил лишь, чтоб зарплату назначили повыше, и точка. А значит, дело прошлое у них с начальником хрущевской охраны».

Но спешить Михаил Аркадьевич предусмотрительно не стал, понимал, что можно на неприятности напороться, поэтому занимался исключительно любованием и, как опытный ловелас, выжидал: может, кто поважней Букина проявится. Но, нет — тишина!

— Прекрасненько! — тряс остатками рыжих кучеряшек сорокалетний директор.

Семь лет он руководил хозяйством и был тут, что называется, как рыба в воде. Кому положено, вернее, тому, кто поважнее и мебель новую поставит, и холодильник вместительный подвезет, и последнюю модель телевизора установит, и радиолу громоздкую немецкую грузчики с осторожностью в гостиную занесут, расстелют по комнатам мягкие ковры с затейливыми рисунками, от которых надо было хоть как-то разгрузить забитый трофейным барахлом склад, и люстры нарядные, протерев массивный хрусталь, вывесят. Кто поважней — тому и сестру-хозяйку посмекалистей, и повара по проворней.

Безошибочно Михаил Аркадьевич в иерархии ориентировался. В дни рождения самых значимых людей обязательно являлся с цветами, с чувственными поздравлениями, которые заучивал наизусть и неоднократно репетировал стоя перед зеркалом, чтобы выражение лица было искреннее, разученные фразы произносились душевно, естественно, даже чувственную дрожь в голосе вырабатывал! В усовской столовой для виновника торжества обязательно выпекали торт, директор лично следил, как на нем выкладывали кремовые розочки, чертили разноцветными вареньями и заварными сливками торжественную надпись. Он знал наперечет дни рождения всех проживающих в дачном поселке, их детей и внуков, а уж жен — с закрытыми глазами!

Директору было самому приятно, что он все так замечательно помнит и с должным вниманием организовывает. То есть был он, как говорится, на хорошем счету. Только вот с замуправделами у него поначалу не складывалось, очень тот был холодный, неприкасаемый, даже мамочка директора, работавшая начальником финотдела в Министерстве торговли, качала в замешательстве головой. «Старайся, Мишенька, а то выгонит!» Не мытьем, так катаньем ублажил он грозного начальника, а как ублажил, тогда и задышал полной грудью, тогда-то и пошел в разгул, не стесняясь, вдарил по бабам, стал в хозяйстве каждую молодку проверять, зацвел от вседозволенности. Демон, сущий демон!

Когда его взгляд остановился на Анюте, Михаил Аркадьевич выбрал такую тактику: всякий раз делал ей замечания и выражал недовольство. Вот и сегодня на глазах у сотрудников он учинил разнос, прямо в оранжерее накричал, довел до слез. Никакого настроения работать в таких условиях у Ани не было. Она стояла как в воду опущенная, тут-то Михаил Аркадьевич и приказал Залетаевой повторно явиться в кабинет. В кабинете благосклонно разрешил присесть. Смотрел на девушку с нескрываемым удовольствием и загадочно улыбался.

— Хочешь, Анна Витальевна, оклад у тебя будет как раньше?

— Это за что же? — обомлела Аня.

— А ты не догадываешься? — сузив масленые глазки, просюсюкал грозный директор и, как прожорливое чудовище, выполз из-за стола. — А вот за что! — елейно выдохнул он, завладев ее мягкой рукой, а вторая уже готова была заскользить по девичьей талии.

— Да иди ты, леший, со своей зарплатой! — оттолкнув нахала, выпалила Аня и, хлопнув дверью, выскочила в коридор.

В Усове давно спорили, когда директор подомнет под себя строптивую Аньку. Неплохой он был человек, Михаил Аркадьевич, непьющий, рассудительный, незлопамятный, но уж очень был на прекрасный пол падок, не пропускал мимо ни одной юбки, а тут такая цаца у него под боком разгуливает.

Аня с возмущением бежала домой — никогда больше не вернется она в это проклятое место!

— Что он себе думает, тарантул! Думает, ему все дозволено?! А Букин, предатель, бросил меня на растерзание! Проклятые мужики! — сотрясалась в рыданиях Анечка.

Ее лучшая подруга Клава, сразу после школы выскочила замуж, вмиг забеременела, родила и опять забеременела. Сейчас носит второго, через месяц рожать, а ее муженек, стервец, только и знает, что безобразит, по девкам шатается, а она, с большим животом, сидит дома и уже ему не нужна. Когда муж возвращается пьяный, называет жену «ехидна». А вторая подруга, Наташка, тоже сразу замуж вышла, да только за горького пьяницу угодила, тот на девок не заглядывается, но жизнь у Наташи хуже, чем у Клавы. Все без остатка муж пропивает, весь синий стал, бубнит неразборчиво, грязный, из дома вещи тянет, а Наташку лупит нещадно, какое тут счастье в замужестве!

— И здесь, что ни мужик, сразу щупать! Ненавижу их! — всхлипнула Аня.

Она выскочила за цековскую территорию и почти бегом понеслась в сторону деревни.

— Домой, скорей домой!

Девушка была так обижена, так несчастна, так глубоко оскорблена, что захлебывалась от горя. Запыхавшись, вся в слезах, она промчалась мимо хрущевского КПП, в бессилии опустилась на скамейку перед своим забором и, закрыв лицо ладонями, разревелась навзрыд, горько-горько.

— Никого у меня нет, ни сестрички, ни братика! Ни папы с мамой, ни одной живой души! Осталась я одна-одинешенька! У-у-у! — рекой лились слезки.

Подул ветер. Набежала тучка, и мелкий-премелкий дождь брызнул с неба, промочил сначала волосы, потом ее ситцевое тоненькое платье прилипло к телу, и несуразные кожаные сандалии, с крепкой металлической застежкой, сделались от воды неудобными и тяжелыми. Как же ее обидели, оскорбили! — вздрагивала девушка.

— Даже котятам приятно, когда кошка вылизывает их на солнышке, заботится, ласкает, а человек, он получается хуже зверя! — сжималось в груди истерзанное обидой сердце.

Аня застыла под упрямым, холодным дождем, заливающим печалью душу, мерзла, вздрагивала, но не шла в дом — у нее не осталось сил шевельнуться. По волосам скатывалась вода, губы стали синими, она дрожала — жить не хотелось! Вдруг чьи-то сильные руки обхватили ее. Аня подняла несчастное лицо и увидела перед собой серые глаза.

— Ты же совсем промокла, дурочка! — проговорил мужчина, трогая ее холодные, полные дождя волосы, липшие ко лбу, к щекам, к шее. — Кто тебя обидел? А ну, вставай!

Она не слышала, как автомобиль подъехал, как остановился, как мужчина вышел и приблизился к ней.

Аня подчинилась, все еще продолжая реветь и вздрагивать. Он снял пиджак, закутал продрогшую беглянку, и распахнул дверь черной машины.

— Садись!

Девушка шагнула в салон.

— Поехали!

— Куда, товарищ Серов? — спросил водитель.

— Домой, быстро!

Автомобиль рванул с места. Иван Александрович заботливо обнимал Аню, баюкал. Уткнувшись в его плечо, она всхлипывала, никак не могла успокоиться.

— Ты вдрызг вымокла, глупенькая!

Откинув подлокотник, генерал вынул из глубины фляжку с коньяком, который налил прямо в серебряную крышечку.

— Пей!

Она послушно проглотила и закашлялась. Коньяк обжег рот, горло, грудь, но тепло неумолимо расползалось по телу, казалось, что и заиндевевшие ноги, обутые в ледяную, ставшую совсем неудобной обувь, начали отогреваться.

— Куда мы едем? — срывающимся голосом спросила она.

— Не бойся! — ответил Иван Александрович и привлек девушку к себе. — Лучше грейся. Ты что, испугалась?

— Я не боюсь.

Когда они вошли в дом, а это был большой дом, каменный, двухэтажный. Он тут же повел её наверх, в свою комнату, где уместились огромная двуспальная кровать, высокий платяной шкаф и зеркальное трюмо с пуфом. Хозяин распахнул шкаф.

— Надо переодеться в сухое, но сперва марш в ванну, а то заболеешь! — приказал он.

Мужчина открыл боковую дверь, которая вела в ванную, зашел туда, и Аня услышала, как из крана мощной струей хлынула вода.

Запершись изнутри, девушка с силой подергала ручку, убеждаясь, что замок держит крепко, и, сбросив промокшую одежду, забралась в белоснежную ванну, куда с шумом рвалась вода. Она провалилась в горячую глубину и закрыла глаза. Вода сомкнулась над ней, согревая и расколдовывая. Ане стало тепло, потом сделалось жарко, очень жарко, девушка вынырнула, глубоко вздохнула, но все еще продолжала жмуриться.

В распахнутое окно стучали вечнозеленые сосны, неслось птичье пенье, а запахи подмосковного леса, такого знакомого, родного — умиротворяли. Беглянке сделалось хорошо, спокойно, но все равно хотелось реветь, теперь уже от сказки, где, словно юная Алиса, она очутилась.

— Зачем я здесь? — всхлипывала девушка и стала медленно погружаться под воду: ей хотелось утонуть, расстаться с жизнью, одним махом покончить со всем плохим и хорошим, так как плохого в ее жизни было нескончаемо много, а верить в хорошее, она боялась.

Аня уменьшила напор воды, которая добралась до покатых краев, и блаженно застыла. Если она шевелилась, вода выплескивалась на пол. Теплые мурашки бегали по телу, согревали, щекотали, девушка уже передумала тонуть, сердце звало жить — дышать, радоваться, любить!

Какое-то время Аня, остановив дыхание, лежала под водой, потом вынырнула, громко вздохнула, поднялась во весь рост, выбралась на кафельный пол, потянулась за полотенцем, что висело на латунном крючке рядом с зеркалом, подхватила его и стала вытираться, осушая лицо, промакивая длинные волосы.

Мебель в спальне была светлая, в мелкую крапинку, карельской березы, с витиеватыми бронзовыми накладками, точно такими, как на дверцах зеркального трюмо, стоящего в углу. На полочке трюмо выстроился ряд непохожих друг на друга флаконов, разноцветных, вытянутых, пузатых, высоких, низких. Аня понюхала содержимое одного — одеколон, потом второго — строгие мужские запахи. Расческа с диковинными птицами на костяной ручке, лежала рядом. Этой замечательной расческой было приятно расчесывать черные как смоль, волосы. Волосы вообще были Аниной гордостью, они спускались вниз, целиком закрывая спину, превращая юную девушку в сказочную фею.

«Что надеть? — решала беглянка, перебирая в шкафу вещи. — Может это? — и извлекла на свет шерстяные кальсоны и фуфайку из такого же мягкого пепельного материала. Она приложила кальсоны к себе:

— Смех!

Весь огромный гардероб составляли исключительно мужские вещи. Их были горы: костюмы, брюки, рубашки, свитера, куртки, галстуки, ремни, подтяжки — такого богатства и представить невозможно!

«Тут целый магазин! — подумала Аня. У нее-то были всего одни сандалии да вот это мокрое, неказистое платьице. Еще была юбка, длинная, ниже колена, и белая кофта, которую надевала по праздникам; в сундуке лежал коротенький свитер, из которого Анюта давным-давно выросла, и пальтишко, много лет не знающее сноса, появляющееся на вешалке осенью, и исчезающее в глубине сундука весной. Аня мечтала о теплой обуви, но не представляла, где такую взять. Войлочные полуботинки на толстой резиновой подошве и мамины видавшие виды валенки спасали от холодов. И конечно, платок, мягкий, оренбургский, доставшийся тоже от мамы, он был и вместо шапки, и вместо шарфа, и вместо воротника, ведь на пальтишке воротник не грел. В лютые морозы она закутывалась в оренбургский платок с головы до ног, оставляя лишь узенький просвет для глаз.

Анюта выбрала серые кальсоны, подвязав их самодельным пояском, придуманным из связанных вместе носовых платков, надела рубашку, которая оказалась слишком свободной, ее она как следует запахнула, на ноги пришлись безразмерные китайские шлепки. Чтобы идти в них, надо было не шагать, а елозить ногами по полу.

«Чучело! — остановившись перед зеркалом, оценила себя Аня. — Как он увидит меня такой?!»

В дверь постучали.

— Ты тут? — послышался знакомый голос.

— Тут.

— Я захожу.

Серов вошел. Аня отступила в угол комнаты, застеснялась. Он во все глаза смотрел на нее. Девушка поразила его своей красотой, к которой не липли сплетни, не портил этот нелепый наряд.

— Вот халат. Одень, он тебе больше подойдет.

Анюта скрылась в ванной и через секунду предстала перед спасителем в черном шелковом халате с вышитыми хризантемами. Еще Иван Александрович прихватил изящные тапочки, как не странно, и они пришлись впору.

— Пойдем, я тебя накормлю.

— Я не голодная.

— Пойдем!

Они сидели в библиотеке за маленьким столиком, друг против друга, он сам принес хлеб, сыр, масло, ломтик ветчины и немного меда на блюдечке, сам заварил чай, разлил по чашкам, и смотрел, смотрел на юное чудо во все глаза и не мог насмотреться. Ее руки, плечи, волосы — вся она, как сновидение! Он боялся, что, в конце концов, закружится голова. Аня отодвинула чашку и попыталась подняться, мужчина удержал ее за руку.

— Ты куда?

— Я должна идти! — Аня смотрела благодарно, доверительно. — Спасибо за все! — взгляд ее снова наполнился слезами.

— Да за что же?! — Серов придвинулся вплотную. — Никуда ты не пойдешь! — отчеканил он и, крепко схватив, притянул пленницу к себе.

Он обнимал Аню все сильнее, так, что мог раздавить. Губы его слились с ее губами, а она, она не сопротивлялась, ей было так хорошо в его ненасытных объятьях.

— Не отпускаю тебя! — оторвавшись от девичьих губ, выдохнул генерал и снова стал целовать щеки, глаза, шею.

Она не боялась, ее влекло к этому властному, взрослому человеку, который скорее годился в отцы, чем в любовники.

— Пойдем! — он увлек ее за собой. Аня послушно шла следом, шла и радовалась. Чему? Она и сама не знала…

Они с запрокинутыми лицами лежали на постели.

— Я нашел тебя! — радостно проговорил он. — Столько раз думал о тебе, вспоминал, как ты играла тогда. Помнишь, я застал тебя за роялем?

— Ты рад?

— Рад.

— Это ненадолго.

— Что?

— Мы.

Он нахмурился и повернулся к ней:

— Как это?

— Не навсегда.

— Навсегда! — притягивая милую, прошептал он.

— Нет, нет! — Анюта закрыла лицо руками. — Ты не можешь быть со мной, я знаю. Ты не мой!

— Твой.

— Нет!

— Откуда ты знаешь?

— Знаю!

— Откуда?

Он взял ее ладони и принялся целовать.

— Тебя заругают! — шептала она. — Накажут!

— Кто?

— Все! — Аня приложила палец к его губам. — Молчи, не отвечай ничего, я знаю!

— Не хочу молчать! За что меня должны ругать?

— За меня. Что связался с простой девчонкой.

Он целовал каждый ее пальчик.

— Я искал тебя целую жизнь! Тебя одну!

— Может, да, а может — и нет.

Он притянул ее к себе.

— Целуй меня, родной, целуй! — почти выкрикнула Аня и стала в ответ целовать его губы, лоб, виски.

— Поймал! Моя!

— Твоя! — вздрагивала Анюта. — Вся твоя! — И опять их сердца забились в головокружении…

— У меня такого раньше никогда не было! Я хочу плакать, но не получается.

— Почему плакать? — удивился он.

— Потому, что скоро потеряю тебя!

— Нет, нет!

— Да. Ты меня бросишь!

— Не брошу!

— Бросишь, как же! Я сяду на лавочку у дороги, там, где ты меня подобрал, буду сидеть, и плакать, — еще крепче прижимаясь к любимому, лепетала Анюта. — Я люблю тебя, давно в тебя влюбилась, только не верила, что такое бывает, не знала, что значит любить! Ничего, что ты старый.

— Старый?! — вздрогнул Серов.

— Не очень, как мой папа.

— И что?!

— Это хорошо, очень хорошо, не обижайся! — гладила любимого Аня. — Я буду любить тебя еще крепче — и за тебя, и будто бы — за него.

— Любить двоих?

— Папы нет, он умер. Если б он был жив, я бы тебя так сильно не полюбила, не смогла бы. — Аня всхлипнула. — Что мне теперь делать, милый?

— Люби меня!

— Я люблю. Не хочу никуда уходить!

— Не уходи!

— Если скажешь уйти, я сразу уйду, ничего не буду говорить, упираться не буду, спорить, сразу убегу.

— Не убегай!

— Ты меня запомнил, милый? Тогда, весной, когда ехал на машине?

— Сразу запомнил.

— И я тебя запомнила, и буду помнить всегда, правда буду, до гроба! Вспоминать и любить! Нет — до бесконечности! Но бесконечности не бывает! — расстроилась девушка. — Как же это?

— Бывает, — не согласился он. — И я тебя буду любить до бесконечности!

— Ты не обманываешь?

— Нет!

— Я никогда не была с мужчиной, не знала, что это такое.

— Тебе хорошо?

— Хорошо. Я теперь другая, я стала взрослой, но мне боязно. Я прямо замираю, когда ты ко мне прикасаешься, а когда целуешь — лечу от счастья!

Он придвинулся ближе и совершенно раскрыл ее, сбросив на пол огромное одеяло. Теперь они отражались в зеркале.

— Хочу любоваться тобой! — целуя ничем не прикрытое тело, шептал он.

— Любуйся. Я — твоя! — трепетала Анюта.

Мужчина снова стал целовать ее — сначала глаза, губы, шею, потом грудь, живот, гладить. Поцелуи были долгие, тягучие, он пил девушку, как сок, как нектар. Ласки начались сызнова, и продолжались с удвоенной, с утроенной силой, с такою силой, что можно сойти с ума! Все летело, кружилось, разрывалось вокруг!

Обессилев, он опустил голову ей на живот и замер.

— Милый! — шептала Аня. — Милый!

— Когда я увидел тебя, сразу понял, что нам суждено быть вместе. Оставайся со мной!

— Нет, не останусь.

— Как это?

— Мне надо домой. Я должна все обдумать, и ты обдумай, может, ты поспешил.

— Кто поспешил, я? Нет!

— Приглашая меня сюда, поспешил, может, на утро передумаешь!

— Я не поспешил и не передумаю. Жены у меня нет. Будем жить вместе.

— Ты хочешь, чтобы я родила тебе ребеночка? — заглядывая в его глаза, срывающимся голосом спросила Аня. — Хочешь?

— Я согласен, рожай!

— Да, рожу. Сыночка или дочку.

— Кого угодно!

— Согласна!

Он снова прижался к ней.

— Но я все равно уйду.

— Не уходи!

— У меня кот дома, он голодный.

Иван Александрович рассмеялся.

— Тащи кота сюда.

— Он испугается. Он так не привык, он деревенский.

— Привыкнет, — улыбался Серов. — Я тоже деревенский, родился в деревне. Мы угостим кота сметаной.

В дверь тихонько постучали.

— Что надо?! — зло крикнул генерал.

— Вас Хрущев ищет! — раздался голос из-за двери.

— Иду! — отозвался Иван Александрович и поднялся с кровати. — Ты поспи здесь, отдохни, только не уходи, пожалуйста, ладно?

— Не уйду!