Начальник Хозяйственного управления Министерства Вооруженных Сил, маленький, толстый, не по годам суетливый полковник Маргаритов ожидал прибытия министра на крыльце. Как только Булганин сел в машину, чтобы ехать на Лосиный остров, полковнику отзвонили. Он еще раз прошелся по особняку, поспешил на второй этаж, где маршал ночевал, и особо пристрастно осмотрел главную спальню. Фрукты в вазе, армянский коньяк, минеральная вода, лимонад, шоколадные конфеты, орешки — все на своем месте. Еще вчера Маргаритов велел пошире распахнуть тяжелые бархатные шторы — вид из окон на пойму открывался потрясающий. Булганину нравилось любоваться на заливные луга, далекий лес и изогнутый краешек реки Пехорки, выступающий из-за деревьев овальной зеркальной поверхностью. Полковник Маргаритов заглянул в просторную ванную с окном в полстены, убедился, что и там порядок — махровые персикового цвета простыни, одеколоны в пузатых хрустальных флаконах, зубной порошок, халаты, тапочки, на полу шерстяной коврик, чтобы о холодный кафель ноги не застудить. В коридоре у самой лестницы, и в спальне на зеркальном трельяже красовались пышные букеты свежесрезанных подмосковных роз, поставленные в серебряные ведра. Булганин любил цветы, в доме они были всегда: в спальне красовались пунцово-красные розы, в гостиной — девственно белые; изумительные букеты гладиолусов украшали веранду и столовую, а как цветы пахли? Волшебно пахли! Воздух повсюду, особенно в спальне, делался трогательно нежным.

— Про шампанское забыли! — охнул начальник хозуправления.

Он дождался, пока наверх подняли бутылки с шампанским, определили их в емкость со льдом, сконструированную наподобие толстостенного бочонка. Полковник осмотрел гостиную с вытянутым вдоль стены широким диваном, с которым соседствовал белый немецкий рояль. Над роялем, проникновенной стариной поражал трофейный гобелен, изображающий королевскую охоту. Шторы на окнах были собраны и красиво подвязаны. Маргаритов удовлетворенно кивнул, через высокий проем вышел на террасу, походил взад-вперед, поставил ровнее плетеное кресло-качалку, на котором любил посидеть министр, и, миновав вторые стеклянные двери, оказался в столовой с резным баварским буфетом и необъятным дубовым столом, где все было готово для трапезы. Придирчиво осмотрев столовую, полковник уставился на застывшую, как изваяние, коротко стриженую дылду Нину Михайловну — сестру-хозяйку, которая нелепо улыбалась, стоя перед камином.

— Смотри у меня, Нина! — пригрозил хозяйственник.

— У нас порядок! — пролепетала сестра-хозяйка.

— Лена с Татой как? — спросил Маргаритов.

— Ждут! — прошептала Нина Михайловна.

— Хорошо, — вздохнул полковник, — иду министра встречать! — со значением добавил он и, оправив китель, поспешил на крыльцо.

Время от времени по Стромынской дороге, скрываясь от посторонних глаз, министр Вооруженных Сил маршал Булганин уезжал на Лосиный остров. В эти выходные он собирался навестить ненаглядную Машеньку, ведь обещал к ней наведаться в воскресенье, но в Малаховку, где министр организовал для возлюбленной домик, ехать душа не лежала, не хотелось встречаться с ее говорливой неугомонной мамашей, а мамаша, как назло, увязалась за дочерью. «Поеду в Покровское», — решил министр и велел начальнику Хозуправления ожидать его на Лосином острове.

В сорока минутах езды от Арбата было патриархально и благопристойно. В старину здесь выстроил охотничий терем царь Алексей Михайлович по прозвищу Тишайший, потом светлейший князь Александр Данилович Меншиков, махнув рукой на обветшавший старомодный дворец, возвел по соседству просторные хоромы, да так и не удосужился в них пожить, а после — в каких только руках имение не перебывало! Теперь, отремонтированные помещения Покровского находились в ведении Совета министров и числились загородной резиденцией. По существу, этой резиденцией уже несколько лет пользовался исключительно товарищ Булганин. Раз, а то и два в месяц он устраивал в укромном заповеднике самый, что называется, джентльменский отдых. Люди в Покровском были неболтливые, благонадежные, «исключительно сознательные», как справедливо выражался начальник военного Хозуправления.

Машина министра въехала в ворота ухоженного парка и, шурша шинами по розоватому гравию, подкатила к парадному. Николай Александрович вышел. Двери и окна в доме были распахнуты — лето. Откуда-то изнутри доносился девичий смех и звуки рояля. Николай Александрович счастливо улыбнулся.

— Здравия желаю, товарищ Маршал Советского Союза! — отдавая честь, отрапортовал Маргаритов.

— Привет, привет! — кивнул полковнику маршал, ткнул ему в руки расшитую золотом фуражку и увесистую кожаную папку, набитую бумагами: — Неси!

Музыка стихла.

— Какая красота! — оглядывая окрестности, протянул министр. — Как здесь спокойно! — любуясь блеском далекой реки, раскидистыми вековыми липами, затейливыми клумбами и декоративными кустами, умилился он.

Маргаритов распахнул входную дверь.

Министр поднялся переодеться и возвратился в столовую уже в свободном льняном костюме. Любая одежда на нем сидела как влитая, делая седовласую фигуру Булганина импозантной и внушительной. Глядя на молодцеватого, исполненного солидности человека, любой признал бы в нем высокое начальство, таким заметным и убедительным смотрелся министр. И даже пустяковая мелочь в облике: выглядывавшая из-под рукава пиджака запонка, небрежно повязанный галстук, слегка подвернутые манжеты — подчеркивала его исключительность. Рассказывали, что в детстве товарищ Булганин выделялся среди сверстников улыбчивостью и серьезностью одновременно.

Маршал занял место в центре стола, в кресле с мягкими плюшевыми подлокотниками.

— Подавать обед? — осведомился Маргаритов.

— Подавай! — благосклонно кивнул Булганин. — Садись тоже, Боря. Ниночка, налей нам по рюмочке! — попросил он Нину Михайловну.

— Нельзя мне, товарищ маршал! — отнекивался полковник. — Не могу я, не имею права!

— Со мною можно! — вальяжно позволил министр.

Перед тарелкой Булганина стоял красивейший хрустальный фужер с позолоченными краями на продолговатой граненой ножке.

— Мне рюмочку, вон ту, малю-ю-юсенькую! — заверещал хозяйственник. — Хватит, хватит! — останавливал он Нину Михайловну.

— Давай, Боря, — приподнял фужер Булганин. — За победу над врагами!

— За победу, товарищ маршал! — затряс щеками Маргаритов и преданно заглянул в глаза Николаю Александровичу, хотя абсолютно не понимал, про какую победу тот говорит? Над кем победу? Что означает эта победа? Но рассудил просто — министру видней.

Выпили. Булганин слегка порозовел.

— Что за коньяк?

— Армянский, «Двин», — доложил Маргаритов.

— «Двин» Сталин уважал, — отметил Булганин. — Крепкий, сволочь, сорок три градуса, а пьется легко. Мастера по коньякам армяне, ничего не скажешь! Плесни-ка еще.

Полковник бросился исполнять.

— Смотри, Боря, какой цвет плотный, — слегка взбалтывая содержимое, продолжал министр. — А аромат каков? Я «Двин» издалека слышу!

Маргаритов тоже принюхивался.

— Хорош, хорош! — нахваливал министр. — А вино армяне делать не умеют, в рот возьмешь — выплюнуть хочется, приторно-сладкое у них вино и обязательно крепленое. Климат в Армении для настоящего вина не годится, то ли жарко, то ли почва не та, то ли вода, словом, не получается у армян вино. Пусть лучше коньяками занимаются.

Он опять принялся взбалтывать содержимое бокала, наблюдая, как золотисто-коричневая жидкость стекает по гладким стеклянным стенкам.

— Покушайте, товарищ маршал! — извиняющимся голосом проговорил Маргаритов.

Министр вяло поковырял вилкой шопский салат, проглотил кусочек копченого угря, доставленного из заповедного Селигера, и снова пригубил. Нина Михайловна вынесла овальную фарфоровую супницу.

— Ну, запах! — воскликнул Николай Александрович, когда сестра-хозяйка отняла увесистую крышку.

Нина Михайловна елейно улыбалась.

— Соляночка! — угадал министр.

— Рыбная, — уточнил начальник Хозуправления.

— Недурно!

Соляночка эта, приготовленная на линях, стерлядочке и всякой пузатой мелочи, пошла, как к себе домой. Булганин умудрился съесть аж две тарелки, хотя говорил, что последний месяц старается ограничить себя, не поддаваться гастрономическим излишествам.

— Ди-е-та! — по слогам выговорил он, доедая суп, и наотрез отказался от второго. — Рекомендации нарушаю! Разве ж такое возможно?

— Конечно, возможно! — с придыханием отвечал полковник. — Перебарщивать, конечно, нельзя, это верно, — простодушно рассуждал подчиненный, — так разве вы перебарщиваете?

Булганин отставил в сторону тарелку и удовлетворенно вздохнул:

— Чай буду пить в гостиной!

Министр Вооруженных Сил переместился в зал с белым роялем. Устроившись на широком диване с мягкими подушками, он с удовольствием обозрел собственное отражение, застывшее в огромном зеркале под золоченой рамой, занимавшем чуть ли не всю противоположную стену.

— Зеркала, зеркала! — любуясь на себя, проговорил маршал и пригладил ладонью седые волосы.

— Пойду я, товарищ маршал! — протараторил Маргаритов. — Сейчас чаек вам подадут.

— Иди, Боря, иди!

Полковник, пятясь, выскользнул из комнаты, Нина Михайловна суетливо готовила сладкий стол.

— Может, пластиночку поставить? — закончив со сборами, просюсюкала сестра-хозяйка.

— Пластинку? — вскинул брови министр, — пластинку можно!

— Которую, классику?

— Нет, Нина, поставь повеселей. Утесов есть?

Комната наполнилась музыкой.

«Все хорошо, прекрасная маркиза, и хорошо идут дела!» — утесовским, с хрипотцой, голосом, пел патефон.

— Я ушла, — сказала Нина Михайловна.

«Мы будем ждать приятного сюрприза…Тра-ля-ля ля-ля ля-ля»…

Маршал слушал, чуть покачивая в такт музыке ногой. В этот момент в дверях появились две девушки. Одна, белокурая, несла серебряный подносик с чашечкой, а другая, брюнетка, поднос с заварным чайником. Блондинка была чуть пониже и чуть пополней, а вот другая, черненькая, повыше и поизящнее.

«Точно лань!» — заулыбался министр.

На подругах были надеты кружевные передники, закрывающие лишь часть ниже пояса. Кроме босоножек на каблучках и коротеньких белоснежных передников, завязанных сзади тоненькими тесемочками, на девушках абсолютно ничего не было. Красавицы подошли к дивану, поставили свои подносы на столик перед маршалом и со смехом повалились на подушки, с двух сторон осаждая именитого гостя.

— Аленка! — прижимая к себе блондинку, пролепетал маршал.

— Соскучился, Барсик?! — сбрасывая передник и приникая к мужчине, жадно дышала Лена.

— Вы мои малышки-голышки! — радовался Николай Александрович, отлавливая свободной рукою большегрудую Тату.

— А я вам вот что приготовил! — высвобождаясь из пылких объятий и доставая из кармана крошечные коробочки, пропел министр.

— Что это, что?!

— Смотрите!

— Колечки!

— Колечки, мои кисуни!

— Ко-лю-ся! — благодарно целовала Алена. — Ты мой сладкий!

— Спасибо, солнце! — обнимала Таточка.

Полковник Маргаритов и Нина Михайловна пили чай в неудобной подсобке, спрятанной под лестницей напротив гладилки. Полковник доедал нежнейший эклер.

— Не жалеете вы себя со сладким, Борис Фомич, оно же вам ни к чему! — Сетовала сестра-хозяйка, наблюдая, как начальник хозуправления уплетает пирожное за пирожным.

— Знаю, Нина, а удержаться не могу.

— Губите себя! — не успокаивалась Нина Михайловна.

— Я, Ниночка, за этот год четыре с половиной кило прибавил. Многовато, — признался военный. — Вот министру к октябрю бассейн выстроим, плавать начну, тогда похудею, — пообещал Маргаритов. — Министерский бассейн тоже на мне.

— Сколько же у вас забот, как выдерживаете? — всплеснула руками Нина Михайловна.

— Справляюсь! — облизывая сладкие пальцы, многозначительно выговорил Маргаритов.

На лестнице раздались шаги, гомон, смех.

— В спальню пошли, — определила сестра-хозяйка, — схожу со стола приберу.

— Иди, — доливая заварки, позволил начальник и потянулся за очередным пирожным. — Как думаешь, Нина, доволен маршал?

— Конечно, доволен! — фыркнула Нина Михайловна. — Ленка и Татка мои самые смышленые, а веселые какие! С такими бы и статуя каменная довольная осталась, не то что наш кот-котофеич!

— И то верно, — вешая на спинку стула китель и заваливаясь калачиком на кургузый диванчик, выдохнул Борис Фомич, — полежу, подремаю. Ежели что — зови.

Птицы ликовали. Утро дышало неукротимым солнечным светом. Розы пахли умопомрачительно и, если бы не распахнутые окна, обитатели спальни давно бы задохнулись в дурманящем аромате.

«Тук, тук, тук», — в булганинскую спальню осторожно постучали.

— Кого черт несет?! — открыв глаза, выругался министр.

— Это я, Маргаритов! — робко просовывая голову в дверь, вымолвил побледневший от страха хозяйственник.

Маршал лежал голый посреди широченной кровати. Справа к нему прижималась Лена, откровенно выставив наружу обворожительно округлое бедро, которое даже сейчас, после бурной ночи, хотелось гладить и целовать, а слева мужчину обнимала грациозная Тата, на которой не было ничего — даже краешка одеяла! Борис Фомич осекся.

— Тебе чего надо?! — с возмущением гаркнул Булганин.

— Вам Хрущев звонит, — пискнул начальник Хозуправления.

— Будь он неладен!

— К телефону просит, — продолжал Маргаритов, стараясь не смотреть в сторону кровати.

— Скажи — иду! — отрывисто пробасил Николай Александрович. — А ну-ка, котятки, брысь!

Девушки выпустили пленника из своих мармеладных объятий. Борис Фомич, потупив глаза, подал министру халат. Булганин запахнулся бархатной тканью и поспешил в соседнее помещение к телефону. Полковник семенил за ним.

— Я товарищу Хрущеву объясняю, что министр занят, — бормотал он в оправдание, — но может, дело, не терпящее отлагательств, государево…

— Ладно, ладно! — перебил его маршал. — Булганин слушает! — сев у телефона, прогудел он.

— Не оторвал тебя от государственных дел? Встал с постели?

— Встал, встал!

— Приезжай ко мне, Коля!

— Случилось что? — Николай Александрович сел ровнее на неудобном, чересчур мягком пуфе.

— Посоветоваться надо.

— А может, ты ко мне? Порыбачим.

— В твой вертеп не хочу, — отказался Никита Сергеевич.

— Никаких выходных у меня нет, просто никаких! — закончив разговор, с упреком выговорил маршал. — Позавтракаю и уеду.

Полковник стоял с потерянным видом, он почему-то принял на свой счет упрек министра, что «нет выходных», только в чем Маргаритов виноват? Уходя, министр даже не посмотрел в его сторону. Хозяйственник плотно притворил за маршалом дверь, вздохнул и стремглав полетел на кухню распорядиться о завтраке.

— Ну, котятки, папа уходит! — пробасил Булганин юным созданиям, которые лежали голышом, в рядок, повернувшись на животики, и игриво болтали ножками. Николай Александрович залюбовался их аппетитными телами с гладенькими попками и заулыбался.

— Почему ты от нас уезжаешь?! — оборачиваясь к Николаю Александровичу, прощебетала Алена.

— Не бросай нас, Колюся!

— Надо, котятки, надо!

— Не уезжай!

— Не уезжай, пожалуйста! — поднялась навстречу Таточка. Она стояла перед маршалом во всей своей девичьей красе, высокая, совершенно обнаженная, зовущая. Булганин взглянул на ее божественную грудь и обомлел. Подруги, смеясь, утянули маршала на постель.

— Сдаюсь, сдаюсь! — подняв руки, не сопротивлялся министр.

— Мы тебя не отпускаем, мы тебя еще помучаем! — придвигаясь вплотную, пела Аленка.

Тата снимала с мужчины халат.

— Не отпускаем, не отпускаем! — целуя маршала, шептала кареглазая Алена, прильнув к самому сердцу.

— Я тебя съем! — наваливаясь на полногрудую Тату, зарычал Николай Александрович.

Комната потонула в хохоте и визге.

Булганин стоял на крыльце и наблюдал, как его черный лимузин разворачивается и подъезжает к парадному.

— Кто придумал спектакль такой, на девчатах только фартуки оставить? — припоминая вечер, поинтересовался маршал.

— Я, — краснея, признался Маргаритов.

— Выдумщик ты, Борис, молодец!

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил начальник Хозуправления. Маргаритов был на седьмом небе.

— Девчата на тебя не обижаются?

— Упаси бог!

— Смотри, Боря, не обижай, хорошие они! — Булганин пожал полковнику руку. — Через неделю жди.

— Очень понравилась маршалу наша выдумка, — хвастался полковник Нине Михайловне, — надо в следующий раз что-нибудь новенькое организовать, может, какое представление разыграть?

— Да чего тут выдумывать, Борис Фомич! Запустим к нему не двух, а сразу четырех девок — вот и все представление! — хмыкнула сестра-хозяйка. — А во что их вырядить или как раздеть, вам, мужикам, видней!

Машины шли плавно, не ехали, а плыли по асфальту. На всю дорогу понадобилось чуть более часа. Николай Александрович даже немного вздремнул и проснулся лишь у самого Огарево, прямо перед хрущевскими воротами.

— Не ругаешься, что с кровати поднял? — поздоровался Никита Сергеевич.

— Вставать-то когда-то надо! — зевая, пробормотал Булганин. — Чего звал?

Хрущев, морща нос, произнес:

— Берия письма пишет.

— Кому?

— Нам, членам Президиума, — Никита Сергеевич протянул Булганину листок. — Читай!

Маршал надел очки и углубился в чтение.

— Прощения просит, согласен на любую работу, — опустив бумагу, проговорил маршал. — Чего его теперь, выпускать?

— Ты до конца дочитай.

— Длинное слишком. И так понятно, раскаивается, — без интереса ответил Николай Александрович.

— Читай, читай!

Булганин снова принялся за чтение. Хрущев взял лист бумаги и стал сворачивать самолетик, с утра пообещал Илюше сделать эскадрилью.

— Это же надо, как разошелся — мы за казни в ответе! — возмутился маршал. — Мы, пишет, расстрельные списки подписывали! Ну, дает!

Хрущев исподлобья взглянул на друга.

— А разве не подписывали?

Булганин замотал головой.

— Специально никто не подписывал, я, по крайней мере! А тебе известно, что Лаврентий арестованных пытал? Пыточные в каждой тюрьме оборудовал, люди мук не выдерживали и в камерах вешались! Спроси Костю Рокоссовского, он расскажет. Берия собственноручно подследственных истязал, а некоторых сам стрелял, ничем не гнушался! А теперь нас обвиняет, что мы главные! — От возмущения Николай Александрович раскраснелся.

В письме говорилось, что если Лаврентия Павловича не отпустят, компромат на членов Президиума Центрального Комитета, а точнее, доказательства участия каждого в кровавом насилии, выйдет на свет. Булганин отложил бериевское письмо и обескуражено посмотрел на Никиту Сергеевича.

— Ты, Никита, вспомни, как было? Сталин на обед позовет, обедаем, выпиваем, а он неожиданно спрашивает: «А вы знаете, что Родионов предатель, затеял в Ленинград столицу перевести?! Знаете?!» — Мы, как куколки: «Не знаем!» — «Хорошо об этом стало органам известно, — продолжает. — Что с ним делать будем? Может, расстреляем, пса, и всю группу заговорщиков!» — «Расстреляем!» — Каганович кричит. А мы киваем — куда деваться?! — вспоминал Булганин. — Поскребышев, шнурок, каждому тыкал, где расписаться. Так эти проклятые протоколы рождались. И кто мы — палачи? Мы подневольные холопы! Не распишешься, сам в тюрьму пойдешь. А кто евреев на Красной площади вешать хотел?

— То Иосиф! — мрачно отозвался Хрущев. — И не вешать, а головы хотел рубить!

— Да, головы им отрубить, топором, как в старину! — припоминал Николай Александрович. — А мы причем?

Хрущев пожал плечами.

— А Берия тогда — рубить, рубить! Он специально преступления выдумывал, чтобы Иосифу угодить. Мы расписывались, а он убивал. А теперь — мы в ответе. Х… ему!

— Он и про меня пишет, что я МГБ курировал, Игнатьеву команды давал. Дочитал?

— Дочитал.

— Мы, конечно, все отличились, — вздохнул Никита Сергеевич. — Я стоял над Игнатьевым, Игнатьев над всеми своими карателями, через день у Сталина сидели, и он нам указывал, что с каждым делать, кого как мутузить. Он никогда на бумаге подпись не ставил, знал, что когда-то виновного будут разыскивать! В редких случаях на отдельной бумажке черканет и скрепкой к бумаге приколет, хитрец конопатый!

— Вот видишь! — подался вперед Булганин. — Сам и сказал, кто командовал.

— Только Берия тогда органами не командовал, а я и Игнатьев, вот ведь что вылазит.

— Лаврентий раньше командовал!

— Раньше, то — раньше! — отмахнулся Хрущев.

— И Ежов напропалую косил.

— Ты еще монголо-татарское иго вспомни! — выдавил Никита Сергеевич.

— Так что делать? Не поймешь тебя, то Лаврентий плохой, то — вроде и хороший!

— Какой хороший! — вспылил Хрущев. — Он нас укокошить хотел, тебя и меня! Теперь все дерьмо он хочет на нас выплеснуть, в грязь втоптать!

— А какая на нас грязь, закорючки на бумаге? — развел руками Булганин.

— Ничего себе закорючки, смертные приговора!

— Так, объясняю тебе, зас-тав-ля-ли расписаться!

— Иди объясни кому, что заставляли. Выложат бумагу — твоя подпись? Твоя. — И весь разговор!

— Иосиф подписи собирал, чтобы нас покрепче за яйца держать, — высказался Булганин. — Но и среди нас находились выродки, которые, если бы Сталин намекнул, и отца бы родного не пожалели!

— И нас никто жалеть не будет! Где эти чертовы бумаги Лаврентий запрятал?!

— Чего твой Серов?

— Серов всю Москву перерыл, бериевских ночь тряс. Никто про архив не знает.

— Плохо искал!

— Десятки квартир вверх дном перевернули. — Никита Сергеевич исподлобья взглянул на товарища: — Придется Лаврентия молотком да удавкой спросить! — хмуро выговорил он. — Другого не остается.

Министр Вооруженных Сил заерзал на стуле.

— Думаешь, Маленков позволит?

— Если Егор это письмо прочтет, Лаврентия вмиг укокошат. Маленков от одного бериевского имени стонет. И бумаг у нас нет. Мы сами сволоту допросим!

— Нет, Никита, я к нему не пойду! — запротестовал Булганин.

— Ваня Серов сделает. Всю ответственность беру на себя! — отчеканил Хрущев. — Чай будешь?

— Да какой тут чай! — замахал руками маршал. — Я домой поеду.

— Как знаешь.

— Значит, пытать его будем? — напоследок спросил Булганин и содрогнулся.

— Пытать!