Смеркалось, жасминовые кусты обступала тень. Только-только вспыхнувшие фонари были неяркими, расплывчатыми в бледно-сиреневых, робких сумерках. Теплый ветерок вздыхал, поглаживая пышную листву и, как шаловливый щенок, укладывался спать на крыльце, перебирая непонятно откуда взявшиеся там одинокие лепестки.

— Ну что, Нинуля, пройдемся? Смотри, небо какое красивое — словно волшебным огнем горит! — ласково обнимая жену, проговорил Никита Сергеевич.

Они стояли на террасе и смотрели на гаснущий закат.

— Лето кончается, Никитушка!

— Кончается, моя дорогая!

Нина Петровна, взяла любимого супруга под руку, и они двинулись по тропинке.

— Яблоками пахнет! — оглядывая сад, куда привела дорожка, сказал Никита Сергеевич.

Он оставил жену, подошел к ближайшему дереву и стал подбирать с земли опавшие яблоки.

— Никитушка, лучше с ветки сорви!

— Нет, Нина, эти самые зрелые, потому и упали.

Хрущев протер одно, почти прозрачное яблочко носовым платком и надкусил.

— Замечательное! Прямо мед!

Осмотревшись, он подобрал другое, тоже обтер и протянул жене.

— На-ка, попробуй!

Нина Петровна откусила.

— Разве не мед? — улыбался Никита Сергеевич.

— Мед, но лучше с дерева рвать.

Хрущев набрал с десяток крупных яблок и выложил на край дорожки.

— На обратном пути заберем, сок сделаем. У нас давилка есть?

— Есть.

— Жалко, что столько добра пропадает. Надо ребятам с охраны сказать, пусть берут.

— Да они и так за яблоками сюда приходят, — рассмеялась Нина Петровна. — Ты что, думаешь, мы им запрещаем?

— Ничего я не думаю, просто яблоки жалко. Из яблок и варенье замечательное получится, и сок, а если высушить, на компот пойдут. Никак не научимся ко всему по-хозяйски относиться! — расстраивался Никита Сергеевич.

На небе вспыхнули первые звезды. Супруги повернули к реке. Воздух звенел кузнечиками, мошками, где-то вдалеке гулко отозвалась кукушка.

— Кукует! — прислушался Никита Сергеевич.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть… — стала считать «ку-ку» Нина Петровна.

— Не считай, — остановил муж, — что на роду написано, то и случится, никакая кукушка не исправит. Давай лучше вечер слушать. Чуешь, какая благодать?

Было чудесно. Повсюду звенела чуткая девственная тишина Подмосковья. Пара не торопясь спустилась к реке. У мостков, в мелкой, поросшей камышами заводи, покоилась одинокая лодка.

— Наша? — спросил Никита Сергеевич.

— А чья? — удивилась жена.

Он толкнул лодочку ногой. По воде побежала рябь.

— Давай уплывем, Ниночка, далеко-далеко, на край света! — с придыханием проговорил Никита Сергеевич, и смело шагнул вперед. Под его грузным весом суденышко заходило ходуном и накренилось, но Хрущев удержал равновесие.

— Иди ко мне! — позвал он жену.

Женщина заторопилась к мужу. Лодку сильно качнуло.

— Испугалась? — Никита Сергеевич бережно поддерживал любимую, пока она устраивалась на корме, сам же уселся посередке. Так они и сидели друг против друга, продолжая держаться за руки.

— Хорошо как! — сказала Нина Петровна и прислушалась.

Тысячи ночных звуков — голоса птиц, насекомых, плеск реки, шум деревьев и шелест трав, смешиваясь с запахами уходящего лета, завораживали.

— Сказочно! — прошептал супруг.

— Смотри, звезды на небе яркие-яркие, а луна какая!

Никита Сергеевич, прищурившись, посмотрел на небо.

— Глаза уже не те, Нинуля, но луну отлично вижу! — вдыхая сочный воздух заливных лугов, проговорил муж и начал читать стихи:

— А жизнь — живая, — улыбнулась женщина.

— Да, живая, — подтвердил Никита Сергеевич. — Живая жизнь, звонкая, прекрасная. А мы это чудо топчем, деремся, завидуем, предаем друг друга! Неужели так в мире установлено? Надо ли все это насилие? Кому? Зачем? Я, Нина, думаю, как людям помочь, как лучше сделать? Помогаю, чем могу, искренне, бескорыстно, но потом часто огорчаюсь — многие портятся, испытаний не выдерживают, мельчают. Не все, конечно, далеко не все, но многие, — вполголоса добавил он. — Страшно за них, несчастных, запутанных в человеческих страстях. Как их перевоспитать?

— Как ты их перевоспитаешь, Никита? — вздохнула жена.

— Сразу не перевоспитаешь, а постепенно можно. Очень устали люди от горя, натерпелись, измучили их ломовая работа, недоедание, нищета, страх. А как человек голову приподнял, из темной ямы выбрался, огляделся, приосанился, так уже о себе мнения сложить не может. Добро и зло в человеческом сердце рядом поселились, и, если верит человек в добро, живет добром, тогда добро в сердце побеждает, а если нет — мрак кромешный! За пазухой у людей зла хватает. Почему в человеческом сознании мерзости-пакости заводятся и людское вытравляют? За добро очень бороться приходится, — говорил Никита Сергеевич. — Мы в отношениях мало стесняемся. К сожалению, поход к добру часто через зло лежит, — грустно заключил он. — Вот и у меня тоже.

— Нет, Никита, у тебя сердце доброе!

— Сердце доброе, а мысли злые! Нельзя мне быть добрым, Ниночка, съедят, растерзают.

— Нет, Никитушка, у тебя добра хватит, ты мужайся, со злом борись. Умей прощать, и тебе простится!

— Ох, Ниночка, как тяжело, как тяжко на сердце, моя родненькая!

На улице стало совсем темно, только где-то далеко-далеко, у самого горизонта, тонюсенькой полоской обозначался багровый след заката.

— Село солнышко, — огорчилась Нина Петровна.

— Се-ло! — протянул Никита Сергеевич. — Давай, милая, выбираться.

Очень осторожно, стараясь как можно меньше раскачивать суденышко, он переступил на мосток и протянул жене руку.

Нина Петровна легко, как девочка, спрыгнула на берег.

— Вот какие мы с тобой отважные!

— Нечего сказать, отважные! — рассмеялась Нина Петровна, — лягушек и комаров распугали. Пошли домой!

— Пошли.

Дорожку освещали редкие фонари. В их робком блеске идти было таинственно. Разросшиеся кусты иногда почти полностью закрывали расплывчатый свет, но его блеклые пятна так или иначе пробиралось под ноги указывая направление.

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку», — опять закуковала кукушка…

— Илюша как? — спросил Никита Сергеевич.

— Постоянно со щенятами возится, любит зверей.

— Вот умница! — умилился отец. — Знаешь что, давай сводим детей в Уголок Дурова? Пусть зверям порадуются.

— А ты с нами пойдешь? — взглянула на мужа Нина Петровна.

— Обязательно!

Никита обнял свою Нину, и они в обнимку поднялись на крыльцо.