Света плакала. Что она видела за свою недолгую, со стороны казавшуюся бесконечно счастливой жизнь? Ложь? Притворство? Зависть? Ей все завидовали, абсолютно все. Ничего искреннего в жизни ее не было. Стойте! Когда мама была жива, было по-другому, как у всех, но мамы не стало. Свете было всего девять лет. Как мама, ее никто не любил, даже папа, хотя после маминой смерти он был добр и внимателен, гладил девочку по голове, шептал нежные слова, но его постоянно отвлекали, или он куда-то торопился. Отец поручил заботу о детях чужим людям. Мамины родственники, которые раньше часто приходили, стали появляться реже, и скоро куда-то подевались, и никто в доме не мог членораздельно ответить, где они — любимые тети, дяди, почему их нет? Детям внушали, что кто-то уехал в отпуск, кто-то заболел, объясняли, что их еще долго не будет, потом прозвучало, что они плохие люди, очень плохие, и лучше бы их никогда не было на свете, но Света такому не верила. Однажды, услышав про тетю Соню нехорошие слова, разрыдалась, крича: «Замолчите, замолчите! Вы не знаете!» Но тетя Соня так и не появилась. Никто из прежней семьи больше не пришел. И старую обслугу, ту, что набирала мама, сменили, приставили новых воспитателей, горничных, врачей.

«Не уходите, пожалуйста!» — умоляла Света, застав в дверях преподавателя музыки, которого грубо выпроваживал Власик. Никто из прежних работников не вернулся: ни воспитатели, ни учителя, ни шофера, ни уборщицы, да и сам дом, который мамиными заботами стал любимым и желанным, бросили. Зубаловский замок захлопнул двери. Когда машина увозила оттуда детей, Света пристально смотрела на ставшие родными готические стены, смотрела до тех пор, пока автомобиль не выехал за ворота, пока не скрылся из вида поросший мхом кирпичный забор с кривой черепицей, пока знакомые высоченные сосны, часто освещенные солнышком, не потерялись в беспечной зелени одинцовского леса.

Сталинскую семью разместили в Горках-8, на его «дальней» даче. В отличие от Зубалова, она располагалась на берегу Москвы-реки, и, когда сходил с реки лед, грустная Светлана долго вглядывалась в неспешное движение вод, где всегда отражалось небо, громадностью собственной высоты обрушенное вниз, от края до края, захваченное тягучей зеркальной поверхностью.

На «дальней» все было другое, не детское, не настоящее. Кругом ходила незнакомая малоулыбчивая прислуга. Почти сразу в доме появилась старшая, молодящаяся грузинка лет тридцати, которую подыскал Лаврентий Павлович. До этого черноволосая Нино жила в Тбилиси. Говорили, что она дальняя его родственница. Берия убедил отца, что ее присутствие пойдет детям на пользу, так как она — педагог. Как ни старалась воспитательница, она не могла изобразить на своем вытянутом лице не то что любовь, но даже ласку. Лишь на словах, которые всегда были скупы, братик и сестричка вызывали ее сочувствие.

Изо всех сил Нино старалась казаться хорошей, но к детям не могла приспособиться, они ее раздражали. Своих ребятишек у наставницы не было. Проходя мимо зеркала, фигуристая няня поправляла прическу, прихорашивалась в надежде приглянуться Иосифу Виссарионовичу, который иногда, все реже и реже, выбирался проведать Васю и Свету. При виде Сталина Нино млела, краснела, говорила полушепотом, опускала большие, чуть навыкате, глаза, стараясь произвести самое благопристойное впечатление, изумить покорностью, женственной нежностью, магическими очертаниями необъятной груди, прикрытой тонкой батистовой кофточкой, поразить идеальной чернотой длинных вьющихся волос, чаще распущенных, а иногда собранных на затылке в громадный пучок.

Нино всегда выглядела навязчиво броско, видимо это поощрял Лаврентий Павлович, который особо разбирался в женщинах и понимал, что его протеже недурна собой. К счастью, с воспитательницей ничего у Сталина не произошло, и когда Светлана назвала навязчивую командиршу занозой, отец смилостивился и заменил грузинку на высохшую, точно мумия, старушку-литератора. Старушка была куда покладистей бериевской племянницы. Литературу и русский язык она знала досконально, одно плохо: преподаватель неопрятно ела — чавкала, облизывала вилки и ложки, все время из ее рта что-то выпадало, казалось, она ест за троих. Когда педагог отворачивалась, Вася строил ей неприличные рожицы.

И на кухне не с кем было дружить, там периодически меняли штат. Неприятная процедура касалось не только поваров, но и подавальщиц, мойщиц, даже диетсестру, которая определяла полезность и калорийность пищи, заменили. Неизменным на новой даче оставался лишь дядя Сережа, в обязанности которого входило описывать все, что творилось вокруг, — что слышал, что видел. Свои отчеты он передавал куда следовало: один экземпляр поступал к ответственному за сталинскую семью генералу Власику, а другой, нарочным, отправлялся в Москву, на Лубянку, где ложился на стол подполковнику госбезопасности Мухину, кто в присутствии профессора психиатрии зачитывал вслух письмена соглядатая, чтобы врач мог сделать вывод о душевном состоянии не только подрастающих брата и сестры, но и прикрепленных к ним лиц.

Сам Мухин пытался углядеть в подробных описаниях вражеские происки. Видно, поэтому вместо старых на «дальней» появлялись новые работники. Стеречь и оберегать семью Генерального Секретаря было его первейшей обязанностью. С периодичностью в четыре месяца за каждым работником «дальней» устанавливалось скрытое наблюдение, к ним в квартиры ходили законспирированные сотрудники НКВД, невзначай расспрашивали соседей, знакомых, собирали сведения о женах, детях — ведь мало ли что? Раз в месяц подполковник Мухин шел на доклад к министру. Из-за подозрительности и тотального недоверия обстановка в доме стала гнетущей.

Света прилежно училась, упорные занятия отвлекали от тяжких мыслей, слишком рано приходивших в ее маленькую детскую головку. Вася хулиганил, не слушался, совсем не хотел учиться, и отец его регулярно отчитывал, однажды даже пообещал выпороть, но, к счастью, этого не случилось. Светлана была младше брата и росла маленьким запуганным зверьком. Любимой учительницы-немки, которая обучила детей немецкому языку и задержалась при детях дольше других, тоже не стало. Выяснилось, что она дворянского происхождения. Сначала, правда, изобразили, что у Марты Карловны кто-то из близких тяжело заболел и она срочно уехала в Самару, но потом дядя Власик неосторожно выдал секрет про скрытое дворянство. «А в анкете писала — из мещан!» — злорадно пробурчал он. Вслед за остальными неблагонадежными немку отправили в лагерь, туда же бросили милых маминых родственников — за пару лет никого из близких не осталось вокруг.

Школьные подруги боялись Светланы, как огня, они робели в ее присутствии, не говорили ничего лишнего, так им велели строгие охранники, которые ходили за дочерью вождя по пятам. С учителями беседовал лично подполковник Мухин. Его, кстати, никто никогда не видел, ни Света, ни Вася, они лишь знали его фамилию, и часто смеялись над ней — жужжали, изображая мух. Мухин был самым страшным созданием для прилежного дяди Сережи, не выпускающего из рук карандаша. Писака как привидение передвигался по дому и выводил в тетрадке свои скрупулезные каракули. Появляясь в самых неожиданных местах, приходило на ум, что дядя Сережа, обитает где-то под потолком. Шутили, что он умеет раздваиваться, но и его не уберегла такая уникальная способность — однажды летописца недосчитались, видать, слишком вольно он вел свой правдивый дневник!

Вася часто заходил к сестре, вечерами они любили забраться под одеяло и мечтать, представляя, что будет, когда они вырастут: кем станут, куда поедут. Дети мечтали путешествовать, посещать неведомые страны, совершать научные открытия, но больше всего им хотелось общения, дружбы, любви. Закрывая глаза, вернее, когда глаза безысходно слипались, Вася представлял, как он ухаживает за милой девушкой, — в его грезах все девушки были обязательно похожи на маму. Вася был на четыре года старше сестры и хотел поскорее встретить любовь и жениться. Света не высказывалась о личном вслух, но ей тоже грезилась любовь, ведь любящих сердец рядом не осталось, а папа был скуп на слова.

Иногда Сталин устраивал на «дальней» шумные праздники. Летом разжигали большие костры, пели песни, веселились. В праздники хоть как-то оттаивало в груди сердечко. Свету целовала Полина Семеновна Жемчужина, она до последнего дня, до самой последней минуты дружила с мамой. В Полине Семеновне, казалось, таится крупица маминого тепла. Друзья и соратники, приглашенные Иосифом Виссарионовичем на дачу, проявляли к сталинским отпрыскам повышенное внимание, но тепло от них шло другое, дуновение, а не тепло. Самым доброжелательным человеком, приезжающим с папой, Света считала не Маленкова, который завидев детей, неистово махал руками, тиская Свету или Васю, расплывался в улыбке и захлебывался ласковыми словами; не Кагановича, который подолгу засиживался в юной компании, что сразу подмечал всевидящий отец; не Берию, с изгнанием молодой грузинки потерявшего интерес к «дальней» даче; а немногословного Анастаса Ивановича Микояна. И, может быть, к симпатичным людям Света отнесла бы маршала Булганина. Свете он казался хорошим человеком. А папа отдалялся, с каждым днем становился все неприступней, все строже.

Власик привозил за город еду, одежду, книги, все что угодно. Вещей было в избытке, даже слишком много. Света пробовала их раздавать, но вещи на следующий день снова возвращались на свои места, и хотя они были абсолютно не нужны, принимать подарки от детей категорически запрещалось. Чтобы сделать подарок, надо было заранее договориться об этом с Власиком, обсудить его смысл, назначение, необходимость. И если начальник сталинской охраны признавал подарок целесообразным, то привозил в точности такую же вещь, которую Света или Вася хотели подарить, и передавал им в руки: «Дарите!»

Что бы хоть как то освобождать дом от всяческой бесполезности, ненужное периодически собирали и с согласия детей уносили. Но то, что оставалось на «дальней», теперь ее стали называть «детская», пунктуально переписывалось. Генерал Власик не был ханжой, просто такой порядок был установлен вождем.

Школа внесла в жизнь кардинальные перемены — по будням стали жить в Москве, в Кремле. У Светы там была небольшая, очень уютная комната со всеми удобствами, а у Васи — целых три. Все, что поступало извне, доставлялось тем же прилежным Власиком. Власику Сталин верил. Поговаривали, что предназначенное для Сталина и его семьи предварительно заносили в низенький храм, расположенный рядом с белокаменным Успенским собором. По милости правителя этот храм остался нетронутым: под куполом имел фрески, по стенам теснились золоченые иконы, свечи в храме исправно зажигались, а лампады никогда не гасли. Утверждали, что Власик, прежде чем нести что-либо в дом повелителя, заносит все в тайную кремлевскую церковь, под благословение монаха Иллариона, который самозабвенно вычитывал молитвы и кропил святою водой, и одежду, и обувь, и продукты, и книги, и тетради, и кастрюли, и лекарства, и зубные щетки — все, что угодно, спасая Иосифа Виссарионовича и его деток от черного глаза. Поговаривали, что на груди Генеральный Секретарь носил синий сапфир с вделанным по центру алмазом, очень похожий на глаз, волшебным свойством которого было не допускать к Хозяину порчу и лишать силы проклятия. Света и Вася в подобную чепуху не верили, но и спросить отца про это не решались.

Власик появлялся у детей каждый день, кроме выходных, когда их увозили за город. Его визит начинался заученными словами: «Иосиф Виссарионович скучает!» А поравнявшись со Светой или с Васей, продолжал: «Отец просил тебя поцеловать!» Светлана послушно закрывала глаза и подставляла лоб, и начальник охраны слюняво ее чмокал. Поначалу, как только он уходил, она бежала в ванную и с мылом терла мочалкой лицо, не могла переносить прикосновение чужих губ, тем более Власик, несмотря на обилие вылитого одеколона, имел специфический запах. От него пахло как от описавшегося котенка. Но через год Света привыкла и к неприятному запаху, и к обязательному поцелую, и уже не так торопилась к умывальнику, не терла лоб мочалкой с душистым мылом, а лишь умывалась горячей водой.

Последнее время генерал ходил с фотоаппаратом наперевес и фотографировал все подряд. У Светы в спальне лежало восемь фотоальбомов, все они были посвящены ей. Больше никому не дозволялось вторгаться в святая святых — личную жизнь семьи.

Света повзрослела. Она на отлично окончила школу, успешно сдала вступительные экзамены на исторический факультет МГУ. Уроки, школа, все осталось позади — казалось, у девушки растут крылья! Она ощущала на себе дыхание мира, тревожного, влекущего, яркого! И уже весна стала волновать глубже, мечты стали восторженней, смелей, она стала обращать внимание на противоположный пол, замечать, что все вокруг не так серо и однообразно, а наоборот! Что-то включилось внутри, может солнце, наконец, разбудило ее, и девичий смех сделался другим — грудным, мелодичным, трогательным. Все изменилось в девушке: слова, взгляды, манеры, походка. Замечая перемены, отец нервничал, он запретил Власику фотографировать дочь: «Когда надо будет, позову!» Не зря он волновался, любовь не заставила ждать, Света влюбилась.

Ее избранником стал мужчина намного старше. Почему она увлеклась не ровесником? Видно, по тому, что с детства ее окружали взрослые. Избранником стал Алексей Каплер, известный журналист, сценарист, он много писал для кино. В свои неполные сорок он был лауреатам Сталинской премии.

В тот первый вечер знакомства (это было на даче у Васи) Каплер подсел к семнадцатилетней Светлане и долго говорил о новых фильмах, рассказал про книги, шутил, сыпал забавными историями. Он был душой любой компании, мог увлечь совершенно разных людей. Брат просил Лешу написать сценарий фильма о летчиках. В следующую встречу сценарист принес Свете напечатанный на машинке роман Хемингуэя «По ком звонит колокол» и рассказы. Для Светланы Хемингуэй стал откровением, она впервые прочла про объятия, про бесстыдные поцелуи, про то, что делает с женщиной мужчина. В ней клокотали страсти, звонили колокола! Люся, так все называли Лешу, вскружил ей голову — одно прикосновение его рук бросало девушку в жар!

На Васиной даче за сестрой не было слежки, здесь она упивалась свободой, первым объятьем, первым поцелуем.

Света захотела стать актрисой, сниматься в фильмах, играть на сцене — «Зачем я учу скучную историю?» Щеки горели, ей хотелось сразу всего!

«Что за фантазии?! Не морочь голову!» — услышав о планах дочери, резко отреагировал отец.

С этого дня за Светланой незаметно передвигалось полчище охраны.

Первое время она встречалась с возлюбленным у брата, куда чужим ходу не было. Брат всегда защищал сестру и даже когда отец лютовал, вставал на ее защиту. Ей было так хорошо, что захватывало дух! Казалось, по всюду распускались подснежники, в душе звенела музыка, кругом витал томящий зов любви — всепоглощающей, дикой, юной, дерзкой, первой!

В одночасье пришел конец. Стеклянный замок рухнул. Отец грубо отчитал непутевую дочь: «Кого ты нашла?! Он бабник! Он задурил тебе голову!»

Каплера пощадили, не подстрелили «случайной» пулей, когда он приехал с киношниками на передовую, на него не наехал в подворотне автомобиль, не упало сгнившее дерево. Опальный сценарист был обвинен в шпионаже, но за это страшное преступление всего-навсего отправился в ссылку заведовать литературной частью Воркутинского драматического театра.

«Дочь перебесится!» — мрачно сказал Сталин.

Она билась в истерике, кричала, требовала, чтобы Люсю вернули, не трогали! Грозила, что если что-нибудь с ним случиться — она покончит с собой! Но теперь в комнате постоянно находились две женщины, они и ночевали с ней: одна, не смыкая глаз, сидела в кресле напротив кровати, а другая, похрапывая, спала на полу. Они чуть ли не ходили с ней в туалет. Светлана впала в полную депрессию, ее ничего не интересовало, она совсем не улыбалась. Каким-то образом, видно, по заданию отца, от одного из знакомых брата она услышала, что Каплер женился в Воркуте на восемнадцатилетней пианистке. Но как ей ни было больно, она не могла его позабыть, сердце изрыли скорбные стоны о любимом, ведь совсем недавно она без остатка отдавалась ему, думала, что у них появятся дети, что они будут вечно принадлежать друг другу, и жизнь их плавно, как белоснежное облако, воспарит над землей. Всему этому не суждено было сбыться, любимого человека не стало, а оскорбленная девичья душа захлебнулась горем, все ее светлые надежды были отравлены, и не кем-нибудь, а отцом! Отец стал колючим, злым, неприятным, непохожим на себя, а ведь как было радостно, как тепло, как приятно прижиматься к нему в детстве, когда он озорно щекотал за ушком, гладил и приговаривал, обнимая: «Хозяюшка! Моя миленькая!»

Ночи напролет Света рыдала.

У брата было уже несколько жен, он стал мало разборчив в случайных связях, начал пить, стал заносчивым и, как ни странно, очень сблизился с отцом, отец ему все прощал. А Света замуровалась в стенах своего одиночества, отшельничества, она словно сидела в тюрьме. Не очень-то хоронясь, за ней следовала охрана, на которую теперь девушка не обращала никакого внимания — ходят, не ходят, — ей все равно! — Светлана задыхалась от однородной кремлевской затхлости. Сколько раз она просила отца дать ей хотя бы небольшую квартирку в Москве, пусть и недалеко от Кремля! Но он не соглашался.

Тянулись унылые дни.

И опять на даче у Василия она повстречала человека. На этот раз он был молод, старше ее всего на четыре года. Григорий работал в милиции, в автоинспекции. Был высок, опрятен, атлетически сложен. От безысходности и слепого желания вырваться на свободу Света вышла за него замуж. Она убедила себя, что он очень хороший, заставила рассудок признать любовь. После «развратника Каплера» Сталин не разгневался, но появление мужчин в жизни дочери отравило его сердце — дочь из самой любимой, близкой, самой дорогой сделалась неблагодарной, пустой и взбалмошной. Иосиф Виссарионович не поехал на свадьбу, но квартиру на Садовом кольце рядом с площадью Восстания молодожены получили моментально. И снова уже здорово поседевший Власик следил за тем, как на девятый этаж стометровой квартиры затаскивают мебельные гарнитуры, расстилают ковры, вешают люстры. С девятого этажа открывался вид на Садовое кольцо и американское посольство. Наконец-то она освободилась, вырвалась на волю!

Первое время они с мужем ладили, но только первое время, совсем недолго, потом Света в нем разочаровалось. «Не было никакой любви, даже намека на любовь не было!» — осознала она. Пленница спасалась бегством, а в результате сама себя перехитрила, но сердце невозможно перехитрить, человеческое сердце всегда знает правду. Изображая влюбленность, Светлана хотела потеряться, сбежать от всех и от каждого, и в первую очередь — от себя самой. Не получилось. Как только она забеременела, окончательно поняла, что не любит Григория и больше с ним жить не станет.

Мальчика она назвала Иосифом, но отец не простил беспутную дочь, не пожелал увидеть внука. Последние годы Иосиф Виссарионович возненавидел евреев, а Григорий был еврей, хотя и носил русскую фамилию. Однажды отец обозвал Свету еврейской подстилкой. Услышав оскорбительные слова, она месяц не могла успокоиться.

Вездесущий Власик продолжал приезжать, привозить продукты, вещи, и как заезженная пластинка повторял одно и то же: «Папа очень скучает!» Только сейчас к заученной фразе прибавилось фраза, что у отца много работы, и продолжение звучало привычно: «Скоро он позовет в гости». Но это «скоро» никак не наступало, а самой Светлане напрашиваться на «ближнюю» не хотелось.

Аллилуева (Света носила фамилию матери) с отличием окончила университет и поступила в аспирантуру. В университете она вводила всех в замешательство, заведующий кафедрой впадал при виде дочери Сталина в стопор, и лишь один из доцентов относился к аспирантке обычно, как ко всем остальным. Светлана хотела потеряться в учебниках, раствориться в знаниях, но не удавалось, ведь теперь она жила вдвоем с маленьким сыном. Все вокруг было грустно! Света несла свой крест, но слепо верила в счастье.

И вот у нее появился Юрий. Юрий Жданов, молодой партийный функционер, возглавлял чуть ли не отдел Центрального Комитета — она плохо разбиралась в партийной иерархии. Отец Юрия был старый большевик, но он рано умер.

Познакомились они в доме отдыха на Черном море. Светлана жила в Нижней Ореанде, туда же приехал Юрий с матерью. На пляже они оказались рядом — их лежаки соседствовали. Юрина мама выглядела интеллигентно, была не многословна и внимательна к маленькому Иосифу. Перед ужином они чинно гуляли по парку, в один из дней поехали в Никитский ботанический сад, а когда море было спокойным, маленького Иосифа на волне сразу укачивало, прокатились на катере до Ялты. Но сближение их произошло уже в Москве, и снова у брата. Они протанцевали с Юрием пять медленных танцев подряд, распили бутылку вина, и он вызвался проводить ее до дома. Светлана не возражала. Они шли и шли, ничего больше. На следующий день Юрий пригласил Свету в театр, потом позвал в Пушкинский музей, и наконец, они оказались в кино, и там, он положил свою руку на ее.

Провожая возлюбленную до дома в пятнадцатый раз (в кино они теперь ходили регулярно), он предпринял попытку прижать ее и поцеловать. Света долго ждала — когда же это случится?! И он поцеловал. От поцелуя женщине сделалось легче — она стала не так одинока, как раньше.

В Новый год пришло приглашение от отца, и она поехала к нему. Отец обнял дочь со словами: «Не сержусь, не сержусь!»

Он постарел, ей стало жаль его. Папа знал про Жданова.

Свадьбу сыграли быстро. И опять Света забеременела, и опять поняла, что не любит мужа. Она не стала лукавить, притворяться, высказала все начистоту. На другой день сообщила отцу, что уходит от Юрия, и попросила новую квартиру:

«Не могу больше там жить, задыхаюсь!»

«Дура!» — выпалил отец.

Наутро Власик даже забыл свои вечные слова, что отец очень скучает, а сразу спросил: где Свете хочется жить? Она ответила, что не знает. Через неделю они посмотрели пять квартир. Светлана остановилась на старом правительственном доме на Серафимовича. Начальство, меняя старое жилье на новое, более шикарное, селилось в модные высотки, переезжало в монументальные строения на улице Горького или выбирало квартиры во вновь выстроенном гиганте на Фрунзенской набережной. По этой причине, точнее, чтобы поменьше попадалось знакомых, Аллилуева выбрала уже успевший состариться дом напротив Кремля.

Отец и сейчас, когда родилась Катя, не навестил дочь. Раньше Светлана переживала, теперь же ей стало без отца спокойней. Ни Молотова, ни Ворошилова, ни Кагановича, ни Берию — никого «из друзей» она не встречала. Да и где она могла их повстречать, разве в гостях у своего великого отца, но он так редко звал дочь к себе! Двое деток — вот ее мир, ее семья, ее радость.

«Никого мне больше не надо!» — утирая слезы, вздыхала юная мама.

Со смертью отца все должно было перемениться, но реально ничего не поменялось, она по-прежнему оставалась центром внимания, центром сплетен, поводом к разговорам, хотя теперь на кремлевском небосклоне появились новые звезды: Маленковы, Молотовы, Хрущевы, Ворошиловы, Булганины, Микояны, но и о сталинской дочери не забывали. По мановению злого волшебника друзей у нее не осталось. Исчез предупредительный генерал Власик, во взглядах старых знакомых пропала угодливая трогательность, и здороваться стали суше, и уже не бросались, как раньше, целовать и тискать пятилетнего Иосифа, не приносили игрушки для пухленькой Кати. Как все скоро на белом свете, как невероятно! Получается, люди могут меняться за какие-нибудь мгновенья, а вовсе не за долгие годы! Один Анастас Иванович остался прежним. Давным-давно он подарил маленькой Светланке вязаного зайчика, и вот вчера, в день рожденья Катюши, от него принесли игрушку — кота, тоже связанного из шерсти. Малышка спала. Света положила мягкого котика ей в кроватку и разрыдалась.