Екатерина Алексеевна устало смотрела в лица прибывших на совещание мужчин: бледные, жалкие, некрасивые! Один был худой и длинный, другой — чересчур полный, соседний — маленький, лысый, сидящий дальше — рыжий. Рыжих Екатерина Алексеевна не воспринимала. Тот, что примостился с противоположного края, впрочем, был ничего, с военной выправкой, голос твердый — председатель Москворецкого райисполкома. Про него болтали, что с женой не живет. Фурцева чуть дольше задержала на нем свои удивительные, с томной поволокой зеленые глаза. Остальных ей даже не хотелось разглядывать. Но кое-кто все-таки вызывал интерес. Перед совещанием кандидат в члены Президиума Центрального Комитета, Первый Секретарь Московского городского комитета партии заметила робкого белокурого юношу, который раскладывал на вытянутом столе зала заседаний карандаши и бумагу. «Новенький, — догадалась Екатерина Алексеевна, — никогда раньше его не видела».

— В итоге, — продолжал докладчик, — проспект, задуманный на месте Большой Калужской улицы, идущий к аэропорту Внуково, превратится в первоклассную скоростную магистраль. На некоторых участках его ширина достигнет 120 метров.

«Как вы мне надоели со своими магистралями, развязками!» — вздохнула женщина.

— У нас получится один из самых широких проспектов Европы, — с гордостью заметил начальник Главмосстроя.

— Значит, к майским Ленинский проспект введем в эксплуатацию? — прервала Фурцева.

— Думаю, да.

— Вы не думайте, товарищ Промыслов, вы точно отвечайте! Если к сроку проспект не закончите, на стол партбилет положите!

По лицу руководителя Главмосстроя стекали крупные капли пота, и архитектор Посохин, сидящий к нему всех ближе, неимоверно разволновался.

— Я такого обещания дать не могу, возникает очень много обстоятельств, которые могут повлиять на строительство и не позволят ввести проспект к назначенному сроку.

— Если к первому мая движение не организуете, тогда все здесь присутствующие партбилеты сдадут! — закончила Екатерина Алексеевна и поднялась из-за стола.

Участники совещания повскакивали с мест. Секретарь горкома покинула зал, за ней торопились удрученные остальные.

— Вот она рубит с плеча! Зима на дворе, как в мороз строить?! — негодовал начальник Главмосстроя.

— У Хрущева семнадцатого апреля шестидесятилетие. Видно, хочет к его юбилею движение пустить, — предположил Посохин.

— Тогда мне хана! — удрученно отозвался Промыслов.

— Собери своих, прикинь, как действовать. Основное-то сделано. Фурцевой главное Никиту Сергеевича по новой дороге прокатить, вот где суть! Разок проедут, а потом хоть целый год недоделки исправляй, — учил архитектор. — Здесь только такой выход. Если движение пустишь, может, и орден дадут, а не пустишь — сам понимаешь!

Они подошли к лифту.

— Я пешком, — сказал Посохин, показывая на лестницу.

— А я на лифте, — уныло отозвался строитель. — Сил нет ходить, всю кровь выпила!

«Интересно, этот же мальчик придет собирать карандаши или припрется неуклюжая толстуха Ира? Б-р-р-р! — передернула красивыми плечами Фурцева. — Ладно, толстая и неуклюжая эта Ирка, так еще за версту потом несет!»

Очутившись за своим необъятным столом, секретарь горкома с облегчением скинула новенькие туфли, освобождая ступни от тесных змеиных объятий. Туфельки эти она приобрела в специальной секции ГУМа, а сегодня решила в них пощеголять. Красивые туфли, стильные, но ногам в них было неудобно. Екатерине Алексеевне туфельки сразу приглянулись: и тем, что каблучок чуть выше обыкновенного, и, конечно, цветом. Необычный был у них цвет, не просто черный, а с легким перламутровым отливом. Взыскательная покупательница перемерила все, что предлагалось, но остановилась на этой симпатичной паре — чуть жмут, но за два-три раза разносятся. Больший размер вообще не годился: при ходьбе лодочка угрожала в самый неподходящий момент потеряться.

«Никак не научимся обувь делать! — пожурила заведующую спецсекцией секретарь горкома. — Женщин надо прихорашивать. Учитесь делать так, чтобы глаз радовался, и чтобы удобно было!»

«Маркирян эту пару шил. У него, сами знаете, обувь, точно игрушка!» — оправдывалась заведующая секцией.

«Надо чтобы не игрушка, а обувь получилась! — уточнила Фурцева. — С виду-то замечательные, а ноге тесновато!»

«Акоп с вас собственноручно мерочку снимет!» — пыталась исправить оплошность директор ГУМа, бросая убийственные взгляды на подчиненную.

Государственный универсальный магазин смотрел фасадом на Кремль. Когда на Красной площади проходили торжественные мероприятия, здание во весь фронт украшали гигантскими плакатами, лозунгами и кумачом. ГУМ стал крупнейшим магазином в стране, а может, и в мире. Торговые, складские и прочие помещения составили более сорока тысяч квадратных метров. Здание изначально задумывалось как торговый комплекс. После Октябрьской революции модный буржуйский магазин разгромили. Тысячи квадратных метров приспособили под административные цели, вместив сюда несметные полчища всевозможных организаций. Несколько лет назад с разделенных немыслимыми перегородками площадей обитателей выселили и принялись с размахом делать ремонт — товарищ Сталин повелел создать магазин-дворец, но до открытия флагмана советской торговли не дожил. ГУМ распахнул двери в декабре пятьдесят третьего.

Каждый командированный, не говоря о коренных москвичах, считал своим долгом его посетить: ведь именно сюда в первую очередь попадали лучшие товары. Толчея в магазине была невообразимая, духота, неразбериха. Специальная же секция стояла особняком. Вход в нее имел продуманную маскировку: на внутренних дверях висела табличка «Стол упаковок». Читая данное объявление, покупатели без интереса проносились мимо, а если кто и заглядывал внутрь, то натыкался на громоздкий металлический стол, вокруг которого теснились рулоны оберточной бумаги и мотки шпагата. На посетителя «Стола упаковок» бесхитростно смотрела неказистая женщина в синем халате, готовая упаковать купленный товар в удобные и неудобные свертки. Мало кто знал, что в самом углу, за шторой, пряталась потайная дверь, она-то и вела в спецсекцию.

Секция номер двести, разумеется, имела и парадный вход со стороны Красной площади, само собой, без вывески, позвонил в звоночек, и подтянутый молодой человек в темном костюме, окинув гостя придирчивым взглядом, безошибочно определял, положено ему тут появляться или нет, и, если положено, доброжелательно пропускал.

Число государственных лиц, пользующихся привилегией посещать данное место, было строго ограничено. Поначалу в спецсекции одевали уезжавших за границу дипломатов, чтобы те не выглядели в мировых столицах белыми воронами, но однажды дипломатам сделали свой магазин при МИДе, а ГУМ остался для избранных. Кто рангом не вышел, довольствовался ведомственными ателье, которые именовались пошивочными. Сотрудники Совета министров посещали пошивочную в Малом Черкасском переулке, депутаты Верховного Совета ехали на улицу Разина, Центральный Комитет партии обслуживался на набережной Шевченко. На площади Красной армии маршальский салон расположили, а боевитых генералов ожидали на третьем этаже Центрального военторга. Ясно, что и при МВД ателье имелось, и при Министерстве путей сообщения, разумеется, и для атомщиков постарались, и при Моссовете точку организовали, много закрытых мест получилось. При таких пошивочных обычно устраивали магазинчики, куда попадал редкий товар.

Екатерина Алексеевна закрыла глаза и замерла. Ноги гудели, но постепенно боль ушла. Очнувшись, женщина два раза нажала на звоночек, выведенный под крышкой рабочего стола. Двумя короткими звонками секретарь горкома требовала подать кофе, три коротких звоночка означали — нести коньяк, один вызывал референта, а если длинный долгий прозвон — уезжаем! Выпив кофе, она всегда пила его очень сладким и обязательно с долькой лимона. Екатерина Алексеевна выкурила легкую ментоловую сигарету, потом снова втиснулась в туфли (хочешь не хочешь, а разносить их придется), и вышла в соседнее помещение. Встав перед огромным зеркалом, хозяйка Москвы поправила непокорно вьющиеся волосы, пытаясь хоть как-то пригладить, припрятать, приглушить их искрящуюся красоту, но все попытки выглядели нелепо: не приглаживались эти шикарные волосы, не липли волосинка к волосинке, не бледнели под ровным электрическим светом скрупулезно уложенные, а горели, светились, сияли золотисто-рыжим разящим огнем! Такое богатство обстричь рука не поднималась. Волосы эти приковывали мужчин всех возрастов и званий, прожигали умы их насквозь, парализовывали, превращая Екатерину Алексеевну в заветную королеву.

Секретарь горкома окинула себя придирчивым взглядом, оценивая, как темное трикотажное платье подчеркивает точеную, словно выполненную восхищенным скульптором фигуру, и величавой походкой вернулась за рабочий стол.

После короткого звонка референт появился практически моментально, лысоватый, предупредительный.

— Иван Артемьевич, — на одной интонации проговорила Екатерина Алексеевна, — скажите, кто сегодня готовил зал к заседанию?

— Я, — глядя на секретаря горкома, ответил референт.

Екатерина Алексеевна с неудовольствием посмотрела на шестидесятилетнего, похожего на оживший колобок помощника.

— Кто раскладывал бумагу и карандаши? — уточнила она.

Иван Артемьевич растерянно пожал плечами.

— Не припомню фамилию.

— Потрудитесь узнать! — с ударением выговорила Фурцева.

Через десять минут Иван Артемьевич доложил:

— Стажер, студент четвертого курса Института международных отношений Валерий Кротов.

— Пригласите его ко мне.

Через минуту Валера стоял перед светлыми очами первого секретаря городского комитета партии. Екатерина Алексеевна внимательно оглядела молодого человека, потом вышла из-за стола и села напротив, продолжая не без интереса его изучать.

— Присаживайтесь! — она указала на стул рядом.

Стажер присел на самом краешке, не зная, куда девать большие, чуть дрожащие от волнения руки.

— Скажите, я могу называть вас по имени, Валерий? — негромко спросила Фурцева.

— Конечно, можете! — нелепо улыбаясь, ответил студент.

— Ну, рассказывайте, как вам у нас? — Екатерина Алексеевна глядела доверительно.

Кротов в ответ широко улыбался.

— Очень понравилось, как в сказке! Большое спасибо!

Губки у него были пухлые, алые, сам высокий, волос русый, непокорный, руки сильные, взгляд смелый — а он карандаши носит! Екатерина Алексеевна невольно поежилась.

— Никто вас не обижал? — осведомилась она.

— Что вы, никто!

— Не грубили?

— Нет.

— Грубость в этих стенах иногда случается, — вздохнула начальница и обратила внимание на его ресницы — длинные-предлинные. Ничего себе ресницы!

— Мне очень в горкоме понравилось. Если получится, буду опять на подмену проситься!

— Как это «на подмену?»

— Я заболевшую Ирину Ивановну подменяю, у нее ветрянка, детская болезнь такая. Представляете? — хмыкнул Валера. — Взрослые, если заболеют, очень тяжело ветрянку переносят. Думал, Ирина Ивановна месяца полтора проваляется, думал, пока ее нет, в горкоме покручусь, сведу нужные знакомства и на каникулы снова на подработку приду, а она с понедельника — хоп и выходит! Жаль! — с нескрываемым сожалением закончил стажер. — Видно, не судьба! — вздохнул он и опустил свои восхитительные, как у девушки, ресницы.

Руки его перестали нервно дрожать и спокойно лежали на высоких коленях. Екатерина Алексеевна встала и мягкой, очень плавной кошачьей походкой вернулась за свой стол. Кротов, как ужаленный, подскочил и опустился на место лишь тогда, когда хозяйка кабинета грациозно устроилась в необъятном кресле и благосклонно махнула рукой, позволяя присесть. По правую сторону от письменного стола стоял вытянутый столик, сплошь заставленный строгими белоснежными телефонами, иные из них были без дисков для набора номера, а представляли собой лишь элегантный корпус с трубкой. Телефонов было никак не меньше восьми. На корпусе каждого блистал золоченый герб Советского государства. Их властная суровость передавалась посетителям, мешая возражать и говорить чересчур громко. Валерий обеспокоенно поежился и опустил голову ниже.

«Костюм на нем сидит нелепо!» — придирчиво приглядывалась Екатерина Алексеевна.

Валера был моложе ее лет на двадцать.

— Значит, были на подмене?

— Да, — стажер снова во все глаза смотрел на первого секретаря. Он обратил внимание, что на огромном рабочем столе не лежало ни одной бумажки — абсолютно голый стол: низкая настольная лампа с матовым абажуром, малахитовая подставка с двумя позолоченными чернильными ручками по краям, пепельница из полупрозрачного зеленого оникса, самый обыкновенный блокнот для записей, невысокий фарфоровый бюстик Ленина, а рядом — фотография улыбающегося Хрущева в тонкой серебряной рамочке, застывшая вполоборота к хозяйке кабинета, — вот, собственно, и все. Про Фурцеву рассказывали, что она обладает уникальной памятью, может слету запомнить несколько страниц печатного текста, и стоит ей что-либо прочитать или услышать, это тут же отражается в ее феноменальной голове.

«Поэтому и на столе бумаг никаких не лежит, а у других начальников — завалы!» — подметил студент.

— Возможно, вы у нас задержитесь, — медленно проговорила Екатерина Алексеевна.

— Хорошо бы! — мечтательно протянул молодой человек.

— Я думаю поручить вам одно дело, но об этом в другой раз, — Фурцева сделала непроницаемое лицо. — А сейчас — ступайте! Оставите в приемной координаты и приходите в понедельник, прямо к Ивану Артемьевичу, он вам дальнейшее расскажет.

— До свидания! — вставая и несуразно пятясь к двери и почти кланяясь, выдавил кудрявый Валера.

— До свидания! — напоследок улыбнулась строгая начальница, любуясь его спортивной, хорошо сложенной фигурой. — «Очень приятный молодой человек, очень!»

Кротов ушел. Екатерина Алексеевна осталась довольна, она повторно вызвала референта:

— Надо взять Кротова на работу.

— Куда? — доставая блокнотик и ручку, уточнил он.

— В общий отдел.

— Там вакансий нет, — поправил очки Иван Артемьевич.

Фурцева сухо посмотрела на помощника.

— Что-нибудь придумаем, обязательно придумаем! — поправился тот.

— В понедельник примете Кротова на работу. Он будет приносить мне почту.

Разговор был окончен. Иван Артемьевич ушел. Екатерина Алексеевна снова пошла к зеркалу, подушилась своими любимыми французскими духами “Guerlain” и закурила. «Какие же невзрачные мужики были сегодня на совещании! Невзрачные, неяркие, немые! Не мужики, а призраки! Даже смеяться искренне не научились, ни смеяться, ни возражать! Точно бестелесные тени. К настоящему мужчине всегда влечет, а ко мне, кто ни войдет, одно недоразумение, кроме Валерочки! — заулыбалась женщина: — Валерочка!»

Она запомнила, как он шел — красиво, легко, так в горкоме не ходят. В его походке чувствовались свобода, молодость, озорство.

Екатерина Алексеевна ехала домой, закрыв глаза. Ей казалось, что милый Валера держит ее за руку. Лимузин секретаря горкома вырулил на Рублевское шоссе и, обгоняя тихоходные машины, уносил хозяйку Москвы. Там, за городом, на уединенной даче, в тишине соснового бора, она могла позволить себе расслабиться, выпить лишнюю рюмочку, понежиться в горячей ванне, а потом, долго ворочаясь, тосковать на необъятной постели.

— Где же ты теперь, мой Валерик, Валерочка!