Они сидели на диване, Он и Доктор. Доктор жил в уютном кирпичном коттедже, сразу за теннисным кортом. Каждый день Доктор приходил к Нему и засиживался до позднего вечера. Так и сегодня, расположившись в гостиной, они собирались слушать музыку и разговаривать.

– Где Наталья Сергеевна? – поинтересовался Доктор.

– Пошла поплавать. В бассейн привезли свежую воду из Красного моря. Ей нравится плавать в Красном. Каждую среду я отправляю в Египет грузовой самолет. За неделю вода портится. Хочу заставить привозить вместе с водой и рыб. В коралловых рифах рыбки удивительной красоты попадаются. Будет с рыбками плавать! – довольно проговорил Вожатый.

Доктор улыбнулся.

– Вчера поручил архитектору Пасохину к обратной стороне дома пристроить бассейн с коралловыми рифами, чтобы полная иллюзия Красного моря возникала, – оживившись, добавил Вожатый, – Наташе должно понравиться.

Доктор кивнул. Эта держалась у Вожатого целые двенадцать лет.

«Слишком долго», – подумал Доктор.

Прежнюю, Марину, пришлось отравить. Стала слишком самостоятельной, всюду совала нос, думала, что за два года приворожила Его к себе, и красавицу понесло, раскомандовалась. Под конец спуталась с одним слащавым подавальщиком из внутренней обслуги. Когда Вожатый просмотрел фотодокументы, так разволновался, что выбил Фадееву два передних зуба, а Маринку приказал зарезать. Убийца замер за шторой в девичьей спальне, и если бы не глоток отравленного морса, персидские ковры и шелковые портьеры пришлось бы долго отмывать от крови и мочи.

«Нечего сказать, разбирается в людях, – ехидно скривился Доктор, – а алчную дуру Маринку не разглядел!»

С полгода Вожатый слонялся как неприкаянный, напрочь забыв об охоте в любимом Завидово, и ни разу не слетал на отдых в Забайкалье, пока в Архангельском, у сына, не наткнулся на эту лапочку. Сын отдал ее Отцу без тени огорчения.

– Да забирай!

Вожатый еще с год присматривался к девушке, определив в кремлевскую канцелярию. Наталья Сергеевна оказалась родом из Ялты, город такой рабочий на Черном море. Там построен крупнейший в мире завод по добыче из морской воды сероводорода, кроме завода и бараков ничего интересного в Ялте нет – выжженная химией пустыня, ни листика, ни травинки. А море такое гадкое и вонючее, что страшно к нему приближаться. Из окрестных гор рудоуправление делает щебенку и продает туркам. Турция забирает и этот вонючий сероводород, из которого производит шелковые ткани. Только никакого отношения к шелку эти ткани не имеют. Тысячи паромов между Турцией и Ялтой шныряют туда-сюда, перевозят грузы и загрязняют окружающую среду. Когда в Ялте грузовой порт расширили, понаехало туда со всех закоулков торгашей и всякого сброда, бегают, суетятся, решают, кому что продать и куда морем перевезти. В то время последние коренные жители из Ялты уехали и Наташа с ними. В Ялте она в хореографический кружок при школе ходила и на новом месте в Дом культуры пришла, хотела на бальные танцы записаться, тут-то ее на конкурс и заграбастали. Тогда по всей стране для Младшего стали девушек отбирать.

В комнату, виляя хвостом, вошла собака – полосатый датский дог – и с глухим звуком улеглась у ног хозяина. Дежурный офицер доложил, что приехал Фадеев.

– Впусти! – разрешил Вожатый.

Фадеев появился в дверях, держа в руках свежий выпуск Газеты. Он на полусогнутых подошел к Вожатому и прильнул к Его холеной, украшенной драгоценными перстнями руке.

– Благословите! – почти шепотом попросил Редактор.

– Прими! – дотрагиваясь до лба десятикаратником, проговорил Вожатый.

Последнее время стало хорошим тоном просить у Него благословения.

– На кой вам церковь? Только я в этой стране могу благословлять и отпускать грехи! Вот когда помру, тогда к попам шагайте, а сейчас, если узнаю, что где-то кого-то без меня благословили, уж не взыщите, на березе вздерну!

Фадеев перекрестил лоб, приложил пальцы к тому самому месту, куда только что дотронулся многокаратным бриллиантом Вожатый, а потом поднес их к губам и восторженно поцеловал, но Вожатый продолжал недовольно смотреть.

– Долго ты паясничать будешь, нечесаным ходить? – глядя на взлохмаченного Редактора, проговорил Он. – У тебя на голове скоро колтуны заведутся!

– Обещание дал, обет что ли, – протягивая Вожатому Газету, ответил Редактор.

– Кому обещание-то?

– Себе. Что выдержу шесть лет без причесывания и стрижки, – скаля вставные зубы, отвечал Фадеев. – Это меня укрепляет. Я от этого сильнее духом становлюсь!

– Укрепляет! – передразнивая, выдавил Вожатый. – Ну-ну, садись!

В знак приветствия Фадеев кивнул Доктору и уселся на краешек стула.

– Ну, докладывай!

– Разрешите про Луноход матерьялец собрать. Чует мое сердце, завалит Министр работу. Не доверяю я ему!

– Это не твоего ума дело! Сергей Тимофеевич вселенную как свои пять пальцев изучил. Его жизнь от начала до конца с космосом связана, – отрезал Вожатый, – а материал сделай, это неплохо – про наши успехи написать. И, эта, – Он строго посмотрел на Фадеева, – причесываться начинай, не юродствуй, а то на обезьяну похож! Хоть и костюм на тебе Вrioni, а все дурак дураком! Причесывайся, понял, а то благословлять больше не стану!

Вожатый встал, не спеша подошел к малахитовому украшенному позолоченной бронзой камину и стал разводить огонь. Взглянув в сторону Фадеева, Он продолжал:

– Завтра на охоту поедем, ты, Доктор, Наталочка, Сергей Тимофеевич и Котова с птицами прихватим. А то работаешь, работаешь, – отстраняясь от ярко вспыхнувшего пламени, проговорил Вожатый, – а отдыхать кто будет, Пушкин?

Он вернулся на диван и, обращаясь к Доктору, попросил:

– Подай-ка сундучок!

Доктор поднялся и, отодвинув штору, взял с подоконника инкрустированный слоновой костью хьюмедор с сигарами. Вожатый откинул крышку:

– Пожалуйста!

В этот момент дежурные офицеры на входе вытянулись по стойке «смирно». В зал вошла Наталья Сергеевна.

– Иди ко мне, солнышко! Садись! – усаживая девушку рядом, засветился Вожатый. – Ты как раз вовремя подоспела. Ну что, наплавалась, рыбонька?

– Здорово! – зажмурившись, ответила Наташа. – Целый час плавала и совсем не устала.

На Наталье Сергеевне было расшитое серебром полупрозрачное бирюзовое платье, серебряные сандалеты на невысоком каблучке, усыпанные замечательного цвета сапфирами. Золотистые волосы мягкими локонами спадали на высокую грудь, прикрывая глубокое декольте. На изумительно тонких, грациозных пальцах не было ни одного кольца, зато чувственную шею украшало необыкновенное ожерелье белого золота, с огромными, темно-васильковыми камнями, которые поблескивали таинственным огнем. В Индии такие сапфировые ожерелья надевали на невесту магараджи в день свадьбы. Вожатый ласково поглаживал Наталочку и, казалось, что-то нашептывал ей на ушко. Потом резко повернулся к Фадееву и почти крикнул:

– Чего сидишь, давай!

Фадеев подскочил, скинул пиджак и ринулся к роялю. Через минуту по залу плыла чарующая музыка Чайковского. Под пальцами Фадеева клавиши «Стейнвея», точно птицы, взмывали и падали. Он играл, отдаваясь музыке всем своим измученным болезнью почек телом. Играя, Фадеев перевоплощался, переживая каждую ноту, каждый оброненный инструментом звук. Пианист парил над клавиатурой, как ветер над морем, он трясся и замирал, будто хотел своими отчаянными движениями сделать ноты еще чище, еще пристальней, еще опасней. Он чуть не рыдал, переживая музыку, и, закончив одну вещь, молниеносно переходил к другой, и дальше, и дальше, и дальше! Когда Фадеев, обессиленный, свалился на пол, не удержавшись на вертлявом крутящемся табурете, Вожатый хлопнул в ладоши, и офицеры охраны вынесли изнемогшего Редактора из комнаты.

– Этот ничего не сможет утаить, – обращаясь к Доктору, произнес Вожатый, – все отдаст, лишь бы я позволил ему играть!

– Да. Когда-то он был хорошим пианистом, – согласился тот и потянулся забрать хьюмедор. Вожатый только сейчас выбрал сигару, не очень толстую и не очень длинную, и осторожно разминал ее пальцами.

– Разучились кубинцы сигары делать. «Больше, больше давай!» Вот и зашились, умники. А сигары дело тонкое, неспешное, – проговорил Вожатый и, вспомнив про Фадеева, заметил:

– Золотые руки! – потом мягко, словно кот, притянул поближе свою Наталочку.

– Фадеев просит разрешения проводить один фортепьянный концерт в год, на день моего рождения, – продолжал Он, – говорит, что это должно понравиться народу. Но я не разрешаю, рано. Пусть пока нам играет. Выпусти такого к людям, так они станут его на руках носить, а мы тогда кем окажемся?

Наталья Сергеевна улыбалась. Цвет ее волшебного платья совпадал с изумительным цветом ее нежно-голубых, никем неразгаданных глаз. Движения, улыбка, взгляд, красота и женственность – все вместе производило головокружительное впечатление, точно гипноз. Под действием этого сладостного гипноза, несомненно, находился и Вожатый.

«Из нее бы получилась отличная королева, из этой куколки. Грациозная, женственная, ослепительная и, как ни странно, – своя, и ведь сумела приспособиться к кровожадному убийце! Раньше Он первый начинал насиловать и полночи глумился над женщинами, захватив какой-нибудь непокорный городок. Убийства, пытки, издевательства – его отличительные черты. Это сейчас Он послушный, делает вид, что лапа, что скучает! Не верю, ни одному его слову не верю и ни за что не поверю», – переводя взгляд на собеседника, думал Доктор.

Вожатый перестал разминать сигару и как-то чересчур смачно откусил у нее кончик. Он не любил обрезать сигары, всегда отгрызал им концы, находя в этом какой-то особый смысл, придававший курению свое непередаваемое очарование, и наконец закурил.

– Как сын? – поинтересовался Доктор.

– Ничего, – попыхивая, ответил Вожатый и, обращаясь к Наталочке, попросил, – пойди погуляй, ласточка, мы чуть-чуть потрепемся.

Наталья Сергеевна встала, вежливо кивнула и вышла, оставив в комнате еле уловимое благоухание духов. Дрова в камине уютно потрескивали. Доктор с любопытством разглядывал стены, которые плотно, в несколько рядов, были завешаны картинами Пабло Пикассо.

– Откуда вся эта красота появилась? – поинтересовался он.

– Сестра, – ответил Вожатый. – Вчера привезла. Теперь она так лечит. Вот и я лечусь! – усмехнулся Он и покрутил около виска пальцем.

Доктор заулыбался, потом сделался серьезным.

– Вы правда хотите, чтобы Сын занял ваше место?

– Другого выхода не остается. Если я не передам Сыну власть, на второй день после моих похорон его вынесут вперед ногами. Растерзают, как бешеную собаку!

– Думаете, осмелятся?

– Сразу! – оживился Вожатый. – Они этого и ждут в глубине души – расправы. Караулят, когда я коньки отброшу, выродки! Ненависть, как и любовь, – совсем рядом. Была любовь, один шаг в сторону, и уже вместо любви – ненависть получается. Так нехитро наш мир устроен. Сколько лет пытаюсь его переделать – не получается. И копится эта ненависть гремучая незаметно, точно радиация, и ничего с ней не поделаешь. Чем шире улыбка, тем больше потенциальной ненависти в человеке.

– Но не все же такие, кто-то вас любит?

– Уж не ты ли? – с ухмылкой проговорил Вожатый. – Не надоел за столько лет? – и отвернулся, пыхая своей ароматной сигарой.

– Любовь, по существу, привычка, – растворившись в облаках дыма, продолжал Он, – сначала по-настоящему любишь, потом – из жалости, потом – делаешь вид. Ритуал. Молодежь, к примеру, с рождения знает, что меня любить положено, и любит рефлекторно, – уточнил Вожатый. – А старичье, – губы Его вытянулись в узкую ниточку и чуть дрогнули. – У них от меня оскомина и озноб! Ты вот сильно меня любишь?! – зло спросил Вожатый и с неприязнью посмотрел на соседа, точно плохой следователь на допросе, а потом хмуро наклонился поближе и прошептал: – Не отвечай, все равно не поверю.

Доктор молчал.

– Так во лжи и живу, в окружении притворства и лицемерия, – откидываясь на уютные диванные подушки, продолжал Вожатый. – За долгие годы Я всем порядком надоел. Если бы повсюду не развешивали Мои портреты, не читали Газету, где в каждом предложении Меня восхваляют и возносят до небес, если хоть на чуть-чуть ослабить партийную дисциплину, порядок сразу провалился бы в тартарары! Сейчас мир и спокойствие держатся исключительно на моей неприкасаемой власти, на любви и одновременно ненависти ко мне.

– Выходит, мир и спокойствие – есть Я, – забираясь на диван с ногами, заключил Вожатый. – Убери меня, и сразу начнется хаос, дележ власти, сведение личных счетов, и как покатится – не остановишь, не уймешь! Человеческий фактор, – подытожил Он. – Никуда от него не деться! На волю вырвется беспощадный Клим Чугункин с дубиной в руках. А сейчас эти Климы, сами того не понимая, укрепляют и поддерживают мою тоталитарную власть, даже те, кто в душе Меня люто ненавидят. Все равно получается, что они за Меня.

Вожатый запрокинул голову и снова выпустил облако дыма.

– Эти бессмысленные здравицы в Мой адрес, трудовые рекорды! Все верят, что надо поступать именно так, что так правильно, так положено. В результате и стране хорошо, и Я необходим. Повсюду Мои бесконечные цитаты, которые не повторяет разве немой. Но ненависть все равно копится, тут ничего не поделаешь! Когда-то она прорвется, как гнойник. Вот если б случилась война или землетрясение, или страшная эпидемия, чтоб полмира унесло на хер! Это был бы праздник мне на старости лет! Горе сплотило бы нацию, и ненависти к власти совсем не осталось. Суровое испытание бедой развеяло б подсознательную ярость, а Я бы превратился в доброго волшебника, Я и Мой Сын. Вот о чем думать надо! – вставая и подходя к камину, заключил Вожатый. – Несчастья компенсируют ненависть, в этом печальная правда.

Он протянул к огню руки:

– Жарко горит!

Доктор сидел, прикрыв глаза, но Вожатый знал, что он слушает.

– Самую большую опасность жди от ближнего окружения, – возвращаясь к разговору, продолжал Вожатый. – Почему, ты думаешь, Я ни с кем не общаюсь, в гости не зову? Люблю одиночество? Вранье! Просто боюсь предательства. Боюсь, что отравят или задушат, как взбесившуюся собаку, или что похуже придумают, проглоты! Читаю жизнеописания правителей, исторические летописи – с души воротит! Все одно и то же – кровавая бойня за власть, беспощадная, слепая; брат на брата, сын на отца, хуже зверей! Тут поневоле превратишься в саблезубого людоеда. Если не ты, то тебя, – закон!

Доктор открыл глаза и не торопясь перебирал граненые агатовые четки, которые всегда лежали в кармане.

– Посмотри вокруг, – кивая, говорил Вожатый. – Внимательно посмотри, и всех желающих Мое место занять сразу разыщешь! Взять хотя бы нашего Фадеева, он в очереди первый будет. А начистоту, всем охота!

– А Сын? – спросил Доктор.

– Возможность сохранить Сына – продумать его восхождение на Мой престол. Про престол это Я образно, у нас же демократия! – усмехнулся Вожатый.

– А заграница? Не думали поселить Сына за границей?

– Заграница! Думаешь, там лучше?! Пустое! Они только делают вид, что добренькие, а загляни к ним в душу – остолбенеешь! Еще злее, чем мы, еще беспощаднее! Палец дай, они руку отгрызут, черти!

– Но ваш Сын, по существу, ничем не занят. Наслаждается в окружении обворожительных девушек, мечтает. Музы, охи-ахи, любовь! Что он знает о жизни? Откуда ему взять государственное мышление, непреклонную волю, необходимые знания? Трудно будет управлять.

– Мне труднее было. Думаешь, просто было передушить ближайших соратников, которые выучили тебя наизусть и каждую минуту к нападению готовились, охраной с ног до головы обложились и с топором за пазухой спать ложились?! Не просто. Потом тысячи недовольных пересажать, страну из разрухи на железные рельсы поставить, думаешь, легко было?! Не легко. Но все это после, а сначала, когда Я пришел в город и начал рыбачить, чтобы не подохнуть с голоду, Я даже не умел читать! Зато теперь академики заикаются, когда им вопросы задаю. А почему? Потому что Я стремился все узнать, хотел Сам во всем разобраться! Слушал, учился, даже тому, чему не надо было, и поумнел. Испытания даются, чтобы их преодолевать, чтобы в процессе выживания стать еще сильнее. Если выдержал испытание, значит победил! Мой Сын должен пройти через самое опасное – вседозволенность. Ты правильно подметил, он парит в небесах, наслаждается, но так надо, потом не будет разменивать на мелочи драгоценное время, на все эти сомнительные удовольствия, надуманные капризы, заглядываться на очаровательных красоток. Зато врагам не получится подманить его смазливой потаскухой, завлечь замысловатой побрякушкой, сбить парня с панталыку! Вся эта сладость вокруг как спасительная прививка, чтобы болезнь прошла легче, чтобы не тронула, не изувечила в будущем. Хочу, чтобы Сын уцелел. Это почище, чем распотрошить кинжалом брюхо врага! Верю, он справится, сможет. Сын – мое продолжение, мое генетическое повторение. А Я сильный, очень сильный, и он, получается, тоже, – прищурился Вожатый.

Высокие напольные часы гулким, мелодичным боем пробили десять. За окнами гас закат.

– По праздникам поют песни в Мою славу, – наклонившись ближе к Доктору, говорил Вожатый, – надо сделать так, чтобы запели о нем – вся страна, без исключения! В этом нам поможет тишина. Без тишины никто наши песни не услышит и ни хрена в них не поймет. Без тишины все потонет в общем бессмысленном гомоне и словоблудстве. Неслучайно за тишину ведется борьба, и мы ее в конце концов получим, как бы ни мешали! А как получим, как установим повсеместно, дадим песни в голос, наши песни, наши стихи! Сотни поэтов и композиторов, вывезенных в твою любимую заграницу, за хорошие деньги сочиняют песни, которые как заклятье грянут со всех сторон! Они нам черта лысого напридумывают! Лучшие люди планеты будут плакать от наших стихов! В тишине мы так гаркнем, что мир содрогнется! Двадцать тысяч певцов, двадцать тысяч музыкантов уже слова и ноты разучили, к выступлениям готовятся. Их не смущает, для кого они будут петь, чуть больше денег, и умники уже ручные, заискивающе улыбаются, шутят.

– Всем правит бабло, – со вздохом согласился Доктор, – оно и побеждает.

– Дикий мир! – пожал плечами Вожатый. – С одной стороны это хорошо, а с другой плохо. Так и живем. И что тогда их газетенки? – вспомнив про полчища артистов, музыкантов и композиторов, продолжил Вожатый. – Насрать! Мы знаем, правда не всегда хороша, а что делать? Придет время, и Святой-Голос-Слово восславит Сына, и все пойдут за ним! Слепое, стадное чувство, присущее человеку. В тишине Святой-Голос-Слово должен вселить в сердца веру в наследника. И церковная молитва, которую с сегодняшнего дня можно будет повторять про себя и ни в коем случае вслух, не перепутает мысли, не вскружит голову.

Вожатый недовольно посмотрел на позолоченные иконы в углу. На правой был изображен Он, на соседней – Сын.

– Церковь! На хер ее обрядность, колокола, пение! Чтобы задурить людям головы, одурманить! В Кремле куранты молчат, а они звонят к заутрене! На хер! Не звонить! Не галдеть! Больше всего Я переживаю за церковь, не подведет ли? Попы благословляют все Мои поступки. Двадцать лет назад Меня и Сына причислили к лику святых, руки Мне целуют, жополизы! Но по глазам вижу – затаились! Ждут, сволочи! А этот жирный митрополит к Наталочкиной ручке полез, придурок! На бабу так зыркает, монах недоебаный, что плюнуть противно! Нечего сказать – служитель культа! Недаром царь Петр упразднил патриарха и назначил руководителем Священного синода гражданского человека, неспроста! Знал, что на церковь нельзя положиться. И без патриарха, с обер-прокурором, слава Богу, почти триста лет прожили! А Ивана Грозного от церкви отлучили, помнишь? Самого Ивана Грозного не побоялись, дьяволы! А Ленин начал церковь бить? Не добил, как ни старался. Расстреляли бедолагу отравленными пулями. Если б не болезнь, он бы ее дотерзал! Вот и Я думаю, что с церковью делать? Ничего пока не решил. А у Меня, ты знаешь, если что, рука не дрогнет, не забоюсь! Кому нужен мертвый Туркменбаши? Мне не нужен! – и Вожатый тихо, одними губами, как учит тишина, засмеялся.

Доктор встал и подошел к элегантному шкафчику. Это оказался бар. Он открыл одну из дверок и, подхватив пузатую матовую бутылку, плеснул по чуть-чуть в два низких стакана. Один протянул Ему.

– Пожалуйста!

Вожатый принял стакан.

– Лед?

– Нет.

– За здоровье! – поднял Доктор.

– За наше! – уточнил Вожатый.

Они чокнулись.

– За победу над врагами! – вскинув стакан, добавил Вожатый и одним залпом осушил содержимое.

«Старик, а выпить не дурак!» – отметил Доктор.

– Позовите Наталью Сергеевну! – сняв телефонную трубку, приказал Вожатый.

Виски теплой приятной волной обволакивало грудь и разливалось внутри. Они снова выпили.

– Хорошо! – проговорил Вожатый, закатывая глаза. – Давно не пил виски, уже вкус стал забывать. Все водка да водка!

– Сорокалетнее.

– Чувствуется.

– Меня тоже растерзают, если с Вами что случится, – вздохнул Доктор, наливая еще.

– Обязательно! – подтвердил Вожатый. – Но ты не бзди, ты же со Мной! – и Он весело рассмеялся, а потом вдруг замолчал и посерьезнел. – Растерзают, если Сына на моем месте не окажется.

– Верно, – согласился Доктор, и они снова чокнулись.

Вернулась Наталья Сергеевна. Платье на ней теперь было черное, приталенное. На шее таинственным перламутром южных морей поблескивал крупный жемчуг. Такой же жемчужный браслет украшал запястье. Ей все было к лицу: и молочные жемчуга, и таинственные изумруды, и глубокие сапфиры, и искрящиеся солнцем бриллианты.

«Хороша!» – болезненно оценил Доктор и отвернулся, чтобы не терзать израненное жгучими страданиями сердце. Доктору до сих пор нравилось на нее смотреть, восхищаться плавными движениями, изящным наклоном головы, обворожительным чудом длинных ресниц.

Отобрали Наташу, как и остальных красавиц, после многочисленных конкурсов, медицинских осмотров и психологических тестов. Дальше с полгода воспитывали, учили этикету, танцам, всякому разному и только потом допустили в штат к Младшему. Царям скучнее невест выбирали, по знатным домам бояре проедут, девчат соберут, разденут, облапят и уже можно в кремлевские палаты везти.

Наталочка была у Младшего обыкновенной музой, пока Вожатый ее не приметил и у Сына не забрал, тогда ей только семнадцать исполнилось. Но даже тогда она выделялась среди остальных девушек неподдельной веселостью, отзывчивостью, озорным огоньком в глазах. Почему-то Сын ее пропустил.

Наталья Сергеевна сидела прямо, как балерина, но вместе с тем легко и непринужденно, с крохотной сумочкой из ребристой кожи крокодила на коленях и в таких же черных крокодиловых туфельках. Она обязательно ходила с сумочками, всякий раз с новыми, утверждая, что без сумки – это не женщина! Смешная.

– Ну что, воробушек, кино смотреть будем? – ласково спросил Вожатый.

– Там Фадеев плачет, – ответила Наташа, указав пальцем на дверь.

– Плачет! – пожал плечами Вожатый. – Кто обидел?!

– Обрили его, налысо! – заулыбалась Наталья Сергеевна. – Такой смешной, как цыпленок!

– Говорил, дураку, причешись! Уговаривал, а он как клоун лохматый, разгуливает, людей пугает! Он, видите ли, обет дал! Слушать никого не желает! Вот и доходился, умник. Хорошо, что только подстригли, а то бы, – и Вожатый выразительно провел ладонью по горлу, – того! Ну да ладно, слезами горю не поможешь. Заводи кино! – приказал Он.

Доктор нажал кнопку, из потолка выполз огромный, во всю стену экран. Проектор вспыхнул. Фильм начался.