1

Маклаков сказал Ашмарину:

— Ты поедешь на остров Шумшу.

— Где это? — хмуро спросил Ашмарин.

— Северные Курилы. Летишь сегодня в двадцать тридцать. Грузопассажирским Новосибирск — Порт Провидения.

Механозародыши предполагалось опробовать в разнообразных условиях. Институт вел работу главным образом для межпланетников, поэтому тридцать исследовательских групп из сорока семи направлялись на Луну и на другие планеты. Остальные семнадцать должны были работать на Земле.

— Хорошо, — медленно проговорил Ашмарин.

Он надеялся, что ему все же дадут межпланетную группу, хотя бы лунную. Ему казалось, что у него много шансов, потому что он давно не чувствовал себя так хорошо, как последнее время. Он был в отличной форме и надеялся до последней минуты. Но Маклаков почему-то решил иначе, и нельзя даже поговорить с ним по-человечески, потому что в кабинете торчат какие-то незнакомые с постными физиономиями. «Вот как приходит старость», — подумал Ашмарин.

— Хорошо, — повторил он спокойно.

— Северокурильск уже знает, — сказал Маклаков. — Конкретно о месте испытаний договоришься в Байкове.

— Где это?

— На острове Шумшу. Административный центр Шумшу. — Маклаков сцепил пальцы и стал глядеть в окно. — Сермус тоже остается на Земле, — сказал он. — Он поедет в Сахару.

Ашмарин промолчал.

— Так вот, — сказал Маклаков, — я уже подобрал тебе помощников. У тебя будут двое помощников. Хорошие ребята.

— Новички?

— Они справятся, — быстро сказал Маклаков, — они хорошо подготовлены. Хорошие ребята, говорю тебе. Знают, что делать по любую сторону от мушки.

Незнакомые в кабинете почтительно улыбнулись. Маклаков продолжал:

— Один, между прочим, тоже был Десантником.

— Хорошо, — безразлично сказал Ашмарин. — У тебя все?

— Все. Можешь отправляться, желаю удачи. Твой груз и твои люди в сто шестнадцатой.

Ашмарин пошел к двери. Маклаков помедлил и бросил вдогонку:

— И возвращайся скорее, камрад. У меня есть для тебя интересная тема.

Ашмарин притворил за собой дверь и немного постоял. Потом он вспомнил, что лаборатория 116 находится пятью этажами ниже, и пошел к лифту. В лифте он встретил Тацудзо Мисима, плотного бритоголового японца в голубых очках. Мисима спросил:

— Ваша группа куда, Федор Семенович?

— Курилы, — ответил Ашмарин.

Мисима поморгал припухшими глазками, вынул носовой платок и принялся протирать очки. Ашмарин знал, что группа Мисима отправляется на Меркурий, на Горящее Плато. Мисима было двадцать восемь лет, и он еще не налетал своего первого миллиарда километров. Лифт остановился.

— Саёнара, Тацудзо, Ёросику, — сказал Ашмарин.

Мисима улыбнулся во весь рот.

— До свидания, Федор-сан…

В лаборатории 116 было светло и пусто. В углу справа стояло Яйцо — полированный шар в половину человеческого роста, в углу слева сидели два человека. Когда Ашмарин вошел, они встали. Ашмарин остановился, разглядывая их. Им было лет по двадцать пять, не больше. Один — высокий, светловолосый, с некрасивым красным лицом. Другой — пониже, смуглый красавец испанского типа, в замшевой курточке и тяжелых горных ботинках. Ашмарин сунул руки в карманы, привстал на цыпочки и снова опустился на пятки. «Новички», — подумал он. Неожиданно заныло в правом боку, там, где не хватало двух ребер.

— Здравствуйте, — сказал он. — Моя фамилия Ашмарин.

Смуглый показал белые зубы.

— Мы знаем, Федор Семенович. — Он перестал улыбаться и представился: — Кузьма Владимирович Сорочинский.

— Гальцев Виктор Сергеевич, — сказал светловолосый.

«Интересно, кто из них был Десантником, — подумал Ашмарин. — Наверное, этот, испанец Кузьма Сорочинский». Он спросил:

— Кто из вас был Десантником?

— Я, — ответил светловолосый Гальцев.

— И за что же вас? — спросил Ашмарин. — Если не секрет…

— Не секрет, — сказал Гальцев. — Дисциплина…

Он посмотрел Ашмарину прямо в глаза. У Гальцева были светло-голубые глаза в пушистых женских ресницах. Они как-то не шли к его грубому красному лицу.

— Да, — сказал Ашмарин, — Десантнику надлежит быть дисциплинированным. Любому человеку надлежит быть дисциплинированным. Впрочем… Что вы умеете, Гальцев?

— Я биолог. Специальность — нематоды.

— А-а… — протянул Ашмарин и повернулся к Сорочинскому: — А вы?

— Инженер-гастроном! — неожиданно громко отрапортовал Сорочинский, снова показывая белые зубы.

«Прелестно! — подумал Ашмарин. — Специалист по червям и кондитер. Недисциплинированный Десантник и замшевая курточка. Хорошие ребята!.. Особенно этот горе-Десантник. Черт бы побрал Маклакова!» Ашмарин представил себе, как Маклаков, придирчиво и тщательно отобрав из двух тысяч добровольцев составы межпланетных групп, посмотрел на часы, посмотрел на списки и сказал: «Группа Ашмарина. Курилы. Ашмарин человек деловой, опытный человек. Ему вполне достаточно троих. Даже двоих. Это же не на Меркурий, не на Горящее Плато. Дадим ему хотя бы вот этого Сорочинского и вот этого Гальцева. Тем более что Гальцев тоже был Десантником».

— Вы подготовлены к работе? — спросил Ашмарин.

— Да, — сказал Гальцев.

— Еще как, Федор Семенович! — добавил Сорочинский. — Обучены!

Ашмарин подошел к Яйцу и потрогал его прохладную полированную поверхность. Потом спросил:

— Вы знаете, что это такое?

Гальцев поднял глаза к потолку, подумал и произнес монотонным голосом:

— Эмбриомеханическое устройство «МЗ-8». Механозародыш, модель восьмая. Автономная саморазвивающаяся механическая система, объединяющая в себе программное управление «МХМ» — механохромосому Маклакова, систему воспринимающих и исполнительных органов, дигестальную систему и энергетическую систему. «МЗ-8» является эмбриомеханическим устройством, которое способно в любых условиях на любом сырье развертываться в любую конструкцию, заданную программой. «МЗ-8» предназначен…

— А вы? — обратился Ашмарин к Сорочинскому.

Сорочинский ответил, не задумываясь:

— Данный экземпляр «МЗ-8» предназначен для испытания в земных условиях. Программа стандартная, стандарт шестьдесят четыре: развитие зародыша в герметический жилой купол на шесть человек, с тамбуром и кислородным фильтром.

Ашмарин посмотрел в окно и спросил:

— Вес?

— Примерно полтора центнера.

Разнорабочие экспериментальной группы могли всего этого и не знать.

— Хорошо, — сказал Ашмарин. — Теперь я сообщу вам то, чего вы не знаете. Во-первых, Яйцо стоит девятнадцать тысяч человеко-часов квалифицированного труда. Во-вторых, оно действительно весит полтора центнера, и там, где понадобится, вы будете таскать его на себе.

Гальцев кивнул. Сорочинский сказал:

— Будем, Федор Семенович.

— Вот и прекрасно, — сказал Ашмарин. — Вот сразу и начинайте. Катите его к лифту и спустите в вестибюль. Затем отправляйтесь на склад и получите регистрирующую аппаратуру. Затем можете идти по своим делам. Явитесь со всем грузом на аэродром в восемь вечера. Постарайтесь не опоздать.

Он повернулся и вышел. Позади раздался тяжелый гул: группа Ашмарина приступила к выполнению первого задания.

2

На рассвете грузопассажирский стратоплан сбросил группу на птерокаре над Вторым Курильским проливом. Гальцев с большим изяществом вывел птерокар из пике, осмотрелся, поглядел на карту, поглядел на компас и сразу отыскал Байково — несколько ярусов двухэтажных зданий из белого и красного литопласта, охвативших полукругом небольшую, но глубокую бухту. Птерокар, выворачивая жесткие крылья, приземлился на набережной. Ранний прохожий (юноша в тельняшке и брезентовых штанах) объяснил им, где находится управление. В управления дежурный администратор острова, он же старший агроном, пожилой сутулый айн, встретил их приветливо и пригласил к завтраку.

Выслушав Ашмарина, он предложил на выбор несколько невысоких сопок у северного берега. Он говорил по-русски довольно чисто, только иногда останавливался посредине слова, как будто не был уверен в ударении.

— Северный берег — это довольно далеко, — сказал он. — И туда нет хорошей дороги. Но у вас есть птеро-кар. И потом, я не могу предложить вам что-нибудь ближе. Я плохо понимаю в физических опытах. Но бульшая часть острова занята под бахчи, баштаны, парники. Везде сейчас работают школьни-ки. Я не могу рис-ковать.

— Никакого риска нет, — сказал Сорочинский. — Совершенно никакого риска.

Ашмарин вспомнил, как однажды, два года назад, он целый час просидел на пожарной лестнице, спасаясь от пластмассового упыря, которому для самосовершенствования понадобилась протоплазма. Правда, тогда еще не было Яйца.

— Спасибо, — сказал он. — Нас вполне устраивает северный берег.

— Да, — сказал айн. — Там нет ни бахчей, ни парников. Там только береза. И еще где-то там работают архео-логи.

— Археологи? — удивился Сорочинский.

— Спасибо, — сказал Ашмарин. — Я думаю, мы отправимся сейчас же.

— Сейчас будет завтрак, — вежливо напомнил айн.

Они молча позавтракали.

— Спасибо, — поблагодарил Ашмарин, поднимаясь. — Я думаю, нам следует торопиться.

— До свидания, — сказал айн. — Если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь… как это… без стес-нения.

— Нет, мы не будем… как это… стес-няться, — заверил Сорочинский.

Ашмарин вскользь взглянул на него, а в птерокаре сказал:

— Если вы, юноша, позволите себе еще такую выходку, я вас выставлю с острова.

— Извиняюсь, — сказал Сорочинский, сильно краснея. Румянец сделал его смуглое гладкое лицо еще более красивым.

На северном побережье действительно не было ни бахчей, ни парников, была только береза. Курильская береза растет «лежа», стелется по земле, и ее мокрые узловатые стволы и ветви образуют плотные, непроходимые переплетения. С воздуха заросли курильской березы представляется безобидными зелеными лужайками, вполне пригодными для посадки не очень тяжелых машин. Ни Гальцев, который вел птерокар, ни Ашмарин и Сорочинский понятия не имели о курильской березе. Ашмарин показал на круглую сопку и проворчал: «Здесь». Сорочинский робко взглянул на Ашмарина и сказал: «Хорошее место». Гальцев выпустил шасси и повел птерокар на посадку прямо в центр обширного зеленого поля у подножия круглой сопки. Крылья машины замерли, и через минуту птерокар с треском зарылся носом в хилую зелень курильской березы. Ашмарин услышал этот треск, увидел миллионы разноцветных звезд и на время потерял сознание.

Потом он открыл глаза и прежде всего увидел руку. Она была большая, загорелая, и свежепоцарапанные пальцы ее словно нехотя перебирали клавиши на пульте управления. Рука исчезла, и появилось темно-красное лицо с голубыми глазами в женских ресницах.

— Товарищ Ашмарин, — сказал Гальцев, с трудом шевеля разбитыми губами.

Ашмарин, кряхтя, попробовал сесть. Очень болел правый бок и, кажется, саднило лоб. Он потрогал лоб и поднес пальцы к глазам. Пальцы были в крови. Он поглядел на Гальцева. Тот вытирал рот носовым платком.

— Мастерская посадка, — сказал Ашмарин. — Вы меня радуете, товарищ специалист по нематодам.

Гальцев молчал. Он прижимал к губам скомканный носовой платок, и лицо его было неподвижно. Высокий дрожащий голос Сорочинского донесся будто издалека:

— Он не виноват, Федор Семенович.

Ашмарин медленно повернул голову и посмотрел на Сорочинского.

— Гальцев не виноват, — повторил Сорочинский и отодвинулся.

Ашмарин приоткрыл дверцу кабины, высунул голову наружу и несколько секунд разглядывал вырванные с корнем, изломанные стволы, запутавшиеся в шасси. Он протянул руку, сорвал несколько жестких глянцевитых листочков, помял их в пальцах и попробовал на зуб. Листочки были терпкие и горькие. Ашмарин сплюнул и спросил, не глядя на Гальцева:

— Машина цела?

— Цела, — ответил Гальцев сквозь платок.

— Что, зуб выбили?

— Кажется…

— До свадьбы заживет, — пообещал Ашмарин. — Попробуйте поднять машину на верхушку сопки.

Вырваться из зарослей было не очень просто, но в конце концов Гальцев посадил птерокар на вершине круглой сопки. Ашмарин, поглаживая ладонью правый бок, вылез и огляделся. Отсюда остров казался безлюдным и плоским, как стол. Сопка была голая и рыжая от вулканического шлака. С востока на нее наползали заросли курильской березы, к югу тянулись зеленые прямоугольники бахчей. До западного берега было километров семь, за ним в сиреневой дымке проступали бледно-лиловые горные вершины, а еще дальше и правее в синем небе неподвижно висело странное треугольное облако с четкими очертаниями.

Северный берег был гораздо ближе. Он круто уходил в море, над обрывом торчала нелепая серая башня — вероятно, колпак старинного японского дота. Возле башни белела палатка и копошились фигурки людей. Это были археологи, о которых говорил дежурный администратор. Ашмарин потянул носом. Пахло соленой водой и нагретым камнем. И было очень тихо, не слышно было даже прибоя.

«Хорошее место, — подумал Ашмарин. — Яйцо надо оставить здесь, кинокамеры и прочее — на склонах, а лагерь оборудовать внизу, на бахчах. Арбузы, наверное, здесь еще зеленые». Затем он подумал об археологах. До них отсюда километров пять, но все равно их надо предупредить, чтобы они не очень удивлялись, когда механозародыш начнет развиваться. Интересно, что здесь делают археологи? Ашмарин позвал Гальцева и Сорочинского и сказал:

— Опыт проведем здесь. По-моему, место подходящее. Сырье — лава, туф, как раз то, что нужно. Приступайте.

Гальцев и Сорочинский подошли к птерокару и открыли багажник. Из багажника брызнули солнечные зайчики. Сорочинский залез в багажник, покряхтел и вдруг одним толчком выкатил Яйцо на землю. Хрустя по шлаку, Яйцо прокатилось несколько шагов и остановилось. Гальцев едва успел отскочить в сторону.

— Зря, — заметил он тихо. — Надорвешься.

Сорочинский спрыгнул и сказал басом:

— Ничего, мы привычные.

Ашмарин походил вокруг Яйца, попробовал толкнуть. Яйцо даже не покачнулось.

— Прекрасно, — сказал Ашмарин. — Теперь кинокамеры…

Они долго возились, устанавливая кинокамеры: одну с инфракрасным объективом, другую со стереообъективом, третью с объективом, регистрирующим температурные характеристики, четвертую панорамную…

Было уже около двенадцати, когда Ашмарин осторожно промакнул рукавом потный лоб и вытащил из кармана пластмассовый футляр с активатором. Гальцев и Сорочинский придвинулись сзади, заглядывая через его плечо. Ашмарин неторопливо вытряхнул активатор на ладонь — это была блестящая трубочка с присоской на одном конце и красной рубчатой кнопкой — на другом.

— Приступим, — сказал он вслух.

Он подошел к Яйцу и прижал присоску к полированному металлу. Помедлив секунду, большим пальцем надавил на красную кнопку.

Он отступил на шаг, не сводя глаз с Яйца. Теперь разве только прямым попаданием из ракетного ружья можно было остановить процессы, которые начались под блестящей оболочкой. Серия высокочастотных импульсов разбудила зародыш, сотни микрорецепторов послали в позитронный мозг и в механохромосому информацию о внешней среде, настройка механозародыша на полевые условия началась. Неизвестно, сколько времени она будет продолжаться. Но, когда настройка закончится, зародыш начнет развиваться.

Ашмарин взглянул на часы. Было двенадцать пять. Он с усилием отделил активатор от поверхности Яйца, спрятал в футляр и положил в карман. Потом он оглянулся на Гальцева и Сорочинского. Они стояли за его спиной и молча смотрели на Яйцо. Ашмарин в последний раз потрогал Яйцо и сказал:

— Пошли.

3

Ашмарин приказал устроить наблюдательный пункт между сопкой и бахчами. Яйцо было хорошо видно отсюда — серебряный шарик на рыжем холме под синим небом. Ашмарин послал Сорочинского к археологам, а сам уселся в траву в тени птерокара. Гальцев уже дремал, забравшись от солнца под птерокар. Ашмарин курил и поглядывал то на вершину сопки, то на странное треугольное облако на западе. В конце концов он взял бинокль. Как он и ожидал, треугольное облако оказалось снежным пиком какой-то горы, должно быть вулкана. В бинокль были видны узкие тени проталин, можно было даже различить снеговые пятна ниже неровной белой кромки. Ашмарин отложил бинокль и подумал о том, что зародыш выберется из Яйца, скорее всего, ночью, и это хорошо, потому что дневной свет сильно влияет на работу кинокамер. Затем он подумал, что Сермус, вероятно, вдребезги разругался с Маклаковым, но в Сахару все-таки поехал. Потом ему пришло в голову, что Мисима сейчас грузится на ракетодроме в Киргизии, и он снова ощутил ноющую боль в правом боку. «Старость, немощь», — пробормотал он и покосился на Гальцева. Гальцев лежал ничком, положив руки под голову.

Через полтора часа вернулся Сорочинский. Он был голый до пояса, его смуглая гладкая кожа лоснилась от пота. Щеголеватую замшевую курточку и сорочку он нес под мышкой. Сорочинский опустился перед Ашмариным на корточки и, блестя зубами, рассказал, что археологи благодарят за предупреждение и очень заинтересованы, что их четверо, но им помогают школьники из Байкова и Северокурильска, что они копают подземные японские укрепления середины прошлого века и, наконец, что начальником у них «оч-чень симпатичная девочка».

Ашмарин поблагодарил и попросил распорядиться насчет обеда. Он сидел в тени птерокара и, покусывая былинку, щурился на далекий белый конус. Сорочинский разбудил Гальцева, и они возились в стороне, негромко переговариваясь.

— Я приготовлю суп, — предложил Сорочинский, — а ты займись вторым, Витя.

— У нас где-то курятина есть, — сиплым со сна голосом сказал Гальцев.

— Давай курятину, — сказал Сорочинский, — Археологи прекрасные ребята. Один весь в бороде — живого места нет. Они копают японские укрепления сороковых годов прошлого века. Здесь была подземная крепость с двадцатитысячным гарнизоном. Этот бородатый подарил мне старинный пистолетный патрон. Вот!

Гальцев пробормотал недовольно:

— Не суй ты мне, пожалуйста, эту ржавчину!

Запахло супом.

— Начальник у них, — продолжал Сорочинский, — такая славная девушка. Блондинка и очень стройная. Она посадила меня в дот и заставила смотреть в амбразуру. Отсюда, говорит, простреливался весь северный берег.

— Ну, и как? — спросил Гальцев. — Действительно простреливался?

— Кто его знает. Наверное. Я в основном на нее смотрел. Потом мы с ней замеряли толщину перекрытий.

— Так два часа и замеряли?

— Угу. А потом я сообразил, что у нее такая же фамилия, как у бородатого, и сразу же удалился. А в казематах этих, я тебе скажу, прегадостно. Темно и на стенках плесень… А хлеб где?

— Вот он, — сказал Гальцев. — А может быть, она просто сестра этому бородатому?

— Может быть. А как Яйцо?

— Никак…

— Ну и ладно… Федор Семенович, прошу к столу.

За едой Сорочинский много говорил. Сначала он объяснил, что японское слово «тотика» происходит от русского термина «огневая точка». Затем он принялся очень длинно рассказывать о дотах, казематах, амбразурах и о плотности огня на квадратный метр. Поэтому Ашмарин постарался есть побыстрее и отказался от фруктов, оставил Гальцева наблюдать за Яйцом, забрался в птерокар и задремал. Вокруг было удивительно тихо, только Сорочинский, мывший у ручья посуду, время от времени принимался петь. Гальцев сидел с биноклем и не отрываясь глядел на вершину сопки. Когда Ашмарин проснулся, солнце садилось, с юга наползали темно-фиолетовые сумерки, стало прохладно. Горы на западе стали черными, серой тенью висел над горизонтом конус вулкана. Яйцо на вершине сопки сияло багровым пламенем. Над бахчами ползла сизая дымка. Гальцев сидел в той же позе и слушал Сорочинского.

— В Астрахани, — говорил Сорочинский, — я ел «Шахскую Розу». Это арбуз редкой красоты. Он имеет вкус ананаса.

Гальцев покашливал.

Ашмарин посидел несколько минут не двигаясь, прислушиваясь к ноющей боли в боку. Он вспомнил, как когда-то они с Горбовским ели арбузы на Вените. С Земли перебросили целый корабль арбузов для планетологической станции. Они ели арбузы, въедаясь в хрустящую мякоть, сок стекал у них по щекам, и потом они стреляли друг в друга скользкими черными семечками.

— …пальчики оближешь, говорю тебе как гастроном!

— Тише, — сказал Гальцев. — Разбудишь Старика.

Ашмарин сел поудобнее, положил подбородок на спинку переднего сиденья и прикрыл глаза. В кабине было тепло и немного душно — металлопласт кабины остывал медленно.

— Значит, тебе не приходилось летать со Стариком? — спросил Сорочинский.

— Нет, — сказал Гальцев.

— Мне его немного жаль. И одновременно я завидую. Он прожил такую жизнь, какую мне никогда не прожить. Да и многим другим тоже. Но все-таки он уже прожил.

— Почему, собственно, прожил? — спросил Гальцев. — Он только перестал летать.

— Птица, которая перестала летать… — Сорочинский замолчал. — Вообще время Десантников теперь прошло. Им конец, — сказал он неожиданно.

— Ерунда, — спокойно проговорил Гальцев.

Ашмарин услышал, как Сорочинский завозился на месте.

— Нет, не ерунда! Вот оно, Яйцо! — сказал Сорочинский. — Их будут делать сотнями и сбрасывать на неизвестные и опасные миры. И каждое Яйцо построит там лаборатории, ракетодром, звездолет. Оно будет разрабатывать шахты и рудники. Будет ловить и изучать твои нематоды. А Десантники будут только собирать информацию и снимать разнообразные пенки.

— Ерунда, — повторил Гальцев. — Лаборатории, шахты… А герметический купол на шесть человек?

— Что герметический купол?

— Под ним будут шесть человек.

— Все равно, — упрямо заявил Сорочинский. — Все равно Десантникам конец. Герметический купол с людьми — это только начало. Будут посылать вперед автоматические корабли, которые сбросят Яйца, а тогда, на все готовое, будут приходить люди…

Он стал говорить о перспективах эмбриомеханики, пересказывая известный доклад Маклакова. «Об этом много говорят, — подумал Ашмарин. — И все это верно». Когда были испытаны первые планетолеты-автоматы, тоже много говорили о том, что межпланетникам останется только снимать пенки. А когда Акимов и Сермус запустили первую «СКИБР» — систему кибернетических разведчиков, — Ашмарин даже хотел уйти из Десантников. Это было двадцать лет назад, и с тех пор ему приходилось не раз прыгать в ад за исковерканными обломками скибров и делать то, что не смогли сделать они. Конечно, и автоматические корабли, и скибры, и эмбриомеханика — все это в огромной степени увеличивает мощь человека, но полностью заменить живой мозг и горячую кровь механизмы не способны. И никогда не будут способны. «Новичок, — подумал Ашмарин про Сорочинского. — И болтлив неумеренно».

Когда Гальцев в четвертый раз сказал «ерунда», Ашмарин полез из машины. При виде его Сорочинский замолчал и вскочил. В руках у него была половинка недозрелого арбуза, из нее торчал нож. Гальцев продолжал сидеть, скрестив ноги.

— Хотите арбуза, Федор Семенович? — спросил Сорочинский.

Ашмарин помотал головой и, засунув руки в карманы, стал смотреть на вершину сопки. Красные отблески на полированной поверхности Яйца тускнели на глазах. Быстро темнело. Из тумана вдруг поднялась яркая звезда и медленно поползла по густо-синему небу.

— Спутник Восемь, — сказал Гальцев.

— Нет, — уверенно поправил Сорочинский. — Это Спутник Семнадцать… Или нет, это Спутник Зеркало.

Ашмарин, который знал, что это Спутник Восемь, стиснул зубы и пошел к сопке, Сорочинский ужасно надоел ему. Надо было осмотреть кинокамеры.

Возвращаясь, он увидел огонь. Неугомонный Сорочинский развел костер и теперь стоял в живописной позе, размахивая руками.

— …цель — это только средство, — услыхал Ашмарин. — Счастье не в самом счастье, но в беге к счастью…

— Я это уже где-то читал, — сказал Гальцев.

«Я тоже», — подумал Ашмарин. Не приказать ли Сорочинскому лечь спать? Ашмарин поглядел на часы. Светящиеся стрелки показывали полночь. Было совсем темно.

4

Яйцо лопнуло в два часа пятьдесят три минуты. Ночь была безлунная. Ашмарин дремал, сидя у костра, повернувшись к огню правым боком. Рядом клевал носом краснолицый Гальцев, по другую сторону костра Сорочинский читал газету, шелестя страницами. И вот Яйцо лопнуло.

Раздался резкий, пронзительный звук, похожий на звон экструзионной машины, когда она выплевывает готовую деталь. Затем вершина сопки коротко озарилась оранжевым светом. Ашмарин посмотрел на часы и встал. Вершина сопки довольно четко выделялась на фоне звездного неба. И, когда глаза, ослепленные костром, привыкли к темноте, все увидели множество слабых красноватых огоньков, медленно перемещающихся вокруг того места, где находилось Яйцо.

— Началось! — зловещим шепотом произнес Сорочинский. — Началось! Витя, проснись, началось!..

— Может быть, ты помолчишь наконец? — быстро сказал Гальцев. Он тоже говорил шепотом.

Из всех троих только Ашмарин знал, что происходило на вершине.

Первые десять часов после пробуждения механозародыш настраивался на обстановку. Абстрактные команды, заложенные в позитронное программное управление, видоизменялись и исправлялись в соответствии с внешней температурой, составом атмосферы, атмосферным давлением, влажностью и десятками других факторов, определенных рецепторами. Дигестальная система — великолепный «высокочастотный желудок» зародыша — приспосабливалась к переработке лавы и туфа в полимеризованный литопласт. Нейтронные аккумуляторы готовились отпускать точные порции энергии для каждого процесса. Когда настройка закончилась, зародыш начал развиваться. Все в Яйце, что не понадобилось для развития в данной обстановке, пошло на переделку и укрепление рабочих органов — эффекторов. Потом дело дошло до оболочки. Оболочка была прорвана, и механозародыш принялся осваивать подножный корм.

Огоньков становилось все больше, они двигались все быстрее. Послышалось жужжание и визгливый скрежет — эффекторы вгрызались в почву и перемалывали в пыль куски туфа. Пых, пых!.. Бесшумно отделились от вершины и поплыли в звездное небо клубы светящегося дыма. Неверный дрожащий отсвет на секунду озарил странные, тяжело ворочающиеся формы, затем все снова скрылось. Скрежет и треск усилились.

— Может, подойдем поближе? — спросил Сорочинский.

Ашмарин не ответил. Он вдруг вспомнил, как испытывался первый механозародыш, модель Яйца. Это было несколько лет назад. Тогда он был еще совершенным новичком в эмбриомеханике. В обширном павильоне возле института разместился зародыш: восемнадцать ящиков, похожих на несгораемые шкафы, — вдоль стен и огромная куча цемента — посредине. В куче цемента прятались эффекторная и дигестальная системы. Маклаков махнул рукой, и кто-то включил рубильник. Они просидели в павильоне до позднего вечера, забыв обо всем на свете. Куча цемента таяла, и к вечеру из пара и дыма возникли очертания стандартного литопластового домика на три комнаты, с паровым отоплением и автономным электрохозяйством. Он был совершенно такой же, как фабричный, только в ванной остались керамический куб-«желудок» и сложные сочления манипуляторов. Маклаков осмотрел домик, тронул ногой манипуляторы и сказал:

«Пожалуй, хватит кустарничать. Надо сделать Яйцо».

Вот тогда было впервые произнесено это слово. Потом было много работы, много удач и очень много неудач. Эмбриомеханический зародыш учился настраивать себя, приспосабливаться к резким изменениям обстановки, самовосстанавливаться. Он учился безотказно служить человеку в самых сложных и опасных условиях. Он учился развиваться в дома, экскаваторы, ракеты, он учился не разбиваться при падении с огромной высоты, не выходить из строя в волнах расплавленного металла, не бояться абсолютного нуля. Сотни человек, десятки институтов и лабораторий помогали механозародышу превратиться в то, чем он стал теперь: в Яйцо. Нет, это хорошо, что Ашмарину пришлось остаться на Земле. И кто он такой, чтобы претендовать на большее?

На вершине холма клубы светящегося дыма взлетали все чаще и чаще, треск, скрип и жужжание слились в непрерывный дребезжащий шум. Блуждающие красные огоньки образовывали цепочки, цепочки свивались в причудливые подвижные линии. Розовое зарево занималось над ними, и уже можно было различить что-то огромное и горбатое, качающееся, словно лодка на волнах.

Ашмарин снова взглянул на часы. Было без пяти четыре. Видимо, лава и туф оказались благоприятным материалом: купол рос гораздо быстрее, чем на цементе. Интересно, что покажут температурные измерения? Механизм надстраивает купол с верхушки к краям, при этом эффекторы забираются все глубже в сопку. Чтобы купол не оказался под землей, зародышу придется позаботиться либо о свайных подпорках, либо о передвижении купола в сторону от ямы, которую вырыли эффекторы. Ашмарин представил себе добела раскаленные края купола, к которым лопаточки эффекторов лепят все новые и новые частицы вязкого от жара литопласта.

На минуту вершина сопки погрузилась в темноту, грохот смолк, слышалось только неясное жужжание. Зародыш перестраивал работу энергетической системы.

— Сорочинский! — позвал Ашмарин.

— Я, — послышалось из темноты.

— Обойдите сопку справа и ведите наблюдение оттуда. На сопку не подниматься ни в коем случае.

— Бегу, Федор Семенович!

Было слышно, как он шепотом попросил у Гальцева фонарик, затем желтый кружок света запрыгал по гравию и исчез.

Грохот возобновился. Снова над вершиной сопки загорелось розовое зарево. Ашмарину показалось, что черный купол немного переместился, но он не был уверен в этом. Он с досадой подумал, что Сорочинского надо было послать в обход сопки сразу, как только зародыш вылупился из Яйца. Впрочем, обо всем в должное время отчитаются кинокамеры.

Вдруг что-то оглушительно треснуло. На вершине полыхнуло красным. Медленная багровая молния проползла по черному склону и погасла. Розовое зарево стало желтым и ярким и сейчас же заволоклось густым дымом. Бухающий удар расколол небо, и Ашмарин с ужасом увидел, как в дыму и пламени, окутавших вершину, поднялась огромная тень. Что-то массивное и грузное, отсвечивающее глянцевитым блеском, закачалось на тонких трясущихся ногах. Бухнул еще удар, еще одна раскаленная молния зигзагом прошла по склону. Дрогнула земля, и тень, повисшая в дымном зареве, рухнула.

Тогда Ашмарин побежал на сопку. В сопке что-то гремело и трещало, волны горячего воздуха валили с ног, и в красном пляшущем свете Ашмарин видел, как падают, увлекая за собой куски лавы, кинокамеры — единственные свидетели того, что произошло на вершине.

Бухающий удар расколол небо…

Он споткнулся об одну камеру. Она валялась, растопырив изогнутые ноги штатива. Тогда он пошел медленнее, и горячий гравий сыпался по склону ему навстречу. Наверху стало тихо, но там что-то еще тлело в дыму. Неожиданно раздался еще один удар, и Ашмарин увидел несильную желтую вспышку.

На вершине пахло горячим дымом и чем-то незнакомым и кислым. Ашмарин остановился на краю огромного провала с почти отвесными краями. В этом провале лежал на боку почти готовый купол, герметический купол на шесть человек, с тамбуром и кислородным фильтром. В яме тлел раскаленный шлак, на его фоне было видно, как слабо и беспомощно двигаются потерявшие управление гемомеханические щупальца зародыша. Из ямы тянуло горелым и кислым.

— Да что же это? — послышался голос Сорочинского.

Ашмарин поднял голову и увидел на другой стороне ямы Сорочинского, стоявшего на четвереньках на самом краю.

— Дед бил-бил, не разбил, — уныло сказал Сорочинский. — Баба била-била…

— Молчать! — прорычал Ашмарин.

Он сел на край ямы, свесил ноги и стал спускаться.

— Не надо, — сказал Гальцев. — Опасно…

— Молчать! — повторил Ашмарин.

Надо было немедленно понять, что здесь произошло. Не может быть, чтобы подвела конструкция Яйца — самой совершенной из машин, созданных человеком. Самой неуязвимой машины, самой умной машины.

Сильный жар опалил лицо. Ашмарин зажмурился и соскользнул вниз мимо докрасна раскаленного края новорожденного купола. Он встал и недоуменно огляделся. Перед ним чернели оплавленные бетонные своды и ржавые, скрюченные прутья арматуры. Впереди виднелся широкий темный проход, который вел куда-то в недра сопки. Под ногами что-то тяжело повернулось. Ашмарин нагнулся. Он не сразу понял, что это за серый металлический обрубок, а когда понял, то понял все. Это был артиллерийский снаряд.

В темени сопки зияла пустота. Какие-то мерзавцы сто лет назад устроили в ней залитое бетоном темное помещение. Они набили это помещение артиллерийскими снарядами. Механизмы, рожденные Яйцом, устанавливая опорные сваи, пробили старинные своды насквозь. Сгнивший бетон не выдержал тяжести, сваи провалились в него, как в трясину. Тогда машина принялась заливать бетон расплавленным литопластом. Она не могла знать, что здесь склад снарядов. Она не могла знать, что это такое — артиллерийские снаряды, потому что люди, которые дали ей программу жизни, забыли о том, что такое артиллерийский снаряд. Кажется, снаряды заряжались тротилом. Тротил испортился за сто лет, но не совсем. Не во всех снарядах. Все, что могло взрываться, начало взрываться. И замечательная машина превратилась в кучу хлама.

Но не могла же она знать, что под круглой сопкой спрятан старинный японский склад снарядов, приготовленных для нападения на соседнюю страну, что длинная грязная лапа преступлений вековой давности дотянется до нее…

Сверху посыпались камешки. Ашмарин поглядел вверх и увидел, что к нему спускается Гальцев. По противоположной стене спускался Сорочинский.

— Куда вы лезете?! — крикнул Ашмарин.

Гальцев не ответил, а Сорочинский сказал тонким голосом:

— Мы хотим помочь вам, Федор Семенович.

— Вы мне не нужны.

— Мы только… — начал Сорочинский и запнулся. По стене позади Ашмарина побежала трещина.

— Осторожно! — заорал Сорочинский.

Ашмарин шагнул в сторону, споткнулся о снаряд и упал. Он упал лицом вниз и сейчас же перевернулся на спину. Купол качнулся и тяжело рухнул, глубоко уйдя раскаленным краем в черную землю. Земля вздрогнула. Горячий воздух хлестнул Ашмарина по лицу.

5

Над сопкой, где тускло поблескивал торчащий из воронки купол, висел белый дымок. Там еще что-то тлело и время от времени глухо потрескивало. Гальцев с красными глазами сидел, обхватив колени руками, и смотрел на сопку. Руки его были обмотаны бинтами и вся левая половина лица стала черной от грязи и копоти — он так и не умылся, хотя солнце взошло уже давно. У костра спал Сорочинский, накрыв голову замшевой курткой.

Ашмарин лег на спину и заложил руки под голову. Не хотелось смотреть на сопку, на белый дымок, на свирепое лицо Гальцева. И было очень хорошо лежать и смотреть в синее-синее небо. В синее небо можно смотреть часами. Он знал это, когда был Десантником, прыгал на северный полюс Венеры, штурмовал Ганимед, сидел один в разбитом планетолете на Трансплутоне. Там вообще не было неба, была черная звездная пустота и ослепительная звезда — Солнце. Тогда казалось, что он отдал бы последние минуты жизни, лишь бы еще раз увидеть синее небо. На Земле это чувство забывается быстро. Так было и раньше, когда он годами не видел синего неба и каждая секунда этих лет могла стать его последней секундой. Но Десантнику не пристало думать о смерти. Зато надо много думать о возможном поражении. Но поражение — это всегда только неудачный вариант дороги к победе, иногда случайность, через которую можно перешагнуть. Нужно перешагнуть. Только мертвые не могут бороться. Впрочем, нет. Мертвые тоже могут мешать и даже наносить поражение.

Ашмарин приподнялся и посмотрел на Гальцева, и ему захотелось спросить, что он обо всем этом думает. Ведь Гальцев тоже был Десантником. Правда, он был плохим Десантником. И, наверное, думал, что нет ничего на свете хуже поражения.

Гальцев медленно повернул голову, пошевелил губами и вдруг сказал:

— У вас глаза красные, Федор Семенович.

— У вас тоже, — сказал Ашмарин.

Надо было связаться с Маклаковым и рассказать все, что случилось. Он встал и, тяжело ступая по траве, направился к птерокару. Он шел, запрокинув голову, и смотрел в небо. Можно было часами смотреть в небо, такое оно синее и удивительно хорошее. Небо, под которое возвращаются.