Разведчик ПАГ
Он мечтал стать ледовым разведчиком. В 30-е годы его мечта сбылась.
Но навигация в Арктике – всего несколько летних месяцев. И больше, чем летать надо льдами, ему приходится по льдам ездить. Промеры глубин у побережья Чукотки, наблюдения за течениями, за температурой воды, словом, обычная жизнь гидролога полярной станции.
Павел Гордиенко хотел работать на самом новом, самом современном и быстром виде транспорта – на самолете. А всю зиму, весну и осень ему приходилось ездить на самом древнем, самом медленном транспорте Севера – на собачьей упряжке.
Пройдет много лет. Павел Афанасьевич Гордиенко, или попросту ПАГ, как называют его друзья, станет известным ученым. Участники дрейфа комсомольско-молодежной станции «Северный полюс-19» в своей книге напишут: «ПАГ в Арктике – это как пароль: открывает двери и сердца. С огромным уважением и любовью произносят это короткое слово на обоих полюсах Земли». Он станет доктором географических наук, руководителем лаборатории изучения ледового плавания Арктического и антарктического научно-исследовательского института. И вот пожилой уже человек часто будет говорить: «Я счастлив, что застал в Арктике те времена, когда собачьи упряжки еще не ушли в прошлое».
На самолетах вдоволь налетаются его ученики, ученики его учеников, а вот изъездить тысячи километров на собачьих упряжках им не придется, уже не застанут они на Севере нарт, запряженных десятком сибирских или чукотских лаек. И останется им только сожалеть, что времена те прошли.
…Он ехал по белой нескончаемой тундре, по заметенному снегом побережью океана. И сам бог, наверное, не знал, где кончается лед и начинается берег. Все белым-бело.
Это сейчас белым-бело. Но час, когда небо светлеет, пробежит, белый цвет исчезнет. И даже черную спину вожака не различишь. Накроет полярная чукотская ночь все кругом. Только часик дает она людям. Не успел поймать этот час – дальше как хочешь.
Если бы он не сбился с пути, если бы пораньше отыскал старую землянку – эту последнюю свою точку на всем побережье от мыса Ванкарем до мыса Шмидта, — то к Новому году успел бы домой. Он так и рассчитывал: за две недели управится, завезет корм собакам, сделает в старых охотничьих землянках склады, и к Новому году вернется на станцию, вместе со всеми сядет за стол. Весной, когда появится солнце, можно будет работать спокойно. Ездить по льду пролива Лонга, измерять глубины, брать пробы воды и возвращаться к берегу со спокойной душой, зная, что корм собакам есть.
А в упряжке восемь голов. Если на двенадцать дней едешь, только корма 160 килограммов бери. Значит, один корм повезешь, больше ничего не взять. На нарты только килограммов двести и положишь, иначе собаки не потянут. Вот и надо загодя, зимой, делать кормовые склады.
Старый каюр, изъездивший побережье Ледовитого океана, учил его, человека молодого, сугубо городского, езде на собаках.
Звали каюра Федор Моисеевич. Был он русским, потомственным охотником, а значит, и каюром потомственным. Отец его помогал отбирать сибирских и колымских собак еще Нансену и Амундсену. Знатоком считался непревзойденным. Федор Моисеевич любил повторять: «Через собак все наше семейство по побережью прославилось».
Каюр учил молодого гидролога управлять упряжкой, подбирать собак, делать нарты. В первый год сам с ним ездил – и по побережью, и по океану. Помогал крутить ручку лебедки, наполнять бутылочки океанской водой.
Федор Моисеевич ему упряжку и подбирал. Подбирал собак окраса самого разного – черного, бурого, серого, серого с белым, белого. Павел еще смеялся: не упряжка, а разноцветные карандаши. И только когда он поездил на этой упряжке по снежному насту, отлучаясь от станции на две, на три недели, понял, как важно, чтобы глаза успокаивались, глядя на разноцветье бегущих впереди собак, чтобы отдохнули глаза от нестерпимо белого, слепящего снега.
И вожака ему выторговал у одного чукчи Федор Моисеевич.
Павел уже не помнит, когда впервые он окрестил вожака этим именем – Дон-Кихот. Было у собаки имя другое – Пестряк. Имя верное, точное. Пес красивый, худой, длинноногий, с высоко поднятой мордой. Гордый пес. Окраса черного, но с двумя белыми пятнами. Пятна эти – вокруг глаз. Словно для того, чтобы глаза – темные, большие – горели еще ярче на белых кругах. Пес был чуть выше всех собак в упряжке. Старый каюр сразу отличил его среди чукотских лаек, определил, что породы он не здешней, камчатской, и, восхищенно растягивая слово, лишь сказал: «Да, кам-ча-дал…»
Дон-Кихот силы был необыкновенной. Он мог на ходу остановить всю упряжку – семерых резвых, молодых чукотских лаек.
А сейчас ему не мог помочь даже Дон-Кихот. Потеряли они дорогу. И не хочет вожак идти вперед – куда идти? Но ведь километров восемьдесят они проехали. Это точно. Значит, до косы Двух пилотов километров десять. Совсем рядом, на косе, — землянка, где надо оставить последний мешок с собачьим кормом. Если бы добраться до землянки, можно было бы переждать там пургу, отогреться, заночевать. Но, видно, даже Пестряк выдохся. Не ведет упряжку, сам еле ноги волочит. И все время оглядывается на каюра, словно просит: дай отдохнуть. Видно, разбаловал он своего любимца. Федор Моисеевич тоже знаток: «Хороший вожак дорогу сам знает». Выходит, знает, да не всегда. Вот тебе и Дон-Кихот – ни с места… Ну, пусть немножко передохнут.
Павел расстегнул ворот кухлянки, достал портсигар. Перекурить в такой ситуации – лучшее дело. И мысли успокаивает, и душу согревает. Вот только худо, что пурга начинается. Страшное дело пурга на Чукотке. Страшнее всего она на берегу – на голом, открытом берегу. Снег забивает глаза, пронзает насквозь ветер. Вообще-то представить чукотскую пургу может каждый, кто хоть разок бывал на аэродроме. Попробуйте стать позади самолета, когда запущены моторы. С трудом устоите: вот-вот воздушный поток подхватит и отшвырнет метров за сто от самолета. Вот что такое пурга на Чукотке… Тут уж некогда рассиживаться, надо ехать. Иначе никто не поручится, что когда-нибудь эту косу, где погибли два пилота, не придется назвать косой Двух пилотов и одного молодого гидролога.
Он ехал вдоль берега. Он уже ничего не видел кругом. И разве увидишь в этой круговерти землянку? Занесло уже ее, наверняка занесло. Метет так, что даже Пестряка впереди не видно.
А Пестряк чего-то чудит. Его гонишь прямо, а он все норовит остановиться, свернуть.
Павел подобрал увесистую ледышку и кинул в Пестряка. Кинул так, чтобы побольнее было. Ведь если вожак бежит неохотно, то остальные норовят вообще сачкануть… Еще одну ледышку запустил. Но не хочет Пестряк идти куда надо и все тут. Упрямый, вредный пес. Вот жаль, его постолом не достать. А то бы уж получил…
Озлясь на собаку, на себя, на пургу, на весь этот мрачный свет, Павел встал с нарт, взял, словно дубинку, постол и пошел на Пестряка. Тот и с места не сдвинулся.
— Ну, поведешь упряжку? — в последний раз спросил Павел. А Пестряк сидел на задних лапах и смотрел ему в глаза. И тогда Павел стукнул его по голове.
И все равно не сдвинулся Пестряк с места.
Ну не убивать же его.
Гидролог вернулся к нартам, сел спиной к ветру и сказал:
— Не хотите ехать – помирайте. Все вместе помрем.
Он сидел на нартах и смотрел, как коченеют на тридцатиградусном морозе руки. Да еще ветер. Даже папироса не согревает. Он достал из-за пазухи согревшуюся от тела фляжку, сделал глоток. Чуть полегчало.
И снова уставился на свои руки.
Силой его бог не обидел. Кулачища с футбольный мяч. Ладонь расплющенная, как сковорода, пальцы широкие, словно литые. На такие посмотришь и подумаешь: чтобы сжать их в кулак, надо каждый по очереди загибать, сами не согнутся. Но кому она нужна сейчас, эта сила?
Он сидел, опустив голову к коленям, — так меньше задувало, и пурга не била иголками в лицо.
Спирт чуть поднял настроение. Не погибать же в самом деле тут! Надо ехать, надо двигаться, искать землянку.
Он выбросил окурок, поднял голову и посмотрел в непроглядную молочную мглу. Куда тут поедешь?
И словно мираж он вдруг увидел в этой мгле совсем поблизости от нарт черное пятно – кончик торчащей из снега трубы.
Он подбежал к трубе, стал разрывать снег голыми руками, унтами, забыв, что есть рукавицы, что на нартах привязана маленькая, вроде саперной, лопатка.
И вдруг он остановился, выпрямился и обернулся на собак.
Пестряк сидел на задних лапах и смотрел на него.
Дон-Кихот вывел его на землянку, вывел быстрее, чем он рассчитывал.
…Он отрыл вход и завел собак. Землянка делилась на две части. Половина – для собак, половина – для людей. У печки лежали кучкой заготовленные дрова, в бутылке был керосин.
Пурга не утихала три дня. Но в землянке было тепло, даже душно. Снег, видимо, забил все щели… Хотелось высунуться, глотнуть воздуха, скинуть с себя дрему. Но наверху только выл ветер и неслись тучи снега. Казалось, все на земле пришло в движение.
На третий день был Новый год.
Гидролог отлил из фляги спирта, сказал сам себе: «Ну, будем, с Новым годом».
Он улегся на нары, уже привычно ощутив под головой что-то жесткое, лежавшее под пахучей шкурой. Поднял шкуру, посмотрел, что там. И увидел толстую, замусоленную книгу. Это была «Библия», на английском.
Ночью он лежал на нарах и читал «Библию». Собственно, не саму «Библию», а записи карандашом, оставленные каким-то охотником на полях. Каждый день тот писал, какая сегодня погода. Шесть лет вел он этот дневник. Сначала температуру обозначал в градусах. Но однажды записал: «Разбил термометр. Другого нет. Придется погоду на глаз мерять». И дальше шло так: «теплее, чем в прошлом году в этот день», «холоднее, чем вчера», «тучи с востока», «туч полно». Записи были однообразные, скупые, но человек, знакомый со здешней жизнью, по ним мог представить и жизнь охотника, жизнь косы Двух пилотов.
Читал Павел всю ночь. Заснул под утро, когда в лампе кончился керосин.
Утром пурга стихла так же неожиданно, как навалилась.
Первым делом он пошел к вожаку. Трепал его по загривку, брал в руки его морду:
— Ты простишь меня, Дон-Кихот?..
Да, путешествуя на собаках, он мечтал летать на самолетах. В Арктике на собаках в те годы ездил каждый. А вот подняться в небо, полетать на ледовой разведке мог далеко не каждый, даже опытный гидролог.
В первый свой полет Павел отправился с Василием Михайловичем Махоткиным на знаменитой «Дарье», как называли тогда в Арктике летающую лодку «Дорнье-Валь».
…1937-й год. Павлу Гордиенко двадцать четыре года. Он учится в Московском гидрометеорологическом институте и на Диксоне – на дипломной практике. Работает гидрологом полярной станции. Махоткин обещал его взять в полет, и он здорово волнуется: неизвестно, выдержит ли, не начнет ли его укачивать. Он уже знает, как болтает «Дарью» в воздухе, как подбрасывает ее на волнах. Знает по рассказам, как всегда, чуть преувеличивающим все невзгоды. Но ему очень не хочется опозориться перед прославленным Махоткиным. Да к тому же если он окажется непригодным для полетов – его просто не будут брать на ледовую разведку. И так в доме, где по соседству с гидрологами, синоптиками, радистами живут летчики, можно услышать:
— Да что мы, сами дорогу судам не найдем? Нужны нам эти ученые! Только лишний балласт возить.
— Вы эти разговоры, ребятки, бросьте, — останавливал летчиков Махоткин. — И ты, гидролог Паша, на это внимания не обращай. Вот вернемся мы завтра с Домашнего, вывезем североземельских зимовщиков и на разведку с тобой пойдем.
И вот Махоткин уже возвращается на Диксон. С Домашнего несколько часов назад сообщили: «Вылетел». А дни осенью на Диксоне совсем короткие, сумрачные, мелькают они быстро. И наступает туманная, со снегом и дождем ночь. Да и подмораживает к вечеру: все же конец сентября. Почти зима. В бухте уже стоит молодой ледок. Как же сядет Махоткин в такую погоду, да еще в сумерки?
Но, пожалуй, больше всех беспокоится Павел. Он чаще других выбегает из дома, всматривается в сумерки, прислушивается. Быть может, и грешно так думать, но случись что с самолетом – сорвется его первая ледовая разведка. Другого самолета на Диксоне нет.
В тот год только один экипаж Махоткина проводил суда в Карском море, в проливе Вилькицкого. В море Лаптевых работал экипаж Черевичного, он летал у Новосибирских островов, на Диксоне не садился…
Где-то вдалеке – гул мотора. Быть может, показалось?
— Вон летит! — сказал синоптик Фролов. — Летит наш Махоткин.
На сумеречном горизонте появилась точка. Несколько кругов над бухтой – Махоткин ищет хоть маленькую полоску чистой воды. Ветер все же развел льды. Самолет прицелился и сел на небольшую черную полосу.
…На следующее утро бухта, откуда поднималась «Дарья», — в тумане. Опять переживания: сорвется полет.
— Разве для нашего командира это туман? — сказал бортмеханик Косухин, словно угадав мысли гидролога. — Это для него пустяки.
В носу – небольшой люк, где обычно хранят якорь и трос. Это единственное свободное место на самолете и предназначается молодому гидрологу-наблюдателю. Правда, оно самое неудобное.
Маленькое жесткое откидное сиденье без спинки сразу напомнило Павлу те места в московских театрах, на которые студентам только и хватало денег. Но в театре есть антракт – можно пройтись, размяться, да и спектакль идет часа два с небольшим. А гидролог-наблюдатель должен просидеть на таком месте все восемь, а то и десять часов полета.
Гордиенко натянул меховой шлем, надел защитные очки, уселся на свое место, огляделся вокруг.
— Отличное место, — решил он. — Отсюда все прекрасно видно.
И вот уже затрещал маленький движок, по дюралевой палубе лодки загрохотали болотные сапоги – механик пошел проворачивать винты.
Движок замолк. В тишине прозвучала команда:
— Контакт!
— Есть контакт!
— От винта!
Зачихал мотор, отошел катер, доставивший летчиков на «Дарью», и тут же оглушительно загудели двигатели. Летающая лодка медленно ползет по бухте, набирая скорость. Павел ждет: сейчас он увидит, как оторвется «Дарья» от воды. Наверное, это будет красивое зрелище. И даже рев двигателей, пронзавший, казалось, до печенок, не может умерить восторга.
Но взлета он так и не увидел.
Пришлось ползти вслед за механиком и радистом в хвост, чтобы «Дарье» легче было взлететь. Волны забили по днищу, стало трясти. Через люк начала хлестать вода. И вдруг тряска прекратилась – это самолет оторвался от волн. Гидролог пополз на свое место, уже залитое потоками воды, — теперь всю дорогу предстояло сидеть на промокшем сиденье.
Только он высунулся из люка, чтобы увидеть наконец-то картину, о которой столько мечтал, как его захлестнул сильный поток воздуха. Сразу же обожгло лицо, казалось, в щеки впиваются тысячи мелких иголок, заслезились глаза.
Самолет поднялся над бухтой и взял курс на северо-восток, к мысу Челюскин, в пролив Вилькицкого, где застряли суда. В бухте Диксона тоже собралось больше двадцати пароходов.
— Как бы не пришлось им здесь зимовать, — говорил перед полетом Махоткин. — Эх, сейчас бы ледоколы поактивней работали, вывели бы мы их на восток!
А ледоколы как назло стоят. «Ермак» только несколько караванов успел провести в Карское море. Провел он и «Моссовет» – пароход новый, только что появившийся в Арктике. Надеялись, что «Моссовет» впервые сможет сделать двойной сквозной рейс: пройдет с ленинградскими и мурманскими грузами в Петропавловск и вернется на запад.
Планы на навигацию большие. Суда должны доставить множество грузов на Лену, в Амбарчик, на полярные станции побережья Чукотки. Но «Ермак», проводя «Русанова» и «Сталинград» от архипелага Норденшельда к Диксону, выбился из сил. В конце августа у острова Белуха он вместе с пароходами попал в ледовые тиски. На помощь вылетел Махоткин. Он выяснил, что кромка льда проходит всего в десяти милях от зажатых судов. Но прошло две недели, пока «Ермак» выбрался из плена. Была уже середина сентября. Угольные трюмы «Ермака» опустели, в корпусе – пробоина. Пароходы так и остались во льдах.
Зажало и караван, который проводил ледокол «Ленин», — льды затянули его в лабиринт островов архипелага Норденшельда. Караван под проводкой «Ф. Литке» тоже застрял. Вместе с ним встал и «Моссовет» – к тому времени он возвращался из Петропавловска на запад.
Когда «Ермак» снова стал работать во льдах, время было уже упущено – шел октябрь. Ледокол смог только забрать часть пассажиров с оставшихся на зимовку судов.
…Павел смотрит вниз, и печальная картина разворачивается перед ним. В проливе Вилькицкого застыли среди льдов пароходы. И сколько ни кружит самолет, нет ни одной лазейки – ни одной черной змейки разводья. Единственный черный цвет – дым из труб «Моссовета» и «Урицкого», «Малыгина» и «Г. Седова»…
Заслышав шум моторов, люди выходят на палубу, но машут вслед самолету как-то неохотно, невесело, словно понимают, что никаких добрых вестей «Дарья» не принесла и не принесет..
Сотни людей знают, что они обречены на зимовку среди полярных льдов. А еще Де-Лонг сказал, что о зимовке в Арктике лучше читать у камина, укутавшись пледом, чем самому пережить все это…
Хорошо, что есть хоть запас продовольствия, но его надо будет экономить построже, так же строго, как придется экономить уголь, тепло. А уголь уже на исходе. С самолета видно, как внизу пилят кубики снега и укладывают их на палубе, вплотную к переборкам, к иллюминаторам, чтобы сберечь тепло, забаррикадироваться от ветра.
Летать уже явно бесполезно. Нет прохода. А биться ледоколы уже не в силах, их угольные трюмы почти пусты, нет угля – нет сил для борьбы.
Экипаж «Дарьи» возвращается домой без особого настроения. В штабе ждут Махоткина с хорошими новостями. А где он возьмет эти хорошие новости, когда всюду непроходимые льды, когда всем уже ясно – не пробиться.
Впереди замаячила знаменитая стопятнадцатиметровая радиомачта Диксона. Лодка пошла на посадку. Вдруг показалось, что по дну ее кто-то царапнул огромным гвоздем. Самолет коснулся волны, осел, и очередная порция ледяной воды обрушилась на гидролога.
Вот он и закончился – первый полет.
— Так-то, гидролог Павел, — вздохнул Махоткин, когда они шли в штаб докладывать обстановку. — Теперь ты понял, что такое льды и как с ними бороться? Не понял? И я не понял. И никто пока понять не может.
А Павел глядел на сумрачного на сей раз Махоткина и старался скрыть свое настроение. В такой ситуации нельзя было признаться, что настроение у него отличное. Он впервые поднялся в небо на гидросамолете! Увидел, как четко, спокойно и красиво работает экипаж Махоткина. Убедился, какие прекрасные возможности открываются для наблюдений за льдами с высоты полета, когда на многие километры кругом – обзор великолепный.
Уже зимой, в Москве, Павел закончил свою дипломную работу, начатую на Диксоне. Теперь все полеты, все переживания спрессованы в небольшой синей папке, на которой печатными буквами выведено: «Ледовые условия арктической навигации 1937 года».
С тех пор льдам Арктики, плаваниям среди этих льдов будут посвящены все его работы. О льдах Арктики – кандидатская. О льдах Арктики – докторская. Но пока что он не думает о том, что станет кандидатом, а потом и доктором наук. Пока одна забота – добиться, чтобы после института его снова послали в Арктику и он смог бы летать на ледовую разведку.
И он этого добивается. Распределение – на Чукотку, на мыс Шмидта, гидрологом полярной станции.
Это были годы, когда гидролог-наблюдатель на самолете ледовой разведки не стал еще таким же необходимым человеком, как, скажем, штурман или радист. Многим он казался даже лишним, ненужным. До этого ведь летали на разведку без гидрологов. Разведчиками были штурманы, летчики – они сами за обстановкой наблюдали, караваны проводили. Хотя многие во льдах разбирались плохо. Порой полярные капитаны вообще не обращали внимания на данные ледовой разведки – плавали во льдах, сообразуясь с собственным опытом, скорее даже с собственным чутьем. Часто чутье подводило, караванам приходилось зимовать во льдах. Поэтому многие арктические летчики пытались применять самолет для разведки льдов, проводки судов. Они понимали, какие небывалые возможности дает самолет, какие перспективы он открывает.
В 20-е годы Борис Чухновский, Михаил Бабушкин, Отто Кальвиц совершают первые ледовые разведки в Белом, Карском, Чукотском морях. В Арктике еще нет аэропортов, службы погоды, да и самолеты несовершенны, даже радиосвязи не имеют. Но уже ясно: ледовое мореплавание получило очень ценного помощника – авиацию. Должно было пройти десятилетие, чтобы и летчики, и ученые начали понимать, что только в союзе авиации и науки возможна успешная работа. В конце 30-х годов первые гидрологи-наблюдатели поднялись в небо.
Летчики только искали самый простой путь для каравана, летали в поисках полыней и разводий, не составляя карту распределения льдов. Помогли выбраться каравану – отлично. Не помогли – ну что же поделаешь. К тому же разведка была для них как бы второй, необязательной профессией. У них и своих забот, связанных с самим полетом, управлением самолетом в условиях Арктики, было множество. Так что требовать составления карт от летчиков было просто немыслимо. А такие карты были нужны. И не только тех районов, где плавают суда, но и обширных акваторий арктических морей, Ледовитого океана.
«Необходимо было переходить от отдельных разведок и консультации для судов к планомерным и расширенным наблюдениям не только в короткий летний период, но и осенью, зимой, — пишут в своей работе «Разведка льда» известные полярные исследователи А. Ф. Трешников, В. Е. Бородачев, И. П. Романов. — Одна из главных задач ледовой разведки состояла в том, чтобы научиться распознавать льды, их строение, состояние и процессы, происходящие в ледяном покрове, научиться количественно оценивать все параметры ледяного покрова… Именно поэтому в конце тридцатых годов в состав экипажей некоторых самолетов ледовой разведки были введены инженеры-океанологи. С того времени каждая выполненная ледовая разведка стала вносить в копилку науки о льдах все новые и новые знания».
Уже в 1938 и 1939 годах Павел Гордиенко совершил десятки полетов на ледовую разведку. Он летал над Восточно-Сибирским и Чукотским морями, где ледовая обстановка бывает особенно сложна. Летал по заранее намеченным планам – ледовая разведка проводится уже по заданию Арктического института и в западных, и в восточных районах Северного морского пути одновременно. В Чукотском море вместе с экипажем Михаила Каминского он впервые провел ледовую разведку поздней осенью – в конце октября.
Полеты изматывали до предела. По десять часов на пронизывающем ветру – кабина в тех самолетах была открытая. Да и аэродромов даже для самолетов на лыжах еще не было. Пилоты, механики, гидрологи часто после посадок брали лопаты и откапывали из-под снега бочки с бензином, подкатывали их вручную, подолгу качали горючее в бензобаки. После такой работы на сорокаградусном морозе белье мокрое насквозь и хочется отдыхать, а не идти на взлет. Но нужно лететь.
На комбинатах, приисках, полярных станциях ждали суда с грузами. И их нужно было проводить вовремя, уже не от случая к случаю, а по графику. Северный морской путь становился планомерно действующей магистралью.
…Пройти пролив Лонга суда не могли – путь преграждали нагромождения торосов. А в Певеке ждали суда, грузы. Опытный штурман Вадим Петрович Падалко и молодой гидролог Павел Гордиенко уже несколько дней отыскивали дорогу, и однажды гидролог предложил:
— Давайте поведем суда вокруг острова Врангеля, там льды полегче.
— Это же авантюра, — запротестовали моряки. — Мы там никогда не плавали.
— Так вы, молодой человек, скоро предложите нам через Северный полюс ходить, — сказал один опытный капитан, привыкший плавать поближе к берегу, по полынье у припая, которую на сей раз закрыло.
Руководил штабом морских операций Василий Федосеев – начальник Дальневосточного пароходства. Только он один из всех моряков поддержал гидролога и отдал приказ ледоколам вести караван вокруг острова Врангеля. Суда пришли в Певек намного быстрее, чем если бы стояли и ждали, когда обстановка улучшится. Она была тяжелой в проливе Лонга весь месяц.
…Часто приходилось идти на риск. Но с первых же лет работы в Арктике Гордиенко усвоил правило: риск оправдан лишь тогда, когда все остальные пути отрезаны.
Вот и в тот раз он понял, что другого пути нет. В Восточно-Сибирском море суда задержались. Наступала уже осень, начал быстро образовываться лед. Надо было как можно скорее выводить караван в Чукотское море и затем в Берингов пролив. А через льды не пробиться. Правда, льды дрейфовали. И тогда Гордиенко предложил штабу оставить караван без ледоколов – ледоколы нужны были другим судам – и воспользоваться естественным дрейфом. Льды, уверял гидролог, сами доставят караван в Чукотское море. Ему поверили. Вынуждены были поверить. Другого выхода не было. И льды сами вынесли суда к чистой воде. Караван вовремя пришел на Дальний Восток.
Уже с каждой разведки он возвращался с подробной картой. На ней – огромный район Арктики, и можно посмотреть, какая сегодня ледовая обстановка, выбрать курс судам, сообщить его капитанам.
Опыт ледовой разведки очень пригодился в годы Великой Отечественной войны, когда плавания по Северному морскому пути были очень трудны, особенно на западных участках. Здесь фашистские рейдеры подкарауливали наши караваны. За самолетом ледовой разведки охотились немецкие подводные лодки. Но разведчики проводили караваны и думали о том, как усовершенствовать составляемые в полетах ледовые карты, чтобы можно было бросить вымпел на мостик судна и моряки сами разобрались бы в ледовой обстановке.
В полетах в первые же годы ученые заметили, что ледяной покров – это не хаотическое нагромождение разных по возрасту и толщине льдин. Видимо, тут есть свои определенные закономерности. Сначала были найдены и нанесены на карту границы льдов. И оказалось, что есть в Арктике постоянные огромные ледяные массивы. Они – самая серьезная преграда для плавания по Северному морскому пути.
Павел Гордиенко и Михаил Сомов были крестными отцами многих таких массивов: Новоземельского и Североземельского в Карском море, Таймырского и Янского в море Лаптевых, Новосибирского и Айонского в Восточно-Сибирском. Наблюдения за этими массивами, их изучение дали возможность составлять конкретные рекомендации морякам.
Уже в 1945 году Николай Волков, Павел Гордиенко, Дмитрий Карелин и штурман Виктор Жадринский написали книгу «Ледовая авиационная разведка» – десятки лет она была единственным учебником для ледовых разведчиков. В книге речь шла и о методах наблюдения, определения льдов, и о том, как работать разведчику с ледоколами, транспортными судами.
С десятками экипажей полярной авиации летал молодой ледовый разведчик Павел Гордиенко. И какие это были экипажи! Сейчас о них в Арктике легенды ходят… Он летал с Черевичным, Крузе, Орловым, Козловым, Мазуруком, Титловым, Падалко, Аккуратовым…
Сегодня даже представить трудно те полеты – на пределе человеческих возможностей. И никто тогда не взялся бы сказать, где этот предел кончается. Иногда казалось, что его вообще не существует.
Они садились там, где посадка была немыслима, летали в такую погоду, в какую сейчас ни один начальник аэропорта и близко к самолету не подпустит.
Однажды, в начале Великой Отечественной войны, вместе с Леонардом Густавовичем Крузе ледовый разведчик Гордиенко прилетел на полярную станцию на побережье пролива Лонга. Это была первая посадка на мысе Биллингса зимой на колесном самолете – раньше сюда могли сесть только гидросамолеты, да и то в лагуну – в 20 километрах от станции.
Шла война, и надо было выяснить, где в Арктике при необходимости можно сажать колесные самолеты. Строить специальные аэродромы с бетонными покрытиями не было ни времени, ни возможностей. Старались искать естественные ровные площадки. Этим тоже занимались ледовые разведчики.
На Биллингсе встретили их радушно – как всегда встречают гостей на полярных станциях. На столе тут же появились консервы, строганина… Ну и, конечно, наварили пельменей. И таких вкусных, что не успеют таз с пельменями на стол поставить – он пуст.
А когда все выдохлись и не нашлось сил прикончить очередной тазик, повар уселся за стол и сам взялся за еду. Среди разговора он вдруг спрашивает Леонарда Густавовича:
— А ваша фамилия, случаем, не Крузе будет?
Седоватый уже Крузе со своим эстонским акцентом ответил:
— Та, та, я – Крузе.
— А-а-а! — рассмеялся метеоролог. — Так это вы, значит, на Валдае сели к нам на крышу.
Действительно, о Леопарде, как называли Крузе друзья, говорили, что, если надо, он может посадить самолет даже на крышу сарая. Но откуда пошла эта шутка – никто уже вспомнить не мог.
Все заинтересовались, а Крузе смутился:
— Что-та не припомню.
А потом вдруг улыбнулся:
— Та, та, был такой случай…
Было это в те годы, когда доставка из Москвы в Ленинград матриц «Правды» считалась во всей нашей авиации чуть ли не самой тяжелой работой. «Авиалиния Ленинград – Москва чрезвычайно сложна, — писал тогда начальник Главного управления гражданского воздушного флота В. С. Молоков. — Это единственная в Советском Союзе линия, на которой летают в любых условиях, в любую погоду». Работали на этой линии самые опытные экипажи.
Крузе часто рассказывал молодому гидрологу, что это были за полеты «в любых условиях, в любую погоду». Порой туман так прижимал самолет к земле, что ориентироваться приходилось только по телеграфным столбам и надо было думать о том, как бы не задеть провода. А матрицы должны вовремя попасть в Ленинград. Самолет по пути сажали только тогда, когда уже просто невозможно было лететь. Вот в тот день и была такая ситуация.
Валдайский метеоролог вышел из дома, чтобы дать летчикам сводку погоды. Он еле добрался до метеоплощадки – такой стоял туман, что ничего не разглядеть. Когда возвращался, услышал шум мотора. И вдруг раздался треск. Вернулся к дому – крыша старенького сарая снесена, а навстречу бредут люди в летной форме.
— Хотели сесть на дорогу да промахнулись, — извиняющимся тоном сказал один из них. — Проклятый туман… У вас, дорогой товарищ, телефон здесь далеко?
…И вот надо же, как тесен мир – встретился Крузе с тем метеорологом на берегу Восточно-Сибирского моря.
Гордиенко еще застал времена, когда в Арктике летали, как говорится, наощупь. Трудно было сказать, чем кончится очередной полет… Летчики, возившие газетные матрицы, называли себя членами «Клуба самоубийц». Те, кто летал в Арктике, причисляли себя к тому же «клубу».
1943-й год. Самолет Ивана Ивановича Черевичного терпит аварию – вышел из строя мотор. Летчику все же удается дотянуть до берега Байдарацкой губы. Друг Черевичного – Георгий Константинович Орлов – решает лететь на помощь на своем «Дугласе». С этим экипажем работает ледовый разведчик Павел Гордиенко.
С Диксона взяли с собой сварщика и пассажира – один ответственный московский работник все никак не мог попасть в столицу, а тут как раз оказия, все же на запад.
Погрузились и пошли на взлет.
…Погода отличная, настроение тоже неплохое. Обрадуется Черевичный, что они так быстро ему на выручку прибыли.
Механик поставил на плитку чайник. Пассажир устроил свои чемоданы, забрался на бак с бензином и тут же уснул. Гордиенко уселся на свое привычное место позади командира и посматривает на Енисейский залив. Сотни часов разведок приучили к тому, что летишь ли со специальным заданием осмотреть трассу или самолет делает какой-то транспортный рейс, а льды все равно «фотографируешь». Даже если в этом необходимости и нет…
— Вот и вышли мы на Байдарацкую полынью, — сказал гидролог, когда белый цвет оборвался и впереди потянулось черное разводье.
— Да, скоро уже долетим, — Орлов взглянул на часы. — Сходи-ка, Паша, посмотри, как там чаек.
Но чай пить не пришлось.
Вдруг самолет затрясло так, будто он не по небу летит, а на скорости 200 километров в час катится по старой булыжной мостовой.
— Командир, левый мотор барахлит, — прокричал вбежавший механик над самым ухом Орлова.
Командир уже крепко держал штурвал, понимая, что вот-вот мотор заклинит и самолет потеряет управление. А до берега еще километров двадцать. Внизу – полынья. Единственный выход – попытаться дотянуть. Хотя дотянуть, кажется, невозможно. Мотор заглох, в кабине вдруг стало тише. Непривычен, а потому страшен в полете на двухмоторном самолете звук лишь одного работающего мотора: на оставшемся двигателе далеко не уйдешь.
Маленький белый самолетик на приборном щитке одним крылом все клонился и клонился вниз. «Дуглас» валился на левый бок. Орлов резко повернул штурвал вправо, и самолетик на щитке медленно, словно нехотя, поплыл вверх левым крылом и наконец снова стал горизонтально.
Хотя в кабине было намного тише, чем обычно, с этой тишиной еще не свыклись, и Орлов, словно боясь, что его не расслышат, крикнул:
— Все лишнее – за борт.
Откуда взялась такая сила – сейчас не скажешь. Тяжелые бочки с рыбой механик и гидролог кидали в открытую дверцу, словно весили они килограммов пять. Выкинули все – свои шубы, все личные вещи. Остались только в кожанках.
А самолет проваливался. Проваливался, словно падал в бездонную пропасть.
— Высота 1000 метров, — докладывал первый механик. — 800… 700… Высота 500 метров.
— Паша, когда же кончится эта чертова вода? — вздохнул Орлов.
— Скоро, командир, скоро берег.
— 80 метров, — отсчитывал механик. — 80 метров… Вроде уже не падаем.
— Смотри не сглазь.
Впереди белая полоса берега. На ней, чуть влево от их курса, маячила на снегу черная точка – «Дуглас» Черевичного, самолет, который ждал от них помощи.
Орлов еле дотянул. Он посадил машину у самого берега.
Черевичный бежал навстречу. Он давно видел, что они падают… Обнимались, целовались. Живы! Все живы!
Среди этого общего восторга к Гордиенко тихонько подошел московский товарищ. И тут только Павел про него вспомнил – в отличие от всех он был в шубе, в шапке – так и проспал весь полет на баке с горючим, проснулся, только когда сели, и теперь ничего не мог сообразить.
— Простите, товарищ, — сказал москвич, — вы не подскажете, куда переставили мои чемоданы?
— Как куда? На дно Карского моря.
Летчики осматривали моторы.
— Вот тебе и «Дуглас», — говорил Черевичный. — А помнишь, когда мы их получали, они нам казались верхом совершенства.
— Еще бы! — Орлов улыбался, хотя ситуация была скорее грустной. — Первые колесные самолеты на ледовой разведке. И скорость – двести верст.
Месяц просидели два экипажа на берегу Байдарацкой губы. Из двух поломанных машин собрали один «Дуглас» и на нем улетели. Этот самолет потом так и называли «одно из двух».
…Какие только суда не пришлось проводить Павлу Гордиенко по дорогам Арктики! Какие только грузы он не помогал перевозить!
Вместе со знаменитым ледокольщиком Константином Бызовым он даже оленьим извозчиком был. Возил оленей с материка на остров Врангеля, где теперь уже тысячные стада. А после войны оленей только задумали там разводить: условия отличные, волков – главных оленьих врагов – на острове нет. Но на чем везти «пассажиров»? Решили – на ледоколах. Благо навигация заканчивалась и ледоколы освобождались.
Пересекли пролив Лонга, а возле острова, в бухте Роджерса, — припай, к берегу не подобраться. Как быть?
Гидролог предлагал:
— Давайте выпустим их на лед. Они сами берег почуют.
— А кто их знает? Может, они не такие умные, как ты думаешь, — возражали моряки. — Погибнут они на льду, и что тогда?
И все же решили рискнуть. Только выпустили оленей на припай, как они помчались к берегу. Не подвело их чутье.
Ученые знают Павла Афанасьевича как неугомонного исследователя. Арктические капитаны – как одного из своих помощников, инициатора многих экспериментальных плаваний. Полярники – как участника и руководителя почти пятидесяти арктических экспедиций. Летчики – как хорошего, веселого спутника в самых долгих и тяжелых полетах на ледовую разведку. А многим филателистам Павел Афанасьевич отлично известен как страстный коллекционер, обладающий, пожалуй, богатейшим в мире собранием конвертов, значков, медалей, посвященных полюсам Земли, полярным исследованиям.
…Раз в пять лет со всей страны съезжаются в Ленинград в Арктический и антарктический институт ледовые разведчики. В старинном особняке на Фонтанке для них организованы специальные курсы. Обязательно выступает и доктор географических наук Гордиенко. Голос у него сильный, мощный. Да и сам он в свои почти 70 лет еще крепок. Грузноват, но сила чувствуется.
— Что такое ледовая разведка? — спрашивает Павел Афанасьевич. Секунду он молчит, вытряхивая из пачки очередную папиросу, мнет ее своими ручищами. Потом продолжает: – Прежде всего это отличное знание тех районов, где летаешь, умение моментально ориентироваться. Если в самолете вам завяжут на несколько часов глаза и потом вдруг повязку снимут, вы должны моментально сказать, в каком районе самолет. Сказать, только взглянув на льды… Конечно, сегодня появляются отличные приборы, они могут дать объективную оценку состояния льда. И умение с ними работать – одно из необходимых качеств для нас с вами. Но все же самым главным, незаменимым прибором остается глаз ледового разведчика… Так что же такое ледовая разведка? Наука? Да, строгая наука, требующая смелых, способных людей. И все же это искусство. Искусство, которым овладеть довольно сложно. Наверное, поэтому из сотен гидрологов только немногие становятся хорошими ледовыми разведчиками.
Иногда после занятий ледовые разведчики собираются в маленьком кабинете-закутке ПАГа, где в любую погоду над самой его головой открыта форточка и на столе вечно пачка «Беломора». Как на нескольких квадратных метрах может уместиться столько народу? Но каким-то чудом места хватает всем. И тут же начинается: «А помнишь…», «А однажды…» События, о которых здесь говорят, сейчас кажутся такими далекими… Почти сказочными.
* * *
Теперь уже не встретишь ПАГа в его кабинете-закутке. 19 ноября 1982 года заслуженный деятель науки РСФСР, доктор географических наук, профессор, почетный полярник Павел Афанасьевич Гордиенко скончался. Умер он полугода не дожив до 70 лет. Умер скоропостижно: вечером в добром настроении лег спать и больше уже не встал… Но этот очерк был написан еще при его жизни. Да и о человеке, которого хорошо знал, очень трудно писать в прошедшем времени. Так что я решил ничего не менять.
