Смерть, что случилась почти на пороге усадебного дома в Милорадово, казалось, отразилась в душах всех его обитателей. Домашние слуги и дворовые ходили с какими-то странными чуть испуганными лицами, словно ждали появления из каждого угла комнат чего-то худого. Катиш, бледная и испуганная, заперлась в своей спальне и наотрез отказалась выходить около двух седмиц после, даже в церковь не ходила со всеми и к трапезам не спускалась. Она так плакала в первые несколько дней после возвращения, что доктор Мантель выписал ей успокоительных капель и немного опиумной настойки на ночь для спокойного и глубокого сна.

— Нервы. Нервная болезнь у барышни, — говорил он обеспокоенному Михаилу Львовичу, закрывая свой неизменный саквояж. Анне даже казалось, что тот родился с ним, как данью некой своей фамилии . — И это не дивно, учитывая, что творится вокруг!

Но не только Катиш стала пациенткой господина Мантеля в то время. В день приезда графиня слегла, получив известия, расстроившие ее до глубины души. Ее милое, дивное Святогорское, каждый уголок которого она успела полюбить за дни, прожитые в этом провинциальном уезде, было разорено мародерами. Усадебный дом разграблен и почти полностью сожжен.

— Кто-то наговорил, не иначе, — качал тогда головой Михаил Львович, рассказывая графине о случившемся. — Знали, что в имении нет хозяев, что отпора достойного не получат, вот и пошли на Святогорское. Покамест до нас дошла весть о том, что творится по соседству, покамест увидели дым пожарища, успели-таки растащить да попортить то, что не смогли унести. Люди ваши дворовые не все примеру худому последовали — некоторое число их отпор пыталось дать нападению этому, да куда им? Вот коли б какое оружие у них было, Марья Афанасьевна…. А так только у сторожей карабины. И что самое худое — свои же, не французы то творили, прости Господи грехи им эти тяжкие!

Марья Афанасьевна выслушала молча соседа, даже бровью не повела, узнав о том, что случилось. Только крепче сжала набалдашник трости пальцами, да губы поджала. Тут же попросила заложить коляску, чтобы взглянуть своими глазами на тот ущерб, что сотворили в Святогорском. С ней вызвался ехать спутником Михаил Львович, желая помочь, если графине вдруг станет плохо с сердцем при виде того, во что превратилась усадьба. Все-таки дама в возрасте, мало ли что. Но на его удивление она и на пожарище была спокойна, ходила, тяжело опираясь на трость, по дорожке вдоль останков дома, лавируя между разбросанной повсюду разбитой мебели — стульев, ящиков бюро, маленьких столиков.

— Вот ведь ироды! — устало сказала Марья Афанасьевна, отводя взгляд от обвалившихся и закопченных черной сажей стен первого этажа, что только и остался от большого дома с башней бельведера над основным зданием. — Тут даже и не поправить ныне. Ну, награбили бы, чего хотели, так чего палить дом-то? И гляжу, оранжерею мою побили, поломали растения. Все стекла вон! Все выворочено! Ироды! Чтобы у них руки поотсохли за деяния их пакостные! Хорошо хоть вывезла ценное в столицу. Успела сохранить-таки! А что дворня-то моя, Михаил Львович? Разбежались все?

— Пафнутий Иванович ваш был ранен в том действе, когда отпор пытались дать. Ныне у меня в людском флигеле лежит. И несколько лакеев живы. Девушки многие, те в лес убежали. Не ведаю, вернутся ли. Тут за эти дни кто только не прошел — и французы, и мародеры, что из русских. Много худых людей-то, — Михаил Львович покачал головой раздосадовано. Он пытался искать девиц, люди ходили по лесу и звали тех в голос, да только никто к тем не вышел. — Остальные, Марья Афанасьевна, кто на погосте ныне, а кто в бега подался. И девицы, и мужики. Даже деревенские люди в сим числе.

— Ироды! Ироды! — качала головой Марья Афанасьевна, ходя возле руин усадебного дома. — Окаянные! Наказание будет им по грехам им! Кара Господня на головы их!

Только вернувшись в Милорадово, где ей и ее людям предоставил приют сосед, да после встречи в деревне своей с растерянными и перепуганными холопами, упавшими ей в ноги, умоляя о заступничестве от напастей, что на головы их Господь прислал, Марья Афанасьевна вдруг занемогла. Закололо сердце, как это обычно бывало у нее после тревог и волнений сильных. В тот же вечер послали за господином Мантелем, которого насилу отыскали в одном из имений уезда, куда тот уехал от греха подальше из Гжатска. Он видел, как силой сгоняли жителей города приветствовать французского императора по русскому обычаю — с хлебом и солью, видел, как грубы солдаты и офицеры в стремлении угодить Наполеону. Потому и решил скрыться из города на время, понимая, что первого его погонят французы, как человека всем известного и уважаемого в уезде.

— Я вернусь в Гжатск только после отъезда Буонапарта, — говорил он за ужином в один из своих визитов в Милорадово своим слушателям, внимательно ловящим каждое его слово. — Сильно думаю, что снова пройдет волна грабежей и огня по городу, как в день отхода нашей армии.

Обычно при его оговорках в речи, как человека, не рожденного на этой земле, у Анны не раз улыбка возникала на устах, но только не ныне, когда голова была полна тревожных мыслей, когда в одной из комнат дома готовили в последний путь в родную сторону поручика, некогда бывавшего здесь гостем. Ныне она даже рассказ доктора слушала рассеянно, с трудом вынуждая себя съесть хоть что-то за ужином, а не отбросить вилку в сторону и не разрыдаться в голос. Но разве пристало то барышне, когда и мадам Элиза сидит спокойно, бледная и молчаливая?

— Грабежи были ужасные! Люди обезумели совершенным образом! Лишились всех человеческих качеств в сей же день, — продолжал доктор. — Пылали дома и иные постройки. Суета, как обыкновенно, при огне бывает. Толкотня и крики! Сущий ад, прямо вам скажу! И все от моста, что подожгли казаки, отступая. Многие погорели в тот день. Я своими руками сбивал пламя…. И ведаете, кто помог город от огня спасти? Французы! Verwunderlich !

— Еще бы они не уберегли Гжатск! — заметил Михаил Львович, подавая незаметный знак для дворецкого, чтобы несли следующую перемену да обновили вино в бокалах. — Гжатск им нужен в целостности! Где ж им размещаться-то? На какие казармы вставать, занимая град? Скажите, господин Мантель, а приходилось ли видеть вам самого Буонапарте? Говорили, три дня стоял он в Гжатске. Аль слыхали что о нем? Каков он, сея угроза для Европы?

— Признаться, я не дождался его прибытия, — ответил доктор, с удовольствием глотая отменное французское вино. Шепелев с недавних пор приказал выставлять на стол только лучшие вина его погребов, желая выпить те самому, а не отдать солдатам той страны, откуда эти дивные напитки из винограда прибыли. В том, что вскорости непременно доберутся и до Милорадово, сомнений у Михаила Львовича не было — дошли слухи, что уже наведывались в ближайшие к тракту имения французы, требуя от владельцев лошадей и пропитание. — Прошел толк по городу, что будут уважаемых горожан для встречи императора брать, а после составлять из тех некий совет для службы. Служить французам? Я не желал бы того, скажу напрямик, оттого и уехал скрытно из Гжатска к уважаемому Петру Дмитриевичу Аргонину и пробыл в его имении, не устану хвалить его милость и доброту, пару дней. Вы уже ведаете о том, я говорил вам.

Михаил Львович тогда предложил господину Мантелю остаться в Милорадово на ночь, и они еще долго сидели с бокалами бренди на террасе, где доктор курил трубку. Анна видела их силуэты в полумраке летней ночи, когда уходила из образной далеко за полночь, где и провела время после ужина, стоя на коленях перед святыми ликами, умоляя защитить всех, кто жил в ее сердце.

— От пули и от сабли, от штыка солдатского, от иной напасти, что в сражении может быть, — шептала она, глядя на тонкий огонек, бьющийся в лампадке. А перед глазами стояло лицо Андрея, его глаза… Смерть поручика, что случилась тем днем, внесла страх в ее душу, и даже молитвы отчего-то не могли его унять.

Так сложилось, что доктору, ставшему столь частым гостем в Милорадово той осенью, довелось и панихиду посетить, что провел отец Иоанн над гробом Бранова согласно обычаю перед тем, как тело несчастного отправили в Вязьму.

— Удивительно здравый телом человек, — не смог удержаться, чтобы не прошептать соседу по панихиде доктор. — Это я как эскулап говорю, глаз верный на то. И вот такая кончина… ранняя. Знать, Богу то было угодно!

Анна смотрела в тот день на заострившиеся черты гусара, на его сомкнутые на груди руки, с трудом сдерживая слезы. Ей совсем не верилось, что этот высокий и крепкий телом человек с громким смехом и басовитым голосом вот-вот скроется из ее жизни. Подойдет к концу панихида, закроют гроб крышкой, вынесут его на подводу, что ждет в церковном дворе. Увезет эта телега Бранова в Вязьму, где будет рыдать над телом несчастная мать, схоронившая в этом году супруга, кляня год, принесший ей такие потери.

На удивление многих рыдала тихо на панихиде Мария, пряча свое некрасиво покрасневшее от слез лицо в конце тонкого газового эшарпа. Для Анны это было странным: она знала как никто, какие натянутые отношения были у гусара и Марии в последние дни перед его отъездом, помнила ту ссору на празднике графини, что привела к дуэли. И видеть это неподдельное горе…. Мария единственная прислонилась лбом к крышке гроба перед тем, как тот двинулся в телеге прочь с церковного двора. Остальные же только на миг задерживались, прощаясь с Брановым, и лишь Анна тронула ладонью крышку, прощаясь.

— Мне очень жаль…. Мне жаль, — прошептала Мария, чувствуя неимоверную вину и за свои слова, сказанные давеча, и за мысли, что были в ее голове тогда. «…Ну, не помрет же он, и далее едя на телеге…». Жестокие, худые мысли. И вот он мертв. — Простите меня…

При виде горя Марии у многих сердца словно в тисках сжимались. И каждый, кто стоял тогда во дворе храма, думал о том, не доведется ли и ему вот так рыдать над гробом, провожая в последний путь воина русской армии. Оттого и Анна не поехала вместе со всеми к дому, а вернулась после в храм, проводив взглядом телегу, увозившую гусара в последний путь к родной земле. Поставила тонкие свечи перед многими ликами, снова и снова прося сохранить, уберечь, вернуть ей…. вернуть в Милорадово…. Просила, поднимая заплаканное лицо к росписи под куполом храма, опустившись на колени перед святым распятием. Просила, еще не зная, что до сражения на поле близ деревеньки Бородино осталось всего несколько дней…

В ночь после сражения (она после высчитает, запомнив это видение) Анна вдруг пробудилась и долго лежала без сна, глядя в ткань балдахина над собой. А потом вдруг увидела его, стоящего в полупрозрачных занавесях окна. Он снова был в ее спальне. Как тогда.

Анна резко села в постели и протянула в его сторону руки в приглашающем жесте, даже не раздумывая. Ей было все равно, что в соседней комнате чутко спит няня, заявляющая, что хранит сон барышни, ставшим таким беспокойным в последние дни, что их могут застать в совсем неподобающее время и месте.

Андрей тут же шагнул к ней от окна, присел на край постели, мягко принимая ее руки в свои ладони, гладя пальцами ее нежную кожу. А потом он легко пробежался вверх по ее обнаженным рукам — от ладоней до плеч, вызывая в ней какую-то странную дрожь, легко смахнул бретели сорочки, оголяя грудь. В этот раз не было смущения, когда он окинул ее горящим взором, не появилось желания прикрыть свою наготу. Анна подняла руки, но для того лишь, чтобы обнять его за шею, запустить пальцы в его волосы. Прижалась к нему всем телом заглядывая в его голубые глаза.

— Моя милая, — прошептал Андрей, прежде чем поцеловать ее вначале нежно и легко, а потом страстно и даже чуть грубо. И было что-то в этом шепоте, от чего голова тут же пошла кругом, а сердце забилось, словно птица в силках.

— Я люблю тебя, — шептала Анна, перемежая слова с поцелуями, покрывая теми и шею, и плечи Андрея, и грудь, и его сильные руки. Шептала то, что так хотела сказать ему ныне, то, о чем умолчала, когда они расставались столько седмиц назад. — Я люблю тебя…

Сердце после разрывалось от любви, захлестнувшей ее в тот миг с головой, а тело будто таяло от сладкой истомы, пришедшей на смену вспышке наслаждения, сотрясшей тело. Она вцепилась в него, обхватила ногами и руками, прижимая к себе, не желая даже на миг отпускать от себя, оставаться снова одной.

— Это сон, верно? — прошептала она в его ухо, и он поднял голову, заглянул ей в глаза. Улыбнулся нежно и коснулся ласково губами сперва ее лба, а после век.

— Тогда нам снится один и тот же сон, милая, — был нежный шепотом ей ответом.

Анна боялась закрывать глаза, зная отчего-то, что как только сделает это, Андрей исчезнет из этой комнаты, растворится утренней дымкой из ее рук. Потому лежала рядом и смотрела, как он дремлет, с трудом борясь с желанием снова зацеловать его, прижаться к нему всем телом.

— Ты только живи, слышишь? — вдруг проговорила Анна, вспоминая мертвенно-белое лицо Бранова, лежащего в гробу во время панихиды, ощущая запах ладана церковного. — Только живи! Я умру в тот же миг, как тебя не станет!

Андрей открыл глаза и взглянул на нее, стер пальцем слезинку, что сорвалась с ее длинных ресниц и побежала по ее щеке, грозя упасть обжигающей кожу каплей на его плечо. Но все же остальных поймать не успел — они упали на его лицо, заставляя удивленно моргнуть.

— Ты только живи! — Анна чувствовала, как ее захлестывает страх, сметая остальные эмоции на своем пути, приводя с собой истерику, вставшую комком в горле. — Живи!

Крикнула и сама проснулась от своего крика. А потом зашлась в плаче, когда обнаружила, что лежит в постели совсем одна, что это был всего лишь сон, от которого по-прежнему билось бешено сердце, а тело чуть ослабело в неге. Ах, отчего сны не длятся вечно?!

Именно от доктора Мантеля и узнали после в Милорадово о том кровопролитном сражении, что состоялось недалеко от Гжатских земель. Доктор взволнованно рассказал Михаилу Львовичу о том, сколько раненых французов прибыло в госпиталь, устроенный в Гжатске, и о том, что поведали ему те, кому довелось пережить этот бой, длившийся целый день до самых сумерек.

Да, как ни опасался господин Мантель, а пришлось ему пойти на поклон к французам — к коменданту, что встал во главе города после отъезда Наполеона. Близ Гжатска французы разбили лагерь для пленных, которых довелось им взять по мере продвижения к Москве. Доктор умолил коменданта позволить ему навещать русских и помогать тем по мере возможностей, питая жалость к тем, которым даже никакой помощи не оказали, которых и не кормили толком.

— Natürlich , мне позволено это только с тем условием, что я окажу помощь в случае нужды и французам в госпитале. Их доктора и операторы не справляются с таким числом калеченных и раненных, — доктор стыдливо отвел глаза в сторону, словно ему было стыдно за то, что он делает. — И корпия…. Мы должны отдавать часть корпии и полотна, что привезу в лагерь, в госпиталь французов. Не окажете ли мне помощь в том, gnädiges Fräulein ? Вот, объезжаю ныне дома, чтобы просить и о том, и о еде для тех, кто имел несчастие попасть в руки неприятеля. Французы, знаете ли, дурно их кормят…

— Бог с вами, Марк Оттович, всенепременно поможем, — заверил его Михаил Львович, отвечая за дочь, что была явно растеряна ныне, и доктор кивнул в ответ. — Вы бы поведали о сражении том? К кому виктория в руки пришла в тот день? Обманул ли хитрая лиса Кутузов Буонапарте?

— На этот счет я принес неутешительные вести. Французы говорят, что победа была на их стороне, что русская армия почти полностью уничтожена, оттого и вынуждена отступить к Москве. Прошу простить меня за сии известия…

И только тишина ему была ответом, за исключением женских вскриков особо впечатлительных особ, как и в других домах, куда он приносил эту весть, сам не в восторге от того, что является гонцом худых известий. И снова видит потрясенные, мрачные лица, тонкие пальцы, комкающие платки, трясущиеся от волнения губы, к которым прижимают тонкое полотно, чтобы унять плач. У каждого почти в уезде ушли мужчины, повинуясь долгу защитить собственные семьи и земли от неприятеля, и оттого в каждом доме его весть наполняла тревогой и страхом сердца и дурными мыслями головы.

Но разве что-то он мог поделать? Разве мог он утаить и другую весть, что пришла позднее, в самом начале осени? Москва была сдана неприятелю, Бонапарт поселился в Кремле. Стольный град по слухам, что доходили в их сторону, была почти полностью уничтожена огнем.

— Об этой вести лучше умолчать Марье Афанасьевне, — предупредил господин Мантель всех присутствующих в гостиной, таких хмурых и потрясенных услышанными вестями, а особенно плачущую Марию, что тут же закивала, соглашаясь. — Ей не пристало сердце волновать нынче. Пусть лучше не знает о том.

— К тому же, — заметил Михаил Львович, подходя к дочери, сидевшей на канапе подле Полин, и кладя ладонь на ее хрупкое плечико в знак поддержки. — Мы достоверно ничего не знаем. Негоже доверять неприятелю в том. Мы будем верить только своему сердцу. К примеру, мое говорит, что не все потеряно для России, что живы и в целостности те, кого мы ждем в этом доме.

— Вы и вправду так думаете, папенька? — спросила Анна задумчивого отца после того, как разошлись из гостиной остальные. — Что по-прежнему еще не все потеряно? Что погонят француза еще прочь?

— Погонят, ma chere, непременно погонят прочь, — проговорил Михаил Львович и привлек к себе дочь, обнял ее, и она прижалась к нему, как когда-то прижималась в детстве, когда была перепугана чем-то. — Господь не допустит, чтобы подобное творилось на земле русской! Где видано то, чтобы из храмов Божьих лазареты творили? Чтобы святыни портили? Настигнет тех осквернителей кара Господня в виде русской длани, я твердо верю в то.

Анна почувствовала, как напряглись руки отца, как тверд стал его голос, окрепнув впервые после известия о сожжении Москвы. Распознала в его тоне какую-то странную решимость, отчего сжалось на миг сердце. Она ясно видела, как заметно уменьшилось число дворовых — не хватало лакеев и работников скотного двора, исчезли из вида мастеровые и псари. В основном, только пожилые остались и девушки. Сперва Анна думала, что это оттого, что работы стало в доме намного меньше, чем ранее — закрыли нежилые половины, оставив только пару гостиных для редких визитеров. Но это в доме, а что же до хозяйственных дворов?

А после вспомнилось, как однажды ночью видела, что приехал к ним в Милорадово доктор в сопровождении двух человек, как прошли они быстро, кутаясь в плащи, в дом. Анна тогда перепугалась — решила, что кому-то стало плохо, раз вызвали ночью врача. Побежала по покоям, наскоро набросив капот на сорочку. Но нет — тихо спала Катиш в своей постели, мадам Элиза похрапывала, что-то тихо бормоча себе под нос, а горничная графини заверила, что хозяйка чувствует себя не так уж худо, чтобы звать доктора. И только отец был не в своей спальне, как обнаружила Анна. Она спустилась неслышно по лестнице вниз, полная решимости узнать, что происходит и отчего приехал господин Мантель, единственный вестник для них ныне. Но ее заметил Иван Фомич, стоявший в темном вестибюле вместо швейцара, что удивило ее, развернул Анну в ее покои, угрожая рассказать о ночных вылазках барышни.

— Но это не с вестями о Петруше? — спросила она тогда, обеспокоенная, и дворецкий ее заверил, что по-прежнему о молодом барине ничего не знают, что лучше бы барышня в образную пошла да попросила бы за брата Господа и всех святых. Но все же странным показался ей тот визит ночной, тем паче, что уезжал доктор из Милорадово в одиночестве, как заметила Анна после из окна своих покоев. А никаких гостей, никаких новых лиц следующим утром в усадьбе не было.

— Папенька, папенька…. Мне страшно, — вдруг прошептала Анна отцу, сама толком не понимая, чего именно боится. Страх стал извечным спутником в последнее время, а тревоги, казалось, даже ночами не покидали ее душу. Боялась всего — и худых вестей, и появления французов в имении. До них еще только слухи доходили, как ездили отряды по окрестным землям, выкупая у помещиков продовольствие для армии и лошадей. Кто-то соглашался и продавал, кто-то отказывался, и в этом случае только от воли командира фуражиров зависело, чем обернется этот отказ.

А еще Анна помнила, как более седмицы назад приезжал к ним один из дворян уезда, что, как позднее узнали домашние, вошел в образованный французами муниципальный совет, который после буквально выбежал на крыльцо, на ходу поправляя ворот сюртука, приглаживая чуть растрепанные волосы. Ему следовал крик Михаила Львовича, который приказывал лакеям «гнать в шею предателя», призывал «выкинуть за ворота усадьбы с позором». Тогда только ленивый не выглянул в окна на этот крик, даже Марья Афанасьевна подошла с помощью Марии, чтобы взглянуть, что происходит во дворе, и отчего такой шум в усадьбе.

— Вы не понимаете, Михаил Львович…. Раз так сложились обстоятельства…, - растерянно говорил член новообразованного муниципалитета. — Если быть по-хорошему с ними… on nous épargne …

— Уезжайте, Христа ради, покамест я на грех не решился! — горячился Михаил Львович. Он уже стоял на крыльце и грозил кулаком в сторону перепуганного дворянина, что спешно спрятался при его появлении за широкую спину кучера. — Служить неприятелю! Мне?! Тому, кто едва жизнь не положил в младости лет за императрицу Екатерину-матушку и Россию! Я не боюсь живота положить за землю свою и не трясусь за мошну или стены.

— Arrangez-vous comme vous pourrez , - отозвался его оппонент из-за спины своего холопа. — Только я бы на вашем месте призадумался о судьбе тех, кто не готов положить живот ради пустой ныне бравады. О девицах бы подумали, Михаил Львович! Нам ныне о близких думать, коли не сумел император своих детей от супостата защитить!

— Вон! — завопил Михаил Львович и, вырвав метлу из рук дворника, что подметал листья с крыльца, подбежал к коню, запряженному в коляску и ударил того по боку. Еле отпрыгнул в сторону, когда тот резко рванул с места, увозя от дома коляску. — Вон с моих земель!

Михаил Львович промолчал о том происшествии за последующим обедом, на котором его так и буравили любопытными взглядами домашние, но молчали, уважая волю хозяина не говорить о том. Успокоились вскоре, забыли о том, а Марья Афанасьевна даже похвалила соседа при разговоре с Анной, говоря, что только сильный духом способен ныне не поддаться соблазнам, кои всегда ходят подле души человеческой.

— Все будет хорошо, душа моя, — ответил Михаил Львович на ее тихий шепот, пытаясь своей лаской унять ее страхи, разогнать прочь тревоги, и Анна попыталась отогнать прочь и дурные мысли, и неприятные воспоминания. Она была приучена думать, что отец как глава семьи ведает, что делает, что его действия негоже обдумывать и уже тем паче говорить о тех. Потому не стала спрашивать ни о странных визитерах, которых видела в одну из ночей, ни об отсутствии холопов в селе и в усадьбе.

Все, что ее, как хозяйку имения, должно волновать ныне — подготовка запасов к зимней поре, только это. Правда, рук рабочих не хватало на многое, и ей порой приходилось даже самой в кухню и коптильни ходить, чтобы разумно расставить дворовых на работы. Прибавилось хлопот и от того, что Михаил Львович отдал распоряжение пустить в этот раз большую часть голов на скотном дворе под нож, чем обычно. И, бывало, Анна с ног валилась от усталости вечерами после целого дня хлопот. К тому же барышни, как и обещали доктору Мантелю, усердно готовили корпию для раненых пленных, разрезали старое постельное на полосы для перевязки.

К тому же помимо болезни Марьи Афанасьевны, от которой та с трудом оправлялась ныне, хворь уложила в постель и мадам Элизу, лишая Анну помощницы в хозяйских делах. С трудом справлялись ныне с Иваном Фомичом на заготовках, даже казачков усадили резать капусту и перебирать садовые плоды и поздние ягоды. Нет, определенно думать в ту пору о том, кто иногда приезжает ночами в Милорадово, и отчего внезапно вспыхнул сарай с заготовленным сеном на дальнем лугу, а после сгорел и амбар с частью обмолотого зерна, не было ни желания, ни сил. Так и заявила она одному из членов муниципального совета, из купцов Гжатска, что прибыл следующим же утром после пожара в Милорадово вместе с отрядом французских фуражиров. Ее в тот день позвали из кухни, когда она наблюдала за засолкой капусты. Позвали спешно — даже не успела поправить платье да заправить в узел на затылке, выбившиеся локоны.

— Знать, не ведаете ровным счетом ничего о том происшествии, барышня? И не видали никого из незнакомцев окрест? — хитро щуря глаза, говорил купец, поглаживая широкую бороду. Он-то приучен годами торговли читать ложь или недоговорку какую в словах своих собеседников и ныне ясно видел, что и отец, и дочь лгут ему. — И отчего только амбар заполыхал огнем, как только тот был отдан в распоряжение муниципалитета? Отчего именно в сей момент?

— Ведать того не могу, — пожал плечами Михаил Львович. — Я согласно приказу муниципалитета подготовил то зерно и корм для лошадей в ваше пользование. Все по требованию совета, подчинился приказу тотчас как получил его давеча. Кто уж не доглядел за амбаром да сараем тем, не моего ума дело… У меня нынче столько людей в леса в страхе перед французами убежали, что только с Божьей помощью смогу с урожаем завершить в этом году. О себе должен думать ныне, уже простите меня за то. О себе! Чем свой скот кормить буду зимой этой? Я ведь не имел намерения и других персон взваливать на плечи свои. Вы ведь торговый человек — знаете, что везде аккуратный счет нужен. Planification !

При этом слове поднял вверх указательный палец Михаил Львович, и у купца отчего-то сложилось впечатление, что вид глуповатого на вид помещика лишь обманка и только. Он поерзал в кресле, взглянул в окно на французов, что стояли возле лошадей, спешившись у подъезда дома, а потом снова взглянул на помещика и его дочь.

— Нешто мы нехристи какие? Договор ведь с французами есть платить за взятое у населения, — тихо проговорил купец. — Отчего не пожалели добро-то свое? Деньгу бы получили хорошую.

— Я пожалел, — коротко ответил Михаил Львович. — Я пожалел. А вот за иного отвечать не могу, права на то не имею. Говорят, ездят по лесам люди какие-то да спуску французу в этих местах не дают. Вот с них и спрос ныне, а я честно отдал и зерно, и сено муниципалитету. Даже имя мое стоит в бумагах. Мне скрывать нечего. Даже вон дочь позволил спросить о том, хотя мог бы и запретить вам сей допрос.

— Помилуйте, — поднял ладони вверх купец, снова хитро щуря глаза. Он знал не понаслышке, что Шепелев был предводителем уездного дворянства до прихода французов, и что многие окрест могут последовать его примеру. Оттого и понимал, насколько важно именно с него получить хотя пуд. Чтобы и остальные знали о том. Хотя бы шерсти клок с паршивой овцы, чтобы другие в отаре были покойны, когда будет стрижка.

— Помилуйте, какой допрос! Верю вам, ведая вашу честную и благородную натуру по словам знакомцев ваших. Выдайте мешок зерна и полтелеги сена сверх того, что требовалось от вас, господин Шепелев, и разойдемся по мировой. До конца месяца не увидите фуражиров, слово купеческое в том!

Мешок зерна и полтелеги сена было малой ценой за некую видимость свободы от неприятеля, решил Михаил Львович, даже не догадываясь о тех козырях, что держит в руках купец ныне. Он повернулся к Ивану Фомичу, стоявшему в дверях соседней комнаты анфилады и напряженно вслушивающемуся в разговор между хозяином и купцом. Тот кивнул еле заметно, заметив вопрошающий взгляд хозяина. Оба знали, что им не нужны были французы поблизости, что и так ходят ныне по лезвию.

— А к слову-то! — уже уходя, вдруг сказал купец, когда французам передали обещанное. — Чуть не запамятовал! Тут у нас в совете приказ получен от коменданта. О раненых французских. Негоже ж офицерам в лазарете исцеление получать. Не желают-с подле французского холопья! Да и переполнены лазареты после дней последних, верно, сами ведаете. Велено разместить по квартирам, а тех в Гжатске и так недовольно числом для того, сами понимаете, пожары были. Определим мы к вам на излечение и постой офицера, сие не наше решение, а токмо свыше — по уезду их разместить, по усадьбам.

— Помилуйте, любезный! — возразил ему запальчиво Михаил Львович. — У меня в доме девицы! Пристало ли стороннему мужчине на постой сюда?

— Вот оттого и пришлю сюда токмо одного офицера. Для покойствия вашего да в селении вашем. Сами не ведаете, какая удача вам, что далеко от тракта лежат ваши земли, — купец устало прикрыл глаза ладонью, словно ему вдруг резанул яркий свет глаза. А может, просто пытался скрыть, как ему тяжело ныне — быть между местными и французом-комендантом, пытаться угодить последнему, но, прежде всего, первым, нивелировать те последствия, что могут нести решения французов для них. — А еще игру затеяли с французом…. И вы, в сединах, да малой войной?

— Будет ли он молчать? — встревожилась Анна, наблюдая через полупрозрачную занавесь, как купец выходит на крыльцо дома, как занимает место в седле и подает знак отряду выезжать. Зашуршал гравий под копытами лошадей и колесами груженных телег. — Он же догадался…

— Как и ты, душа моя, — заметил Михаил Львович хмуро. — Что проведала ненароком, о том забудь, слышишь? Да и как только разгадала, душа моя?

— Масло. Я знаю, каждую бочку из запасов. А тут пропало аккурат перед ночью. Люди из лесов не проникнут в усадьбу незамеченными, — Анна грустно улыбнулась отцу и коснулась губами его лба. — Умоляю, папенька, будьте предельно осторожны в затее вашей. Я надеюсь на ваше благоразумие. Тем паче, ныне, когда в доме будет сторонний человек. Неприятель.

— Соглядатай! Шпион французский! — резко бросил раздраженный Михаил Львович, а потом провел ладонью по растрепанным волосам дочери, ласково улыбнулся, тронутый ее неподдельной заботой и тревогой. — Я обещаю — буду осторожен, душа моя. Моя роль — малая, что бы ты ни думала о том. Стар я по лесам сидеть да французов гонять в шею.

Под вечер приехала коляска, привезшая в Милорадово раненого французского офицера. Вместе с ним, на неудовольствие Ивана Фомича, которому предстояло заняться размещением и довольствием новоприбывших солдат, приехали несколько верховых. Об этом Анне, переодевающейся к ужину, сообщила Глаша, застегивая барышне платье.

— Хрунцуз-то тот ладный какой, барышня! Те, что были того у нас, то ростом низкие, то с ногами кривыми аль зубами, аль щербатые. А этот же справен! Даром что офицер! — приговаривала она.

— Ты что это, Глаша? — резко одернула ее Анна. — Неужто как актерки голову потеряла? Гляди, Ивану Фомичу пожалуюсь, тот мигом вернет ту на плечи!

— Что вы, барышня?! Да разве ж я…? — обиделась Глаша. Крепостные актрисы всегда были на особом положении в усадьбе — и грамоте их учили и языкам нерусским, и работы у них толком-то не было, кроме как за платьями театральными следить. Да еще лицом выбирали в театр самых пригожих, статных фигурами. Оттого и не любили среди дворовых их. А когда несколько актрис сбежало в Гжатск, пользуясь временным отсутствием хозяина в имении, и вовсе житья остальным не стало. Как проведали, что те в городе с французами спутались, так и вовсе люто возненавидели холопок театральных. Не смогли те выдержать, что отныне помогать посильно тех принудили по дому. Вот уж барышнями себя возомнили, фыркнула Глаша. По дому работать — это не на скотном дворе и не на птичнике! Белоручки!

Собирались в малой гостиной, чтобы идти к ужину, с каким-то тревожным молчанием. Даже Полин, обычно развлекающая Михаила Львовича разговорами, понимая, как тяжело это будет делать Анне, уставшей от бесед с холопами и Иваном Фомичом за день, была на удивление малословна. У всех читался в глазах единственный вопрос — чего им ждать от того, кого разместили в одной из гостевых спален, что принесет в Милорадово этот неожиданный «гость». Потому и затихли, когда в отдалении послышались шаги, замерли, едва дыша, косясь на дверь.

Мгновение, и створки дверей распахиваются настежь под руками Ивана Фомича, частенько выполняющего обязанности лакеев ныне, что ушли в лес в отряды. Он тут же отступил в сторону, открывая взглядам собравшихся в гостиной того, кто будет отныне разделять с ними трапезы, о чем просил хозяина еще по прибытии.

Первое, что заметила Анна со своего места — темно-зеленую ткань фрака глубокого бутылочного цвета, что был на офицере. Издали этот оттенок показался ей черным, особенно на фоне белоснежной перевязи, на которой уютно устроилась ныне правая рука офицера, и она поднялась с кресла, с трудом сдерживая дрожь в руках и ногах, когда ей тут же вспомнилось видение в зеркале этой зимой.

— Что с тобой, душа моя? — тихо обратился к ней Михаил Львович, намеренно игнорируя вошедшего, что шагнул в гостиную и поклонился собравшимся в ней хозяину и дамам. Анна даже голову в его сторону не повернула, все глядела расширившимися глазами на офицера.

— Je suis en retard, pardonnez-moi , - проговорил тот, улыбаясь извинительной улыбкой, стараясь сделать ее при том привычно очаровательной, чтобы появились маленькие мочки на щеках, которые, как он знал, так нравились в его улыбке женщинам. Он уже заметил, как невольно потеплели от этой улыбки глаза и женщины, которую он видел только издалека в тот день, и кудрявой рыженькой девицы, что была ему незнакома на лицо. — И прошу простить мне не совсем подобающий для скромного ужина вид…

Он прошел в середину комнаты и отдельными кивками поприветствовал каждую из дам и хозяина, которому поспешил представиться:

— Пан Влодзимир Лозинский из фольварка Бельцы, что под Гродно, капитан 2-го эскадрона 12-го полка польских улан Его Императорского Величества, vive le empereur! Благодарю вас, сударь, за оказанное мне гостеприимство.

Михаил Львович тоже не сумел сдержать презрительного холода, как когда-то его дочь, позволил тому мимолетно скользнуть в его серых глазах, прежде чем спрятать тот за маской холодной вежливости.

— Шепелев Михаил Львович, — не мог не ответить он. А потом прибавил. — Не могу сказать, что очень рад оказывать сие гостеприимство вам.

Владимир только усмехнулся мимолетно при этих словах. Теперь ему стало ясно, в кого уродилась с таким горячим норовом эта русоволосая панна, что так побледнела, едва он ступил в комнату. Значит, она помнила его, как он хранил в памяти все это время ее дивный образ! Значит, не забыла ту встречу на реке, когда сама судьба свела их. Именно судьба! Недаром же он попал в Гжатск, а не в Можайск после ранений при сражении у Бородино, недаром уговорил коменданта дать ему квартиру на время выздоровления именно в Милорадово, название которого так врезалось в память.

Тем временем Владимиру коротко представили женщин: мадам Марию — миленькую на лицо женщину в темно-синем шелковом платье, Полин — девицу с рыжими кудряшками, скорее всего, какую-то бедную родственницу или воспитанницу, судя по простоте наряда, мадам Элизу — мать рыжеволосой, сходство было очевидно. И Анну. Дивную прелестницу, речную нимфу, что являлась к нему в грезах ночной порой. Ему казалось, он может утонуть в ее серо-голубых глазах, настолько те были схожи с бездонными омутами… Такими равнодушными ныне, что он не мог не заметить:

— Nous nous sommes déjà vus, mademoiselle . Не припоминаете, на реке в один дивный летний день, — а сердце замерло, когда хозяин дома, представляя дочь, заявил о ее незамужнем статусе. Быть может, кольцо и означало помолвку, но помолвка — это еще не венчание!

— Господин капитан помог нам как-то в пути, — проговорила Анна, видя удивленный взгляд отца. — Дормез застрял в речном иле при переправе. Я говорила вам о том, папенька, как-то.

— А где же пани графиня? Где же ваша тетушка? Надеюсь, она в добром здравии? — осведомился Владимир.

— La tantine de mon fiancé , - заметила Анна, спеша расставить тут же акценты, осведомляя о своем положении невесты. Выставляя преграды, отметил Владимир про себя, с трудом сдерживая довольную улыбку. — Она захворала пару седмиц назад по возвращении. Ее имение, что по соседству с нами, за время отсутствия было разграблено и сожжено. Неудивительно, vu que кого в нынешнее время должна выносить русская земля.

— Прошу в столовую! — громко возвестил Иван Фомич по знаку барина, явно обеспокоенного тем разговором, что велся ныне в гостиной. Владимир поклонился Анне и предложил ей руку, чтобы провести к столу, но Михаил Львович сам взял ладонь своей дочери и положил к себе на сгиб локтя, показывая поляку взглядом, чтобы и смотреть не думал даже в сторону его дочери. За ними медленно потянулись из гостиной женщины, аккуратно проскальзывая мимо Владимира, не поднимая на него глаз, вызвав у него легкую усмешку.

Он был враг здесь. Его ненавидели. Это было ясно как день еще по его прибытии сюда. Но видит Бог, разве не интереснее игра при таких условиях? Покорить не только Россию, о чем мечтал с самого отрочества, ведь ненависть к этой стране-хищнице в нем пестовали едва ли не малолетства. Но и само олицетворение этой земли — русоволосую гордячку с сине-серыми глазами, так яростно сверкающими при свете свечей в ответ на каждый его взгляд. И так будет! Или он не Влодзимир Лозинский!