Анна все же сумела взять себя в руки, едва услышала громкий раздраженный голос Петра, доносящийся из вестибюля. Скинула ладони Лозинского со своих плеч, ушла в дом, кутаясь от промозглого холода октября в шаль. Когда ступила в переднюю, Петр уже молчал, устало опустив лицо в ладони. Он сидел на нижних ступенях лестницы, уронив костыли к ногам. Рядом на корточках примостился его денщик и что-то тихо говорил тому. Бледный швейцар топтался с ногу на ногу чуть поодаль. Он же и шепнул Анне, что барин едва не упал, ступив на мраморный пол передней, и только вмешательство Лешки уберегло его от подобного конфуза.

— Ступай, разбуди лакеев, что есть в людской ныне, — проговорила тихо Анна, но Петр все же услышал ее и резким «Нет!» остановил слугу.

— Нет, — повторил брат, поднимая взгляд на Анну. — Я не желаю, чтобы…

Он смолк, прикусив губу, стал подниматься, отталкивая от себя руки денщика, словно желая доказать, что он достаточно силен, чтобы самому идти вверх по лестнице. Но на первых же ступенях опасно пошатнулся под испуганный вскрик Анны, бросил с размаху костыль, едва не задев при том денщика, следующего по пятам.

— Петр, пожалуйста, — взмолилась Анна, поднимаясь по ступеням к брату. — Не надобно идти в твои покои. К чему? — и поспешила добавить, заметив его свирепый взгляд. — Там ведь не топлено, холодно. Устройся пока внизу. Там аккурат топили нынче днем. Лешка устроит тебе постель. Прошу тебя…

Она уже заготовила дополнительные аргументы в пользу того, чтобы он остался внизу, уже открыла рот, чтобы их высказать, как вдруг Петр коротко кивнул, склонив голову. Анна отступила в сторону, давая ему возможность спуститься вниз по ступеням.

— Принеси одеял и подушку, — проговорила Анна Лешке. — И дров пусть принесут поболе. Догорает огонь уже. Я пошлю, чтобы разбудили Татьяну, повариху, пусть соберет вам ужин холодный.

— Я не голоден, — отрезал Петр. — Пусть спит далее.

— Тогда только постель, — тихо кивнула Лешке Анна. — Ступай, я сама провожу Петра Михайловича.

Тихий стук по паркету костылей какой-то странной тревогой отдавался в душе Анны, пока она шла впереди брата, указывая ему путь в ту самую комнату, где недавно еще лежала на козетке в объятиях Лозинского. При воспоминании об этом вспыхнула, нежданно для самой себя краснея под внимательным взглядом брата, удобно устраивающегося в кресле перед огнем в камине, бросающего костыли с таким тягостным ныне для слуха стуком на пол.

— Qui êtes-vous? — вдруг резко спросил Петр, и Анна обернулась, проследив за его взглядом к дверям, на пороге которых замер Лозинский. Она совсем забыла о том, что он рядом.

Влодзимир представился, и Петр скривил губы, словно съел что-то кислое. Анна видела, как он вцепился пальцами в ручки кресла, как нервно двинул ногой.

— Très bien! Надеюсь на ваше понимание, сударь, но попрошу вас покинуть эту комнату. Я бы желал отдохнуть с дороги. Сами понимаете, верно, она была далеко не из легких и приятных, — холодно проговорил он поляку. Лозинский только кивнул в ответ, поднял с пола под внимательным взглядом Петра свой мундир, лежащий возле кресла. Потом он поклонился коротко в ответ и, так и не поймав взгляд Анны, который искал глазами, вышел вон.

— Très bien! — ïовторил Петр, глядя куда-то в пол, словно что-то нашел интересное в узоре ковра у козетки. А потом поднял взгляд на сестру и сжал губы недовольно, сделал упреждающий знак, когда она вдруг рванулась к нему, желая обнять. — Прошу тебя, Анна… не надо…

— Отчего? — она встала резко, широко распахнув глаза, блестевшие от слез в свете огня в камине. Он долго смотрел на ее заплаканное лицо, на побледневшие губы, но не говорил ни слова. Лишь когда отвернулся к камину, снова скользнув взглядом по рисунку ковра на полу, спросил:

— Отчего ты не спросишь о своем нареченном, ma chere? Отчего не спросишь? Я бы сказал тебе.

— Ты знаешь о нем? — у Анны даже дыхание перехватило от волнения, сдавило в груди в ожидании вестей. Судорожно скомкала край шали, сжала пальцами с силой, подавляя крик. Потому что взгляд Петра, снова обращенный к ней, был угрюм.

— Кавалергарды бились у центральной батареи. Я видел только издали тот бой. Более половины осталась там, на поле, когда трубили «аппеля», — и после секундного молчания, как приговор. — Андрея Павловича не было среди вернувшихся. Мне сказал о том в тот же вечер раненый штаб-ротмистр его полка, когда я лежал в палатке лазарета, ожидая, когда освободится оператор. Без вести сгинувший, ma chere. Без единой вести…

Анна вдруг вспомнила в который раз холод серебра, скользнувшего на ладонь, и тихий плеск, когда кольцо с нефритами и аметистами скрылось в черноте колодца. А потом перед глазами возникло лицо Андрея в тот миг, когда он обернулся к ней от окна, вернувшись в Милорадово этим летом после долгого отсутствия. Его голубые глаза, его лицо, что озарилось таким светом и нежностью при ее появлении в дверях.

— Но это ведь не означает… не означает, что он мертв, — проговорила Анна тихо, и Петр вдруг прикрыл на миг глаза, распознав в ее тихом голосе боль, ударившую стрелой при его словах. Он с трудом поборол желание протянуть руку и привлечь ее к себе, утешить, прошептать в ухо, что все будет непременно хорошо, что ротмистр мог вернуться с поля и после того, как Петр покинул палатку операторов в тот вечер. Но тонкая ленточка из нежно-розового атласа, лежащая на ковре у козетки, снова попалась на глаза, замораживая его порыв. Ленточка из ворота ее сорочки, который ныне то и дело сползал ей на плечо. Он видел ясно, что это именно ее ленточка. Ведь точно такая же лента шла в оборке рукавов и по подолу.

— Спроси лучше о том бое у улана, — отрезал Петр, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза. — Ведь и поляки отменно порубили наших кирасиров в той атаке. Кто ведает, не приветила ли ты убийцу своего нареченного в нашем доме? Надо только узнать, где же получил свою рану наш доблестный улан…

Анна вскрикнула, прижимая ко рту конец шали, пошатнулась, словно он ударил ее своими последними словами. А потом развернулась и выбежала вон из комнаты, с трудом сдерживая плач. В темном вестибюле ее перехватил Лозинский — придержал за кисть, не дал убежать вверх по лестнице.

— Аннеля…

— Ваши раны… Вы шли против кирасиров в том бою? — а потом уже громче, видя, что он опустил глаза, будто прячась от ее пытливого взгляда. — Отвечайте же!

— Да! — резко ответил он ей, зная, что рано или поздно этот момент истины непременно настал бы. Не удержать воды в решете. Так и правда всегда выходит наружу, как ни скрывай ее под покровом недомолвок или обмана. — Да, я бился против кирасиров в том сражении! Да!

И она закричала, ничуть не заботясь, что может потревожить домашних своим криком. От неожиданности он ослабил хватку, и она вырвала руку, бросилась вверх по лестнице и после, по темным коридорам, к себе в покои, натыкаясь на стены, на мебель, ничего не видя из-за слез, которые лились из глаз. Упала перед образами на колени в спальне, но прочитать молитвы так и не смогла. Не понимала, что ей нужно делать ныне: молить ли о спасении и защите Андрея или о прощении просить. За то предательство, что совершила нынче ночью. Ведь губы и кожа горели ныне огнем, напоминая о том. Как она могла забыть, что Лозинский — враг? Как могла забыть, что он мог направить оружие в сражении против ее брата, против Андрея, против просто знакомцев ее, против русского человека, в конце концов? Нет, отныне ей стоит держать как можно дальше от себя поляка, особенно после его слов, что он намерен любой ценой добиться ее расположения. Следовало помнить еще по Москве, как могут быть опасны люди, имеющие намерение дойти до конца в своих стремлениях и желаниях.

Рано поутру, еще до того, как посветлело за окном, Анна пришла в спальню отца, сменяя у его кровати мадам Элизу, вызвавшуюся быть сиделкой при Михаиле Львовиче. Тот уже не спал, лежал в постели и слушал, как та читает ему один из старых выпусков «Петербургских ведомостей».

— Рада видеть вас, папенька, таким бодрым и румяным, — произнесла Анна, опускаясь на колени возле кровати отца, целуя его руку. Правда, она несколько лукавила при этом — Михаил Львович был по-прежнему бледен, как и вчера, губы казались тонкими бесцветными ниточками на его лице, на фоне белого белья подушек. — Давеча вы так напугали нас…

— Давеча, признаться, душа моя, и я сам был напуган не меньше твоего. На кого оставил бы тебя и всех моих дам? — улыбнулся Михаил Львович. А потом резко посерьезнел вмиг, сжал ее ладонь. — Что там с крестьянами, не ведаешь часом? И как там в селе — тихо? Ты бы ко мне старосту бы кликнула, Микулича бы позвала.

— Нет, папенька, — покачала головой Анна. — Не буду пока Микулича звать. Сама все разузнаю, да вам расскажу, что и как есть. Пока на ноги не встанете, господин Мантель запретил вас визитами беспокоить.

А потом вспомнила, что Петр приехал прошлой ночью. Теперь ему предстояло сменить отца во всех его заботах и тревогах об имении. Да только могла ли она сказать ныне отцу о том возвращении? Вдруг растревожится? Да еще о том несчастье, что постигло брата…

— Душа моя, прошлой ночью, как мне сказали, приехали к нам, — проговорил вдруг Михаил Львович, сжимая снова ее ладонь. — Кто-то из знакомцев? Или… или Петр? Не Петр ли вернулся? Сказали мне, что на Петрушин голос схоже было.

Анна резко обернулась на мадам Элизу, но та только плечами пожала, показывая, что ей ничего неизвестно о том. Не она выходила из спальни Михаила Львовича, не она принесла эти вести, которые и сама бы утаила с превеликим удовольствием. Только смотрела на Анну с каким-то напряжением и тревогой в глазах. И с вопросом — он ли вернулся или показалось тому, кто вести принес.

— Папенька, — Анна погладила по растрепанным волосам отца, поражаясь вдруг сколько серебряных нитей появилось за последние годы в некогда темно-каштановых прядях. Ранее она и не замечала, что он так постарел. — Папенька, не обманули вас. Петруша приехал…

И Михаил Львович отвернулся к образам в углу, у которых тускло горела лампадка, перекрестился дрожащей от слабости рукой, благодаря Господа и Богородицу за возвращение сына живым в эти стены.

— Отчего ко мне не идет? — потом спросил у дочери, и та прикусила губу, раздумывая, что ей следует сказать ныне отцу. — Шибко ли ранен? Смертельно…?

— Нет, папенька, нет! — поспешила она заверить побелевшего Михаила Львовича. — Он в здравии ныне, и ничего его не беспокоит… угрозы нет никакой для жизни его. Правда, он… он…, - она смешалась, не зная, как сказать ему, что Петр лишился ноги. На ее удивление Михаил Львович коротко кивнул ей, подбадривая, снова чуть сильнее прежнего сжимая ладони.

— Увечье, pas vrai ? — тихо проговорил он, и Анна взглянула на него изумленно, пораженная его догадкой. — Ma chere, Петр здоров, по твоим словам. Он не в действующей армии, значит, все же что-то с ним случилось, покамест он был в ее рядах. Остается увечье, что мешало бы занять прежнее место в войсках. Я прав?

И Анна склонилась к руке отца, пряча свои слезы от него, коротко кивнула и прошептала тихо: «La jambe» . Тихо ахнула за спиной Анны мадам Элиза, зажимая себе рот, чтобы не расплакаться в голос, не показать своего горя и потрясения от услышанной вести. Едва уловимо вздохнул Михаил Львович, стараясь не показать той боли, что острой иглой кольнула в сердце.

— Ну, нога — не голова, — улыбнулся он и погладил дочь по волосам. — Пусть кликнут его ко мне, коли отдохнул с дороги. Скажи, видеть его желаю, обнять.

И Анна побежала из спальни отца вниз, в крыло первого этажа, в ту комнату, где ночью спал Петр, остановилась перед закрытыми створками дверей и тихонько стукнула костяшками пальцев. Двери чуть приоткрылись спустя некоторое время, и в щели показалось лицо Лешки.

— Доброго утра барышне, — проговорил он, чуть кланяясь, насколько позволяла полуоткрытая створка двери.

— Доброе утро, Лешка. Петруша уже пробудился? — спросила Анна. Тихий звук, в котором она распознала по слуху шелест страниц книжных, подсказал ей, что брат не спит уже. — Я бы желала видеть его.

— Прошу покорнейше простить меня, Анна Михайловна, но Петр Михайлович не готов покамест к визитам, — ответил денщик брата, отводя глаза в сторону, словно ему было не по себе, когда он смотрел на разочарованное лицо Анны. Она смирилась с решением брата, как бы ни желала видеть его в тот момент. Только передала просьбу отца, развернулась от дверей, что тут же закрылись, отгораживая от нее брата, пошла через анфиладу, решив вернуться к отцу.

В одной из комнат столкнулась с Полин. Разрумяненная, взволнованная, та спешила туда, откуда только что прогнали Анну, и она задержала ее за рукав платья, остановила, чтобы предупредить, что брат никого не желает видеть. Полин только кивнула в ответ, но свой путь продолжила, извинительно улыбнувшись Анне.

— Qui est là? — спросили на этот раз из-за двери голосом Петра, когда Полин тихонько стукнула в закрытые створки. Анна порывалась уйти, не смотреть и не слышать, боясь, что брат не желает отчего-то видеть именно ее. Но осталась. Чтобы увидеть, как на тихий ответ Полин: «C’est Pauline», створки распахнутся, пропуская ту туда, куда Анне, как оказалось, хода не было.

Она не спустилась к завтраку (позднее выяснилось, что стол напрасно сервировали — все предпочли трапезничать в своих покоях), осталась возле отца, кормя того с ложечки мелко толченной разваренной овсянкой. Для нее было в радость ухаживать за отцом: кормить его, вытирать аккуратно лицо салфеткой, поправлять подушки, чтобы ему было удобно. С того утра она решила, что это будет ее предназначением — стать сиделкой возле раненного отца, невзирая на протесты мадам Элизы. Кроме того, в этом она видела и личную выгоду — не будет отныне возможностей увидеться с Лозинским, которого она твердо решила избегать с этих пор.

— Петруша какие вести привез? — спросил у Анны после завтрака отец, но она только покачала головой, призналась, что не знает, чем вызвала удивленный взгляд отца.

— Мне он сказал только об Андрее Павловиче, — тихо ответила она, стараясь не смотреть на Михаила Львовича в этот момент. Благо передавала поднос с посудой лакею. — Сказал, что не видел его с того сражения близ местечка Бородино. И что он… без вести… на тот вечер…

— Без вести еще не значит, что мертв, — заметил отец, и она улыбнулась ему в ответ, счастливая от этого короткого замечания. Как же было отрадно все-таки, что кто-то подтвердил ее надежды! Словно от этого они тут же стали явью.

Петр пришел к отцу, едва вышел лакей, уносящий поднос в кухню, столкнулся с тем в дверях и, чертыхаясь от того, что чуть не потерял равновесие при этом, прошел в покои, стуча костылями по паркету.

— Mon fils , - улыбнулся ему Михаил Львович, глядя только в глаза сына, шагнувшему к его постели на костылях. Тот медленно опустился в подставленное сопровождающим его Лешкой кресло возле постели отца, взял его морщинистую ладонь в свои руки и поднес к дрожащим губам.

— Petit père , - только и сумел проговорить, а потом уткнулся отцу в бок, накрытый покрывалом, цепляясь в простыни, комкая те пальцами, сжимая в кулаки. Михаил Львович тут же положил ладонь на его голову, стал гладить светлые волосы и плечи сына, приговаривая что-то-то тихонько. Все, кто был в спальне барина, предпочли тихонько выскользнуть из его покоев, предоставляя возможность отцу и сыну побыть наедине, сказать друг другу то, что желали бы.

Анна ушла в образную, где долго стояла на коленях перед образами. Нет, не молилась. Отчего-то мысли даже не шли в голову, а слова не слетали с губ. Просто стояла и смотрела на печальные лики, внимательно наблюдающие за ней с образов. Она смотрела на домашний образ Богородицы — глаза в глаза, на дитя в руках той, и впервые пожалела, что не стала женой и матерью до того, как случилась эта страшная война. До того, как ее жизнь так перевернулась с ног на голову.

Каким было бы дитя от Андрея? Анна видела мало младенцев за свои двадцать лет — только крестьянских туго спеленатых или неровно шагающих в просторных рубашонках, когда выезжала на прогулку и миновала поля, на которых работали крестьяне. Удивлялась всегда, насколько те маленькие. А ныне вдруг самой захотелось сидеть как Богородица, прижимая к себе кроху, находя в его личике знакомые черты. Так было бы легче ждать. Так было легче перенести… Нет, думать о том она себе запрещала!

Так и прошло несколько дней. Анна почти не выходила из своих комнат, где либо писала что-то, сидя за «бобиком» у окна, ловя скудный свет осеннего дня, либо читала книги, которые приносила ей Глаша из библиотеки, выбирая те по толщине переплета и цвету обложки. К отцу ходила реже, чем желала бы — там был Петр, а холод между ними уже был виден невооруженным взглядом, по мнению Анны. Расстраивать отца неожиданной размолвкой с братом ей не хотелось.

Особенно явным это охлаждение стало после того, как Петр вернулся из церкви, где по его просьбе служили молебен о здравии всех тех, кто в армии был ныне, о скором избавлении земли губернии от напасти. В тот день в храм в имении Шепелевых съехались почти со всех округи, желая присоединить свои голоса к этим просьбам. Анна же не поехала на эту службу, осталась подле отца, пользуясь редкой возможностью побыть с тем наедине. И следуя своей решимости избегать Лозинского, который не преминул бы сопровождать их коляску в церковь. Кроме того, она знала, что по просьбе Михаила Львовича этот же молебен отслужит отец Иоанн и в образной усадебного дома тем же вечером. К чему было тогда выезжать?

— Вам не стоило оставаться в доме, ma chere, — говорила Анне Марья Афанасьевна после. Она зашла к той в покои, прервав одиночество Анны. — Все злые толки и взгляды надобно встречать в лицо, а не слушать их отголоски за спиной. К чему это вынужденное затворничество, Анна? Для чего вы заточили себя в этих стенах? Взгляните-ка, — она чуть подтолкнула Анну к столику с зеркалом. — Взгляните на себя. Вы бледны, осунулись… Ваша краса вянет с каждым днем. Andre не признает вас, когда вернется.

— Вы полагаете…? — тут же вскинула голову Анна, уверенная, что графиня уже наверняка слышала те вести об Оленине, что привез с собой Петр. И та вдруг рассмеялась легко.

— Неужто вы поверили словам о без вести сгинувшем? И это Андрей-то! Ma chere, он выжил при сражении в Аустерлице, когда от всего полка осталось только пара десятков человек! Выжил при Прейсиш-Эйлау, как он сам назвал ту битву — самой кровавой жатве, что когда-то собирала смерть! Не замерз в Австрии, когда умирали от холода и болезней те, кто сумел уберечься от пули или ядра. И вы думаете, на родной земле он сгинет?! Нет, не бывать тому!

— В тот день, когда… когда он уезжал, — вдруг решилась Анна рассказать о возвращении к ней подаренного ею кольца. — Я отдала ему взамен свое кольцо. Именное. Оно вернулось в Милорадово несколько седмиц назад…

Графиня резко обернулась к Анне, но ничего не сказала. Присела в кресло, подала знак продолжать то, что начала говорить.

— Денщик Лозинского привез его. Сказал, что выиграл его в карты у французского солдата. А тот… тот снял его с убитого кирасира, — Анна с трудом сдержалась, чтобы не всхлипнуть при этом, на миг вспомнив тот страшный сон, что как-то привиделся ей. Поле, покрытое туманом. Тела в разноцветных мундирах на взрытой копытами и ядрами земле. Кровь на светлых волосах и белом мундире.

Графиня некоторое время молчала, гладя набалдашник своей трости задумчиво, а потом тряхнула головой, словно отгоняя дурные мысли, легко улыбнулась Анне, протягивая в ее сторону руку. Та тут же опустилась на ковер у ее ног, сжимая ладонь Марьи Афанасьевны, словно вбирая через это прикосновение ту уверенность, с которой графиня заявила:

— Cela n'est rien! Поляки — известные плуты. Особенно этот, с хитрющими глазами и дурными замыслами, что носит в своей голове. Уж я-то вижу это ясно! — снова кивнула она головой, качая кружевными оборками своего чепца. — Кто ведает не солгал ли он о том, лишь сбить вас с толку, ma chere? Я не верю… и вы не верьте! Надобно только дождаться… Вон Петр Михайлович вести привез, что ушел из первопрестольной Буонапарте еще в начале месяца. Знать, вскоре и решится все. Надобно только верить, Анна. Верить в благой исход и молить о нем.

Известие об оставлении Москвы подтвердил и Лозинский, что пришел неожиданно для Анны в ее покои. Она только и успела закрыть дверь спальни на ключ, заслышав, как открылась дверь будуара и тяжелую мужскую поступь по паркету. Никто из лакеев не смел к ней войти без позволения на то, а ответа на этот стук она дать не успела — только набросила капот, поднимаясь с постели. И Петруша… звук был бы иной — тяжелый стук костылей о пол. И она, даже толком не думая, по какому-то наитию скорее, бросилась к двери из будуара и заперла ее, повернув ключ на два оборота.

Такой же резкий, но тихий и осторожный стук в дверь. А после дернулась ручка, словно тот, кто был с другой стороны, планировал так же ступить и в ее спальню. Нагло. Без позволения. Пользуясь явно тем, что ее близкие не столь сильны ныне для отпора. Явно зная, что Глаша ушла в «черную» кухню на ужин, оставив барышню одну в покоях. Пантелеевна же, мучаясь болями в спине, уже несколько дней не приходила, пережидая приступ хвори, приходящей к ней с холодами.

Анна растерянно огляделась, размышляя, как ей следует поступить ныне. Колокольчик для прислуги остался на столе в будуаре. Число лакеев в доме резко сократилось в сравнении с довоенным временем, на втором этаже у покоев почти не дежурили, значит, кричать бесполезно. И окон не открыть, чтобы крикнуть дворовым или докричаться до швейцара в передней — рамы заколочены крепко как обычно на зиму.

И снова стук в дверь. На этот раз еще тише, чем прежде. И оклик из-за створок, подтверждающий подозрения Анны:

— Аннеля!

— Qu'est-que vous voulez de moi? — ответила она громко, стараясь не выдать голосом своего отчаянья и растерянности. Домашние, скорее всего, сейчас внизу, в столовой, куда спустились на легкий ужин. Она одна… совсем одна…

— Откройте дверь, Аннеля, — попросил Лозинский, проводя с той стороны ладонью по дереву двери. Словно желая коснуться ее через створку, представляя ее тонкую фигурку позади той. Он успел забыть, как она красива, за то время, что не видел ее. Пару дней он пробыл в Гжатске, куда уехал, планируя разузнать, что известно об исчезновении того отряда, что был перебит в Милорадово. И узнать, каково положение Великой армии, что слышно о ходе военных действий, о планах императора. Услышанное настораживало, а письмо, полученное от кузена, служившего в Почетной гвардии Наполеона, дошедшее через несколько рук из какого-то незнакомого русского местечка, толкало к действиям.

«…Император удручен и растерян, это видно каждому, кто знает его, кто привык видеть его совсем иным…. Все предложения о мире не имели отклика, русский император малодушно, по мнению генералов Наполеона, решил хранить молчание. Но уже ясно, что именно он будет отныне диктовать условия…. Командующий русской армией тоже отклоняет все попытки сговориться… Влодзимеж, пишу, как есть, как вижу, как знаю — ныне уже определенно. Кампания императора проиграна после этого боя близ Винково … Убиты два генерала Мюрата, потеряны несколько десятков орудий, и снова тысячи убитых… Русские хоть также потеряли многое и при Бородино, и при этом бое, но еще сильны. Наши же войска тают на глазах. Бражничество, разбой, дезертирство — о, это уже не Великая армия, это жалкая насмешка!.. Идем к Калуге, но уже видно, что это попытка потерпит крах, если сумеем прорваться через русских, и тогда только один путь — по выжженной Смоленской земле, пожинать плоды содеянного. И уже не будет марша по тракту, будет только уничтожение того, что еще не разрушено, не разграблено, не побито, вымещение злости, разочарования от неудач и несбывшихся надежд…»

И вот он здесь, под ее дверьми в бессмысленной попытке убедить ее разум, если не сумел достучаться до ее сердца. «Я не люблю вас…», эти четыре слова до сих пор жгли его, мешали уснуть по ночам, вызывая в душе какую-то странную тоску и сожаление.

— Аннеля, — тихо позвал Влодзимир, но она не открыла ему, только проговорила из-за двери, в волнении пройдясь до окон и обратно, к кровати:

— Зачем? Зачем вы здесь? Неужто не понимаете…?

— Вы избегаете меня, я лишен иной возможности увидеть вас, поговорить. Оттого и рискнул прийти сюда.

— Задумались вы, отчего я не даю подобной возможности вам? — она устало опустилась на постель, обхватывая плечи руками, кусая губы в волнении. Что ж, быть может, и к лучшему, что поговорят ныне. Вскроются карты. Все до единой! — Я не желаю ни видеть вас, ни говорить с вами. Никогда!

— Вы лжете! — резко ответил из-за дверей Лозинский, сжимая пальцы в кулак. — Лжете!

— Помилуйте, пощадите меня… Вы ведь губите меня. Губите! Отчего вы тут? Разве не ведаете, чем может обернуться для меня этот ваш визит в мои покои?

— Тем лучше, — твердо сказал Влодзимир. — Тем лучше. И для меня, и для вас. Выслушайте меня, Аннеля, позвольте высказаться до конца, пока не вернулась ваша девушка, или кто иной не прервал наш разговор. Я ни единого слова лжи не произнес в ту ночь. Ни единого! Вы нужны мне. Я желаю видеть вас подле себя каждый миг из этой жизни. Ни одна женщина не слышала этих слов от меня, только вы. Только вы вызвали во мне эту бурю…. И потому я прошу вас — уедемте со мной! Моей панной, моей супругой! Наполеон покинул Москву на первой седмице, оставил град. Будет иное сражение. И коли он проиграет его, то прежняя Фортуна оставит его, а вся кампания потерпит крах. Русские будут пытаться толкнуть его на ту же дорогу, по которой он пришел, ибо то, что не сделают картечь и сабли, отменно довершит голод. На версты вокруг тракта все выжжено и разорено. И тогда в поисках довольствия французы повернут вглубь от тракта. А это значит…

Он замолчал, не стал расписывать ту картину, которую уже видел перед глазами. Но Анна поняла то, о чем Влодзимир промолчал. Снова прольется кровь, если не успеют крестьяне скрыться в лесу. Снова грабежи и насилие. Только на этот раз не будет поблизости отряда из леса. А плохо обученные сражаться крестьяне не смогут дать достойный отпор тем, кто привык убивать, тем, кто превосходно вооружен и зол от голода, холода и неудач, преследующих по пятам с самой Москвы.

— Я прошу вас, уедемте, — говорил из-за двери Влодзимир. — Вы не понимаете, что здесь будет твориться, если Наполеон повернет на Смоленский тракт. Вы видели лишь часть той громады… часть армии. Уедемте в Бельцы. Я рассказывал вам про мой родной фольварк?

И он завел рассказ о том, как красив вид с замковых стен, какие залы с большими каминами внутри самого замка. И пусть с потолка кое-где уже начала отваливаться штукатурка или лопаться краски на росписи. Пусть меж плитками замковой площадки стала прорастать трава, а некоторые стены ограждения замка постепенно разрушались. Все потому, что не было давно хозяина в том месте — родители Влодзимира предпочитали жить в большом городском доме, более удобном для комфорта, а сам Влодзимир не находил времени на обустройство и ремонт замка.

— Ранее я не думал о Бельцах, как о том месте, куда желал бы привести свою жену, но ныне… Вам бы понравилось там. Вишневые деревья близ замковых стен в саду. Пруд в версте от замка с красавицами-ивами, склонившимися к самой воде. Изумительный вид на окрестности с высоты единственной сохранившейся до наших дней башне. Тишина и покой. Дивный край родной… Позвольте мне показать его вам.

— Вы потеряли разум, — только и ответила на это из-за двери Анна. — Вы ведь знаете, что это невозможно. Я сговорена, я связана словом… и связана иными путами, более крепкими, чем просто обещание стать супругой.

— Никогда и никто не любил вас так, как вы того достойны! — запальчиво воскликнул на это Лозинский, с трудом перебарывая желание ударить кулаком в эти деревянные створки, ударить ногой в место замка, открывая ту. — Вы обманываете саму себя! Даже если ваша призрачная тень жива и здрава где-то близ Москвы, вспомните, отчего он руки вашей просил. А раз не помните, то спросите графиню. Хотя не уверен, что она скажет вам правду — уж слишком трясется, как наседка, лишь бы удержать вас при себе да подальше от меня.

— Вы не можете этого знать! — резко проговорила Анна тут же, но ухо Влодзимира уловило неуверенность в ее голосе. Он понял, что нащупал то самое место, давя на которое, сумеет выиграть в итоге.

— Мне сказала о том известная нам обоим персона. Она была при том разговоре и запомнила каждое слово из сказанного тогда. Ваш жених стеснен в средствах. Отчего бы не поправить свое положение, да если к тому же невеста пригожа лицом? Именно эти слова и были сказаны графине, когда она пыталась отговорить своего родича от женитьбы на вас, Аннеля. Клянусь Крестом Господним, что истину говорю! Вы можете спросить о том у графини, скажу снова, — а потом стал говорить уже тише и медленнее, пытаясь достучаться до сердца, заверить разум. — Я прошу вас уехать со мной и оставить все здесь, на этой земле. Мне не нужны за вами ни земли, ни ассигнации, ни иные богатства, кроме тех, что в душе вашей есть, которыми одарила вас мать-природа. Я люблю вас оттого, что вы — это вы, а не потому, что именно будет прописано в вашем приданом. Позвольте мне заботиться и оберегать вас, как делал то доныне. Позвольте мне… только позвольте!

— Как вы планируете вернуться в ваши земли, если Наполеон покинет Россию, хотела бы я знать? — Анна проговорила эти слова с насмешкой, намекая на то, что Лозинскому вряд ли проститься его пособничество французам, его служба в армии неприятеля. А ведь его фольварк был аккурат в землях русского императора…. Лозинский же не расслышал этой усмешки, принял этот вопрос за некий интерес к тому будущему, что он предлагал для нее.

— Мой кузен служит в Почетной гвардии французского императора. Он на хорошем счету у своего генерала и у самого Наполеона. Он поможет нам устроиться во Франции. А после… после я непременно найду путь, как вернуться в Бельцы. Подумайте об этом, Аннеля. Что здесь вас здесь? Я не смогу защитить вас уже, увы. Что ждет вас? Разорение, отчаянье, одиночество… Да-да, одиночество, Анна. Потому что даже если он вернется, то будете ли вы ему нужна без того обещанного приданого? Сможет ли ваш отец предложить ему таковое, когда его земли будут лежать в руинах, а холопы убиты или покалечены? Подумайте, Аннеля!

Анна молчала в ответ. Говорить не хотелось ныне с Лозинским после того, как тот необдуманно (а может, все же по воле своей и целенаправленно) ставил под удар ее будущее, находясь в ее покоях. Пусть он не в спальне, пусть в будуаре, но он все же был посторонним мужчиной, и подле не было никого, кто мог бы создать видимость приличий. Второй раз ее загоняли в ловушку.

Она прикрыла глаза на миг, вдруг воскрешая в памяти ту летнюю душную ночь. Жар кожи, сладость поцелуев. Его глаза так близко к ее лицу, внимательно ловящие каждое изменение в нем, каждую эмоцию. Его утешающие руки на своем теле, его нежный шепот, успокаивающий ее слезы после.

Анна откинулась назад, на кровать, не слушая Лозинского, который что-то продолжал говорить из-за двери, что-то доказывать ей. Его слова слились в один монотонный звук голоса в ее голове. Анна протянула руку и схватила одну из подушек, прижалась к ней лицом. Вспомнилось, как лежал, уже одевшийся, на этой самой постели Андрей, заложив руки за голову, наблюдая с завидным спокойствием на лице за ее истерикой и злостью. И тот поцелуй после. И ее слова, в которых она выразила тогда всю ярость, что испытывала в тот момент на себя и на свою слабость перед ним. Когда хотелось сказать совсем иное. То, что плескалось в сердце, наполняя его каким-то странным восторгом, теплотой и предчувствием чего-то такого прекрасного…

«… - Я вас ненавижу!

— Тогда я прокляну тот день, когда ты перестанешь меня ненавидеть…»

Анна вдруг вспомнила свой шепот, едва слышный на фоне шума дождевых капель, барабанящих по крыше сарая, пригибающих травы к земле с тихим шелестом.

— Я боюсь того, что творится ныне в моей душе. Я так открыта ныне… так беззащитна…

— Нет нужды бояться, — отвечал ей Андрей, гладя ее волосы, рассыпавшиеся по сену под ними, заглядывая в ее серо-голубые глаза, так по-детски широко распахнутые. — Я никогда не обижу тебя…никогда…

— Только не предавай меня! Не обмани! Я не переживу этого, не перенесу этой ноши! — порывисто шепчет она в ответ. И тогда он склоняется над ней, поцелуем успокаивая, скрепляя обещание, которое прошептал ей в самое ухо перед этим поцелуем.

Громкий стук в дверь спальни вырвал ее из потока воспоминаний. Уже стучал не так тихо, как прежде, словно таясь от тех, кто случайно мог идти мимо покоев. Стучали костяшками пальцев, раздраженно, резко. А потом громко — уже кулаком, что дернулась дверь, и звякнул ключ в замочной скважине.

— Qu'est-que vous voulez de moi? Nous n'avons rien à nous dire! — крикнула Анна, поднимая голову от подушки, уже перепуганная тем натиском, с которой вдруг стали ломиться в ее спальню. Что ей делать? Кричать? Звать на помощь слуг? О Господи, Лозинский совсем лишился разума, если решил поступить таким образом!

— Открой немедля! — раздался из-за двери голос брата. Потом в дверь снова ударили кулаком. — Открой немедля и найди в себе смелость объяснить мне!