Вести о смерти графини Завьяловой пришли в Милорадово только спустя седмицу после ее похорон в склепе на монастырском дворе в подмосковных землях, некогда принадлежащих ее покойному супругу, а ныне перешедших под руку ее племянника. Как и земли под Петербургом, Псковом, Тверью, Рязанью, Гжатском вместе с людьми и всем, что находилось на них. Дома в Москве и столице, мануфактуры и заводы, что приносили немалый постоянный доход. Все это сделало в один день ее наследника весьма богатым человеком, позволяя никогда более не тревожиться о хлебе насущном и следующем дне.

Эти известия привезли в Милорадово с очередным пакетом почты, которую доставили одним ранним ноябрьским утром.

— Вот ведь повезло Оленину! — щелкнул языком Петр, когда дочитал последние строки некролога в «Санкт-Петербургских ведомостях», в которых перечислялись заслуги покойного супруга усопшей перед империей. — Хотя к тому все и шло.

— Аннет будет огорчена, — ахнула Полин, поднимая голову от акварели, которую рисовала, сидя у окна, оглянулась в сторону двери, словно вот-вот в салон должна будет войти сестра Петра. — Она так сблизилась с ее сиятельством, пока та гостила в Милорадово. Упокой Господи рабу твою Марию, — перекрестилась спешно, чуть неуклюже.

— Придержи эту весть, ma petite amie , при себе покамест, прошу тебя, — они оба оглянулись от окна вглубь комнаты, где сидя в кресле у камина, дремала мадам Элиза, склонив набок голову в пышном чепце и некрасиво приоткрыв рот. Петр — опасаясь, что мадам могла услышать вести о смерти графини. Полин же — явно недовольная его обращением к ней.

— Ты разума лишился! Я же просила — не называй меня так! — прошептала она, а Петр только рассмеялся тихонько и, склонившись к ней, провел кончиком пальца по ее скуле.

— Ты так красива, когда злишься, — проговорил он тихо. Она же улыбнулась ласково в ответ, жалея, что не может ныне встать и обнять его, не скрываясь ни от кого, как могла бы это сделать, будучи его женой.

— Значит, Оленин становится единственным обладателем состояния графини? Вот видишь, судьба все же благосклонна к тебе, Peter. Через брак Анны ты можешь разрешить все свои трудности, n’est ce pas? Да и она будет счастлива… Не неволь ее, одно лишь мое желание.

Но Петр отчего-то промолчал в ответ, только отложил газету в сторону и поднялся с кресла, опираясь на костыли, одним-единственным взглядом заставив Полин остаться на месте, а не броситься к нему на помощь.

— Я поднимусь к Аннет, — коротко проговорил он Полин, с трудом заставляя себя не коснуться ее рыжих кудряшек, заколотых на затылке шпильками. Его маленькое солнышко в эти серые безрадостные дни! Только она готова принимать его любым — добрым или злым, благородным или полным подлости. Только она была готова простить ему все. И лишь ей он мог открыть свою душу, рассказать обо всем, что творилось в его жизни.

Но о том вечере Петр не сказал Полин. Том самом вечере, когда он поторопился окончательно развести в разные стороны сестру и Оленина. Необдуманно, так неосмотрительно! Он снова поставил все на кон, и в который раз выпадала не та карта, что он ждал. Как и ранее…

Петр опять взглянул на Полин, отвернувшуюся к окну, принявшуюся короткими мазками вырисовывать белоснежное покрывало на зимнем пейзаже, который планировала закончить к Рождеству. Не смог удержаться — склонился к ее аккуратно причесанной головке, коснулся губами ее кудряшек. И тут же резко выпрямился, заметив краем глаза движение в дверях, повернулся к побледневшему лакею, который безуспешно пытался скрыться в соседней комнате, делая вид, что ничего не видел.

— Что ты? — грубо окликнул его Петр, и ему все же пришлось ступить в салон, низко кланяясь. Обернулась Полин от акварели испуганно, резко выпрямилась в кресле мадам Элиза, пробуждаясь от полуденной дремы. — Что нужно тебе?

— Письмо-с для барина Петра Михайловича, — снова поклонился лакей, протягивая на подносе послание, которое только доставили в Милорадово с личным стремянным в форменной шинели. Он так хотел выслужиться перед молодым хозяином, так хотел получить его расположение, зная, как тот отличен в своем отношении к людям подневольным от своего отца. Это не старый барин, снисходительный к проступкам легким. Этот же крут и скор на расправу за любой промах.

Козлы в конюшнях не пустовали ни единого дня — секли то дворовых, то крестьян, возвращающихся из лесов в родные места. Сразу же после отхода арьергарда русской армии, Петр распорядился, чтобы несколько служб подряд отец Иоанн зачитывал приказ молодого барина. «Всякий, кто воротится под барскую руку из лесов до дня Филипа, получит полное прощение. Тот же, кто будет позже, хотя и бы по воле своей, будет бит плетьми», гласил тот. Но перепуганные крестьяне, те, кто убежал, спасаясь от француза в леса и жил ныне с семьями в шалашах и землянках, не спешили возвращаться в села и деревеньки. Слишком силен был страх перед Антихристом, как звали Наполеона они, страх смерти оказался сильнее страха быть битым на конюшенном дворе. Так и не пустовали козлы уже две седмицы после Филипова дня…

Потому и побледнел лакей еще больше, когда Петр, взяв письмо с подноса, склонился ближе к нему и прошептал тихонько:

— Коли что услышу из того, что видел тут — влеплю плетей два десятка, а после в скотники сошлю из дома! Ты меня понял?

Лакей быстро кивнул головой и, когда Петр взял с подноса письмо, поспешил отступить от хозяина, а после скоро вышел вон, получив позволение на то.

— Malediction! — процедил он, развернув письмо и пробежав глазами по первым строчкам. Полин взглядом спросила тут же: «От него?», и он кивнул, стискивая зубы. А потом развернулся и зашагал к передней, чтобы после медленно подняться в покои сестры.

Обложил! Как зверя красного обложил! Куда ни сунься — везде его рука! Петр вдруг зашатался, почувствовав, как вдруг ослабело тело. Пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.

Как же ему хотелось снова вернуться в тот проклятый день, когда он переступил порог Английского клуба в качестве гостя одного из своих знакомцев! Он так стремился попасть в клуб, стать его членом, иметь полное право бывать здесь не по приглашению чужому, а по собственному желанию. Он был так очарован этими стенами, этой атмосферой, доступной лишь избранным. И теми играми, что велись в «инфернальной» , где ставились на кон огромные суммы и крупные имения, где игра была вовсе не такой, к какой Петр сам привык в кругу своих товарищей по полку.

И Чаговский-Вольный, слава которого как игрока, который в редких случаях не выигрывает, за что бы ни брался — карточная игра, пари или иное предприятие… Петр даже сам не понял, как рискнул сесть с тем за один стол, памятуя о его репутации. Но в тот вечер он неожиданно для всех выиграл у князя. Сумма была малой для Чаговского-Вольного — тысяча рублей, но Петру она казалась тогда огромной. И они вместе пили после шампанское в честь его выигрыша, и тогда князь казался таким приятным для общения человеком, ведь именно он оплатил в итоге эту небольшую пирушку, бросив небрежно через плечо одному из прислуживающих им людей: «На мой счет!»

— У вашего отца истинное сокровище в руках, — проговорил вдруг Адам Романович, когда уже разъезжались с первыми лучами солнца из ресторации, куда князь позвал продолжать гулять. Петр тогда уже был под хмелем и даже не понял, о чем тот ведет речь. И тогда князь, казавшийся таким трезвым, несмотря на выпитое ими за ночь, произнес:

— Mademoiselle votre sœur . Чистый облик совершенной красоты, — и Петр тогда, помнится, был страшно горд, как всякий раз, когда говорили комплименты его сестре.

— Она удивительная девица, другой такой нет, — подтвердил он, кивая растрепанной головой.

— Vraiment , - проговорил князь. — Вы должны представить меня вашей семье.

Петр обещался и даже исполнил свое обещание. Но аккурат после того вечера случилась та пренеприятная история, что заставила Анну уехать из Москвы, и князю продолжить свое знакомство не удалось — Шепелевы никого не принимали целый год.

— Вы должны убедить отца принять меня. Я буду проездом через ваши земли вскорости, — говорил князь, и Петр обещал снова, но так уж складывалось, что забывалось это обещание за теми днями, насыщенными донельзя, за бесконечными балами и театральными постановками, за кутежами и гуляниями. Он стыдился, но говорил князю полуправду: что отец наотрез отказался принимать кого-либо в доме, только хороших ему знакомцев, что Анна сама не расположена ныне к новым лицам и уже заведомо относится к тем с предубеждением. Все так и было. Только Петр знал, что мог бы переубедить и отца, и сестру, да только желал ли он того?

Князь, безусловно, был богат и недурен собой, знатен и из давнего рода. Да только не такого супруга в то время желал Петр сестре. Он был молод, он был тогда безумно влюблен и желал, чтобы и у Анны был брак только по сердечной склонности и никак иначе.

А потом все надежды и радужные грезы рассыпались в прах. В сватовстве Петру было отказано родителями предмета его воздыханий. Слишком уж состоятелен — куда семейству девицы, что владеют лишь десятком душ, до Шепелевых. Слишком красив — знать, не будет покоя в семейном счастье у их дочери. Слишком, всего-всего слишком…

Девица венчалась спустя несколько месяцев с другим, уж торопились отдать родители, покамест не переменила решения. Петр же ударился в загул: вино и водка мужицкая в трактирах и последних для дворянина кабаках, отчаянные пари, порой с риском для жизни. А потом бесконечная череда любовниц, чтобы вытеснить даже малейшее воспоминание. Именно тогда — в дурмане хмеля, который ничуть не гасил приступы злости и не умалял стонов задетого самолюбия, именно тогда Петр проигрался князю впервые. Десять тысяч. Первые десять тысяч, проигранные Чаговскому-Вольному…

Анна сидела у окна в будуаре и вышивала полотно, кладя стежок к стежку, даже не повернув головы в сторону вошедшего брата. Дело плохо, понял тот. Обычно Анне не хватало терпения на подобное занятие, надолго приковывавшее по ее мнению к месту. Та Анна, что тогда себе на хворь приказала оседлать лошадь, та, что ускакала прочь от дома сломя голову да с огнем, даже не дожидаясь пока ее стремянные будут готовы выезжать — именно та Анна была хорошо знакома Петру. Не эта, сосредоточенная, молчаливая, медленно работающая над полотном, кладущая аккуратные стежки друг возле друга.

Он подошел ближе к сестре, опустился в подставленное сопровождающим его лакеем кресло и жестом руки отпустил и Глашу, и лакея прочь, желая переговорить с сестрой наедине. Та обрезала маленькими ножничками нить цвета первой зелени, а после заправила кроваво-красный шелк в ушко игольное, приступила к очередному фрагменту вышивки. Все так же не поворачивая головы в сторону брата.

— Анечка, — проговорил тихо Петр, и она подняла голову от работы, но посмотрела не на него, а в окно, на белоснежные ветви лип за стеклом, переливающиеся блеском в солнечных лучах. Смотреть на брата не могла, тут же вспоминала их разговор.

… - Отчего я должна делать то, что не желаю? А я не желаю этого! Не желаю!

— Ты забыла наш разговор? Помнится, когда-то ты была согласна с тем, что тебе суждено стать женой того, кто может обеспечить тебе ту жизнь, которой ты достойна!

— Быть может, все переменилось с тех пор, — не унималась Анна в тот вечер. — Я переменилась, Петруша. Я люблю. И желаю стать женой только того, кого люблю. И кем любима.

— Любима! — фыркнул Петр. — Любима! Коли так любят! Мужчина, когда любит, не поступает так, что…

А потом осекся, заметив, как резко обернулась от окна Анна, как прищурила глаза. Только ныне понял, что едва не сболтнул лишнего. То, что намеревался утаить, несмотря на то, что это только сыграло бы ему на руку. Ведь это определенно разбило бы ей сердце. Пусть бы и далее думала, что сама разорвала помолвку. И отчего это только не так?! Отчего она писала к нему, унижаясь, умоляя о прощении?

— Поступает — как? — переспросила Анна, приближаясь к нему медленно. — Как?

— Я как-то говорил тебе, что Оленин вовсе не та персона, к которой надобно склоняться, — сердито ответил Петр, злясь на поворот в их беседе. Он не планировал говорить ей то, что узнал, думал, что она уже смирилась с тем, что более не связана с кавалергардом. Но нет, все по-прежнему — и блеск в глазах, и странные нотки в голосе, когда говорила о нем, и переписка с графиней, видимо, в надежде удержать то, что ускользало из рук. Постепенно все сошло бы само на нет. А ныне — попробуй, извернись из той ловушки, куда сам себя загнал. Быть тем, кто откроет ей истину… стать тем, кого она будет ненавидеть за это…

— Он совсем не та персона, — повторил Петр. — Все эти толки… ты ведь ведаешь, хотя бы крупица, да бывает правда в слухах. C'est connu de vieille date . Та пренеприятнейшая история… Неужто ничего тебе не сказала о нем?

— Оставь прошлое прошлому, — коротко ответила Анна. Она смотрела в глаза брата, а внутренний голос умолял прекратить этот разговор, уйти от него. Не слышать того, что тот может сказать, что знает, как она читала по его глазам. — Даже если и было нечто худое, я готова простить…

— Готова простить былое? — вдруг вскинулся брат, сжал руку в кулак на подлокотнике. — А готова ли ты простить настоящее? Готова?! И готова ли прощать в будущем?

Уходи, крикнуло сердце. Уходи немедля! Не слушай! А рука сама потянулась к листку бумаги, что бросил Петр на стол, достав из ящика для писем, кривя некрасиво губы, словно был недоволен самим собой.

— Наш доблестный кавалергард вовсе и не так скромен, каким кажется на первый взгляд, — тихо проговорил он. — Или это способ показать, насколько ему безразлично, что ты будешь думать о нем. Или же просто своего рода месть за поруганную честь, за твое вероломство.

«… что до твоей просьбы, mon ami, то я все же справился о той персоне, невзирая на мое удивление ей. Причем, самолично, заметь, посему требую от тебя по возвращении бутылку французского за свои хлопоты, которую намерен распить с тобой, mon ami, за победу нашего императора и нашей доблестной армии! Полковник сей выбыл на время из строя по причине нездоровья. Его прехорошенькая compagne даже не пустила меня на порог избы, где тот был постоем. А уж как разъярилась, услыхав твое имя! Признайся, чем же ты насолить сумел этой рыжеволосой furie ?…»

— Анна! — раздалось откуда-то издалека, и она поняла, что едва не упала тут же в кабинете, подле стола, держа по-прежнему в руках это злосчастное письмо от сослуживца брата, что писал ему из окрестностей Красного еще в начале месяца. Петр уже поднялся с кресла и, прислонившись бедром к столу, протягивал к ней руки, пытаясь удержать от падения.

— Он не полковник. Он же не полковник! — она выпрямилась, бросила письмо на стол, а потом ускользнула от рук брата, не давая коснуться себя, отошла к камину, словно огонь, пылающий в нем, мог согреть ее от того холода, что медленно шел от сердца, захватывая с каждым мигом новый кусочек тела. — Это все ложь!

— Бородино принесло ему новый чин, ma chere, — мягко ответил Петр, решив, что раз уж стал вскрывать нарыв, то лучше сразу и до конца, а не касаться его легко, причиняя минутную боль. — Оленин ныне полковник, и это о нем справлялись по моей просьбе…

— Я тебе не верю, — сказала Анна, переводя взгляд со всполохов огня в глаза брата. Сказала твердо и холодно, ранив пребольно в самое сердце. Его маленькая сестричка, его лисичка, как он звал ее за детскую хитрость, его bonbonnière . — Я тебе не верю.

— Твое право, — согласился Петр. — Я не желал тебе говорить. Думал, ты уже отболела этой хворью, к чему тогда? А ты письмо… к чему? Эти извинения…

— Молчи! Заклинаю тебя, молчи! — крикнула она и выбежала вон, даже не прикрыв дверей за собой. Убежала к себе в покои, где закрылась в спальне, опасаясь, что брат последует за ней. Встала, как вкопанная, посреди спальни, закрыла глаза, пытаясь выровнять дыхание, унять то странное чувство в груди, которое образовалось внутри при чтении тех строк. Будто у нее вырвали сердце… Нет, приложила Анна руку к груди, вот же оно. Стучит, разгоняя кровь по жилам. По-прежнему в груди, на своем месте. Только молчит…

— C’est mensonge , - прошептала тихо, нащупывая через ткань платья кольцо с гранатами. Да разве может быть иначе? Разве можно иначе…?

Следующим же утром, несмотря на все возражения Петра, из Милорадово выехал гонец с твердым наказом разыскать в арьергардных войсках, что были нынче в могилевских землях, господина Павлишина и передать ему послание. Разумеется, автором этого письма значился Петр, но писано оно было именно ею. Всю ночь Анна сидела над этим посланием, размышляя, как изложить свою просьбу. В конце концов, рука вывела только несколько строк. Всего несколько строк, от которых зависела ее судьба.

Последующие дни, что прошли в ожидании ответа из армии, Анна и Петр сторонились друг друга, будто незнакомцы, вынужденные волею случая жить под одной крышей, несмотря на попытки Полин сгладить то напряжение, что установилось меж ними. Отстранилась от всех снова, лелея свое деланное равнодушие, потакая льду, что сковал сердце. Но это днем. Ночами же лежала без сна, перечитывая письма, вспоминая каждый миг из тех коротких дней, что довелось провести подле Андрея. Это ложь, говорила себе. Это никак не может быть правдой.

Откуда женщины в армии? Что за compagne? Что это означает? Рыжеволосая фурия, всплывали в голове строки из письма того, и память услужливо подсказывала, как сверкали яркими бликами волосы Марии в свете свечей, когда она склоняла свою головку ближе к Андрею, что-то шепча тому на ухо. Мыслимо ли, одергивала себя тут же. А потом вспоминала, как та ставила свечи после службы подле свечей Анны у образа Андрея Первозванного. И как яростно шептала когда-то, застав Анну одну на прогулке возле дома:

— Если вы любите его, то оставите его… Оставьте его! Оставьте! Подумайте о его будущем, о его чести! Оставьте его…

И как выкрикнула в ответ на холодное Анны: «Что вам за дело до того?»:

— Я люблю его, слышите? Люблю, как только женщина может любить мужчину. Я отдам все ради его благополучия, ради него самого. Как смиренно приняла его выбор, когда он назвал вас своей нареченной. Вот какой должна быть любовь! Способна ли ваша любовь на жертвы? Или вы и далее готовы мучить его, как мучили до сих пор? Разве он заслуживает того?

Анна тогда кусала уголок наволочки, сдерживая слова злости, которые услужливо подсказывал разум. Нехорошие слова, совсем негодные для барышни. Мыслимо ли, что именно о Марии шла речь в письме? И отчего не она писала в Милорадово от имени графини, как ее компаньонка? Вестимо, ее наконец-то забрал к себе супруг. Да-да, именно так!

А потом вернулся посланный к Павлишину стремянной и привез с собой пакет. В том было письмо для матери, которое тот просил передать в соседнее имение, почта от сослуживцев для Петра и записка для Анны. И ее собственное письмо, которое она узнала тотчас, как принесли поднос с бумагами в салон, где она читала мадам Элизе и Полин новый выпуск журнала «Сын Отечества».

«Простите меня, что я не выполнил вашу просьбу, — извинялся Павлишин в записке. — Но вы сами обязали меня не делать того. Я не нашел в себе сил передать ваше послание господину полковнику. Вы сами уже ведаете по какой причине. Простите меня. Я бы отдал все, лишь бы написать к вам иное».

— Я хочу выехать, — коротко сказала Ивану Фомичу Анна, бросая записку в огонь голландской печи. Письмо же спрятала за корсаж, едва не запутав при том шнурок, на котором висело кольцо. — Оседлайте мне тотчас же!

— Annette, ma chere, за окном темнеет уже, — заметила мадам Элиза, встревожившись при блеске ее глаз, видя ее поджатые губы. — Покамест будешь платье менять, сумерки станут.

Но Анна даже слышала ее, прошла в переднюю, где Глаша помогла ей надеть спенсер из тонкой шерсти, подбитый для тепла мехом зайца, едва успела застегнуть тот, настолько спешила Анна выйти из дома. В лицо ударил мороз, но огня, полыхавшего в ее душе, не сумел даже на немного охладить. Она вскочила резко в седло, почти не опираясь на поданные руки лакеев, стегнула хлыстом коня, пуская его рысью, а после в галоп, не опасаясь даже, что тот может поскользнуться на разъезженной аллее.

— Возьмите огня! — только крикнула одному из стремянных, что ехали в сопровождении, и один из них вернулся в усадьбу за лампой, полагая, что барышня собралась к соседям. Но выехав на дорогу, повернули в сторону разоренного Святогорского, что заставило стремянных переглянуться. Куда же собралась барышня? Далее ведь с десяток верст до имения Павлишиных.

Удивление их возросло, когда Анна повернула коня на нетронутое снежное полотно на лугу, направилась к одинокой сараюшке, что казалась ныне совсем крохотной среди занесенного снегом пространства. У сарая и остановились. Прежде чем стремянной успел спешиться и помочь Анне, она сама соскользнула по боку коня, провалилась в снег по щиколотку, но даже от холода не поежилась, что неприятно скользнул под подол платья.

— Огня! — и в протянутую руку подали лампу, которую с трудом удержала, даже дрогнул локоть. Но удержала все же, а после приподняла другой рукой юбки, чтобы удобнее было идти по снегу, ступила в темноту сарая, скользнув через щель полуоткрытой двери.

Он так часто снился ей, этот сарай. Запах сена она ощущала будто наяву, шершавость сухих трав, так больно порой колющих ее тонкую кожу. И помнила, как целовал Андрей эти уколы нежно, удобнее устраивая ее на своей широкой груди, переворачивая из-под себя. До сих пор помнила эти легкие прикосновения губ к своей коже. Чувствовала тяжесть его тела. И его шепот слышала… «Моя Анни… моя милая…»

А потом размахнулась и бросила лампу в стену над охапкой уже пожухлого сена, где когда-то лежала в его объятиях. Тихо шикнуло масло, когда лампа опрокинулась на травы на земляном полу. Обрадовано скользнул по тем яркий огонек, все быстрее и быстрее захватывая новые территории под свою власть, лизнул масло растекшееся. А потом неожиданно вдруг вспыхнул ярче и горячее, прыгнув в лужицу масла, начав поглощать сено, продвигаясь к Анне, стоявшей в центре сарая.

— Барышня! Барышня! — в сарай протиснулись стремянные, почуяв запах гари, разглядев между щелями в стенах сарая яркий огонь. Один ухватил ее, вытащил наружу, другой попытался затоптать огонь, радостно треща захватывающий новые территории под свою власть. Через распахнутую дверь ворвался поток воздуха, от которого огонь только вошел в раж, стал набирать силу. И когда Анна стояла у сарая, удерживаемая за плечи, одним из стремянных, охватил уже не только сено на полу, но и часть задней и боковых стен, пробираясь к крыше.

Стремянные что-то кричали друг другу, решая, как следует поступить ныне: попытаться забросать снегом огонь или увозить барышню прочь да на подмогу звать кого. Анна же не слышала их, наблюдала с довольством в глазах, как лижет огонь стены из досок. Дотла! В пепелище! Как и ее жизнь ныне…

— Ненавижу! — прошептала, едва шевельнув губами. Она действительно была переполнена ослепляющей ненавистью в этот момент. На Андрея — за то, что посмел целовать и ласкать другую. На неизвестную ей рыжеволосую — за то, что принимала эти ласки и дарила ответные. На себя — за то, что сама сделала так, чтобы это произошло…

Стремянной сдавил ее плечи сильнее, чем должно, причиняя ей боль, и она резко развернулась, ударила его хлыстом наотмашь. А потом коротко сказала: «Домой!», с помощью слуг заняла место в седле и направила перепуганного огнем коня по лугу к дороге. А там уже остановились сани, из которых выглядывала испуганно мадам Павлишина, наблюдая, как пылает сарай посреди белого простора. Именно она и привезла потерявшую сознание Анну в Милорадово. Та ей нежданно чуть ли не в руки свалилась на дороге.

— Что это творится? Пожар никак, Анна Михайловна? — вглядывалась в огонь, пылающий вдалеке мадам Павлишина. — А я-то к вечерне еду. А тут этот огонь… и вы… пожар никак? Что горит-то, не ведаете?

— Прошлое, — проговорила тихо Анна, прежде чем пошатнулась. — Прошлое выгорает…

Всю последующую неделю Анна провела из-за своей болезни в стенах своих покоев под причитания тихие Пантелеевны и хлопоты мадам Элизы. Она с детства была слаба горлом, вот и ныне на место горячки, свалившей ее на дороге к Милорадово, пришла эта хворь. Пропал голос, стало больно глотать и даже говорить. Вот и погрузила себя Анна в полное молчание, изредка общаясь с мадам и Полин записками. Отца не навещала, боясь передать ему свою простуду, а Петра… Петра не принимала, а если приходил сам в покои навестить, без позволения заходил, не поворачивала к нему головы, продолжая свое занятие — либо читала, либо вышивала. Так и ныне — долго сидели в полном молчании, пока свеча, что зажгли и поставили для лучшего освещения работы барышне на подоконник, не прогорела наполовину.

— Какова сумма долга твоего князю? — вдруг холодно спросила Анна. В тишине комнаты ее голос, чуть хриплый после болезни, прозвучал так неожиданно, что Петр вздрогнул. А потом едва сдержала вскрик, услышав ответ.

— Восемьдесят семь тысяч по векселям и заемным письмам, — Петр так тихо говорил, что пришлось напрягать слух, чтобы разобрать его речь. — Первоначальный долг был меньше. Он скупил все мои обязательства у других заемщиков.

— О mon Dieu! О mon Dieu! — Анна вцепилась в рамку пялец в волнении. — Это же огромная сумма! Как это случилось? Как это могло случиться?

— Карты. Два года игры. Сперва я пытался отыграться у него, но безуспешно. Недаром же он — enfant gâté de la Fortune ! Я только все больше и больше в долги влезал… Векселей раздал на тысячи! А потом и с остальными… Каждый бал московский, где только ставили ломберные столы. Нет, ты не думай, я не только проигрывал. Бывало, и выигрывал, чтобы снова после ставить, следующим же вечером. Думал, раз удача улыбнулась мне, то надолго! Но нет, коварная плутовка только мимолетно улыбалась мне. Последний раз в Вильне этой весной, когда я сумел выиграть около пяти тысяч. Благо, что выслал их тотчас же с нарочным к князю.

— Отец знал? — Анна до сих пор с трудом верила в то, что слышала, глядя на брата, белого лицом, с трясущимися руками, в которых тот вертел сейчас перо для письма. Странно, он был так жалок ныне, но в ее сердце не было жалости к нему. Словно оно настолько промерзло тем вечером, что никаких чувств более не могло испытывать.

— Отец? — переспросил Петр. — Думаю, догадывался. Зато о моих долгах определенно знал Оленин. Он был в клубе этой зимой, когда я в очередной раз пытался отыграть свои векселя у князя. Я полагал, что он и рассказал тебе про мои долги. Всякий в клубе знал о них.

— Андрей не таков, я уже говорила тебе о том, — произнесла Анна, и Петр скривился раздраженно.

— О да! Он же слишком благороден для того! — проговорил издевательски, а потом уронил лицо в ладони, скрываясь от прямого взгляда Анны. Как хорошо же, что она не понимает до конца смысла этих слов! Оленин знал о крупном долге, что оставил сын у Шепелева, но все равно сватался к его дочери.

— Чаговский-Вольный предложил мне сделку перед Рождеством, — сказал глухо, не показывая своего лица, стыдясь того, что должен был сказать ей сейчас. — Он был готов простить мне долг. Но только как beau-frère . И я принял это предложение. Ты была свободна от склонностей сердечных, ты шутя играла своими поклонниками, не выделяя никого. Я знал, что ты никого и никогда не подпустишь к себе столь близко, не отдашь свое сердце. Князь был бы наилучшей партией для тебя, я бы склонил и тебя, и отца к тому без особых усилий. Но появился Оленин, черт его принес на Рождество! Появился Оленин, и все пошло прахом!

— Отец никогда не говорил мне о князе, — заметила Анна, и Петр устало улыбнулся, по-прежнему пряча от нее лицо в ладонях.

— Я не стал этого делать. Не смог. Не сумел. Понимал, что нужда меня едино заставит рано или поздно, но не мог. Говорил себе — позднее, позднее… А после этот спор. Ты словно сама вручала мне свою судьбу в руки. Думал, вот оно! Судьба сама мне потакает ныне. Но Оленин поддался твоим чарам… и ты ответила согласием… Я думал тогда, что все не так, что ты по-прежнему играешь. А потом увидел, как ты смотришь на него. Словно он для тебя все насущное. Словно не станет его, и тотчас не будет тебя следом. Я мог бы разрушить все только одним словом, но видит Бог, разве ж хотел я того? Я думал, пусть идет своим чередом, что я пути не найду из западни, в которой сижу? Женюсь на отменном приданном, заложу имения под Москвой, что отец обещался отписать. Выпутаюсь со временем из долговых пут. А потом война… Война, будь она неладна! И все так переменилось… Ныне я уже и не могу собой располагать…

— Только мной, vrai? — усмехнулась Анна, отводя взгляд от брата, снова возвращаясь к работе. — И вот мне цена — восемьдесят семь тысяч.

— Прошу тебя! — схватил вдруг за руку ее Петр. — Прошу тебя, не надобно. Нет более жестокого укорителя для меня ныне, чем я сам. Думаешь, я не думал о том? Каждый Божий день! Каждый! Утром с этими мыслями поднимаюсь с постели, а вечером ложусь в нее с ними. Если бы я мог! Если бы мог! Но, увы — имения разорены, число холопов менее чем половина по сравнению с минувшим годом, долги кругом. И я далеко не тот, что прежде. Кому нужен такой, как я ныне? Увечный!

— Я не пойду за Чаговского-Вольного, — упрямо сказала Анна, глядя брату в глаза, и не смогла скрыть удивления, когда он кивнул в ответ.

— Принимаю твое желание. Неволить тебя мне и самому не по сердцу, — он немного помолчал, а потом продолжил. — Когда ты была больна, когда лежала в постели в горячке, я вдруг понял, что не могу так поступить с тобой. Не простил бы себе после… Все думал и думал, как бы выйти из положения. И полагаю, что нашел путь.

— Каков он? — поинтересовалась Анна. Она тоже думала пару последних дней о том положении, в котором оказался брат и вся семья из-за этих долгов, что ныне висели над их головами Дамокловым мечом. Но помимо продажи собственности в голову не пришло ничего путного. Или заклад. А еще были драгоценности, ее личные и принадлежавшие фамилии несколько поколений. О господи, даже подумать было страшно!

— Дома в Москве, — проговорил Петр, глядя в глаза Анне, наблюдая за ее реакцией на его слова. Она только слабо улыбнулась уголками губ и добавила:

— И земли в Тульщине. Пусть у иных голова болит насчет беглых.

Петр взял ее за руку порывисто и коснулся губами ладони, благодаря за понимание и поддержку, которую он и не надеялся получить от сестры ныне.

— Но как это сделать без ведома отца? — нахмурилась Анна. — Я плохо понимаю в имущественных делах, но разве без согласия владельца позволительно то?

— Тут два пути есть только, ma petite sœur, — мрачно проговорил Петр, сжимая ее ладонь. — Либо мы говорим отцу о долгах и получаем его позволение на продажу, либо… творим это втайне от него. Мне тоже не по нутру это. Но подумай сама — не убьет ли его известие о положении дел существующем да о тех векселях, что на руках у князя? Да, согласен, мне надо было думать обо всем ранее, но… Я буду каяться за те два года еще не один десяток лет, поверь мне! И нет мне прощения за то, к какой пропасти я привел нашу семью… Прости меня, Анечка, ради Бога, прости меня! Если б мог — на коленях молил бы о том!

— Бог простит, Петруша, — снова улыбнулась мягко Анна. — А коли он простит, то разве можно мне обиды таить?

Петр склонился снова к ее рукам, стал целовать ее ладони, а она ласково коснулась губами его холодного лба, прямо под волосами, а после обняла, как когда-то ранее.

— Прости еще за то, что так сложилось с Олениным, — глухо проговорил Петр. — Я не должен был говорить тебе. Я не хотел того…

— То воля Андрея Павловича и только. И моя вина, — она отвернулась к окну, не желая показывать брату, насколько глубока рана в ее сердце, насколько больно ей даже думать о том, что происходит где-то в данную минуту. Когда-то она писала, что будет счастлива, если даже он отыщет свое счастье в другой. Ныне же понимала, что лгала самой себе. По крайней мере, сейчас она не была готова думать о том, что он с кем-то без ревности и злости, пожирающей изнутри ледяным огнем.

— Есть ли возможность все исправить? — тихо спросил Петр. — Быть может, я скажу нечто обидное для тебя, нечто непристойное, но порой мужчины… они так поступают не из сердечного влечения, из иных причин. Обида, ревность, желание позабыть, месть… их много. Сердцем же…

— Оставь! — Анна резко качнула головой, показывая, что не желает его слушать. — Оставь, прошу тебя! Не ныне. Не хочу! — а потом повернулась к нему, уже спокойная, собранная, готовая к иному разговору. Предстояло обсудить, как расплачиваться по письмам и векселям, узнать каковы проценты за минувшее время.

— В мезонине полно сундуков со всяким скарбом. Ни французы, ни поляки не добрались туда. Быть может, что ценное есть там, — предположила Анна и кивнула на короткое распоряжение брата: «Погляди тогда!». Петр же напомнил, что в тайнике отца остались некоторые облигации и ассигнации, но малое число. И взять из них он бы желал только малую часть — предстояли еще расходы по восстановление местных земель. Да и отец Иоанн всякий раз напоминал Петру, что надобно бы возместить церковные потери, что случились при грабеже недавнем, а восстановление утвари и облачений — дело не из дешевых. Разумеется, из епархии пришел ответ на прошение, что деньги будут выделены, но их было недостаточно, остальное покрытие должен был сделать сам приход.

— Анна, выслушай меня, — вдруг сказал Петр, уже когда собирались спускаться вниз, в малую столовую, к чайной трапезе. Взял ее ладони в свои руки, заглянул в глаза, и она поняла, что он снова заведет речь о чем-то неприятном для нее. — Я не могу продать дом на Маросейке, ma chere, без одного действа, что непременно затронет твою будущность, твое положение. Коли помнишь, к нам приезжали нынешним летом в имение и управитель, и поверенные с обеих сторон. Был составлен брачный договор…

И она поняла тут же, что желал сказать брат. Пока собственность закреплена брачным договором на переход к Оленину после венчания, не может быть и речи о продаже дома. И если ранее ей казалось, что только надо переждать эти неприятные дни, и все как-то само по себе сложится, без ее участия, без ее решений, которые она страшилась принимать, опасаясь снова совершить ошибку, то ныне… Ныне настал момент, когда она должна окончательно решить, какой будет ее дальнейшая жизнь. Ни Петр, ни сам Андрей, ни отец, никто иной, а только сама. Только теперь без горячности, так свойственной ей, на трезвую голову и холодным сердцем, каким оно стало с недавних пор.

Расторгнуть договор означало разорвать ту единственную нить, что связывала до сих пор ее и Андрея, убить своими руками надежду на возможное совместное будущее. «…Я уже сказал вам, что, невзирая на желания или нежелания, обязательства не могут быть разорваны. Вы — моя невеста!..», всплыл в голове голос, решительный, твердый, подчеркивающий каждое слово в последней фразе.

Взгляд упал на белый прямоугольник письма, лежащий на столе, которое вернулось к ней в знак того, что ее извинения уже не нужны, уже совсем не к месту. И на кольцо с гранатами, которое сняла с шеи, когда лежала в постели в горячке, порвав шнурок, плача тихонько. Не смогли камни сохранить любовь, не сумели… И прикусывала тогда губу от боли, только ныне понимая, каково Андрею было узнать о ее предательстве. «Око за око», говорилось в Библии, так неужто то и свершилось? Отчего он так поступил с ней? Отомстил? Намеренно сделал больно?

А потом перевела взор в распахнутую в спальню дверь, через которую был виден угол кровати под расшитым покрывалом. Тут же вспомнилось, как горяча была кожа под ее пальцами, как тверды мускулы, как широка спина — с трудом обхватить в объятие. Запах его кожи, теплота и сладость губ. Его шепот.

«..Его прехорошенькая compagne… прехорошенькая compagne», строки из письма ударили больно жестокой памятью. Увидела вдруг мысленно, как его ладонь скользит по чужому телу, а губы прижимаются к чужим губам. Навернулись слезы на глаза, перехватило дыхание, а сердце снова кольнуло ледяной иглой острой боли. Захотелось вскочить на ноги и крушить все вокруг — перевернуть пяльцы, порвать полотно, разбросать нити, разорвать бумагу на бюро, сорвать занавеси. Бить, ломать, рвать, превращая все в руины, в которую ныне превратилась ее жизнь.

— Понимаешь, Анечка, Оленин наследник значительного состояния, — говорил тихо Петр. — И мы знаем, как плоха графиня. Не сегодня-завтра приберет ее к себе Господь. Ты могла бы не разрывать помолвку, оставить все как есть. Я убежден, что сия история в армии всего лишь эпизод. Месть за то, что ты совершила, и только. Мужчине порой это необходимо. Для своей сущности, понимаешь? — он замолчал, собираясь с мыслями, подбирая слова, ведь не все скажешь девице. — Ты могла бы получить его, коли так желаешь. Ты ведь можешь, я знаю. Единожды пустив тебя в свое сердце, едва ли кто забудет тебя… Что скажешь, ma chere?

— Езжай в Москву, Петруша, — ответила сестра, поднимаясь со своего места у окна, задержалась на миг подле брата, отвела пряди волос со лба ласково. — Поступай как должно, как нудят к тому обстоятельства. Реши все с поверенными Олениных. Все было уже кончено меж нами более месяца назад, когда я… tout est fini! Еще тогда. Только я не поняла того…

Анна прошла к бюро и взяла тонкий ободок серебра с кроваво-красными камнями, недолго смотрела на кольцо, а потом вместе с письмом, что когда-то писала ночью в этой самой комнате, выплескивая свою душу словами на бумагу, убрала в потайной ящичек. Никогда более она не наденет его на палец…никогда более! Ничего не осталось от той любви, что захватила ее тогда так нежданно, обожгла душу пожаром. Только пепелище, как те черные остатки сарая для сена, что только и были после того пожара ныне. Прах и пепелище. Но Господи, как позабыть мне то лето, те руки и губы? Как не думать о том, что могло бы быть…?