— Ну, прощай, mon cher! Дороги легкой да безухабистой тебе. И чтоб ангел твой хранил тебя, Andre, — графиня снова расцеловала трижды племянника, в который раз обхватив его лицо в свои ладони. Всякий раз прощаться, не зная, когда он в следующий раз навестит свою тетушку в ее одиноком жилище, было тяжело — потом почти два дня ныло сердце. Приходилось лежать в постели, обложившись подушками, да глотать горькие капли, что выписал ей доктор от этой оказии еще в столице. Только графиня никогда не говорила того Андрею, и остальным запретила даже упоминать о ее болезни ему. Мало ли ему тревог ныне!

— Приедешь в Москву — напиши тут же, всенепременно, слышишь? — наставляла Марья Афанасьевна. — И к сердцу близко не принимай, коли maman так и не переменилась к тебе. Прости ей ее ошибки эти, как Господь простит. Пройдет пора, и забудется обида. Она же мать!

— Все ведаю, ma tantine, — коротко отвечал Андрей. Ему, одетому в шинель, уже стало жарко и в передней, в которую вышли, простившись в гостиной малой, но отнять от себя рук Марьи Афанасьевны он не смел. — Все ведаю, не тревожьтесь, ненадобно сердце свое травить.

— Ах, Андрюша, как я буду без тебя! — она снова погладила его гладко выбритые щеки. — До конца отпуска-то заедешь к старухе? Перед тем, как в полк вернуться-то.

— Отпуск выходит в августе, — напомнил ей Андрей. — Приеду на все лето к вам в Святогорское, обещаю.

— Дай-то Бог, дай-то Бог, — прошептала Марья Афанасьевна, а потом опять расцеловала Андрея в щеки и лоб, перекрестила резкими движениями. — Ну, все, mon cher, езжай с Богом, а то я вовек тебя не отпущу от себя! Bon voyage, Andre, bon voyage! Все ангелы да прибудут с тобой, Божья милость с тобой, mon cher!

Андрей кивком попрощался с тетушкой, такой же легкий кивок Маше, что стояла в передней, бледная и растерянная, прислонившись спиной к стене, словно ноги не держали ее. Быстро вышел на мороз, сбежал по пандусу к саням, натянув на ходу треуголку на голову. Лакеи помогли усесться, накрыли колени меховой полостью, укрывая ноги от мороза и снега из-под полозьев. Громко гикнул на запряженных лошадей кучер в овчинном кожухе, резко дернулись сани с места, покатили по накатанной колее по липовой аллее прочь от дома.

Андрей прикрыл глаза, борясь с желанием оглянуться, взглянуть на окна дома, в котором он отдыхал душой. Тетушка вносила в его жизнь какой-то странный покой, дарила уверенность, одним словом могла подарить надежду и веру в лучшую долю. Успокаивалась тут душа, израненная, измученная, отринутая даже матерью. Марья Афанасьевна всегда понимала и принимала любое его действо, хотя и бранила после втихомолку, ласково трепля кудри.

Только в этот раз он уезжал без долгожданного покоя в душе. Мысли скакали в дикой пляске в голове, путались и путали его. Как вчера, когда он, как юная институтка, вздрагивал от каждого шума в передней и у подъезда. Словно ждал обещанного на охоте визита. Ждал, что она приедет на обед, как говорил Петр Михайлович, хотя сам никогда бы не признался себе в том.

Опустилось за горизонт солнце. Медленно сгустились за окном сумерки, заставляя лакеев пройтись по комнатам и зажечь свечи, чтобы разогнать тени, наполнившие покои.

— Обманули тебя, mon cher, — проговорила Марья Афанасьевна, которой Андрей, вернувшись с охоты, сообщил о предстоящем визите Шепелевых. — Не приедут. Ella change d'opinion comme de chemise , помню то по pique-nique прошлым летом. Переменчивость — не самая лучшая ее черта.

— Не она говорила о визите, ma tantine, брат, Петр Михайлович, — ответил на то Андрей, подаваясь желанию защитить Анну перед тетей. Да, то, что в той истории появились лица и имена, не могло не повлиять на его мнение, на его мысли о ней.

— Все едино, — отмахнулась от него графиня. — Одна кровь же.

В ту ночь перед отъездом Андрей плохо спал, ворочался в постели, сбивая простыни в комок. Где-то около трех пополуночи сдался, накинул на плечи шлафрок, раскурил трубку с длинным чубуком, украшенным черно-агатовым бисером — очередной подарок Марьи Афанасьевны. Долго стоял у окна, вглядываясь в темноту за стеклом. Хорошо, что он уезжает, решил он в итоге. Загляни он ей в глаза после того, что узнал от Петра Михайловича, увидь под этим обличьем не холодную и горделивую Аннет, а ту милую плачущую Анечку, что сидела в хозяйской ложе, и…

Сани подъехали к развилке дорожной. Чтобы ехать на станцию, надо было повернуть налево. По правую руку от развилки через версту заканчивались земли Марьи Афанасьевны, и начинался луг Шепелевых, после которого был поворот на аллею и далее к воротам усадьбы.

— Стой, милейший! — Андрей вдруг приподнялся на сидении и хлопнул кучера по плечу. — Придержи лошадей!

Серебряный целковый долго лежал на его ладони. Он все никак не мог решиться ни продолжить путь на станцию упрямо, ни подкинуть этот жребий, отдавая на волю судьбы свое вспыхнувшее желание заехать проститься с Шепелевыми, поблагодарить Михаила Львовича за охоту, извиниться за столь спешный и тайный отъезд с нее.

«Орел» — еду в Милорадово. Решка — к станции поворачиваем. Или лучше наоборот? Или вообще не кидать жребия, не рисковать, уехать, не оглядываясь назад, оставив надежды и все свои мысли грешные, такие ненужные ему ныне, такие неудобные, позади за спиной?

Переступила с ногу на ногу одна из лошадей в упряжи, звякнул тихо бубенец. Андрей резко подбросил целковый, поймал, раскрыл ладонь. С белизны перчатки подмигнул солнечным бликом «орел». Андрей прикрыл на миг веки, а потом бросил в спину кучеру резко:

— К Милорадово давай!

В вестибюле дома Шепелевых его встретил молодой лакей с заспанными глазами, выглянувший из небольшой каморки под лестницей, где видно спал в этот дополуденный час. Да и в доме было непривычно тихо: разъехались приглашенные на святочные дни гости, предоставив хозяевам тишину и покой.

— Доброго утречка, господин ротмистр, — поклонился Андрею лакей, испуганно глядя на того снизу вверх.

— Доложите, милейший, обо мне господину Шепелеву, — Андрей стряхнул с плюмажа снежные крупинки, со слегка ворсистой ткани треуголки, сунул подмышку ту после, стараясь не помять перья.

— Никак не можно то, — склонился снова лакей. — Барин и Петр Михайлович в парке-с. Птиц стреляют-с. Если у господина ротмистра срочное…

— Нет, у меня не срочное дело, — отрезал Андрей, чувствуя, как в груди медленно закипает раздражение — на этого глупого молодого лакея, на себя, что прибыл с визитом совсем не вовремя и что вообще приехал сюда, в этот дом. Лакей широко распахнул глаза, пугаясь резкости голоса кавалергарда, затараторил вдруг:

— Вера Александровна-с тоже принять не смогут-с. Не выходили-с еще. Барышни в оранжерее. Проводить господина ротмистра в оранжерею-с?

После короткого «Да» Андрея лакей быстро принял из его рук шинель и треуголку, аккуратно положил в каморку, откуда вышел при входе ротмистра в дом, а после поклонился низко: «Сюда-с, прошу вас, господин ротмистр!» и поспешил провести гостя к переходу, что соединял дом и оранжерею, где уютно расположились в это утро девушки — Полин и Катиш на канапе, рассматривая альбом Анны, где вчера вечером, отбывая дальше к месту расположения, оставляли записи или рисунки гусары. Сама же она стояла у деревянной решетки, увитой розами, срезала аккуратно цветы, чтобы украсить свои покои этими ароматными красавицами.

Тихо посапывала сидевшая на стуле в углу возле высокой жардиньерки Пантелеевна, няня Анны и Петра. Мадам Элиза ныне была больна, в последнее время у нее довольно часто были странные приступы, которые приковывали ее к постели на несколько дней. Сперва это было редко — раз в три месяца, а с осени эти приступы стали повторяться все чаще и чаще. И мадам, и Михаил Львович, который был, видимо, в курсе болезни мадам Элизы, уверяли девушек, что волноваться нет причин. Полин верила в эти уверения, но Анна видела, что папенька что-то скрывает от них, оттого и донимала его расспросами, пока он не сдался и открылся ей под большим секретом:

— Хворь мадам Элизы не пустяк, но и угрожающего здоровью ее ничего нет, поверь. Не тревожься, моя хорошая. Просто мадам несколько дней не сможет быть подле тебя из-за недомогания. Ты должна те дни быть терпеливой и понимающей, d'accord, ma chere?

Настроения рассматривать альбом вместе с Полин и Катенькой не было, к чему напоминать себе о том, что разъехались из Гжатска бравые гусары, что станет пусто на балах и раутах, тихо в гостиных и салонах. Жаль, что их полк стоит так далеко — Анну забавляло немое соперничество поручика Бранова и Павла Родионовича, которое прошлым вечером вылилось в стихотворную дуэль в ее альбоме. Разумеется, победил господин Павлишин в том, это была его стезя — стихоплетство. Зато поручик отменно исполнил после вместе с ней дуэт из оперы господина Княжнина, упирая особенно на слова: «Люби ты меня, как я люблю тебя!». Будет отныне скучно до самого лета без того, подумала грустно Анна, срезая аккуратно очередной цветок и бросая его в корзину, стоящую у ног.

А после мысли плавно перетекли к другому отъезду, который был намечен на сегодняшний день. И на персону того, кто покидал уезд нынче утром. Впервые она столкнулась с такой открытой неприязнью к себе, с таким холодом. Анна прикусила губу, вспомнив, как он сбежал с охоты, едва она только показалась вдали. Право слово, словно она прокаженная, не иначе!

— О, ты так напугала нашего бравого ротмистра своим грозным появлением на горизонте, что он не выдержал и дал отступления! — шутил Петр, вызывая в ней злость и острую ненависть к кавалергарду. А она-то все утро собиралась к той поездке, едва выбрала амазонку среди нескольких, выдержала атаку мадам Элизы и одержала в ней сокрушительную победу. Triple sotte!

Снова за ее спиной тихонько рассмеялись Полин и Катиш, но Анна даже не обернулась к ним, резала и резала со злостью розы. Их набралось уже на три вазы, а она никак не могла успокоиться и перестать. Тихо скрипнули створки дверей оранжереи, тут же смолкли смешки девушек, и Анна повернула голову, чтобы посмотреть, отчего их беспокоят, не мадам ли, слава Пречистой, поднялась с постели. Нет, это была не мадам Элиза. Новый в доме лакей, взятый из деревни в дворовые вместо того, что был пойман на воровстве да забрит в солдаты, отчего робко ступил в оранжерею, заложив руки за спину, а потом посторонился, пропуская того, о ком она никак не могла перестать думать ныне. Словно кавалергард из ее мыслей сошел сюда, не иначе.

Вскочила на ноги Катиш, алея лицом, медленно поднялась с канапе Полин, стрельнув глазами в сторону окаменевшей на миг Анны. Ее взгляд тут же перехватил Андрей, что обводил в этот момент внимательным взором оранжерею, будто кого-то искал среди этой зелени и красок цветов, взглянул на Анну, застывшую у роз, склонил голову в приветствии. Девушки скромно присели в ответ, опустив глаза в пол. Все, кроме Анны, которая так и не сумела отвести взгляда от лица Андрея.

Что он здесь делает? Отчего тут? И почему она ныне не уделила должного внимания своему туалету? Отчего решила надеть это простенькое домашнее платье с цветастым рисунком, отчего не сделала прическу, а просто небрежно заколола волосы в узел? Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Анны, пока она с трудом боролась с желанием спрятаться от гостя за решетку, увитую розами, понимая глупость и наивность этого поступка.

— Анна Михайловна, Катерина Петровна, mademoiselle Poline, — Андрей шагнул от дверей, и лакей быстро затворил за ним створки, скрываясь от хозяев за ними. — Прошу простить меня за сей нежданный визит. Я уезжаю, вы, верно, слышали о том. Не мог не заехать к вам, чтобы не попрощаться. К тому же я наслышан у вас, Катерина Петровна, сестра проживает в Москве. Коли есть на то желание, то я мог бы передать от вас и вашей маменьки для нее письмо. Если вы пожелаете написать…

— Ах, Андрей Павлович, как любезно с вашей стороны! Это было бы превосходно! — Катиш едва ли не захлопала в ладони, услышав это предложение, как отметила Анна. Она снова смущенно глянула в пол, после, явно вдруг растерявшись, на Анну вопросительно, зная, что мать еще не выходила из спальни.

— Allez donc la dire , - мягко произнесла Анна, видя растерянность кузины. Та согласно кивнула, быстро шагнула к двери и, присев перед Андреем, что в ответ тут же поклонился ей, вышла вон из оранжереи. Полин взглянула на Анну, которая вернулась после ухода Катеньки к своему занятию с розами, потом на Андрея, что смотрел на ту от двери пристально.

— Пожалуй, пойду и я, проведаю maman, — она изо всех сил пыталась сдержать шаловливую улыбку от того взгляда, которым ее наградила Анна. Полин присела перед Андреем, уходя, и все же улыбнулась, заметив его благодарный взгляд. Вышла из оранжереи, аккуратно прикрыв створки дверей, чтобы ненароком не разбудить Пантелеевну, по-прежнему дремавшую на своем месте в углу.

— Comment allez-vous? — спросил Андрей, явно не зная, как начать разговор. Анна даже не повернулась к нему, будто не расслышала его вопроса. Она вовсе не имела намерения обмениваться с ним любезностями о ее здравии, о погоде и о другой банальности, слыша не только его голос ныне, но и насмешливый голос брата: «О, ты так напугала нашего бравого ротмистра…».

За спиной Анны раздались шаги, но даже не будь их, она бы разгадала, что Андрей приблизился, встал так близко от нее, что ей казалось, она даже может распознать среди аромата роз запах eau de Cologne . Она невольно затаила дыхание, боясь повернуть голову в его сторону, ненароком коснуться взглядом, встретиться глазами.

— Ces fleurs exhalent une délicieuse odeur , - произнес Андрей чуть ли не над самым ее ухом, и Анна вздрогнула от того, насколько близок он к ней ныне. Он протянул руку из-за ее спины, коснулся бледно-розового бутона, провел по лепесткам нежно подушкой большого пальца.

— У этих цветов, помимо дивного аромата и прелести, есть острые шипы, что сводят на нет все их преимущества, n'est-ce pas? — чересчур резко ответила Анна, бросая очередной срезанный цветок в корзину у своих ног. Андрей чуть сдвинулся — теперь она могла краем глаза видеть его лицо, усмехнулся и, обхватив пальцами тонкий стебель ниже бутона, сорвал цветок. Протянул его Анне, словно подарок.

— Просто надо знать, как сорвать его, чтобы не пораниться об эти самые шипы. Нужно знать подход.

Она взглянула в его глаза, внимательно наблюдающие за ней, подмечающие каждое движение черт, потом на розу, что протягивал ей. Демонстративно проигнорировала это подношение — медленно подняла корзину с цветами с пола и отошла от решетки с розами, а скорее, от Андрея, который тут же двинулся за ней следом, взял из руки ее ношу и поставил ту на столик подле канапе.

— Вы недолго гостили в Святогорском, — произнесла Анна, разрываясь между двумя желаниями: уйти тотчас же из оранжереи и после жалеть о том или остаться здесь, пока не добудятся Веры Александровны, а та не приведет себя в порядок, не напишет пару строк к старшей дочери и не позовет к себе кавалергарда за письмом. А потом нахмурилась — не показала ли она ему ненароком, что точно знала, сколько дней он пробыл здесь, не продемонстрировала ли свой интерес к нему таким образом.

— Увы, таковы обстоятельства, — он вдруг сделал шаг, и между ними расстояние стало совсем неприличным. Надо уходить, приказала себе Анна, а сама подняла голову, взглянула ему в глаза. Вдруг захотелось поднять руку и провести ладонью по его щеке, пробуя пальцами на ощупь этот маленький шрам, его кожу.

— Я бы желал повиниться перед вами, Анна Михайловна, — тихо проговорил Андрей, и она замерла, пытаясь угадать, о чем он поведет речь далее, замедлила дыхание. — Я был с вами непозволительно груб, резок. Это было непозволительно. Особенно принимая в виду те события, что были тогда…

— Те события, что…? — она заледенела вмиг, застыла при этих словах. О Господи! Кто-то сказал ему, кто-то назвал имя, и он тут же сопоставил тот анекдот, который, без всякого сомнения, ходил у него в полку тогда, и ее персону. Стало горько во рту. Захотелось плакать. Снова. О Господи, снова! — Что? Ну же! Что же вы замолчали? Говорите! Говорите!

— Помилуйте, Анна Михайловна, я не желал вас обидеть, напоминая… я просто хотел сказать вам, что я не ведал о том…

— Да все вы знали! Неужто Караташев не преминул поведать вам, как сослуживцу, сей занятный анекдот? Уж уверена со всеми подробностями, смакуя каждую деталь.

— Сей господин всегда был склонен к преувеличению, — резко ответил Андрей.

— Уверена в том, — яростно сверкнули глаза Анны. — Только в том анекдоте, что гулял по столице с позволения сего офицера, нет ни единой ложной детали. Вижу по вашему взгляду, что удивлены тому, верно? Да, я была очарована им, этим Караташевым, ведь всем известно, самые привлекательные офицеры в кавалергардском полку! Да, он волочился за мной в Москве, и я принимала его ухаживания. И да — я отвергла его, отказала ему, за что он и отмстил мне после!

Вдруг стало не хватать воздуха из-за комка, что встал в горле. Анна сжала пальцы в кулаки, вспоминая, какой легковерной была, как была влюблена в кавалергарда, что совершенно вскружил ей голову красивыми словами и своими удивительно синими глазами. Она была приветлива со всеми, кто окружил тогда ее в Москве, но Караташева выделяла особенно, и это было заметно. Юная и наивная, она приняла его чувства за чистую монету, а его самого — за рыцаря, которого так ждала в свою жизнь, потому была перепугана его неожиданной атакой в слабо освещенной парадной анфиладе, куда он выскользнул из бальной залы, увлек ее из-под опеки Веры Александровны. Да, она сама виновна в том позоре, она признавала то, — поддалась его словам и уговорам своего сердца, забылась.

Караташев тогда прижал ее к стене, грубо, с силой впился в губы, а ладонью сжал грудь через легкую ткань платья.

— Ну, что ты, — приговаривал он ей, вдруг перейдя на интимное «ты», когда она отворачивала голову, уходя от этих жестких губ, отбиваясь от его хватки. — Ну что ты, милая?

Она могла бы крикнуть в голос на помощь, но видит Бог, сплетни, что разойдутся по Москве после, ей вовсе были ни к чему. Тут же припомнили бы открыто тот факт, что ее родители венчались без благословения деда, графа Туманина, и только спустя пару лет тот простил дочери брак с нетитулованным и небогатым поручиком уланского полка, перенесли бы вольность матери на дочь.

— Ну что ты, — Караташеву, казалось, нипочем были ее слабые удары веером, ее сопротивление. — Что ты, милая? Я же жениться хочу на тебе, petite sotte , слово даю. Но как жениться, не узнав вкус твоих губ? А вдруг не по нраву мне будет? Открой губы, милая, открой губы. Не упрямься, ну же!

Где-то в темноте дальних комнат стукнула дверь. Караташев отвлекся на миг, но и этого мига ей было довольно, чтобы выскользнуть из его рук, убежать в комнату, что была отведена дамам на время бала.

Анна тогда долго плескала на лицо холодной воды из фарфорового тазика, чтобы успокоиться, выровнять дыхание и выйти в залу, как ни в чем не бывало. Вера Александровна, недовольная исчезновением Анны сюда без спроса (как объяснила ей та), сурово поджимала губы, злясь на те неудобства, что доставила ей племянница. Пришлось оторваться от разговора с дамами, а у одной из тех был сын чуть старше Катиш по годам. Надо было составить хорошее знакомство, кто ведает, как жизнь повернется через пару-тройку лет. Это этой пигалице, которую Господь не обделил ни красой, ни грацией, а покойный батюшка Веры Александровны и состоянием, не было нужды тревожиться о судьбе будущей, а вот ее дочерям…! Благо, старшую удачно пристроила в прошлом году. Правда, сорокалетний полковник староват для восемнадцатилетней девушки и наводит тоску своими подвигами ратными, но зато имеет шанс быть в завещании дальнего титулованного родственника.

Вера Александровна злилась на Анну и весь следующий день, когда узнала, что был с визитом в доме Михаила Львовича кавалергард Караташев с demande en mariage, а та вдруг возьми да откажи ему! Женихами-то разве разбрасываются? Красив, умен, со связями и положением в обществе, с парой доходных имений в Малороссии в собственности да незаложенных к тому же. Pauvre homme , он так был влюблен в Анну, так добивался ее расположения, как видела Вера Александровна. А та стала вдруг столь холодна с ним, столь высокомерна, ни одного танца после не подарила, жаловался он, прикусывая кулак, чтобы сдержать эмоции, Вере Александровне. Вот и поддалась она его уговорам, жалея, вписала тайно на мазурку.

Анна тогда не поверила свои глазам, когда увидела тот engagement в своей карточке. Она и думала бы отказаться, да Вера Александровна напомнила, что нельзя, не по этикету то, так игнорировать кавалергарда. Да и Караташев в последнее время снова был тем самым Александром Васильевичем, кто сумел покорить ее сердце — милым, предупредительным, внимательным. Он так умоляюще на нее смотрел, и ее сердце дрогнуло.

Они уже были у самого финала мазурки, когда Караташев вдруг хищно улыбнулся Анне, и она испугалась отчего-то этой улыбки, задержала на его лице взгляд, не заметила носка его ступни, выставленной всего на короткий миг далее, чем следовало. Она споткнулась о его ногу, попыталась выровняться. Но, несмотря на это, Анна удержалась бы, если бы Караташев не выпустил ее ладонь из своих пальцев. Лишенная опоры, она качнулась вперед, наступила на подол и под дружный выдох залы упала плашмя на пол, больно ударившись руками и коленями, порвав тонкую ткань подола.

— Я же говорил, что все едино, будешь у моих ног волей-неволей, помнишь? — прошептал Караташев, склоняясь к ней первым, и она взглянула на него, пораженная его словами, сломленная тем постыдным положением, в котором оказалась. Упасть на балу девице — что может быть хуже? Упасть вот так некрасиво, неграциозно, порвав платье, растеряв туфельки, что соскользнули с ног при падении, разъехались по паркету.

— Как же так случилось? — волновалась Вера Александровна, когда они ехали с того злополучного бала, покинув его тут же. — Как же ты могла быть lourdaud !

— Ну-ну, — успокаивал Михаил Львович, прижимая к себе плачущую Анну. — Не плачь. С кем не бывает? Право слово. Увидишь, все вскорости забудут о том.

Не забыли. Анну, куда она бы не выезжала, сопровождали отныне постоянные перешептывания за спиной, тихие смешки. Ее перестали приглашать сперва на мазурку, опасаясь оконфузиться вместе с ней, как это случилось давеча с Караташевым, а после и на другие танцы. Стали обсуждать ее наряды и ее поведение. Была бы она не так привлекательна, ей бы простили и забыли, но людская зависть не знает пощады. Мстительный Караташев только подливал масла в огонь этой скрытой травли, вспоминая о той истории, как о «ma grande confusion».

Анна не выдержала и двух седмиц. Умолила отца уехать из города, не завершив сезона, вернуться в Гжатск, в родное и такое любимое Милорадово. Ее уже не привлекал тот город, о котором она столько лет мечтала, и который так жестоко посмеялся над ней. Который едва не сломал ее, не разбил, как фарфоровую куклу…

Анна резко повернулась к Андрею, что молча слушал ее версию тех событий в Москве, заглянула в его побледневшее лицо, в его глаза, вдруг потемневшие, сжала руки с силой.

— Вам ведь Петр рассказал. К чему? Да и ладно! Все едино — узнали бы! — в глубине глаз Андрея что-то мелькнуло при виде слез, блеснувших в том резком повороте головы, и она, не сумев распознать до конца, отчего он так странно смотрит на нее, прошипела зло. — И жалеть меня не смейте, слышите? Не смейте меня жалеть! Мне не надо вашей жалости!

Андрей вдруг обхватил ее лицо своими большими ладонями, притянул к себе еще ближе. Растерянная, она не стала сопротивляться, подчинилась, даже не подумав о том, каким неприлично близким стало меж их телами расстояние — менее пальца. Только смотрела на него чуть удивленно, широко распахнув глаза. Маленькая капелька сорвалась с ресниц и медленно покатилась по щеке к уголку рта, где ее смахнул большой палец мужской руки. Анна неосознанно приоткрыла губы при этой нечаянной ласке.

«Знаешь, что означает сия мушка у рта? „Prêt a baiser“ , вот что», прозвучало в голове Андрея в тот же миг, и он начал склоняться к этому рту, к этим распахнутым в приглашении губам, подчиняясь желанию, тут же вспыхнувшему в груди, сметающему вмиг все доводы и возражения разума.

— Ох ты, Пречистая! Это что ж то?! — раздалось громкое причитание из того угла, где еще недавно спала сладким сном няня Анны. — Это что ж то?!

Анна тут же отшатнулась от Андрея, выскользнула из его ладоней, отбежала на пару шагов. А Пантелеевна уже поднималась со стула, поправляя соскользнувшую с плеча шаль, склонялась к ним, напряженно вглядываясь близорукими глазами в глубину оранжереи, туда, где у канапе ей почудилось нечто из ряда вон.

— Это кто ж за охальник-то? — старушка медленно направилась в их сторону, стараясь рассмотреть того, кто стоял еще недавно так близко к ее Анечке. — Вот я-то ужо пожалуюсь Михалу Львовичу-то! Ишь, что удумал! И это в таком доме-то с приличиями! Охальник и есть! Иди-ка сюда, Анна. Ко мне ступай тотчас, а то кликну лакеев, а опосля папеньку твоего! Что встала столбом? Срам потеряла совсем!

— Да прекрати ты крик, Пантелеевна! Иду я! — возмущенно воскликнула Анна. Она обернулась на Андрея и заметила, что губы того кривятся, что тот с трудом сдерживает смех. И его глаза… Она не могла не улыбнуться ему в ответ. — Вы простите мою нянечку, Андрей Павлович, она по-простому привыкла. И меня простите — мне уходить надо, иначе Пантелеевна весь дом сюда своим криком призовет. Au revoir, Андрей Павлович!

Она вдруг, сама того от себя не ожидая, протянула в его сторону руку в зовущем, приглашающем жесте, и он шагнул к ней резко, прижал тут же ее ладонь к своим горячим губам под причитание няньки: «Ой, бесстыдство творится-то! Ой, срамота-то!»

— Анна Михална! — старушка уже грозила пальцем, уже почти подошла к ним, шаркая подошвами стоптанных домашних туфель, как Анна медленно, слишком медленно убрала руку из пальцев Андрея, понимая, что тот сам уже не отпустит ее по своей воле. А после быстрым шагом направилась к дверям, подхватив по пути корзину с цветами с низкого столика. Нянька грозно глянула на Андрея из-под оборок чепца и пошаркала за своей питомицей, что-то приговаривая под нос.

У самой двери, уже почти скрываясь за створкой, Анна вдруг обернулась на него, чувствуя спиной его взгляд. О Господи, мелькнуло в голове, как уйти отсюда, когда вот так глядят эти голубые глаза! Губы кололо тем, так и не свершившимся поцелуем, тело стало таким мягким под тем взором, что она заметила, оглянувшись. И отчего няня не проснулась хотя бы на миг позднее?!

Короткая нежная улыбка, последний прощальный взгляд, и Анна скрывается за дверью, преследуемая по пятам старушкой, кутающейся в шаль и что-то бубнящей себе под нос. Андрей, не в силах стоять на ногах более отчего-то, опустился на канапе, усмехнулся.

— Прошу прощения, — в дверях появился тот самый молодой лакей, и Андрей резко обернулся к нему. — Барышня Анна Михайловна приказала проводить вас в голубую гостиную. Следуйте за мной, прошу.

Андрей поднялся на ноги, но едва сделал пару шагов к дверям, как вернулся назад к решетке с розами, у которой снова на него взглянул испуганно лакей, явно недоумевая, отчего к нему подошел этот офицер.

— Отдай-ка мне это, милейший, — приказал Андрей. Лакей только крепче вдруг прижал к груди бутон розы на коротком стебле, вжал голову в плечи и чуть качнул ей отрицательно.

— Не могу никак, господин хороший, не могу! — а потом, заметив, как окаменели черты Андрея, как поджал тот губы недовольно, залепетал, оправдываясь. — Не могу никак отдать. Прошу простить меня! Барышня Анна Михайловна велела им принести! Сказали, обронили ненароком. Не могу отдать!

— Барышня просила забрать? — Андрей улыбнулся, потеплело в груди от услышанного. — Ну, тогда забирай его, не буду неволить.

А сам протянул руку к розам, что вились в изобилии по деревянной решетке, сорвал точно такой же бледно-розовый бутон, вдохнул дивный аромат цветка. А потом быстрыми движениями расстегнул чуть ворот, спрятал розу за мундир, аккуратно поместив его за полу.

— Ну, пошли, что ли, милейший, в гостиную голубую? — и сразу же резко. — О том, что видел, молчи! Ни слова, понял? Никому!

Лакей тут же закивал головой, как китайский болванчик, даже пытался перекреститься, да Андрей остановил его руку, чуть подтолкнул к двери, мол, давай, пошли уже. В голубой гостиной он недолго был один — спустя несколько минут спустилась Вера Александровна вместе с дочерью, передала ему письмо для своей старшей дочери в Москву, где та проживала с мужем ныне.

Прошло около десяти минут, пока Андрей не понял, что Анна не спустится, что она уже попрощалась с ним тогда, в оранжерее, и ждать ее появления нет смысла. Потому после короткого обмена любезностями и пожеланиями счастливого пути, он откланялся, вышел в вестибюль, где его уже ждал лакей с шинелью и треуголкой в руках. Уже разворачиваясь к двери, в шинели, Андрей повернулся к лакею и приложил к губам палец, напоминая, и тот снова закивал головой, стал креститься, шепча, что никогда и никому.

Расскажет. Непременно расскажет и непременно ей или ее горничной, улыбнулся Андрей, сбегая по ступенькам подъезда к саням, что уже ждали его. Усаживался в них, чувствуя на себе чей-то взгляд из окна, но посмотреть, откуда тот был — из хозяйских покоев или из окон голубой гостиной — себе не позволил.

Жаль, думал Андрей, пряча лицо в вороте шинели от снега из-под полозьев, пока ехали к станции. Безумно жаль, что так складывается. Безумно жаль, что многого, увы, он не может себе позволить. И снова перед глазами вставала та прощальная улыбка от дверей, те широко распахнутые глаза, полные слез, те губы, приоткрытые в приглашении…

Анна Михайловна… Анна… Аннет. И такое запретное сердцу — моя Анечка…