Ксению задержала непогода в Белобродах на несколько дней. Снег шел, не переставая, словно природа, задержавшись с метелями в начале месяца, решила вывалить его разом в конце. Ежи отказывался ехать в такую пору, упирая на то, что если что-то случится в пути, то головы на плечах не будет у него, а не у упрямой панны, говоря, что легко заплутать, когда не видно ничего даже в трех шагах от себя.

Ксения кивала в ответ, а сердце сжималось в каком-то странном предчувствии, предательский холодок вползал в душу. Ей казалось, что ей так покойно тут, в Белобродах, но она ошибалась — покой и счастье ей дарил Владислав. И неважно было совсем, какие стены окружают ее — каменные ли или деревянные. Но тогда Ксения ошибочно связывала свои ощущения, свой страх с внезапным отъездом Владислава, и только.

Он пыталась выспросить у Ежи, что за причины толкнули Владислава на столь поспешный отъезд, но усатый шляхтич молчал, только смотрел на нее так внимательно, будто за то время, что он ее не видел, у нее что-то поменялось в лице. Да и гайдуки, что остались в Белобродах… Они редко заходили в гридницу хозяйского дома, предпочитая ночевать в конюшне, завернувшись в теплые плащи, и это казалось Ксении странным — кто откажется по своей воле лечь у очага в такую непогоду, кто предпочтет прохладной конюшне хорошо отапливаемую гридницу? А еще они тоже смотрели на нее, будто у нее было не два глаза, как у обычных людей, а три. Гайдуки в большинстве своем были незнакомы Ксении, Ежи после сказал ей, что этой новые люди, и она связала их любопытство к своей персоне с тем, что они впервые видели ее. Зато слышали-то точно — у нее не было сомнений, что уже каждый в землях магнатства знает, кто она.

Наконец, на четвертый день природа смилостивилась над Ксенией — когда она выглянула через маленький просвет на покрытом морозными узорами стекле, заметила, что за окном ясно, и не метет более белыми хлопьями. Быстро кликнула Ежи из гридницы внизу, приказала запрягать.

— Что, панна даже не позавтракает? Арыся вон на стол уже накрывает, — нахмурился он, по привычке щипая ус.

— Пусть в дорогу нам соберет то, что на стол ставит! — отрезала Ксения, завязывая шнуровку на груди — в Белобродах она отказалась от платьев шляхтянки, предпочитая эту — простую и добротную. Словно в те времена вернулась, когда только в эти земли приехала.

Ежи не стал с ней спорить — пожал плечами и вышел вон, и Ксения продолжила сборы, завязав в узле одежду, которую брала с собой, уезжая из Замка. Этот узел и ларец с украшениями, что дал ей Владислав в тот последний вечер, который они провели здесь, она передала одному из гайдуков, ящичек с образами в киоте взяла сама, прижав к себе, словно самую большую свою ценность. Ежи, видно, сразу же понял, что находится внутри этого ларца с золоченной сканью на крышке, снова закрутил длинный ус, прищурив глаза.

— Владислав сказал, что его мать была бы не против того, что они моими отныне будут, — проговорила Ксения, опуская глаза на ларец, словно стыдясь этого дара. Ежи протянул руку и провел пальцами по крышке, так легко, будто касался нежной женской кожи. А потом вздохнул, тряхнул головой в большой шапке с лисьим околышем, посторонился, пропуская Ксению к дверце колымаги. Но когда она уселась внутри, устроив ларец на сидении подле себя, вдруг проговорил:

— Будь его мати живы, поняла бы, как ошибалась тогда, в те дни, когда эти доски в ларце ставила выше. Выше пана Стефана, выше своего счастья. Теперь, когда перед глазами станет так ясно…, - он осекся, а потом аккуратно закрыл дверцу колымаги, словно завершая их разговор. Но не удержался и добавил, уже отходя. — Так что не думаю, что она была бы рада, что они теперь твои нынче, не думаю, панна.

Колымага тронулась с места, скрипя колесами по хрустящему снегу, а Ксения задумалась над словами Ежи. Разве возможно то, что пани Элена была бы против, коли жива была бы? Разве не рада была бы, что ее невестка той ж веры, что и она? А потом вспомнила все ссоры и разногласия родителей Владислава и их разрыв. Нет, у нее будет другая судьба, Ксения уверена в том твердо. Владислав не такой, как его отец, а она не станет совершать такой ошибки, как сделала пани Элена, покрестив дочь в греческую веру.

Обратный путь в Заслав занял гораздо больше времени, чем путь в Белоброды — четыре дня против одного. Ежи решил, что Ксения поедет в колымаге, хотя по ставшему снегу, уже такому твердому и плотному, обычно ездили в санях. Дорогу основательно замело за эти дни метелей, а колеса — не полозья, часто застревали в снегу, и гайдукам приходилось спешиваться, толкать тяжелую колымагу из очередного сугроба.

— Неужто нельзя было в Белобродах сани взять? — горячилась Ксения очередной задержке, запальчиво спрашивала Ежи. Но тот только плечами пожимал, мол, взяли колымагу, в колымаге должны и вернуться. Ксения видела по его глазам, что тот даже рад, что их путь так растянулся, что они так долго едут в Заслав. А еще он скрывал от нее причину, по которой Владислав так неожиданно уехал из вотчины. Она спрашивала Ежи об этом еще в Белобродах, но тот неизменно отвечал одно:

— Пан Владислав сам решает, кого в свои дела посвящать. Вот решит поведать тебе — сам и расскажет.

Ксения вскоре сама перестала пытать усатого шляхтича, осознавая, что ничего не добьется от него. Вон, как он решительно губы поджимает, вон, как брови хмурит грозно, показывая ей, чтобы не беспокоила его со своими расспросами, позволила ехать наедине со своими мыслями, а на стоянках в корчмах придорожных выкурить чубук у очага в одиночестве. Непривыкшей к такому долгому молчанию Ксении это было в тягость, она заметно заскучала, и была готова уже хоть с кем-нибудь поговорить, даже о метели, что разыгралась тогда за окном к полудню.

Ежи велел завернуть в корчму, дорогу к которой спросил в деревеньке, что они проезжали тогда, и Ксения в этот раз не огорчилась, а только обрадовалась этой остановке, несмотря на то, что до Заслава оставалось всего ничего — снег бил с такой силой, что уже порядочно намел даже внутри колымаги. А руки и ноги Ксении совсем окоченели от холода даже под медвежьей полостью.

В корчме было шумно и многолюдно, почти все столы и лавки были заняты. Но гайдуки быстро освободили стол для Ксении в самом углу гридницы, возле одной стороны белой ценинной печи, а сами расселись на лавке чуть поодаль от нее, окидывая грозными взглядами любопытных, заставляя их отводить глаза в сторону. Ежи приказал корчмарю принести горячей рыбной похлебки да хлеба, подогретого вина с травами для панны и «что-нибудь погорячее» для него и гайдуков, понимая, что только так можно вернуть тепло в закоченевшее от непогоды тело и члены.

От похлебки Ксении пришлось отказаться — по ее расчетам уже более седмицы шел Рождественский пост, и Ежи ничего не оставалось другого, как отойти из-за стола, так и не дождавшись корчмаря, как он его ни звал.

— Ни рыбы, ни яиц, ни молока, верно? — перечислил он прежде. Он вот что бы то ни стало, желал, чтобы та съела за обедом хоть что-нибудь, кроме куска хлеба — «И так тоща, аж кости все сосчитать могу! Разве должно ба… панне быть такой худой?» Вот и решил сказать рындарю, чтобы жинка его приготовила овощную похлебку для панны. А потом, уже удаляясь от стола, оглядел зал корчмы, сидящих за столами, и напоследок добавил, удивляя Ксению своими словами. — Ни с кем не говорить! То добже будет.

Ксения задумалась, глядя, как тот лавирует между многочисленных столов, как скрывается за дверью, что вела к хозяйским комнатам и кухне. Что от нее скрывают? И Владислав ничего открыл, уезжая, и Ежи всю дорогу молчал, будто воды в рот набрал. Она оглядела зал внимательно, как Ежи сделал то, уходя, но ничего странного не заметила: слегка закопченные от дыма очага некогда побеленные стены, шляхтичи и мещане за широкими столами, гайдуки Владислава, хохочущие во весь голос, но тут же смолкнувшие, едва заметили взгляд Ксении на себе.

Ксения вздохнула и взяла хлеб, укусила ароматную мякоть, наперед перекрестившись, как положено было перед едой. И тут же встретила на себе пристальные взгляды сидящих за пару столов от нее. От их напряженных лиц Ксении стало не по себе, и она поспешила опустить глаза на кусок хлеба, что держала в руке.

— Панна из Замка Заславского? — спустя некоторое время прозвучал прямо над ухом Ксении вопрос. Она вздрогнула от неожиданности и повернулась к говорившему, худому и высокому шляхтичу, что стоял прямо возле ее стола, сминая шапку в руках. Это был один из мужчин, что так странно смотрели на нее недавно. Другие же тоже поднялись со своих мест, подошли к столу Ксении, пока та соображала, что ей следует ответить на этот вопрос. А потом кивнула несмело, убеждая себя, что бояться ей нечего — в зале сидят гайдуки, прямо за спиной обратившегося к ней шляхтича, и недалеко был Ежи.

— Панна позволит нам присесть за ее стол? — проговорил шляхтич, быстро оглядев зал, задержавшись взглядом на примолкших гайдуках. — Панна ведь не откажет своим братьям по вере.

Ксения взглянула на него, прищурив глаза, и тот поспешил показать нательный крест, вытащив его поверх жупана.

— Мы православной веры, как и панна. Панна позволит присесть?

Заинтригованная и обрадованная, хотя и скрывала это как могла, Ксения кивнула, приглашая мужчин сесть на лавки у ее стола, что те и сделали. Рванулись с места гайдуки, но Ксения остановила их жестом, мол, все в порядке.

— Вы православной веры? — переспросила она у шляхтичей, что расселись напротив нее. Тот, что подошел первым к ней, занял место на лавке рядом с ней.

— Православной, панна, — подтвердил он. — И мы слыхали, что панна тоже верна отеческой вере, невзирая на старания пана Заславского.

Ксения хотела сказать, что Владислав не переубеждал ее ни разу веры переменить, но не стала прерывать его, решила дослушать до конца, что они намерены сказать ей ныне. Ведь не зря же они подошли к ней. Знать, есть, что поведать ей.

— Панна знает, каково наше положение ныне в землях этих, — продолжил шляхтич. — Как решили, что быть всем храмам в этих землях под Папой, так житья совсем не стало. Ведает ли панна…

И шляхтич рассказал Ксении о том, как рьяно взялись за уничтожение православной веры бывшие недавно пастырями греческой церкви митрополиты, перешедшие на сторону Унии. Как тут же после принятия Унии набросились на монастыри и церкви, что отказались переходить под Папу, набросились на православные храмы, священников и монахов. Как преследовали их по всем землям, бросал их в тюрьму, приказывал сбривать им бороды, отбирал приходы, издевался над ними, а особенно упорных в православной вере сдавал как бунтовщиков светским властям.

— Верными вере предков остались только самые стойкие и мужественные, — проговорил шляхтич, и его товарищи кивнули головами, соглашаясь с каждым его словом. — Поддающиеся на уговоры, пугливые, те, кто боялся потерять свои владения, имущество, особенно магнаты, зажиточные бояре и мещане отреклись и перешли кто в латинскую веру, а кто и в униатскую, — шляхтич будто выплюнул с языка последнее слово. — А хлопов же погнали в новую веру силком. Как пан Стефан Заславский…

Ксения взглянула на шляхтича, перепуганная тем, что услышала. Ей казалось, что нет никаких гонений в землях Заславских, ведь жила она же сама в своей вере, и никто слова поперек не сказал.

— Нашим иереям запрещается под угрозой смерти появляться в местах, где церквы стоят. У них нет права творить службы, таинства, служить панихиды. Запрещены похоронные процессии для православных по улицам городов и деревень, покойников приказывают вывозить ночью через врата для удаления из города нечистот, — не умолкал шляхтич, хотя и видел, как побелела лицом Ксения, как замерла потрясенно, слушая его рассказ. — Панна, видно дивится, к чему я говорю то панне? Я скажу ей. Пани Элена, упокой Господь ее душу в чертогах своих небесных, — перекрестился он, за ним этот жест повторили все сидящие за столом. — Пани Элена, мать нынешнего ордината, была истинной православной. Ее земли были оплотом для всех верующих в магнатстве, ведь именно там была церква греческая. Пан Стефан сумел затянуть в сеть латинской веры всех хлопов и шляхту в своей ординации, но пани Элена сумела отстоять греческую веру. Но как только ее не стало… — шляхтич горько вздохнул, а потом вдруг рванулся к Ксении, взял ее ладони в свои руки, сжал их в волнении.

— Панна нам — как ответ на наши молитвы, — запальчиво проговорил он. — Панна сумеет убедить пана ордината не трогать нашей веры, вернуть нам священников наших. Или хотя бы не трогать нас, православных. Мы согласны оставить церквы под властью новой веры, мы могли бы выстроить свои, как делаем то уже несколько лет в поле или в лесу. Пусть не трогают нас, панна попросит пана ордината о том. Ведь позволил же пан униатам. А еще пан Стефан клялся, что не будет иной веры в его землях, кроме латинской! Вести о том по всему магнатству разошлись. Все ведают, что панна помогла униатам в том.

Ксения выпрямилась резко, удивленная до глубины души толками, что ходили по землям. Вот отчего так возненавидел ее пан Ясилович!

— Пан ошибается, — медленно произнесла она, улыбаясь ласково шляхтичу. — В том нет дела моих рук. Пан Заславский сам принял то решение.

— Но панна, видать, подсказала…

— Нет, — покачала головой Ксения. — Я не ни единого слова не сказала про церковь той веры.

— Но панна ведь уговорит пана ордината в нашем деле? — настаивал шляхтич, сжимая пальцы Ксении сильнее. Та поспешила высвободить руки, но тот не отпускал ее. — Разве сама панна не понимает, как тягостно душе, коли церквы нет? Коли нет службы, исповеди, причастия святого? Панна должна умолить пана ордината!

— Вы сами сказали мне, паны, что греческая вера вне закона в этих землях. Как же пан ординат…? — попробовала ускользнуть от этой опасной для нее темы Ксения, уже жалея, что пригласила их за свой стол, чувствуя подсознательно, как поменялся настрой шляхтича — теперь он уже не улыбался умиротворенно, ныне его губы словно застыли в злом оскале.

— Пан ординат — сам себе закон в его землях! Панна ведает пути, которыми можно склонить пана ордината к своей воле. Разве панна сама не желает освятить свою греховную связь с паном под куполом православной церкви? Или панна настолько погрязла в грехе, что уже забыла о том, что в блуде живет?!

Лицо Ксении бросило в краску, едва он произнес эти слова резким, злым голосом, сердце больно сжалось от страшной правды его слов. Но все же…! Как он может! Он попыталась вырвать руки, но он не отпустил ее ладони из своей хватки.

— Я кликну гайдуков! — прошипела она в лицо шляхтичу, который склонился вдруг к ней еще ближе, едва ли не нос к носу. Он тут же выпустил ее руки, и Ксения отстранилась от него, хотела отодвинуться по лавке дальше, но он прижал подол ее платья ладонью, мешая движению.

— Знать, панне не нужна церква православной веры? — проговорил тихо шляхтич, но от его тона кровь застыла в жилах Ксении.

— Идите к пану ординату, как сделали то униаты, и просите его, — тихо ответила она. — Я буду рада, коли он поможет вам в том.

— Но будет ли панна огорчена, коли откажет? — таким же холодным и злым голосом проговорил шляхтич. — Творит ли панна поклоны? Блюдет ли пост? Сдается мне, что правы языки, и панне не нужна церковь греческой веры. Панне не нужен храм, вера-то у панны не в Господа нашего. Московитская ведьма!

Ксения застыла, пораженная его словами, его злыми несправедливыми обвинениями в свой адрес. Она не встречала ранее такую ничем неприкрытую агрессию от совершенно незнакомых ей людей, а ныне — и пан Ясилович, и теперь вот этот шляхтич, носящий на груди такой же нательный крест, как у нее, называющий себя давеча ее братом…

Они понимала, что не могла ничего обещать этим людям, до сих пор помня о том, как бушевал в Замке пан Ясилович. «Есть те, кто не простят тебе твоих слов», вспоминала она слова Владислава, что уж говорить о поступках? Или она просто испугалась нарушить то зыбкое равновесие, что установилось недавно, не захотела потерять тот покой, что приобрела в Белобродах?

Шляхтичи уже давно вернулись на свои места, а Ксения все думала над тем клубком чувств, что ныне был в ее душе. Ей было гадко от слов, что услышала, от злобы, что так и сквозила в голосе ее собеседника. Разве может истинный православный быть таким злым, бросать такие обидные слова?

— Что стряслось? — спросил Ежи, ставя перед ней глиняную миску с овощной похлебкой, усаживаясь напротив нее. Ксения только покачала головой, придвинула к себе миску с похлебкой, опустила ложку в горячее варево.

— Да, я вижу, — кивнул Ежи, крутя ус, — Несолено, видать, тебе, раз ты слезами варево поливаешь. Кто подходил к тебе? Говори, не то гайдуков спрошу, — а потом обернулся на шляхтичей, что недавно у стола Ксении были. Те поспешили собрать свои пожитки и, бросив еще не опустевшие кружки, уйти спешно из корчмы. — Чертовы фанатики! — плюнул он на пол корчмы в сердцах.

— Ты их знаешь? — удивилась Ксения. Ежи схватил ложку и принялся хлебать с шумом уже изрядно остывшую рыбную похлебку, что стояла перед ним. Только после, когда уже вышли из корчмы и готовились тронуться в путь, усатый шляхтич заговорил с Ксенией.

— Когда пани Элена обвенчалась с паном Стефаном, многие рты пораскрывали. Всяк костерили ее — и ведьма она, и изменница вере своей, раз с католиком руки соединила, — Ежи прищурил глаза, пытаясь скрыть свои эмоции от глаз Ксении, но та ясно распознала боль, мелькнувшую в них. — Особо старались не католики даже, а ее же братья по вере. И вот этот Гридневич во главе этой своры. Дошло до того, что они прошение патриарху куда-то в иные земли писали признать брак по православной вере недействительным. И добились своего!

Ксения резко обернулась к нему. Так резко, что едва не уронила шапку с головы, пришлось ладонью придержать, чтоб ту в снег не сбросить ненароком.

— Что? Что?! — она, широко раскрыв глаза, уставилась на Ежи, даже забыв дышать в своем волнении. Ежи улыбнулся ей с грустью в глазах, одними уголками губ под густыми усами.

— На третий год их союза с паном Стефаном грамота пришла от патриарха вашей веры. Священника, что таинство творил, и епископа земель строго наказать, а сам брак признать без силы среди верующих православия. Вот так вышло, что пани Элена и не мужней женой оказалась, а блудницей в глазах тех, кто веры ее держался. И в церковь не могла ходить, чтоб каждый не взглянул косо, и была вынуждена всякий раз каяться в грехе своем сожительства без венца. Пан Стефан тогда лютовал страшно против православных за то. И возненавидел их шибко за обиды эти. И за то, что даже это не сломило пани Элену в вере ее, не приняла она догматов католичества, как ни била ее недоля. А зря! Что притихла, панна? Готова к тому, что в грехе будешь жить, коли так же дело пойдет? Али сменишь патриарха на Папу все же? Такие, как Гридневич, не оставят тебя в покое никогда. Только когда недоля прижмет, приползут да ногу поцелуют, не раньше. Вон как он приполз к пани Элене, когда закрутилось все так.

— Они меня тоже ведьмой за глаза зовут? — тихо спросила Ксения, глядя в глаза Ежи, чтобы сразу понять — правду ли он ей скажет или солжет. — Как и мать Владислава?

— Зовут, панна, — твердо ответил Ежи, уже давно решивший открыть ей то, что так тщательно скрывают в Замке, несмотря на все запреты Владислава. — Говорят, что ты церкви боишься и крестного распятия, что тебя аж перекосило, когда бискуп крест хотел совершить над тобой. Все то видели тогда. Что ходишь к Марыле-повитухе за снадобьями ведовскими да на встречи с дьяволом. А еще затем, чтобы… — он скривил губы, немного помолчал, словно слова подбирал, а потом продолжил. — Что ты зеркал боишься, как любая ведьма, не глядишь на свое отражение. И пана Владислава ты околдовала, что он совсем другим стал, чем в земли московские уезжал. И других панов в Замке. Что, мол, околдованный, пан Добженский едва не пустил кишки пану Ясиловичу по твоей воле. Что от тебя детей надо прятать, чтоб не сглазила, что в землях зима такая лютая ранее срока по твоей вине. Вот, что молва разносит.

Ксения стояла ни жива, ни мертва от этой вести. В ее груди смешались и возмущение этими толками, и обида за эти несправедливые слова, и суеверный страх. С губ невольно сорвался истерический смешок, и Ежи взглянул на нее удивленно — все так непросто, а ей смешно. И это ныне, когда…!

Только уже когда колымага тряслась по неровной снежной дороге, Ксения позволила себе выплакать то, что накопилось за день. Ее изрядно напугало и огорчило то, как отнеслись к ней православные шляхтичи. Неужто теперь и они будут клясть ее последним словами? Быть может, стоило позабыть о своей гордыне и попросить Владислава? Но она знала, что это вызовет целую бурю среди католической шляхты. Вон какая волна неприязни и злобы пошла после разрешения о строительстве униатской церквы! Что ж будет, коли она все же уговорит Владислава?

Или надо было взять на душу грех лжи и обмануть? Сказать, что переговорит, а самой умолчать и об этом, и о встрече в корчме? О Боже, Ксения опустила лицо в ладони, она сама не хотела даже думать о строительстве православной церкви в землях Заславского магнатства, зная, какие последствия это может принести. Она словно проклята отныне — чужая, везде чужая! И среди православных, и среди латинян.

А потом вспомнились слова Ежи о судьбе пани Элены. А вдруг она не права? Что, если ей не суждено обмануть судьбу, и ее ждет та же участь, что и мать Владислава — одинокая, страдающая, корящая тот день, который так перевернул ее судьбу? Заклинающая свое дитя, что любовь не сулит ничего благостного, а только боль и горести, как заклинала пани Элена своего сына. Способна ли любовь преодолеть столько напастей, столько трудностей? «Тебе нет нужды бояться», сказал ей когда-то Владислав, «Я всегда буду подле тебя, клянусь». И она успокоилась, вспомнив эти слова. Ведь их любовь пережила столько испытаний ранее, неужто им не справиться?

Но когда маленький отряд въехал в ворота Замковой брамы, когда Ксения заметила, с каким любопытством выглядывают из освещенных окон чьи-то темные силуэты, в ее душу снова заползать предательская тоска. Насколько ей было покойно в Белобродах, где, казалось, каждое бревно дома излучает благость, а тут… Снова неприветливая шляхта, снова косые взгляды и шепотки. Теперь она уже знала, о чем эти толки за ее спиной.

Владислава в Замке не было, что только усилило разочарование и тоску Ксении. Об этом ей сообщил пан Матияш, встретивший ее во дворе и проводивший в залу к остальной шляхте.

— Пан был вынужден уехать, не дождавшись возвращения панны. Он просил меня встретить ее, — извиняясь за Владислава, проговорил старший Добженский. Ксения окинула взглядом шляхту, что приветствовала ее в зале, и заметила, что тут в основном, только панны и пожилые паны. Мужчин было гораздо меньше, чем обычно. Знать, не просто на прогулку уехал Владислав, насторожилась Ксения. Но вслух ничего не сказала, даже бровью не повела — кивнула и попросила разрешения удалиться в свои покои, мол, устала с дороги.

Как Ксения и ожидала, за ней направились ее девушки, а с ними и Мария, уже располневшая слегка в талии. Ей было уже не скрыть свое положение — это ж не просторный сарафан, который закрывал от лишних глаз любое изменение в женской фигуре. Ксения отметила ее покрасневшие глаза, ее нервозность, ее резкие движения, когда та расчесывала волосы Ксении.

— Ты ведала, какие речи обо мне ведутся? Какие толки ходят? — задала Ксения вопрос, едва остальные паненки по ее знаку удалились из покоев. Руки Марии, заплетающие волосы в косу, чтобы те не путались во время сна, замерли на миг. — Что меня чураются {1} хлопы и шляхта?

— Кто сказал тебе то? — испуганно прошептала Мария. — Пан запретил говорить тебе. Кто сказал?

— Кто сказал, тот сказал, — повернулась к ней Ксения, взглянула сурово. — И ты молчала! Ты, которой я доверяю тут первой после пана Владислава!

— Я не могла, пан с меня слово взял молчать. И Влодзимеж, — прошептала Мария, отводя глаза в сторону, краснея от стыда. — Я ж тебе говорила, что ты неверно поступаешь, да ты только отмахивалась от меня. Вот пошла бы в латинство, тогда бы и не было многого. Хотя…, - она тут же осеклась, бросила на Ксению взгляд быстрый, оговорившись невольно. Та решила разузнать все целиком, пользуясь растерянностью Марии.

— Хотя? — переспросила она, но Мария не продолжила свою речь, как ни пыталась Ксения после вынудить ее на разговор, молчала. — Ладно, как знаешь. Не буду больше пытать тебя, вижу, что тягостно тебе нынче за беседой этой. Скажи мне только одно — пан Владислав не к Московии пошел с хоругвью своей?

— В Московию? — изумилась Мария, и у Ксении словно камень упал с плеч. Она до последнего момента была уверена, что Владислав ушел на подмогу своим землякам, снова вернулся в Московию, хотя и с неохотой. — Нет, пан ушел не в Московию. Несколько дней назад грамоты пришли с приграничья земель пана. Тот сразу же хоругвь собрал, как вернулся в Замок, и ушел. И Влодзимеж с ним ушел. Уже почти тыдзень как нет их.

— А зачем пошли туда, не ведаешь? — спросила Ксения, вспоминая, как зол был Владислав, получив вести из Замка. — Что там в приграничье?

— Вестимо, что! — всхлипнула Мария, и Ксения похолодела.

Как она сама не додумалась до того! Владислав говорил ей и не раз, что часть земель его граничат с вольницами казацкими, что часто проходятся по соседям огнем и мечом, грабя, насилуя, убивая. Еще и двух десятков лет не минуло с той поры, как прошлись по землям, в том числе и Заславским, казацкие ватаги под атаманством Косинского и Наливайко, с которыми бился вместе с панами Острожским и Вишневецким пан Стефан.

Ксения знала по рассказу Владислава, что эти «вольные люди порой сущие дьяволы, коли запах крови учуют». Оттого и молилась перед образами тем вечером долее обычного, умоляя Богородицу охранить ее любимого и от пули, и от стрелы, и от сабли лихой. Потом, уже после молитвы, она долго лежала, прислушиваясь к ночным звукам Замка — перекрикиваниям стражников, тихим ударам часов на башне. Тихо спала, свернувшись клубком, Мария — Ксения испугалась оставаться одной нынче ночью, а та и рада была не возвращаться в свою пустую без Влодзимежа постель.

Отчего казаки пошли на земли огнем и мечом ныне, когда большинство из них уже на квартирах зимних становилось? Отчего ныне, когда за окном стоял холод, да кружила метель? Что толкнуло их на то? Мысли крутились и крутились в голове Ксении, мешая провалиться в сон. Вновь вспомнила о том, что ее ведьмой считают в землях Владислава. Как и мати его некогда. Вот только она была шляхтянкой, пусть и православной, а Ксения же…

Как же все завертелось, запуталось! Как же тяжко от мыслей дурных! Ксения все крутилась и крутилась в кровати, пытаясь найти положение, в котором она точно провалится в сон, да только потревожила ненароком Марию, спавшую подле. Та, что прошептала во сне, но не проснулась, а только повернулась на спину, сложила руки на выступающем под тонким полотном рубахи животе.

Ксения не могла не взглянуть на этот пока небольшой холмик под руками Марии, нахмурилась, ощущая тяжесть на сердце от собственной пустоты. Она думала недавно, что тягостна — не кровила уже второй месяц, как вот снова этим днем пришли крови ежемесячные, приведя ее в отчаянье. Отчего не дает ей Господь дитя? В прошлый раз вон как получилось — едва ли не с первых дней, а нынче же уже несколько месяцев прошло, почти полгода минуло. Ксения вытерла слезинку, что вдруг упала с ресниц, подавила рыдание, что рвало грудь. Неужто прав тот шляхтич? Неужто кара ей за то, что в блуде живет?

Ксения промучилась бессонницей чуть ли не до поры, когда стало потихоньку светлеть за окном. Но и долгожданный сон не принес с собой покоя. Он снова вернул ее в тот темный лес, который уже не виделся ей во сне, как из Замка уехала.

Темные стволы деревьев, чернота широких еловых лап, снег, тускло мерцающий в скудном свете, льющемся с ночного неба. Она запыхалась, бежит, проваливаясь в снег по колено. Падает и снова встает. Озирается, в какую сторону ей идти. А потом снова приходит отчаянье — тот огонек, который вел ее, куда-то исчез, уже не виден среди еловых лап. Она оглядывается в отчаянье и страхе, зная, что он уже идет по следу, она слышала его шаги по хрустящему снегу, буквально кожей ощущала его дыхание. И тогда она кричит, громко и протяжно:

— Где ты? Где тыыыыыы?

— Панна, панна, — кто-то уже тряс ее за плечо, и Ксения дернулась в постели, как от удара, чувствуя, как от страха колотится чуть ли не в горле сердце.

— Что? Что? — резко села она в кровати и огляделась. Мария уже не лежала подле, ее вообще не было в комнате. Только паненки Малгожата и Берця — застыли у камина, грея ладони у огня, ждут, пока она пробудится, тихонько хихикая своему разговору. Служанка — та самая, полноватая, с рыжиной в волосах — трясла Ксению за плечо, возвращая из страны грез на грешную землю, смутилась, заметив, как перепугала панну.

— Проше панну простить меня, — покраснела служанка и быстро спустилась с кровати, коленями на которую ныне опиралась, на пол, расправила несуществующую складку на подоле платья. — Пан вернулся. Пани Мария решила, что панну надобно разбудить.

— Верно тебе пани Мария сказала, — Ксения, не сдерживая счастливую улыбку, что тут же скользнула по губам. Паненки уже подхватили платья и украшения, что выбрали для Ксении на этот день. Давеча панна приехала в простом мещанском платье, и некоторые до сих пор судачили в зале на этот счет, упирая, что никогда московитке не стать вровень с паннами, вот те и расстарались этим утром в подборе наряда, желая заткнуть злые рты.

Малгожата и Берця, перемигиваясь и обмениваясь понимающими улыбками, помогли служанке облачить Ксению в выбранное ими платье цвета пурпура, под стать истинному бископскому цвету, застегнули на шее ожерелье из разноцветных камней, вдели в уши серьги. По просьбе Ксении уложили волосы в простой узел, спрятав его в сетку из золоченных нитей, переплетенных меж собой замысловатым узором. Та спешила как можно быстрее выйти из комнаты, найти Владислава, что даже нетерпеливо постукивала туфелькой о каменный пол. А потом буквально сорвалась с места, когда последняя шпилька была заколота в волосах, даже не думая о том, спешат ли за ней паненки, успевают ли.

Только за дверью Ксения вспомнила о своем намерении взглянуть в зерцало за длинной шпалерой, делая первый шаг, чтобы развеять эти толки, так обидевшие ее, но возвращаться не стала, решила, что это дело подождет. Направилась быстрым шагом в комнату на втором этаже Замка, в семейном крыле, где обычно бывал Владислав, когда необходимо было обсудить насущные вопросы магнатства. Ее стены были отделаны деревянными панелями странного цвета — Ксения еще не видала такого, а из окон был виден город у подножия холма. Владислав говорил, что ему в этой комнате легче думается и потому выделял ее среди остальных небольших зал Замка.

Он действительно был тут. Обернулся на звук открывающейся двери, глаза так и вспыхнули огнем радости при виде вошедшей Ксении. Она тихонько затворила дверь и прямо от порога бросилась ему на шею, по пути уронив туфельку с правой ноги. Владислав подхватил ее, чмокнул легко в нос, забавляясь тем, как она снова недовольно надувает губы.

— Ты вернулся! — прошептала она вскоре, забыв о своем недовольстве, гладя пальцами по его лицу. Видно было, что он только с дороги — небрит, волосы взъерошены, от одежды пахло лошадью. Но Ксению ничуть не волновало, что ее платье тоже может пропахнуть этим запахом или испачкаться. Ей главное было только то, что он наконец-то рядом, что она обнимает его.

— Разве могло быть иначе? — улыбнулся Владислав, и сердце Ксении вдруг пустилось вскачь при виде нее. Она уже совсем позабыла, какая лучезарная у него улыбка, как задорно горят глаза, когда она касается и его очей. — Разве я не говорил тебе, что всегда буду рядом?

— Ты не ранен? — вдруг нахмурилась Ксения и с трудом успокоилась, когда он заверил ее, что ран у него нет, даже малейшей ссадины, ощупала быстро его руки и грудь, проверяя.

— Откуда ты ведаешь про то, где я был? — спросил он, недовольно сдвигая брови.

— Весь Замок говорит об том, — поспешила сказать Ксения, а потом тоже стерла улыбку с губ, взглянула на него сурово. — Я думала, у нас нет тайн друг от друга. Как и недомолвок. Много пожгли дымов?

— Много, — вздохнул Владислав. А потом отстранился от нее, присел в кресло, привлек ее к себе, обнимая за тонкий стан. Она смотрела на него сверху вниз и видела, как тягостно у него ныне на душе, как тяжело он переживает беду на своих землях. — Много дымов сожгли. Много людей порубили. И на разных сторонах, будто в догонялки играли все это время. Я — в одно село, а они уже в другом. И не догнать! Благо, пан Тынянский сумел отбить свои земли без моей подмоги. Там не так много потерь людских. А вот пан Ясилович… Он даже не вышел из своей каменицы с дружиной, засел за забором, пока людей в деревнях и селах, отданных ему в службу, жгли и убивали. Пес! Смердячий пес! — Владислав стиснул зубы, пытаясь обуздать свою ярость, которая так и не покинула его с того момента, как он увидел пепелища и трупы на своих землях. Ксения прижала его голову к своему телу, стала гладить по волосам, пытаясь помочь ему вернуть самообладание.

— Я не прощу ему того, пока не придет и не ударит лбом {2} за ту обиду, за тот ущерб, что нанес мне, за то, что пренебрег своей обязанностью, своей службой передо мной! — глухо проговорил Владислав, стискивая ее талию крепче. — Этот пес еще узнает у меня! Пес! Он сбежал еще до того, как я прибыл в те земли, иначе я прямо там удавил бы его.

— Кто теперь встанет на его место? — спросила Ксения, зная, что земли не могут быть бесконтрольными, что кто-то обязан занять место пана Ясиловича. — Или ты оставишь его за паном?

— Я пока не думал о том, — признался Владислав. — Покоя пока хочу мыслям, отдохнуть хочу душой. Хотя бы день…

— Я распоряжусь, чтобы тебя не беспокоили, верно? И воды горячей. Нужно узнать поставили ли воду греть для тебя.

Владислав поднял голову и заглянул в ее лицо, с удовольствием распознав властные нотки в ее голосе. Нотки хозяйки, жены ордината. А потом улыбка сползла с его губ, посерьезнел вмиг опять.

— Спросить тебя хочу, моя драга. В первый раз спросить хочу, — Ксения вдруг сердцем угадала, что будет за вопрос, который Владислав желает задать ныне, напряглась невольно, замерла на месте, выжидая. — Я сказал, что не буду неволить тебя с верой твой, не буду требовать крещения в католичество, но… Не изменила ли ты намерений своих? Не надумала креститься, как Мария, в веру мою?

Каждый отвел в сторону взгляд, будто опасаясь прочитать в глазах собеседника то, что видеть вовсе не хотелось, каждый затаил дыхание.

«…панна настолько погрязла в грехе, что уже забыла о том, что в блуде живет?!».

«…Что притихла, панна? Готова к тому, что в грехе будешь жить, коли так же дело пойдет? Али сменишь патриарха на Папу все же? Такие, как Гридневич, не оставят тебя в покое никогда…»

«…Нет твоей душе покоя. Знаешь ведь, что не сохранить тебе веру, не уберечь, а едешь за ним, позабыв обо всем….»

Столько разных голосов промелькнуло в голове Ксении, и всякий раз они были правдивыми, всякий раз больно били по сердцу своей горькой истиной. Чужая для всех — и для латинян, и для православных.

Но в то же время душа всячески противилась принять чужую веру, не родную, не отеческую. Криком кричала, восставала внутри от одной только мысли об том. Словно для нее это значило от родичей своих отказаться, землю свою отчую отринуть…

— Не могу, — тихо прошептала Ксения, прижимаясь губами к волосам Владислава, крепче прижимая его к себе, словно теплом своего объятия унять ту горечь, что охватила его при ее ответе. — Не могу. Прости…

Его плечи опустились вниз, но только так он выдал то разочарование, что бушевало в душе. Значит, снова отправлять текуна в Варшаву, к папскому легату. Значит, снова смиренно просить о разрешении, умоляя и суля еще больше награды в качестве даров Святой Церкви.

Снова, потому что ординату Заславскому было отказано в разрешении вступить в брак с женщиной еретической веры. А обвенчаться в храме православной веры, невзирая на то, что их союз никогда не будет признан большинством из шляхты, он не мог. Потому что тогда его дети станут незаконорожденными в глазах окружающих, ибо рождены будут вне союза, освященного Святой Церковью.

Они будут ублюдками.

Черная полоса на славном гербе Заславских. Черная полоса на роду. Черная полоса на его душе…

1. От «чур» — слова защиты от злой силы

2. Входит в рыцарский ритуал покорности вассала перед его сюзереном — рыцарь должен был трижды, встав на колено, ударить лбом перед сюзереном