Как и обещал пан Януш, семья Острожских собралась в обратную дорогу, едва землю осветили первые лучи солнца. Пан Острожский видел, какие заинтересованные взгляды бросает украдкой его дочь на пана Владислава, что выехал провожать их до границы полей за городом. Маленький его воробушек, усмехнулся пан Януш, думает, что эти взгляды никому незаметны, что ее явная увлеченность молодым ординатом не видна чужому глазу.

Он прикусил ус, не скрывая недовольство, которое уже не было нужды таить после расставания с паном Заславским. Союз с соседским родом был так заманчив для пана Януша. Нет, дело не только в богатстве и знатности герба, не только в том, что меж их родами уже когда-то заключались браки. Ему нравился пан Владислав. Именно таким он всегда представлял себе своего зятя, и коли Бог даст, именно такой и будет у Ефрожины супруг. Недаром ему намекал на то епископ Сикстуш, а тот слов бросать на ветер не будет, как истинный Заславский.

— Я искренне сожалею, что так вышло, — говорил бискуп пану Янушу давеча на празднестве, когда музыка, гремящая с галереи, позволяла говорить чуть ли в не голос, не опасаясь чужих ушей. — Панна Ефрожина — чудо как хороша! Вся в мать, пани Острожскую, requiescat in pace. Славная панна, славная… Я понимаю и одобряю выбор моего брата.

— Пану бискупу следует говорить то не мне, — отрезал пан Острожский, не сумев побороть свое недовольство от того, что надежда заключить брачный союз была так жестоко разрушена недавно хозяином замка. Он тоже был раздражен и даже разозлен, что его дочери, статной шляхтянке, его гордости и радости, предпочли (подумать только!) русскую девицу. — Мне тоже жаль, что союза между нашими родами не будет. Vicinus bonus ingens bonum {1}. Это старая истина. Пан Владислав должен думать о том.

Бискуп обеспокоенно нахмурил лоб, раздумывая над тем, что ответить на эту короткую речь пана Острожского. Еще свежа была в памяти шляхты противостояние Радзивиллов и Ходкевичей, когда грозила прогреметь межродовая борьба, и самому королю пришлось вмешаться в конфликт и примирить соперников, когда армия Радзивилла осаждала вотчину своего противника. Неужто пан Острожский намекает на возможность подобного конфликта и между их гербами в отместку за отказ Владислава от договора? Неужто это послужит casus belli {2}?

— Sed semel insanivimus omnes {3}, но это время проходит без следа, как показывает жизнь, — медленно проговорил епископ. — Уверен, пан Острожский и пан Заславский сумеют сохранить добрую связь между родами. Мир — дороже драгоценного камня. Я твердо убежден, что время меняет все, в том числе, и некогда твердые убеждения. Investigabiles viae Domini {4}. Жизнь человека коротка, а жизненная нить дщерей Евы еще короче. Кто ведает, что случится в наступившем году? Я бы на месте пана Острожского не прятал глубоко в ольстр свиток брачного договора. Gaudet patientia duris {5}.

Пан Острожский перевел взгляд с дочери, которая в этот момент задорно смеялась в кружку своих паненок, на епископа. Взглянул тому прямо в глаза, поражаясь холоду, что без особого труда читался в этих темных глазах, которыми так славился род Заславских. Видно, у самой смерти, когда она приходит, чтобы забрать с собой душу в итоге жизненного пути, такие глаза — ледяные, внимательные, пронизывающие до самого потайного уголка души.

Острожский бросил быстрый взгляд в сторону московитки, танцующей с одним из шляхтичей свиты пана Владислава. Радостно, но в то же время довольно скромно улыбающаяся, она каким-то дивным светом озаряла залу, приковывая взгляды. Он видел, как она красива, понимал, что за такую красу можно отдать весь мир, забыть обо всем на свете. На миг ему стало жаль эту хрупкую женщину, но это был всего лишь короткий миг. Позднее он обязательно покается в этом грехе своему духовнику, очистит душу от этого греховного желания, но ныне… Ныне он принимал завуалированное предложение дяди епископа, осознавая, каков итог ждет их в финале.

— Я буду отвергать предложения о брачном союзе для дочери до Иванова дня, — решительно произнес пан Острожский, отмеряя этой фразой такой короткий отрезок жизни для московитки. — Если до Иванова дня я не получу вестей из Заслава, которые позволят мне питать надежду на брак между нашими детьми, то панна Ефрожина будет вольна выбирать себе будущего супруга, и я не буду препятствовать тому.

Это молчаливое соглашение, заключенное на празднестве, позволяло пану Острожскому надеяться, что еще к концу наступившего года панна Ефрожина станет хозяйкой тех земель, что проезжал ныне поезд магната. К тому же, как он был наслышан, вскоре шляхта повета будет выбирать подкомория поветового, а опыт прожитых лет и столкновение не на словах, а на деле со знаменитым гонором шляхты, не позволял пану Янушу думать, что эти выборы пройдут для Владислава легко. Увы, даже околичная шляхта, не имеющая за душой ни гроша, упивалась от осознания собственной важности в такие моменты. И только Господь ведал, что взбредет им в головы тогда. Ох, не натворил бы по горячности молодой пан Владислав дел, коли шляхта решит свой гонор показать на выборе подкомория! Ведь в жилах пана Заславского течет кровь пана Стефана, а тот был крут и быстр на расправу с тем, кто посмел против него пойти.

В любом случае пану Заславскому придется за помощью к соседу обратиться — в роке земском или в войне, что нежданно объявили казаки. И придет и поклонится в ноги, усмехнулся пан Януш, испытывая некое удовлетворение от этой мысли. А если даже не попросит руки Ефрожины к назначенному сроку, то и тут пан Януш не в накладе — меньше хлопот из-за родича нового, а в казне да в землях прибавление. Хотя и жаль будет… ой, как жаль…

А сам Владислав даже не думал о предстоящем съезде шляхты в Замок для выбора подкомория, до которого оставалось пара дней. Он гнал коня, рассекая белоснежную снежную гладь, с наслаждением вдыхая морозный воздух. Ему казалось, что ныне, когда одна из его трудностей позади, когда пан Острожский принял его отказ от брака так покойно, без гнева или злобы, все остальное непременно наладится. О том, что предстояла крупная выплата по договору, он предпочитал не думать. Можно будет отдавать этот долг частями, небольшими, но частыми, которые не так сильно ударят по казне магнатства.

И Пытась… Сердце все же сжалось при мысли о том, что придется отдать это местечко с доброй выработкой поташа {6}. Пан Стефан точно сейчас грозно хмурит брови, недовольный тем, что происходит в землях, некогда принадлежавших ему. Владислав должен бы был любой ценой сохранить ординацию в тех границах, что отошли по тастаменту ему, да вот лишился Пытася.

А потом сердце снова забилось спокойнее, пальцы, сжимающие поводья, слегка ослабли. Ведь на смену мыслям о потере местечка пришло воспоминание о том, как сверкали глаза Ксении из-под трав венка тогда, на дворе Крышеницких, когда он кружил ее, сжимая в своих руках. Он никогда не выпустит ее из своих рук, такова была его клятва там, в землях Московии, которые он выжег своей рукой. Никогда, пусть даже ему придется отдать за то свою душу. Только бы она была рядом, только бы последнее, что он видел в своей жизни, были ее глаза.

Владислав знал, что Ксения уязвлена его вниманием к панне Острожской. Ему о том сказал Тадеуш, уехавший из Замка нынче утром, сразу перед отъездом Острожских.

— Она огорчена, думает, что ты оставил ее ради панны, — тихо проговорил Тадеуш, поглаживая шею, уже оседланного, готового к выезду коня. — Она опять загнанным зверьком стала. И ее тоска… думаю, от того, что вскорости у схизмы Рождество Христово придет. Первое Рождество в чужой земле. Ей бы в храм, пан Владислав, пусть ее душа покой почует и благость от патеров.

На миг Владислав ощутил короткую вспышку злости от того, что Добженский так тонко прочувствовал Ксению, что именно тому первому пришла в голову идея отвезти Ксению в храм греческой веры, а не ему. Но потом эта злость быстро утихла, и Владислав кивнул, признавая правоту Тадеуша. Какая разница кто первый додумался до того? Ведь именно он отвезет Ксению в небольшой деревянный храм, что схизма осмелилась поставить на его землях, пытаясь скрыть его в лесу. Наивные, Владислав знал о многом, что творилось в его землях…

Но та радость, на которую Владислав полагал увидеть в глазах Ксении, когда поднялся в одну из светлых комнат, где паненки сидели за рукоделием, когда сообщил, улыбаясь своей кохане, о намерении своем отвезти ее в храм ее веры на светлый праздник, он так и не увидел. Наоборот, Ксения вдруг подскочила на месте, как ужаленная, бросила наземь работу, за которой сидела, не замечая, как раскатились по комнате клубки шелковых нитей. В ее глазах не было радости или предвкушения, только ужас, ничем неприкрытый ужас, от которого даже у Владислава пошли мурашки по спине.

— Святый Боже! — простонала она, закачавшись, и он метнулся к ней, чтобы удержать ее, не дать упасть, решив, что она духа вот-вот лишится. Но она вдруг сама отшатнулась от него, словно от прокаженного, выставила вперед ладонь в предостерегающем жесте.

— Не трогай меня! — проговорила Ксения, озираясь по сторонам. Она встретилась глазами с Марией, так же застывшей на месте, как и ее панна. Да только в глазах той был не ужас и отчаянье, как у Ксении, а вина, которую та невольно ощутила в своей душе, видя страдание панны. — Почему ты промолчала? Ты видела, что я перестала пост держать, видела, что пан… в мою спальню…Ты знала! Я вижу то!

Паненки растерянно переглядывались, с трудом понимая русскую речь, ощущая, как сгущаются тучи в комнате, где еще недавно они смеялись шуткам Малгожаты. Мария поднялась на месте, аккуратно придерживая живот ладонью.

— Ты сама сказала мне, что хочешь в веру перейти латинянскую, вот я и решила, что… — и тут же осеклась, попросила мысленно у Господа прощения за то, что вырвались по привычке слова, неугодные той церкви, в догмы которой она ныне верила. Владислав быстро взглянул на Ксению, снова протянул в ее сторону руку, намереваясь притянуть ее к себе, но та ускользнула из-под его руки, ощущая в себе смесь разрывающих ее чувств.

Ужас за то, что нарушила святые заповеди в пост, выстилая своими проступками себе дорогу в ад. Она и так была грешна, живя в грехе с Владиславом, успокаивая свою совесть законностью языческого обряда, противоречащего всему тому, чему ее учили с детства, а тут еще и такое пренебрежение традициями церкви.

Отчаянье и гнев на себя за свою такую нелепую ошибку, за досадную оплошность. Стыд за то, что творилось в спаленке ночами, что ее тело даже ныне само тянулось к руке Владислава, несмотря на запреты разума.

И гнев. Обжигающий душу гнев на себя, на Марию, на Ежи. И на Владислава. Ведь она тогда сказала ему о празднике, а он промолчал, не поправил ее в ошибке. Его мать была одной веры с Ксенией, он не мог знать о том, что Рождество греческое отстает от латинянского. И если б не этот запрет ходить к Марыле, она бы знала, знала!

Ксения застонала, сжимая руки, оттолкнула Владислава, пытающегося остановить ее, когда она вдруг сорвалась с места, бросилась к себе в покои к святым образам, чтобы хотя бы сделать попытку вымолить прощение за свои невольные грехи. Бесы, бесы ее попутали, затуманили разум, отвели от святости постных дней, что предшествуют празднику Рождества.

Нет, она недостойна глядеть в эти святые лики. Ее душа была такой нечистой, такой темной, что у Ксении даже голова шла кругом от ужаса, при мысли о том, сколько запретов она нарушила в последнее время. Она молилась и молилась, но былого покоя в душе так и не ощущала. Только ужас от совершенной ошибки. Ужас, давящий с силой на виски…

Ее не стали тревожить, позволили почти всю ночь простоять на коленях, то срываясь в плач и стоны, то молча кладущей поклоны, застывая порой уткнувшись лбом в каменный пол. Владислав видел ее муку, ее страх, слышал ее сбивчивый шепот. Впервые в нем шевельнулось некое чувство раскаяния за то, что он привез ее сюда, поддавшись своему желанию. Впервые в нем мелькнула мысль, что те различия, что есть в них, слишком серьезны. Брак его родителей не сумел удержаться на столь шатком фундаменте, а Ксения была с ним различна не только в вере.

— Ты видишь, Владусь, — шептал ему дядя, когда, проведав о том, что случилось, нашел того в небольшой комнатке покоев Ксении. — Она иная, и такой, какой ты желаешь видеть ее, никогда не станет. Она переменила платье, но не душу. Vulpes pilum mutat, non mores {7}. Ты должен понять это ныне, пока еще vinculum matrimonii {8} не стали твоими оковами до конца дней твоих или панны. Пойми же то! Шляхта, что в Замке ныне, уже вовсю…

— Уймись, прошу тебя, — шептал ему в ответ Владислав, душа которого замирала всякий раз, когда до него долетал тихий плач из соседней спаленки. — Прошу ни слова более…

Под утро, когда за оконцем заалел край земли, окрашивая не только небосвод, но и снежный покров в красивые оттенки от розового до голубого цветов, Владислав решительно двинулся в спаленку к Ксении, сжал ее плечо, заставляя прервать молитву.

— Кони запряжены, — тихо произнес он. — Ежи отвезет тебя в твой храм. Надеюсь, под его сводами тебе станет покойнее.

Глаза Ксении стали такими огромными от удивления при этой вести, что в любой другой момент он бы рассмеялся, настолько забавной она выглядела ныне. Но сейчас только губы сжал плотнее, отмечая полоски слез на ее щеках, ее все еще перепуганный перед Божьим гневом взгляд. «Ей бы в храм, пан Владислав, пусть ее душа покой почует и благость от патеров», сказал тогда Тадеуш, так тонко прочувствовавший ее кохану. И Владислав готов был пойти на этот шаг. Пусть даже станет явью для всех его осведомленность о нарушении законов королевства и наставлений отца в землях Заславских. Да что там говорить — он был готов вырвать из своей груди сердце и положить к ее ногам, если это вернет ту, прежнюю Ксению, смех которой звонким колокольцем разлетался под крышей Замка.

На удивление Владислава дядя Сикстус одобрил его затею, а не гневно прервал его, когда тот только заговорил о подобной поездке. Он же предложил Ежи в провожатые Ксении.

— Пан позаботится о панне Ксении, не даст ее в обиду, коли схизма встретит ее недобро у дверей храма, — и, заметив недоуменный взгляд Владислава, пояснил. — Неужто ты забыл, как кляли твою мать всякий раз, как та ехала в греческий костел до того, как она получила благословение патриарха? Как изгалялась схизма, клеймя ее в блуде? Панна Ксения в том же положении…

И Владислав счел решение послать во главе гайдуков Ежи весьма разумным, принимая во внимание доводы дяди, попросил своего старого товарища поехать вместе с панной в лесную чащу, где схизма установила свой храм. Он еще долго смотрел со стены на дорогу, по которой удалялся от Замка небольшой отряд, сопровождая сани, что уносили Ксению, закутанную в меха.

Владислав до сих пор ощущал холод ее рук и губ, когда он прощался с ней. Она только кивнула в ответ, обессиленная от слез и душевных мук, и он почувствовал, как замерло его сердце. Под ее небесно-голубыми глазами залегли темные тени, лицо было белым, словно мех горностая, что обрамлял ныне его. Она до боли была схожа ныне с той утопленницей, что когда приходила к Владиславу во сне, и это осознание наполнило его душу каким-то странным предчувствием. Оттого-то шляхтич так долго не мог уйти с этого места на открытой площадке крепостной стены, несмотря на все дурные воспоминания, связанные с ним.

— Что с тобой, Владусь? Не томи свою душу ныне. Пан Смирец — homo omnium horarum {9}, он верен своему долгу и слову, я уверен в том, — проговорил дядя, стоявший за его спиной, а потом положил ладонь на его плечо, несильно сжал его в знак поддержки. — Пойдем, ты должен ныне быть с шляхтой. Следующего дня им выбирать подкомория, и нужно проведать их настрой, нужно узнать, не пустили ли ростки семена, что заложил в их души Юзеф, пуская им в уши худые толки.

— Скажи, дядя, ксендз схизмы, священник греческий может принудить ее уйти из мира дабы искупить грехи ее? Ведь грехи ее велики перед схизмой… мой грех велик… — не сумев толком распознать, что вдруг мелькнуло при этих словах в голосе Владислава, бискуп нахмурился. Он даже не подумал, что возможно, священник греческой церкви направит панну на уход в обитель святую, на отречение от мирского зла, что толкает ее душу в пучину греха. Отчего он сам не говорил о том с московиткой? Быть может, и греха на душу брать тогда бы не пришлось, планируя то, о чем даже думать бискупу не хотелось ныне.

А потом Владислав тряхнул головой, словно отгоняя тягостные для него мысли, и произнес слова, от которых у епископа сжалось сердце. Нет, не от их содержания, каким бы пугающим оно ни было, а от холода и безразличия тона, которым Владислав проговорил их.

— Надеюсь, у попа хватит разума не советовать того Ксении, ибо если она последует тому совету и удалится за стены монастырские, мне не станет труда убрать те стены меж нами.

Сказал, и сам же усомнился в истинности своих намерений. Довольно ли будет в нем силы пойти наперекор желаниям Ксении? Довольно ли духа увезти ее силой из святого для нее места?

— Не думаю, что греческий поп пойдет на то, — медленно произнес епископ, кутаясь в плащ, скрывая голову по уши в мехе ворота, чтобы укрыть их пронизывающего холодного ветра. — Он ведает, кто она. А потому должен знать, к каким последствиям может привести подобное решение. Ты должен заняться своими делами и отринуть на время мысли о том. Иного и быть не может — она непременно вернется, Владусь.

Хотя его мысли и противоречили той уверенности, с которой он ныне уводил Владислава с крепостной стены. Ведь бискуп уже полагал, что московитке не суждено пересечь ворота брамы, не зря же с ней отправился Ежи, хмурый и молчаливый. Епископ не знал, как это случится — перевернутся ли сани на крутом повороте или произойдет другая трагическая случайность. Но он уже планировал нынче же вечером перед распятием произнести покаянные молитвы, искренне сожалея, что пришлось прибегнуть к подобным мерам. Placeat Deo! {10}

И произнося патеры, стоя на коленях перед высоким распятием, что он возил с собой в поездках, епископ не знал, что в это же самое время, тихо роняя слезы, на коленях стоит и Ксения под темным куполом православной церкви. Храм не был похож на те, в которые она ходила в Московии. Не было аккуратных и воздушных «луковичек» куполов, не было позолоты и ярких красок при росписи стен и потолка. Но зато здесь были образа, к которым она так привыкла, тихо потрескивали тонкие свечи, горящие в светильниках перед святыми ликами.

Она ужасалась увидеть укор и осуждение во взгляде священника, который аккуратно отворил ворота грубо сколоченного тына, окружающего затерявшуюся в глухомани леса небольшую церквушку. Но его глаза были полны только любопытства и внимания, в них совсем не было страха перед суровыми гайдуками, что кричали на него в голос, требуя пропустить сани панны внутрь.

Иерей отказался это сделать, упирая, что на двор церкви нельзя животным, и тогда один из гайдуков размахнулся и хлестнул его плетью, вырвав тем самым Ксению из того полусна, в котором она пребывала со вчерашнего дня. Под удивленными взглядами гайдуков она выскользнула из саней и на коленях поползла к священнику, замершему в воротах, крестясь и кладя покаянные поклоны. Иерей широкими шагами пошел к ней навстречу, остановил ее.

— Грешна я, отче, — прошептала Ксения, когда он положил руки на ее плечи, останавливая ее поклон. Под понимающим и ласковым взглядом из голубых глаз снова потекли слезы.

Она боялась, что он отстранится от нее, откажется принять, скажет, что недостойна она пересечь порога святого, но священник поднял ее с колен и поманил за собой, без лишних слов угадав то смятение, что терзало ей душу. У самого порога она снова упала на колени, поползла внутрь церкви до аналоя, ощущая, как медленно отступает ужас, как уходят сомнения. Словно крылом, укрыл ее от всего зла, что оставила Ксения за порогом, епитрахилью иерей.

— Что ты желаешь исповедовать перед ликом Божьим? — спросил священник после молитвы, и она рассказала тогда все, открыв свою душу, как ни открывала никому до того. Разве что Владиславу… Но ведь и от Владислава у нее были тайны, и от Владислава она скрывала некоторые мысли и намерения, разве нет?

А тут же открылась полностью, как и должно на исповеди, чувствуя, как освобождается душа, становится такой легкой, что самой Ксении начинало казаться, что вот-вот она поднимется с колен и вспорхнет прямо под купол.

— Выйдя отсюда, впадешь ли в грех блуда сызнова? — и это было основным вопросом на той исповеди, ведь каясь во многих грехах своих, Ксения запнулась именно на этом. Сможет ли она отказать Владиславу в плотской любви? Сумеет ли удержать себя, когда только от одного его взгляда она чувствует огонь в душе и теле? — Без таинства венчания не должно с мужем жить, а приложиться к чаше с еретиком латинянином невозможно. То есть предательство церкви, предательство Христа. А уж после заключения Унии экзарх тем паче не даст своего благословения на то. Или отпасть от церкви решила? В ересь уйти?

Ксения отвела глаза в сторону от его пытливого взгляда, уже стыдясь в глубине души тех мыслей, что когда-то пришли в голову. Сменить веру… подтверждались ее опасения, что нет худшего греха для православного человека, как веру переменить. И, несмотря на ту легкость, что была ныне в душе, снова стала набегать тень на ее лицо.

— Не ведаю я, как поступить мне должно, — прошептала она, сжимая ладони в волнении. — Будто по чаще лесной блуждаю, не вижу пути верного. Не сохранить мне веры, вон сколько грехов по неведению совершила, за что приму без ропота любое искупление. Как быть мне? Подскажи. Как удержаться в вере, но остаться верной своему сердцу, что так и тянется к латинянину? Моя любовь — грех…

— Нет, ты ошибаешься, разве дар Божий может быть грехом? Любить нам завещал Христос, вспомни писание, — мягко возразил ей священник. — Сложное испытание послал тебе Господь, панна, и как бы ни желал я того, а дать тебе совета и направления не могу. Ибо разрывается душа моя, как и твоя ныне. Быть тебе с латинянином в браке недопустимо. Не должно мужчине православному с женщиной еретичествующей соединяться, ни православной женщине с мужчиной еретиком сочетаться. Таков закон. На семи столпах стоит богоугодный брак, и четвертый из них — общая святая вера. Как иначе сохранить единство в браке, коли нет его в основах? Как духовный пастырь, я должен напомнить тебе, что нет другого пути для жены, как за мужем идти. Да прилепится плоть к плоти..! Раз пошла и в земли эти, то и принять должна те законы, по которым муж живет. Но как служитель церкви истинной, я должен сказать тебе — отринь мысли о впадении в ересь латинянскую, ибо это путь от заповедей святых, путь к анафеме. «Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными, ибо какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою?», вот слова апостола Павла. Как служитель церкви, я обязан склонить тебя к искуплению грехов твоих в месте святом, в обители. Ведь только там порой можно обрести и покой, и прощение, обрести искупление за проступки, что так тяготят твою душу. Не должно было тебе покидать стен монастырских, вернуться надобно было в обитель, пусть и не в землях Московии.

Священник замолчал на миг, обдумывая то, что произнес недавно, и в церкви повисла тишина, нарушаемая лишь редким треском свечей перед образами. А потом он протянул руку и положил ладонь на прикрытую тонкой тканью голову Ксении, принуждая ее снова взглянуть на себя.

— Я был рожден в этих землях, панна, я был рожден на шляхетском дворе. Истину говорю тебе — нет будущего общего у пана Заславского и панны из земель Московии в глазах остальных. И я не вижу его. Законы человеческие подчас идут вразрез с волей Божьей, становясь препонами на пути. Только сильные духом и верные сердцу сумеют преодолеть все испытания, что посылает Господь. И молись. Молись, и Господь укажет тебе его, зародит в сердце твоем!

Ксения замерла, услышав слова эти. В голове промелькнуло воспоминание о сне, в котором боярина Калитина видела, его наставления. «..Ты верна себе будь, моя милая. Душе своей, сердцу своему. До конца верна. Тогда и покой придет, и лад. Запомнила, Ксеня? Сердцу своему верна будь…»

Но как можно было распознать тот самый верный ответ, когда душа разрывалась на половинки? Ах, отчего Владислав не веры матери своей? Отчего в римском законе? Отринуть ли ей любовь ее, желая сохранить веру свою? Ведь иначе не может быть, она ясно осознала то. Или перешагнуть через каноны и заповеди, что с детства внушались, через отцовские наставления перешагнуть и отдать свою душу в латинянскую церковь, как сделала то Мария?

Но как преодолеть тогда ненависть православной шляхты? Ксения видела в глазах людей, что приезжали той же ночью в церковь, чтобы весь канун Рождественский провести за молитвами вместе со священником в стенах храма, открытое презрение к ней, так падшей в их глазах. Блуднице, жившей невенчанной с латинянином. Презревшей каноны святой церкви ради мужчины. Будут ли они клясть ее имя, коли она отринет веру ради любви?

Быть может, оттого не было во время службы Рождественской той благости, что Ксения испытывала обычно в этот праздник? Отверженная… именно так она чувствовала себя, когда стояла в храме.

Пан Гридневич, приехавший к утрене вместе со своим семейством, распознал в тонкой фигурке внутри храма Ксению и о чем-то долго спорил со священником прямо на ступенях храма. Пристыженному иереем шляхтичу пришлось смириться, но Ксения ясно видела, как уязвлен он ее присутствием здесь, как невыносимо ему оно в канун праздника святого под этими сводами. Принимая сторону пана Гридневича шляхта, собравшаяся на службу, сторонилась ее, старалась держаться в отдалении. Хлопы тоже предпочитали давиться у самого притвора, лишь бы не стоять подле Ксении, и она стояла одиноко у восточной стены, почти прижавшись к бревнам, подавляя в себе изо всех сил желание раствориться ныне, словно дымка утренняя с глаз прихожан храма.

Отверженная… и так будет отныне всегда. Она чужая для всех. Всех, кроме Владислава. Но довольно ли в нем силы биться на протяжении всего жизненного пути? Что, если эта ненависть к ней, перекинется и на него? Неприязнь чужого тебе человека перенести можно, но гораздо тяжелее перенести нелюбовь некогда близких тебе людей. Невыносимо, когда тебя отринут люди с отчих земель…

«…это самый страшный для меня выбор. Самый тягостный! Ты — в моем сердце, в моей душе, в моей крови. Ты — часть меня. Но и эти земли тоже — в моем сердце, душе и крови, в самом моем нутре…»

Эта поездка в церковь, праздничная служба в таком странном для ее вида храме, только разбередили душу Ксении, а исповедальный разговор со священником только подтвердил все ее страхи. Анафема! Что может быть страшнее для православного человека?

— Брак имеет возможность быть признанным в случае воспитания детей, прижитых в нем в истинной православной вере. Таково основное условие церкви. Я уверен, что пан Заславский никогда не даст такого позволения, панна.

Тогда зачем Господь соединил их сердца любовью, тихо роняла слезы Ксения, кутая лицо в меха, когда сани несли ее обратно в Замок. Зачем он уготовил им такое испытание? И что испытывал он? Твердость веры в душе? Или верность своему сердцу? Что выбрать и как не ошибиться, поддавшись терзаниям души?

Когда показались в виду темные стены Замка на фоне белоснежных покровов, когда глаз без особого труда мог разглядеть алый стяг с вышитым гербом на башне брамы, к Ксении неожиданно пришло решение. Единственно верное, как ей казалось в этот момент. Стало так легко на сердце, словно камень тяжелый упал вмиг, даже слезы навернулись на глаза от того покоя, что вдруг встал в душе. Отчего она не приняла это решение ранее? Отчего так долго мучила себя и Владислава?

Во дворе Замка было необычно тихо, на удивление. Только один из конюших, что принял из рук возницы вожжи, да выглянул из сторожевого помещения караульный, кивнул Ежи. Гайдуки не стали въезжать в Замок, направились в подзамче к конюшням, оставив Ежи и Ксению наедине. Эта странная тишина давила на нервы, бередила душу каким-то непонятным страхом.

— Ныне подкомория выбирает шляхта, — пояснил Ежи, видя ее недоуменный взгляд. — Вроде, заранее знают, кто встанет во главе суда поветового, а все равно оторопь берет…

— Кто такой подкоморий? — спросила Ксения. Ежи уже вел ее под руку в тепло замковых стен, где уже ждали служанки, готовые принять мокрые от снега плащи прибывших. Тот поспешил объяснить ей, что подкоморий — выборная должность в повете, ему принадлежит право суда в этих землях.

— Издавна повелось, что Заславские стоят на том почете, — закончил он свою речь, нахмурившись, заслышав глухой гул голосов из главной залы, где проходил съезд. Надо бы панну поскорее к паненкам отвести да пойти послушать, о чем так шляхта гудит. День близился к концу, и было удивительно, что так долго затянули с выбором.

Казалось, волнение затронуло всех и каждого в Замке. Даже паненки сидели тихо в покоях Ксении, молча вышивали свои работы. И Малгожата, смешливая Малгожата, не улыбнулась, заметив, как в покои входит Ксения, была немногословна, то и дело поджимала губы и прислушивалась к звукам в Замке.

Это состояние вдруг передалось и Ксении. Переменив платье, она долго не могла занять себя делом — ходила из угла в угол, то садилась за работу, то бросала ее. Ей вдруг до боли захотелось увидеть Владислава, укрыться в его объятиях, почувствовать биение его сердца под своим ухом, прижав голову к его груди. Она узнала, что Мария не выходила из своей комнаты этим днем, и решилась ее проведать, наказав тотчас разыскать ее, когда пан выйдет из залы, когда наконец шляхта примет решение.

Мария лежала в постели, бледная, перепуганная теми болями, что нежданно прихватили низ живота этим утром, но видеть Ксению была рада и отмахнулась от ее извинений за обиду, что та нанесла ей давеча. Они долго говорили, незаметно для самих себя, вернувшись в воспоминаниях в прошлое, когда проводили этот день вместе с родичами своими, празднуя святой праздник.

— Ты скучаешь по своему роду? По отчей земле? — спросила Марию Ксения.

— Не часто. Ныне у меня другая жизнь. Что толку воскрешать былое? — ответила ей та, поглаживая круглый живот. Ей вовсе ни к чему было вспоминать прошлое, в том она не кривила душой. Что было в былом? Только худое — побои тятеньки, тяжелая работа по дому и в поле, а потом и вовсе скит, где ей было суждено таять со временем, хороня свои желания и тоску по иной жизни. Тут же, ныне она счастлива — у нее есть супруг, которого послал ей Господь за все муки, перенесенные той страшной ночью, у нее будет скоро первенец, что так рьяно порой толкался в животе. — Что толку вспоминать о худом, когда перед глазами такая благость?

Проговорила и обернулась к Ксении, желая узнать ее суждение о том. Да только молчала Ксения, погрузившись в сон, уронив голову на скрещенные на поверхности постели руки. Она не спала пару ночей, проведя их за молитвами и в храме на службе, оттого даже сама не заметила, как легко соскользнула в сон. Даже не в сон, а некую дрему, обрывочную, странную. Мелькали перед глазами лица Ежи, бискупа и священника православного храма. Слышались обрывки фраз, отдельные слова.

«…не дано Господом. Только подобное создает подобное..», говорил епископ холодно. «…нет будущего общего у пана Заславского и панны из земель Московии», вторил ему священник. А Ежи отчего-то настаивал яростно: «Коли шляхтич клялся в верности, то верен будет до самого конца. А коли шляхтич полюбил, панна, то на всю жизнь, до гробовой доски. Запомни это, панна, запомни!» А когда ее уже трясли за плечо, пытаясь пробудить от этого беспокойного сна, вдруг снова прошептал в самое ухо отец: «Сердцу своему верна будь…»

— Панна! Панна! — приговаривала Малгожата, сжимая ее плечо. — Панна! Панна просила позвать ее, когда шляхта разъезжаться станет.

Ох, как тяжело же было подниматься на ноги, затекшие от неудобной позы! Как гудела протестующе голова, и резало в глазах при взгляде на яркое пламя свечей! А потом Ксения поняла, что это гул вовсе не в ее голове, что со двора идет, несмотря на толстое стекло окна. Так и есть, убедилась она, выглядывая, шляхта уезжала из Замка. Паны что-то бурно обсуждали, ожидая, пока с подзамча приведут оседланных коней, пока соберутся в дорогу гайдуки, что приехали с некоторыми из них.

Ксения вытерла внезапно вспотевшие ладони о бархат подола платья, решительно направилась прочь из спаленки Марии. Малгожата едва успевала за ней быстрым шагом.

Световой день подошел к концу. Зимние густые сумерки медленно вползали в Замок, наполняя коридоры тенями, заставляя Ксению напряженно вглядываться перед каждым шагом, чтобы не оступиться и не упасть на каменный пол. Тяжелое дыхание спешащей следом Малгожаты придавало этим теням, окружающим Ксению, пугающей мрачности.

Когда Ксения наконец спустилась в залу из башни, где были покои Марии, та была почти пуста. Только холопы оглянулись на нее, занятые тем, что поджигали свечи в подвесных светильниках, прогоняя прочь прокравшуюся вместе с сумерками темноту. Показалось ли ей или они действительно скользнули по ней теми же взглядами, что она встретила, впервые перешагнув порог Замка? Смесь холода, неприязни и… да, именно осуждения.

Она не стала спрашивать слуг о Владиславе, зашагала прочь, путаясь в подоле платья, сжимая руки в волнении. Именно оно гнало ее прочь ныне так стремительно, именно оно заставляло сбиваться дыхание.

Владислава Ксения встретила во дворе. Он принимал из рук конюха поводья своего валаха, другой рукой уже ухватившись за луку седла.

— Владислав! — окликнула его Ксения, сбегая по ступенькам во двор, едва не поскользнувшись на ступенях, покрытых кое-где тонкой коркой льда. Он вздрогнул от ее окрика, будто не ожидал его услышать, будто позабыв о том, что она должна быть в Замке. Оглянулся, и Ксения замерла на месте, скорее сердцем чем зрением разглядев в нем скрытую боль и обиду, но быстро опомнилась, подошла к нему, тронула бархат рукава его жупана.

— Владислав! — прошептала она. Губы его дрогнули, словно хотели улыбнуться, да не смогли. Слишком сильна была та смесь эмоций, что разрывала ныне сердце.

— Я проедусь, — глухо сказал он, снимая ее пальцы с рукава. — К ужину вернусь…

А потом, не дожидаясь ее ответа, отстранился, занял место в седле валаха, аккуратно придерживая того, чтобы не задеть ненароком Ксению, стоявшую подле, развернул коня и быстро выехал в ворота брамы. Она смотрела в его удаляющуюся спину, такую неестественно прямую, и только потом сообразила, что он уехал без плаща и шапки, в одном жупане, перехваченном широким поясом, а с неба уже начинала падать мелкая снежная крупа, грозя превратиться со временем в играющую метель.

Мороз уже добрался и до самой Ксении, прихватил руки и ноги через бархат платья, пробежался холодком по спине. Она обхватила себя руками, пытаясь удержать ускользающее тепло, развернулась к ступеням и замерла на миг, поймав на себе внимательные взгляды. Челядь, суетящаяся во дворе, помогающая отъезжающим панам, шляхтичи, уставившиеся на нее безо всякого стеснения, Магда, быстро скрывшаяся в проеме двери. И епископ, наблюдающий за ней сквозь узкую щель в приоткрытом окне комнаты на втором этаже.

Холод, неприязнь, осуждение…

Ксения сразу поняла, что случилось этим днем, отчего она снова стала так нелюбима теми, кто еще недавно улыбался ей открыто, кто еще недавно был так любезен с ней. Когда-то Малгожата сказала ей, что случись что, вся челядь, шляхта и хлопы встанут горой за своего пана. И так же будут яростно ненавидеть ту, что принесла ему только горе и страдания.

— Панна замерзнет на морозе, — шепнула ей в ухо Малгожата, накидывая на плечи плащ, подбитый лисой. Ксения позволила опустить на голову капюшон, укрываясь от снега, ставшего падать на землю более крупными хлопьями, окружаясь в каком-то медленном танце.

— Ты тоже ненавидишь меня, Малгожата? — спросила она паненку, но ушла, не дожидаясь ответа, чувствуя, как каменеет сердце, наполняясь мукой сердечной боли. Она поднялась на стену, остановилась в своем излюбленном месте на открытой площадке, не замечая ни ветра, пытающего сорвать с нее плащ, ни снега, что так и норовил попасть в глаза.

За спиной тихо скрипнула дверца. Спустя некоторое время подле Ксении встала грузная фигура Ежи, длинные усы которого вмиг были запорошены снежными хлопьями. Она даже головы в его сторону не повернула, никак не обозначила его присутствие подле себя. Только спустя время, когда сердце уже не так резко сжималось, наполняя нутро острой болью, сбивая голос, смогла проговорить:

— Они не выбрали его…

— Нет, панна, не выбрали. Новый подкоморий поветовый — старый и дряхлый пан Шибкевич, — Ежи прикусил кончик одного из усов, как делал это обычно, волнуясь. — Мудро шляхта решила. Пан Шибкевич лежачий уже второй месяц, скоро Господь его к себе приберет. А там и новые выборы… Но зато знатно пану Владиславу показали свой гонор, знатно…

Он вдруг развернулся к ней, и она взглянула на него, отводя край капюшона, обитого пышным мехом лисы. Из-за снега, падающего с темного неба, она не могла разглядеть выражение его лица, хотя стоял он близко к ней — при желании мог протянуть руку и тронуть.

— Шляхта шибко недовольна, что пан Владислав хочет поставить выше их схизматичку, а что хуже — московитку. Для них все должно быть, как в Московии ныне, что под Жигимонта легла. Не может быть московитка выше шляхты, никак не может, — Ксения промолчала, признавая правоту его слов, только губу прикусила, чтобы крик сдержать, что так и рвался из груди. — Ты губишь его, панна! Губишь, сама того не желая. Как тогда едва не утянула в ад, в Московии, когда Северский его взял в полон. Из-за тебя в него Владислав попал, пойдя на поводу сердца своего, забыв о разуме. Ты спасла его тогда от незавидной участи, вырвала из рук лиходейки с острой косой. Готова ли ты снова помочь Владиславу? Снова уберечь от гибели?

— Гибели? Владиславу угрожает гибель? — встрепенулась Ксения.

— Ты много не ведаешь, панна. Ты будто в своем мирке живешь том, московитском. Но тут же… тут не все так просто. Люди привыкли к тебе, но не могут свыкнуться с твоей верой, не могут выкинуть из головы те толки, что ходили по землям со двора во двор. Владусь оглупел от любви к тебе и совершает один промах за другим, потворствуя замыслам пана Юзефа. Ты мечешься между верой своей и паном, а он так же рвется на куски между тобой и землями своими, почетом, родовой честью. Нельзя сохранить что-то одно, не потеряв другого. Только вы того не понимаете, будто кутята слепые.

Ксения не желала слушать снова нравоучения по поводу собственной судьбы. Только одно занимало ее ныне — слова Ежи об угрозе жизни Владислава. Потому она и прервала его, попросила изложить поскорее то, о чем начал речь вести.

— Изволь, панна, скажу тебе. Нынче Владислав ясно понял, что шляхта может и не оказать той поддержки, которую он ждет от них в тяжбе с братом. Да, они уважают его самого, его силу, но принять ту, что им так навязывают ныне в ущерб интересам ординации, не могут, не желают. Оттого и показывают свой гонор. Панна Острожская должна была принести и земли, и казну, и мощь Острожских в случае нужды, а таковая непременно настанет, едва казачье быдло снова на границы придет. Заславские били казаков и сильно били, гнали их далеко от границ, но только в союзе со своим соседом. Шляхта не понимает, отчего пан Владислав так открыто пренебрег своими обязанностями. Ведь это его обязанность поддерживать мир на границах, чтобы его шляхта жила в мире и покое. А коли Владислав еще и против церкви пойдет за тебя, то тут уж…

— Против церкви? Владислав решил закон переменить на греческий? — замирая сердце, спросила Ксения. Неужто воистину, желая соединить с ней руки в храме, Владислав готов пойти на то. Но нет, Ежи уже качал головой, опровергая ее слова.

— Панну в ведовстве обвинили. Не ведаю, как в Московии, но в наших землях хоть и редко, но жгут ведьм огнем. По навету тайному приедет в Замок рано или поздно святая инквизиция. А она такие средства пользует при следствии, что не только сам, и но близких своих ведьмаком наречешь. Владислав не отдаст тебя в их руки, это даже гадать не надобно. Пойдет против церкви святой, разрывая с ними отношения, лишая себя открыто поддержки дяди. Что тогда будет, панна может подумать или ей все же сказать надо? Панна помнит охоту давешнюю? Помнит лебедя? Видно то знаком панне было, не иначе.

Ксения закусила губу, моментально воскрешая в памяти тот эпизод на охоте, когда соколы кречеты шляхты спикировали с высоты не в лес на зайцев, а на большую белую птицу, что отчего-то осталась на замерзшем озере. Причина, по которой лебедь не улетел, вскорости стала видна, когда завязался ожесточенный бой между хищниками и красивой гордой птицей. Лебедь не улетал, прикрывая своим телом узкую расщелину в толстом стволе ивы, росшей прямо у воды. Там, пряталась лебедка, видно осенью получившая увечье, оттого не имевшая никакой возможности улететь со стаей в более теплые места. Это открылось, только когда изрядно окровавленный лебедь пропустил атаку сокола, и тот сумел-таки достать ту, что так отчаянно закрывала собой птица.

Они погибли оба — пара дивных белоснежных птиц. Шляхтичи не отозвали хищников, несмотря на крики и просьбы паненок, на глазах которых разворачивалась эта драма, вызвав тем самым бурю слез и упреков в свой адрес. Ксения в тот день долго не могла прийти в себя, ощущая в душе некую тоску, отголосок неясного предчувствия. И вот ныне она поняла, почему так неспокойна была тогда ее душа.

Лебедь не бросил свою подругу, предпочтя до последнего вздоха драться с хищниками. Так и Владислав никогда не оставит ее, даже под угрозой собственной гибели.

— Он никогда не позволит мне уйти, — со слезами в голосе произнесла Ксения, вспоминая лицо Владислава, когда он уезжал ныне со двора. Его боль. Его горечь. Его растерянность. — Я на все готова, лишь бы он был счастлив. На все, клянусь тебе в том! Но только как? Ведь он отыщет меня везде, где бы я ни скрылась. Ты ведаешь то.

— Ведаю, — кивнул Ежи, а потом добавил то, что заставило Ксению вмиг похолодеть от ужаса. Только ныне она поняла, что за пеленой снега они не видны ни из окон замка, ни со сторожевого поста на браме. А место, на котором они стояли, было местом гибели панны Элены, что разбилась насмерть, упав с высоты крепостной стены. — Панна должна уйти туда, откуда нет возврата, где пану никогда не отыскать ее. Панна должна умереть!

1. Хороший сосед — большое благо (лат.)

2. Повод к войне (лат.)

3. Однажды мне все бываем безумны (лат.)

4. Неисповедимы пути Господни (лат.)

5. Долготерпение торжествует (лат.)

6. Старое традиционное название соли

7. Лиса меняет шерсть, но не нрав (лат.)

8. Узы брака (лат.)

9. Надежный человек (лат.)

10. Да будет угодно это Господу (лат.)