Только безумец будет скакать сломя голову через лес, рискуя быть сбитым какой-либо из ветвей, что тянулись со всех сторон к всаднику, и вылететь из седла, при этом имея возможность сломать себе хребет или вовсе свернуть шею. Или лошадь могла споткнуться, запутаться ногами в пожухлых листьях, что так и взлетали из-под копыт ныне, зацепиться за сучья, которые предательски прятались под ними. Только безумец или отчаянный беглец, пытающийся спасти свою шкуру от неминуемой расплаты.

Слезы снова навернулись на глаза, когда позади раздалось пусть тихий пока, но такой отчетливый лай собак, улюлюканье охотников. Знать, спустили гончих с привязей, знать, охота идет не на зверя ныне.

Зачем она сделала это? Зачем поехала в Бравицкий лес, рискуя быть обнаруженной? Зачем так подставилась ныне под удар, выпуская эту злосчастную стрелу? Когда наконец она будет думать и только после делать? Когда разум сможет обуздать ее натуру, которая, как казалось еще недавно так слепо покорялась ему?

Лай раздавался все ближе и ближе, словно собаки летели на крыльях, право слово, а их ноги были длиннее и быстрее лошадиных. Где же этот ручей? Она точно помнила, как переводила Ласку через воду, даже подол длинной юбки намочила, и теперь тот тяжело лежал на ногах, некрасиво свешивался вниз. Вода поможет сбить с толку собак, ее когда-то научил тому Лешко, он многое рассказал ей и зверье, и о лесной чаще.

Лешко… Должно быть, он ныне недоумевает, куда она делась со двора корчмы Рыжего Авеся. Только-только стояла рядом, когда обсуждали очередную продажу браги и пива, которые поставляла винокурня пана Смирца на столы корчмы, и вот исчезла бесследно, ускользнула, растворяясь, как туманная дымка в этот осенний день, как только услышала слова рындаря.

— Пан Лешко, клянусь всеми святыми, разбили вадзянку {1}! Нет ее у меня, — мял шапку в руках усатый корчмарь. Это было обычным делом — когда привозили новые бочки с хмельными напитками, прежние, пустые и чистые, забирали на винокурню. Своего бондаря у пана Смирца не было, а брать со стороны большие бочки было совсем невыгодно. — Приехали прошлого дня на двор паны с паненками, остановились по пути в Лисий Отвор. Паны вдруг силами стали меряться — кто вадзянку далее прокатит полную, вот и разбили ее ненароком. Столько пива в землю ушло! Пусть пан Лешко не серчает, старый Авесь заплатит урон.

— Авесь заплатит! — процедил сквозь зубы Роговский, играя плетью, за которой неотрывно наблюдал рындарь — то сворачивал ее, то снова щелкал, взбивая песок, которым был посыпан двор корчмы. — У Авеся есть монеты?

— Есть, пан, есть, — радостно закивал рындарь, полез за ворот овчинной безрукавки, достал кошель и стал развязывать его трясущимися пальцами. — За панов щедро уплатил пан магнат, даруй Господь ему долгих лет здравия и жицця. Но разве ж диво то? Это ж пан Заславский. У них все в роду такие — только по справедливости живут, только по ней.

— Заславский? — вдруг повернулась к рындарю до того рассеянно разглядывающая птиц, что летели слаженным строем в теплые края, убегая от поступающей все ближе и ближе зимы, пани Кася. Рындарь уже хорошо успел узнать ее — она всегда приезжала вместе с паном Лешко и что-то записывала в свои свитки тонким пером, которое вместе с чернильницей носила в торбе, перекинутой через плечо. Да и кто не знает пани Катаржину в этих краях? Пани Касю, как ее звали за глаза. Маленького роста, стройная и тонкая, словно молодая березка, но такая суровая чуть что не по ней!

— Пан Владислав Заславский? — переспросила пани Кася, и рындарь закивал.

— Приехал, знать, в угодья свои. Давненько туточки Заславские не были, давненько. Только его человек тут жил, хлопы шептали, пани Патрысю под замком держал. Видать, было за что запереть ее тут…

Он что-то еще говорил Лешко, кивая головой, при том совсем не сбиваясь со счета и перекладывая серебряные трояки {2} на деревянную крышку одной из бочек, что еще не погрузили в телегу, которая увезет те на винокурню пана Смирца. Лешко сосредоточенно наблюдал за передвижением серебра из кожаного кошеля в стопку, растущую у него на глазах. Он плохо считал и почти не умел читать и писать, предоставляя это дело Касе, что так быстро пересчитывала монеты, будто была рождена не шляхтянкой, а менялой из Моисеева племени. Потому он скоро сбился и просто стал смотреть, как Авесь выкладывает серебро, надеясь, что Катаржина проверит все после. Но когда Лешко обернулся спустя время назад, где еще недавно у телеги стояла пани, то обнаружил, что ее нет. Ее не было ни во дворе корчмы, ни за высоким плетнем. Не видно было ее и на улочке деревни, ни за ее пределами — на открытом просторе убранных полей. Как и лошадки пани Каси — белой тонконогой Ласки, что купили три года назад на ярмарке в ближайшем граде.

А пани уже пробиралась медленно через Бравицкий лес, аккуратно ведя свою лошадку между стволов деревьев, следуя за своим сердцем, что толкнуло ее сюда и так и манило к каменному дому на большой лесной поляне, окруженному высоким деревянным забором. Она видела этот дом прежде, приезжая в этот лес поохотиться вместе с Лешко. Это было непозволительно, ведь лес принадлежал магнату, и охота в нем была запрещена, особенно на статных оленей и больших зубров, и им пришлось бы заплатить немалый штраф за свою добычу, коли поймали их здесь с ней в руках. Но именно это ощущение непозволительного и гнало сюда Роговского. А вот Ксения ехала в этот лес всегда по другим причинам — вдруг когда-нибудь она нежданно столкнется тут с Владиславом?

Но пан ординат не приезжал ни единого раза за все эти годы в Лисий Отвор, а потом Ежи, узнав о вылазках Лешко и Ксении, категорически запретил им соваться в Бравицкий лес, поведав Ксении, что за высоким забором и плотно затворенными створками ворот бывает Добженский. Не приведи Господь попасться тому на глаза!

Но до охотничьей усадьбы Заславских Ксения так и не доехала, расслышав голоса и громкий хохот, что неожиданно разорвали тишину осеннего леса где-то справа от нее. Она спешилась, привязала Ласку к тонкому стволу молодой осины, предварительно замотав ей морду своим узким поясом, чтобы ржание не выдало ненароком охотникам присутствие другой лошади в лесу. А потом пошла на звуки, доносящиеся из-за зарослей орешника, даже не думая о том, что может быть замеченной кем-либо. Только одно вело ее вперед упрямо — желание увидеть его лицо, любимые черты, которые она так часто воскрешала в своей памяти, боясь позабыть.

Ей повезло. Шляхтичи и хлопы были так заняты предстоящим гоном, что не смотрели по сторонам, и никто не заметил фигурку в темно-бордовом суконном платье и лисьей безрукавке, так слившейся с осенней листвой орешника.

Ксения сперва заметила Добженского. Его было сложно не заметить — ворох пестрых платьев и самых разнообразных головных женских уборов окружал его. Он любил женское внимание и открыто наслаждался им, словно питая свое «Я» этим тихим обожанием и взглядами украдкой, невольно усмехнулась Ксения. Но лиц своих паненок она не увидела среди них и слегка огорчилась — было бы любопытно поглядеть на них ныне, спустя пять лет.

А вон и Ежи, хмурый и явно недовольный этой поездкой в лес, что стоит всего в паре десятков верст от его вотчины, где он скрывал надежно свою страшную тайну. Присел, прислонившись спиной к широкому стволу, и кидает короткий нож в сырую землю, стараясь не задеть носки собственных сапог. О Святый Боже, неужто это Влодзимеж подошел к нему, едва не ахнула Ксения с трудом узнавая в заметно погрузневшей фигуре в жупане горчичного цвета того статного пахолика, что когда-то стал мужем Марии, бывшей белицы лесного скита.

А потом отвлеклась от фигуры ловчего, когда вдруг от женского кружка отошла одна из паненок в богатом платье багряного цвета, так красиво облегающем тонкий стан и подчеркивающем высокую грудь. Ксению кольнула мимолетная зависть при виде этого красивого платья и плаща, этих украшений и богатого аграфа на шапке с отделкой из лисьего меха. Она сама давно не носила подобных вещей, только простые суконные или из тонкой шерсти платья, а то и вовсе порой одевалась как Збыня — простую рубаху, юбку да безрукавку. Только рантух Ксения давно сняла с головы, несмотря на все упреки и уговоры Ежи и Эльжбеты. Он слишком ей напоминал то время, когда она носила тяжелый убор московитской боярыни, скрывая свою сущность под одеждами, подавляя себя самое. Теперь она не такая, как прежде, она иная.

А потом сердце остановилось, а уши перестали слышать, словно на Ксению нежданно навалилась глухота, когда паненка подошла к одной из сосен на окраине лесной поляны. Сначала Ксения не узнала шляхтича, которого прежде не заметила на поляне и к которому и приблизилась пани в платье цвета багрянца. Он держался в стороне от всех, стоял, прислонившись плечом к стволу сосны и задумчиво рассматривал собравшихся на поляне. А может, и не рассматривал — вон как пристален взгляд. Так смотрят и не видят, погружаясь целиком в свои мысли.

Владислав! Ксении даже показалось, что она крикнула это в голос, едва увидела его там, у сосны. Сдавило в груди, словно кто-то ударил, лишая дыхания. Голова закружилась на миг. Владислав!

Это действительно был он. Высокий и статный, он совсем не изменился ни фигурой, ни лицом за эти годы. Словно и не было их. Только наметилась над верхней губой полоска тонких коротких усов, будто Владислав никак не мог решиться — оставить те или убрать. Да и взгляд стал иной — тяжелее, темнее. Такой взгляд с головой выдавал, что промелькнувшие месяцы и годы приносили больше горестей, чем счастья. И именно этот взгляд — холодный и отстраненный — так пугал Ксению прежде.

Владислав, моя лада, мое сердце, мой коханый… Сердце билось в груди, как бешеное, а тело стала бить мелкой дрожью. Пальцы вдруг вспомнили, какова на ощупь его кожа — такая мягкая и в то же время такая жесткая от темнеющей щетины. Как же Ксении хотелось коснуться его сейчас! Вдруг вспомнился другой лес и другие сосны вокруг. Посиневшие от сока ягод черники губы, что только недавно терзали ее рот. Темные глаза, горящие огнем страсти, которая кружила обоих в своем ослепляющем вихре. Заныло в животе при этих воспоминаниях, стало жарко при мысли о том, что тогда происходило у сосны в лесу Московии.

Владислава действительно погладили по щеке, а потом игриво пробежались пальчиками по его шее. Это сделала именно та пани в платье цвета багрянца, которой недавно так завидовала Ксения. А когда Владислав не отстранился, как ожидала Ксения, а наоборот подался навстречу этой женщине, обнял ее за талию, прижал к сосне спиной, у которой стоял, то и вовсе вспыхнуло груди обжигающее пламя ненависти, туманящее разум, застилающее глаза красной пеленой ярости.

И снова Ксения едва не закричала в голос, видя происходящее на поляне. Что это за паненка? Откуда она? И почему так свободна с Владиславом? Где пани жена его? Оставил в Заславе, чтобы развлечься с этой рыжей? Если так, значит… значит, эта паненка дорога ему, и дорога настолько, что уехал прочь от законной жены, чтобы насладиться присутствием этой… этой…

А после все мысли улетели из головы, оставляя только слепящую ярость и жажду крови, когда Владислав стал жадно целовать женщину в багряном платье. И это касание губ, и движение руки, сдавившей через бархат округлую грудь, причиняли неимоверную боль Ксении. Словно кто-то ударил наотмашь, лишая сознания и ясности мысли. Она резко выпрямилась, зажимая рукой рот, чтобы не закричать возмущенно, остановить Владислава, чтобы он прекратил эту муку для нее, чтобы сердце прекратило так сжиматься, мешая свободно дышать полной грудью. Больно ударил в поясницу самострел, висящий за спиной на кожаном ремне.

А затем все творилось, будто не она делала, будто кто-то водил ее руками, как тех кукол, что Ксения видела у потешников на ярмарках. Достается из-за спины самострел, маленький и удобный, его сделали по заказу Ежи специально для нее, ведь обычные ей ни в жизнь было не зарядить, даже держать в руках тяжело было. Потому так долго болели руки после дней обучения стрельбе, о котором она просила Лешко после рождения Анджея.

Потом вставляется тонкая стрела, одна из тех, что тоже делает специально для нее Роговский — короче, чем обычная, с перьями совы в оперенье. Заряжается пусковой механизм. Странно, Ксении было нелегко всегда зарядить самострел, несмотря на то, что он сделан специально для ее руки, но нынче же она даже не ощутила сопротивления механизма.

Ксения не стала убивать рыжую, как ни вопило об этом сердце, как ни требовала крови ненависть к этой женщине. Пустила стрелу в ствол, целясь специально между пальцами Владислава, в глубине души даже ожидая, что он шевельнет рукой, и стрела попадет прямо в ладонь, пригвождая намертво в дереву, разрывая мышцы. Когда-то он сам сказал ей, что за измену он лишит правой руки того шляхтича, что станет его соперником. Так пусть сам примет кару за это!

Нет, она не винила рыжую, что попалась на обаяние Владислава, Ксения и сама когда-то была так заворожена блеском его темных глаз, что перевернула свою жизнь с ног на голову. Он виноват в измене, только он! Она отпустила его из своей жизни в объятия жены, но никак не другой. Той, что место хотела бы занять сама, и заняла бы, не даруй она тогда пять лет назад жизнь сыну. Это она должна быть там, на поляне, под руками Владислава. Она, а не рыжая!

Только потом, когда палец уже нажал на курок, Ксения вдруг осознала, что нет причины для обид и обвинений. Она мертва для него. Она ушла когда-то из его жизни. Нет ни обязанностей более друг перед другом, ни долга верности. Между ними нет отныне ничего…

— Кася! Кася! — окликнул вдруг ее голос Лешко. Задумавшись, она даже не слышала, как он подъехал к ней, вслушиваясь в голоса и лай собак, что она несла за собой.

— Лешко! — выдохнула Ксения, придерживая лошадь. Слезы тут же градом хлынули из глаз, а былое хладнокровие, с которым она уходила от погони, тщательно следя за тем, чтобы не сломать ветви и дать отличный след преследователям, куда-то улетучилось.

— За тобой? — коротко спросил он, и она кивнула растерянно. Более он ничего не спросил, только достал из-за пояса кисет с табаком и, отсыпая в ладонь, горсточку за горсточкой осыпал табаком одежду Ксении и натер им копыта Ласки. Потом быстро проехался вокруг, все также напряженно вслушиваясь в звуки, идущие издалека, рассыпая остатки табака тонкими дорожками. Хорошо, что кисет был полон! Только прикупил табака недавно, словно знал, как пригодится он беглецам ныне.

А потом они долго по приказу Лешко петляли в лесу, запутывая собак, если те все же сумеют взять след, не собьются на резкий запах табака. К ручью так и не свернули — Лешко объяснил, что скорее всего, именно там, на берегах этой узкой протоки, и попытаются поймать свою добычу охотники. Ксения была благодарна ему не только за то, что увел от погони, спустя время затерявшейся где-то в лесной чаще, но и за то, что молчал после, провожая ее в вотчину Ежи. Но поглядывал из-под мехового околыша украдкой, явно дивясь ее бледности, ее растерянности, пытаясь отыскать их причину, а также найти ответ на вопрос, зачем она поехала в Бравицкий лес, гоня Ласку, как безумная.

Лешко наблюдал, как Катаржина быстро спрыгивает с лошадки перед крыльцом дома, как ловит в объятия сбежавшего по ступенькам Анджея, прыгнувшего ей в руки прямо с самой высокой ступени, зная, что мать поймает, а если не устоит на ногах, ее удержит пан Лешко, стоявший за ее спиной. Это была их давняя игра, и Роговский открыто радовался ей, когда пани Кася отшатывалась назад под напором этого прыжка, когда прислонялась на миг своей спиной к его груди, а он удерживал ее, кладя свои большие ладони на ее тонкие руки.

Но сейчас Катаржина не улыбалась, а отчего-то так крепко прижала к себе мальчика, целуя его светлые, почти белые волосы, лицо и даже уши, невзирая на его протесты. А когда тот вдруг вывернулся из ее рук, смущенный внезапным приступом матери, с укором «Я же панич, мама! Панич, а не девица!», устало опустила руки и выпрямилась, глядя, как сын подбегает к Лешко и просится тому на плечи «Коника, пан Лешко! Коника!» Обычно она не была против этой игры — Лешко сажал маленького Анджея на плечи и катал по двору, подпрыгивая, встряхивая мальчика, и тот заливисто смеялся, но сейчас она вдруг вцепилась в плечи ребенка, остановила его на полпути и крикнула Збыне, чтобы та увела панича со двора, мол, холодно становится, вечер же.

— Что с тобой, пани Кася? — спросил ее Лешко, вглядываясь в ее лицо, уже почти скрытое от нее за сгущающимися сумерками. — Ты сама не своя нынче? Перепугалась этому гону?

А потом сам же и ответил на него в мыслях своих — нет, не могла испугаться этой погоне Катаржина. Он убедился, что дух ее довольно силен для того, знал уже, что редко чего боится эта маленькая стройная женщина с золотыми косами.

Как-то, едва минул год с тех пор, как пани Кася получила самострел от Ежи после долгих споров и уговоров, поехали на охоту в ближайший лесок, что окраине земель пана Смирца был. Тогда один из охотников случайно провалился в медвежье логово, разбудив этого хозяина леса. Их было мало: всего-то мужиков — Ежи, Лешко, шляхтич с соседней вотчины да пара холопов во главе с лесником.

И Ксения. Именно она, такая хладнокровная, такая спокойная перед лицом разъяренного зверя, уложила двумя меткими выстрелами медведя — один в глаз, другой в сердце, заслужив себе ими невиданную славу в местных землях. С тех пор никого не удивляла эта маленькая фигурка на белой лошадке с самострелом за спиной. Лешко и Ежи научили ее всему, что могли передать женщине, и порой даже сами завидовали ее острому глазу, ведь первый плохо видел вдаль с рождения, а второй по старости. Как же лихо била пани Кася из своего самострела, что любо дорого на охоту с ней идти!

— Пойдем, Лешко, в дом, — вздохнула в ответ Катаржина. — Умаялась я за день, да и поесть не мешало. Не удастся то, когда отец на двор приедет.

Что там произошло в лесу, гадал Лешко за ужином. Даже при скудном свете свечей, что стояли в плошках на столе, он видел, как бледна Катаржина, как рассеянно слушает лепет Анджея, что ест кашу из гречихи, сидя на ее коленях, как часто ворошит тому волосы и целует в затылок. И как вздрагивает при каждом звуке, что доносится со двора, Лешко тоже подмечал.

Скоро за окном стало совсем темно, хоть глаз выколи. Збыня по знаку пани увела панича в спаленку матери, чтобы уложить того на ночной сон, предварительно рассказав тому сказания, которые, казалось, еще недавно шептала, укладывая собственную дочь. Ныне же Марыся уже вон какая девица стала! Скоро под венец отдавать. Да только та глаза свои бесстыжие отвести от пана Лешко не может, а так огляделась бы по сторонам, может, кого их хлопцев-то и выбрала.

— Со мной ступай, Марыська! — сурово сказала Збыня дочери, уводя из гридницы панича, ткнув дочь, стоявшую у печи в бок. — Перину пани взобьешь, покамест я панича умывать буду. Не стой тут столбом, не намазано медом тут — нечего и прилепляться!

Но не суждено было Лешко задать тот вопрос, что так и крутился на языке. Недолго они были одни с Катаржиной в гриднице. Со двора донесся тихий шум, заставивший пани резко выпрямиться, стукнула дверь в сенях, а после с грохотом распахнулась дверь гридницы, впуская вместе с мужской фигурой холод поздней осени. Ежи, даже не сняв шапку с бритой головы, резко прошел в гридницу и взмахнул рукой. Прежде чем Лешко успел подняться с лавки, сообразив, что к чему, угрожающе тихо просвистела плеть и опустилась на спину Катаржины. Второй раз ударить себя она не дала — успела ухватить за плеть, задержала ее, замотав на ладонь. Благо, Ежи бил не для того, чтобы причинить боль (хотя кожа под платьем и рубахой загорелась огнем на месте удара), а для того, чтобы наказать.

— Ты! — прошипел Ежи, резко притянув на себя ее, и она поехала по скамье к нему, сбивая суконный полавочник. Лешко вскочил на ноги, но куда ему дотянуться до них через стол? — Ты как посмела?! Разума лишилась последнего? Погубить его желала? Из-за бабской своей ревности?

— Я никогда не промахиваюсь, ты же знаешь! — таким же тоном ответила ему Катаржина, глядя в горящие яростью глаза. — И как я могла убить его…?

— А коли б он голову поднял? А?! Не подумала, верно? Снова ум за разум зашел, а сердце наперед пошло?

Она отвела глаза, признавая его правоту, и Ежи тут же словно сник, будто гнев испарился из него, ушел прочь. Он аккуратно вытащил плеть из ее ладони, размотав тонкую кожу, оставившую красную полоску на ее коже, а потом вдруг прижал к себе ее, коснулся губами ее затылка.

— Прости меня! Погорячился я. Но и ты виновата. Что это в Бравицах было? А коли б нагнали?! Я чуть сердце свое не потерял, пока ехал по твоему следу. Думал, все, конец нам с тобой, — тихо проговорил Ежи, а потом взглянул из-под бровей на стоявшего по другую сторону стола шляхтича. — Ты увел? Как ты позволил ей ехать в Бравицкий лес? Неужто не слыхали, что охота там?

— Не кори его, — вступилась за Лешко тут же Ксения, отстраняясь от Ежи. — Нет его вины в том.

— А чья в том вина? Для чего он с тобой ездит? В очи твои голубые глядеть?! — снова вспылил Ежи и сжал плечо Ксении так, что она поморщилась невольно. Лешко тут не смог стерпеть — обошел стол и встал подле Ежи, глядя на него исподлобья.

— Отпусти ее.

— То что это? — деланно удивился Ежи, убирая руку с плеча Ксении. Теперь он выпрямился напротив Лешко, заложив большие пальцы рук за широкий пояс и широко расставив ноги. — Ты то мне говоришь? То ж моя дочь. Пожелаю смертным боем колошматить буду, пока дурь не выбью. И никто мне не указ. И никто поперек моей воли не встанет!

— Я встану! — тихо произнес Лешко с явной угрозой в голосе. Ксения тут же вскочила на ноги, почувствовав, как накалился воздух в гриднице, схватила за рукав жупана Ежи, пытаясь удержать его от лишних слов, одновременно приказывая взглядом Роговскому замолчать. Неужто он не видит, как зол Ежи ныне, что не забыл тот еще те эмоции, что душу рвали днем? Как два петуха на дворе, право слово! — Я встану поперек твоей воли, коли нужда будет.

— То ты мне, сучий ты сын, говоришь? Мне? Тому, что дал тебе кров и пищу, когда ты приполз ко мне побитый казачьим быдлом? Ты по какому праву между отцом и дочерью встанешь, а? Может, ты не только за этой юбкой глядишь, но и под ней уже побывал, раз так смел ныне?

А потом резко оглянулся назад на Ксению, что покраснела и отвела в сторону взгляд в тот же миг. Вот оно что!

— Я прошу тебя, пан Юрась, — проговорил Лешко, заметив, как наливаются кровью глаза Ежи, как задергался правый ус. — Отдай за меня Касю.

Ежи кивнул коротко своим мыслям, пригладил усы, а потом вдруг рванулся к Лешко, схватил того за жупан и с силой бросил на пол, аж посуда на столе зашаталась. Закричала Ксения, попыталась остановить шляхтича, удержать от того, чтобы навалиться на обидчика, но не сумела, и Ежи стал бить по лицу Роговского. Открылась дверь спаленки, показалось удивленное лицо Збыни, а потом скрылось тут же с причитаниями. Этот вой, словно привел в чувство Лешко, не ждавшего нападения от старого шляхтича, оттолкнул тот с себя его, отбросил на пол, а сам на ноги вскочил, вытирая ладонью кровь с разбитой губы. Но Ежи тоже поднялся на ноги, отбросил руку Ксении, что пыталась остановить его, вынул из ножен саблю, лезвие которой блеснуло угрожающе в свете свечей.

— Ну, сучий ты сын, Лешко! Я ж как чуял… — с горечью произнес старый шляхтич прежде, чем метнуться вперед к Лешко, замахнувшись острым оружием. Ксения снова закричала, когда сабли лязгнули лезвиями, столкнувшись друг о друга в воздухе, а мужчины с яростью взглянули поверх этого стального перекрестия глаза в глаза. Разошлись, и снова замах, снова крест накрест лезвия легли. Заиграла кровь в жилах и у молодого, и старого, затмила ярость разум, заставляя снова и снова кидаться на противника, выпуская то напряжение, что накопилось за этот день в обоих. И только ледяная вода, обрушившаяся волной на обоих, остановила это безумие, охладила вмиг горячие головы.

— Чтоб меня черти взяли! — взревел Ежи, тряхнув головой. Мокрые усы повисли около губ тонкими полосками. — Катаржина!!!

Та только спрыгнула с лавки с деревянной ражкой {3} в руках, выплеснув на мужчин ледяную воду, что была приготовлена на утреннее умывание и грелась медленно подле печи.

— Негоже родичам, как псам друг другу в глотки цепляться, — холодно проговорила она. — Хотите кровь пустить — идите во двор да носы расшибите друг другу. А вот так…

Она бросила на пол ражку и ушла в спаленку, не сказав более ни слова, глухо стукнув дверью, показывая тем самым свою злость и недовольство тем, что увидела. Тут же из комнатки выскользнула бочком Збыня, ведя за собой дочь, и юркнула в другую дверь, как можно быстрее, чтобы не попасть под горячую руку панам. А сбитые с лавок суконные полавочники да посуду, что свалили со стола в пылу ссоры, она на место вернет позже, когда опустеет гридница, как и вытрет пол, поменяет половики.

— Пани Кася права, негоже нам кровь лить, — угрюмо произнес Лешко, поднимая с пола мокрую волчью шкуру, что упала с его плеч некоторое время назад. — Признаю, есть вина моя в том, что присох я к твоей дочери и никак не могу очи ее забыть. В голове и сердце она у меня, пан Юрась. И то давно. Отдай за меня пани Катаржину. Сам ведаешь — никому в обиду не дам ни ее, ни Андруся. Хребет любому сломаю за них.

— Ей решать то, не мне, — ответил Ежи, крутя ус. И добавил с горечью, так отчетливо различимой в голосе. — И когда только успел, а, Лешко? Я ж как чуял…

Но не стал дожидаться ответа, ушел к себе в спальню, громко стукнув дверью, как до того это сделала Ксения. Та вздрогнула, услышав этот стук, а потом бросилась к окну, чтобы убедиться, что разошлись они, не станут больше друг друга кулаками мять, что Лешко уехал к себе на двор. Задумалась на миг, не стоит ли ей пойти к Ежи да объясниться с ним, но потом отказалась от этой затеи. Довольно ему ныне волнений. Вот переспит ночь, улягутся его гнев и тревоги, тогда и поговорят они обо всем, что в душах ныне. Но не сейчас, когда так и бурлит кровь от переживаний, что этот день принес.

Она расшнуровала и стянула с себя платье, изрядно запачканное и измятое. Будет Збыне работы, подумала, доставая аккуратно из ушей тяжелые серебряные серьги — единственное, в чем не могла отказать себе ныне, красивые, пусть и недорогие украшения. Плеснула холодной воды из кувшина в маленькую балею, стала мокрой тряпицей мыть лицо, шею и грудь, вздрагивая, когда холодные капли скользили по коже ниже, под тонкую ткань рубахи.

Тихий плеск воды вдруг напомнил Ксении совсем другой вечер, когда так же скользила мокрая тряпица по ее коже. Только пальцы, что держали ее, были другие — большие мужские пальцы. Те самые, что нынче днем сжимали багряный бархат платья…

Ксения раздосадовано кинула тряпицу в балею, расплескивая слегка при этом воду вокруг, едва сдерживая слезы, что навернулись глаза. Когда-то она дала себе зарок, что не будет более плакать, что не будет тосковать, но разве сердце способно держать клятвы, что дает разум? Именно сердце потянуло ее нынче в Бравицкий лес, заглушая голос разума, который твердил, что былое нужно оставлять былому, никак иначе.

Разве не смирилась она с тем, что их пути с Владиславом разошлись? Разве не начала новую жизнь, совсем непохожую на прежнюю, в которой нет места отныне тоске по минувшему? Зато он так легко позабыл ее, будто и не было ее вовсе в жизни его прежде. Она бы простила ему то, случись это после его женитьбы, объяснила бы нежеланием тревожить покой супружеский. Но что придумать ему в оправдание на то время, когда еще холостым ходил?

Она не смогла найти ни одной причины, как ни пыталась это сделать. Оттого и болело сердце ныне, глухо ныло в груди. Он клялся, что никогда не забудет ее, что она — его душа, а сам… Другая паненка. Не жена, подле него ныне. Значит, эту выбрал по сердцу, а не по долгу. Именно сердце выбирало…

Ксения прикусила губу, пытаясь удержать глубокий выдох, но он все равно вырвался с негромким всхлипом. Слезы сорвались с ресниц, капнули вниз на обнаженную кожу в вырезе рубахи. Она прижала руку ко рту, чтобы не разбудить спавшего в ее постели сына, присела у скрыни, прислоняясь лбом к ней. Почему она до сих пор не может забыть прикосновение его рук и мягкость его кожи, сталь его мускулов под своими ладонями, тепло его губ и, Святый Боже, даже его улыбку и взгляд? Почему руки другого мужчины кажутся ей чужими, а мимолетное касание — сродни предательству того чувства, что когда-то так жарко пылало в груди?

— Я не могу… не могу, — прошептала она, сама не понимая, о чем говорит сейчас. О жизни без Владислава? А ведь она уже привыкла жить без него, растя сына, занимаясь насущными делами вотчины. Здесь, в землях Ежи, ей казалось, что даже дышать стало легче — никто не смотрел косо, когда она крестилась на восток, никто не говорил ни слова, встречая ее в маленькой церкви под единственным куполом-луковичкой. Да и сама она уже стала сродни людям, что жили здесь — приняла их уклад жизни, не чуралась их обычаев и законов, не шарахалась от латинян и евреев.

Эта земля стала ей родной. Она полюбила ее, ее леса, так похожие и в то же время непохожие на леса Московии, этих длинноногих птиц, что вили гнезда на крышах домов, этих людей с их странным мягким говором. Она стала одной из них, приучившись даже думать на чужом, неродном ее языке. И до этого дня она без колебания сказала бы, что она стала счастлива здесь, на удивление самой себе.

Но бывали моменты, которые отчетливо показывали Ксении, что просто быть свободной и вести спокойную размерную жизнь в этой вотчине, не счастье, а лишь видимость его. Черные волосы Лешко, блеснувшие в свете солнечного луча, две полоски, пересекающие лоб сына, когда тот чем-то недоволен был, его пристальный взгляд, такой схожий со взором Владислава.

Нет, Андрусь не был похож на отца, как одна половинка яблока на вторую. Его волосики, появившиеся со временем на голове, были как у матери светлыми, а с годами и вовсе побелели. Глаза тоже были материнские: большие, небесно-голубые, опушенные длинными ресницами. Он был скорее похож лицом на Михася, брата Ксении, чем на Владислава. Но тонкий нос был явно отцовский. И жесты, и мимика лица… Порой на Ксению смотрел Владислав глазами Андруся, и тогда она невольно вздрагивала от этого сходства, улыбка сходила с лица, а в душу заползала тонкой змейкой предательская тоска.

И одинокие ночи. Ночи, когда ее тело горело огнем, и даже прикосновение полотна постельного белья причиняло чуть ли не физическую боль. Ее тело порой не хотело подчиниться решению оставить эту постель пустой и одинокой, болело как от болезни какой после ночей, когда в эту спаленку приходил Владислав в снах Ксении. Она долго молилась перед образами, считая эти грезы бесовскими, умоляя об избавлении от них, в глубине души все же опасаясь никогда более не увидеть их.

Где-то в гриднице что-то стукнуло, послышались тихие голоса Збыни и Ежи, и Ксения вернулась на грешную землю из своих мыслей. Быстро поднялась на ноги, ополоснула лицом водой, чтобы ушла краснота и припухлость, выдававшие ее с головой. Потом накинула на плечи широкую вязаную шаль из мягкой овечьей шерсти и перед тем, как выйти из спаленки, проверила сына, который спал, разметавшись на ее постели, не удержалась и коснулась губами его щечки и лобика, повернутых к ней, провела ладонью по его светлым волосам.

Збыня прибиралась в гриднице, боясь гнева домового, если оставить такой беспорядок до утра, а Ежи сидел за столом, на котором уже поправили сбившуюся скатерть, пил пиво из высокой глиняной кружки, оставляя белые маленькие пузырьки на густых усах. Он исподлобья взглянул на вошедшую в гридницу Ксению, и та поежилась невольно от этого взора. Зол, как черт. Как тогда, когда узнал, что она пару тыдзеней выхаживала здесь священника схизмы, что бежал из одной из вотчин Владислава после разорения прихода.

Он ушел после в Московию, утверждая, что только там можно сохранить веру православную, не отягощая душу грехом злобы, не проливая кровь. Ушел, унося ее исповедь, ведь только ему, это худому человеку с короткой и редкой бородой, она открыла свою душу, рассказав как духу, все что произошло в ее жизни. Хорошо, что Ежи приехал в дом спустя долгое время после ухода священника, иначе он непременно бы догнал того в пути, и кто ведает, чем бы закончилась эта встреча. Прошло уже почти четыре года с тех пор, а Ежи нет-нет да припомнит ей это, укоряя за подобную дурость по его мнению. Он долго тогда не разговаривал с ней, помнится, вот так же глядел из-под бровей убийственным взглядом, как ныне.

— Сюда-ка ступай, пани Кася! — проговорил Ежи, показывая кружкой на место за столом подле себя. — Разговор у меня до тебя есть.

Но когда она подчинилась и опустилась на лавку рядом с ним, он долго молчал, только отхлебывал с шумом пива из кружки. Заговорил, когда она уже и не ждала.

— Прости меня, что ударил тебя, — глухо проговорил Ежи, взглянув в кружку так внимательно, будто что-то искал там, на ее дне. — Я просто… о, Езус, ты даже подумать не можешь о том, что я пережил ныне! Владусь мне как сын родной. Но и ты стала будто кровинка моя за эти годы. Мое сердце разорвалось, коли б ты убила его.

— Я не хотела того, — тихо проговорила Ксения, кутаясь в шаль. — Мое сердце тоже не вынесло бы той боли, коли б я…

— Вот дурня-то, когда ж думать-то будешь прежде, чем дело делать?! — воскликнул в сердцах Ежи. — Ты хоть ведаешь, по какому краю мы ныне прошли с тобой? И что будет, коли…

— Кто был с ним? Эта рыжая… — она не могла не задать этот вопрос, но отвела глаза, когда поймала на себе взгляд Ежи, скрыла свою боль от его глаз. Он долго молчал, но все же рассказал ей все, что произошло в жизни Владислава за последние годы. Они никогда не говорили на эту тему прежде, старательно обходя ее в разговорах, но в этот вечер видно звезды так сошлись, что пришлось завести эту беседу. И Ксения узнала все: и о настойчивом желании пани Ефрожины любой ценой родить сына, и о ее нелюбви к собственной дочери, и о многочисленных любовницах Владислава, которых в итоге сменила одна — пани Барбара Кохановская, что была подле него уже почти два года. И о том, что черная воспа, которая так и не дошла до вотчины пана Смирца этой зимой, затерялась где-то в окрестностях Заслава, унесла с собой такой страшный урожай — пани Ефрожину и маленькую Анну, дочь Владислава, оставив после себя только пустоту не только в семье Владислава, но и в его сердце.

— Видя, как он убивается по панночке, я понял, что нам не будет прощения за то, что украли мы с тобой тогда, — глухо говорил Ежи, стараясь не обращать внимания на слезы Ксении, что сидела на скамье, обхватив плечи руками и раскачиваясь, словно не слушая его вовсе, а думу свою думая. — Не будет нам его прощения, Касенька. И мне даже страшно ныне думать о том, в какой клубок мы запутали наши жизни той страшной ложью. И как распутать его ныне… не распутать его вовсе! Тяжело мне, Касенька, сердце болит каждый день ныне. Смотрю на него, зная, что не смею в глаза ему глядеть, а душа стонет. Думал, что смогу, сумею в себе держать, да как нынче сделать-то? Не могу я подле него быть ныне, прошусь удалиться в свои земли, а он не отпускает от себя. «Ты мне родной человече, Ежи, как я без тебя буду ныне?», спрашивает, а мне тошно становится, зная, какой камень на душе ношу. И не избавиться мне от этой ноши и на исповеди. Ибо не верю я даже ксендзам — а вдруг тот захочет злата или еще чего, вдруг пойдет к магнату с такой вестью? Или того хуже — к пинскому епископу, пану Сикстушу? Никому не верю ныне. Никому, кроме тебя и Эльжи. А ведь это страшно, Кася. Оттого и молюсь, кабы так случилось, что вскроется все, и молюсь о том, чтобы сохранилось. Ведь ныне я даже не смогу предсказать, как поступит Владислав, разведав обо всем. И что будет тогда с нами, теми, кто так жестоко предал его? Я порой смотрю на него и понимаю, что боюсь его, Кася… я не ведаю того, что на уме может быть. Ранее знал, но ныне…

Ксения вдруг прижалась к нему, обхватила его руками, роняя шаль на лавку. Ежи чувствовал, как дрожит ее тело, как трясут его безмолвные рыдания.

— Ты плачешь, что ли, ласточка? Не плачь, не надобно. Старый я дурень, запугал тебя, верно? Слезы лить заставил. Я вот знаешь, какую думу думал, пока сюда ехал? Ты ведь без мужа, Кася, а Владусь без жены ныне? — Ксения подняла голову с его груди при этих словах, взглянула в его лицо удивленно. — Дивишься? Я тоже дивился, когда эта шальная задумка в голову пришла. Чем не пара моя дочь, Катаржина Вревская, пану Заславскому? Пусть не такого знатного рода, как Острожские, да и злата столько в сундуках у меня нет и земли у меня мало, но чтоб меня черти взяли, если рода пани Катаржина не шляхетского! Ну, чем не невеста пану ординату? Да и еще с таким посагом, что всех невест посаги перебьет, коли пан Владислав прознает о нем!

А потом резко выпрямился вдруг, сжал ладонями плечи Ксении, по-прежнему растерянно глядящей в его глаза.

— Только мы должны открыться Владиславу, понимаешь то? Я или ты, но никто иной! У чужих уст и правда другая будет, чужая правда. А чужой правды в это деле нам не надобно, Кася. Чужая правда погубить нас может с тобой, лихо только принесет. Только мы должны рассказать Владиславу, ведь в том спасение наше. Я все обдумаю, Кася, и решу все. Верь мне. Бог даст, и назовешься ты пани Заславской, как и должно быть, видимо. Бог даст, и свершится то!

1. Большая бочка. Обычно служила для транспортировки жидкостей

2. Монета Речи Посполитой, равная трем грошам

3. Небольшая деревянная бадья с веревочной ручкой, наподобие шайки