Ксении недолго довелось лежать в постели, растерянной, замершей от отчаяния и стыда, что ей придется либо пройти в свою комнату в расшнурованном платье из хозяйской половины, опасаясь попасться на глаза случайно встреченным в коридорах и переходах Замка, либо звать служанку себе в помощь. И первое, и второе предвещало неминуемую огласку того, что произошло нынче ночью в спальне ордината, оттого и обжигало в то утро Ксению горячей волной стыда. Она завернулась в простыню, поглубже зарылась в подушки, пряча в них голову, словно это способно было помочь ей исчезнуть из спальни Владислава до того, как комнату придут прибирать. Слез не было. И странно — боль била не так сильно, словно Ксения была готова к тому, что случилось утром. В какой-то степени это было правдой — она знала, что Владислав выполнит обещанное, читала в его глазах странную решимость. Но ей так хотелось верить, что минувшая ночь могла переменить его, сумела растопить холод в его душе.

О, какая это была ночь! Каждый миг из нее для Ксении драгоценен, воспоминание о каждом заставляло голову идти кругом. Да и как забыть, когда так приятно стонет тело, напоминая о том, что происходило еще недавно на этих смятых простынях?

Темные глаза Владислава, так внимательно наблюдающие за ее лицом, пока его руки скользят по ее телу. Его губы, так сладко терзающие губы, заставляющие потерять голову от тех чувств, что разрывали грудь, кружили голову. Все было так же, как в ее воспоминаниях, которые она хранила все эти годы, разделяющие их. Как в снах, в которых Владислав приходил в ее спаленку в вотчине Ежи. Все было так же и в то же время не так… Запах его кожи, крепость его мускулов под ее ладонями, тепло и сладость его губ… Этого не может передать ни один ночной сон, не может передать воспоминание.

— Кася, — позвали Ксению тихо в тишине комнаты, и она резко развернулась на этот звук. Разумеется, она сразу же узнала этот голос, но удивилась не тому, что увидела его обладательницу, а тому, что увидела ее именно здесь, в спальне Владислава.

Мария быстро шагнула за порог спальни, плотно прикрывая дверь, чтобы ни один звук не долетел через покои в коридор Замка, а потом медленно опустила на постель аккуратный сверток. Платье Ксении из бархата, в котором та приехала сюда несколько дней назад.

— Пан ординат просил меня прийти сюда и помочь тебе переодеться, причесаться, — проговорила она. — Поспеши, пока не проснулись те из гостей, кто остался в Замке.

Они молчали, пока Ксения суетливо натягивала свежую рубаху и платье, пока Мария туго затягивала шнуровку на ее спине и разбирала аккуратно запутанные за ночь волосы, плела косы, чтобы после уложить их под чепец из бархата, который крепко будет закреплен прямо на макушке Ксении. Молчали и когда тайно и спешно ушли из хозяйских покоев, пошли под руку по длинным коридорам, унося с собой единственное свидетельство того, кто именно провел ночь в комнате ордината — смятое платье и рубаху.

И ни разу за последующие дни, что Ксения тогда провела в Замке, не заговорили о том, за что та была благодарна Марии. Вспоминать о том, что было Ксении хотелось только наедине со своими мыслями, или в присутствии Анджея. Ведь глядя на него, она видела тот маленький спеленатый комочек, которым он некогда был, думала о том, каким даром судьбы для нее та последняя ночь в Замке более шести лет назад, которая тогда казалась единственной, казалась последней. Вон ведь как вышло! И Ксения невольно прикладывала ладонь к плоскому животу, обтянутому тканью платья. И эта ночь принесет ей дивный дар. Тот самый дар, который заставит Владислава вернуться к ней. Она верила в это всем сердцем. И думать о том, что Владек может так же забрать у нее ребенка, как отобрал Анджея, совсем не хотелось ныне.

Оттого и гнала от себя дурные мысли прочь, отдаваясь целиком общению с сыном, которое было столь быстротечно для нее. Оттого и заставляла себя улыбаться в ночь, когда одна из Замковых пушек шумно огласила наступление нового года по григорианскому календарю. Ксения тогда по просьбе епископа разделила с ним праздничную трапезу, тщательно выбирая блюда и напитки согласно требованиям поста, что вызвало жесткую улыбку на губах бискупа.

— Немного дней и тыдзеней тебе осталось, — проговорил он, отпивая подогретого вина из бокала. Ксения нахмурилась, не понимая, о чем тот речь ведет, и он поспешил добавить. — К алтарю костела нельзя вести схизматичку, пани. Тут я на своем твердо стою и стоять буду.

— А пан бискуп так уверен в том, что пан Владислав меня пожелает к алтарю повести? — резко ответила Ксения, с трудом подавляя волну раздражения, вспыхнувшую в тот миг в душе. — Желал бы, не уехал так спешно из Заслава. Да и слов страшных не говорил бы.

— Он сам тебе сказал то? — насторожился епископ и, получив отрицательный ответ, слегка опустил плечи вниз, расслаблено откинулся на спинку кресла, в котором сидел. — Тогда и в память не бери то. Не сам ныне говорит. Злость его направляет. Что думаешь делать далее, пани? До дня Трех Королей всего две ночи осталось. Я по глазам вижу, что решила. Вот и желаю узнать, во благо ли то. Уважь меня, пани, открой, что за думу в голове носишь.

— Я останусь в Заславе! — решительно заявила Ксения, отодвигая тарель от себя. — Останусь! Не может же Владек жить в Лисьем Отворе все время. Нам есть что сказать друг другу. И ныне… ныне я только уверена в том. А не сумеет выслушать, то перед глазами буду стоять, напоминая о себе. Уеду — он меня позабудет, сердцем то чую!

— Пани уедет из Заслава, — вдруг резко отрезал епископ, сжимая губы. — Уедет, как и было сказано ей. Сама ведь ведаешь — Владислав себе долго не простит той слабины, что случилась с ним давеча. Не красней! То грех в постель без благословения идти, но ведь ранее ты-то так не алела лицом. И слабина та будет мучить его почище, чем злость на тебя за проступок тот. А твой вид перед ним только питать огонь его ярости. Уезжай, пани, уезжай. Ты же справная охотница. Ведаешь — коли не можешь догнать зверя скоростью или победить силой…

— … дождись его у западни, — завершила Ксения речь епископа, и тот довольно кивнул, радуясь тому, как легко схватывает эта женщина его мысли, как тонко улавливает ход его размышлений. — Но что, если зверь побежит в другую сторону? Что, если не выбежит на меня? Кто загонит его ко мне?

— Его думы. Его память. Его сердце. И Анджей, — бискуп снова сложил перед собой пальцы «домиком», улыбнулся Ксении поверх него. — У пана Анджея глаза пани. Разве можно глядеть на него и не вспоминать о той? Если пан Владислав не сумел позабыть пани, когда та у него была отнята, разве сможет он сделать то, когда она так рядом от него? — а потом вдруг спросил, так резко меняя тему разговора, что Ксения не сразу сумела понять, о чем тот узнать у нее хочет. — Пан Андрусь давеча песню одну пел себе под нос. Я бы хотел, чтобы пани поведала мне о ней. О чем она?

Ксения едва не вздрогнула, когда бискуп, коверкая слова на свой манер, с трудом пропел-проговорил первые строки из той песни, что редко пела она, воскрешая в памяти забытое наречие отчей земли. И воскрешая в памяти те темные глаза, что когда-то взяли в плен ее сердце.

— Я скажу Анджею, чтобы он боле не пел ее. Никогда, — а пальцы сжали подлокотник кресла, когда осознала, что впервые испугалась того, что плоть от плоти боярина Калитина на московитском наречии говорить может. Больно кольнуло сердце при том.

Когда-то укачивая Андруся еще младенчиком она тихо мурлыкала ему те самые колыбельные, что пели ей мамки и няньки, но прекратила то делать, когда он повторять за ней слова стал вдруг, испугалась невольно обучить его не наречию этих земель, а другому, чужому для них. Приучила себя петь те песни, что подсказала ей Эльжбета, а потом и вовсе забыла о родном наречии, стала даже думать за эти годы на чужом для нее языке. Только несколько раз, уехав со двора на речку, что протекала поблизости от вотчины Ежи, особенно на Иванов день или на Троицы, тихо пела знакомые ей былины или песни-плачи, выплескивая ту тоску, что накопилась в душе. Пару раз с ней был в то время и Андрусь, но тогда ей казалось, что не запомнит он слова незнакомые, не сможет. А вот поди ж ты…

— Я скажу ему, — прошептала Ксения, но епископ только головой покачал в ответ, а потом вдруг удивил ее снова, попросив спеть эту медленную протяжную полупесню-полуплач. Андрусь мог пропеть только первые строки, остальное только тихо мычал, но и по тому многое стало ясно тогда для бискупа.

— Я не могу, — отказалась Ксения, но епископ стал настаивать, уговаривать, и она сдалась, в глубине души трепеща тем родным и знакомым до боли словам, что так легко ныне сорвались вдруг с губ:

А потом смолкла на половине песни, сжалось сердце от того, как незнакомо для ее ушей прозвучали слова, родные с детства. С мягким отзвуком этой земли в каждом произнесенном слове. Уже не те, что раньше. Совсем не те…

— О чем она, эта песнь? — прервал ее думы епископ, внимательно вглядывающийся в ее лицо.

— Это плач девицы о своем соколе. Она посылает дар молодца златое кольцо на розыск его, — ответила Ксения. Контраст между наречиями, что еще только недавно рвался из самого сердца, и тем, что ныне медленно потек плавной рекой под сводами этой комнаты, был так осязаем, что казалось, даже бискуп почувствовал себя неловко ныне.

— Ты давно не говорила на речи московитской, верно? Тоскуешь по земле отчей? — вдруг спросил он, снова переплетая пальцы и кидая на нее такой привычный ей пронзительный взгляд.

— Все тоскуют по корням, — уклончиво ответила Ксения. — Ныне же земля моя тут…

— Добже, — кивнул епископ, а потом вдруг протянул руку и погладил ее ладонь. — Добже, пани. А пану Андрусю не говори о песни той. Я сам ему скажу. Сам, поняла?

В ту ночь Ксения снова стояла на своем привычном месте на замковой стене, не обращая внимания на мелкую снежную крупу, что тихо падала из темных туч ночного неба. Где-то там за краем земли, что сливался с черным небом, скрывался за снежной пеленой, за многочисленными полями и лугами, за лесами, еловыми и березовыми, — ее отчая земля. Ее красавицы церквы с маленькими луковичками-куполами, ее терема, украшенные искусными деревянными кружевами, сады яблоневые и вишневые, темные от времени избы и холопы в плетенных лаптях.

Ксения не вспоминала об отчей земле уже несколько лет, запретила думать о ней, но вот ныне снова проснулась память, трепала душу, как трепет ныне ветер подол ее платья и полы плаща. Она отказалась от своей земли ради Владислава, от своих родичей, от корней своих оторвалась. Что будет, коли он не простит ее…?

Утром в день Трех Королей, когда запрягали лошадей, что побегут в поезде пана епископа, увозя того в пинские земли, на двор Заславского Замка прискакали всадники. Было видно, что они гнали коней, заставляя тех прибыть в назначенный срок, что ехали они без остановки для отдыха последние сутки. Сперва сердце Ксении встрепенулось, когда она заметила их, ступая по длинной галерее, направляясь на двор, а потом распознала в главе прибывших пана Добженского, прикусила губу, стараясь сдержать выдох разочарования, чтобы его не уловила Мария, ступающая рядом.

— Пан Добженский, — холодным кивком приветствовала того Ксения, не забывшая тех слов, сказанных в темном коридоре. Пусть они оказались правдой, но она не желала их знать, потому и перенесла свое неприятие их на этого темноволосого мужчину, склонившегося перед ней в поклоне. — Пан прибыл нынче поутру проверить для пана ордината, уехала ли из Замка пани Вревская? Можете передать своему пану, что я уезжаю. Он волен возвращаться в Заслав без опаски встретить меня.

— Пани несправедлива к пану ординату и ко мне, — пан Добженский отвел глаза в сторону, не желая встречать ее чуть насмешливый взгляд. — Я приехал проводить пани и пана Смирца до границы земель его вотчинных. Говорят, на дороге к ним неспокойно ныне.

— Мне нечего бояться, пан Добженский, — отрезала Ксения. — Пан епископ был так любезен предложить места для меня и пана Смирца в его возке. Так что я отныне под защитой пана бискупа и вынуждена отказать в подобной услуге пану Добженскому. Да и как пан желал ехать ныне, коли на ногах едва сам стоит?

Она оглянулась на окна в северном крыле, где были комнаты, отведенные Анджею, но знала, что не увидит его в них — сама же просила увести его на прогулку подле Замка, опасаясь, что не найдет в себе сил уехать от сына. Прикусила губу, пытаясь сдержать слезы, отгоняя мысли о том, что вдруг ее уверенность в прощении Владислава обманчива. Несмотря на все доводы разума, Ксения ждала, что он остановит ее отъезд, как будет ждать его еще долго.

— Я привезу пана Анджея в земли пана Смирца еще до Сретения, — словно прочитав ее мысли, тихо проговорил пан Добженский, и она рассеянно кивнула в ответ. — Таково слово пана Заславского.

Ксения сама не помнит, как покидала Замок тогда. Благо епископский возок на полозьях был крытым, и она скрылась от чужих глаз в его глубине, откинувшись на стенку, спрятав лицо в меховой полости, которой укрыли ее. Бискуп тоже не стал ничего говорить, а отвернулся к окну, вглядывался в лица холопов и горожан, что кланялись проезжавшим саням. И Ежи, занявший свое место, когда возок остановился в граде у корчмы, тоже молчал, видя, как не желают его путники общаться между собой ныне. Каждый думал о том, что покидал Заслав, когда епископский поезд под крики едущих впереди гайдуков оставил далеко позади и град, и темную громаду замка на холме вдали.

Но только у одной Ксении при том горько плакала душа, вспоминая, как уезжала она отсюда несколько лет и зим назад. Ранее она отказывалась от своей любви ради блага Владека. Но она никак не могла понять — отчего он отказывается от нее ныне?

— Помни, пани Катаржина, — наставлял Ксению, прощаясь пару дней спустя, епископ, когда поезд остановился на развилке дорог. Одна из них вела в пинские земли, которые уже давно ждали его возвращения, а другая — в направлении вотчины Ежи, что уже полулежал в санях и ждал Ксению, что-то сурово выговаривая холопу на козлах. — Помни — терпение всенепременно получает награду. Не только меткость, но и терпение истинные качества охотника. Сумей выждать, и ты получишь то, что будет всем нам во благо, — а потом вдруг положил руку на ее плечо и сжал его с силой. — И за то время, что ждешь, обдумай вот что: минет пять лет и пять зим, не боле, и сын твой миром будет мазан, станет истинным воином Христовым. Слышала, верно, про confirmatio {1}? А до того будет первое причастие, первое принятие даров святых. Неужто и тогда подле не встанешь? Подумай о том, пани Катаржина. Ныне ты должна понимать…

Нет, она не понимала. Она даже не думала ни о чем после. Словно заледенела от ветра, что бил в лицо, замораживая щеки и нос, когда сани мчались по снежной дороге в земли пана Смирца. Так и прибыла на двор вотчины — отстраненная и холодная, со скупой улыбкой, мелькнувшей на губах, когда Збыня, громко причитая, скатилась с крыльца навстречу хозяевам, теребила тех за руки, тащила за собой в тепло гридницы.

Только пару раз упала ледяная маска с ее лица. Первый — когда заметила волчью шкуру на плечах въехавшего во двор шляхтича, что прибыл тут же, словно поджидал их возвращения где-то поблизости. Она встретилась глазами с Лешко и тут же смутилась, отвела взгляд в сторону не в силах глядеть в его лицо, вспоминая ту боль и злость, с которой он смотрел на нее в последний раз, когда они виделись. В тот рассвет, когда гнались за Владиславом и его пахоликами.

— Пани Катаржина вернулась к нам? — спросил Лешко, спешившись и подходя к ней, замершей на крыльце дома.

— Вернулась, — тихо ответила Ксения. Холопы, распрягающие сани, с любопытством навострили уши, словно почувствовав то напряжение, что разлилось в воздухе двора ныне.

— Одна? — уточнил Лешко, и Ксения скривилась на миг от боли, кольнувшей в груди.

— Я прибыла с паном Смирцем, отцом моим.

— Я говорил тебе, — словно не слыша ее, сказал Лешко, обжигая ее своим взглядом. — Я тебе говорил, но ты не слушала. И ты потеряла его, — и упрямо добавил, видя, как она качает головой. — Ты потеряла своего сына. И ничего не получила взамен. Я говорил тебе…

Он ушел тогда с крыльца в дом, оставив ее одну. Более они никогда не заводили этого разговора. Но Ксения ясно читала в его глазах, что он думает о том, что Анджей никогда не будет жить в вотчине, что она потеряла своего сына, когда могла сохранить его для себя. И она видела немое обвинение в его глазах прежде, чем он успевал отвести взгляд или скрыть свои чувства от нее. Он по-своему любил ее мальчика, и его отсутствие ударило не только по ней. И Лешко не мог не винить ее за это.

Ксения по-прежнему выезжала вместе с Лешко по делам вотчины, но за другим больше вместе их нигде не видели. Не стало верховых прогулок и гона, не стало охоты на зимующих птиц и зверьков, не провожал пани Касю в церкву схизмы. И он больше не приезжал так часто на двор пана Смирца, словно не желал находиться подле Ксении.

— Что это он? — недоумевала Збыня. — То медом ему тут мазано было, все оторваться не мог. А ныне даже носа в гридницу не показывает. Хоть бы пана Ежи проведал бы зашел! Тьфу ты! Леший! И что за паны? Как ему поворот дали, так все не милы тут, так выходит?

— Цыц, Збыня, — устало откликалась Ксения. Ей вовсе не хотелось говорить о пане Роговском, чтобы и так истерзанную душу не царапало чувство вины за то, что происходило ныне.

Да и не до размышлений было совсем: едва прибыли в вотчину, как свалила Ежи горячка с ног, и женщины, сбиваясь с ног, пытались вырвать того из рук черной старухи, что заглянула на их двор.

— Видать, от ожога-то пошло, — говорила Збыня, в который раз накладывая на обожженную руку пана полотно, замоченное в отваре из трав. — Ох, и где пана-то так угораздило?

И снова Ксения только губу прикусывала, стараясь сдержать слезы. Она каждый день стояла перед образами, если не помогала Збыне за больным ходить, умоляя сохранить жизнь Ежи, ставшим таким незаменимым в ее жизни, заменившим ей родичей, оставленных в тех далеких краях.

— Не отымай и его, прошу, — шептали ее губы, когда она клала поклоны в своей спаленке. Она уже давно оставила мольбы о том, чтобы в ее жизнь вернулся Владислав, и чтобы в ее чреве зародилась жизнь в ту одну-единственную ночь, соединившую ее с любимым на такой короткий миг. Только о здравии Ежи молилась неустанно, прибавляя слова просьб к словам молитвы.

— Пани Кася! Пани Кася! — одним утром, когда солнце щедро разлило лучи по плетенным разноцветным коврикам и широким половым доскам в комнатах дома, закричала Збыня, перепугав Ксению до полусмерти, заставив ту буквально подскочить с постели и броситься к двери спаленки.

— Что? Что, Збыня? Пан…? — но та только радостно головой покачала в ответ, металась по гриднице, как полоумная, хватаясь то за сковороду, то за туес с яйцами, что принесли со скотного двора нынче на рассвете.

— Глаза открыл наш пан! Злой, как черт, ругается, — улыбалась глупо холопка. — Говорит, что вола готов съесть, но и от яичницы с колбасой не откажется. Ах, пани, радость-то какая! Надобно к пани Эльжбете послать. А то ей ничего не говорили… вот уж она там мается-то! — а потом осеклась, заметив, как застыла улыбка на губах Ксении, как помертвела та и вцепилась в косяк дверной, что костяшки побелели. — Что с пани? Неужто хворь на пани перешла?

— Нет, Збыня, — еле раздвинула губы Ксения для ответа. — Не больна я. Пришли ко мне Марыську с полотном чистым да с водой теплой.

А потом затворила дверь спаленки, скрываясь от взгляда холопки, прислонилась к ней лбом, кривя губы при каждом легком спазме, что прихватывал ее тело. Она хорошо знала эти спазмы, а потому даже не стала проверять, права ли она в своих подозрениях.

Та ночь не принесет ей своего дара — пухленького младенца, так похожего чертами на мать и отца. Этого дитя не будет. Ксения снова была погана. Господь внял ее страстным мольбам, которые она творила о здравии Ежи, забыв о той, самой желанной для нее.

Быть может, оттого она не могла так счастливо и широко улыбаться, когда вернулся на двор Ежи, едва вставший на ноги после хвори и поехавший к Эльжбете. Или оттого, что она чересчур волновалась за его здоровье, ведь он толком еще не оправился, когда с ее губ вдруг сорвался намек на тягость пани Лолькевич, после чего он тотчас уехал со двора.

— Отчего пани Эльжбета не навестила ни единого разочка хворого соседа? — ворчал уже третий день Ежи, по-прежнему находившийся в постели — Збыня не позволяла тому лишнего шага сделать, опасаясь возвращения болезни. — Отчего забыла о нем? Не по-соседски то! Совсем уж! — а потом больно сжимал руку Ксении. — Не лжешь ли ты мне, Каська? Здрава ли та? Вот мне пан Кшетусь сказал, что в костеле ее давно не видали на мессе.

Ксения морщилась, выдирала руку с красными пятнами на запястье от хватки Ежи, и после его извинений отвечала, что пани здрава, что навестит пана после. А в один день не сумела все же сдержаться да выкрикнула, ударяя по руке, сжавшей ее запястье в который раз:

— Тяжело ей, оттого и не едет!

— Ты что это говоришь? — не понял Ежи, а Ксения только взгляд на него бросила насмешливый:

— Что знаю, то и говорю. Не наездится пани, когда тяжело ей. Что тут не ясного?

А потом заверещала в голос, когда Ежи с силой сбросил ее с постели своей, поднимаясь на ноги, спеша облачиться в жупан да сапоги натянуть. На помощь прибежала Збыня, пыталась уговорить пана лечь в постель, потому как «хворь от порога не отошла», но Ежи был непреклонен — стряхнул с себя удерживающие его руки женщин, нахлобучил шапку на бритую голову, а на плечи кунтуш, подбитый мехом и вышел вон из дома, прежде ткнув в сторону Ксении кнутовищем: «Ну, заноза! Ну, держись у меня!».

Приехал Ежи только в сумерках, долго сидел на лавке у двери в сени, не снимая ни шапки, ни кунтуша, заметенного снегом. Улыбался глупо, глядя на замерших в гриднице женщин. А потом вдруг бросил в сторону кнут, на который косилась в опаской Ксения все это время, метнулся к ней, сгреб в охапку и стал крутить по гриднице, хохоча с голос, словно безумный. Вскоре к нему присоединилась и Збыня, и Марыся, и хлопы, заглянувшие на шум из сеней, пуская в гридницу зимний холод. Только Ксения улыбалась одними губами, ощущая странную пустоту в душе, коря себя, что не может разделить его счастье ныне.

— Забьем порося на свадебку, а, Збыня? — обратился к холопке Ежи, когда поставил Ксению на пол, и та тут же поддержала беседу о приготовлениях к пиру после венчания после следующей воскресной мессы. Надлежало еще переговорить с ксендзом, чтобы он повенчал пару без предварительного оглашения, но Ежи уже не сомневался, что тот пойдет им навстречу, принимая положение невесты.

Невеста… Эльжбета опасалась, что будет выглядеть глупо и смешно в этот день, делясь своими сомнениями с Ксенией незадолго до дня венчания, но когда она выходила из костела — такая сияющая от счастья, улыбающаяся, в небогатом просторном платье, несколько скрывающем ее большой живот, и обычном рантухе под расшитым бисером чепцом, ею открыто залюбовались. Она казалась в этот день такой юной, несмотря на морщинки возле глаз. Да и Ежи тоже не отставал от нее — по-молодецки расправил плечи, даже поднял жену, чтобы перенести через порог, как и положено по обычаю, крепко и долго поцеловал в губы уже в гриднице.

И Ксения плакала в тот день помимо воли, как и Збыня, утирающая слезы подолом расшитого нитями фартука, который одевала только по праздникам. Бросала в молодоженов зерна хмеля и пшена и плакала. Сидела за столом в гриднице дома Ежи, где собрались после венчания на обед гости и вытирала слезу украдкой. Танцевала с молодым паном-соседом быстрый краковяк, и снова глаза ее блестели от слез. И после, стоя на крыльце, глядя в тусклые звезды, подмигивающие ей с высоты, выйдя сюда от шумного пира и громкого хохота, что стояли в гриднице, уже открыто, никого не таясь позволила себе расплакаться, сама не понимая, отчего ныне беззвучно рыдает.

Нет, она была рада за Ежи и Эльжбету, помолодевших как минимум на десяток лет за эти дни, и так и светящихся счастьем, к лучам которого хотелось протянуть руки, чтобы согреться его теплом. И была рада за тот дивный дар, которого подарила судьба Ежи на склоне лет. Но почему-то ее сегодня не покидала весь день какая-то хандра, какое странное чувство непричастности ко всему происходящему. Словно она вернулась на несколько лет и зим назад и снова гуляет на той свадьбе в фольварке Крышеницких, когда вокруг все было такое чужое и незнакомое.

Ей на плечи неожиданно опустился кожух из овчины, и она резко обернулась. Позади стоял Лешко, как всегда хмурый и угрюмый. Больше не видели улыбки, редкой гостьи на его лице и до того, и Ксения не могла не чувствовать свою вину за то.

— Паны пляшут ныне, — он кивнул в сторону двери в дом, откуда доносился топот ног, порой даже перекрывающий звуки музыки. — Видела бы пани Кася пана Юрася! Добрые вести меняют мужчину, а уж вести о будущем сыне тем паче.

Он вдруг заметил слезы на лице Ксении в свете луны, протянул руку и легким движением снял с щеки маленькую каплю, борясь с желанием привлечь ее к себе, как тогда, на Рождество, приникнуть к этим полураскрытым губам.

— Я уезжаю, Касенька, — вдруг тихо сказал Лешко. — Совсем уезжаю.

— Что? — удивилась Ксения такой вести. Она настолько привыкла, что Лешко всегда был подле нее в этих землях, всегда рядом, что ныне едва не упала с крыльца, услышав его слова.

— Уезжаю, — повторил Лешко. — Вот сдам все книги и скарб пану Юрасю и уеду. До Пепельной среды {2} хочу управиться с тем. В земли свои возвращаюсь, что у границы. Там вроде и поутихло все. И пана Юрася сын вот-вот на свет появится, мне уж в наследниках не ходить. Да даже ежели не так… пора мне пришла сделать то. Доле бегать от памяти своей да раны свои тешить. Надобно заново делать то, что разрушено было. Да и у корней своих душу израненную легче исцелить, с тем даже не поспорить.

Он снова поднял руку и поймал очередную капельку, ползущую по щеке Ксении, а после ласково скользнул по скуле и ниже — по линии шеи.

— Ты так красива ныне, в этом платье из шелка, — прошептал он. — Диковинный цвет…

А потом вдруг взял ее лицо в ладони, приблизил к своему, заглянул прямо в заплаканные глаза Ксении, стал собирать в память каждый их отблеск в лунном свете, каждую черточку лица. Чтобы помнить о той, что когда-то украла его душу. То, чего он даже не чаял в себе отыскать…

— Ты могла бы…

Ксения разгадала его слова прежде, чем он произнес их. «Ты могла бы поехать со мной». Нет, ответила она без слов, качая головой, не могла бы. К чему лгать? Она не могла дать ему то, что она ждал от нее, а лгать… Довольно с нее лжи ныне.

И она встала на цыпочки и ласково коснулась губами уголка его рта в знак прощания. Но он не дал ей опуститься сразу, задержал ее лицо у своего, деля с ней одно дыхание на двоих. А потом так же внезапно отпустил и, развернувшись, ушел в дом, где паны уже завели удалую песню о походе на турок, взял чарку с водкой да выпил до самого дна одним махом, не поморщившись, тут же присоединяя свой голос к хору других голосов. И только Ксения знала, что творится у него в душе в этот миг, наблюдая за ним из темноты сеней через приоткрытую дверь.

Больше они не виделись до самого дня отъезда Лешко в приграничные земли. Больше не сказали до того дня друг другу ни единого слова.

На Сретенье, как и было обещано, на краю земли на полосе дороги меж снежных полей, показался небольшой отряд под стягом с гербом Заславских. Весть о том принес в дом Ежи один из холопских мальчуганов, что играли за дымами. И Ксения, и Ежи тут же встрепенулись, засуетились, пряча друг от друга надежду, вспыхнувшую в сердцах.

Но это был не Владислав. Отряд, который в окружении ватаги маленьких холопов проехался вдоль деревенских дымов и въехал во двор панского дома, вел пан Добженский. Чуть позади него, впереди одного из пахоликов сидел Анджей верхом на высоком вороном коне.

— Мама! Ты видела, мама? Это мой конь! — закричал он матери, стоявшей на крыльце. А потом со смехом и визгом свалился в протянутые руки Ежи. — Дзядку! Ты видел моего коня? Мне пан тата подарил! Дзядку!

— Ох, какой ты стал увалень! — подбросил в воздух Ежи мальчика, глядя на него повлажневшими глазами снизу вверх. — Вестимо, вырос на пару пальцев, пока мы не виделись?

— Ага! На целую тьму! — засмеялся довольно Анджей. А потом показал с гордостью и золотую цепь, расстегнув кунтуш на меху куницы, и маленькую саблю на поясе. — Я панич Заславский!

— Я вижу, внучку, — сжал ласково его плечо Ежи. Как же он напоминал ему ныне маленького Владислава! Даже сердце снова кольнуло от боли, что так сложилось у них ныне.

И после, когда наблюдал за ним уже в гриднице, ныло от сердце. Анджей, маленький Анджей, невольно повторяющий судьбу отца: родители розно, сердце пополам. Дай Бог, чтобы тот день, когда ты поймешь о том, настал как можно позднее, мой мальчик! Дай Бог, чтобы все переменилось вскоре!

Первые три дня Анджей не отходил от матери ни на шаг, а первый день и вовсе не выпускал ее руки из своей маленькой ладошки. И рассказывал ей без умолку о том, что происходило с ним за эти дни, что они не виделись с той. Но и Добженского от себя не отпустил, настоял, чтобы тот приезжал на двор Ежи из Лисьего Отвора, где тот остановился, как можно чаще. Ведь тот обучал его верховой езде, заменяя Владислава, когда тот был слишком занят для занятий.

— Жаль, что пан Лешко не может приехать, — говорил Анджей. — Я бы желал съездить с ним в лес на белок поглядеть. Может, на Пасху он будет свободен для того?

— Нет, малыш, — покачала головой Ксения, аккуратно направляя свою Ласку по снегу, чтобы та ненароком не задела коня Анджея. — Пана Лешко на Пасху в Дубрах не будет. Он уезжает в свой фольварк после Пепельной Среды.

Пан Добженский, ехавший по другую сторону от Анджея, метнул на нее поверх шапки мальчика внимательный взгляд, но она предпочла сделать вид, что не поняла его, изо всех сил попыталась сохранить невозмутимость на своем лице.

— А где его фольварк? — спросил Анджей, хмуря брови недовольно. — Далеко от земель пана отца?

— Далеко, Андрусь. При границе с Московией.

— У нас там тоже земли есть, — кивнул мальчик с таким серьезным видом, что Ксения не смогла сдержать улыбки. — Кто ведает, не сосед ли он будет? Жаль. Тогда пан Тадек поедет со мной в лес на белок глядеть. Пан Тадек может?

— Пан Тадек готов ради пана Анджея на все, — ответил Добженский, улыбаясь странным оборотам в речи ребенка. — А также пан Тадек следующим утром везет панича Заславского на мессу. И пусть панич так не смотрит на пана Тадека, а то расскажу отцу Макарию о недостойном поведении панича, а то и пану ординату. Даже не знаю, чья кара суровее будет…

— Согласен. Но потом — в лес! — твердо заявил мальчик, и Добженский поднял руки, словно сдаваясь на его милость, улыбаясь во весь рот. Точно так же, только без улыбки на лице он поднял руки, когда тем же вечером Ксения попросила Добженского задержаться с отъездом, что приближался с неумолимой скоростью.

— Я не могу расстаться с ним так скоро, — шептала она запальчиво. Они сидели в гриднице за столом, склонив головы ближе друг к другу, чтобы Андрусь, сидевший подле Ежи и что-то рассказывавший тому, не услышал и слова из их беседы. — Это мука для меня, как пан не понимает того! Как того не понимает Вла… пан Заславский?!

— Пан Владислав понимает то. Для него такая же мука, как и для пани Катаржины, позволять паничу ехать в Дубры даже на тыдзень, — ответил Добженский, но Ксения не желала слушать его. Владислав сам решил, что они должны жить такой жизнью отныне, упрямо поджала губы. — Пани желает нарушить договор с паном? Не стоит делать того. Так можно лишиться той малости, что есть у пани, не получив взамен ничего.

— Мама! Это должна делать мама! — вдруг привлек их внимание требовательный голос Анджея, и они повернулись в сторону остальных, чтобы взглянуть, что творится за столом.

Збыня принесла караваи горячего хлеба, и Эльжбета поднялась со своего места, чтобы разрезать хлеб, раздать сидящим за столом, как положено хозяйке дома. Да только ранее это было обязанностью Ксении, и ныне Анджей не мог понять в толк, отчего теперь все по-иному.

— Андрусь, ныне пани Эльзя хозяйка в доме, — мягко ответил Ежи, но Ксения видела, как он напрягся от этого невинного, казалось, замечания, несмотря на его безмятежность, как покраснели кончики его ушей, выдавая его волнение в этот момент. — Она моя жена, а я хозяин дома. Стало быть, пани Эльзя — хозяйка здесь.

— А кто тогда моя мама ныне? — не унимался Анджей. — Кто тогда моя мама?

— Я — дочь твоего дзядку, — улыбнулась Ксения, стараясь не показать тех сомнений и того смятения, что вызвал в ней простой детский вопрос. — Я живу в этом доме, как и ранее. Только хлеб ныне режет пани Эльзя. И другое, что положено хозяйке, делает тоже она.

В ту ночь Ксения впервые задумалась над переменой своего положения в вотчине и долго не могла уснуть, поглощенная этими мыслями, глядя на спящего возле нее Андруся, ласково проводя пальчиками светлые волосики, раскинувшиеся на подушке.

И верно, кто она ныне тут? Хозяйкой дома и этих земель по праву стала Эльжбета, переступив порог дома женой Ежи. Ныне она забрала бразды правления из рук Ксении, взяв домашнее хозяйство и двор под свою власть. А не так давно и Ежи стал намекать Ксении, что после отъезда Лешко будет без нее ездить по землям, собирая плату от рындарей и проверяя работу пивоварни и хлопов в полях. Мол, устала она, верно, работать наравне с паном Роговским, утомилась. Да и негоже то совсем… Ныне сам Ежи может взять в свои руки дела вотчины, ведь грамоте и счете он был обучен лучше Лешко, и в знаниях Ксении уже не было нужды.

А ведь Лешко прав — у Ежи может появиться на свет сын, наследник этих земель. И что тогда случится с названной дочерью? Ежи не вечен, настанет день, когда старуха в черном явится за ним, и тогда Ксения останется совсем без защиты, коли все и далее будет так, как есть ныне. Без защиты, без прав, без средств к существованию. Одна в чужой ей земле…

Она вздрогнула от холода, которым вдруг повеяло в этот миг по ее плечам, прикрытым тонкой тканью рубахи. Видать, кто-то дверь в сени открыл, вот и пошел мороз в тепло дома. А может, это из ее будущего повеяло? Такого мрачного, такого безрадостного, как и жизнь в целом, что у нее отныне была. Только Андрусь, Ксения не удержалась и поцеловала легко сына в лобик под светлую челку. Только Андрусь у нее был…

А потом резко села в постели, пряча лицо в ладонях, пугаясь мыслей, что промелькнули в голове в тот миг. Нет, это неправда. У нее еще был Владислав. У нее должен быть Владислав! Даже Ежи был уверен, что пройдет время — пусть месяц и даже год! — но Владислав непременно вернется за ней, когда его злость утихнет. Когда поймет, как ему худо без нее. Как ей было худо без него…

Ксения, стараясь ненароком не потревожить спавшего сына, достала из-под своей подушки аккуратно сложенную рубаху, спрятала лицо в ткани, а потом резко отбросила вдруг в сторону. Как она могла ранее думать, что эта рубаха хранит запах его кожи? Теперь, когда она помнила его отчетливее, она ясно понимала, как ошибалась. Не мог заменить никакой морок ночной, никакой дурман тепла кожи, которую она трогала пальцами в ту ночь. Так легко и ласково словно боялась разрушить то очарование, которое облаком накрыло их, заставило забыть о тревогах, сомнениях, обидах. И его пальцы на своей коже… сильные и одновременно легкие, заставляющие выгибаться дугой навстречу прикосновениям.

Ксения провела по своим губам, вспоминая те поцелуи, от которых наутро распухли слегка губы. Они были особенные, никто не целовал ее так, как Владислав, когда сердце так стучало в груди, что не было слышно за этим стуком голоса разума. И она хотела думать, что никто и никогда не целовал так Владислава, как целовала его она. Так должно быть. Так будет.

Ксения слегка покраснела, вспомнив, что позволяла в ту ночь Владиславу и себе, дивясь той смелости, которая снова завладела тогда ею. И тем мыслям, что мелькали в голове в ту ночь. Словно заклинание творила, обнимая и целуя его. «Я вливаю в твои жилы яд любви своей, чтобы ты вернулся ко мне… чтобы не смог жить без меня. Как я не могу жить без тебя…»

Страшные мысли. Греховные мысли. Оттого и стояла всю ночь перед образами Ксения после, внезапно перепугавшись в душе этим думам. Перепугавшись своим желаниям.

Только под утро упала в кровать подле Андруся и забылась каким-то тревожным сном, что не принес ни покоя, ни благости, потому и еле-еле открыла глаза, когда пришла пора собираться на утреннюю службу в церковь. Даже холодная вода не смогла убрать остатки дремы из головы Ксении, даже мороз, который ласково кусал щеки по дороге в церкву и обратно, когда гнала Ласку на двор вотчины, не желая потерять ни мига из оставшихся нескольких дней вместе с Андрусем.

Потом сын сидел возле печи на маленькой скамье, а она вдруг сама решила жарить ему круглые блины, словно солнышко на небе, ведь он так любил их. Збыня помогала пани, как могла, смеялась и шутила вместе с матерью и сыном. Да и Ежи не остался в стороне — тоже сел в гриднице и ел вместе с Анджеем горячие блины, запивая их молоком, что стояло в сенях на холоде. После вышла из спальни Эльжбета, отдыхавшая после приезда из костела, села тут же за работу над приданым для младенчика, и Анджей спросил удивленно, несколько смущаясь, о том, что не давало ему покоя уже который день:

— Отчего у пани Эльзи такой живот большой?

— А это пани Эльзя тыкву разом проглотила, — пошутил в ответ Ежи и громко расхохотался, заметив, как расширились глаза Андруся. А потом вопросы так и посыпались горохом из мальчика. Он спрашивал и про скот, и про дымы, и про истории из Завета, а Ежи хмурил лоб и пытался ответить на все его вопросы под улыбки женщин, предоставивших ему эту обязанность.

— А к алтарю зачем ведут пани? Она сама туда дойти не может? — спросил Андрусь.

— К алтарю в костел пани ведут, с которой жить вместе хочет пан, под одной крышей, в одном доме и всю свою жизнь, — аккуратно подбирая слова, ответил Ежи, раскуривая чубук, стараясь дымить в сторону от мальчика. Тот насупился недовольно, и Ксения взглянула удивленно от печи на него.

— Не хочу! Не желаю, чтобы пан отец жил с какой-то пани в Замке! — вдруг выкрикнул мальчик. Ежи вздрогнул и едва не выронил из рук чубук, у Ксении же в этот миг дрогнула рука. Глиняный кувшин, из которого лили на сковороду жидкое тесто для блинов, ударился о край стола и вдруг разлетелся на осколки, заливая своим содержимым и юбку Ксении, и стол, и половики на дубовом полу под вскрики Збыни и Эльзи. Но та их не слышала и даже не видела, как залила невольно все вокруг себя тесто. Только стояла, как громом пораженная, не выпуская из руки осколок горлышка кувшина…

1. Утверждение (лат.) Конфирмация — обряд Католической церкви, другое название таинства миропомазания

2. Первый день поста в католичестве