Загорский возвращался в Петербург в довольно мрачном настроении. Он уже предполагал, как встретит его дед и какими упреками наградит прямо на пороге дома, как будет недоволен командир его полка. Сергей заранее знал, что, скорее всего, получит выговор за поведение, «порочащее честь гвардейского мундира», и, дай Бог, чтобы он был только от генерала Журова, ведь, насколько он был осведомлен, его делом заинтересовался сам государь, т.к. куролесил он заграницей, а Его Величество зорко следил за своими подданными за пределами государства.

Сергей вздохнул. Да, он свалял дурака, опять сойдясь с Натали. Да, ему не следовало оставаться во Флоренции у ее ног, но он предполагал, что старая любовь способна заставить его мысли измениться, а сердце — забыть. Забыть и никогда больше не вспоминать, как он потерял то, что могло быть совсем другим, лучшим, чем он мог даже думать. Забыть, как он испугался за свою холостяцкую свободу, за свою будущую карьеру в армии, за свое положение в обществе, за будущее благосостояние.

— Полячка, без роду-племени, без гроша в кармане и, быть может, католичка! — слова старого князя больно и едко хлестали в лицо. — Неужели ты забыл, сколько горя принесло польское отродье семье Загорских? Неужели не понимаешь, к чему может привести подобный мезальянс? Полячке не дали шифр, это тебе о чем-нибудь говорит?

В тот вечер, после бала старый князь долго беседовал с внуком наедине у себя в кабинете. Он тоже видел тот единственный вальс, только в отличие от остальных он мог увидеть, что где-то внутри Сергея зарождается невольный интерес к этой инженю. «Прокляну и лишу наследства и титула!» — этот вердикт заставил Загорского содрогнуться — без денег, без титула, без эполет… Тогда он решил, что ничто не может быть этому ценой. Разум взял вверх над эмоциями, и он отступился.

Все осталось по-прежнему: его безудержные гулянки и попойки, его безумный успех у противоположного пола и, как следствие, его волокитство. Все да не все. Иногда, по ночам, когда он был беззащитен перед воспоминаниями, что он так настойчиво гнал от себя днем и заглушал, чем мог, настигали его. Эти серо-зеленые глаза… Они выворачивали ему душу наизнанку. Иногда он видел их задорно сверкающими. Иногда сияющими влюбленными. Иногда заволокшие невыплаканными слезами обиды и разочарования.

Он убеждал себя, что это просто очередное увлечение, какое не раз вовлекало его в свои сети быстротечно и без особых последствий, но тот факт, что спустя два года он помнит оттенок ее глаз, говорил об обратном и, честно говоря, пугал его до полусмерти. Он, никогда не признававший долгих привязанностей и обязательств, похоже был пойман наивной инженю.

Сергей тряхнул головой: «Глупости! Каким сентиментальным я становлюсь в преддверии тридцатилетия…»

Приближающийся возраст не пугал его, просто доставлял лишние хлопоты. Дед неустанно твердил ему в письмах, что в эти годы его отец уже был женат и имел даже двух наследников, и призывал его исполнить свой долг перед титулом и положением. Но Загорскому не особо хотелось связывать себя с кем-либо узами брака, ведь это означало, что он будет навеки прикован к одной женщине, с которой ему придется проводить определенную часть своего времени. Да к тому же все женщины, которых он знал, были либо красивы, но глупы, либо наоборот — умны и способны поддержать беседу, но не особо привлекательны. А будущая княгиня Загорская должна быть исключительной особой женского пола, чтобы привести его под венец…

Мысли Сергея опять невольно вернулись к молоденькой девушке с серо-зелеными глазами и чуть лукавой улыбкой. Почему он вспоминает ее? Почему чувствует себя виноватым за то, что произошло два года назад? Нелепая влюбленность чуть не привела к роковой ошибке, и его вины в том нет. Но почему он никак не может забыть этот случай? Почему первые несколько месяцев после отъезда Ольховских из Петербурга порывался написать Марине, но неизменно сжигал неотправленные письма? Почему ему так важно, чтобы она думала о нем без злости или обиды? Раньше его ничуть не беспокоило, проклинают ли его бывшие пассии или вспоминают с теплотой, что же изменилось теперь?

Неужели это действительно его судьба? Неужели ему давался шанс стать в глазах этой девочки именно тем героем, которым он всегда хотел стать? Рыцарем без страха и упрека? Неужели его любили просто такого, какой он есть, а не за его титул, богатство или славу греховодника?

Неожиданно Загорский почувствовал себя усталым и недовольным собой. Может, дед прав, и пришла пора стать примерным супругом и отцом? Он попытался представить себе, что идет по холлу в столовую, где сидит его супруга и ждет его к ужину. Он откроет дверь и пройдет в комнату. Улыбнется детям, лица которых Загорский представил довольно размыто, сосредоточившись на облике супруги. Она сидит к нему вполоборота, что-то говоря одному из детей, сидевшему рядом с ней. Вот она услышала, как открывается дверь, и под аккомпанемент восторженных приветственных возгласов детей поворачивает к нему лицо, подставляя губы для поцелуя, ее серо-зеленые глаза радостно сверкают…

О нет! Похоже, его совсем доконало это долгое и скучное путешествие домой. Только дураки пускаются в путь поздней осенью, когда дороги совсем развезло. Хорошо хоть в России легкий морозец уже прихватил землю, и путешествие пошло быстрее по замерзшей грязи.

Чем иначе объяснить этот сентиментальный настрой? Эта слякотная и хмурая осень! Так и меланхолию недолго удариться…

Загорский решил отвлечься от своих мыслей и вернуться к чтению, которое было прервано на предыдущей заставе. Открыв книгу на первой же попавшейся странице, он бросил взгляд на строчки и невольно замер.

«…Я тебя полюбил неожиданно, сразу, нечаянно, Я тебя увидал — как слепой вдруг расширит глаза И, прозрев, поразится, что в мире изваянность спаяна, Что избыточно вниз, в изумруд, излилась бирюза…»

— А чтоб тебя! — Загорский со злостью отшвырнул книгу в другой угол кареты. Решено, сегодня же он встретится с Ворониным и Арсеньевым (если того отпустит, правда, молодая супруга) и ударится во все тяжкие перед вызовом к генералу. Уж если получать на орехи, то за все сразу! Может, хороший вечер и поможет ему отвлечься от его непонятных мыслей…

Сказано — сделано. В тот же вечер, едва успев смыть с себя дорожную пыль и сменить мундир, Сергей был в ресторации Talon’а, где его с плохо скрываемым любопытством встречали знакомые лица высшего тона Петербурга. Пока его встречали немного настороженно — наслышав о его приключениях и пока оставаясь в неведении, какая реакция на это последует императора, все любезно, но с легкой прохладцей раскланивались с ним, но не более. «Ничего, гроза пройдет — опять любезничать начнете», — усмехался про себя Сергей.

Зато его друзьям было абсолютно все равно — Арсеньев уже вышел в отставку, а Воронину с его высочайшими благодетелями в императорской семье любой скандал был безопасен для карьеры. Именно поэтому они с радостью и с распростертыми объятиями встретили блудного друга.

— Что ж ты не предупредил о приезде? Может, пообедали бы у меня, — пенял Сергею Павел Арсеньев. — Жюли нашла удивительную стряпуху.

— То-то, я гляжу, ты пополнел, друг любезный, — обнял Загорский друга. — Вон еле поместился в руках…

Обед пролетел незаметно за дружеской непринужденной беседой. Друзья не виделись почти год, и им было, что рассказать друг другу. Вспоминали прошлое, обсуждали настоящее.

— Что, думаешь, тебя ждет на приеме шефа? — спросил Сергея Воронин. — Скажу честно — твоя история наделала много шуму в Петербурге, что вызвало большое недовольство Его Императорского Величества. Уверен, вызовут тебя скоро и к нему.

Загорский помолчал, потом достал из кармана сигару и прикурил, что вызвало недоуменные и слегка недовольные взгляды друзей.

— Понимаю, все понимаю, — усмехнулся Загорский, — но ничего не могу с собой поделать — пристрастился за границей и никак не могу отвыкнуть. Что касаемо, наказания за мой эскапад, то я готов. Вы же знаете, не в первый раз, — он коснулся своего «Георгия», напоминая друзьям свою ссылку на Кавказ за дуэль с одним молодчиком, вызов коего принял по молодости и от хмельной головы. Тогда всех друзей наказали соответственно рангу — неделя на гауптвахте и ссылками из Петербурга. Только Воронин и Арсеньев отделались удалением в деревню, а вот Загорский, не сумев удержаться от язвительных комментариев по поводу необоснованных по его мнению обвинений, попал на арену военных действий на полгода.

— Дурак ты, — беззлобно заметил Воронин, — что же ты делаешь со своей жизнью, Серж? Опять пороху понюхать захотелось?

— Нет, Анатоль, — возразил тому Павел Арсеньев, — жениться ему надо. Сразу вся дурь из головы вылетит. И за юбками волочиться так открыто перестанет, и за ум возьмется.

— Не суди по себе, — усмехнулся Загорский. — И потом — жениться, значит, уступить его сиятельству князю. А я пока не готов смириться и пойти на поклон…

— Что за вражда? Серж, не мне тебе говорить, что это так… так.. по-детски. Ребячество это, — Воронин залпом выпил вино, оставшееся в бокале. — Это твой дед, твоя кровь. Если бы у меня был хоть кто-то из старших, я бы… Вот, когда потеряешь близкого, тогда поймешь!

— Ты так говоришь, словно единственный потерял родителей! — Загорский злобно прищурил глаза. — Да, я своих потерял не в младенчестве, но это не означает, что я их не терял.

— Тихо, господа, тихо, — пытаясь их успокоить, положил руки на рукава их мундиров Павел. — Ишь, распетушились… Ну, как дети, право слово. Выпьем лучше. Гарсон, еще шампанского!

— Думаю, будет лишним, Paul. Ведь нам пора, — Воронин поправил рукав мундира.

— Пора? Куда? — удивился Загорский. — Я думал, мы потом поедем к m-m . Ну, с Павлом-то все кончено отныне, а ты, Анатоль, ты-то…

Воронин задумался на мгновение, а потом медленно проговорил:

— Я, друг мой, нынче приглашен на бал к князю Вяземскому и намерен там быть.

— Ты? На бал? Вижу и вправду все переменилось за мое отсутствие, — рассмеялся Загорский. — Не ты ли называл балы и рауты — рассадником невест и их мамаш? Что за дивная перемена?

Воронин резко схватил со стола бокал и отпил вина.

— То было ранее. Я был молод и глуп. Бесшабашная и неразумная юность, что тут скажешь? А нынче…

— Нынче… — повторил за другом Сергей, подталкивая друга к откровенности, краем глаза ловя на себе странный взгляд Арсеньева. Ему с нетерпением хотелось докопаться до истины, заставить признать Воронина, что он дал слабину, и какая-то юная кокетка вскружила ему голову. Неловко было признать (да он никогда и признается в этом даже себе), но Сергею даже приятно было убедиться в слабости друга, который ни разу до сих пор не увлекался особой женского пола столь сильно, что готов был присутствовать на «светских сборищах».

— Нынче все изменилось, — кивнул головой Анатоль. — Да, ты прав — я еду туда ради женщины. Я влюблен, и я намерен пойти до самого конца. Да — да, готов расстаться со своей свободой и окольцевать себя. Поверь, мне ради нее стоит пойти и не на такие жертвы. Да, впрочем, кому, как не тебе об этом знать?

Загорский почувствовал, как внутри него все похолодело. Краем глаза он по-прежнему наблюдал за Арсеньевым, и ему не нравилось, как напряженно замер тот и следил за их разговором.

— Не понимаю, о чем ты, Анатоль, — Сергей глотнул вина и улыбнулся другу. — Ну, если только ты не решил приволокнуть за Натали Ланской, но та ведь в Европе. А больше особ женского пола, ради которых я готов был бы чем-то пожертвовать, нет.

— Полно, Серж, не думаю, что ты забыл ту историю. Ведь говорят, ты был влюблен, во что, заметь, я не верю вовсе. Увлечен, может быть, но влюблен… — Анатоль улыбнулся, и Загорский понял, что тот весьма забавляется в этой ситуации. Они поменялись ролями. — Надеюсь, Натали развеяла тот легкий флер? Потому как мои намерения весьма серьезны в отношении этой дамы, весьма.

— Это звучит прямо как предупреждение. Разве ты уже сделал предложение, чтобы упреждать соперников? — усмехнулся Сергей. Он изо всех сил стремился оставаться спокойным, хотя в его мозгу, как в клетке птица, билась только одна мысль: «Неужели?».— Полно, Анатоль, нам вовсе нечего с тобой делить. Давай лучше выпьем напоследок. Клянусь, мне это сейчас необходимо — по возвращении в особняк я неизбежно столкнусь с моим вечным ходячим укором, его сиятельством старым князем. Мне повезло, что когда я прибыл, он был с визитом у Загряжской, так что я избежал упреков и скандала. Но думаю, в этот раз я не буду столь удачлив. Так что, выпьем за любовь, господа! — и, заметив, как у друзей появилось недоумение на лицах, Загорский продолжил. — За эту химеру, с которой удается столкнуться немногим, и опять же немногим удается понять, что это всего лишь химера.

Он залпом осушил бокал и криво улыбнулся собеседникам.

— Что же вы не пьете, господа?

Павел поднял свой бокал:

— Пью за начало тоста, но не за конец. За любовь! — и, пригубив вина, он с укором сказал. — Не пойму, что с тобой творится, Серж? Что за циник сейчас тут сидит с нами? Ты ведь таким не был. Что произошло во Флоренции?

— Ровным счетом ничего, — Загорский помолчал, затем встал и, отдернув мундир, щелкнул каблуками. — Прошу извинить, господа. Я толком не успел отдохнуть с дороги, да и перед великой битвой со старым князем надо набраться сил.

Воронин медленно поставил на стол бокал с вином, который он крутил до этого в руках, наблюдая за бликами света в вине, и задумчиво проговорил:

— Довела его Ланская до ручки, прости за выражение. Другого подобрать не могу. Я всегда знал, что эта кокотка доведет его до беды…

— Ты думаешь, это она — причина его уныния? Не уверен. Его любовь к ней начала умирать, когда она пошла под венец с графом. За прошедшие годы мало что осталось от нее.

— Что же толкнуло его вслед за ней во Флоренцию?

— Привычка, похоть, желание насолить деду… — Арсеньев достал трубку из кармана и стал набивать в нее табак. Раскурив, он продолжил беседу: — Ты ведь не был тогда, когда у них состоялась та ссора из-за Натали Ланской. Он кричал деду и отцу ужасные слова… А напоследок заявил, что раз она не годится продолжить род Загорских, то его не продолжит никто. Вот так-то… Теперь, когда Серж с дедом еще более отдалились друг от друга после того ужасного случая с его семьей, он и вовсе готов даже встать под пули, лишь насолить старому князю. Боюсь, когда-нибудь это и случится. Я, правда, надеялся года три назад, что он может измениться, но нет — увы и ах, этого не произошло. Юная дева не смогла совершить чудо.

— Ты о той истории? — нахмурился Воронин. Даже слышать от друга об этом давнем случае ему было неприятно.

— О ней. — Арсеньев некоторое время молчал, попыхивая трубкой, а потом продолжил. — Я ведь впервые видел, чтобы он о ком-то действительно беспокоился, кроме нас, что он кому-то помог, а уж тем более, деве.

— Ты думаешь, он был влюблен в нее?

— Влюблен? Нет, конечно. Просто она ему нравилась. Нравилась, как нравится миленький котенок или несмышленый щенок, не более. Вспомни, как его поведение во время этой истории с Ланской… как он страдал… А тут он отпустил ее без какого-либо сожаления, без каких-либо эмоций. Не забывай, я говорю, не с чьих-то слов, я видел все происходящее своими глазами.

Тем временем, Загорский ехал в коляске домой и размышлял. Что происходит с ним? Почему ему так неприятна мысль о том, что Ольховская может быть чьей-то невестой, а уж тем паче супругой? Может, потому, он привык, что только он является предметом ее грез? Простое чувство собственника? Или просто ему неприятно, что это именно Анатоль, дружеским соперником которого он всегда был везде и во всем — в стрельбе, успехе у женщин, в количестве выпитого…

Значит, она в Петербурге…

Загорский попытался вспомнить ее лицо, и его удивило, как легко оно всплыло из недр его памяти. Вся история из знакомства вдруг промелькнула перед его глазами.

«….— Как мило. Только вот верится с трудом в подобное. Отказаться добровольно вышибить скамейку из-под моих ног, когда моя голова уже почти в петле, ну что же вы…

— Не правда ли, неприятно оказаться загнанной ланью, а не охотником, как мгновение назад?...»

«…— Пожалуйста, пригласите меня…»

«… — Боже, Марина Александровна! Что вы делаете здесь в это время?

— А вы, Сергей Кириллович? Вы, смею спросить, так рано поднялись или еще не ложились?...»

«…— Вы злитесь на меня, я вижу. И поделом. Я был недопустимо безрассуден.

— Я повторяю вам, не стоит тратить попусту слова. Вам не за что извиняться. Это я позволила себе недопустимое безрассудство, не вы. Вашей вины здесь нет в помине. И, прошу прощения, я не понимаю, к чему вам извиняться, если в вас так отчаянно и нелепо влюбилась очередная дурочка. Ведь это, я полагаю, произошло не в первый раз и в далеко не последний. К чему тогда так сожалеть? На всех не хватит ваших душевных сил и терзаний….»

Их последний разговор долго не давал ему покоя. Он то и дело перебирал в памяти все сказанное, пытаясь найти те слова, что обидели ее. Он ведь пытался извиниться перед нею за то, что свершилось. За то, что невольно, может, дал ей надежду, проводя столько времени рядом. В свете это ведь считалось уже почти ухаживанием. А ведь он такого желания даже не имел, просто сопровождал Арсеньева в его визитах…

Ах, кого он обманывает?! Ему было приятно находиться рядом с ней. Она так разительно отличалась от всех тех девушек, что он встречал ранее — такая непринужденная, такая дерзкая… И это несмотря на институтское воспитание… Немало палок она там получила, верно, за свой нрав.

Во всей этой истории виноват только он. Он и никто другой. Хорошо еще, что удалось все исправить. Неизвестно, к чему бы это привело в противном случае.

Загорский потер рукой лоб, словно стараясь стереть неприятные ему мысли из головы. Теперь, когда оба участника той драмы в Петербурге, снова всколыхнется на пару вечеров та старая история. Ее обсудят и забудут, главное — не давать повода для других сплетен на эту тему.

Задумавшись, Загорский, только столкнувшись в холле со старым князем, обнаружил, что уже дома. Князь надевал поданным лакеем плащ и хмуро взглянул на внука из-под седых бровей.

— Добрый вечер, ваше сиятельство, — поздоровался внук с дедом.

— Добрый вечер. Как путешествие? Как дороги? — они старательно вели светскую беседу, пока рядом суетились лакеи, помогая им.

— Дороги отвратительные, как, впрочем, всегда по осени, — Загорский стянул перчатки и передал их лакею, старательно избегая взгляда старого князя.

— А я всегда говорил, что только дураки пускаются в путь осенью, когда дороги плохие.

Загорский поднял голову и внимательно посмотрел на деда. Тот стоял прямо и в упор смотрел на него.

— Вы бы желали, чтобы я остался во Флоренции на зиму? — с сарказмом спросил Сергей.

— Нет, — холодно отрезал князь. — Я желал бы, чтобы ты не ездил туда вовсе и не позорил имя Загорских. Но что тебе до моих желаний?!

— Да уж действительно, я такой себялюбивый внук, — Сергей рывком сорвал с себя плащ и кинул лакею.

— Был бы другим, поинтересовался бы, как мое здоровье. Дождался бы меня дома, а не мотался бы по ресторациям, — старый князь махом руки отпустил слуг, чтобы продолжить разговор с внуком наедине.

— Ах, простите. Как ваше здоровье, ваше сиятельство? Не хвораете, часом?

Старый князь закрыл на мгновение глаза, стремясь обуздать все те эмоции, что рвали его душу. Успокоившись, он продолжил разговор:

— Я был сегодня у Его Императорского Величества, просил за тебя. В наказание за недостойное офицера гвардии и дворянина поведение тебя ждет лишь домашний арест сроком на два месяца. Начиная с сегодняшнего дня, тебе запрещено покидать этот дом на время ареста. Никаких визитов, никаких попоек и шлюх, никаких игорных. Ты должен быть еще благодарен за то, что так легко отделался.

— Премного благодарен, — шутливо склонился в поклоне Загорский.

— Неблагодарный щенок! — взорвался старый князь. — Другой бы на твоем месте радовался, что не ссылка или тем паче, Кавказ, а ты! Одно радует, что хоть два месяца ты не дашь повода трепать наше имя! Все, нет больше желания продолжать эту беседу с тобой.

Князь повернулся к выходу и, словно из-под земли выросший в мгновение ока, лакей открыл перед ним входную дверь.

— Я еду к Вяземским. Буду поздно, — князь начал спускаться по ступенькам, но потом, словно вспомнив что-то, повернулся к Сергею, который наблюдал за ним через открытую дверь. — Да, и вот еще что. Ты, верно, не знаешь, в Петербурге нынче опять эта полячка. За те три месяца, что она здесь уже успела вскружить головы половине Петербурга, в том числе твоему закадычному другу, Анатолю Воронину. Люди говорят, он столь увлечен ею, что намерен делать ей предложение. А ты просидишь здесь до конца сезона и не увидишь самое интересное … Какая жалость! — и князь со смешком продолжил путь к карете.

Лакей уже закрыл дверь, а Сергей продолжал ее буравить взглядом. Он был так зол, что готов был крушить все подряд. Ни капли сомнения — это дед упросил императора посадить его под замок, пусть даже домашний.

Загорский направился в игорную комнату, где стоял барный шкаф. Налив себе бренди, он махом вылил его в рот. Только почувствовав, как тепло распространяется по всему его телу, от горла до желудка, он успокоился и начал думать.

Старый князь уверен, что обыграл его. Но нет, не на того напал. Он найдет способ насолить ему любой ценой, что бы ему этого не стоило! Старикан уверен, что он маленький мальчик, которым можно управлять по своему желанию. Сначала этот нелепый арест, а что потом? Насильная женитьба на какой-нибудь внучке-мышке одного из его друзей? Он же просто бредит продолжением рода…!

Загорский налил себе еще бренди.

— Вы хотите войны, ваше сиятельство? Вы ее получите! — он посмотрел на свое отражение в зеркале над камином и усмехнулся.

«…— Полячка, без роду-племени, без гроша в кармане и, быть может, католичка! Неужели ты забыл, сколько горя принесло польское отродье семье Загорских? Неужели не понимаешь, к чему может привести подобный мезальянс? Полячке не дали шифр, это тебе о чем-нибудь говорит?...»

«…— Ты, верно, не знаешь, в Петербурге нынче опять эта полячка. За те три месяца, что она здесь уже успела вскружить головы половине Петербурга, в том числе твоему закадычному другу, Анатолю Воронину. Люди говорят, он столь увлечен ею, что намерен делать ей предложение. А ты просидишь здесь до конца сезона и не увидишь самое интересное …»

— Обещаю вам, ваше сиятельство, вы уж точно не пропустите самое интересное! — Сергей отсалютовал бокалом своему изображению в зеркале.