Рассказ первый
Мы так сидим ещё с первого класса: все шестеро с одной улицы.
Впереди — толстуха Цветанка и маленький щуплый Милчо Техника. Милчо уставился на товарища Николова, он боится пропустить что-нибудь из его объяснений. А Цветанка виновато оглядывается и тайком жуёт кусок сдобной булки — боится, как бы не похудеть.
На второй парте сидят Данчо и Латинка. Взгляд у Данчо устремлён в какую-то точку над классной доской. Он и сейчас в уме составляет сильнейшую сборную Болгарии, которая непременно станет чемпионом мира. Латинка, закинув на спину свою русую косу, глядит в окно и что-то черкает на чистой странице в тетради по арифметике. Латинка любит рисовать.
«Для меня всякий цвет как живой, — говорит она. — У меня глаза сами впитывают его, а рука сама тянется к краскам. Я не виновата. Рисуется мне, да и всё тут».
Сейчас её внимание привлекает веточка сирени, которая заглядывает в открытое окно. Латинка спешит изобразить её на бумаге, поэтому ничего вокруг не слышит. А со мной на третьей парте сидит Атанас. Атанас Петров. У него так в дневнике написано. И ещё его так зовут, когда вызывают к доске. А вообще-то в классе да и во всей школе его зовут Наско-Почемучка.
Мы живём в тихой деревеньке. Она словно спрятана между двумя горными хребтами. Наша река точно держит её в своих ладонях, как тёплый и дымящийся каравай, и поворачивает его то в сторону Осоговской горы, то в сторону горы Рила. Каждый день у нас в Струмском интересный и таинственный. А ночью мы тоже наяву и даже во сне ищем ответа на тысячи вопросов.
Обычно у всякого ребёнка первое слово «мама». И только Наско сразу произнёс два: «мама» и «почему». Как этому не верить — его мама сама всем рассказала.
Ещё верно и то, что бай Пешо, отец Наско, из-за его вопросов опаздывает на работу в сельсовет ровно три раза в месяц. А наш учитель, товарищ Николов, точно знает, что по крайней мере десять минут от урока Наско займёт своими вопросами. И когда ему объяснят, почему пшеница жёлтая, он ещё спросит, а почему трава зелёная, а почему снег белый, а почему…
Наско не только любит спорить до потери сознания или играть в шахматы до самозабвения, но в отличие от меня он не любит откладывать сегодняшние дела на завтра. И сегодняшние вопросы тоже на завтра не откладывает.
У нас деревня всего одна. А вопросов у Наско тысячи. Даже веснушки у Наско на лице — как вопросительные знаки. Вечерами круглый лунный блин тоже глядит на него вопросительно. Ночью небо высыпает на его голову целый короб вопросов. Попробуй-ка усни, когда на небе загадочно улыбается Андромеда. И к тому же надо узнать, сколько всего звёзд? И почему некоторые из них падают. И где сейчас скитается Галеева комета. И не смотрит ли на тебя сейчас с Венеры мальчишка, похожий на тебя самого.
Наско даже любопытнее любознательного дяди Генчо по прозванию «Техника». Генчо Техника — это отец Милчо (того самого, который сидит рядом с Цветанкой). В своё время дядю Генчо прозвали Техникой потому, что он с помощью молотка и отвёртки разобрал весь радиоприёмник до основания: хотел поглядеть, кто это там внутри говорит и поёт. Нет, Наско бы такого никогда не сделал. Он и сейчас очень много знает, но хочет узнать ещё больше. Как охотник иногда целый день выслеживает зайца или подстерегает дикую утку, так и Наско готов день и ночь гоняться за ответом на какой-нибудь свой вопрос. Или будет ждать часами, как рыбак с удочкой возле омута. А потом обрадуется найденному ответу намного больше, чем рыбак или охотник самому крупному зайцу или самому большому усачу. Ответ на вопрос для него желанней, чем шестёрка по арифметике, слаще, чем груша дюшес.
Жаль только, что вопросов у Наско-Почемучки всегда больше, чем он может получить ответов. В жизни всегда так — вопросов больше, чем ответов.
Товарищ Николов поворачивается к нам спиной и в облаке меловой пыли пишет на доске длинную-предлинную задачу. Латинка никак не дорисует свою сирень — откуда ей взять столько красок, сколько их в палитре у апреля? Данчо всё ещё колеблется, кого сделать центром нападения сборной…
Наверно, я таким и запомню Наско на всю жизнь, с бесчисленными веснушками и курносым носом, на котором едва держатся его очки. Не могу представить себе его другим. Не только мальчишки из сказок летают к звёздам, не только у мальчишек из сказок бывает золотое сердце и свои песни, и не только они борются со злом и побеждают, ищут правду и находят её…
Мы с Наско учимся вместе уже четвёртый год в школе имени Кирилла и Мефодия, в одном и том же классе, в одном и том же пионерском отряде. Я все его веснушки изучил и вообще, как говорится, знаю его всего как облупленного. Вместе мы взбирались с ним на холм, который неизвестно почему называется «Петровы песни». Вместе ловили рыбу в реке Струме, выловили водяную змею. Вместе пытались стать невидимками и задолго до космического полёта Юрия Гагарина высадились на Десятой планете. Цветанка на минуту перестаёт жевать булку, потому что товарищ Николов вызывает её к доске. Милчо Техника по-прежнему не отрывает взгляда от учителя. Латинка толкает локтем Данчо. Лиловый цвет наконец удался, и ветка сирени цветёт теперь на страничке в тетрадке по арифметике. Данчо рассеянно кивает, он ещё не успел решить, кто же наконец станет центром нападения сборной. Вот и Наско что-то зашевелился рядом со мной.
За окном сверкает ослепительно синее безоблачное небо. И пятеро товарищей рядом.
Наско поднимает руку, встаёт, скрипнув партой, и наклоняется вперёд:
— Товарищ Николов, а можно спросить, почему…
Учитель ладонью, испачканной мелом, отводит волосы со лба и говорит, улыбаясь:
— Можно, Атанас.
И снова в течение десяти минут Наско-Почемучка сыплет вопросами.
Рассказ второй. Самый-самый-самый…
Наско как-то задумал открыть самое высокое, самое быстрое, самое маленькое и ещё тысячу таких «самых» на свете.
Мы уже узнали, какая самая длинная река, какая самая высокая горная вершина у нас в Европе и во всём мире. Мы уже знали, что Байкал, который находится в Советском Союзе, самое глубокое озеро и что в него впадает больше всего рек, а самый большой вулкан находится на японском острове Кюсю и называется Асо.
Мы выяснили, что самая большая книга в мире находится в одном из музеев города Амстердама. Это «Сборник морских правил». Высотой эта книга в человеческий рост, а ширина её — целый метр.
А ещё мы прочитали, что самое продолжительное время обойтись без пищи могут черепахи — целых шесть лет. Наско даже поймал было черепаху, только не нашлось у нас терпения ждать шесть лет, чтобы это проверить. Наско нацарапал у неё на панцире свой адрес и пустил её в кустарник, который растёт у луга.
Разумеется, мы не пытались выяснить, какая на свете самая прекрасная страна, и даже не обсуждали такого вопроса, потому что всякому ясно, что это — Болгария.
Помню, наступили зимние каникулы. Снег был чистый и плотный — самый подходящий для катания с горки. С раннего утра хватали мы не успевшие отдохнуть за ночь санки и волокли их по улице. Собирался целый караван ребят с санками. Мы проходили мимо последнего дома в деревне и шли к холму, который называется «Петровы песни». Скоро мы оказывались на уровне печных труб и телевизионных антенн. Мы забирались выше самого высокого здания в деревне — школы, и карабкались ещё выше. Холм становился всё круче, мы шли, низко пригибаясь к земле, точно что-то потеряли и ищем в снегу. Оглядывались назад и всегда неизменно обнаруживали, что последним тащится Милчо Техника. Время от времени из чьего-нибудь болтливого рта вырывалось маленькое облачко пара и таяло в звенящем морозном воздухе.
Взбирались, может, полчаса, а может, и час. Уже много раз мы менялись с Наско — по очереди тащили санки, пока наконец не добрались до Белого камня. Только первоклашки катаются с горы понизу. Всякий уважающий себя человек стартует от Белого камня, венчающего вершину «Петровых песен».
С высоты наша деревня похожа на улей, втиснутый между двумя горами. Вдалеке, среди ивняка и мелкого ельника, вьётся тонкая ленточка Струмы. Устав от своей трудной дороги среди гор, Струма, как и мы, отдыхала, прежде чем тронуться в путь к другим сёлам.
Даже не вставая на цыпочки, мы видели отсюда самую высокую вершину Рилы — нашу хорошую знакомую по учебнику географии и по восторженным описаниям Наско. В мечтах мы уже давно там побывали, и не раз, а вот нога наша ещё не ступала по этой поднебесной высоте.
Мы помахали вершине руками — привет, мол, — и, набрав в лёгкие побольше воздуху, уселись в санки. Наши санки, разумеется, назывались «Гепард», поскольку известно, что это самое быстроногое животное — пробегает в час сто двадцать километров.
— Берегись, поехали!
— Эй, бе-ре-ги-и-ись!
В этот раз управлял я. Наско сидел сзади, обхватив меня за плечи. Пока санки набирали скорость, можно было бросить взгляд и на далёкую вершину Рилы и на Струму. Я ухватился за руль. Ветер засвистел в ушах. Скоро и он, устав и запыхавшись, остался где-то позади. Наско всё плотнее и плотнее приникал к моей спине.
После того как я подбил новые полозья, сани наши неслись и вправду быстрее гепарда.
Наша деревня — «улей» между двумя горами — стала увеличиваться в размерах. Над ней, будто пчёлы, вились печные дымки. Вскоре «улей» стал просто огромен. Всё село Струмское устремилось нам навстречу — со зданием школы, с узкими улочками, с обоими своими мостами. Дома росли с каждым мгновением. Казалось, будто окна растворялись сами собой в ужасе от нашей скорости. Колокольня угрожающе закачалась.
— Ванка, я читал, что наивысшая скорость — это скорость света. А знаешь, сколько километров… Эй, ты что делаешь, сейчас перевернёмся!
Я едва сумел выправить руль. Мы благополучно миновали второй поворот и заскользили по ровному склону.
— Чуть не грохнулись! Нашёл когда разговаривать!
Санки стукнулись о ближайший плетень и остановились.
Всё встало на свои места. Школа — высоко над нами, даже самый маленький домик и то выше нас, а вершина Рилы больше не видна.
И вот за такую минуту, за головокружительный полёт от Белого камня до старого плетня, мы снова целый час волочим санки в гору. Как иногда мальчишки из горных деревень целый день спускаются с гор, чтоб увидеть всего-навсего цирковое представление, длящееся не больше часа. Как альпинисты, которые долгие часы карабкаются по каменистым уступам, чтобы сорвать горный цветок эдельвейс… Наш эдельвейс — это минута снежного полёта.
Домой мы возвращаемся к вечеру.
Из кухни на меня дохнул такой запах печёной картошки, что я оказался там в три прыжка. Есть ли на свете что-нибудь вкуснее печёной картошки? Особенно зимой, после пяти часов катания с горы!
На следующий день Наско не пришёл. Тащить санки в гору мне помогал Милчо. Насмешил меня до слёз, рассказав, что он воткнул во дворе новогоднюю ёлку и ждёт к осени с неё урожая шишек. Мы спускались с горки три раза. Но мне было как-то неинтересно. Казалось, что и санки сегодня какие-то не такие быстрые, и вершина Рилы не показывалась из-за облаков, и Струма вся застыла среди снегов.
Предоставив Милчо рассказывать другим про новогоднюю ёлку, я пошёл искать Наско.
Наско скоро нашёлся. Я его издали окликнул, но он не ответил.
Тогда я крикнул громче.
Уж сейчас-то должен услышать! Однако ответа опять не последовало. Наско медленно прошагал мимо, рассеянно поглядев мимо меня, точно не узнавая. Он шёл не по стёжке, а напрямик по сугробам. Проваливался по колено, вылезал на дорожку, потом опять ступал в снег.
Я стал поперёк дороги, раскинув руки. Наско, не переставая равномерно шагать, оттолкнул меня, приложив палец к губам. Я обиженно поплёлся за ним. Так мы прошли мясную лавку. Не задержались и возле школы. Наско прошагал мимо, даже не поздоровавшись с баем Костой. Старик огорчённо пожал плечами и стал молча очищать школьный двор от снега.
Наско продолжал идти с целеустремлённостью чемпиона по ходьбе.
Потеряв всякое терпение, я решил вмешаться в это занятие, но тут Наско наконец остановился. Улица обрывалась у крутого берега реки. Ещё шаг, и друг мой пойдёт по воде. Но Наско коснулся ботинком заледенелого берега, остановился, достал из кармана листок бумаги, что-то там пометил и только тогда повернулся ко мне, улыбаясь:
— Здравствуй, Ванка! Тысяча триста двадцать семь шагов.
— Что?
— Улица длиной в тысяча триста двадцать семь шагов. Не самая длинная. Надо ещё промерить шоссе сверху донизу вдоль деревни.
— И этим ты занимался целое утро?
— Почему утро? Я и вчера промерил некоторые улицы. Но шоссе, наверно, длиннее всех.
— Шоссе идёт по деревне по крайней мере километра три.
— Может быть. Но точно ли?
Я не на шутку разозлился. Есть ведь города, где улицы имеют и по десять, и по пятнадцать километров, а то и больше. Может, и их начнём измерять шагами? А может, нам стукнет в голову таким же образом измерить экватор?
— Экватор? — заинтересовался Наско. — А почему бы и нет?
И так на меня поглядел, что я испугался, как бы он сию же минуту не отправился на экватор. Поэтому я сразу же согласился пойти измерять шоссе. И началось…
До самого обеда мы промеряли это шоссе. Если вас интересует — вышло точно шесть тысяч четыреста тридцать семь шагов.
После обеда переобулись, даже носки сменили. И работа продолжалась.
Самым высоким деревом оказался тополь, который рос среди низкого берегового ракитника. Но прежде чем мы это установили, мы измерили ещё пять других тополей и две шелковицы, которые на вид вовсе не казались высокими.
Установили, что колокольня на два метра выше школы. Но зато у школы больше всего окон — ровно шестьдесят два.
Самое толстое дерево, ореховое, — у нас во дворе. Ствол у него не такой, конечно, как тот бамбуковый, о котором рассказывал Тошко Африканский — обезьяна из книги Ангела Каралийчева. Чтобы обхватить тот ствол, надо было вшестером взяться за руки. Наш орех поскромнее — мы его обхватили втроём: я, Наско и Милчо Техника, который вернулся с катания и тоже включился в работу. Милчо предложил измерить ещё хвост у поросёнка и добавил, что громче всех лает тёти Пенин пёс, хотя в деревне есть собаки и побольше его. Мерить хвост у поросёнка мы всё же не стали.
Выяснять, какое самое глубокое место в реке, я решительно отказался. Это измерение отложили на весну. Я пришёл домой весь взмыленный и сразу грохнулся спать. Даже печёная картошка не полезла в горло. Целую ночь у меня ноги сами дёргались под одеялом, и мама меня даже два раза будила, спрашивая, что это я во сне всё считаю.
За два дня я пришёл в себя.
Но Наско, разумеется, не успокоился.
— Дед Стойне самый старый человек в деревне, — сообщил он мне некоторое время спустя.
И мы решили вечерком сходить к деду Стойне в гости. Уже у калитки мы услыхали кашель и сиплый голос старика:
— Жена, зажги-ка свет. Поглядим, с чем пришли эти мальчишки. Огреют по спине кизиловой веткой, что? И в прошлом году меня отхлестали, а вот хвори всё не отстают. Кто знает, может, это не кизиловая, а липовая была ветка, а?
Мы ему сказали, что пришли за другим делом. Но обещали, что в другой раз принесём с собой самую упругую кизиловую ветку и все болезни у него как рукой снимет. Он засмеялся.
— Вот было раньше лекарство — капля пота с богатея, попова слеза да пыль из барабана. Все болезни тогда проходили, только заполучить всё это было очень трудно.
Старик пригласил нас сесть на маленькие табуретки и стал расспрашивать, чьи мы, как поживают наши бабушки, не горчит ли вино у дедушек, хорошо ли мы учимся, когда вступили в пионеры, хорош ли снег для катания с горки… Дед Стойне оказался любопытнее Наско-Почемучки.
Если бы мы стали отвечать на все вопросы, солнце успело бы сесть и снова взойти. Поэтому мы прервали деда Стойне и напрямик спросили, правда ли, что он самый старый человек в деревне.
Дед Стойне почесал в затылке и задумчиво попыхтел трубкой. Лицо его окуталось дымом.
— Самый старый, говорите? Нет, ребятки, ошиблись. Самый старый был мой дед. Да и то я не уверен — дед мне говорил, что его дед был ещё старше. — Мне показалось, что за трубочным дымом дед Стойне хитро улыбается. — Так что ничем не могу вам помочь, — вскинул он свои белоснежные брови; лоб его покрылся бесчисленными тёмными морщинками. — Вот если хотите знать, какая самая короткая сказка, я вам её расскажу.
— Самая короткая? — навострил уши Наско.
— Самая короткая, — подтвердил старик.
И, не дожидаясь нашей просьбы, начал рассказывать: «Жила-была бабка. У неё была внучка. Бабка внучке купила порося. Вот и сказка вся».
Дед Стойне угостил нас черносливом. Потом попытался позабавить нас загадками. Потом помолчал, пососал трубку, глубоко вздохнул и встал.
— Чего приуныли? Ну, раз уж вы говорите, самый старый да самый старый, покажу я вам одну штуку.
Он кряхтя распрямился, направился в угол к пёстро расписанному сундуку и наклонился над ним. Крышка скрипнула протяжно и жалобно. Запахло лавандой.
Мы с Наско едва усидели на своих табуреточках. Так и хотелось соскочить с них, чтобы заглянуть поверх согнутой спины деда в скрипящий таинственный сундук.
Наконец дед Стойне обернулся и направился к нам, кашляя.
— Вот что откопал на поле дед моего деда. Самая старая сабля. Может быть, ещё принадлежала она и самому Шишману.
Сабля блеснула в его подрагивающих руках и опустилась на наши протянутые ладони. Тонкое остриё блеснуло огоньком.
— В наших краях много сражался царь Шишман. Говорят, что там, где упала с его плеч царская багряница, стало село Багрянцы. А там, где убили его коня, стало село Конево. А там, где был самый жаркий бой, возникло село Шишковцы.
Рукоятка сабли грела мне ладонь, она была тёплой, как будто только что, а не несколько веков назад сжимала её человеческая рука.
Совсем стемнело, когда дед Стойне проводил нас до дверей и почти насильно сунул каждому в карман по два больших яблока.
Река светилась во мраке, как брошенная сабля. Окна в ближайших домах поблёскивали, как лукавые глаза деда.
— Приходите ко мне ещё! — крикнул он нам вслед. — Жаль, что я не сумел показать вам самого старого человека. Зато я-то доволен, что узнал самых симпатичных мальчишек в деревне.
Рассказ третий
С некоторых пор моего друга Наско волнует одна сложная проблема: он хочет стать невидимым.
Когда впервые Наско поделился со мной этой идеей, она показалась мне несерьёзной и даже попросту смешной.
Как это так — стать невидимым?
Чем заниматься пустыми делами, лучше побыстрее собрать запчасти для походной рации, которую мы мастерим вот уже два месяца у нас во дворе под навесом.
Наско всё это выслушивал молча. Его не задевали мои шуточки. Не трогали и мои упрёки.
Только один раз огрызнулся:
— Как это — незачем становиться невидимыми? Какое же это «пустое дело»? Сам Васил Левски говорил о шапке-невидимке! Если бы Апостол был невидимым, никакие предатели не смогли бы его предать, никакие каратели его не схватили бы.
Ну вот, даже Левского впутал! Я уж знаю его: если какая-то мысль им овладеет, — всё, нет никакого спасения. Ни упросить его, ни запугать нельзя, ничто его не остановит.
Наско-Почемучка решил стать невидимым, и всё тут.
— Шапки-невидимки бывают только в сказках, — убеждал я его.
— Ха, «только в сказках»! — передразнивал меня Наско. — А помнишь, как летом мы не могли найти кузнечика?
— Какого кузнечика?
— На лугу. Он стрекотал где-то рядом с нами, мы его целый час искали, да так и не нашли. Значит, он был невидимкой.
— Не невидимкой, а просто он зелёный. Сливается с травой. Вот мы его и не видели. Как зелёная гусеница на зелёном листе. Или серая ящерица на камнях.
— Вот ещё! Ты что, не знаешь, что на свете есть много невидимых растений и зверей?
— Да не невидимы они, просто у них защитная окраска. Они сливаются с окружающей средой, чтобы спрятаться от своих врагов.
— Или наоборот: чтобы легче было выследить добычу, — добавил Наско. — Например, белый медведь среди снега и льда. Или царь зверей лев. Он ведь самый сильный в степях и пустынях, ему бояться некого, а шкура у него жёлтая, как песок или пожухлая от солнца трава.
— Ты говоришь, как по учебнику.
Так мы ни до чего и не договорились. А на следующий день Наско опять начал:
— Как ты думаешь, сколько живых существ может находиться на берёзе одновременно?
— Сколько? Наверное, с десяток наберётся.
— Тысячи, тысячи! — завопил Наско. — Я читал, что берёза — это настоящий небоскрёб, где живут тысячи жителей!
— Да ну?! А где же они?
— Где? — ответил Наско вопросом на вопрос. — А где миллионы насекомых, которые приходятся на каждый гектар луга? А где миллионы насекомых, живущих в садах и на полях?
— Под шапкой-невидимкой, — подыграл я Наско.
Наско не обратил на это внимания.
— Многих из них, конечно, не увидишь. Они живут под корнями, в земле, живут под корой и в древесине. Но немало насекомых живут прямо у нас на виду, и всё же мы их не видим. Потому что они действительно невидимы.
— Но ты же не желаешь быть «невидимым», как кузнечик или белый медведь. Ты хочешь стать действительно невидимым!
— Да. Как Гриффин.
Всего неделю назад мы читали роман Герберта Уэллса «Человек-невидимка».
— Жалко, что так глупо разбилась эта пробирка, — вздохнул Наско, — а то бы…
— Но Гриффин и всё, что с ним случилось, — это ведь писатель сам напридумывал.
— Знаю, что напридумывал. А всё-таки что-то в этом есть.
— Гриффин сам мог становиться невидимым, а одежда-то его была видна! — возражал я Наско. — Чтобы стать невидимым, ему надо было раздеться догола! Можешь себе представить, как ты побежишь голый по снегу и потащишь санки на горку?
— А что, могу. Было бы очень даже интересно!
Вот так всегда: уж если Наско заведётся, то его не удержишь. Через пару дней весь класс только об этом и говорил.
— Если бы я стал невидимым, — сказал я, — я бы подглядел в журнал. Интересно, какую отметку тебе поставит товарищ Николов за такое открытие.
— Если я стану невидимкой, — сказал Милчо, — я пройду в кино без билета и просижу подряд три сеанса.
— А я, как сделаюсь невидимкой, заберусь в автобусе в шофёрскую кабину и поеду куда захочу. В Софию поеду. И там посмотрю матч «Левский» — «Спартак». Настоящий, а не по телевизору.
— А я, как сделаюсь невидимкой, дёрну Мурджо за хвост, а он даже не сможет меня схватить. А потом пойду в кондитерскую и наемся чего захочу, — размечталась Цветанка.
— А я, когда стану невидимым, помогу деду Стойне переколоть все дрова, — сказал кто-то.
— Можешь переколоть и сейчас. Для этого не обязательно становиться невидимым.
— Когда я стану невидимкой, — сказал я, — то приду на заседание сельсовета и в книге решений запишу: «Постановили. На лугу за рекой построить стадион. Только для детей. Выровнять футбольное поле, баскетбольную и волейбольную площадку. И ещё — чтобы был специальный зал для шахмат».
— А я, когда стану невидимкой, — решил Милчо Техника, — исправлю тройку по пению на пятёрку.
Только Латинка не захотела становиться невидимкой. Она захотела другое: чтоб у неё появилась сестрёнка-двойняшка.
— Мы будем близнецы, похожие как две капли друг на друга. Чем плохо? Никто нас не сумеет различить. Даже товарищ Николов. Моя сестра будет учить алгебру и задачи решать и свои и мои. А я себе буду рисова-а-ать…
Наско-Почемучка стоял в сторонке и в разговорах участия не принимал. Потом он заспешил и пошёл домой. Так мы и не узнали, что бы он сделал, став невидимкой.
А мы ещё долго бродили по улице и всё говорили, говорили.
Проснулся я оттого, что лаял Мурджо. Я соскочил с кровати и прилепил нос к окну. Стекло заледенело, и двор стал невидимым. Я потёр стекло указательным пальцем. В маленьком кружочке показался кусочек забора. Я увеличил кружочек и увидел сарай. Затем показалась поленница, за ней — горка. На меня глянули угольные глаза снежной бабы.
Я всё тёр и тёр указательным пальцем и дышал на стекло, и скоро в растаявшем кругу задымила труба на крыше у деда Стойне, качнулась заиндевелая вершина тополя. Я решил, что Мурджо я оставлю невидимым. Пусть себе лает в будке или возле неё, и пусть его не будет видно. Но потом я отказался от этой мысли. Сжалился над ним и его тоже оттопил во имя нашей старой дружбы. Мурджо лаял так радостно и громогласно, что я засомневался, правильно ли мы в тот день определили, чья собака громче всех лает.
Так я разморозил дом, двор и улицу. Только Руен остался невидимым во мгле. И тут меня осенила идея, которой я решил немедленно поделиться с Наско.
Жалко только, что я ещё не успел сделаться невидимкой. Тогда можно было бы выскользнуть из дома, а не идти на цыпочках, оглядываясь на каждом шагу, чтобы мама не заметила.
Ещё издали я увидел, что окно у Наско закрыто. Стекло замёрзло, и сквозь него ничего не видно. Я трижды подал условный сигнал. Никто не откликнулся. Мной овладело сильное подозрение, и я решил действовать. Мать и отец Наско уже на работе, а бабушка крепко спит и ничего не услышит. Я решительно, но всё-таки не без опаски открыл дверь.
Из-под печки вылезла кошка, дружески замурлыкала, потёрлась о мои ноги и опять свернулась калачиком в тёплом уголке. Дверь Насковой комнаты скрипит, если её не приподнять чуть-чуть. Я приподнял её за ручку, открыл и заглянул внутрь. Никаких признаков жизни.
«Ну, Ванка, будь осторожен, — сказал я себе. — Тут дело серьёзное. Не к добру у тебя дёргался правый глаз».
Постель была застлана. Этажерка стояла на своём месте под портретом Юрия Гагарина и едва держалась под тяжестью книжек и учебников. Брюки были аккуратно сложены и повешены на спинку стула. Возле печки стояли вычищенные ботинки. Только сам Наско отсутствовал.
— Слушай, Наско, не шути, я тебя вижу.
Ничего-то я, ничегошеньки не видел!
— Вижу, вижу тебя. Давай выходи, мне надо сказать тебе кое-что важное.
На всякий случай я заглянул за дверь, за гардероб и под кровать, хотя и знал, что Наско в такие дешёвые пряталки играть не будет.
Тут меня охватил настоящий страх. Левый глаз у меня тоже задёргался.
Что делать?
Ослабев, я опустился на стул. По мне забегали мурашки. На лбу выступили капли холодного пота. Наверняка моё подозрение было не напрасным.
Наско-Почемучка исчез. Ясное дело — стал невидимкой. И пока об этом знал только я.
На столе лежала книга, раскрытая на двадцать восьмой странице. Я повернул её и прочёл на обложке: «Человек-невидимка. Герберт Уэллс». Так я и думал! На белых нолях были нацарапаны стенографические значки. Может, Наско так записывал формулу химического соединения, которое сделало его невидимым. Жалко, что я не учил стенографию. А если бы и учил, всё равно не разобрал бы эти каракули.
Ну что же, что же мне делать?
— Наско, если ты здесь, в комнате, отзовись. Скажи, как тебе помочь?
Я произнёс эти слова спокойно и достаточно громко, чтобы он мог меня услышать, если бы вдруг оказался поблизости. Лишь бы не разбудить бабушку! Она всё равно не поймёт всей сложности положения. Только раскричится или ещё хуже — расплачется.
Я продолжал тем же тоном:
— Наско, если не можешь мне ответить, по крайней мере сделай что-нибудь, чтобы я понял, что ты здесь. Подай какой-нибудь знак. Передвинь стул от окна к столу!
Я замер в мучительном ожидании. Даже дышать перестал и моргать. Стул остался неподвижным.
— Наско, если ты не можешь передвинуть стул, передвинь хотя бы карандаш на столе.
Я вцепился в край стола. Карандаш вздрогнул, покачнулся, сперва медленно и неуверенно, а потом всё быстрее и быстрее покатился по столу. Он не остановился на краю, упал на пол и зазвенел, как разбитое стекло.
Я нагнулся, чтобы поднять его, и обмер. На полу лежали осколки разбитой бутылки. Дрожащей рукой я поднял один осколок. От него пахнуло острым незнакомым запахом. Капелька бесцветной жидкости прошла у меня между пальцев и впиталась в пёстрый половик.
Я совершил роковую ошибку — упустил, может быть, последнюю каплю волшебного препарата. Но что сделано, то сделано. Назад не вернёшь. Острый запах через несколько минут выветрился.
Наско не подавал признаков своего присутствия и больше не отзывался ни на какие мои просьбы. Потрясённый происходящим, я пошёл к двери. В коридоре я едва не наступил на кошку. В соседней комнате сладко похрапывала бабушка. Бедная, она и не знала, что случилось в эту ночь с её внуком. У меня не было сил сообщить ей об этом. Я не выношу женских слёз.
Я зашагал по улице, измученный и сбитый с толку.
В моём мозгу роились планы один невероятнее другого и предположения одно другого страшнее.
Я понимал, что дорога каждая минута и что при этом никто не сможет мне помочь. Кому тут доверишься?
Может быть, только товарищ Николов мог бы разобрать таинственную формулу, но он накануне поехал в город навестить своих родственников.
Я прошёл мимо двора деда Стойне. Его дрова лежали неколотые. Прошёл дальше на луг. Никаких видимых признаков, по которым можно было бы определить, что тут начинается строительство детского стадиона. Автобус, который ходит от нашей деревни в город, в этот день был выходной, и шофёр сидел себе в кафе «Дан Колов». Со стороны холма слышались голоса ребят — «ранних пташек». Сначала они доносились глухо и издали, а через минутку — близкие и звонкие.
Видно, катаются с горы и веселятся себе. Счастливчики, они даже и не подозревают, что стряслось. И только я один из всей деревни знаю всё. Снежинка села мне на ладонь, обернулась капелькой и сделалась невидимой.
…Самое страшное предположение родилось у меня ночью. Кошки скребли у меня на душе, и я до полуночи не мог уснуть. А когда уснул, меня замучили кошмары.
Мне представилось, что Наско-Почемучка не стал невидимкой, а просто сделался крошечного роста, потому что в формулу вкралась ошибка. Он стал меньше пылинки, потому я его не видел и услышать не мог. И просьб моих он тоже выполнить был не в состоянии — ни стул подвинуть, ни отозваться.
Он кричал, а я его не слышал. Его голос стал слабее мушиного жужжания. А сам был меньше снежинки. Всякая трещинка в полу для него теперь как бездонная пропасть, карандаш — как гора, с которой мы катаемся на санках, а стол гораздо выше и неприступнее, чем далёкая вершина Рилы. И Наско смотрит сквозь свои очки на этот страшный мир, карабкается через крутые обвалы пылинок, которые раньше и не заметил бы, подолгу обходит огромное озеро, состоящее из одной-единственной капельки воды. Он наклоняется над водой и вдруг замечает, что его преследует огромное чудовище — к нему простирает щупальца муравей невероятных размеров. Наско бежит, задыхается, пробирается между пылинками и тщетно пытается вспомнить формулу, которая поможет ему опять стать большим и выбраться наконец из этого жестокого и кошмарного мира.
Ну, а если он даже и вспомнит формулу, что из этого? Он не может и козявочку побороть, не может добраться до стола. И вот он бежит в ужасе из последних сил. Чудовищный муравей настигает его и глядит на него громадными немигающими глазами.
Тут я вскрикнул и проснулся. Проснулся от мягкого прикосновения маминой руки.
— В школу опоздаешь, вставай-ка. Во дворе твой музыкант уж минут пять, как свистит.
На полу возле кровати валялась измятая книжка про человека-невидимку. Оконное стекло замёрзло, но за окном явственно слышался условный сигнал.
Я протаял дырочку и поглядел. Протёр глаза и снова поглядел. На улице цел-целёхонек, в ушанке и с портфелем в руках, стоял Наско-Почемучка. Он подпрыгивал то на одной, то на другой ноге, дул на покрасневшие ладони и нетерпеливо махал рукой.
— Выходи быстрей! Я вчера с отцом в Софии был. Знаешь, про какие чудеса расскажу!
Рассказ четвёртый. Двоюродный брат Васко объявляет шах и мат
— Почему я люблю шахматы? — спрашивал Наско и сам себе отвечал: — Люблю потому, что ни одна партия не похожа на другую. Шахматных ходов так много, что, если все люди на свете начнут играть в шахматы, они всё равно не повторят одну и ту же партию.
Мы проводили часы за часами, склонившись над чёрными и белыми квадратиками. Ничего, что доска была вся исцарапана. Ничего, что у чёрной королевы отвалилась корона, а белый конь был вообще без морды. Мы водили крупные, пузатые шахматные фигуры в изнурительные сражения. Нападали и оборонялись. Ликовали и мучились.
Шах и мат. Дни летели. Шах и мат. Магические квадратики притягивали нас как магнит. Новая комбинация фигур — поворот к открытию новой тайны. Латинка уставала нас рисовать. Но где ещё было ей найти таких послушных «натурщиков», которые «позируют» часами! А мы не уставали. Шах и мат.
В девяносто пятой партии за этот месяц победил я. Девяносто шестую выиграл Наско. Счёт опять сравнялся. Оставались решающие партии. Мы договорились играть до ста. Конца турнира ещё не было видно. Последние игры — так придумал Наско — велись с помощью переписки.
А это не очень-то простое дело. Каждый отмечал свой очередной ход и посылал листочек сопернику. Я подсовывал свой листочек под входную дверь в доме Наско. Наско опускал свой листочек в наш ящик для писем. Таким путём игра шла довольно медленно. По десять раз в день мне приходилось бежать к дому Наско. Потом я должен был дожидаться, когда он придёт и принесёт ответ. Да, не лёгкое дело этот корреспондентский способ.
Я шёл по улице и насвистывал. Мой тридцатый ход был угрожающим для противника. Мой конь львиным прыжком ставил под удар одновременно и его короля и ладью. Я сжимал в руке заполненный листочек. Свистел и чуть не бежал, так мне хотелось поскорее добраться до Наско.
Подсунув свой листок под дверь, как и было условлено, я собрался уходить. Но вдруг моё внимание привлёк большой красный звонок, приделанный к двери Наско. Я застыл перед этим нововведением. Стал разглядывать его и даже нажал пальцем. За дверью что-то засвистело. Перед моими глазами сверкнула молния. Я испуганно отскочил. На двери под звонком появилась белая лента с надписью: «Меня нет дома. Наско-Почемучка». Я сделал несколько шагов, пятясь и не отрывая глаз от кошмарного звонка. Над головой у меня скрипнуло окно. Наверху показался Наско. Он закричал:
— Ванка, вернись! Вернись, пожалуйста! Позвони ещё раз.
Мне было не до шуток, но я всё-таки вернулся и опасливо нажал на кнопку звонка.
За дверью снова так же зашелестело. Перед глазами опять блеснула молния. Под звонком появилась надпись, на этот раз гласившая: «Я здесь. Наско-Почемучка».
А сам Наско отворил дверь.
— Я как раз исправил соединение. Поэтому и получилась ошибка, — стал он оправдываться. — Извини. А вообще-то звонок работает без осечек.
— Вечно придумаешь что-нибудь такое! — пробормотал я, ещё не совсем оправившись от испуга, и собрался идти домой, чтобы оставить его одного — пусть обдумывает свой ответ. Я торжествовал, не сомневаясь, что победа у меня в руках. В худшем случае я выигрываю ладью.
— Заходи, — пригласил меня Наско. — Сегодня вместо меня игру продолжит другой.
— Как это — другой?
— Заходи, сейчас узнаешь.
Он пропустил меня вперёд в свою комнату и громко представил кому-то:
— Ванка, мой верный друг и грозный шахматист. Лучше его играют только Борис Спасский и я… А это мой двоюродный брат. — Наско махнул рукой в сторону стола. — Наши имена разнятся всего на одну букву. Его зовут Васко, и он приехал сюда прямо из Института кибернетики.
Посреди комнаты за столом сидело странное существо, одетое то ли в космонавтский скафандр, то ли в водолазный костюм. Две огромные ручищи лежали по обеим сторонам шахматной доски с расставленными фигурками, которые перед этим страшилищем выглядели маленькими и жалкими.
— Привет, — сказал я, поглядывая с опаской.
Странное существо не ответило, только кивнуло головой.
— Не обижайся. Он так здоровается. Васко — робот и не умеет говорить. Но в шахматы он играет отлично. Вот он и заменит меня. Опусти-ка свой листок вот в это отверстие у него на груди.
— Как в почтовый ящик, — сказал я.
— Какой там почтовый ящик! Это запоминающее устройство. Робот обработает полученную информацию и даст письменный ответ.
Я опустил листочек и стал ждать. Всё равно, даже десять роботов не спасут ладью Наско и вообще всю партию!
— Твой Васко проглотил листочек и что-то не шевелится.
— Ш-ш-ш! Не мешай ему думать.
Железная рука скрипнула, резко дёрнулась вверх, опустилась на короля и переставила его на свободную клетку.
— А, сейчас, — сказал Наско. — Напиши свой ход на листочке и опусти в запоминающее устройство. Робот может играть только таким способом. — Я записал свой ход и опустил листок.
Железная рука, поскрипывая, переставила пешку.
Я опустил новый листочек.
Робот остался неподвижен. Из-за брони скафандра послышалось какое-то ворчание. Стёкла его очков засветились красными огоньками. Железная рука поднялась и так треснула по доске, что фигурки разлетелись в разные стороны. Одна пешка стукнула его по лбу. Отскочила морда и у второго белого коня.
— Что это он, разозлился?
Наско полез под стол и начал там что-то подкручивать.
— Реле перегрелось. Роботу надо передохнуть.
— Наско, ты чего меня морочишь?
— Ничего не морочу. Не видишь, что ли, что перед тобой робот, который умеет играть в шахматы? — послышался его голос из-под стола. — Это же машина. Он думает в сто раз быстрее, чем человек. У него нет нервов. Он ничего не забывает. Не волнуется. И не устаёт, как мы.
Наско вылез из-под стола, отряхивая пыль с коленок.
— Всё в порядке. Игра продолжается!
Но игра не продолжилась, потому что с улицы послышался наш условный сигнал. Наско пошёл отворять. Через минутку в комнате появился Милчо Техника. С Милчо повторилась та же история.
— Познакомьтесь, — сказал Наско. — Это хитроумный Милчо Техника, а это мой двоюродный брат из Софии. Милчо всё понимает с первого взгляда, он очень наблюдательный и догадливый, настоящий разведчик. Сам Аввакум Захов обращается к нему за дружеским советом.
Робот кивнул своей железной головой. Милчо глядел в его мрачные выпуклые глаза и не мог вымолвить ни слова.
— Мой двоюродный брат не говорит. Он слишком самоуглублён, — объяснял Наско. — Милчо, наоборот, говорить мастак, но он не знает так много, как Васко.
— Брось! — выдавил наконец из себя одно слово Милчо Техника.
— Поглядите-ка на него, он не верит! — воскликнул Наско. — Если хочешь, можем поспорить.
— Н-н-но ведь это же м-машина, а я — человек, — залепетал хитроумный Милчо.
— Давай поспорим, давай поспорим, — подначивал его Наско.
В глазах у робота внезапно загорелись красные огни.
— Минуточку. Сейчас он сделает какое-то сообщение, — сказал Наско.
В отверстии на груди робота появился листок. Мы его вынули и прочли: «Бьюсь об заклад. Задавайте вопросы. Приём». Милчо Техника тоже прочёл листок и молча кивнул.
— Только одно условие, — сказал Наско. — Прежде чем испытывать робота, сделай три снимка.
— Есть! Будет сделано! — Милчо просиял от гордости.
— Только чтоб были цветные.
— Будут цветные.
Милчо отдёрнул занавеску, взобрался на стул. Мы с Наско уселись за стол по обеим сторонам робота.
— Будут великолепные снимки, — хвастался Милчо.
Он вертелся на стуле, приседал на корточки и без передышки нами командовал:
— Сейчас, минутку, наведу объектив… Минуточку. Маловато света. Улыбнитесь. Не шевелитесь. Наско, наклонись чуть-чуть влево. Ванка, немного подними голову. Снимаю.
Наконец Милчо Техника спустился со своих фотографических высот и убрал аппарат в футляр.
— А сейчас можешь его спрашивать, — разрешил Наско.
— Да бросьте! Как это я буду его спрашивать? Смеётесь вы надо мной, — тянул время Милчо.
— Никакого смеха. Спрашивай что хочешь. Только что-нибудь потруднее. Можешь спрашивать и по учебникам. — Наско сунул ему в руки свой портфель.
Милчо присел к столу и уставился своими голубыми глазами в стеклянные немигающие глаза робота.
— Слушай, а он не треснет меня своей железной лапой? Ещё будет мне этот разговор стоить фотоаппарата.
Наско его успокоил.
Милчо достал учебники из портфеля. Сложил их на столе стопкой. Стал перелистывать один из них влажными от волнения пальцами.
И началось…
Милчо Техника писал вопросы на бумаге и опускал их в отверстие запоминающего устройства. Робот гудел, жужжал, что-то в нём сверкало, и через десять секунд появлялся листок с ответом.
Милчо всё спрашивал и спрашивал.
Васко отвечал и отвечал.
«Какая температура на поверхности Солнца?»
«Шесть тысяч градусов».
«Кто летал в Одрин с мечети Султана Селима?»
«Мастер Манол».
«Какой самый большой в мире остров?»
«Гренландия».
…Милчо Техника наконец выдохся. У него даже лоб вспотел, и он уже со страхом глядел на отверстие, откуда каждые десять секунд появлялся правильный, чётко написанный ответ.
— Ну что, убедился, Фома Неверный? — ликовал Наско и удовлетворённо похлопывал робота по гулкой спине.
Милчо продолжал глядеть в отверстие запоминающего устройства.
Наконец он промолвил:
— А может робот решить моё домашнее задание по алгебре?
— Это ему проще пареной репы, — усмехнулся Наско.
— Пусть он решит мне алгебру, — оживился Милчо. — А я пока сделаю ещё один снимок.
Глаза у робота блеснули.
— Секундочку. Он что-то хочет сообщить.
Робот зажужжал и подал листок:
«Я решу Милчо домашнее задание по алгебре, если он ответит мне на один вопрос».
Милчо побледнел и что-то невнятное забормотал.
— Отвечай, отвечай, — подтолкнул его к столу Наско. — ты ему больше двадцати вопросов задал. Пошевели теперь и ты мозговыми извилинами.
Робот зажужжал, затрещал, достал листочек из отверстия и подал его Милчо.
Мы наклонились к бумажке и прочли: «Кто изобрёл фотографию?»
— Не знаю, — тут же ответил Милчо Техника.
— Не знаешь, да? Что же ты повесил на себя этот аппарат? — засмеялся я и хлопнул его по шее.
— Давайте я сделаю ещё один цветной снимок, — залепетал красный от смущения Милчо.
— Никаких снимков, — отвечал Наско. — Сейчас будешь играть с ним в шахматы. Тебе даётся ещё одна возможность защитить своё человеческое достоинство.
Мы с Наско быстро расставили фигуры двух армий.
Игра началась.
На четвёртом ходу Милчо почесал нос. На шестом у него засвербело в ухе. На десятом ходу он глубоко задумался. Целых десять минут он не поднимал головы.
— Ты что, музыку слушаешь? — злорадствовал Наско. — Я выключу радио, если оно тебе мешает.
На двадцатом ходу железная рука взяла королеву и доставила её против короля Милчо. А робот сказал с торжеством вполне человеческим голосом:
— Шах и мат.
Робот заговорил!
Под нашими изумлёнными взглядами тяжёлые руки поднялись со скрипом и сняли скафандр. Из железных доспехов возник тонкий, высокий мальчик, поправил измятую белую рубашку и, улыбаясь, подал нам руку.
А Наско-Почемучка объявил:
— Как я вам уже говорил, это мой двоюродный брат из школы имени Юрия Гагарина в Софии. Его зовут Васко. Мы с ним отличаемся друг от друга только одной буквой.
— Ваш «Аввакум Захов» вогнал меня в пот своими вопросами, — засмеялся Васко, вытирая лоб. — Ну, Милчо, когда будут готовы цветные снимки?
— С-с-скоро, — залепетал Милчо. — Так, значит, ты просто человек?
Вот и всё.
Надо только вам сказать, что цветные снимки не были готовы скоро. И вообще не были готовы. И не будут. Милчо удачно выбрал освещение, правильно навёл фокус, но… допустил маленький промах: забыл зарядить плёнку.
Рассказ пятый
Ещё как-то в апреле собрались мы все у нас под навесом и распределили между собой планеты. Моя была самая светлая — Венера. Милчо достался Меркурий, а Данчо — Юпитер, Цветанке — Марс, Латинке — Сатурн. Не помню точно, чьи были Уран, Нептун, Плутон, но все ребята получили по планете.
Только Наско-Почемучка остался тогда без ничего.
Он с удовольствием участвовал в распределении, даже долго объяснял Латинке, какая чудесная планета ей досталась — с кольцом, и рассказывал Данчо, что у его планеты двенадцать спутников.
А сам так ничего и не пожелал себе взять. Как ни уговаривали мы его, как ни просили. Я ему даже добровольно, по-дружески готов был подарить свою Венеру. Нет, не пожелал.
— Отстаньте, — сказал Наско. — Заботьтесь каждый о своей планете. Я кое-что придумал, только пока не могу сказать.
Ну ладно. Раз что-то придумал, то и хорошо. Мы не стали его расспрашивать.
В то время в нашей деревне была ярмарка. Мы бегали туда и по очереди смотрели в телескоп.
Разглядывали Сатурн, лунные кратеры Коперника и Галилея, горные хребты Альп и Кавказские горы, которые разделяют Море Спокойствия и Море Дождей. Рассмотрели вершину Циолковского и поле Мира. Милчо Техника уверял, что он видел советский вымпел на Луне.
— Одну секундочку я его видел, честное пионерское! — клялся он. — Он такой кругленький, с пятиконечной звездой.
— Ну конечно! — злился на него Данчо. — Я ни одного из двенадцати спутников своего Юпитера не видел, а он даже звезду на вымпеле разглядел!
Старичок у телескопа, которого мы называли Галилео Галилей, слушал наши разговоры, помогал нам наладить объектив и всё озабоченно щёлкал языком.
— Слушайте, продешевил я. Дёшево продал вам все девять планет — всего по десять стотинок каждая.
— Почему это девять? — поправила его Цветанка. — Третья по величине планета — Земля. Землю мы в телескоп не рассматриваем.
— А остальные мы уже раньше распределили, — пискнул Милчо. — Моя — самая маленькая, зато она ближе всех к Солнцу.
— Ладно хвалиться-то. Пошли в тир.
— До свиданья, дедушка.
— Мы ещё придём!
Галилео Галилей оставался возле своего телескопа и кивал нам, улыбаясь.
Мы мчались в тир, а потом катались на карусели и бежали в комнату смеха, где диковинные зеркала отражали нас в самом нелепом виде, а после оглушал нас весёлый цирковой гомон. И много, много ещё несыгранных игр, дел и забот ожидало нас на этой третьей по величине планете — Земле.
…Мы с Наско лежали на спине на сухой полянке недалеко от берега Струмы. Самая длинная улица нас привела сюда — над нашими головами шумел самый высокий тополь и убаюкивала песня невидимых кузнечиков.
Мне казалось, что если я не буду держаться за землю, то рухну в огромную пропасть звёздного неба, которое сверкало перед моими глазами.
И чтобы не упасть туда, я крепко держался за траву, за упругие стебли молочая.
— Вон хвост Большой Медведицы, — показывал Наско. — Вот Близнецы. А это Орион и Вега.
— Наско, ты просто ходячий атлас звёздного неба!
Рядом с ним и меня притягивали эти высокие звёзды и созвездия со странными, заманчивыми, манящими именами: Кассиопея, Андромеда, Козерог.
В такие тихие вечера мне казалось, что если бы у меня хватило сил поднять затёкшую руку, то я смог бы до них дотянуться.
Мы долго лежали и смотрели в небо, не разговаривая.
Я прислушивался к спокойному дыханию Наско и следил за своей светлой планетой.
А может быть, сейчас на какой-нибудь венерианской поляне лежит на спине такой же мальчик и смотрит на Землю. Интересно, растёт ли там такая же зелёная трава? И какие там цветут цветы и как выглядят реки и горы? И есть ли там такая же красивая река, как наша Струма? И может ли он, как и я, испытывать жажду и страх? Что любит этот мальчик и чего не любит? Не размечтался ли он, как я сейчас? И есть ли у него верный друг? Не может быть, чтобы такого мальчишки не существовало. И если там у него сегодняшняя ночь такая же тёплая, то и он лежит на своей полянке и смотрит сюда, на нас.
Рядом со мной зашевелился Наско.
— Молчишь и где-то витаешь, точно переселился на другую планету! Ванка, ты что, спишь?
— Ну да, сплю. Смотрю.
— Я не взял себе ни одной планеты, когда мы их делили, помнишь?
— Конечно, помню.
— Я тебе могу сейчас сказать: я решил взять себе десятую планету.
— Но ведь их только девять!
И в этот звёздный вечер Наско поверил мне свою тайну.
Мы долго разговаривали на поляне и потом ещё в моей комнате, когда вернулись домой. Мы снова и снова разглядывали атлас звёздного неба.
— Две планеты Солнечной системы были открыты не прямым наблюдением неба в телескоп, а карандашом на бумаге, — сказал Наско.
— Да, товарищ Николов что-то говорил, но я не запомнил.
— А я, наоборот, запомнил. Я даже запомнил его слова: «Телескоп усиливает зрение, но не прозорливость».
— Хорошо сказано.
— Самые далёкие от Солнца планеты — это Плутон и Уран, — продолжал Наско. — Их учёные сначала вычислили, а потом уже обнаружили на небе. Потому и говорят, что их открыли карандашом на бумаге. Уран «открыт» в 1848 году, а Плутон только в 1932-м!
— Ну ладно. Но ты-то мне толкуешь не про Плутон и Уран, а про какую-то десятую планету.
— Да.
— Ты что же, вычислил новую планету? Скажи, что ты от меня скрываешь?
— Ничего я от тебя не скрываю, — вздохнул Наско.
Наско попросил чистый лист бумаги, положил его на стол и быстро начертил на нём большой солнечный круг и маленькие кружочки — планеты.
— Я не смогу так нарисовать, как Латинка, но всё равно видно, что планеты расположены вокруг Солнца приблизительно на равном расстоянии. Сначала — Меркурий, потом — Венера, раньше — Земля, за ней — Марс, а Плутон — последний.
— Да, я знаю.
— Но между четвёртой и пятой планетой, между Марсом и Юпитером, вот здесь, — показал Наско, — расстояние большее, чем между остальными.
— Вижу.
— И дело не только в этом. Интересно, что между Марсом и Юпитером летают сотни, а может быть, и тысячи огромных планетных осколков. Ясно теперь?
— Откуда же ясно? — удивился я. — Ты ведь собирался рассказать мне про десятую планету.
— Это и есть десятая планета. О ней я тебе и говорю. Она, наверно, и была там, где теперь вращаются эти огромные осколки вокруг Солнца. Даже есть легенда, что эта планета называлась Фаэтон.
— Легенда? Так, значит, десятой планеты всё-таки не существует. Зачем же ты её тогда для себя выбрал?
Наско ничего не ответил. Он отложил карандаш в сторону, облокотился о подоконник и стал смотреть на улицу.
…И сегодня так же. Вот сидит, облокотившись о подоконник, смотрит неподвижным взглядом и не замечает ни села, ни ночи, ни звёзд, а из всей Вселенной видит только свою десятую планету, свой Фаэтон.
— Но всё-таки, Наско, а вдруг этой планеты вообще не существовало? Кто доказал, что она была? И почему, если и была, разлетелась она на столько кусочков? И были ли там люди? А, Наско?
Владелец десятой планеты очнулся и вернулся назад на нашу скромную зелёную планету, в село Струмское, к широко распахнутому окну в моей комнате.
— Ну что я тебе скажу? Я и сам себе всё время задаю те же самые вопросы.
Мы оба стали смотреть на цветущий звёздами небесный сад. Высоко-высоко светили семь звёзд Большой Медведицы, которые все вместе образовывали ковшик с длинной ручкой. Если мысленно продолжить ручку ковшика, то можно дойти до звезды, которая называется Арктур из созвездия Волопаса. Это созвездие похоже на парус. А если ещё дальше продолжить ручку, то увидишь яркую, почти синюю звезду из созвездия Девы. А на востоке от Волопаса мерцает семизвёздная дуга Северной Короны. А ещё восточнее от созвездия Лиры манит бело-синим светом Вега.
Наша комната была точно готовая к старту кабина межпланетного корабля.
Мне казалось, что вместе с ударами сердца раздаётся и голос стартера:
Пять.
Четыре.
Три.
Два.
Один.
Старт!
И вот сейчас, в эту минуту, где-то в космическом пространстве движется десятая планета.
Существовала ли она всё-таки? Обитали ли на ней разумные существа? Какова же причина её гибели?
Вопросов вокруг неё у нас возникало больше, чем кусков, на которые она разлетелась.
Всё ещё надо узнать и проверить.
Рассказ шестой. Дорога от Струмского до Пауталии
— Завтра воскресенье. Готовьтесь к путешествию! — объявил Наско.
— Мы что, летим на десятую планету? — улыбнулись мы заговорщически.
— Нет.
— Тогда куда же? В Австралию? — просиял Милчо Техника.
— Нет.
— Ну, а куда же тогда, в конце концов?
— Не в Австралию, а в Пауталию, — сообщил Наско.
— Па-у-та-ли-я, — повторил Милчо. — А это далеко?
— Да как посмотреть, — ответил Наско неопределённо. — Не так-то уж и близко.
— Можно, я возьму альбом и краски? — осведомилась Латника.
— Конечно.
— Я думаю, Цветанка проспит, — вступил в разговор Техника. — Она просыпается только к обеду.
— Врёшь! — вспыхнула Цветанка. — Если хочешь знать, я просыпаюсь с первым радиосигналом.
Но Милчо не сдавался:
— Тебе нельзя идти. У тебя брат болеет гриппом, и ты заразилась.
— Ну да, заразилась! Я на него сердита. Я уже два дня с ним не разговариваю.
— Завтра ровно в восемь собирайтесь на площади, — прекратил споры Наско.
Никто не проспал.
Все собрались в восемь.
Милчо взял с собой Мурджо. Пёс нетерпеливо подскакивал, вертел хвостом, вился возле его ног.
Солнце уже дожидалось нас — оно тоже было готово тронуться в путь.
Жаворонки выделывали в небе такие фигуры высшего пилотажа, что им мог бы позавидовать любой пилот. Ласточки садились на тополиные ветки, а потом ныряли под красные крыши домов. На столб они сесть не решались. На нём был укреплён громкоговоритель, и оттуда гремела музыка и раздавался чей-то строгий голос.
Наско объявил:
— Маршрут — луг, «Петровы песни», Хисарлык. Пошли.
Было воскресенье. После вчерашнего дождя от земли поднимался лёгкий пар. Деревья в новых платьях кивали растрёпанными головами и всё шептали, шептали, перебирая зелёными листочками. Они беседовали с трясогузками, рассказывая им свои ночные сны. Солнце шагало над нами, отражаясь в тысячах капелек росы.
И мы шагали в Пауталию.
И тоже разговаривали с деревьями. И подсвистывали птицам. И запускали пёстрого змея. И гонялись за Мурджо. И нас опьяняло то, как волшебно всё вокруг преобразила весна.
Я сел прямо на траву возле братской могилы. Наско сел рядом. Скоро подошли и остальные. Красная звёздочка над пирамидкой качнулась перед моими глазами.
«И нас было шестеро. Пятеро парней и одна девушка».
«И мы шли здесь однажды весной, когда вас ещё не было на свете».
«И у нас возникали вопросы. Но наши вопросы были такие: почему хлеба не хватает на всех? Почему мы так ужасно бедны? Почему на всех не хватает работы? Наши вопросы были бесчисленны».
«Мы спрашивали, а фашисты отвечали нам тюрьмами и пулями».
«На этой поляне нас окружили жандармы. Здесь мы встретили свою последнюю весну».
Я глубоко вздохнул, чтобы сердце перестало так сильно колотиться. Наско и Латинка сидели рядом со мной, глядели на памятник со звездой.
И казалось, будто из травы долетают до нас тихие голоса:
«Жалко, что мы не можем вас увидеть. Нам так хотелось дождаться вас!»
«Скажите нам, что, Струма всё так же хороша, как и прежде? Там возле старой вербы я купался в последний раз».
«Уродились ли в этом году яблоки?»
«Скажите, только ли мы одни погибли?»
Голоса как будто спрашивали:
«Куда идёте? Вы что-то очень спешили. А какой сегодня день?»
— Сегодня воскресенье. Мы отправились путешествовать, — ответил я им тихонько.
— Отправляемся в Пауталию! — крикнул Наско.
Мы уже карабкались по тропке, которая змеилась по голой каменной спине «Петровых песен». Мы шли по этой крутой тропе, низко наклоняясь, точно искали что-то затерявшееся среди травы и камешков.
Мы сейчас не тащили за собой свои санки, но лоб у меня всё равно вспотел.
Впереди бежал Мурджо.
Я остановился и поглядел вниз. Ребята тянулись друг за другом, тоже оборачиваясь и поглядывая вниз. Наско шёл рядом со мной, весёлый и возбуждённый. Следом шёл Данчо; он помогал карабкаться Латинке и всё ворчал, что она поволокла свой альбом и всё время разевает рот то на маргаритки и на ромашки, то на колокольчики и лютики.
Милчо Техника шёл прихрамывая, потому что он по дороге подвернул ногу. Цветанка медленно и торжественно замыкала шествие.
Наконец мы добрались до Белого камня.
Высокий холм дремал, грея спину, разомлев на солнышке.
А мы его будили своими криками.
— Эй, гора «Петровы песни», помнишь ли ты нас?
— Мы сейчас без санок. А правда, наш «Гепард» самый быстрый?
— А почему тебя так чудно называют: «Петровы песни»?
«Разве вы этого не знаете?»
— Не знаем. Просто слышали от отцов и дедов, что называешься ты «Петровы песни».
«А мы со Струмой всё помним, — гудел холм. — И ничего не можем забыть…
Давно меня так назвали. Впрочем, по-вашему давно, а для меня — всё равно что вчера.
Со всех сторон, точно муравьи, наползали турецкие орды. Битвы гремели по всей болгарской земле.
Тут, на горе, укрепился последний ряд обороны.
Вот здесь, где вы сейчас сидите, тогда стояли бойцы воеводы Петра. Тела их были покрыты ранами, но они не отступали. Каждый вечер они раскладывали костры и пели. А люди в долине говорили:
«Это поют Петровы бойцы».
Знали болгары: пока горит огонь, пока звучат Петровы песни, турки не ворвутся в их дома.
Но однажды ночью не загорелись костры, и смолкли Петровы песни.
От того времени осталось только моё имя…»
Холм замолчал, и мы тоже замолчали и тихо стояли на том месте, где раньше стояли бойцы воеводы Петра.
С высоты деревня опять показалась мне пчелиным ульем. Только сейчас не снежинки летали, а опадал с веток белоснежный сливовый цвет. От Белого камня дорога пошла виноградниками и привела нас к Хисарлыку, зелёному лесу, который навис, как зелёное облачко, над Кюстендилом.
Над нашими головами раскачивались ветки сосен, которые за год добавили ещё одно кольцо к своему стволу и ещё чуточку ближе подвинулись к солнышку. Пёстрая тень на земле колыхалась, как рыбацкая сеть, а мы были рыбками, пойманными в эту сеть и зачарованными. Мы прятались в кустах и за стволами деревьев. Перекликались с эхом. Пили воду из родника, запрятавшегося под столетней сосной.
Вдруг Мурджо навострил уши и тревожно залаял.
Послышались голоса. Из-за поворота доносились звуки ударов, похожие на постукивание молотка.
Сосны внезапно кончились, и нам открылась поляна. На ней высились мрачные каменные стены. Они образовывали странные квадраты и прямоугольники. Тёмные своды каменных арок пугали, перед нами вырастали башни странной архитектуры. По стенам ползли вьющиеся травы и лишайники.
Голоса, которые мы услышали, принадлежали молодым парням в рабочей одежде. Несколько человек приглушённо разговаривали в глубоком рву. Другие, голые до пояса, таскали наполненные землёй тачки. Двое, напрягаясь, пытались поднять тёмную мраморную колонну. Мы с Наско подошли, чтобы помочь. Мы её все вместе подняли, и она встала, невероятно стройная, выше меня ростом.
Из палатки вышел седой загорелый мужчина. Это был бригадир.
Он дотронулся до колонны так, как касаются музыкального инструмента, постучал молоточком по камню так легко, словно доктор по груди пациента во время осмотра.
Седой очистил прилипшую землю и приложил ухо к колонне, точно хотел услышать там, внутри колонны, какой-нибудь голос.
— Вы что тут делаете? — спросил Наско шёпотом.
— Открываем Пауталию, — ответил один из археологов тоже шёпотом, чтобы не мешать бригадиру слушать голос колонны.
— Дяденька археолог, а можно спросить, почему… — обратился Наско к седому мужчине.
— Не сейчас, мальчик. Сейчас я разговариваю с Пауталией.
— Значит, это и есть Пауталия! — воскликнул Милчо Техника.
— Всё здесь — Пауталия. — Бригадир махнул рукой на колонны и своды. — И там, внизу, где вырос город Кюстендил, тоже была Пауталия. Вот сейчас раскопаем здесь всё, и появятся её дороги, здания, мозаики, водопроводы, дворцы.
Седой стоял возле стройной мраморной колонны и смотрел на нас светлыми и спокойными глазами.
— Сюда приезжали императоры. Возле прохладных живительных источников распевали певцы, сочиняли оды великие поэты Древнего Рима… Но я что-то разговорился, а это длинная-предлинная история. Всю жизнь я пытаюсь выяснить всё до конца, но никак мне это не удаётся. А вы откуда так неожиданно появились?
— Мы из Струмского, — ответили мы хором.
Милчо Техника воскликнул:
— Значит, Пауталия недалеко от нас — всего в пяти километрах?
— Да, в общем-то недалеко, — кивнул бригадир археологов. — От Струмского до Пауталии — пять километров и пятнадцать веков, мой мальчик.
— А вы только в воскресенье можете оживлять Пауталию, говорить с Пауталией? — спросила Цветанка.
— Нет, не только, — засмеялся археолог. — Её, если хочешь, можно слушать хоть каждый день. Достаточно иметь уши.
Вниз по дороге к Кюстендилу невозможно идти медленно. И мы бежали между сосен Хисарлыка по тёплому асфальту. На площади в Кюстендиле мы купили себе сливочное мороженое. Прошли по главной улице от школы до базара. Поглазели на витрины. Заглянули в оранжерею, где уже краснели первые помидоры. Отдохнули немножко на лавочке в скверике перед баней. Потом прошли мимо новых домов и остановились возле одного старого, полуразрушенного дома. В его заросший травой двор вела арка. И вдруг ворота нам открыл тот самый седой археолог.
— Прошу, входите, — улыбнулся он. — Вот тут и были некогда главные ворота Пауталии.
Наско-Почемучка прильнул ухом к каменной арке и стал задумчиво прислушиваться. Мы вошли под гулкий свод. Прикоснулись к влажной стене.
Я стоял одной ногой в Кюстендиле, а другой — на каменных плитах Пауталии.
Археолог показал на полустёршуюся надпись под древними сводами и перевёл:
— «Всех, кто входит в крепость, и всех, кто выходит из неё, вижу и примечаю».
К вечеру мы пошли обратно, от Пауталии в Струмское.
…Дымились тёплые источники под Хисарлыком и рассказывали нам о римских легионах.
…Пели деревья, к которым когда-то прикасался тот седобородый художник, которого народ назвал просто, с уважением и любовью — Мастер.
Ветки яблонь роняли цвет, а небо — песенку:
Мы возвращались домой.
Солнце, уставшее от долгого пути, давно уже закатилось за тёмно-синий Осоговский хребет. В руках у нас трепетали, как ранние светлячки, зажжённые карманные фонарики. Впереди двигались фонарики Милчо и Данчо. Цветанка и Латинка фонариков не зажигали. Латинка тащила запылённый альбом. Она уверяла, что рисунков у неё наберётся на целую выставку. Сегодня её посетило вдохновение.
Цветанка не знала, что это такое, и Латинка ей возбуждённо объясняла:
— Ну как тебе сказать? Я где-то читала, что вдохновение — это когда трудная работа вдруг становится лёгкой, радостной. Тогда тебе приятно рисовать, писать, что-нибудь мастерить. И всё у тебя получается. А когда всё сделаешь, то даже сама себе удивляешься, что это ты всё сделала, а не кто-нибудь другой. И чувствуешь себя усталой и довольной. Понимаешь?
Мы с Наско шли сзади и невольно слышали их разговор. Кто знает, может быть, в этот день нас всех посетило вдохновение. Мы возвращались, оставив позади пять километров и пятнадцать столетий. Миновали развалины Хисарлыка, спустились по «Петровым песням». Наши фонарики на мгновение осветили звезду на братской могиле.
Мы возвращались в своё Струмское, к своим учебникам и задачкам, к тетрадкам и пионерским сборам.
Было легко и светло на душе. Меня переполняли добрые мысли. Хотелось, чтобы мне никогда не пришлось ни хитрить, ни врать, хотелось быть добрым и честным.
Я знал, что этот тёплый край всегда будет мне родным и близким. Где бы мы ни оказались на этой земле, на меня и на нас на всех смотрит эта крепость родного края — око, которое всё видит и всё примечает.
Рассказ седьмой. Четыре письма
Письма посыпались одно за другим.
Что ни неделя — то письмо. К каждому письму прикасалось множество рук, оно долго путешествовало поездом и самолётом, и много раз его хлопали по спине почтовые печати.
Но на каждом из них был один и тот же адрес:
«Болгария.
Село Струмское.
Для Наско-Почемучки».
Я хорошо помню, когда и как пришло каждое из них.
Первое письмо принесли в начале мая.
Мы с Наско были тогда заняты созданием волшебных ботинок.
Мы столько бегали и играли, что обычные ботинки не выдерживали. Разваливались. В общем, дело известное и вам понятное без особых объяснений. Из-за ботинок дома возникали неприятные разговоры, как и у каждого из вас. И вот однажды Наско пришло в голову изобрести такую обувь, которая и не рвётся и не делается тесной. Специальную обувь для детей.
Вы скажете — невозможное дело, не бывает такой волшебной обуви. И ошибётесь. Такую обувь сделать можно. Мы с Наско придумали, как. Просто нужно, чтобы кожа и подмётки были сделаны из «живой» материи, чтобы ботинки «росли». Носишь их, бегаешь сколько влезет, подмётка протирается, но за ночь она опять зарастает. Опять играешь, опять протрёшь — а она снова зарастёт, и ботинки так и не изнашиваются.
Конечно, такую обувь легко не сделаешь. Тут есть свои трудности. Например, этим ботинкам нельзя долго лежать без дела — слишком вырастут. Поэтому в них всё время надо бегать. Но это и хорошо — можно их надевать каждый день и играть допоздна — и в футбол и в салочки.
Почтальон Спас пришёл в школу и ещё от дверей закричал: «Почта-а-а!» Он принёс первое письмо:
«Болгария.
Село Струмское.
Для Наско-Почемучки».
Наско поглядел на пёструю марку, разорвал конверт, прочёл письмо и наморщил лоб.
— Речь идёт о какой-то черепахе. Адрес правильный, но тут, должно быть, какая-то ошибка.
Я взял листок бумаги у него из рук, прочёл и хмыкнул:
— Никакой ошибки нет, это письмо тебе.
— Но про какую же черепаху-то он пишет?
— Забыл, что ли? Мы же читали, что черепаха дольше всех может не есть — целых шесть лет. Помнишь, осенью мы поймали черепаху, только у тебя не хватило терпения ждать шесть лет, и мы её отпустили. А на панцире у неё ты моим ножичком нацарапал свой адрес.
— Верно! — хлопнул себя по лбу Наско. — Дай-ка письмо.
Он выхватил листок у меня из рук и прочёл вслух:
— «Друже мой Наско, сегодня, когда я гулял возле Охридского озера, я нашёл твою черепаху. Посылаю её обратно к тебе. Жди. С приветом Блаже Стояновский».
Уже через полчаса про письмо знала вся школа и вся деревня. Измятый листок бумаги переходил из рук в руки, и все читали и прищёлкивали языком.
— Глядите-ка, куда добралась, проклятая! А вроде медленно ползает.
— Теперь будем ждать, пока назад придёт из Охрида, что ли?
— Кто её знает, куда она теперь поплетётся. Она никаких границ не признаёт. Потащит наш адрес в другие страны.
— Теперь из Греции или из Турции напишут тебе, Наско!
— Может, ещё и вернётся, — говорили другие.
Почти целая неделя прошла в разговорах о черепахе-путешественнице.
Думаете, мы отказались от создания волшебных ботинок? Вовсе нет. Найдётся ещё такой сапожник, который их сделает. Специально для детей.
Вскоре пришло второе письмо. Почтальон не нашёл Наско дома и опять пошёл в школу.
Мы с Наско в этот день были очень заняты — мы сидели в учительской и делали очередной номер газеты «Вопрос».
Неважно, что она не продаётся ни в одном газетном киоске, всё равно это настоящая газета. Она выходит на четырёх страницах, в десяти экземплярах. Мы её переписывали от руки печатными буквами.
У нас даже был трафарет для заглавия. В правом верхнем углу на первой странице стояло: «Газета «Вопрос», выпускает четвёртый класс».
А в самом низу на последней странице стояла подпись:
«Главный редактор Наско-Почемучка».
У нас было даже два подписчика: дед Стойне и товарищ Николов.
Дед Стойне сказал, что газета ему очень нравится — она написана крупными печатными буквами, можно читать без очков. И захотел регулярно получать нашу газету. От платы за газету мы категорически отказались. Тогда он купил нам два пузырька чернил, красных — для заголовка и синих — для всего остального.
От первой до последней страницы «Вопрос» был полон загадок для первоклашек, любопытных фактов, которые особенно нравятся девчонкам, и серьёзных задач для нас — мальчишек постарше.
В отделе «Главный редактор спрашивает» в этом номере было четыре вопроса: «Почему люди не замечают того, что Земля вертится?», «Почему в море вода солёная?», «Почему скошенная трава на ветру сохнет быстрее?», «Почему по песку труднее идти, чем по шоссе?»
Тому, кто ответит на эти вопросы, редакция назначила награду — горсть орехов.
Я дописывал «Любопытные факты»:
«Во время прошлого воскресника Цветанка выкопала целых две ямки, одна из которых не была принята из-за её малых размеров. В этот же день Цветанка съела две порции второго и три компота, не считая того, что она принесла сухим пайком из дома. Цветанка может съесть и больше».
Второе письмо, которое принёс дядя Спас, было из Москвы. Из такого далёкого места в селе никто ещё не получал писем, даже сам председатель сельсовета.
Хотите верьте, хотите нет, но второе письмо, всё облепленное пёстрыми марками, было от самого Главного конструктора ракет.
Вот что там было написано:
«Болгария.
Село Струмское.
Для Наско-Почемучки (лично)».
Наско нисколько не загордился от того, что письмо было лично ему, и каждому давал подержать его в руках и почитать.
А многим хотелось прикоснуться к такому письму, взять его в руки — самим почитать.
Читали его и те, которые до этого не верили, что мы получили ответ. Вертели его в руках и те, кто до этого твердил, что глупо посылать письмо с таким коротким адресом! «Москва, Главному конструктору космических ракет».
Глядели на него во все глаза и те, кто над нами просто смеялся.
Главный конструктор писал, что пока он не может включить нас в отряд космонавтов. Он не выражал никакого сомнения в том, что мы будем самыми послушными его учениками, что будем храбрыми и нисколько не струсим, сколько бы нас ни вертели в центрифуге… Он был в нас совершенно уверен, но отряд космонавтов, к сожалению, уже укомплектован. И он просил нас написать ему лет через пять.
Под конец передавал привет Наско-Почемучке и всем ребятам и девчатам в нашей дружине. И ещё посылал снимок самой последней модели космического корабля и рецепт приготовления супа для космонавтов.
Не слишком ли долго — целых пять лет?
— К этому времени космонавты могут уже оказаться и на Юпитере, — проворчал Данчо, явно обеспокоенный судьбой своей планеты.
— А на мой вопрос он не ответил, — разочарованно прошептал Милчо Техника.
Латинка ему как-то пыталась доказать, что настоящий космонавт должен уметь петь, а не бубнить, как Милчо. А Данчо утверждал, что не пение, а спорт — вот что важно для космонавта, и в особенности — футбол.
Действительно, Главный конструктор об этом ничего не написал, но Наско всё равно был доволен, потому что главное достигнуто — установлен контакт.
— Ну, если возникнут новые вопросы, мы ему опять напишем, у нас уже есть его адрес, так что всё в порядке.
Мы решили, что пошлём Главному конструктору нашу газету и снимок всей нашей команды.
Значит, нужно издавать газету «Вопрос» не в десяти, а в одиннадцати экземплярах.
Поэтому мы взялись за работу.
…Дни пролетали ещё быстрее, чем ночи. Прямо как настоящие ракеты. Я отрывал листки календаря и пускал их через окошко, и они разлетались, как одуванчиковые парашютики.
В следующем номере был опубликован полный текст письма Главного конструктора. Мы поместили в газете много задач и загадок. Под конец сообщили читателям и подписчикам, что во время летних каникул газета выходить не будет, потому что редакция уезжает в пионерский лагерь в Осогово.
Я выпустил за окошко последний листок календаря за май. И начались бесконечные летние каникулы. Вот тогда-то в один день и даже в один и тот же миг пришли третье и четвёртое письма.
Шофёр уже давал газ. Грузовик уже подрагивал от нетерпения, готовый везти нас в Осоговский лагерь. Наши мамы уже смахивали слёзы. Отец Наско, бай Пешо, принёс нам на дорогу целую сумку черешен. Дед Стойне махал рукой, сидя на солнышке у своих ворот. Товарищ Николов велел нам сесть в кузове на лавке, а не торчать стоя.
И тогда, задыхаясь, подбежал наш почтальон дядя Спас. Ещё издали он кричал дребезжащим голосом: «Почта-а-а!» — и принёс третье и четвёртое письма. Ясно, что адрес был всё тот же:
«Болгария.
Село Струмское.
Для Наско-Почемучки».
Третье письмо было из Софии. От одного парнишки, который был таким же любознательным, как Наско-Почемучка, только звали его Колька Сколько. Он где-то слышал про Наско-Почемучку и обязательно захотел с ним познакомиться. Четвёртое письмо пришло из Варны. Один мальчишка писал, что его тоже зовут Атанас, а прозвали Наско-Почемучка. И поэтому он хотел получить фотографию своего тёзки. А ещё он приглашал нашего Наско в гости. Потому что Варна расположена у моря, а это самое интересное: в море тысячи разных рыб, и огромные пароходы, и штормы, и ветры дуют с разных частей света.
Мы ещё читали письма, а грузовик уже выезжал из деревни.
На поворотах нас бросало то вправо, то влево и подбрасывало на рытвинах. Две стройные берёзки в зелёных шапочках и в белых платьях в чёрную крапинку гляделись в Струму. Их лёгкие тени лежали на воде, и казалось, что у каждого дерева и в воде есть ещё один ствол и красивая зелёная крона. Потом река резко сворачивала к югу. Я бросил в воду ивовую веточку — пусть река отнесёт её в виде привета куда-нибудь далеко, может до Белого моря.
Дописываю последние строки, положив бумагу на колено.
Каникулы — время отдыха. Поэтому я думаю, что пока я кончу свой рассказ про Наско-Почемучку и нашу дружину. Грузовик, пыхтя, взбирается по серпантину дороги в горы.
Милчо Техника всё оборачивается назад. Взгляд у него испуганный. Он всё хочет за холмами разглядеть свою маму, потому что он первый раз уехал из дому один. Цветанка, как ей и велели, кутается в шаль и держит на коленях ранец, полный провизии. Латинка, стиснув под мышкой альбом, зачарованно глядит на остающиеся позади поля, которые пестреют, точно огромная палитра Мастера. Взгляд её чёрных глаз точно впитывает в себя и старается удержать самый разный цвет — и синеющие всходами поля, и золото уже расцветших подсолнухов, и распаханные холмы. Все цвета, которыми богаты деревья, точно растворяются и торжественно текут по водам Струмы, чтобы потом слиться в глазах у Латинки.
Данчо изо всех сил дует в серебристый пионерский горн, и дали отвечают ему многоголосым эхом.
Я сижу на ящике с походной радиостанцией, а на ладони у меня лежит компас. Он безошибочно показывает дорогу во время интересных и опасных путешествий в горах. Его стрелка покачивается, как живая, ни на минуту не успокаиваясь.
Наско кидает новые письма в карман, туда, где уже лежит письмо про черепаху и письмо от Главного конструктора. Он положил руку на моё плечо и смотрит вперёд.
Осогово растёт и уже обнимает нас со всех сторон. Кусты расцветают первыми робкими цветочками. Деревья прислушиваются к песням своих жизнерадостных обитателей, ловят вершинами солнечные лучи, не хотят позволить солнышку уходить на запад. Слышится приглушённое постукивание дятла. Руен прячет свою голову в белых облаках.
В голове у Наско роятся новые вопросы и спешат сорваться с губ.
Почему дым поднимается клубами?
Почему облака не падают на землю?
Почему осины дрожат даже тогда, когда нет ветра?
Почему у водопада пена белая?
Почему листья плоские и тонкие?
Почему в густом лесу деревья более тонкие и прямые?
Где рождается эхо?
Что находится по ту сторону горизонта?
А я вглядываюсь в приближающиеся таинственные горы, гляжу на Наско и, замирая, думаю о наших будущих приключениях.
Я знаю, что мой друг, так же как и я, любит спорить и играть в шахматы до потери сознания. Но в отличие от меня он не любит откладывать сегодняшние дела на завтра.
И сегодняшние вопросы тоже.
Мы уже четвероклассники.
Перед нами — огромное бесконечное лето.
А сколько вопросов задают те, кому уже исполнилось двенадцать? Может быть, ещё больше нас. И нам скоро будет двенадцать. Наско-Почемучка глубоко вдыхает свежий воздух, морщит лоб, пригибается, чтобы не так хлестал в лицо встречный ветер, и глядит на тонкий дымок, который вьётся над каким-то далёким домиком и, извиваясь, превращается в вопросительный знак.