ВО ВРАЖЬЕМ КОЛЬЦЕ

Паша распахнула окно. В комнату ворвался напоенный степным ароматом июньский ветерок.

— Шура! Куда ты? — увидев проходившую мимо дома подругу, сильным грудным голосом спросила Паша. — Выходи. Погуляем.

Шура махнула загорелой рукой и остановилась, поправляя косынку на голове.

Паша быстро накинула пестрое ситцевое платье Старой гребенкой провела по коротким русым волосам и глянула в зеркальце. На щеках — румянец. Большие полные губы горят. Улыбнулась сама себе и выбежала на улицу.

— Идем! — подхватив Шуру под руку, сказала Паша. И весело, казалось, безо всякой причины девушки рассмеялись. Так смеются только в молодости, когда все радует, все вызывает восторг.

С давних пор дружат Паша Савельева и Шура Белоконенко. В детстве жили в одном селе. Почти одновременно переехали с родителями в Ржев, на берег Волги. Там они вместе ходили в школу. Учеба в разных институтах на время разлучила подруг. Но потом судьба свела их снова, уже взрослыми, самостоятельными. По окончании финансово-экономического института Пашу направили в Луцк, где она стала работать в госбанке. Шура Белоконенко тоже оказалась здесь — она преподавала русский язык и литературу в школе.

Вечера они проводили вместе, часто отдыхали в лесу или на живописном берегу реки. Вот и в эту субботу сразу после работы подруги пришли на свою любимую поляну с огромным раскидистым буком, из-под которого виден весь город с его окрестностями.

Город разрезала извилистая, ветвистая, как старое дерево, река Стырь. Вдали, в голубой дымке, мрачно возвышался древний замок Любарта с суровыми, словно обуглившимися от времени, квадратными башнями по краям.

От города лучами во все стороны расходились дороги и дорожки. За ними живописно раскинулись белые хаты пригородных деревень и хуторов.

По дороге в сторону леса, из которого выглядывали освещенные вечерним солнцем хаты соседней деревни, удалялась стайка сельских девушек, повязанных белыми платками. Обнявшись, девушки грустно пели:

— Хорошая песня! — вздохнула Паша, глядя вслед хороводу. — Знаешь ее историю?

— Нет.

— Очень забавная. — И Паша рассказала все, что знала о песне «Гуцулка Ксеня».

Как-то в одном прикарпатском селе собрались девчата и парни. У гуцулов был обычай выбирать «королеву» вечера. И вот выбрали самую красивую голубоглазую Ксеню. Когда она получила право повелевать другими, один парень, сельский учитель, спросил, какое он должен выполнить ее желание. Ксеня предложила сочинить о ней песню.

Пожелание было выполнено, и мелодия «Гуцулки Ксени» полетела по белу свету, как вольная птица.

Подруги уселись под буком и долго еще напевали мотив «Гуцулки»... Размечтавшись, девушки не заметили, как начал угасать день.

Вдруг они услышали позади себя шорох. Обе оглянулись. К ним подходил загорелый, крепко сложенный парень в белой рубашке. Паша узнала шофера банка, Дмитрия Ящука.

— Здравствуйте! Не помешаю вам? — приглаживая рукой тяжелую черную шевелюру, смущенно заговорил Дмитрий.

Шура удивленно посмотрела на него: такой красивый, сильный, видать спортсмен, а при девушках стесняется, — может, он любит Пашу?..

Домой они возвращались втроем, оживленно беседуя о кинофильмах прочитанных книгах, о работе. Дмитрий оказался приятным собеседником. Он не пропускал ни одной премьеры, увлекался приключенческой литературой и мечтал стать кинорежиссером, чтобы ставить фильмы на фантастические темы.

На перекрестке, недалеко от дома Савельевой, остановились. Шура, сославшись на то, что ей нужно срочно проверить ученические тетради, ушла.

Оставшись вдвоем, Паша и Дмитрий испытывали чувство неловкости и никак не могли начать разговор. Наконец Дмитрий несмело предложил:

— Может, сходим в парк?

— Уже поздно. Мама будет беспокоиться. Я обещала ей пораньше быть дома.

Юноше никак не хотелось расставаться с Пашей. Он внутренне боролся с желанием поцеловать ее. Когда Паша ( тала прощаться, он задержал ее руку, а затем торопливо и неловко приплок девушку к себе. Паша резко отстранилась и сухо сказала:

— Я не думала, что вы такой грубиян. Не провожайте меня. — И она быстро удалилась.

Дома Паша подумала, что нехорошо обошлась с Дмитрием. Парень-то он добрый, порядочный. И совсем не виноват, что любит ее. Да ведь и она к нему не равнодушна. И зачем так его оскорбила?

* * *

Мать Паши пробудилась от грозного рева моторов. 13 светлеющем небе пронеслись огромные черные самолеты. Пять... Десять... Еще... И еще... И вдруг весь дом содрогнулся от грохота. Евдокия Дмитриевна стала тормошить дочку, все еще спавшую крепким сном.

— Доченька, доченька, проснись...

Паша открыла глаза и, увидев перепуганное лицо матери, вскрикнула:

— Что? Гром?

Тяжелый, продолжительный грохот снова потряс все вокруг...

— Нет не гром, доченька. С самолетов падает...

— Бомбят?! Кто?! — Паша сразу вскочила.

В банк она прибежала первой. Дежурный милиционер стоял за дверью и с кем-то спорил по телефону. Подойдя к окну, девушка с ужасом посмотрела па столбы черного дыма и пламени, поднявшиеся в соседнем квартале.

Вдруг чья-то крепкая рука опустилась на ее плечо. Вздрогнув, Паша обернулась. Рядом стоял запыхавшийся — видно, от быстрого бега — Ящук.

— Дмитрий! Митя! Что же это?!

По лицу Дмитрия скользнула смущенная улыбка, словно он был виноват перед любимой девушкой в том, что происходило вокруг.

— Наверно, фашисты. Подождите здесь. Я только сбегаю в военкомат и узнаю, в чем дело.

Паша кивнула в знак согласия и хотела сказать что-то хорошее, чтобы парень сразу забыл вчерашнюю обиду, но не успела. Дмитрий ласково глянул на нее и скрылся за углом.

Вскоре у здания банка собрались все сотрудники. У многих растерянный вид, в глазах испуг. Появился шустрый и, как всегда, энергичный директор банка, почти вслед за ним подкатили два грузовика.

— Товарищи! Прошу без паники! — громко и властно распоряжался этот маленький сухонький человек. — Надо немедленно вывезти ценности и документы в безопасную зону.

Люди засуетились. Начали спешно грузить в машины мешки, скрепленные сургучными печатями, стопы бумаг, папки. Толстый пожилой мужчина с лысиной перестарался в своем усердии и выволок дорожку. Кто-то крикнул ему:

— Не забудьте графин с водой и чернильницу!

Машины ушли. Сотрудники банка стали расходиться.

Паша не спешила, ждала Дмитрия. Но он так и не возвратился.

По радио объявили об эвакуации гражданского населения из Луцка. Когда Паша вернулась домой, мать уже сидела на узлах.

— Куда ж мы теперь? — заохала она, увидев дочь.

— Куда все, туда и мы... — сурово нахмурив широкие черные брови, ответила Паша.

* * *

...Вторые сутки Паша с матерью и теткой, нагруженные пожитками, устало двигались на восток, в сторону Клевани. Вдоль шоссе зияли глубокие воронки. Чернели сожженные опушки. Дымылись догорающие села, хутора...

Беженцы изнемогали. Кончились скудные запасы продуктов.

— Пашенька, — не выдержав, взмолилась Евдокия Дмитриевна, — далеко нам еще?

— Не знаю, мама!

Завидев близ дороги копну сена, Евдокия Дмитриевна предложила заночевать. Уставшие, они повалились на сено. Наша лежала между матерью и теткой, не чувствуя ни рук ни ног, но уснуть не могла. О многом передумала она. Что теперь будет с ними? Вспоминала Дмитрия. В последнюю встречу он показался ей самым близким после матери человеком. Жалела, что больше не увиделись.

Уснула Паша лишь глубокой ночью. Но как только солнечные лучи скользнули по земле, Савельевы снова тиранились в путь. Надо было спешить, чтобы успеть выбраться из опасной зоны. Однако в полдень узнали от встречных, что немцы заняли Барановичи, что вражеское кольцо сомкнулось. Идти на восток уже не было смысла. Решили возвращаться в Луцк.

Паша крепче увязала свой узел и уверенно сказала уставшей, чуть сгорбленной матери и ее сестре, Ефро-синье Дмитриевне:

Идемте!

Женщины доверчиво посмотрели на Пашу. За эти дни лицо ее вы тянулось, поблекло, глаза стали строже, а брони совсем сошлись в одну широкую черную линию.

— Боже, ведь мы так устали, доберемся ли обратно? — отчаялась Евдокия Дмитриевна.

Измученные и голодные, они ранним серым утром вошли в Луцк. Знакомые улицы были молчаливы, печальны, захламлены. По ним сновали военные в капустно-зеленых мундирах... Гулко и страшно, словно в пустой бочке, топали их кованые сапоги. Паше все казалось кошмарным сном...

Из-за большого углового дома вышла группа гитлеровцев. Они сразу обратили внимание на девушку. Рыжеволосый, шедший впереди, спросил по-немецки:

— Куда, красотка, спешишь? Пойдешь с нами?

Другой добавил:

— А может, только со мной?

— Го-го-го...— гулко разнеслось по улице.

Паша отвернулась. Она знала немецкий язык и понимала, о чем говорили солдаты.

Евдокия Дмитриевна забеспокоилась, прибавила шаг.

Прежнюю квартиру Савельевых фашисты превратили в склад награбленных вещей. Паше пришлось много побегать, пока нашла небольшую комнату на другой улице. Там они втроем и поселились.

Как-то Паша вышла в город. По улицам громыхали подводы и грузовики. Всюду на стенах домов пестрели приказы. И в каждом из них большими буквами чернело слово «РАССТРЕЛ». Под приказами стояла подпись генерального комиссара Волыни и Подолии генерала Шоне.

В здании банка засело гестапо. Над двухэтажным домом № 45 по улице Шевченко, где разместился гебитско-миссариат, маячил кроваво-красный флаг со свастикой. В католическом монастыре фашисты устроили тюрьму, а рядом — обнесенный колючей проволокой лагерь для военнопленных. В широкие ворота фашисты загоняли мужчин и женщин. Увидев это, Паша вздрогнула, словно и сама шла туда же.

Вернувшись домой, Паша бросилась к матери, которая, стоя у корыта, стирала запыленное в дороге белье.

— Мама, что ж это творится? Весь город охвачен страхом!

— Молчи, дочка, — снимая с рук грязную пену, тихо говорила мать, — молчи. Посмотрим, что будет дальше... Сейчас надо подумать о работе, как дальше жить, чем кормиться. Прошу тебя, будь рассудительной. Не говори ничего лишнего. С ненадежными людьми не водись.

Утром Паша отправилась искать работу. Возле здания гебитскомиссариата ее окликнула худощавая женщина лет сорока:

— Здравствуй, Савельева!

Паша радостно всплеснула руками:

— Мария Ивановна!

До прихода гитлеровцев Мария Ивановна Дунаева и Савельева работали в банке. Паша тогда и подружилась с ней. Вот они опять вместе...

Дунаева забросала Пашу вопросами: где застала война? что делает сейчас? здорова ли мать? И когда Паша рассказала обо всем пережитом, Мария Ивановна пригласила ее к себе домой.

— Приходи. Посидим. Погорюем вместе.

— Обязательно приду. Адрес прежний?

— Да.

Домой Паша вернулась в приподнятом настроении.

— Нашла работу? — с надеждой спросила Евдокия Дмитриевна.

— Нет, мамочка, порадовать пока нечем.

— А вид у тебя веселый!

— Знакомую встретила. В гости приглашает.

— Кто она?

— Ты ее знаешь, Дунаева. Мы с ней раньше встречались по работе. Умная, обаятельная женщина. G таким человеком поговоришь — и сам лучше становишься.

— С хорошими людьми, конечно, встречаться стоит и теперь. Человек не волк, одному никак не прожить...

Мария Ивановна радушно встретила Пашу. За чашкой чая хозяйка сразу же сказала, что муж ее работает конюхом у бургомистра Кульгофа.

— Где-то же надо было пристроиться, — поспешно, как бы оправдываясь, добавила Дунаева и начала рассказывать о бургомистре.

Кульгоф — злой, надменный человек. Любит он только свою собаку. На службу всегда приезжает с бульдогом. Люди смотрят из углов и шепчутся: «Собачья упряжка едет!» «Смотри, как надулся, сам-то злее бульдога!» А однажды кто-то к кузову его брички приклеил листок с надписью: «Кульгофа ждет собачья смерть!»

Беседуя с девушкой, Мария Ивановна невольно залюбовалась ею.

— На тебя поглядишь, Паша, и забудешь, что вокруг столько горя, — с тихой радостью заметила она.

— Если бы вы, Мария Ивановна, заглянули в мою душу!

— Догадываюсь... — кивнула Дунаева, чуть прищурив темно-серые проникновенные глаза. — Ну что ж, Паша, давай говорить откровенно, не таясь...

Мария Ивановна обладала способностью отгадывать настроение собеседника. И редко ошибалась. А когда внутренне убеждалась, что она поняла человека, полностью ему доверялась. Вот и сейчас она внимательно следила за тем, какое впечатление произвело на Пашу ее предложение говорить не таясь. У Паши блеснули глаза, чуть плотнее обычного сжались полные пунцовые губы, на переносице собрались морщинки.

— Завтра я сведу тебя с девушками из нашей подпольной группы, — доверительно сообщила Дунаева, — а там решим, какое дело тебе поручить.

— Мария Ивановна, у вас только девушки в подпольщиках? — сдавленным от волнения и радости голосом спросила Паша.

— Придет время, все узнаешь, моя дорогая. — В уголках маленького рта хозяйки заиграла нежная, всегда согревавшая Пашу улыбка.

А ваш муж?..

— И о нем помолчим, — кивнула Дунаева и загадочно улыбнулась. — Всему свое время, милая...

 

ПЕРВЫЕ ШАГИ

В первый день войны Вячеслава Васильевича Измайлова вызвали в горком партии. Партийная организация Луцка спешно подбирала будущих подпольщиков. Готовы были остановиться на его кандидатуре. Но вот беда, адвоката Измайлова в Луцке хорошо знают. Никакой конспирации тут не получится.

Вячеслав Васильевич сам нашел выход из трудного положения. Он порекомендовал своего младшего брата, Виктора, совсем недавно приехавшего в Луцк.

— Виктор тоже член партии, его здесь почти никто не знает. Я ручаюсь за него и как брат, и как коммунист.

— Где он сейчас?

— В военкомате. Призывают в армию.

Секретарь горкома, пожилой мужчина с усталым лицом, долго расспрашивал Измайлова о его брате. Потом связался по телефону с военкомом. Виктор вскоре прибыл в горком. Его спросили, готов ли он выполнить совершенно секретное и опасное задание партийной организации. Когда Виктор, вытянувшись по стойке «смирно», ответил утвердительно, секретарь пожал ему руку и, пригласив сесть рядом на стул, начал излагать план организации в городе подпольной группы для борьбы с фашистами.

— С чего начать? — спросил он, поочередно посмотрев на братьев Измайловых, и тут же ответил, обращаясь только к Виктору. — Первые несколько дней вам придется скрываться где-нибудь в селе. Потом явитесь как дезертир, не пожелавший служить Советам. Брат помоя«ет устроиться на работу в торговую сеть. Затем ждите доверенного человека. Он передаст инструкции.

С улицы доносился грохот. Где-то близко рвались снаряды. Враг вел яростный обстрел города.

— Партбилет при вас?

— Как всегда!

— Сдайте его в сейф.

В заключение секретарь сказал:

— Начинайте действовать осмотрительно. Без острой необходимости не рискуйте. — И, пожимая руку на прощание, добавил неофициально: — У вас есть замечательное качество для работы в торговле.

— Какое? — высоко вскинул тонкие длинные брови Виктор.

— Обворожительная улыбка, — ответил секретарь. — Постарайтесь сделаться этаким веселым торгашом, мечтающим разбогатеть при «новом порядке», открыть свою лавочку.

— Если даже черти на сердце скребут, улыбайся, будь обходительным! — добавил старший Измайлов.

— Да, роль нелегкая, — еще раз крепко пожав руку, сказал секретарь.

Виктор Измайлов сразу же покинул город и вернулся только на пятый день, когда фашисты установили свою власть. Он поступил на работу в продуктовый магазин, но торговать было нечем. Покупателей мало, так что некому было улыбаться, не на ком испытывать силу обаяния «молодого торговца»...

Потянулись долгие тревожные дни ожидания. Прошло уже две недели, а на связь никто не приходил. Не имея опыта подпольной работы, Виктор действовал по своему усмотрению. С помощью брата он установил контакт с Марией Ивановной Дунаевой, поручил ей присматриваться к людям и приближать к себе тех, кто, не страшась последствий, готов вести борьбу с фашистскими оккупантами.

Это задание Дунаева выполняла с большой осторож:-ностью.

Однажды, когда Виктор вывозил товар с базы, к нему подошел мужчина с приятной наружностью. На левой щеке виднелась бородавка.

— Измайлов? Виктор Васильевич?

— Да.

— Очень приятно, я торговый агент. Вы собрались в магазин?

— Туда.

— Разрешите мне поехать с вами?

— Пожалуйста.

В дороге незнакомец неожиданно спросил:

— Вы не знаете, где можно купить конфеты к чаю?

Сердце Виктора забилось чаще, он с радостью посмотрел в строгие глаза долгожданного связного.

— Вчера к исходу дня их продали...

Попутчик крепко пожал Измайлову руку.

— Наконец-то! — невольно вырвалось у Виктора. — Я уже заждался вас.

— И нам хотелось раньше связаться с вами, но...

— Понимаю!

— Завтра вы должны встретиться с Добрым, представителем подпольного обкома партии. Он будет вас ждать возле речки, у замка Любарта.

В назначенное время Виктор и связной, захватив для отвода глаз удочки и нехитрые рыбацкие снасти, отправились на встречу.

Возле замка «рыбаки» миновали ветхий мостик и пошли вдоль берега. В условленном месте сидел полный мужчина лет сорока. Из-под густых бровей он внимательно наблюдал за поплавками, а уголком глаза осмотрел приближавшихся.

— Ну как, клюет? — спросил связной.

— Пока не очень, а начнет садиться солнце — обязательно клюнет, — ответил тот густым басом.

Вокруг никого не было. Связной подсел ближе:

— Это он, Виктор Измайлов.

— Забрасывайте удочки, — кивнул Добрый Виктору.

Виктор пристроился рядом, а связной отошел в сторонку и тоже закинул удочки.

Добрый подробно расспрашивал Измайлова, как он устроился, с кем встречается, что делают его брат и друзья.

Вытащив удочку и поправив червячка, Добрый по-отечески наставлял Измайлова. Он говорил о том, что подпольщики должны прежде всего разоблачать версию фашистов о небоеспособности Красной Армии, распространять листовки со сводками Совинформбюро, подымать дух у населения и веру в победу Страны Советов.

— Учтите, товарищ Измайлов, кроме вашей группы действуют и другие. Так что, если вдруг у вас появятся негласные помощники, не удивляйтесь.

Добрый потянул удочку, хотя и не клевало, насадил на крючок нового червячка.

— Ваши люди вооружены?

— Нет.

— А у вас лично есть пистолет?

— Нету.

— Через два-три дня мы передадим вам пару пистолетов и несколько гранат. Но никаких серьезных операций без согласования с нами не предпринимайте, чаще информируйте нас обо всем, что происходит в городе. Связного вы всегда найдете в часовой мастерской, что у центрального входа на базар. Спросите Ивана Денисовича. Ну, пора расходиться...

Только он это сказал, послышался легкий свист: связной предупреждал — чужой!

Подошел невысокий, щупленький человек. В руках он держал длинное бамбуковое удилище.

— Здравствуйте. Богатый нынче улов?

— Здравствуйте, — отозвался Добрый. — Сегодня не везет...

— Эге, надо умеючи! А вы что ж, так-таки с пустыми руками и возвращаетесь? — пристально глядя на собравшегося уходить Виктора, спросил он. — Не стыдно?

— Был бы у меня такой красивый поплавок, как у вас, может, и клюнуло бы. — Не скрывая иронии, Виктор кивнул на новенький красный поплавок с длинным гусиным стержнем на удочке незнакомца.

— Ну-ну... — хмыкнул под нос «рыбак» и удалился.

— Остерегайтесь таких, — предупредил Добрый. — Глупец, простачков ищет! Да, чуть не забыл, — спохватился он, — в любом случае мы друг друга не знаем. Встретились только здесь.

— Понятно.

* * *

Дунаева свела Пашу с Наташей Косяченко и Анной Остапюк. Посоветовавшись, девушки решили прежде всего достать медикаменты для раненых военнопленных.

Паша обошла несколько аптек. В одной из них она встретила знакомую провизоршу. Та дала ей ваты, с десяток бинтов, несколько пузырьков с йодистой настойкой и два термометра...

Домой Паша вернулась радостная: оказывается, кое-что можно сделать, стоит только начать.

В тот же день зашла на квартиру, где жила Шура Бе-локоненко.

— Если бы не счастливая встреча с Дунаевой, — делилась Паша с подругой, — я бы долго еще билась одна, как рыба об лед. А ты, Шура, будешь с нами?

— Куда ты, Паша, туда и я! — твердо заявила подруга.

Впрочем, Паша и не сомневалась именно в таком ответе Шуры Белоконенко. Девушки горячо обнялись: и дальше они пойдут одной дорогой, но на этот раз более трудной — суровой дорогой борьбы.

С хозяйкой квартиры, Марией Григорьевной Галушко, Шура сдружилась еще до войны. И когда она возвратилась в Луцк после неудачной эвакуации, Мария Григорьевна снова охотно ее приютила.

Сейчас Галушко так же радушно приняла и подругу своей квартирантки, Пашу Савельеву, понравившуюся ей с первой встречи. У Паши была гордая осанка, говорила она вдумчиво, не торопясь, как бы взвешивая каждое слово. И Галушко сделала вывод: «Серьезная, собранная».

Однажды, услышав разговор Паши и Шуры о бесчинствах фашистов, хозяйка тяжело вздохнула и, по привычке склонив голову набок, пытливо спросила, что же делать, как жить дальше.

— Больше всего жалко мне тех, кто в лагере военнопленных, — горестно промолвила она. — Если б не дети... — И на полном добродушном лице ее появились глубокие морщинки.

У Марии Григорьевны было трое маленьких детей. Подумав об этом, Паша ободряюще гляиула на хозяйку:

— А вы не огорчайтесь, Мария Григорьевна. Не обязательно самой идти на риск. Если хотите помочь военнопленным, для начала достаньте какую-нибудь одежонку. Ведь у многих осталась мужская одежда. Или сухарей соберите.

На добром лице Марии Григорьевны засветилась улыбка.

Как-то вечером, когда Паша, Шура и Мария Григорьевна обдумывали, как лучше передать в лагерь медикаменты, в дверь постучали.

— Кто? — громко окликнула Мария Григорьевна.

— Свой!

Вошел среднего роста мужчина, худощавый, с выразительным бледным лицом и пышной каштановой шевелюрой. Он осведомился, не помешал ли своим приходом, и, не дожидаясь, пока хозяйка квартиры его представит, отрекомендовался:

— Ткаченко.

Паша и Ткаченко удивленно посмотрели друг на друга.

— Вы? — обрадовался Ткаченко.

— Как видите, Алексей Дмитриевич! — ответила Паша, восторженно пожимая руку старого знакомого, и тут же пояснила Шуре: — Алексей Дмитриевич — инженер, мы давно знаем друг друга.

— Не ожидал вас здесь встретить! Вы все время в Луцке? — интересовался Ткаченко.

— Да, если не считать первых дней, когда пыталась пробиться на восток.

— Живете на старом месте?

1— Нет, пришлось поселиться в маленькой комнатке.

— Работаете?

— Собираюсь...

Мария Григорьевна, радуясь встрече старых друзей, пошутила:

— Вот и устроила вам свидание!

— Давно собирался навестить вас, Мария Григорьевна, да время не позволяло, — извиняясь, говорил Ткаченко. — А сегодня был здесь поблизости и вот зашел непрошеным гостем.

— Вы всегда были желанным гостем, Алексей Дмитриевич,— искренне, широко улыбаясь, промолвила Галушко. — А теперь тем более... Работаете по специальности?

— В знакомой отрасли, однако не по специальности. Да я и не сетую, лишь бы при деле. Оно приносит относительное равновесие в жизни.

Гость положил свои большие узловатые руки на стол, как будто не зпая, куда их девать.

— Хуже такого «равновесия» и не придумаешь! — осторожно вставила Паша.

В разговоре Ткаченко упомянул о типографской продукции — «аусвайсах» и «мельдкартах».

Услышав об этом, Паша так обрадовалась, что боялась выдать себя невольным волнением.

— А для чего все эти бумажки?

— На всякие нужды, — неопределенно ответил Ткаченко и, заметив, что такой ответ не удовлетворил собеседницу, добавил: — Рассылают по всем городам Украины. Это ж документы. Все равно что наши паспорта...

— Ну?

— Вот вам и ну! — в тон произнес инженер.

— За бланками, конечно, присматривают? —. Паша до шепота понизила голос.

— Как говорят — в оба. Но все равно за всем не уследят.

Только Ткаченко ушел, Паша спросила Марию Григорьевну, давно ли она знакома с ним.

— Давно. Душевный человек... А ты, Паша, где с ним раньше встречалась?

— В банке, сразу как приехала в Луцк. — Задумалась. — Вы поняли его намек: «За всем не уследят»? Не помог бы? Удостоверения нам очень пригодятся...

Старые знакомые встретились еще раз. Мария Григорьевна пригласила Ткаченко на чашку чая, а в действительности она с Пашей и Шурой решила «приобщить инженера к полезному делу». В этот вечер уже никто пе испытывал прежней скованности.

Паша встретилась с Ткаченко возле типографии, запит в сквер.

— Алексей Дмитриевич, — начала девушка, заметно волнуясь, и от этого сильнее обычного хмурила широкие черные брови. — Мы просим вашей помощи.

Ткаченко чуть двинул плечами:

— Кто это «мы»? Что за «совет» такой объявился? Девичий?

— Нет, не девичий, Алексей Дмитриевич. И вы можете войти в него, если пожелаете. А раз вы работаете в типографии...

— Что я должен сделать?

— Нам нужны бланки удостоверений. Мы их сами заполним и передадим...

— Если взяться за дело как следует, то получится.

— Я знала, что вы не откажете.

—- Почему?

— Да потому что вижу — вы честный человек.

А дома Паша говорила Марии Григорьевне и Шуре:

— Теперь необходимо быстрее устроиться на работу, чтобы меньше падало на нас подозрений.

— Ты права, Паша. Только при этом «новом порядке», где все вверх дном, устроиться по специальности не так-то просто, особенно мне, педагогу.

— Надо браться за любое дело, — твердо заявила Паша, хотя еще не была уверена в том, что поступает правильно.

* * *

С утра девушки отправились по городу в поисках работы. Заходили в магазины, в учреждения. Но ничего конкретного им не предлагали. В одном месте случайно прослышали, что в военную столовую требуются официантки.

Пойдем?

Пойдем!

...В дверях столовой увидели хозяина. Высокий, с оттопыренными ушами, худой, кости да кожа, хотя совсем еще не старый — лет пятидесяти.

— Вы подруги или сестры? — сняв черные очки, спросил хозяин.

— Подруги.

— Фамилии? — сощурил он левый глаз.

— Моя — Савельева.

— Я — Белокоиенко.

— Что вы умеете делать?

Девушки замялись. Действительно, какую работу они могут выполнять в столовой?

— Вам нужны официантки? Нас это вполне устроит, — покорно произнесла Паша.

— Да-а, — протянул хозяин. — А кто за вас поручится? Здесь столуются очень приличные люди, их должны обслуживать только те, в ком я абсолютно уверен!

Умоляющие глаза девушек не смягчили сердце предпринимателя. Сам он недавно вернулся на эти земли из-за границы, куда бежал в 1939 году. Теперь он мечтает о большом деле и придирчиво относится к тем, кого нанимает.

— Значит, никто не поручится? Тогда в официантка не возьму.

— Простите. До свидания!

— Попробуйте достать поручительства.

— Попробуем.

Хозяин проводил девушек долгим оценивающим взглядом и, словно сожалея об их уходе, крикнул вдогонку:

— В судомойки возьму!

— Спасибо, господин, если достанем рекомендации, обязательно придем, — бросила сгоряча Шура.

Белоконенко устроилась на работу в лагерь военнопленных, а Паше так и пришлось пойти в судомойки.

— Немного поработаю, а там подыщу что-нибудь получше, — решила она и отправилась в столовую.

Идти было стыдно и страшно. Казалось, все встречные провожали ее презрительными взглядами, кивали, — мол, еще одна пошла в услуя{ение к фашистам.

Невольно вспомнились первые мечты юности о будущем. Школа в Ржеве. Суровая снежная зима. На лыжню вышли сверстницы. Все думали об одном — не отстать! Раздалась команда. Со старта Паша ушла пятой. Но за несколько метров до финиша сделала рывок и под шумное одобрение подружек первой пересекла красную ленточку. Кажется, и сейчас еще шумят в ушах аплодисменты...

А однажды, когда сидели в парке и гадали, кем быть, Паша неожиданно для всех заявила:

— Я буду летчицей.

— Летчицей? — хором переспросили подруги.

— Подумайте: человек — словно птица! Летишь высоко-высоко, огромные реки кажутся всего лишь голубыми лентами. А села и города такими крохотными. А поднимешься вдвое, втрое выше, туда, куда никто еще не залетал, и увидишь всю землю от края до края...

С тех пор до окончания средней школы Пашу так и звали летчицей...

Как только исполнилось шестнадцать лет, Паша подала заявление о приеме ее в ряды ленинского комсомола. «Буду предана комсомолу и партии, как Павка Корчагин...» — писала она тогда.

На собрании все говорили, что она хорошо учится, дисциплинированная, активная. Но вот поднялся один юноша, кашлянул, поправил ершистые волосы и срывающимся баском заявил:

— Все, что здесь я слышал о Паше, правильно. Только мне кажется, что Савельева слишком гордая, важничает перед... ребятами. С товарищами надо быть попроще. Ты ведь еще не взаправдашняя летчица!

Кто-то на задних рядах хихикнул.

Паша покраснела и подумала: «Может, п правда я перед ребятами такая зазнайка...»

Домой возвращались поздно. Взявшись за руки, шли по центральной площади, оглашая ее звонким смехом и песней. Это была незабываемая прогулка. Каждому хотелось подольше быть вместе. Был тут и юноша, что критиковал ее. Она подошла к нему и с доброй улыбкой взяла под руку.

— Видишь, я больше не важничаю...

Услышав топот колонны немецких солдат, Паша очнулась от радужных воспоминаний, невольно подумала: «После всего этого работать судомойкой, да еще у фашистов?!»

— Ну я вам покажу судомойку! — процедила она сквозь зубы и зло посмотрела вслед марширующим солдатам.

Теперь, когда Паша и Шура поступили на работу, у них оставалось совсем мало свободного времени, зато они почувствовали себя увереннее. И когда к Савельевым нагрянули жандармы проверять документы, Паша отнеслась к этому спокойно. Слова «работаю в офицерской столовой» произвели впечатление.

Но через несколько дней Савельева сообщила Шуре тревожную новость — ее вызывает хозяин столовой «для беседы». Подруги долго строили различные догадки о целях вызова. Обдумав все, Паша пошла с твердым намерением покинуть работу, если хозяин задумал что-нибудь недоброе,

 

ЗАГАДОЧНЫЙ ГЕСТАПОВЕЦ

Хозяин столовой встретил Пашу наглой, похотливрй улыбкой.

— Как работается, барышня? Нравится у нас?

— Уже привыкла.

— Привыкла к грязной посуде? И о другой работе не мечтаешь?

— От меня ведь это не зависит.

— А от меня зависит! — чванливо заявил хозяин. — Но тебе надо научиться приличным манерам, понимать желания посетителей... Тут один офицер... Ну, как тебе объяснить, уж очень ты ему приглянулась. Хочет с тобой познакомиться. Посиди минуточку, я сейчас возвращусь...

И быстро вышел из кабинета, оставив дверь приоткрытой. Просеменив по залу, он присел к столику, за которым беседовали два офицера. В открытую дверь Паша все видела и слышала.

— Разрешите? — подобострастно обратился хозяин к одному из офицеров,— Вас ждут... Изволите?

Худощавый белокурый гестаповец отпил глоток коньяку, закурил.

— Вы ручаетесь за нее?

Предприниматель только развел руками и еще больше изогнулся:

— Знаю ее недавно, но уверен, она, гм... приличная...

Белокурый обратился к соседу:

— Извини, друг, сердечные дела.

Понимаю, понимаю...

Светловолосый стройный офицер вышел из-за стола и направился за услужливым предпринимателем. Пата хотела выскочить из кабинета, пока не поздно. Но офицер уже был у двери. Переступив порог, он звонко щелкнул каблуками.

— Честь имею! Офицер немецкой армии Герберт!

Паша, не слыша собственного голоса, отрекомендова?лась:

— Савельева.

Пристально посмотрев Паше в глаза, офицер обратился к ней по-русски:

— Наверное, я виновник вашего плохого настроения? Не так ли?..

— Что вы, — возразила девушка.

— Я давно хотел с вами познакомиться. — Герберт говорил ровным, словно приглаженным, тенором. — Как видите, сегодня сбылось мое желание. Но я вижу, вы меня чуждаетесь.

Вместо ответа Паша спросила:

— Вы немец? А где же научились так хорошо говорить по-русски?

— Я переводчик... — коротко пояснил Герберт и тут же предложил пойти побродить по городу.

Бродить по городу с гестаповцем?! Паша внутренне вздрогнула, но отступать было поздно.

Они шли медленно по слабо освещенной улице Словацкого. Девушка рассеянно слушала офицера, „высокомерно говорившего о Германии, которая быстро возвеличилась и стала самой могущественной державой в Европе. Пройдет немного времени, уверял Герберт, и великая Германия станет властвовать над миром. Он не сомневается в этом, ибо так говорит фюрер.

Паша не вступала в беседу, чтобы какой-нибудь неосторожной фразой не задеть честь мундира фашиста: тогда беды не оберешься.

Наконец офицер замолчал. Молчала и Паша. О чем говорить? Что приятного услышит она от этого чуждого ей человека?

— Вы сказали, вас зовут Паша? — нарушил молчание Герберт.

— Да.

— У меня есть сестра Маргарита, тоже очень хорошая девушка.

«Для чего он об этом говорит?» — силилась понять Паша. Но так и не поняла...

Первое знакомство было скоротечным и вызвало недоумение. Чего добивался офицер своими россказнями о «великой Германии»? Хотел проверить ее отношение к немцам? Но почему же на прощание сказал: «Очень буду рад увидеть вас завтра».

Знакомство с Гербертом продолжалось. По отдельным фразам, словно случайно брошенным переводчиком, Па-ша поняла, что ведет он себя очень странно. По всей вероятности, прощупывает, как реагирует новая знакомая на его подчас весьма откровенные суждения по поводу методов гестапо, применяемых во время допросов советских узников. К сожалению, трудно было уловить, порицает он гестапо или просто иронизирует. В устах этого человека даже правда казалась ложью. Доверять она ему никак не могла.

На третьей встрече Паша, осмелев, высказала ему свое отношение к войне, грабежам, невыносимым людзнакомым и оздоравливающим. Чувствуя ее постоянное недоверие, он однажды сказал ей, чтоб она не боялась его гестаповского мундира. Герберт предложил Паше послушать... радио.

— Радио? — Паша удивилась.

— У меня дома.

Неужели он предлагает без всякой затаенной мысли?

— Для вас разве не опасно, если чужой человек послушает радио в вашей комнате?

— А разве вы не опасаетесь знакомства с сотрудником гестапо? Наверняка вам этого не простят! — отпарировал Герберт.

Паша шла с Гербертом и чувствовала такую тяжесть во всем теле, будто на ногах были пудовые гири. Вернуться? Но теперь поздно, не надо было соглашаться...

Зашли в хорошо обставленную комнату. Герберт извинился за беспорядок в ней, хотя обычного холостяцкого беспорядка и не было. Включил приемник. Из репродуктора полилась музыка. А потом... раздался голос Москвы. Сильный баритон передавал сводку Совинформбюро.

Глаза Паши повлажнели, сердце забилось тревожно и радостно, словно встретила кого-то родного и долгожданного.

Как далеко сейчас родная столица!

Но тут же эта далекая, невидимая столица вдруг приблизилась, стала совсем рядом и обратилась прямо к ней, ко всему народу, обратилась с грозной волнующей песней, которую Панга ни разу еще не слыхала:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой...

Герберт отошел к окну, делая вид, что не замечает реакции гостьи... И лишь после слов «дадим отпор душителям» хозяин подошел к приемнику и перевел его на другую волну.

...Волга, Волга, мать родная,

Волга, русская река...

Паша глянула в светло-голубые, немного сощуренные от набежавшей вдруг тоски глаза Герберта. Он заложил руки за спину и ходил по комнате. Паша почувствовала какое-то смятение в его душе. Ей казалось, что хозяину вдруг стало душно в этой комнате и ему хочется отсюда уйти.

Герберт, словно в ответ на ее догадку, глубоко вздохнул и как-то многозначительно произнес:

— Волга, Волга!..

Потом решительно выключил приемник.

Слушание радио повторилось через несколько дней. И Паша невольно пришла к выводу, что в стане врага у нее появился доброжелатель, хотя сам он в этом пока не признается.

Терять времени было нельзя, и Паша решила воспользоваться доверием немца. Каждый раз, когда ей удавалось слушать радио на квартире переводчика, она делала заметки. Герберт увидел это и упрекнул:

— Кажется, вы не щадите моего гостеприимства!..

— Нет, почему же, я весьма вам признательна и, откровенно говоря, пользуюсь добрым отношением ко мне.

— Допустим. Для чего же вы делаете заметки и этим огорчаете меня?

— Не надеюсь на свою память, — замялась Паша, — в последнее время подводит... А ведь моим друзьям и близким интересно знать о действительном положении на фронте. — Пристально посмотрела на Герберта: не слишком ли далеко зашла?

При встрече с Дунаевой Паша высказала предположение, что, может быть, под гестаповским мундиром у Герберта бьется сердце честного человека.

— Если так, — заметила Мария Ивановна, — то очепь хорошо. Проверь. На первый раз вот на чем: пусть поможет тебе устроиться в канцелярию лагеря военнопленных. Об этом меня просили и товарищи из центра...

Через несколько дней Паша снова встретилась с Гербертом. Печально опустив большие черные ресницы, она сказала Герберту:

— Я хочу помочь своим соотечественникам...

— Не понимаю, как и в чем? И кому конкретно? Арестованы ваши родственники?

— Нет. Я говорю о военнопленных... Они томятся за колючей проволокой, страдают...

— Что же вы хотите от меня?

— Помогите мне устроиться в канцелярию лагеря военнопленных. И я...

— Попадете в гестапо. Подумайте, о чем вы просите! Зачем так безрассудно рисковать?!

— Я подумала. Очень вас прошу: если действительно вы мне друг, окажите такую услугу.

Навстречу шли два фельдфебеля. Они приветствовали офицера. Собравшись с мыслями, Герберт повернул голову к Паше:

— Твердо не обещаю, однако узнаю...

 

ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

Паша сидела за большим письменным столом в канцелярии лагеря военнопленных, а мысли ее витали там, за колючей проволокой, где томились советские люди, где каждый день уносил десятки жизней. Заключенные умирали от ран, голода, дизентерии. Гитлеровцы не считали их за людей. Можно, например, было услышать: столько-то килограммов кормовой свеклы на столько-то «голов». Часто сюда приезжали пьяные гестаповцы и один изощреннее другого издевались над жертвами.

«Как пройти в лагерь?» — размышляла Паша. Если бы эго удалось, она передала бы раненым медикаменты. Но как пробраться? Неужели опять обращаться к Герберту?

Другого выхода не было, и во время новой встречи с ним Паша попросила провести ее в лагерь.

— Мне там делать нечего, — возразил Герберт, — а вам тем более.

— Им нужна моя помощь. Разве справедливо подвергать мучениям тысячи людей только за то, что они любят свою Родину? Разве за это карают? Представьте себя на их месте, Герберт!

В душе Герберт хотел ей помочь, но боялся дать повод своим коллегам для подозрений. И все же пообещал походатайствовать. Возможно, допросит там двух-трех военнопленных, а она будет вести протокол.

* * *

Когда Паша вместе с офицером ступила за колючую проволоку, сердце ее забилось так часто, что дышать стало трудно, а в глазах помутилось. Кругом валялись изможденные, как скелеты, пленные, стонали раненые. Солнце не щадило людей, томившихся в лагере. Они изнывали от жары, их донимала жажда, а воду не подвозили. Напрягая волю, Паша закусила губу до крови и с огромным трудом удерживала себя, чтобы не разрыдаться.

У нее закружилась голова. Но она овладела собой и, отстав от Герберта, приблизилась к прихрамывавшему военнопленному. На вид ему было лет сорок. Заросшее бородой лицо, впалые щеки. Лишь черные глаза блестели и говорили о молодости.

— Вам перевязку делали? — скороговоркой, глотая слова, спросила Паша.

Раненый презрительно покосился на нее и злобно процедил:

— Разве не знаешь, что здесь никому никаких перевязок не делают? В ранах заводятся черви, люди выковыривают их палочками, а пораженные места засыпают пеплом... Пе-ре-вяз-ку!..

— Вот вам мазь и бинты. Только об этом никому ни слова! Как ваша фамилия?

Пленный смотрел на Пашу все еще недоверчиво, однако назвался:

— Григорьев.

Девушка подошла к другому. Белобрысый, совсем еще юный паренек, очень похожий на того одноклассника, что критиковал ее цогда-то па комсомольском собрании, наотрез отказался от ее услуг.

— Не твоими руками наши раны перевязывать! Мотай дальше! — Он бросил на Пашу такой презрительный взгляд, что она больше не решилась к нему обращаться.

Придя домой, Паша долго не могла успокоиться. Ее волнение передалось матери, пристально наблюдавшей за дочкой.

— Пашенька, ну зачем так изводиться! — печалилась Евдокия Дмитриевна.

Мама, мама, как там страдают! Какие муки!..

Знаю, горько им, да ты-то чем поможешь? Побереги себя.

— Мамочка, нельзя думать только о себе. Заранее прошу тебя, не кори меня, не мучайся. Я сделаю для них все, что смогу!

Мать и дочь обнялись и безмолвно заплакали...

Вечером Паша уже сидела на скамеечке сквера с Алексеем Дмитриевичем и настойчиво просила:

— Доставайте документы, и как можно скорее!

— Надо, надо, — всеми пальцами вцепившись в свою густую шевелюру, отвечал инженер, — но как сделать, чтобы комар носа не подточил? Очень это сложно!

— Время не ждет, Алексей Дмитриевич. Видимо, без риска не обойтись.

— Попробую. А какие бланки нужнее — «аусвайсы» или «мельдкарты»?

К ответу Паша не была готова.

— А по каким скорее выпустят из лагеря?

— Из лагеря — по справкам, а «аусвайсы» — это временные паспорта. Они необходимы для прописки в городе. А уж когда пропишутся, тогда появится нужда в «мельдкартах» — справках о работе. Вот так.

Готовьте те и другие! — воскликнула Паша.

* * *

...На работу Алексей Дмитриевич пришел раньше обычного. Заглянул в печатный цех, но вдруг за спиной услышал протяжное:

До-о-брый де-ень, пан инженер!

— А, это вы? Здравствуйте, — приветствовал Ткаченко фольксдойча.

Под стеной у окна стояли стопки отпечатанных бланков удостоверений. Их было много, но, видимо, пересчитаны, и фольксдойч топтался тут не случайно. Дай только повод, пусть даже малейший, и он, конечно, донесет.

— Почему не отгружают? — деланно безразличным тоном спросил Ткаченко. — Сколько накопилось, негде повернуться!

— Эге! Такой товар не залежится.

Выбрав момент, когда фольксдойч отлучился в другой цех, Ткаченко подскочил к одной из стопок. Он увидел, что они перевязаны шпагатом. По краям — синие картонные уголки. Ткаченко соображал: снять несколько бланков можно лишь при условии, если нарушить упаковку. А это сразу бросится в глаза. Утащить и спрятать целую стопку? Слишком рискованно. Где ее спрячешь? И вынести сразу не удастся...

Ткаченко отошел к рабочему месту. И вовремя. Тут же .явился фольксдойч.

Не обращая на него внимания, Ткаченко возился с машиной, а весь был во власти назойливой мысли: как изъять несколько бланков? И наконец придумал: он достанет такой же шпагат, синие картонные уголки и, если позволит время, перепакует пачку.

С таким намерением и явился он на следующий день в цех. Приветливо поздоровался с фольксдойчем. Но, к огорчению, заметил солдата, который обычно грузил и увозил бланки из типографии.

На счастье, случилось так, что и солдат и фольксдойч в ожидании грузовика вышли во двор типографии распить бутылку пива. Оставшись один, Ткаченко этим немедленно воспользовался. Он подбежал к стопке, лезвием разрезал шпагат, снял несколько бланков, сунул их в кучу бумажного хлама и быстро перепаковал стопку.

Вся эта операция длилась одну минуту, но она показалась инженеру целой вечностью. Лоб покрылся холодным потом, руки дрожали, и даже покалывало в кончиках пальцев.

Когда солдат и фольксдойч возвратились в цех, Ткаченко хладнокровно занимался своим делом и старался на них не обращать внимания.

— Слыхали новость? — пропищал фольксдойч. — На приказе генерала Шоне наклеили листовку. — И, воровато оглянувшись по сторонам, добавил полушепотом. — Оказывается — подпольная!

— Не слыхал, — равнодушно ответил Ткаченко.

В это время в цехе появился плотный человек в коричневой форме. Он пренебрежительно бросил «Хайль!» и осведомился, сколько подготовлено пачек, сделана ли опись.

Солдат погрузил бланки и залез в кузов. Офицер сел в кабину, и машина укатила.

Только теперь Ткаченко облегченно вздохнул...

После работы, придя домой к Паше, Алексей Дмитриевич устало присел на стул и, вспомнив, как все произошло, горько улыбнулся. Он и сейчас еще внутренне холодел от мысли, что мог «засыпаться».

Савельева, получив бланки, тут же вынесла их из дому и спрятала в надежном месте. Лишь когда вернулась, она поблагодарила:

— Спасибо, Алексей Дмитриевич, не подвели, —= и спохватилась: — А как же с печатью?

Ткаченко пошутил:

— Вам подавай мед да еще и ложку!

— Без «ложки» никак не обойтись, — радостно улыбнулась Паша. — Хорошо бы завтра получить печать, а?

Савельева встретилась с Наташей Косяченко на квартире у Дунаевой. Всем не терпелось поскорее испробовать себя в настоящем деле. Задерживал Ткаченко, обещавший принести круглую печать. Вот почему с его приходом все повеселели. Не терпелось: получилась ли печать? Попробовали ее на бумаге. Великолепно! По совету Ткаченко решили заполнять бланки удостоверений так, чтобы в случае чего фашисты не узнали, кто писал. Кому же поручить эту работу?

— Я могу писать и правой и левой рукой, — заявила Дунаева, почувствовав заминку. — В детстве этим баловалась...

— Ну, ну, покажите свое искусство, — заторопили ее.

Все склонились над листком, в котором старательная рука Марии Ивановны выводила прямые, четкие буквы: «Громов Николай Григорьевич, 1914 года рождения. Проживает в городе Луцке...»

Сделанный таким образом документ инженер придирчиво сравнил со своим, настоящим документом. Все пришли к выводу, что разницы между настоящим и поддельным нет никакой. Потом бланк сложили вчетверо и снова развернули, любуясь «чистой работой» Марии Ивановны. Наташа Косяченко, всегда восторженно принимавшая все хорошее, развела руками:

— Ну, знаете, с таким документом к самому гауляй-теру не страшно пройти!

— Все это так, да кто его отнесет в канцелярию лагеря?

— Я, — опять вызвалась Дунаева. — Мне это с руки, снесу вроде от Украинского краевого комитета помощи. Я же член этого пустопорожнего комитета.

И вот Мария Ивановна в канцелярии. Ее не сразу принял начальник. Пришлось долго ждать, пока переступила порог его кабинета.

— Ваша фамилия?

— Дунаева.

— Громов ваш родственник?

— Нет! Но за него, как местного жителя, хлопочет Украинский краевой комитет помощи.

— Знаю. Только пользы от него не будет вам никакой, калека он.

— Подлечится, господин начальник.

На удостоверении с круглой печатью появилось спасительное слово: «Списать!»

Советский командир Григорьев под фамилией Громов выбрался наконец из-за колючей проволоки.

На Луцк опускался вечер. Превозмогая сильное головокружение, Григорьев, сгорбившийся, обросший, старался поскорее уйти подальше от этого страшного места. Сделав несколько шагов, не устоял перед искушением и оглянулся. Не оставляло недоверие к фашистам. Казалось, вот-вот его схватят и снова бросят в лагерь. Подгоняемый таким чувством, он заковылял быстрее. Вокруг не было никого. Далеко за городом в синей дымке одиноко виднелся силуэт замка Любарта. Стены его высоко вздымались в небо, а за ним лес, полная свобода...

Николай достал из левого карманчика испачканной рваной гимнастерки справку, развернул ее дрожащими руками и с благодарностью подумал о незнакомых, но самых родных теперь людях, неведомо почему спасших его от явной гибели.

На углу улицы, круто сбегавшей к излучине реки, к нему подошла Савельева. Николай ее узнал и в полутьме: это ж та самая, что дала ему в лагере мазь и .бинты. От неожиданности по-детски смутился: ведь он тогда все же послал ей вслед проклятие и обозвал фашистской шлюхой.

— Вы?.. Я даже не знаю, как вас зовут!

— Паша.

Савельева вплотную приблизилась к недавнему узнику:

— Поздравляю! И мои товарищи вас поздравляют! Идемте ко мне домой, надо обработать рану да и переодеться не мешает. Запомните твердо: теперь вы и для нас и для себя не Григорьев, а Громов, Громов Николай Григорьевич, — подчеркнула Паша.

Николай был так взволнован, что ничего не мог сказать, дышал тяжело, прерывисто... И вот он идет обессиленный, а рядом с ним неизвестный друг, которому, оказывается, не все равно, погибнет он или будет жить.

— Я уже не надеялся вырваться из этого ада. Не знаю, как вас благодарить!.. — шептал Николай пересохшими губами.

— Какая же нам нужна благодарность? Вы понравитесь, наберетесь сил и также похлопочете о своих боевых друзьях.

Дома, промыв и перевязав раненую ногу Громову, Паша пообещала завтра же устроить его в больницу.

— А теперь попьем чайку.

Мельком взглянув на своего подопечного, она заметила, как по его заросшему густой щетиной лицу, оставляя след, скатилась слеза. И это было самой дорогой платой за все ее хлопоты...

Первая удачная попытка освобождения военнопленного бесконечно обрадовала подпольщиков. Они стали действовать смелее. Через два дня помогли бежать целой группе пленных. На прощание Паша сказала одному из освобожденных, чтобы он обязательно нашел партизан и свел ее с ними...

В городе робко, но всо чаще стали поговаривать о таинственно появляющихся листовках, о том, что людей, освобожденных из лагеря, патриоты уводят в лес, для военнопленных собирают продукты питания, медикаменты.

Убедившись в том, что Паша Савельева надежный товарищ, Дунаева познакомила ее с руководителем подпольной группы Виктором Измайловым.

...Суровая выдалась на Волыни первая военная зима. Морозы причиняли много бед горожанам. В неотапливаемых квартирах люди жестоко страдали от холода. Голод стучался почти в каждый дом...

Но ни голод, ни холод, ни репрессии гитлеровцев не ослабляли боевого духа подпольщиков. Их дела уже жили в народе, обрели его моральную поддержку, сторонников.

Связные партизан устанавливали контакты с подпольными группами, передавали боевые задания, получали необходимую информацию, снабжали патриотов оружием, уводили людей в партизанские отряды.

Гестаповцам не удавалось напасть на след ни одной из групп подпольщиков, которые все больше наводняли горрд листовками, призывавшими население к беспощадной борьбе с оккупантами. Фашисты свирепствовали, бросали в тюрьмы невинных людей, расстреливали целыми семьями. Генерал-губернатор IIIоне на одном из секретных совещаний в Луцке потребовал от своих подчиненных выловить «возмутителей порядка» и применить к ним самые суровые меры наказания.

Стены Луцка запестрели грозными приказами, в которых предупреждалось, что за содействие и сочувствие «советским агентам» каждого ждет расстрел или виселица. Газеты украинских националистов также был» полны угроз.

В городе участились облавы, обыски, тысячи юношей и девушек угнали на фашистскую каторгу.

Много довелось пережить и Марии Ивановне Дунаевой. Ее пятнадцатилетний Игорь выглядел старше своих лет, у него уже чернели усики. Его схватили на улице и пытались отправить в Германию. Игоря обвинили в том, что он скрывает свой действительный возраст. А теперь, когда начались поголовные облавы, нависла новая угроза, и Мария Ивановна временно заперла сына в сарае. А когда узнала, что за мужем установлена слежка, разволновалась.

— Что же будем делать? — спросила Мария Ивановна мужа. — Ждать, пока тебя уведут? Твой провал — это и наш провал. Надо его избежать во что бы то ни стало!

— Как? — не находил ответа муж.

— Уходи в партизанский отряд. Кстати, забери с собой Игоря. Все равно угонят, идолы, на каторгу.

Возникло несколько вариантов побега, но по совету Савельевой разработали такой план побега, который бы не бросал и тени подозрений на Марию Ивановну.

И вот со двора гебитскомиссариата выехала подвода с отцом и сыном Дунаевыми. Проезжая мимо полицейских, Дунаев-отец откозырял им, как старый знакомый.

— Далеко?

— За сеном.

— Погоняй!

За городом Дунаев глубоко вдохнул чистый степной воздух.

— Кажись, сынок, пронесло, — порадовался он и тут же с грустью добавил: — Как там наша мамка без нас будет?..

В пяти километрах от Луцка Дунаевых встретил связной партизанского отряда и увел в лес...

Подвода в Луцк не вернулась. Утром «обеспокоенная» происшествием Мария Ивановна прибежала в ге-битскомиссариат.

— Куда вы дели моего мужа и сына? — надрывно заголосила она.

На крик вышел из кабинета Кульгоф. Он снял очки и впился маленькими белесыми, как у селедки, глазами в Дунаеву. Узнав причину ее волнений, заверил:

— Мы их найдем. Сейчас дам распоряжение начать поиски.

Прошел еще один день. Мария Ивановна не унималась:

— Верните мужа и сына, умоляю!..

Лишь на пятый день Кульгоф высказал предположение, что Дунаевы могли стать жертвой... партизан.

— Но будьте уверены, бандиты горько пожалеют о содеянном! — утешал он Дунаеву и даже выдал ей талон на бутылку постного масла.

Умело разыгранный эпизод с «пропажей» мужа и сына не давал повода гитлеровцам подозревать Марию Ивановну в неблагонадежности, и она еще активнее стала работать в подпольной организации,

 

МАРФА ИЛЬИНИЧНА

Строгий, подтянутый и сосредоточенный Медведев, заложив руки за спипу, молча ходил из конца в конец просторного шалаша, прозванного партизанами чумом.

Много времени прошло с тех пор, как партизанский отряд получил задание уничтожить палача Украины — гауляйтера Эриха Коха, но все попытки пока что не увенчались успехом.

«Этот зверь оказался столь же осторожным, как и свирепым, — размышлял Дмитрий Николаевич. — Он, видимо, почувствовал, что в Ровно за ним охотятся, и стал еще предусмотрительней. В этом городе расправиться с ним нелегко... А если правда, что он собирается съездить в Луцк? Может, встретить его там?.. Знать бы расположение главных фашистских учреждений Луцка, в которые он может наведаться...»

Медведев долго ходил молча. Наконец приказал ординарцу позвать партизанскую мать, как он называл Марфу Ильиничну Струтпнскую, семеро детей которой воевали в его отряде.

Стоя у печки, сложенной из сырца под старой ольхой, Марфа Ильинична чистила картошку и думала о сыновьях — Ростиславе и Жоре, два дня назад ушедших на опасное задание.

Опустит в котел миску начищенной картошки, разогнет на минутку спину и с тяжелой тоской посмотрит в гущу уже зеленеющего весеннего леса, прислушается, нет ли шороха на тропе, по которой могут вернуться ее ребята. Тихо в лесу. Только .птички перекликаются. Но сейчас они не радуют сердце матери. Погрустит она, подумает — и опять за дело: отряд большой, на всех приготовить обед нелегко.

Вдруг подошел ординарец командира, белобрысый застенчивый юноша, и как-то виновато сказал:

— Марфа Ильинична, вас просит к себе командир отряда.

— Сейчас? — Мать смахнула картошку в котел. «Что могло случиться? — встревожилась она, вытирая руки. — Может, что с сыновьями?»

Учащенно забилось материнское сердце... Накинув на плечи платок, Марфа Илышичиа пошла к Медведеву.

Дмитрий Николаевич окинул заметно поседевшую женщину внимательным взглядом и заботливо произнес:

— Мне передавали, что вы нездоровы: Простудились?

— Прошло, — улыбнулась Марфа Ильинична, — только поясницу еще ломит. Да ничего, прогреюсь возле печки, и пройдет.

— Как работается вам? Успеваете стряпать?

— Справляюсь, в хлопотах не заметно, как день бежит... Ребятам трудно. А мне что...

Дмитрий Николаевич подошел ближе. В глазах женщины он прочел тревогу и поспешил успокоить:

— Сыновья ваши вернутся завтра. Все благополучно, не беспокойтесь о них.

Мать облегченно вздохнула, положила руку на сердце:

— Спасибо за добрые вести.

— Ну, а вас я пригласил по очень важному делу. Садитесь, Марфа Ильинична. — Медведев сел на обрубок дерева по одну сторону стола, а Струтипской указал на другой, такой же березовый пень. И когда она села, продолжал, сурово глядя в глаза женщины. — Нам необходимо разведать обстановку в городе Луцке, выяснить, какими силами располагают фашисты. Большой ли у них гарнизон, много ли там обосновалось немецких учреждений. Где они расположены. Нельзя ли установить связь с местным подпольем.

— Так, так... — понимающе кивала Струтинская.

— Я узнал, что у вас там есть родные, и решил с вами посоветоваться, Марфа Ильинична. Кто из вашей семьи мог бы отправиться с таким заданием в Луцк?

Марфа Ильинична скороговоркой ответила:

— Туда пойти могу только я. Бывала в Луцке не раз, там у меня сестра. Чего же, мне в самый раз...

Дмитрию Николаевичу показалось, что в ее словах прозвучала требовательность, и он пытался найти ответ на вопрос: что заставляет мать большой семьи подвергать себя риску, идти, как говорят, в пасть врага, не задумываясь о последствиях?

— А на кого оставите малышей, Марфа Ильинична?

— Да что вы, Дмитрий Николаевич! За ними присмотрят! Уж убереглись от худшего... А меня, пожилую женщину, кто заподозрит, что я от партизан? Да и пользы принесу не меньше, чем молодые. В ходьбе не устаю, что к чему, разбираюсь и на память пока не жалуюсь.

Медведев согласился, что доводы убедительные. Пожалуй, лучшей кандидатуры и не придумаешь. Но все же трудно ей будет.

— Не очень лежит сердце к такому решению, Марфа Ильинична. Тяжелая нагрузка для ваших лет.

— Порешили, товарищ командир, пойду я, — категорически заявила мать. — Останетесь довольны!

— Хорошо. Пошлем вас. Но не одну. С вами пойдет Ядзя Урбанович.

— Полно, Дмитрий Николаевич, зачем так опекать! Не будете на меня в обиде.

— Дело не только в опеке. У Ядзи будет другое задание...

— Ну, тогда воля ваша, посылайте вдвоем.

— Мы еще вернемся к нашему разговору, Марфа Ильинична. А теперь посоветуйтесь с мужем...

— Да разве он станет перечить? Ведь это для общего дела...

— А вы все-таки посоветуйтесь, — настойчиво рекомендовал Медведев.

В свой чум Марфа Ильинична вошла слегка возбужденной. И как бы между прочим сказала мужу:

— Володя, пойду в Луцк. Отряду сведения нужны.

Владимир Степанович не сразу понял, что к чему.

«В Луцк? Отряду сведения? — мысленно удивился он. — Да разве можно сейчас идти в Луцк, где земля горит под ногами и виселицы на каждой улице?! Что они, помоложе не нашли?»

Но вслух заметил робко:

— Как же ты, Марфа! А дети? Да сможешь ли ты в такую даль одна?!

Марфа Ильинична посмотрела на мужа и почти шепотом произнесла:

— Володя, сыновья наши ведь каждый день рискуют! А задание, которое мне доверяют, совсем неопасное. Бог даст, все обойдется.

— Ох ты! — вырвалось у Владимира Степановича. Он тронул ее руку. — Нет, Марфа, ты не оставишь малышей! Я попрошу командира, пусть меня пошлет.

— Да пойми же ты, Володя, я женщина, меньше подозрений! Кроме того, у меня, а не у тебя там родня, — возразила она с подкупающей ноткой в голосе.

Вспыхнувшее в душе Марфы Ильиничны вдохновение теперь, как пламя, осветило ее лицо. Владимир Степанович давно не замечал у жены такого молодого, задорного блеска глаз. Он чувствовал, что не находит в себе ни хитрости, ни настойчивости, чтобы расстроить ее намерения. Еще раз посмотрел в темно-серые, излучающие тепло глаза и, не скрывая тревоги, спросил:

— Так ты все же решилась?

— Иначе нельзя!

В чуме собрались дети. Мать крепко их перецеловала.

— Не скучайте, отца слушайтесь.

— А вы надолго, мамочка?

— Нет, милые, скоро... скоро вернусь.

В сопровождении сына Ростислава и группы партизан Марфа Ильинична с партизанкой Ядзей Урбанович вышла к ближнему селу Рудня-Бобровская. От места стоянки отряда Медведева до Луцка было почти двести километров. Путь лежал через дикие леса, непроходимые болота, густые кустарники. Шли ночью, отдыхали днем. И, лишь переправившись через реку Горынь, расстались.

Рассвет застал партизанок в дороге на Киверцы. А вскоре они уже были в Луцке. Вот и улица Кичкаров-ская... Здесь, в доме № 2, живет старшая сестра Марфы Ильиничны — Теофилия. С ней — дочь Мария и ее муж Григорий Обновленный. В этом доме и решила остановиться Струтинская. А Ядзя отправилась к своей знакомой — Прасковье Баранчук.

Марфа Ильинична постучала. Дверь открыла племянница. Увидев знакомое лицо, она воскликнула:

— Тетя Марфа!

— Узнаешь, Марийка? — улыбнулась гостья, вглядываясь в молодую хозяйку.

— Как же, узнала! Живы?

Как видишь...

— Проходите. Каким лихим ветром вас сюда занесло?

— Попутным! — отшутилась Марфа Ильинична.

К ужасу своему, Марфа Ильинична узнала от племянницы, что ее муж стал полицейским.

— Разве по своей воле? — сокрушенно качнула головой Мария. — Устроиться на работу нелегко. Мы голодали. А тут подвернулось место... Как было не пойти! А нынче ему выдали полицейскую форму. Скажу вам от чистого сердца, тетя Марфа, в душе не терпит Гриша ни фашистов, ни националистов, да уйти от них нельзя — шкуру спустят.

Такие доводы не убедили Марфу Ильиничну. Она рассуждала иначе. Многих ведь застигла беда! Натерпелись люди да и сейчас страдают, а в полицию служить не пошли и поклонов фашистам не бьют. Да знают ли они, каково было ей, когда ее преследовали жандармы и полицейские после ухода сыновей и мужа в партизаны? От хутора к хутору бродила с малышами на руках. А тут!.. Нет, есть, видимо, другая причина...

Как же теперь им открыться? И следует ли это делать вообще? Хозяева квартиры могут ее не понять, откажутся помочь.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел мужчина в черной полицейской форме. Женщины умолкли. Обновленный приветливо поздоровался, не сразу узнав родственницу.

Марфа Ильинична вспомнила свою первую встречу с Обновленным в начале войны. Узнав о том, что ее старшие сыновья и муж стали партизанами, Григорий тогда с недоверием говорил о делах партизан. Что, дескать, может сделать горсточка людей, если даже регулярная армия и та не выдержала натиска фашистов?

«Ну а теперь что он скажет, как поведет себя?» — терзалась догадками Марфа Ильинична.

Григорий подсел к столу.

— Значит, в гости приехали. — И, не дождавшись ответа, негромко добавил: — Слыхал, слыхал о том, как летят под откос поезда... Смело действуют партизаны. Немцы их боятся как огня.

От этих слов у Марфы Ильиничны потеплело на сердце. Значит, известно, чьими руками делается!

— И часто такое случается? — прикинулась она.

— Счет не веду, но досаждают.— Григорий сдвинул брови и понизил голос: — Их постепенно вылавливают — куда же им деваться?

— Но и жить безмолвно тоже не гоже... — Голос у Марфы Ильиничны словно осекся.

Григорий уставился в окно. «Права Ильинична. И он бы за дело взялся, да кому об этом скажешь!..»

— Я и сам завидую таким смельчакам, — признался Обновленный. — У нас в городе тоже есть отчаюги, чуть не на спинах немцев листовки расклеивают! У них, видимо, целая организация! Друяшые...

Марфа Ильинична встала, сложила на груди руки:

— А ты, Гриша, мог бы помочь нашим людям?

Эти слова словно электрическим током ударили Обновленного. Собрался с мыслями, прошелся по комнате, заглянул в доброе, покрытое мелкими морщинами лицо гостьи.

— Конечно, но при условии...

— Спасибо, Григорий. Дай бог тебе здоровья, — растроганно промолвила Марфа Ильинична.

Задание, которое получил Обновленный, носило сугубо разведывательный характер: установить, большой ли в Луцке гарнизон, какие имеются в городе гитлеровские учреждения, узнать по возможности адреса главных фашистских предводителей.

За несколько дней Обновленный собрал нужные сведения, тщательно записал их на листке и передал Марфе Ильиничне, а та распорола воротник своего пальто и зашила туда драгоценную бумажку.

Ядзя Урбанович легко нашла Пашу Савельеву: адрес дали Медведеву еще осенью прибившиеся к отряду трое пленных. Спасенные Пашей ребята ничего не знали о принадлежности Паши к подпольной организации. Но уверяли командира, что эта девушка и ее подруги могут оказать партизанам немалую услугу.

Узнав, что Ядзя партизанка, Паша крепко обняла ее и долго смотрела, как на какое-то чудо.

— Когда я слышу о том, как партизаны расправляются с фашистами, мне кажется, что это необыкновенные люди! — сгорая от восторга, шептала Паша. — Не то что мы тут...

Паша, устроив Ядзе надежные документы, оставила ее у себя. А на следующий день встретила в парке Виктора и рассказала о ней. Измайлов так долго и подробно расспрашивал о Ядзе, что Паша вспылила:

— Ну чего ты! Мне не веришь? Нутром чувствую, что она своя. Ты бы увидел и тоже поверил...

— Видишь ли, Паша, — пе обращая внимания на вспышку Савельевой, спокойно продолжал Измайлов. — Мы почти все время будем ходить по острию ножа. Это так. Но мы не имеем права порезаться.

— Я согласна. Только же бывает, что сразу поверишь в человека и не ошибешься.

— Ты права, — кивнул Виктор. — Но! — он поднял палец. — Доверие и доверчивость — разные понятия.

— Да, ты прав. Нельзя, конечно, так сразу раскрываться перед незнакомыми, — согласилась Паша и виновато улыбнулась. — Ладно. Убедил. А что же делать? И упускать-то ее жалко. С партизанами-то связь надо устанавливать.

— Вот и начнем. Только не прямо в лоб... Передай пока ей адрес ветеринара.

— Баранчука? — удивилась Паша. — Разве и он с нами?

— Если и не с нами, то за нас. Он сам ходил в лес,

но партизаны его попросили пока остаться в городе, — мол, там ты нам пригодишься больше, пришлем связного. Но этот отряд перебрался на другое место. А Баранчук все ждет связного.

— Ну так, конечно, лучше, — согласилась Паша, = Тут и мы их проверим, не только они нас.

* * *

Получив ценную информацию, Марфа Ильинична и Ядзя отправились в обратный путь. На «маяке» их уже ждали партизаны Павел Банацкий, Семен Еленец, Зигмунд Котиевский и Ростислав.

Стоявший часовым у дома Ростислав первым увидел приближавшихся на подводе мать и Ядзю. Как только повозка поравнялась с ним, он, счастливый, бросился в объятия матери.

— Устали, мама?

— Ничего, сыночек, вам не легче. Что в отряде? Как наши?

— Все живы, здоровы, ждут вас. — Ростислав обратился к Ядзе: — Соскучилась?

— Очень. — Девушка сняла с каштановых волос косынку, стряхнула с нее пыль и легко спрыгнула с подводы.

Возница, он же хозяин конспиративной квартиры, распряг вспотевших лошадей, бросил им охапку сена и вошел в дом. Все вместе пообедали. А вечером партизаны попрощались с хлебосольными хозяевами.

Хутора и села обходили со всеми предосторожностями: по непроторенным дорожкам, через кустарники и заросшие болота. На вторые сутки добрались до села Гута-Степанская. Отсюда — по прямой дороге — до районного центра Степень оставалось всего двенадцать километров.

Над землей уже подымалось теплое весеннее утро, когда набрели на хутор, стоявший вдали от села. С северной стороны к нему клином примыкали вспаханные, еще не засеянные поля. Узенькая, чуть заметная дорожка вилась через поле. Облюбовав обнесенный низким забором домик, Павел Банацкий решил расположить в нем разведчиц на отдых.

Пожилой мужчина выглянул в окно. Увидев вооруженных людей, он не решился выйти из дому. Банацкий заметил его нерешительность и подошел ближе.

— Хотим поесть, за продукты заплатим. — В доказательство вынул из кармана немецкую десятку и потряс ею в воздухе. Тогда хозяин открыл дверь.

Маленькое тощее лицо Петра Авраамовича Загоруйко выражало скорбное недоумение, смешанное с глубокой тревогой. Он хорошо усвоил истину: недоглядишь оком — заплатишь боком. Поэтому несколько мгновений оставался неподвижным. Исподлобья смотрел на Банацкого, стараясь понять, кто он: красный партизан или бендеровец. Наконец пригласил хриплым голосом:

— Заходи!

Еленец остался с хозяином, а Банацкий пошел в лес за остальными. Кругом было безлюдно, дремлющий покой нарушался только шагами Павла. Неожиданно он заметил человека, притаившегося за стволом дерева.

— Руки вверх! — скомандовал Павел незнакомцу.

Тот осмотрелся и, скривив в безвинной улыбке тонкие белые губы, спокойно поднял руки. К месту происшествия поспешил Ростислав.

Задержанный оказался жителем хутора Островки — Иваном Грищенко. В разговоре он то и дело подчеркивал свою неприязнь к фашистам. Рассказывал, что только отодвинулся фронт, он собрал в этих местах бросовое оружие. Об этом узнала жандармерия, и ею арестовали. Из тюрьмы удалось бежать, и сейчас он вынужден скрываться. Чтобы убедиться в правдивости этого рассказа, партизаны привели Ивана Грищенко в дом Загоруйко.

— Земляком вашим назвался, — показал Банацкий рукой на Грищенко. — Знаете?

— Знаем, — двусмысленно ответил Загоруйко. — Из наших краев. Это так...

А про себя подумал: «Разве скажешь правду? Расстреляют, подлюку, дети сиротами останутся».

— Значит, не обманывает?

Загоруйко нерешительно мотнул головой.

Вначале партизаны намеревались оставить задержанного под охраной до вечера, но передумали и позволили ему принести спрятанное им оружие.

— Мигом туда и обратно, — ответил Грищенко.

На пороге показалась шустрая девочка с тугой черной косой.

— Вот моя старшая, — с нежностью глядя на дочку, сказал Загоруйко. — Аптося, постели гостям.

Девочка убежала и тут же вернулась с охапкой соломы и приветливо зазвала партизан.

В дом зашла вся группа. Позавтракали, расстелили на полу солому и улеглись на отдых. Установили закрытый пост. Первым нес вахту у двери Банацкий.

Резкий визг неожиданно нарушил тишину. Распахнулась калитка, и тут же в двери показалась девочка с черной косой.

Немцы! Спасайтесь! — закричала она во весь голос и исчезла.

Партизаны с оружием в руках выскочили во двор. Дом окружали жандармы и полицейские. Семен Еленец и Зигмунд Котиевский залегли и открыли по фашистам огонь. С другой стороны отбивались от наседавших жандармов Павел Банацкий и Ростислав.

— Мама! Ядзя! — крикнул во весь голос Ростислав показавшимся на пороге женщинам. — Бегите в лес, быстрее...

Марфа Ильинична и Ядзя проворно пролезли через пролом в заборе и, пригибаясь, побежали к скирде соломы, стоявшей у леса. Частыми автоматными очередями партизаны прикрывали их отход.

Вдруг автомат Еленца умолк. Котиевский крикнул, что друга убили, и тут же сам повалился, сраженный пулей. Оставшись вдвоем, Павел и Ростислав стали отходить за дом. Тогда часть гитлеровцев перенесла огонь на беглянок.

Марфа Ильинична, бежавшая по открытому полю, изнемогала, силы покидали ее. Она сняла на бегу пальто и кинула его Ядзе.

— Легче мне так... а главное... ты знаешь, воротник...

Но что это? Разгоряченная ладонь Марфы Ильиничны судорожно вырвалась из Ядзиной руки.

— Родная моя, ну продержись еще немного, — наклонилась к упавшей Ядзя. Но тут же все поняла.

Припав к земле рядом с убитой, Ядзя увидела, что пуля пробила голову Марфы Ильиничны, с седых волос горячей струей текла кровь. Бросив прощальный взгляд на безмолвно лежавшую женщину, Ядзя быстро побежала в лес. Надо было во что бы то ни стало спасти документы, за которые партизанская мать отдала свою жизнь.

Отстреливаясь от преследователей, Ростислав и Банацкий успели укрыться в лесу.

* * *

Впоследствии крестьяне рассказали, кем был в действительности Грищенко. Сын кулака, он ненавидел Советскую власть.

— Всю жизнь воровал, таким путем и нажил себе хозяйство, — с гневом отзывались о нем старожилы.

Когда оккупанты вторглись на Украину, Грищенко поступил в полицию. Гестапо сразу оценило его качества. И так как он жил у самого леса, где часто появлялись партизаны, гитлеровцы решили наиболее выгодно использовать предателя. Для видимости его арестовали, затем инсценировали побег. С той поры Грищенко «скрывался».

Выслуживаясь перед захватчиками, предатель и привел их в дом Загоруйко.

Избитый жандармами, Загоруйко, пошатываясь, вошел в дом. Здесь он увидел страшную картину: в кухне на полу корчилась от боли тринадцатилетняя дочь Антося с зияющей раной в груди. Это она первая заметила жандармов и предупредила партизан. В какой-то миг проблеска сознания дочь узнала отца и еле пошевелила губами: «Та-ату...»

В первые минуты Петр Авраамович точно одеревенел, его потрясло увиденное, руки и ноги стали чужими, а и глазах застыл ужас.

— Антося, доченька! Что же делать? Доченька!

Крупные слезы катились по щекам сразу постаревшего человека. Обезумевший от горя, Петр Авраамович разводил руками, не зная, как облегчить страдания дочери. Потом быстро сбросил с себя пиджак, сильным рывком оторвал кусок полотняной рубахи и неловко начал перевязывать кровоточащую рану.

Но тело девочки холодело, ослабевало. И пока отец заканчивал перевязку, девочка умерла.

 

НА СВЯЗЬ С ПОДПОЛЬЕМ

Сведения, добытые Марфой Ильиничной и Ядзей, оказались очень ценными. Кроме того, Медведеву стало ясно, что в Луцке действует подпольная группа. С ней надо было установить надежную связь.

Дмитрий Николаевич вызвал к себе разведчика Спо-

койного. Коренастый, крепко сложенный юноша вошел в чум и остановился у порога. Медведев горячо пожал ему руку и предложил сесть на березовую колоду. Командир отряда был уверен в том, что на Николая Спокойного можно положиться в таком важном деле, поэтому без обиняков заговорил:

— В Луцке необходимо усилить разведку. Мы посоветовались и решили послать тебя.

— Я готов, товарищ полковник! — привстал Спокойный.

— Тебе предстоит сделать то, чего не успела сделать Марфа Ильинична. Ее гибель — невозвратимая утрата для всего отряда. — Медведев, заложив руки за спину и нахмурив тяжелые черные брови, долго молча ходил по чуму. — Мы отомстим за нее. — И, видимо сам того не замечая, командир сжал свой огромный кулак и твёрдо опустил на стол. — Сейчас крайне необходимо связаться с партийным подпольем Луцка. До нас дошли сведения, что гауляйтер Кох собирается на Волынь и остановится в Луцке. Нужно создать группу наблюдения за палачом.

Спокойный согласно кивнул.

— Когда свяжешься с подпольщиками, — продолжал командир, — узнай, в чем они нуждаются, какую помощь ждут от нас. А с нами держи постоянную связь, информируй, как пойдут дела. Сам понимаешь, поручение не легкое. Тут нужна выдержка, сильная воля. Все это у тебя есть... Кого бы хотел внять в помощники?

Этот вопрос заставил Спокойного задуматься. Действительно — кого? И тут его осенила мысль: с Марфой Ильиничной в Луцк ходила Ядзя Урбанович. Она уже знает кое-кого, ориентируется в городе. Лучше и не придумать!

— Разрешите пойти в Луцк вместе с Ядзей Урбанович!

Медведев поднял глаза:

— Но согласится ли она?

— Надеюсь.

— Тогда пришли ее сюда, потолкуем...

Партизанский отряд «Победители» передислоцировался поближе к городам Ровно и Луцку. На рассвете к чуму штабной разведки подошел человек в форме немец-

кого офицера. Он вытянул вверх правую руку и выкрикнул:

— Хайль Гитлер!

Спокойный, узнав Николая Кузнецова, не ответил на его шутку. И тот упрекнул его:

— Вот видишь, даже не научился приветствовать гитлеровского офицера, а идешь в город, который ими кишит. Какой же ты после этого разведчик! — Примостившись на срубленном дереве, Кузнецов спросил Спокойного: — В Луцке раньше бывал?

— Не приходилось.

— Плохо.

— Почему?

— Придется тратить время на ознакомление с городом... — Смахнув веткой пыль с сапога, Николай Ива-новйч попросил: — Если залетит в те края крупная птичка — просигналь, приеду.

— Ладно.

— Блаженна жизнь, пока живешь без дум, — писал Эразм. — А нам нужно думать. Ну, дай обниму. Встретимся.

До Киверец Ядзю и Спокойного сопровождали автоматчики во главе с Владимиром Ступиным. Шли молча. Среди набегавших мыслей одна доставила Спокойному огорчение: в Луцк они шли без справок «с места работы». Их не могли изготовить в штабе — не было бланков, а кое-как состряпанные документы приносят только хлопоты. Поэтому он предпочел взять еще один пистолет вместо плохого документа.

Темной майской ночью отряд достиг хутора Бодзячив. Хутор лежал в пяти километрах от районного центра Киверцы и в семнадцати от Луцка. Такое географическое положение делало его очень удобным для связи.

— Тут организуем свой «маяк»,— распорядился Сту-пин. — Все сведения из Луцка передавайте сюда- через доверенных людей. Записки для вас будем тоже здесь оставлять.

Утром снова отправились в путь. Щедрое солнце залило луга и дорогу. То тут, то там встречались белые подсиненные домики под соломенной крышей, утопавшие в розоватой белизне цветущих садов.

До Луцка ехали без всяких приключений, а как только пересекли железную дорогу, которая здесь была и городской чертой, все увидели офицера, делавшего рукой знак остановиться. Такая неожиданность встревожила путников. Рука Спокойного машинально потянулась к пистолету. Но в этот момент раздался невозмутимый голос Станислава, молодого крестьянина, правившего лошадьми:

— Битте шейн! Прошу вас!

Немец пристально посмотрел на белокурого парня, затем перевел взгляд на седоков и, сделав вывод, что ничто ему не угрожает, показал рукой на покосившийся забор.

— Там цвай копер, чамайдайн.

Зная барские повадки гитлеровцев, Станислав, не мешкая, подбежал к забору, взял чемоданы и аккуратно уложил их на подводу.

Зецен зи зих! Садитесь! Прошу! — Станислав жестом указал гитлеровцу место рядом с собой.

Но тот сел возле Ядзи, лукаво ей подмигнув.

— Базар? К мама? — любопытствовал фашист, в упор рассматривая нежно-белое лицо девушки.

Ядзя выдержала его наглый взгляд.

— И на базар, и к маме, да еще дела другие есть.

— А тела-а! — протянул офицер.

В этот момент по лицу Ядзи пробежал испуг: из-под суконной коричневой куртки Спокойного выглянули две кобуры. «Влипли!» — решила девушка.

Фашист тоже посмотрел на кобуры. Секунды решали судьбу партизан. Необходимо было немедленно рассеять подозрения. Спокойный с независимым видом приподнял полу куртки и медленным жестом подтянул свисавшие кобуры. Насторожившийся офицер успокоился, предположив, что перед ним украинский полицейский.

— Помогайт Германия? Карател? — игриво подмигнул он Спокойному. — Карашо, нада помогайт!

В центре города, около сквера, офицер приказал остановиться. Взял чемоданы, дважды сказал «данке» и, весело насвистывая, удалился.

Первое испытание миновало. По-дружески попрощавшись со Станиславом, Ядзя п Спокойный направились в другую часть города. По дороге договорились: Ядзя пойдет в разведку к Баранчукам. проживающим по улице Монополевой № 18. Она знала, что Варфоломей Иванович Баранчук заведует ветеринарным пунктом в пригороде Луцка. У него двое детей — десятилетний сын Володя и восьмилетняя дочь Людмила.

После короткой беседы с ветврачом Ядзя пошла по второму адресу к Григорию Обновленному, знакомому ей по первому посещению Луцка с Марфой Ильиничной. К вечеру партизаны встретились у реки.

— Баранчук и Обновленный — на прежних местах, дома у них все без перемен, — сообщила Ядзя. — Жена Обновленного предупреждена, что через час к ней явишься ты. Можешь ей довериться. Адрес запомнил? Ковель-ская, 128.

Следующая встреча с Ядзей была назначена на завтра, на три часа дня, в конце улицы Монополевой.

Глядя со стороны, никто не подумал бы, что у этого парня и девушки есть какие-то другие заботы, кроме любовных. Взявшись за руки, они прошлись по улицам Монополевой и Ковельской, присматриваясь к новым местам. У домика Баранчука Спокойный оставил Ядзю, а сам направился на Ковельскую.

Мария Степановна Обновленная, ее мать Теофилия Ильинична и Григорий встретили Спокойного сердечно.

— Значит, дерево сначала пускает корни, а потом уже начинает расти вверх? — улыбнулся полицейский. — Так? К нам прибыл с теми же хлопотами, что и мать?

— Да.

Григорий попросил подробно рассказать, при каких об« стоятельствах погибла Марфа Ильинична. Он хотел знать, в чьи руки попали переданные им сведения.

— Сведения в отряд доставила Ядзя, — сказал Спокойный. — Помните девушку, которая была с мамой? Командование отряда благодарит вас за помощь.

В доме Обновленных Спокойный познакомился с черноволосой голубоглазой Ниной Карст. На лице ее залегли морщинки давней печали. Ее муж ушел на фронт в первый день войны. И ни слуху ни духу.

Нине удалось устроиться уборщицей в небольшом отеле, где останавливались гитлеровские чиновники и офицеры. Она всячески старалась показать себя на работе с лучшей стороны. Но в то же время аккуратно выполняла задания Паши Савельевой. Со временем ее квартира стала конспиративной. Нина Карст свела Спокойного с Антоном Семеновичем Колпаком, который, как ей казалось, мог быть полезным ему человеком.

Спокойный и Колпак засиделись допоздна. Антон Семенович вспоминал о первых днях оккупации.

...Четверо суток фашисты бомбили Луцк, хотя им было известно, что в городе нет военных объектов. Жители разбегались кто куда, оставляя годами нажитое добро. После ожесточенных воздушных налетов 26 июня в горящий город ворвались гитлеровцы. В тот же день на стенах домов запестрели приказы: за хранение оружия — смерть, за укрытие коммунистов и евреев — смерть, за действия против «нового порядка» — смерть... Смерть неотступно следовала за стариками и детьми, за женщинами и девушками...

Газета украинских националистов «Ковельсьш в1стЬ> опубликовала обращение гебитскомиссара, в котором были совсем непонятные угрозы: «Кто будет противиться новому закону, того постигнет немилосердная суровость права».

Какое право? Какой закон?

Как стаи воронов, носились вместе с фашистами и те, кто в 1939 году удрал от Советской власти на Запад. Вся эта нечисть, в свое время смытая с западноукраинских земель освободительным походом Красной Армии, теперь всплывала, как грязная пена. Один из главарей украинских националистов, агент гестапо Мельник, обратился с призывом к украинскому народу уничтожать отступающие части Красной Армии, убивать комиссаров, политработников, активистов.

— Никто не мог предположить, — продолжал Колпак, — что город в первые дни войны будет оккупирован гитлеровцами. Многих коммунистов выдали провокаторы... Но я не сомневаюсь, что в Луцке немало людей, готовых активно бороться против врага, и уже действует какая-то подпольная группа. Листовки ежедневно появляются на заборах и стенах домов. Кто-то знает все о Красной Армии, верит, что придет время, и фашисты будут изгнаны с советской земли...

Спокойный воспользовался последними словами Колпака и спросил:

— Ну, а сами вы верите, что наши вернутся? Сами вы могли бы оказать помощь, если бы к вам обратились, скажем, партизаны?

Собеседник смутился:

— Собственно, почему вы задаете такой вопрос?

— Потому что, кроме вас, я пока не знаю тут надежных людей...

Антон Семенович хотя и предполагал, что перед ним настоящий советский человек, однако ответил в обтекаемой форме:

— Сами понимаете, как говорят, душой измерь, умом проверь, тогда и верь. — Колпак прикурил от цигарки и, прищурив усталые глаза, тихо промолвил, как бы не отвечая на вопрос:

— Я вас познакомлю с моими друзьями, Измайловыми. Они, пожалуй, испытали еще больше ужасов, чем я. Три недели эта семья скиталась в надежде пробраться на восток, а пришлось вернуться назад. Слышали бы вы, с каким злорадством встретили их националисты и всякие сволочи, примазавшиеся к новой власти. «Ха-ха! Советы вернулись! Большевикам Луцк понравился больше, чем Москва! Давить их, как гнид. Гнать с нашей земли». Помнится, прошел даже слушок, что составляются списки «восточников» и скоро их всех перестреляют... Пока что не стреляют тех, к то с востока, но им приходится намного хуже, чем другим... Да, так с Измайловыми я сведу вас завтра же...

Уже была полночь. На дворе начался мелкий дождик. От реки потянуло сыростью. Антон Семенович подошел к окну: город словно был окутан черным покрывалом.

Перекликнулись одиночные выстрелы.

Спокойный и Колпак улеглись не раздеваясь и через несколько минут спали крепким сном.

* * *

На очередной явке Ядзя сообщила партизанам приятную весть: ветврач Баранчук приготовил для отряда литр йодистой настойки и некоторые другие дефицитные медикаменты. Ядзя в тот же день добралась до «маяка» в Бодзячиве, передала Владимиру Ступину медикаменты и устную информацию о том, что сложилась благоприятная обстановка для связи с местным подпольем и создания «группы наблюдения».

— Знакомьтесь, — представил Спокойного Антон Семенович, когда они переступили порог квартиры Измайловых. — Это мой старый знакомый, Вячеслав Васильевич Измайлов, а это его брат, Виктор.

Вячеслав Васильевич снял очки, не спеша протер их. По его манерам видно было, что все он делает вдумчиво и добротно.

— Погода прескверная, — процедил он, просматривая на свет очки.

— Как и настроение, — отозвалась его жена. —- Утром видела старого знакомого, Малаховского. Важничает! Служит в полиции! При встрече всегда щурится, будто что-то ищет в тебе.

Чего ж удивляться, Лина,—уныло пробасил муж,— собака и в собольей шубе блох ищет.

— А какой был! Ой-ой! — не могла успокоиться Лина Семеновна. — Утром, бывало, встретит на улице, низко поклонится, трижды о здоровье справится.

— Зато теперь еще ниже некоторые кланяются ему!

— Вот уж поистине «человек меняет кожу»!

Из этого короткого разговора мужа с женой Спокойный понял, что попал к людям, которые ненавидят оккупантов и, если еще не борются, то готовы к борьбе. Да и сам разговор о Малаховском заинтересовал его немало. Выло ясно, речь шла о предателе. И Спокойный включился в беседу:

— Чего же этот Малаховский щурится?

Лина Семеновна не сразу ответила.

— То ли в глаза не может смотреть людям, то ли присматривается к ним. Ну и пусть, мы ему цену знаем...

За окном темень. Ветер разогнал тучи, и сразу стихла однообразная дробь капели. Через открытую форточку в комнату струился сырой воздух.

За чаем Виктор, глядя в свою чашку, спросил Спокойного, давно ли он в Луцке, чем занимается.

— В Луцке я недавно. Работу подыскиваю, — ответил Спокойный.

— Какую?

— Какая придется по душе.

Вячеслав Васильевич сочувственно покачал головой и рассказал о том, как ему не так давно приходилось искать работу, с начала войны до марта этого года семья перебивалась тем, что меняла вещи на хлеб. Украинские националисты донесли на него полиции, его арестовали.

—’ Ты коммунист? — спрашивал начальник полиции. — Если скажешь правду — отпущу домой.

— Нет!

Полиция не располагала точными данными о принадлежности Вячеслава Васильевича к Коммунистической партии. Адвокат по профессии, Измайлов учел это обстоятельство и потребовал очной ставки с доносчиком.

— Ишь чего захотел! — рассмеялся толстолицый, с затекшими после пьянки глазами полицай. — А почему же ты не работаешь? Большевиков ждешь? Напрасно! Их песенка спета!

— Я юрист и хочу работать по специальности.

— Надо работать, а не только хотеть! — сердито оборвали его. — А то, пожалуй, с добровольцами поедешь в Германию.

Улик не оказалось, и Измайлова отпустили. А через две недели Вячеслав Васильевич устроился грузчиком на крупорушке. С тех пор в семье Измайловых наступило некоторое облегчение. В доме появился хлеб.

Воспоминания Вячеслава Васильевича прервал Виктор. Он ответил Спокойному:

— Работу найдете. Придется ли по душе — не знаю. Ведь это еще и от вас зависит...

Взаимное «прощупывание» продолжалось еще некоторое время. Рассказывали о появившейся в городе листовке с сообщением Советского информбюро. Виктор с воодушевлением воскликнул: «Молодцы ребята!» А Спокойный ему в тон:

— С такими молодцами не грешно бы познакомиться!

— Для чего?

Наступил момент, когда требовалось сказать правду. И партизан ответил, глядя Измайлову прямо в глаза:

— Для дела.

Виктор положил свои руки на плечи Спокойного.

— Мы так давно ждем этой встречи! Нам так нужна ваша помощь!

— А нам — ваша!

* * *

Утром Виктор проснулся раньше обычного, ему хотелось быстрее перевезти продукты и выкроить время для свидания со связным обкома. Захватив с собой небольшую корзину, положил в нее стеклянную банку и будильник. «Приход к часовому мастеру не должен вызывать подозрений», — сам себя наставлял Виктор.

В пятидесяти метрах от входа на базар стоял киоск, выкрашенный в зеленый цвет. Над дверью вывеска: «Часовой мастер. Ремонт с гарантией».

Искоса заглянув в открытое оконце мастерской, Виктор увидел, что там никого из посторонних нет. Часовщик через лупу рассматривал механизм и не сразу поднял голову. А когда посмотрел — улыбнулся и тихо сказал:

— Явились! — И громче: — Испортились часы? А ну, покажите.

— Як вам за советом, Иван Денисович... — начал было Виктор, но в это время к мастерской подошел мужчина в светлой шляпе и стал за Виктором в очередь. Беседа прервалась.

Иван Денисович взял у Виктора будильник, открыл крышку, вынул механизм.

— Если обождете, я исправлю.

— Хорошо, я пойду на базар, а на обратном пути зайду. Только прошу вас — сделайте на совесть.

— Не беспокойтесь, с гарантией.

Человек в светлой шляпе подал карманные часы и тоже попросил сейчас же их отремонтировать.

— Здесь много работы, не успею, зайдите, пожалуйста, завтра к концу дня.

— А я прошу сделать сегодня, часы мне очень нужны. Вы же стоявшему передо мной мужчине обещали сделать сегодня.

Настойчивость и рассерженный взгляд клиента не понравились Ивану Денисовичу. Он решил от него избавиться, отложил все прежние заказы и начал ремонтировать его часы.

Когда Виктор возвращался с базара, он заметил, что человек в шляпе все еще стоит возле мастерской. Когда наконец назойливый клиент ушел, Виктор снова подошел к киоску.

— Не нравится мне этот тип, — признался Иван Денисович. — У меня такое ощущение, что он за кем-то из нас следит.

Виктор кратко рассказал о встрече со Спокойным и просил доложить Доброму, что отныне его группа становится основной базой связи с партизанским отрядом Медведева.

— Хорошо, я передам Доброму. Через три-четыре дня приходите сюда за инструкциями. — Иван Денисович посмотрел по сторонам, перевел взгляд на корзину. — Возьмите обещанные вам пистолеты, а гранаты дам в следующий раз.

Измайлов дал часовщику корзину, тот положил на ее дно два пистолета с запасными обоймами, сверху застелил бумагой и только потом положил овощи и фрукты и сказал громко:

— Обижаться не будете, сделал на совесть.

— Спасибо. — Виктор поднес будильник к уху, послушал и удалился.

В этот же день Нина принесла Спокойному бланки немецких документов, которые дала ей Паша Савельева.

Наклеив фотокарточку на «мельдкарту», Нина четко написала: «Турченко». Потом аккуратно поставила круглую печать. Документ не мог вызвать никаких подозрений. Так же оформили и «ауевайс».

С новыми документами Спокойный почувствовал себя увереннее. Несколько раз приходил к Измайлову, вместе обсуждали тексты листовок, разработали план наблюдения за генералом Шоне, по поведению которого можно будет предположить время приезда в город Эриха Коха.

 

ВЫСТРЕЛ У РЕСТОРАНА

На работу Паша всегда приходила аккуратно к девяти. Но в тот день она появилась за письменным столом раньше обычного. Раскрыв пухлые папки, аккуратно внесла несколько записей в журнал и с грустью посмотрела в окно. Уже сентябрь. Желтеют листья. Скоро начнутся холода. Пленные останутся в тех же бараках из досок. Помочь им она не в силах. Разве только еще кого-то вырвет по поддельным документам... Но всех не спасешь таким способом! О, если бы нашелся великан,

который расшвырял бы колючую изгородь, распахнул железные ворота и крикнул: «Товарищи! Вы свободны!»

— Савельева, к шефу!

— Сейчас... Иду! — встревожилась Паша. По какому поводу вызывает шеф? Донос? Или какой-нибудь освобожденный из плена оказался неудачником, попался и признался, от кого получил документ? Во всяком случае твердо решила — ничего им не скажет.

Постучала в дверь.

— Битте!1

В кресле, развалившись, сидел молодой лейтенант. Он встретил Пашу подчеркнуто вежливо.

— Курите? Нет? И никогда не пробовали? Похвально! Однако в нашей беспокойной работе без сигарет не обойдешься. — Лейтенант на секунду умолк. Ему было лестно, что такая привлекательная девушка теперь, как птичка в клетке, оказалась в его руках. Он откинулся на спинку кресла.

— Мы знаем, фрейлейн Савельева, работаете вы хотя и недолго, но добросовестно. Немцы ценят ваше прилежание, но, к сожалению, писарская единица сокращается, нам с вами придется расстаться, фрейлейн.

Притворный тон сожаления раздражал Пашу, по она думала сейчас не о себе. Если она отсюда уйдет, что будет с теми мучениками, которым подпольщики еще могут протянуть руку помощи?

Паша смотрела на гестаповца и удивлялась. По его прихоти угасали десятки жизней пленников, и он никогда над этим не задумы иался. А с ней он так милостив, слушает ее, проявляет «заботу» о ее судьбе. Истинные мотивы этого ей, конечно, ясны. Лейтенант хочет подчеркнуть ее зависимость, унизить и заставить во всем беспрекословно подчиняться...

— Могу вас перевести в подсобное хозяйство лагеря, если вас это устроит.

Вихрем пронеслись в голове тревожные мысли. Уйти? Остаться? Но какую он захочет плату за снисхождение?

Ее боевые товарищи считали, что именно Паша должна поддерживать связь с узниками. Имеет ли она право обманывать их надежды? Нельзя упускать ни малейшей к 7

О I возможности удержаться на территории лагеря. И Паша почти выпалила:

— Конечно, я согласна!

— Но там получать будете меньше и работа тяжелая, — опять «заботливо» предупредил шеф.

— Господин лейтенант, у меня мама больная, я должна работать, иначе не на что будет жить!.. — как можно жалобней проговорила Паша.

Хорошо. Я вас переведу, но и то всего лишь на несколько дней. — И шеф многозначительно поднял палец, давая этим понять, что и это какая-то особая милость.

В ландвиртшафт4, где теперь временно находилась Савельева, фашисты ежедневно пригоняли на работу военнопленных. Тяжело было смотреть на измученных товарищей, но утешало непосредственное общение с ними. Здесь легче передать медикаменты или справку. Однажды Савельева подошла к черному высокому парню в рваной, вылинявшей гимнастерке. Парень хромал на левую ногу, обмотанную грязной тряпкой, сквозь которую просочилась кровь. Как и в первый раз, она с волнением предложила марганцовку, чтобы промыть рану.

Парень стоял в нерешительности. Не подвох ли?

— Возьмите, возьмите! — настойчиво повторила Паша. — Да вы не бойтесь, я здесь работаю не для того, чтобы выслужиться перед фашистами. Если еще понадобится, завтра принесу.

— А почему именно мне принесете? — хрипло спросил пленный и закашлялся.

— Не знаю, вас здесь первого встретила, вам и говорю.

— Благодарю, — растерянно пробубпил парень, пряча глаза от товарищей: видно, стеснялся принимать помощь от девушки, работавшей на фашистов.

В другой раз Паша опять встретилась с ним, поинтересовалась, откуда он родом, женат ли и неожиданно спросила:

— Вы хотите бежать из лагеря?

Лицо парня застыло в недоумении.

— Слушайте... — горячо продолжала Паша, обеспокоенная тем, что долго задержалась возле пленного. —

1 Подсобное хозяйство.

Подберите двух-трех выносливых и смелых товарищей. А может, найдете Орлова и Серегина из Рязани. — Это Паша назвала фамилии друзей Громова. — Передайте им, что Громов хочет помочь им выбраться на свободу...

Парень еще раз недоверчиво посмотрел на Савельеву. Отсюда сам черт не выберется, а где уж ему с покалеченными ногами. Но можно ли отказаться от грезившейся днем и ночью свободы? Представится ли еще такая возможность?

«= Легко сказать — бежать! А как?

— Будете грузить картофель вон у той калитки. Сейчас она заперта, но ее, когда понадобится, откроют.

Несмотря на искренний тон Паши, парень по-прежнему сомневался. Как все рискованно! Он представил себе, чем может кончится неудавшийся побег. Но и оставаться в лагере больше не было мочи.

—- Ладно, — сурово процедил он сквозь зубы. — Но гляди, подведешь — под землей тебя сыщу!

Конвоиры привели в подсобное хозяйство около ста военнопленных. Паша узнала среди них вчерашнего собеседника. В его взгляде она прочла готовность и могла бы ничего не спрашивать, но, когда подошла ближе, шепнула:

— Решились?

— Конечно! Друзей Громова нашел. Только из города как выбраться?

— Все улажено. Сколько нас?

— Четверо.

— Запомните новые фамилии. — С этими словами Паша передала справки, гласившие, что четырех военнопленных посылают на работу по специальному заданию.

Парень сунул документы за пазуху.

— Через десять минут выбирайтесь. Калитка открыта. Запомните: улица Хлебная, 14. Вас там встретят.

Сентябрьское утро было невеселое. По небу плыли тяжелые косматые облака, плотно заволакивавшие солнце. Но для тех, кто почуял свободу, день казался самым солнечным.

С трепетом наблюдала Паша, как черноголовый парень шел по небольшому лужку, осторожно переступая с ноги на ногу, словно боялся потоптать траву.

Савельева волновалась не меньше, чем беглецы. Ей все чудилось, что но пятам парней уже идут жандармы. Наконец она увидела, как четверо военнопленных подобрались к калитке. В тот момент, когда два конвоира замешкались возле грузовой машины, калитка, словно по мановению волшебной палочки, открылась и, выпустив пленных, снова плотно закрылась.

«Ну, теперь только бы не растерялись», — облегченно вдохнула Паша. По-настоящему успокоилась лишь тогда, когда узнала, что спасенные ею люди уже в лесу...

Исчезновение военнопленных фашисты обнаружили поздно вечером и забили тревогу. Па улицах расставили посты. По городу начались облавы и обыски.

В самом же лагере усилили посты. Поминутно раздавались команды: «Становись!», «Ложись!» Выстроили I (ленных в один ряд по линейке. Толстый рыжий гестаповец шел вдоль строя со зловеще прищуренным правым глазом. Налитых кровью глаз пленные боялись не меньше, чем дула пистолета. На ком останавливался глаз, на того рука палача и поднимала пистолет. Выстрелив в грудь пленного, гестаповец злобно приговаривал:

— Теперь ты не побежишь! И ты тоже! И ты тоже!..

Самым кровожадным был здесь офицер в роговых очках. Он стрелял в свои жертвы с особым наслаждением, демонстрируя перед сослуживцами свое профессиональное мастерство палача.

Для Паши обстановка в лагере сложилась невыносимая. Кое-кто из охраны недовольно косился на «путавшуюся под ногами русскую».

— Надо менять работу, — подсказал Паше Виктор Измайлов. — Оставаться опасно. К тебе там уже пригляделись.

Паша устроилась младшим кассиром банка, связанного с конторами оккупантов.

Но Савельева и ие подозревала, что за нею давно следит полицейский агент Леонид Козырь. Он догадывался, что она знает больше других, и надеялся получить за нее не только похвалу и деньги, но и нечто большее.

Располагая некоторыми, по его мнению, неопровержимыми фактами об антифашистской деятельности Паши Савельевой, Козырь пошел в гестапо, чтобы рассказать и посоветоваться, как действовать дальше. Дежурному Козырь объяснил, что хочет лично видеть шефа. Немец не понимал, какой именно шеф нужен назойливому посетителю.

Как раз в это время вошел в помещение Герберт. Завидев капитана, дежурный вытянулся в струнку и попросил переводчика выяснить, кто этот человек и чего ему надо. Капитан по-русски спросил Козыря:

— По какому делу? Кто вы такой?

— Господин офицер! — Сверкая блудливыми глазками, агент подбежал к переводчику. — Прошу извинить за беспокойство, но я хочу воспользоваться столь приятной встречей. Разрешите?

— Слушаю,— строго произнес офицер.

— Пожалуйста, коротенькое донесеньице. — Козырь дрожащей костлявой рукой вытащил из кармана аккуратно сложенную бумажку. — Вот здесь докладываю о подозрительном поведении одной «восточницы». Если изволите помнить, та самая, которая в канцелярии лагеря писарем была, а ныне — только подумайте! — работает кассиром в банке. Как говорят, щуку бросили в реку. Хе-хе-хе...

— Кто вам сказал? — спросил переводчик, уставившись на Козыря, отлично понимая, о ком идет речь.

— Что она кассир?

— Нет, что «щуку бросили в реку»!

— Хе-хе, я, господин офицер, тертый калач в таких делах! Еще при поляках этим делом... И всегда преуспевал... Начал, можно сказать, с самого детства... Хе-хе!..

Герберт о презрением смотрел на Козыря. «Какой омерзительный тип, — подумал оп. — Надо его проучить».

Переминаясь с, логи ла логу, Козырь ухмыльнулся и заверил, что сообщил лили, о цветочках, а ягодки — впереди. Он обязательно выследит, с кем якшается смазливая девчонка.

Не скрывая своего негодования, Герберт грубо сказал:

— Одни предположения нас не устраивают, как тебя...

— Козырь, господин офицер! Полицейский агент Леонид Козырь.

— Козырь! А вообще тебе следует знать — девушку устраивали на работу с нашего ведома. Так что...

— Извините, понимаю, — виноватым голосом несколько раз повторил Козырь, пятясь за порог.

— Бумажка на всякий случай останется у нас, а ты продолжай следить. — Герберт отвернулся. — Докладывать будешь лично мне.

— Хайль Гитлер! вдогонку уходящему Герберту прокричал незадачливый агент.

С чувством разочарования Козырь вышел на улицу. Он недоумевал: чем прогневил офицера? Хотел как лучше, а получилось... «Ох, и невезучий я!» — сетовал он на судьбу.

Подавленный и расстроенный, Козырь постоял немного на углу, отдышался и пошел вниз. По дороге он злобно посмотрел на вывеску банка. Его бесило, что там преспокойно работает та самая Савельева, из-за которой он, старательный агент полиции, сегодня оказался в таком дурацком положении перед гестаповцем. «Ничего, — утешал он себя, — доиграется!..»

А Паша сидела за кассовым окошком и между делом прислушивалась к болтовне посетителей. В ожидании денег они бесцеремонно рассказывали «пикантные» истории.

— Вчера офицер по надзору за лагерями Людвиг был в плохом настроении, — говорил круглоголовый. — За день прикончил двадцать военнопленных.

— Да. У лейтенанта нервы сдают, — сочувственно вставил другой.

Уморительную историю рассказал коллегам унтер среднего роста, с веснушчатым лицом. Он передал подробности прошедшей накануне шумной вечеринки, устроенной на квартире Курта. В самый разгар веселья полицейский привел молодушку. И фигурка, и глаза, и улыбка. Ну, такая, что даже самому хозяину приглянулась! Гм... А утром Курт не нашел своего пистолета.

— Вот те и молодушка! А?

— Ха-ха-ха.

— Не поймали? — одновременно задали вопрос несколько гитлеровцев.

— Ищи ветра в поле!

Офицеры долго хохотали.

К ним лисьей походкой приблизился хозяин ресторана.

— Кстати, — обратился к нему один из офицеров с тонкими светлыми усиками, — сегодня будь начеку. Придет Людвиг, он, как всегда, приведет с собой девочек. Понял? И любит порядок!

Хозяин ресторана раболепно кивнул. Возвратился в ресторан и приказал приготовить стол для взыскательного гостя. 7

Невольно подслушанные «новости» взвинтили нервы Паши. Она не могла забыть, как легко и бездушно гитлеровцы смакуют зверства Людвига. О нем она знала давно. О Людвиге не раз говорили и Виктор и Дунаева. Однажды даже обсуждали план его уничтожения. Так, может, это и есть самый удобный момент для расправы с палачом?

Оставшиеся минуты до конца рабочего дня показались Паше долгими часами. Ей хотелось поскорее увидеть друзей и рассказать все, что она узнала.

После работы Савельева поспешила в парк. В условленном месте встретилась с Виктором Измайловым и Николаем Громовым и передала подслушанный разговор о Людвиге.

— Варвары! Как их только земля держит!

— Если негодяй проживет лишний день, значит, погибнут еще десятки наших товарищей! — возмутился Виктор.

— Что же ты предлагаешь?

Вместо Виктора ответил Громов:

— Я стреляю отлично. Не промахнусь.

— Знаешь его в лицо?

— О, этого я с закрытыми глазами узнаю...

— Ия видела его в канцелярии лагеря! — вспомнила Паша. — Невысокий, с круглым лицом и глубоко сидящими глазами. Шатен. Я слышала, как начальник лагеря называл его Людвигом, когда они просматривали какой-то список узников, и приговаривал: «Не торопись, дружище, растяни удовольствие». Он появлялся еще раз или два. Выпало, как идет, настроение у работников канцелярии сразу портится. Все знали, какой он изверг.

— Раз и ты его знаешь в лицо — уже половина дела, — облегченно вздохнул Громов, — а вторую половину мы с Виктором берем на себя. Условились: операцию «Людвиг» выполняем втроем.

* * *

Вышли на полчаса раньше, чтобы успеть осмотреться. Вечерний Луцк выглядел печальным. В окнах мерцали слабые огоньки. Занавески были задернуты. Но где-то играл баян: кто-то все же веселился. В окне двухэтажного домика, обнесенного ажурной изгородью, стоял букет цветов.

Паша вздохнула:

— Цветы, музыка...

Громов по-братски нежно спросил:

— Не страшно тебе, Паша? Оно, конечно, неприятно убивать даже такого зверя, но ведь мы спасаем жизнь десяткам людей! К этим палачам у меня жалости нет! Сколько буду жить, никогда не забуду такую картину: рядом со мной в лагере лежал на земле паренек лет-двадцати., Артиллерист. Его лихорадило, поднялась температура, он бредил. Губы пересохли, слова не вымолвит. Разболелся он так, что на поверку мы его под руки приволокли. Когда выстроили колонну и крикнули: «Усти-менко!», он ответил шепотом. Его не услышали и при повторном оклике я сказал: «Устименко заболел». Тогда к нему подошел Людвиг, приставил дуло пистолета ко лбу и выстрелил. Раз, другой, третий... Нет, Паша, такое не забудешь! Не может быть у меня жалости к этим изуверам!

К ресторану вела дугообразная улица, упиравшаяся в широкую магистраль. Несколько домов, расположенных вблизи ресторана, были освещены электрическими фонарями. Вообще этот район считался неспокойным, жители привыкли к перебранке пьяных, перестрелке. Теперь тут постоянно патрулировала фельджандармерия. .

Громов, Савельева и Измайлов тщательно изучили обстановку. Виктор оставался на углу, Паша и Николай медленно прохаживались по улице в ожидании Людвига.

Ровно в восемь на углу показалась шумная компания. Паша пристально всмотрелась в приближавшихся и сразу отличила того, кого они ждали. Узнал его и Громов.

— Справа крайний, ведет под руку девушку в зеленом платье, — шепнула Паша дрожащими губами. Нико-гда раньше ей не приходилось участвовать в таком деле, и она волновалась.

— Он, — отозвался Г ромов. — Но их слишком много. Придется обождать.

Офицеры с девушками прошли в ресторан, а Людвиг что-то говорил патрулю, стоявшему по стойке «смирно».

— Быстро уходи к Виктору! — торопливо приказал Паше Николай. — Встретимся завтра в парке.

Паша мысленно пожелала благополучного исхода операции и повернула в обратную сторону. Громов направился к месту, где стоял ненавистный фашист. Как хоте-

лось Паше обернуться, посмотреть на отважного мстителя! Но этого нельзя было делать: могли обратить внимание.

Расстояние между Громовым и фашистами сокращалось. Вот их разделяет уже всего несколько шагов.

Николай четко расслышал, как Людвиг спросил, все ли понял жандарм. -Тот уже вытянул руку вперед да так и застыл в этой позе. Громов трижды выстрелил из пистолета: два раза в грудь Людвига, третий — в живот жандарму, а затем несколькими прыжками перескочил улицу и оказался в темном переулке. Тут он пересек двор, выбрался на противоположную сторону и уже спокойно, как ни в чем не бывало пошёл по центральной улице.

Поднялась паника. Многие выбежали из ресторана с пистолетами в руках и открыли беспорядочную стрельбу. Переулок и улица огласились окриками. Подбежал второй патруль, а вскоре подъехала машина с эсэсовцами. Но Громов и его товарищи были уже далеко,

 

КРАСНОЕ ЗНАМЯ

В двух километрах от восточной окраины Луцка по проселочной дороге медленно ехала подвода. На ней сидел пожилой рыжий ефрейтор и время от времени понукал лоснящегося жеребца:

— Но, красавец! Но-о!

Ефрейтор уже много лет работал в интендантском отделе, зарекомендовал себя исполнительным и дисциплинированным. Начальство относилось к нему с доверием, часто поощряло, ставило в пример другим. И если видели, что ефрейтор везет какой-нибудь груз, его не проверяли, а тех, кто ехал вместе с ним, не задерживали.

Это обстоятельство как нельзя лучше пригодилось в то раннее утро, когда на перекрестке ефрейтора встретил путник.

— Гутен таг! — громко приветствовал белокурый парень с вещевым мешком за плечом.

— Гутен таг, — искоса поглядел немец.

— С операции иду, красных бандитов били. Может, подвезете в город? Устал..,

Возница придержал лошадь,

— Кто такой?

— Полицейский.

— Луцкий?

— Да.

— Садись!

Алексей Абалмасов знал немецкий и всю дорогу без умолку болтал с ефрейтором.

— Слава богу, — угодничал он, — армия фюрера благополучно закрепилась на новых рубежах. Думается, теперь уже прочно.

— Скоро о солдатах фюрера заговорит весь мир, — заносчиво произнес ефрейтор.

— Дай бог!

На улице Шевченко «полицейский» поблагодарил возницу за услугу и дальше пошел пешком. А вечером он был уже у Савельевой и объяснил ей, что прибыл в Луцк по специальному заданию. Вместе с подпольщиками предстоит выполнить важное поручение...

— А пока надо временно устроиться на работу.

— Раз нужно, попробуем. — Паша задумалась. — Работу найти сейчас нелегко...

Выручила Анна Остапюк, уборщица гебитскомисса-риата. Она вспомнила, что туда недавно требовался дровосек.

— Пойдемте, авось повезет, — вызвалась Анна проводить партизана к гебитскомиссариату.

Все устроилось быстро. После недолгого опроса в канцелярии его временно приняли на работу: пилить и колоть дрова.

Собрав необходимую информацию, связной партизанского отряда Прокошока — Алексей Абалмасов приготовился в обратный путь. Он сожалел, что не успел поднять знамя над городом.

— Не успел... — огорчился Абалмасов. — Думаю, вы сами это сделаете, друзья. Хорошо бы водрузить его на здании гебитскомиссариата, и как можно скорее. Пусть все знают, что подполье живет, что советские люди не мирятся с оккупацией.

Паша взяла свернутое красное полотнище и невольно вспомнила свою первую комсомольскую весну. На первомайскую демонстрацию она вышла тогда со школьным знаменем в руках. Ее то и дело останавливали куда бе-

жишь? А как было не рваться вперед... Крепко держа в руках древко с развевающимся на ветру алым полотнищем, она представляла себя то на парижских баррикадах, то на Красной Пресне, а то вдруг рядом с Чапаем, скачущим на коне. Мать тогда говорила, что Паша похудела за один день. А она не спала почти всю первомайскую ночь, хотя от усталости ног не чуяла под собой.

Красное знамя! Как много оно значило в ее жизни п в жизни всех советских людей. Сколько раз бывало, когда в самые трудные минуты оно, появляясь над полем боя, воодушевляло воинов, прибавляло им силы в борьбе с врагом. А если знаменосец, сраженный пулей, падал, то всегда кто-то другой подхватывал -древко с алым полотнищем й золотистой пятиконечной звездой и устремлялся вперед.

И вот оно, красное знамя, в ее руках. Паша почувствовала себя знаменосцем в нелегкой борьбе, выпавшей на ее долю. Спрятав драгоценную ношу, она пошла домой решительно, быстро.

...Окрашенное охрой двухэтажное здание гебитскомиссариата в лучах заходящего солнца казалось позолоченным. Проходившие мимо Громов, Измайлов и Савельева замедлили шаг и подняли вверх головы. Ветер трепал на мачте фашистский флаг.

— Высоко! — шепотом сказал Громов.

Медленно шли по скверу. Солнце за день согрело землю. В воздухе повисла невидимая испарина. В сквере пахло разомлевшими за день цветами.

— Какой чудесный аромат! — восторгалась Паша. — Вы разве не чувствуете? — обратилась она к Громову.— Это душистый горошек. А это резеда...

Паша очень любила цветы. В детстве она разводила их в квартире. И так этим увлеклась, что отец однажды спросил, не перекочуют ли цветочные горшки на его подушку. Однако сказал это беззлобно, шутя. Он сам доставал дочке новые сорта цветов, менял землю и горшочки.

С цветами связано много воспоминаний...

Выпускной вечер. В ее косе алела маленькая розочка. А на груди, подчеркивая белизну платья, приколота пышная Глориа-Дей. А какие букеты преподнесли тогда выпускникам первоклассники. До рассвета ходили подружки с цветами. А дома Пашу ожидал еще один сюрприз: на столе стоял огромный куст белой в полном цвету розы. Отец где-то в тайне от всех вырастил и вот принес.

Поступила в институт, опять — цветы. С огромным, не увядшим в поезде букетом приехала и в Луцк.

И здесь... На второй же день работы в банке на столе во время обеденного перерыва кто-то оставил букет цветов.

Никто не видел, откуда они взялись. Цветы были свежие, пышные. Жалко было оставлять их в жару без внимания. Паша налила в баночку воды, воткнула букет и поставила на край стола, поближе к соседке. Но утром в банке были новые цветы, и стояли они не на краю стола, а прямо перед Пашей.

А однажды вместо консервной банки появилась красная высокая ваза. И цветы в ней были как на подбор — свежие, пышно распустившиеся. Кто же делал ей приятные сюрпризы?

Как-то, придя пораньше, Паша поймала виновника с поличным. Это был банковский шофер, Дмитрий Ящук, с которым встречалась не раз, но не обращала внимания на его пристальные взгляды.

«Дима... — вздохнула Паша. — Где он теперь? Хороший он. — И невольно вспомнила где-то слышанное: — «Что имеем — не храним, потерявши — плачем».

— Паша! — тихо окликнул Громов.

Паша вздрогнула, не сразу сообразив, что с нею.

— Может, тебе уйти? Мы сами.

— Нет, нет! — отмахнулась Паша. — Что ты! — и улыбнулась. — Вот спасай таких, а они потом тебя затирать начнут. В тень загонят.

— Мог бы — загнал тебя куда-нибудь в цветущий сад на берегу Аму-Дарьи, — ответил Громов.

Молча вышли на Словацкую улицу. Свернули в парк Шевченко. Осмотрев таким образом здание гебитскомиссариата со всех сторон, еще раз убедились, что подойти к нему удобней и безопасней с тыльной стороны. Остаток во время уборки в одной из комнат, как условились, оставила открытым засов третьего окна от угла.

На дворе стемнело небо заискрилось звездами. Громов и Измайлов, осторожно ступая, подобрались к окну. Чтобы на него взобраться, надо руками ухватиться за выступ, а ногами скользить по стене. Сделали иначе. Николай сцепил пальцы рук. Виктор поставил правую ногу на его ладони, а затем левую на плечо. Теперь окно было на высоте головы. Легким толчком Виктор открыл раму и, чуть подтянувшись на руках, бесшумно взобрался наверх. Как ни был он смел, все же сердце колотилось.

Громов залег за кустами, держа в одной руке пистолет, а в другой гранату. Если операция провалится и часовой попытается поднять тревогу, Николай его уберет и прикроет выход Виктора из опасной зоны.

Паша осталась поодаль от здания. В случае опасности — дважды мяукнет. В рассеянных лучах уличного фонаря она отчетливо видела часового с винтовкой. Вслушивалась в каждый шорох.

Вдруг раздались чьи-то шаги. Из мрака вынырнули три фигуры. Потом еще одна. Паша сообразила: смена караула. Трое солдат и разводящий.

А Виктор между тем из комнаты проник в коридор. Пробираться приходилось на ощупь. Наконец лестница привела его к чердаку.

Снизу долетал рявкающий говор немцев. Четко щелкнули каблуки. Виктор замер и услышал немецкое: «Сдал! Принял! За мной!» Понял: смена караула. Облегченно вздохнул.

Поднявшись на черепичную крышу, Виктор лег на живот. Перед ним в ночном мраке раскинулся спящий юрод. Только местами кустились электрические лампочки, да по главной улице бежала золотая нитка огней. Послышался шорох. Ии один звук не пропадал в ночной тишине. Будто сдавленный со всех сторон неведомой силой, Виктор вытянул шею и прислушался. Если сейчас допустить малейшее ослабление воли, нетрудно перейти ту черту, за которой начинается трусость. Но Виктор Измайлов не таков!

Идти в рост или ползти? Выбрал второе, так вернее. Бесшумно пополз он к укрепленному фашистскому флагу. Вот он, символ тьмы, насилия и крови. Теперь ты сгинешь! Виктор вынул из кармана ножницы и проворно срезал холст со свастикой. Не спеша расправил алое полотнище и прикрепил к древку.

И красное знамя уже реет над городом.

Измайлов сразу почувствовал такой прилив сил, такое вдохновение, что готов был сражаться с-целым взводом фашистов. Назад спускался увереннее. Как только он показался в окне, подскочил Громов и подставил плечи. Виктор легко спустился на траву. Без слов они крепко обняли друг друга.

Все трое выбрались на другую улицу и оттуда, укрывшись в маленьком захламленном дворе, любовались красным знаменем.

Алое советское знамя — символ свободы и счастья — теперь охранял... немецкий часовой. Радость переполнила сердца смельчаков.

У моста Бема подпольщики спустились к излучине Стыри и разошлись.

Когда над городом занялся рассвет и брызнули первые лучи солнца, разводящий вместо флага со свастикой увидел на здании красное знамя. Он истошно завопил: «Негодяй!» Побледневший часовой, узнав о случившемся, растерянно твердил, что никого не видел и ничего не слышал. Наивные доводы еще больше бесили разводящего. Рассвирепев, он кричал в лицо: «Болван! Под суд тебя! На передовую!»

Всего несколько часов развевалось над оккупированным Луцком красное знамя, водруженное подпольщиками. Может быть, немногим удалось увидеть его в то утро, но дерзкий и смелый поступок был свидетельством отваги и мужества советских патриотов.

Молва об этом случае быстро распространилась по. всему городу. Сотни жителей Луцка прошли в те дни поодиночке мимо здания гебитскомиссариата, чтобы тайком взглянуть на крышу, туда, где совсем еще недавно гордо полыхало их родное советское знамя.

С этого дня многие начали искать связи с подпольем. Ряды патриотов росли, мужали. Самой активной помощницей Паши Савельевой стала солдатка Наташа Кося-ченко, умная мужественная женщина. За несколько дней до начала войны она приехала с двумя малолетними детьми в Луцк погостить у знакомых. Война помешала ей вернуться на родную Полтавщину. Наташа всегда бурно выражала свою ненависть к гитлеровцам, принесшим горе и смерть. А когда узнала, что в жестокой схватке с врагом погиб ее муж, поклялась мстить фашистам.

Все больше втягивались в борьбу инженер-полиграфист Ткаченко, повар Колпак, фельдшер Баранчук, артист Борис Зюков, солдатка Анна Остапюк.

 

«ЧИСТАЯ РАБОТА»

Дерзкая вылазка подпольщиков взбесила фашистов. Готовились новые репрессии, аресты. Паше Савельевой удалось выведать у Герберта, что гебитскомиссар Линдер составляет новые списки «подозрительных лиц», сочувствующих подпольщикам и партизанам. Надо было предупредить товарищей о нависшей угрозе. Но как? Списки хранились у самого Линдера. Чтобы их выкрасть, требовалось проникнуть в его кабинет.

Кто рискнет? Измайлов, Громов, Савельева и Оста-пюк высказались за то, чтобы операцию провел Громов с помощью Анны Остапюк.

— Важно не оставлять следов, — беспокоился Измайлов. — Если сразу не удастся взять списки, не рискуйте. Попробуем в другой раз.

Громов пошутил:

— Не лучше ли попросить самого Линдера, чтобы сделал для нас копию списков?

Все рассмеялись.

В здание гебитскомиссариата Громов пробрался в конце рабочего дня. Обычно в такое время Анна Остапюк начинала убирать помещение. Ровно в шесть вечера Линдер тщательно запер сейф и ушел. Будучи любителем вечерних прогулок, он никогда не засиживался допоздна и своем рабочем кабинете. Покинули здание и остальные служащие.

За несколько дней до этого Анне удалось снять слепки, а подпольщики сделали по ним ключи.

По сигналу Анны Николай вошел в кабинет Линдера, л уборщица осталась за дверью с ведром воды и тряпкой.

Он открыл сейф и взял серую папку со списками. Только собрался переписать фамилии, как в кабинет вбежала Остаток.

— Вернулся Линдер. Что делать?

Никто не предвидел такого осложнения. Выбежать из кабинета? Уже поздно: Линдер и его адъютант подымались по лестнице. Громов, обладавший исключительной выдержкой и быстротой реакции, внезапно скомандовал: Разлей воду побольше, убирай кабинет. Быстро!

А сам вскочил на подоконник и спрятался за бархатной шторой. Остапюк не медля сделала то, что потребовал Громов.

Увидев в кабинете уборщицу, Линдер весело бросил адъютанту у порога:

— Мне непонятна психология таких женщин — они нас ненавидят, а работают исключительно старательно. Смотри, с каким усердием она моет пол в моем кабинете!

— К счастью, господин Линдер, они для этого и рождены, — льстил шефу адъютант.

— Зажги верхний свет, — приказал Линдер уборщице.

Остапюк повернула выключатель, а сама еле удержалась на ногах от волнения. Искоса бросила взгляд на штору, Громов не пошевелился. Не задумал бы Линдер затянуть окно шторой...

Фашист открыл сейф.

Что искал гебитс?

Почему он неожиданно возвратился?

Какой у него замысел?

Всевозможные предположения и догадки роем пронеслись в голове Анны. Вытирая пол тряпкой, она косилась на Линдера, наблюдая за каждым его движением. Гебитскомиссар извлек из сейфа пистолет, повертел его в руках и положил в карман.

— Гут! — произнес он самодовольно.

«Почему взял оружие? — терзалась в догадках Остапюк. — Ловушка?»

А Линдер, как назло, строго заговорил о чем-то с адъютантом по-немецки. Анну бросило в жар.

Зато Громова, который понял немца, эта речь обрадовала. Линдер сказал адъютанту, что он больше не доверяет русским красоткам, поэтому даже в такую веселую компанию всем приказал идти вооруженными. Остапюк собрала разлитую воду, затем вытерла пол сухой тряпкой.

Уходя, Линдер похвалил уборщицу:

— Гут! Зер гут!

И лишь когда немцы покинули здание гебитскомиссариата, .Остапюк с облегчением вздохнула.

— А я, признаться, думала, разразится беда. Но бог миловал.

Соскочив с подоконника, Громов опять изъял серую папку, сел в кресло гебитса и переписал фамилии «подозрительных». Вся операция заняла несколько минут, но какого напряжения она стоила подпольщикам!

Теперь Громову предстояло так же незаметно отсюда выбраться. Остапюк подобрала ключ к комнате, окна которой выходили на тыльную сторону. Там не было часовых. Бесшумно открыв окно, Николай, как кошка, легко спрыгнул на землю. Все в порядке!

Остапюк закрыла окно, поставила на место ведро с тряпкой и вышла на улицу. Часовые знали уборщицу и не обратили на нее никакого внимания.

Листовки подпольщиков делали свое дело. По городу распространился слух: «Красная Армия наступает, гитлеровцы терпят поражение одно за другим...»

Разгневанные гестаповцы устроили ночную проверку документов по всему городу.

...Ночь стояла безлунная, глухая. Виктор и Вячеслав Васильевич еще не спали. Они разбирали копию списка, снятую Громовым у Линдера. Утром список нужно было передать подпольному обкому и предупредить товарищей по борьбе. Неожиданно в дверь громко постучали. Виктор спрятал исписанный листок в карман, а Вячеслав Васильевич пошел к двери.

— Кто?

— Открывай!

В квартиру ворвались четверо гестаповцев. Автоматами оттолкнув хозяев квартиры в угол, потребовали документы. Вячеслав Васильевич и Виктор подали «аусвайсы» и «мельдкарты».

— Кто еще здесь проживает?

— Моя жена и ее мать, — ответил Вячеслав Василье-иич.

Виктор очень волновался. Ведь у него в кармане лежал еще список новых явочных квартир. Больше всего он боялся личного обыска. Что же делать? И рискнул: незаметно вынул из кармана листки и бросил на пол, намере-иаягь затолкнуть под диван. Гестаповцы осматривали киартиру. Бумажки заметил старший офицер. Он подо-iikmi ближе и... ногой подтолкнул их под диван.

Виктор стоял ни живой ни мертвый. Поступок геста-ионского офицера ошеломил его. Он не знал, что делать, допприться случаю или, пока еще не поздно, схватить IIисток и проглотить его. Но в это время другой гестапо-иг ц начал выворачивать его карманы...

Ничего подозрительного фашисты в доме не нашли, документы оказались в порядке, и ночные визитеры удалились. Долго братья не могли уснуть. Их мучила загадка: кто же в действительности тот офицер, который своим необъяснимым поступком спас от разгрома подпольную группу?

Лишь вечером, когда Виктор встретился с Савельевой и поведал о ночном происшествии, все выяснилось. Паша догадалась: то был гестаповский переводчик Герберт, о котором она рассказывала раньше.

— Так вот он какой, переводчик! — воскликнул Виктор.

Воздержался от восторгов лишь Вячеслав Васильевич.

Он не доверял ни одному гестаповцу, тем более офицеру. И в то же время никак не мог объяснить поступок ночного гостя.

— Странно, — только и произнес он после всего случившегося.

Марийка была худенькая девушка, с карими, строгими глазами. Темно-синяя кофточка в талию и такого же цвета юбка плотно облегали ее маленькую стройную фигуру и придавали ей особенно привлекательный вид.

Когда она впервые пришла в гостиницу убирать комнаты, офицеры открыто ею восторгались.

— Какая чудесная кошечка! — заметил один.

— Не думай, что она такая же ласковая, как и красивая. Посмотри в ее глаза, — сказал другой. — В них недобрый блеск.

А долговязый, с белесыми бровями лейтенант бесцеремонно похлопал ее по плечу:

— Ты будешь фу-фу пиль? Гут, гут! А как зофут! Мэри? О-о! Зер гут, Мэри! Вечер коммен бай-бай? Кара-шо? Ха-ха-ха...

Белобрысый с каждым днем стал приставать все настойчивей. А однажды пришел, когда она уже кончала уборку, и, заперев комнату, подбежал к ней. Марийка вскочила на стол, за которым было открытое окно. С презрением и гневом глядя на насильника, она готова была выпрыгнуть в окно, выходившее на улицу.

Зачем такой злой? Фи! — развел руками немец, не решаясь гнать ее дальше. — Я сказаль, ти делайт. Как по-русски, выполняйт! Битте, пожялоста!

В комнату постучали. Лейтенант трусливо махнул, чтоб спускалась со стола, и открыл дверь. Вошли другие офицеры и начали прихорашиваться. Все были возбуждены. Говорили обрывками фраз, на полутонах. Марийка, знавшая немецкий язык, поняла только одно: ждут прихода полковника. Вытирая пол за шкафом, она украдкой посмотрела на суетившихся офицеров и злорадно подумала: «Забегали, как мыши перед . котом!»

Четкими быстрыми шагами вошел в комнату полковник. Все поднялись и, вытянувшись в струнку, крикнули «Хайль!».

— В двенадцать ноль пять всем офицерам быть в штабе на совещании, — отчеканил полковник. — Мы встречаем высокого гостя. Это обстоятельство обязывает... полковник не договорил. Заметив уборщицу, безучастно продолжавшую свое дело, раздраженно крикнул по-немецки: — Вон отсюда!

Марийка будто бы не понимала, что обращаются к ней и, засунув руку с тряпкой под шкаф, старательно протирала пол.

Долговязый обратился к полковнику с просьбой перевести его требование на русский язык. И крикнул Марийке, чтобы удалилась.

Схватив ведро с водой и тряпку, Марийка поспешно вышла, жалея, что не услышала всего разговора.

Однако и то, что успела услышать, взбудоражило ее.

«Ждут важного гостя! Вот знали бы те, которые расклеивают по городу листовки да убивают этих проклятых... — думала Марийка. — Но где они, как их найдешь? В целом городе нет у нее теперь ни друзей, ни родных».

Самыми близкими были Измайловы. Марийка познакомилась с ними в первые же дни своего приезда в Луцк за два месяца до войны. Она работала воспитательницей в детском саду, куда жена адвоката Измайлова водила кудрявенького Игорька.

Малыш да и родители полюбили молодую, очень добрую воспитательницу. Приглашали ее к себе в гости, вместе ходили в кино, в парк.

Однако самым памятным из всего пережитого в этом юроде было то воскресенье, когда после обеда к Измайловым приехал младший брат Вячеслава Васильевича — Виктор, стройный, с большими темно-серыми глазами и спетлыми вьющимися волосами. До самого вечера броди-

ла Марийка с Виктором по тихому берегу Стыри. Это от него она впервые услышала нежную мелодию на стихи Есенина:

Я вернусь, когда раскинет ветви По-весеннему наш дивный сад.

Только ты меня уж на рассвете Не буди, как восемь лет назад.

На следующее воскресенье наметили встречу на том же самом берегу. Но свидание не состоялось, Виктор исчез в первый же день войны. А потом куда-то выехала и вся семья Измайловых.

Занятая целый день работой, Марийка никуда не ходила. А вечером запрещено было появляться на улице без специальных пропусков. Поэтому Марийка и не знала, что Измайловы давно вернулись. Сегодня впервые ей удалось так рано вырваться с работы, и она решила наведаться туда, где когда-то жили Измайловы.

Лина Семеновна мыла посуду и услышала такой крик во дворе, что выскочила с тарелкой в руке. Навстречу ей бросилась девушка, несшая и целовавшая ее Игорька.

— Марийка! — как самому родному человеку, обрадовалась Измайлова.

И только вошли в комнату, не успели освоиться, как явился Виктор.

Марийка, увидев его, так неожиданно встала со стула, что уронила сидевшего на коленях Игорька. Ей казалось, что она вот сейчас при всех обнимет этого человека, о котором часто вспоминала. Но, покраснев, девушка растерянно развела руками и чуть слышно выдавила:

— А я думала, вы... — и, не договорив, снова подхватила Игорька: с ним она чувствовала себя уверенней.

Виктор предостерегающе поднял палец: мол, тише, — хотя Марийка и так говорила чуть слышным шепотом:

— Я вам... Идемте куда-нибудь... Расскажу такое...

— Идти нам некуда, лучше племянника отошлем... — кивнул Виктор.

И когда Игорек убежал во двор хвалиться "перед мальчишками своей бывшей воспитательницей, Марийка передала Виктору все, что услышала от полковника.

Важную новость Виктор тотчас передал Спокойному.

- — Видно, крупная птица собирается залететь! Предупредите Антона Семеновича, — сказал Спокойный, — пусть усилит надзор в театре: может быть, в честь госта опять дадут спектакль, как в приезд того генерала...

На следующий день подпольщики — шеф-повар театральной столовой Колпак и артист театра Зюков — заминировали ложу. Мина была вделана в боковую стенку. Все теперь зависело от одного — придет гость в театр или в связи с неудачами на фронте продолжит инспекционную поездку дальше.

Узнать о приезде высокого гостя поручили опять же Марии Василенко. На работу Марийка прибежала, как всегда, опрятная, аккуратно одетая: в цветной блузке, в коричневой юбочке, волосы повязаны шелковой косынкой. На этот раз она не спешила с уборкой, затянула ее почти до обеда, когда обычно являлись офицеры. Наконец пришли долговязый лейтенант и капитан. На приветствие офицеров Марийка ответила веселой улыбкой.

— Ну, цыпленок, не успели тебя поджарить раньше, сделаем это сегодня! Ха-ха-ха... — похлопал руками долговязый и доверительно заговорил с капитаном: — Знаешь, Курт, я чертовски рад, что генерал пробудет здесь всего только час. По всему видно, девчонка сегодня благосклонно настроена. А может, мне сразу остаться? Могу же я заболеть, черт возьми! А, Курт?

— Не советую, твое отсутствие полковник заметит.

— Да, пожалуй, ты прав. Но ничего, — строил планы Ганс. — Мы свое наверстаем...

Ганс подошел к столу, открыл коробку конфет и предложил Марии:

— Немен зи, битте!

Марийка решила «не обижать» офицера, тем более что он, не подозревая, оказал ей сейчас такую услугу. Она понимала, насколько важно Виктору знать, что высокого гостя в театре не будет.

— Спасибо, давно не ела. — Краснея, она взяла шоколадную конфету в серебряной обертке.

— Нох, нох! — потчевал долговязый Марийку. — Фир фатер, мамка, тринкен тее.

— Мне хватит. Угощу подругу. Спасибо, отвечала Марийка.

 

СУРОВАЯ КАРА

Леонид Козырь был самым активным из полицейских агентов, которые сообщали гестаповцам фамилии и адреса подозрительных. От Герберта Паша Савельева узнала о Козыре очень много.

— Козыря, конечно, следует убрать. Но его исчезновение может вызвать контрмеры со стороны полицейских, — предупреждал Спокойный друзей. — Сделать это надо, не оставляя следов.

Все задумались. Перебрали множество вариантов.

— Я выполню операцию без малейшего шума... — вызвался Виктор. — Если мне поможет Савельева...

Виктор и Паша пришли на берег реки с утра. День выдался знойный. Стырь спокойно катила свои воды по извилистому руслу. По сведениям, которыми располагал Измайлов, Козырь в погожий день обязательно приходил купаться. Виктор устроился в стороне от Паши. Он с детства любил плавать. На соревнованиях школьников, а потом в единоборстве с армейскими пловцами он если не достигал финиша первым, то, во всяком случае, добивался призовых мест. Но сейчас он долго плайать не стал. Окунувшись, выбрался на берег и распластался на песке.

Паша не раздевалась, она читала газету и беспокойно посматривала на дорогу. Там наконец показался Козырь. До безобразия тощий, с втянутой в плечи головой, он размашистым шагом подошел к берегу. Вдавленные, чуть прищуренные глазки, длинный горбатый нос, жиденькие, разбегавшиеся над тонкой губой светлые усики, длинные уши — все вызывало отвращение к нему.

Паша поднялась во весь рост, расстелила одеяло и сняла платье. Пестрые спортивные трусики и лифчик обтягивали белоснежное тело. Козырь сразу же заметил красивую фигуру девушки и подошел,

— Разрешите присесть?

— Пожалуйста!

Козырь всмотрелся в Пашу.

— Где я с вами встречался? — притворно заговорил Козырь. — Не могу что-то припомнить.

— В банке. Я работала там до войны, да и теперь...

— Ага, возможно, возможно. = А про себя: «Молчит о лагере». — Ну, раз мы старые знакомые, то по этому поводу...

Козырь вынул из бокового кармана плоскую бутылку с прозрачным напитком и несколько конфет.

— Обычно я подкрепляюсь после купания, но по случаю нашего знакомства...

От выпитой водки воображение у Козыря разыгралось. Он рассудил; девушка дарит улыбку, — значит, он ей нравится. А почему бы и нет? Он не так стар, сороковой только пошел. Разве не может нравиться простой банковской служащей? Расправиться с нею всегда успеет, а пока — жизнь есть жизнь!

Увлеченный радужными планами, Козырь не заметил легкого кивка головы Савельевой, обращенного к Виктору. Это означало: «Приготовиться!» А Козырю Паша игриво сказала:

— С удовольствием выпью с вами. Но давайте условимся: вам, как мужчине, пить полагается до и после купания, а мне только после. Согласны?

— Ради вас я на все...

Козырь большими глотками опустошил почти стакан. По запаху Паша определила — самогон. Закусив конфетой, он спросил:

А где барышня живет? Одна? Чудесно! Значит, обедать будем вместе?

Вошли в воду. Виктор приподнялся. Но условленного сигнала пока не было. Действовать рано: вблизи купались двое парней, нужно переждать.

«Знакомые», окунувшись, вышли на берег, уселись на одеяло и громко рассмеялись. До Виктора долетели слова, произнесенные Пашей нарочито громко.

— Мне не холодно, а вы согрейтесь! — настаивала Паша и сама налила в стакан. — Согрейтесь — и снова поплаваем!

— Конечно, — не весьма охотно согласился Козырь.

Агент выпил еще полстакана самогона, закусил конфетой и заметно скис.

— Окунемся? — лукаво предложила Паша и кивнула Виктору.

— Может, на сегодня хватит? — Козырь посмотрел в лицо Паши. — Другим разом? А?

— Дело хозяйское, но я всегда верна слову. А вы?

— Я тоже! Раз обещал — окунемся!

Козырь выпрямился:

— Ну, пошли?

Перед тем как прыгнуть в воду, агент задержался на берегу, оглянулся по сторонам. Парни ушли, а «спортсмен» на них не обращал внимания. От самогона слетка помутилось в голове, но он не настолько пьян, чтобы показаться смешным в глазах симпатичной девушки. «Нужно поскорей искупаться, — подумал он, — зайти в полицейский участок и сразу в гости к ней. Хорошо...» Козырь нырнул. И тут же вслед за ним бросился Виктор. На миг голова Козыря показалась над водой и сразу исчезла.

Испуганными глазами Паша увидела появившиеся на поверхности воды пузыри.

Она торопливо проверила содержимое карманов костюма Козыря. Деньги и часы вложила обратно, забрала лишь записную книжку. В ней среди других пометок упоминалось о кассирше банка, то есть о Паше, за которой он, оказывается, следил с момента ее возвращения в Луцк. В скобках записано: «комсомолка». И рядом — большой вопросительный знак.

 

«ПОКА ЖИВОЙ - НЕ СДАМСЯ!»

Паша, как всегда, спешила быстрее попасть домой, где ее ждало главное дело. Она думала о листовках, которые сегодня надо расклеить где-то в самом людном месте. Беспокоила судьба тяжело раненного пленного, которого никак не удавалось вырвать из лагеря. Тревожило и то, что инженера Ткаченко перевели на другую работу, и он не сможет больше доставать бланки немецких документов. Много других забот было у Паши Савельевой. Мысли роем проносились в ее голове. И вдруг их прервал звучный визг автомобильных тормозов. Прямо перед нею чуть не с полного хода остановился запыленный грузовик.

— Паша! — раздался совсем рядом возглас, и чьи-то сильные руки обхватили ее. — Паша! Жива! Жива! — кричал на всю улицу парень с огромной шевелюрой, в серой рубашке, с закатанными по локти рукавами.

— Дима! — с трудом переведя дыхание и устало положив руки на его широкие, сильные плечи, воскликнула Паша. — Откуда ты?

— С дороги! Нашли где обниматься, — крикнул водитель легковой, проезжая мимо машины Дмитрия.

— Пашенька! Иди вон туда на скамеечку, — кивнул Дима. — Я отведу немного машину вперед, а то здесь стоянка запрещена...

— Вот судьба! — подбежав через несколько минут к Паше, заговорил восторженно Дмитрий. — Ведь я уже не верил, что вообще увижу тебя. В прежней квартире фашисты. Спросить не у кого.

Паша вдруг быстро схватила правую руку Дмитрия, на которой не было четырех пальцев, и вопросительно посмотрела на него:

— Что это?

— Ничего страшного,— левой рукой махнул Ящук, будто говорил о чем-то обычном. — Но надо же! — Дмитрий никак не мог успокоиться. — Еще бы недельку, в я... — он глянул по сторонам, не слышит ли кто, — махнул бы в лес, к партизанам. Ведь пробрался в Луцк, чтобы только увидеть тебя.

— Так ты разве далеко был?

— За Барановичи с фронтом ушел. Был и под Гомелем... Здесь-то я всего месяц.

Паша прижала его руку к груди и, с трудом сдерживая волнение, проговорила:

— Прости меня! Прости! Глупая была я тогда. Обидела тебя, а сама потом места не находила себе...

— Неужели вспоминала? — Дмитрий покраснел и смолк.

— Не было дня, чтоб не думала, не гадала, где ты, что с тобой, — опустив глаза, призналась Паша.

Теперь уже Дмитрий обе руки ее держал в одной своей левой, большущей, шершавой и сильной.

— Как же ты за рулем с одной рукой? — вздохнула Паша.

— У меня же две! Левая помогает правой, — ответил неунывающий парень. — А потом, без пальцев — это не без рук! В этом недавно убедился один фашист... — и шепотом добавил: — Я его одним ударом свалил, в машину и — за город. На свалку истории.

— Дима! — Паша так посмотрела ему в глаза, будто но-настоящему увидела только теперь. — Значит, ты такой...

— Погоди, я еще покажу им, какой я! — Он радостно смотрел ей в лицо. — Главное, что нашел тебя...

— Ой, а машина? — забеспокоилась Паша.

— Я подкинул ей сена, пусть жует, — отшутился Дмитрий, а потом кивнул: — Рабочий день кончился, в гараж успею.

— Ну, расскажи теперь все по порядку,— опять взяв его руку, попросила Паша.— Почему ты не возвратился тогда из военкомата? Наверное, сразу винтовку в руки = и в бой?

Да, так оно и было. Дмитрия, прибежавшего в военкомат узнать, что произошло, почему бомбят, немедленно призвали в армию. Новобранцев на машинах отвезли в лес, где располагалась ближайшая воинская часть. А вскоре часть бросили в бой.. Рядовой Ящук мужественно сражался с фашистами.

Однажды командир приказал ему и еще двум солдатам пойти в разведку и достать «языка». Дмитрий ответил «Есть!» и отправился на задание. «Языка» они добыли. Напарники потащили его волоком, а Дмитрий прикрывал их. Уже совсем близко от своих окопов разведчиков настиг минометный огонь врага. Осколком, как бритвой, срезало пальцы на правой руке Ящука. Сразу Дмитрий даже не ощутил боли. А когда увидел подползавшего к нему немца и хотел выстрелить в него, то понял, что не может нажать на спусковой крючок. Короткая схватка с гитлеровцем. Фашисту удалось оглушить Дмитрия. Он потерял сознание. Пришел в себя уже у противника. Начались допросы, пытки. Но никакими пытками, никакими ухищрениями враги не заставили Ящука говорить. Он молчал, словно действительно был немым.

Ничего не добившись от пленного, фашисты бросили его в концентрационный лагерь под Дубно, где, как они уверяли, умели «развязывать языки». Но из лагеря Дмитрий сбежал и пробрался в Луцк. Пашу на прежней квартире он не нашел. Решил, что она эвакуировалась или ушла на фронт. Временно устроился шофером в редакции националистической газеты. Ему хотелось вывезти из типографии что-нибудь очень нужное для партизан. Узнав, что в типографии газеты тоже печатаются бланки удостоверений, Паша заговорила с Дмитрием о пленных, которых можно освободить из лагеря, если иметь документы. Дмитрий пообещал достать бланки.

— Только смотри осторожно действуй. Чем-нибудь не выдай себя, — предупредила Паша. — Теперь проводи меня.

Партизанам нужна была схема дислокации военных объектов города. Паша задумалась: «Кому поручить выполнить это задание? А что, если Олегу Чеповскому?»

Из лагеря военнопленных Паша спасла Чеповского еле живым. Война застала Олега в артиллерийском учи-лище в Ростове-на-Дону. В день окончания училища он получил тяжелое известие: отца, старого большевика, рабочего обувной фабрики, мать и сестер фашисты расстреляли в Бабьем Яру. Олег попросил, чтобы его быстрее отправили в действующую часть. Служил в гаубичном полку. В жестоком бою под Витебском он был контужен и взят в плен. Прошел много лагерей, не раз пытался бежать, но все неудачно. Однажды узников заставили копать себе могилу. Среди них был и Олег. Когда яма была готова, группе обреченных приказали раздеться и ложиться на дно ямы вниз лицом. Фашисты спокойно проходили мимо лежащих и стреляли им в головы. Гора трупов росла. Но вот до Олега донеслось: «Так и умрем? Нет!» Он увидел, как два пленника сбили с ног конвоира. Из захваченного оружия они открыли стрельбу по гестаповцам и полицейским. Воспользовавшись замешательством, пленные начали разбегаться. Побежал и Олег. Но его ранило.

Подскочившие полицейские сбили его с ног и вместе с другими сбросили в яму. Озверевшие гестаповцы открыли яростный огонь из автоматов. Но Чеповский оказался под двумя трупами и избежал смертельной пули.

Яму гестаповцы не засыпали землей. Она была непол" ной. Ожидали еще группу пленных. Но очередной расстрел намечался только утром. Всю ночь Чеповский пролежал среди трупов. Он был настолько слаб, что никак не мог выбраться. Рано утром недалеко от этого страшного места проходила старушка, жительница Житомира. Она услышала стон, а затем и увидела беспомощного человека, который пытался выкарабкаться из ямы. Преодолевая страх, женщина подошла к краю ямы. Глазам не верилось: множество трупов валялось как попало. Старушка помогла Чеповскому высвободить ноги, придавленные мертвецами. С трудом Олег добрался до дома, где проживала эта женщина. Несколько дней она выхаживала Олега, а потом проводила его в лес.

Однако Чеповскому не удалось присоединиться к какой-либо группе партизан. На лесной просеке его задержали жандармы и без всякого допроса препроводили в другой лагерь. Здесь смерть косила людей. Ежедневно пленников группами выводили за зону лагеря, и обратно они уже не возвращались.

Однажды со стороны лагерных ворот появилась группа эсэсовцев. Они подталкивали трех парней со скрученными назад руками. Потом их привязали к трем столбам, избили шомполами и натравили на них собак. На глазах у изумленных узников псы кусками рвали живые человеческие тела. Окровавленных мучеников пристрелили.

— Так, будет с каждым, кто вздумает бежать отсюда! — с угрозой предупредил эсэсовец.

Затем Чеповский был направлен в луцкий лагерь. И здесь, в Луцке, умер бы от истощения, если бы подпольщики не освободили его по ложным документам на имя местного жителя Харченко.

Долго лежал Чеповский в больнице, зато вышел оттуда не один. Он привел в подполье бывшего летчика Михаила Пономарева, которого сердобольный крестьянин подобрал в лесу возле разбитого самолета и под видом собственного сына привез в Луцк на лечение. Многих неопытных подпольщиков Пономарев научил владеть оружием. Но случилось так, что за Пономаревым установили слежку. Пришлось летчика увести в лес, к партизанам.

Олег же решил пока остаться с подпольщиками. Он жаждал любого дела, только бы мстить фашистам. Задание, которое он получил от Паши, было для него несложным. Но он был рад и ему.

Гестаповцам не удалось напасть на след подполья. Взбешенные бесполезными поисками, они решительно потребовали от своих подручных — украинских полицейских — усилить надзор над подозрительными.

Малаховский, как и остальные предатели, усердствовал, не жалея сил и времени. Подозревая Нину Карст в связи с подпольем, он чаще стал появляться близ ее квартиры. Шпик крутился около дома и в тот день, когда к Нине должен был прийти Спокойный. Но Спокойный-задержался в городе и не пришел. Нина, купив картошки и овощей, возвращалась домой. У двери ее встретил Малаховский. Он был в светлой шляпе, со стеком.

— Нехорошо женщине так нагружаться. Разрешите помочь? — Малаховский любезно взял хозяйственную сумку из рук Нины.

— Трудновато без мужа, но ничего не поделаешь. Война! — вздохнула Нина, сняла замок с двери и пригласила. — Зайдете?

— С удовольствием!

Их встретил шестилетний сынишка Нины, который, пока мама уходила на работу, оставался один в квартире, так как не на кого его было оставить.

Малаховский придирчиво осматривал комнату, искал какие-нибудь следы, которые бы подтверждали его подозрения о присутствии здесь постороннего человека. Заглянул в каждый угол, за шкаф. Никаких следов.

Если бы «гость» поднял корзину с картофельными очистками, наверняка обнаружил бы в ней второе дно и, кто знает, может быть, нашел бы там что-нибудь интересующее его...

— Комната у вас хорошая, — с ехидцей восторгался Малаховский. — Но вдвоем с малышом скучновато жить. — Он приблизился к мальчику, погладил его по головке: — Не боишься, когда мама уходит? Или знакомый дядя с тобой играет? А? Ну, почему молчишь? Как тебя зовут?

— Я сам играюсь, — сердито ответил мальчик.

— Пойду. До свиданьица! Надеюсь, еще увидимся.

Из окна Нина следила за удалявшимся сыщиком. Когда он повернул за угол, Нина крепко расцеловала сына.

— Умница ты моя!

Вскоре Карст пришла к Колпаку.

— Предупредите Спокойного, пожалуйста, что за моей квартирой следят, у меня ночевать опасно.

Хорошо, передам.

— Забыла еще сказать, Савельева сообщила, что завтра в шесть вечера возле моста Бема она познакомит Спокойного с одним человеком.

К исходу следующего дня Спокойный прибыл в условленное место. Там уже были Паша и Дмитрий.

— Николай, знакомьтесь, это мой друг, — представила Паша спутника.

— Дмитрий Ящук, — мягким голосом сказал тот.

Спокойный, залюбовавшись крепко сложенной фигурой Ящука, спросил в шутку:

— Подковы разгибать можешь?

— Сейчас надо, наоборот, сгибать... — возразил Ящук ему в тон, — только не подковы, а хребты кому следует!

— Неплохая специальность по нашему времени! —> одобрил Спокойный.

— Ну, силой меряться будете потом, — улыбнулась Паша. — А пока поговорите о деле, — и кивнула Спокойному. — Дима работает в таком месте, что вам, лесовикам, он мог бы очень пригодиться...

Спокойный и Ящук быстро нашли общий язык. Узнав, что Дмитрий может достать бланки корреспондентских удостоверений и вывезти портативный печатный станок, Спокойный сказал, что таких двух дел будет достаточно, чтобы смело потом смотреть в глаза любимой. При этом он многозначительно глянул на Пашу, которая покраснела и начала торопить, — мол, скоро комендантский час, пора домой...

Условились через день снова встретиться у винного магазина. К этому времени Дмитрий постарается достать бланки.

С наступлением вечера жизнь в городе замирала. Горожане поневоле сидели дома, чтобы не попадаться на глаза разгуливающим фашистам. Почти безлюдными улицами шла Паша к месту свидания с Ящуком.

Вот и винный магазин. Оттуда несся хриплый мужской говор. Пошатываясь, из магазина вывалились двое в новых серых костюмах. Лобызаясь, перебивая друг друга, подвыпившие мужчины болтали о «рейхе», «соборной Украине», «мудром Степане». Паша догадалась — националисты. И невольно прошептала: «Предатели! Пьете на деньги, полученные от гитлеровцев за кровь невинных людей...»

Мысль Савельевой прервал шум приближавшегося грузовика. Сквозь ветровое стекло кабины Паша узнала Дмитрия. Он резко затормозил машину. Паша подбежала к Дмитрию. Лицо его вытянулось, светлые пряди волос выбились из-под старенькой кепки.

— Садись! — крикнул он девушке.

Сообразив, что с парнем стряслось неладное, Савельева вскочила в кабину. Машина рванулась вперед. За поворотом открывался широкий проспект. Дмитрий до отказа нажал на акселератор. Но полицейские, наверставшие время, приближались. В зеркальце было видно, как за машиной гнался мотоцикл с двумя полицейскими. Один из них вынул из кобуры пистолет. Ящук с тревогой посмотрел на Пашу, порозовевшую от возбуждения. «Как ее спасти?» — мучил вопрос.

— Дима, что случилось? — взмолилась Паша.

— Доверился одному, Малаховскому. А он, Паша, националист. Предал... — искусно крутя баранку и глядя только вперед, с дрожью в голосе говорил Ящук. — Паша, прости меня за все... знаешь как... Я о тебе...

На миг Дмитрий глянул в лицо девушки, и в его глазах она прочла все, что не успел он досказать...

— Возьми бланки, — кивнул Дмитрий. — Как заторможу, сразу убегай во двор.

Паша схватила сверток с бланками и крепко сжала его в руке.

Дмитрий хорошо знал расположение улиц и переулков. Он круто повернул вправо. Машина загремела по ухабистой мостовой. Мотоцикла не было видно. В конце переулка Ящук резко затормозил, открыл дверцу.

— Выходи! Быстрее!

— Тебя схватят!

— Пока жив — не сдамся! Прыгай! — Одна секунда промедления показалась Дмитрию вечностью, и он, не сдержавшись, крикнул резко: — Ну, выходи же, погубишь себя! — Потом тише: — Прости, Паша...

И только Паша успела спрыгнуть с подножки, как мотор взревел, и машина сорвалась с места.

Паша проскочила в первую попавшуюся калитку и упала на траву. Сердце бешено колотилось. Казалось, вот-вот оно выскочит из груди. Вблизи залаяла собака, но резкий стрекот промчавшегося мотоцикла заглушил лай.

Выскочив на прямую улицу, по которой мчалась машина Ящука, преследователи прибавили газ. Семьдесят... Восемьдесят... Девяносто километров... Стрелка спидометра легла на цифру «100». Беглец уже близко. Теперь не уйдет! Вдруг раздался резкий скрежет тормозов машины. Преследователи с ходу врезались в кузов грузовика. Мотоцикл отлетел далеко в сторону...

«Ага!» — ликовал Ящук, и машина снова взяла разбег, - , ..........

Теперь на счету Дмитрия два «преступления»: кража «мельдкарт» и преднамеренное убийство полицейских.

«Песенка моя спета! — пронеслось в разгоряченной голове. — Куда теперь? В лес? К партизанам? Спаслась ли Паша?»

Не убавляя скорости, Дмитрий выехал на шоссе, ведущее в Ровно. В ста метрах впереди, будто из-под земли, вырос грузовик. Предупрежденные по телефону жандармы перекрыли дорогу. Они сделали живой заслон.

Положение безвыходное: свернуть некуда, бежать нельзя. Сдаться на милость палачей? Нет! Дмитрий дал полный газ. Из группы вперед вышел жирный жандарм и поднял автомат.

— Хальт! Хальт!

— Сейчас получишь свое, фашистская дрянь! — Дмитрий крепче обхватил руль, выжал весь газ и направил машину прямо на стоявших посреди дороги.

Никто из фашистов не предвидел такого исхода. И лишь двое успели отбежать. На полном ходу машина пробила заслон. Дмитрий заметил, как жандарм, кричавший «Хальт!», с разбитым черепом отлетел в кювет.

Еще несколько усилий, и машина вырвется на простор. Но в этот момент фашистская пуля догнала смельчака. Дмитрий упал на руль. Потеряв управление, машина круто развернулась и повалилась в кювет...

Паша недолго пряталась за чужой калиткой. Она поднялась и задворками медленно пошла, сама не зная куда. Она думала о Дмитрии, жалела, что так его поторопила. Только теперь она поняла, как дорог ей этот человек...

Измученная, Паша переступила порог дома и сразу же упала на кровать. Евдокия Дмитриевна испуганно смотрела на застывшее лицо дочери. Стало страшно... Что случилось?

— Мама! Мама! — простонала дочь. — Погиб. Он конечно погиб! Погиб!..

 

ТОЛЬКО ДВЕ МИНУТЫ

Умытые дождем улицы посветлели. Освободившись от пыли, буйно зазеленели деревья. Но теплое солнечное утро не радовало Марию Василенко. На работу она шла в тяжелом состоянии: пугала встреча с ненавистным дол-

говязым Гансом. Вчера он был очень любезен, — очевидно, надеялся на ее расположение. А что сказать ему сегодня? Опять улыбнуться? Или заманить в парк, а там с ним расправится. Виктор. А может, не следует вообще показываться? Притвориться больной.

У самой гостиницы Марийка в нерешительности остановилась и подумала: «Другим-то не легче. Пойду, может, еще что узнаю полезное для Виктора».

Из коридора донесся веселый говор офицеров.

— Через тридцать минут я должен быть у шефа, — пробасил Ганс. — И кому взбрело в голову именно меня назначить старшим!

Гордись! Это же не обычное поручение! — утешал кто-то.

— Горжусь, поэтому и спешу, — иронически подчеркнул Ганс.

Он вышел из комнаты.

— Крошька, ты уже есть? Я шкоро придешь...

— Дождешься! — буркнула вслед Марийка и принялась убирать.

Трудилась без передышки, спешила закончить работу до возвращения офицеров. И успела-таки. Довольная, тут же отправилась домой. А вечером зашла к Измайловым. Виктор передал ей несколько листков со сводкой Советского информбюро.

— Сумеешь расклеить в районе вокзала?

— Конечно! — обрадовалась девушка.

Они погуляли. По дороге Марийка узнала от Виктора о героической гибели Дмитрия Ящука и переживаниях Паши Савельевой.

— При жизни Димы Паша и не подозревала, что он так ее любит, — печально сказал Виктор. — Думала, просто нравилась, и все.

— А сказать он ей, видно, не посмел, — предположила Марийка. — Впрочем, когда любят, то мало говорят об этом...

— Знал бы, что ты так думаешь, не признавался бы вовек!

Ну что ты! Это я так, вообще... — успокоила Марийка.

Молча миновали винный магазин. Там по-прежнему шумели завсегдатаи. По мостовой важно шагал блюститель «нового порядка».

Ты не задумывался над тем, что будем делать, когда прогоним фашистов? — Мария заглянула в лицо загрустившего Виктора. Ей очень хотелось сказать «мы с тобой», но она не посмела.

Он ласково взял ее за руку, она все поняла без слов и, опустив глаза, горячо прошептала:

— Скорей бы!

Расстались на углу улицы Леси Украинки.

— Будь осторожна, Марийка, — напутствовал Виктор. — Старайся пораньше выйти из зоны вокзала. А может, пойдем вместе?

— Нет, нет, одной лучше, меньше подозрений. Иди, не волнуйся.

Марийка направилась в сторону вокзала. Имея удостоверение уборщицы офицерской гостиницы, она спокойно проходила мимо патрулей. В двух кварталах от привокзальной площади попыталась приклеить листовку. Впереди показались два силуэта. «Жандармы», — рассудила Марийка. Но вдруг в одном из встречных она узнала Ганса. В жилах застыла кровь. Как быть? Решила убежать.

Маленькая фигурка девушки быстро удалялась. Офицер узнал ее.

— Хальт! Стоять! — зло прокричал Ганс и выругался. Но это только подхлестнуло Марийку. Она ускорила бег, даже не оглянулась.

— Хальт, дура! Стреляйт!

Ганс вынул из кобуры пистолет и выстрелил вверх. Строгое предупреждение не остановило разгоряченную беглянку. Через минуту она была уже на другой улице. Сзади прозвучало еще два выстрела. Марийка не предполагала, что долговязый поднимет шум, и пожалела о своем поступке. Послышались свистки, донесся гулкий топот кованых сапог. «За мной гонятся, я в западне...»— мелькнуло в голове.

Гитлеровец, спрятав пистолет, похвалился коллеге, что в другой раз накажет озорную девчонку. Однако на выстрелы, как воронье, слетелись жандармы и полицейские. Один из них ударил Марийку в плечо. Падая, девушка взмахнула рукой. Никто в темноте не заметил, как она швырнула листовки, связанные ниточкой, и пузырек клея. При падении она ушиблась, но не вскрикнула, только стиснула зубы. Ее осветили фонариком, обыскали, но ничего подозрительного не нашли.

— Кто ты? —= кричали на девушку. — Уборщица? Почему же в тебя стреляли? Не знаешь? А зачем бежала, тоже не знаешь? Ничего, мы умеем развязывать языки.

В полицейском участке, куда привели Марийку, ей учинили допрос. Но, кроме наивных ответов, ничего не добились.

Всю ночь Марийка перебирала в памяти обстоятельства происшествия. «И зачем бежала? Возможно, долговязый ничего плохого не сделал бы. А что с листовками? Подберет ли кто-нибудь их? Кто?»

Навели справки. Было установлено, что Мария Василенко действительно работает уборщицей в офицерской гостинице, ведет себя достойно, никто на нее не жалуется. Стреляли? Да. Ганс уже посмеялся, как он вечером с другом Вспугнул крошку. Ну и потеха была!..

Утром Марийке отдали сумочку, справку с места работы, но предупредили, если еще попадется — несдобровать. Подписав протокол допроса, девушка вышла на улицу. Она приблизилась к месту, где вчера, сраженная ударом преследователя, упала. Замедлив шаг, внимательно изучала каждый метр. Ничего нет. Даже пузырька не видно. Странно... С поникшей головой, бледная, Марийка направилась к гостинице.

Тут она узнала, что знакомые постояльцы, в том числе и долговязый Ганс, отбыли в неизвестном направлении. Она облегченно вздохнула и, предположив, что скоро прибудет новая партия офицеров, начала капитальную уборку. Перемыла окна, двери и полы, выбила половики. Домой вернулась усталая, сразу легла и уснула. Проснулась утром от гула подъехавшей автомашины. Вошел гестаповец.

— Василенко? — ткнул пальцем в грудь.

— Да, я.

— Перетряхивайте все, — приказал гестаповец, появившимся следом жандармам.

Но обыск ничего не дал. Марийку втолкнули в машину и увезли.

— Я обязана вовремя явиться на работу в офицерскую гостиницу, — робко протестовала Марийка.

— Молчать! — злобно крикнул старший.

Ее закрыли в темной камере, где стоял затхлый воздух, вызывавший тошноту. Марийка сначала не увидела, кто находится в камере, но чуткое ухо уловило слабый стон женщины. Бедняга просила воды. Стоявшая возле женщины кружка была пуста.

— Воды нет, сейчас попрошу.

Марийка постучала в дверь. Никто не отозвался. Ударила кулаком посильнее. Потом двумя руками забарабанила по тяжелой, обшитой железом двери. Однако никто не подошел. Нервы сдали. Пережитое накануне, разболевшееся плечо, смрад в камере и бессилие помочь страдающему человеку — все это вывело из себя девушку, и она разрыдалась...

Приступ отчаяния длился недолго. «Чего это я нюни распустила? — упрекнула себя Марийка. — Слабую- собаку и петух заклюет!»

Глаза свыклись с темнотой. Теперь Марийка яснее видела в углу камеры женщину. Она лежала на соломенной подстилке, на ней была разорванная кофточка.

— Как вас зовут? — приблизилась к ней Марийка.

— Ирина... Я никаких бланков никому не давала... За что избивают?

Марийка вздрогнула: «Бланки? «Мельдкарты»? Боже, при чем здесь какая-то Ирина? Ведь...»

— Когда вас забрали?

<— Два дня назад... Прямо из типографии... Ох, лучше бы добили, мерзавцы, сил больше нету. — Ирина заплакала. — На допросе перебили руку... Выбили зубы... Ироды! За что такая напасть? Я ж ни в чем не виновата... ни в чем!

— Успокойся, Ирина, — молила Марийка.

Осторожно взбила под головой солому, подвязала больную руку, укрыла вздрагивавшее тело своей кофточкой.

«Неужели и мне предстоят такие муки? Страшно... Если бы Виктор знал о моей беде. Наверное, ищет, волнуется».

Марийку пугали предстоящие допросы. Но будь что будет, она не выдаст Виктора и его товарищей.

В камере стояла тишина. Измученная девушка подобрала под себя ноги, склонила голову на колени и уснула.

...Лесная полянка, освещенная майским солнцем.

Сколько цветов! Красные, синие, белые, желтые... Она в белом платье собирает их... Какой большой букет! От странного запаха кружится голова... Виктор! Виктор! Он бежит по траве, громко и радостно смеется. И вдруг сурово:

— Брось букет! Цветы отравлены!

Руки окаменели. Марийка хочет отбросить букет, но пальцы не повинуются. Пытается их разжать, напрягает все силы. Ничего не получается. Виктор вырывает букет и отбрасывает его. Зачем так резко? Болит плечо... Но теперь в руках — чайные розы. Какая прелесть! Спасибо, Виктор! Взялись за руки. Счастливые, смеются, бегут меж хлебами...

Раздался гром. Небо заволокло, тучами. Тяжелые, темные... Надо укрыться. Где? Еще ударил гром. «Го-го-го!..» — понеслось вокруг.

Марийка!

— Я здесь!

— Марийка!

— Я зде-есь!

Громовые раскаты заглушили удалявшийся голос Виктора...,

...Сколько времени продолжался сон, узница не знала. Проснулась от резкого толчка и окрика:

— Василенко, выходи!

Спросонья она не сразу поняла, кого зовут, замешкалась. Солдат сапогом толкнул ее в бок. Только тогда сообразила: «За мной».

В большой комнате за письменным столом сидел средних лет гестаповец. Гладко причесанные волосы, на горбатом носу — пенсне.. Он копался в бумагах, делал вид, Ч5удт® не замечает вошедшей. Спустя минуту поднял холодные глаза и вежливым тоном, по-русски пригласил сесть.

— Василенко? Мария Ивановна?

— Да.

— Двадцать два года?

— Да.

Молодая. Совсем молодая. Не успела еще пожить! Два года работаешь? Так!

Гестаповец открыл ящик, вынул оттуда пузырек с клеем и листовки, положил на стол. Внимательно посмотрел в лицо девушки.

Какую нужно проявить выдержку, собранность, чтобы ни единым мускулом не выдать себя! И, к удивлению палача, лицо Марийки оставалось невозмутимым.

— Ну, Василенко, перейдем к делу. Я уже сказал, что ты по-настоящему не пожила, а такая возможность имеется. Необходима только откровенность. Поняла? Только откровенность.

Следователь замолчал, дал возможность осмыслить сказанное.

— Куда направлялась ты позавчера вечером? Кто тебе дал вот эти бумажки? Молчать не хорошо, рассказывай!

Вежливость гестаповца подкупала. Но Марийка уже видела работу этих «джентльменов» на примере Ирины! Собравшись с мыслями, она ответила. Вчера шла на вокзал, хотела в буфете купить продуктов на ужин и завтрак. Ну, по дороге встретились офицеры, один к ней пристает давно. Пыталась убежать от него подальше. Вот и все.

— Заодно расклеить листовки? Так? — испытующе взглянул гестаповец. — Не кривляйся! Кто дал листовки? Почерк не твой, — значит, их писал кто-то другой? Я сказал: не теряй хорошую возможность! — начинал беситься фашист.

Марийка молчала.

Так ты назовешь сообщников?

Никаких сообщников у меня нет. Я ничего не знаю о листовках.

Фашист нажал кнопку. В дверях появился солдат.

— Приведите из одиннадцатой!

Через несколько минут в комнату втолкнули Ирину.

Марийка глянула на нее при свете и ужаснулась. Ирина старше ее на три года, а выглядела старухой. Седая прядь разделяла ее черные волосы. На лбу и между бровями залегли глубокие морщины. Чуть сгорбившись, Ирина обвела испуганными глазами гестаповцев, посмотрела на Марийку и истерически закричала:

— Я ничего не знаю!

— Молчать, собака! — вскочил ранее казавшийся спокойным и вежливым немец в начищенных до блеска сапогах. — Подумала? Скажешь правду? Не знаешь?! — И, повернувшись к солдату, распорядился:— Позовите ефрейтора, пусть поработает над упрямицей. Да так, что-

бы заговорила! А она пусть смотрит! — кивнул офицер в сторону Марийки. — Может, образумится.

Подчеркнуто спокойно вошел красный толстый ефрейтор с засученными рукавами...

Ирину пытали. Это было страшное зрелище. Впервые Марийка увидела, как жестоко, изощренно издеваются над человеком. Ирина издавала отчаянные вопли, стонала, пока не потеряла сознание. Ей ткнули под нос нашатырь, привели в чувство и снова начали истязать.

Марийка вскочила с места, ей хотелось чем-нибудь помочь несчастной. Но как тут поможешь? Девушка тяжело рухнула на стул. Ей стало дурно. Нашатырь вернул Марийку к действительности. Пытка продолжалась. Ирина уже не кричала, лишь изредка слышался глухой стон...

— Молчит? Пока уведите! — скомандовал гестаповец. — Ну вот и с тобой так будет, если не признаешься, кто дал тебе эти бумажки, — и он потряс листовками перед лицом Марийки,— Больше ничего от тебя не нужно. Сознаешься — пойдешь на работу.

После короткой паузы гитлеровец продолжал:

— Понимаю, ты расстроилась, сейчас трудно говорить. Даю на размышление час. Только один час, не злоупотребляй моим терпением.

Как Марийка вышла из комнаты пыток и снова оказалась в темноте, она не помнила. Крик Ирины звенел в ушах. Она не могла избавиться от вида палача с засученными рукавами, истязавшего беззащитную женщину. Слезы туманили глаза. Она забылась...

Узнав, что Марийка попала в гестапо, Виктор Измайлов проклинал себя: как он мог на первое задание отпустить ее одну?! Зачем поддался доводу — «одной лучше, меньше подозрений».

Утром на одной из прилегавших к вокзалу улиц снова появилась листовка, в которой сообщалось о положении на фронтах.

Бешенству полицейских не было предела. Они арестовали первых попавшихся и подвергли их жестокому допросу.

Вечером по городу пронесся слух: на окраине подорвалась на мине машина с двумя офицерами, убит жандарм.

Виктор Измайлов мстил за Марийку...

* * *

— Приведите Василенко! — приказал гестаповец.

В комнату вошла Марийка. Лицо ее побледнело, глаза глубоко запали, пухлые губы сжаты. Опытный истязатель понял, что эти губы нелегко разомкнуть для откровенного разговора, и мысленно одобрил родившийся в его голове провокационный план дальнейших действий. Но все же решил еще раз поговорить с узницей.

— Слушай, Василенко, — начал он заискивающе, — мне надоело с тобой возиться. Я, конечно, могу от тебя легко избавиться, но, видишь, не спешу. Давай по-хорошему договоримся. Иначе настанет момент, когда ты и захочешь говорить, да нечем будет. Упрямый язычок положим на тарелочку...

Только теперь Марийка заметила, что у палача жирные щеки и глаза с маслянистым отсветом.

Она сильнее стиснула зубы.

— Молчишь? — Медленным движением немец вынул из кобуры пистолет и выстрелил вверх.

Марийка не шелохнулась.

— Работает безотказно. — Фашист поднес пистолет к лицу девушки. — Ну так что? Надумала? Нет? Становись в угол!

Ноги налились свинцом, плохо повиновались. Она с большим усилием передвинулась, стала в указанное место.

— Повернись лицом к стенке! Даю две минуты. Если не ответишь...

Марийка машинально начала отсчитывать время. Раз... два... три... Значит, все? На этом конец? А как же Виктор? Где он сейчас? Подозревает ли, сколько секунд ей осталось жить? Тридцать... сорок... Закричать? Плюнуть в самодовольную морду? Семьдесят пять... семьдесят шесть...

Узнают ли когда-нибудь друзья, как приняла она смерть и что осталась до конца настоящей комсомолкой?

Сто... сто один...

Ее начала раздражать напряженная тишина.

Вот сейчас...

Она даже не услышит выстрела...

Прощайте, любимые!.,

Сто двадцать пять... сто двадцать шесть...

Тихо... Стало страшно от звенящей тишины.

— Прошло две с половиной минуты, а ты молчишь. Значит, ничего не знаешь? — Гестаповец приблизился к Марийке, взял за подбородок, пристально посмотрел ей и глаза и нажал кнопку. Вошел дежурный.

— Возьмите расписку о невыезде Василенко из Луцка и отпустите ее. Ни черта она не знает! Видно, это кто-то другой потерял листовки...

Марийка стояла как завороженная. Что он сказал? Домой? А может, ослышалась? Или вдруг какой-то трюк? По ее действительно выпроводили из мрачного серого здания.

Лишь за порогом она поверила, что на свободе. На улице ей все казалось ослепительным: и воздух, и белые здания, и даже тротуар, покрытый солнечной россыпью. Болели глаза от обилия яркого света, тело ныло. А за спиной чудился пистолет. Марийка медленно передвигала ноги. Но не оглядывалась. Шла прямо, все тверже ступая, все выше поднимая голову.

На углу широкой улицы остановилась. Она никак не могла решить — куда пойти: к Измайловым или домой? Идти к Измайловым в таком состоянии? А если за ней следят? Нет, пойдет домой, отдохнет, переоденется и, если вернутся силы, отправится к Виктору. Как он ей сейчас нужен!..

Сутки пролежала Марийка в постели. На второй день к ней вернулись силы. Утихла боль в плече, отошла опухоль на ногах, перестало ныть в коленях. -За это время никто не заходил. Лишь изредка появлялась соседка и приносила кое-какие харчи.

— Ешьте. Ух, как вы сплошали! Жиров бы сейчас вам. Да где возьмешь?

— Спасибо, обойдусь.

— Может, к доктору сходите? Он бы порошки прописал.

— Пойду, обязательно пойду.

Идея понравилась девушке. Выход из дому будет оправдан.

Не нарушая совета товарищей, Виктор не заходил в дом к Василенко, а несколько раз лишь прошелся мимо. Однажды он обратил внимание на одетого в добротный костюм угрюмого человека, который с беззаботным видом прохаживался по улице. В другой раз этот человек выглядывал из подъезда противоположного дома. Узнав от Паши Савельевой о возвращении Марийки домой, Виктор понял, что это был за тип. Он стал еще более осторожным. И только сегодня ему наконец удалось увидеть Марийку, отправившуюся к «врачу».

Она вышла из дому, худенькая, опрятно одетая, быст-рая. Подбежать и расцеловать ее здесь же, на улице! Крикнуть, что он счастлив! Нет, нельзя! Именно сейчас ее следует уберечь от неприятностей. Он догадался, что девушка направилась к ним. Поодаль от нее плелся «глаз» гестапо. Надо ее об этом предупредить. Виктор свернул в другую сторону, быстро пробежал ближайшими улицами вперед и зашагал навстречу Марийке. Ее тонкая фигурка показалась на углу. Сейчас она побежит к нему. Но этого ей нельзя делать.

Виктору пришлось пустить в ход все искусство мимики, чтобы она поняла, как надо себя вести в эту минуту. Блеснули жарким огоньком глаза, открылись губы для заветного слова «Виктор», и тут девушка все поняла... Они поравнялись. Ее ухо уловило:

— Домой нельзя, в шесть у моста Бема.

И все. Они разминулись, как случайные прохожие. Следивший за девушкой агент ничего не заметил.

Марийка шла по безмолвным улицам. Где неугомонная детвора, где юноши и девушки, когда-то заполнявшие скверы и улицы? Матери не выпускают их из дому, боятся, чтобы сын или дочь не стали объектом развлечения строителей «нового порядка». В половине шестого она поспешила к месту условленной встречи.

У моста Бема никого не было. Марийка еще раз внимательно осмотрелась. Внизу, возле самой реки, сидел он, Виктор, и со скучающим видом бросал камушки в воду. Марийка ‘хотела с разбегу броситься к нему, но услышала предостережение:

— За тобой слежка!

Смирив порыв души, она прошла мимо Виктора так, будто и не заметила его. Ее волнение выдали только горячие, из самой глубины души слова:

— Витя, родной!

— Тихонько иди, потом вернешься и слушай внимательно!

И когда она, равнодушно глядя на воду, проходила на обратном пути мимо него, до нее донеслось:

— На углу дома, возле моста, увидишь мужчину в велюровой шляпе, твой шпик. Домой не возвращайся. Води шпика по окраинам города, пока не оторвешься от него. Уходи на хутор Бодзячив. Оттуда тебя отведут к партизанам. Иди, Марийка, счастья тебе!

— Витя, а ты?

— Я приду. Только не сейчас. Я приду...

Когда Марийка скрылась, Виктор незаметно пошел за ней. На этот раз он решил сопровождать ее до тех пор, пока ей не удастся обмануть преследователя. А если надо будет, то и помочь ей...

Предстояло совершить много боевых дел, но Спокойного отзывали из Луцка. Ядзя принесла с «маяка» записку: «Срочно возвращайся, пойдешь работать самостоятельно в прежний город». Надо было расставаться.

Прошло лишь два месяца после знакомства с Виктором, а казалось — подружились давно и навечно. Спокойный полюбил Виктора за его самоотверженность и отзывчивость.

— Встретимся?

— Обязательно! И очень скоро! Там ведь теперь и Марийка...

 

ПОБЕГ

...Секретный агент Малаховский не предполагал, что взятые им «на крючок» Ядзя Урбанович и Спокойный неожиданно исчезнут. Он не спешил их арестовывать, надеясь выследить, с кем они связаны. У него не оставалось сомнений в том, что парень и девушка состоят в связи с подозрительными людьми. Следя за ними, -Малаховский выяснил и такую небезынтересную для его карьеры деталь: полицейский Григорий Обновленный тоже близок к подпольщикам. Иначе почему именно у него нашла приют Ядзя? Малаховский сделал вывод, что братья Обновленные помогают партизанам, и с этим открытием он поспешил на доклад к шефу. Но тот встретил его весьма неприветливо.

— Вы мальчишка, Малаховский! — закричал шеф. — Сколько времени тянете нитку с клубочка, а распутать его не можете, шатаетесь по улицам без толку!

— Разрешите? — лепетал Малаховский.

— Не разрешаю! Довольно! Давайте доказательства! Из-за вас немцы перестают мне доверять. Слышите? А это значит, я перестану доверять вам!

Когда пыл начальника улегся, Малаховский доложил обо всем, что ему было известно о Григории Обновленном, и при этом ехидно добавил:

— С великим удовольствием сообщаю и такое: бывшая домработница Измайловых утверждает, что жена Вячеслава Измайлова — Лина Семеновна и ее мать — Ольга Моисеевна Первина — еврейки... Только подумать!

— Ну... — замялся начальник полиции. — Небольшой сюрприз для наших коллег. Все же...

Шеф полиции бросил все дела и поехал к начальнику отдела гестапо гауптману Рау. Но незадачливый шеф не сразу попал на прием. К Рау входили вышколенные гитлеровские офицеры. А этот все сидел, нервно перебирая пальцами спички в коробке. Наконец и он удостоился чести переступить порог кабинета гауптмана.

— Мы сами займемся Измайловыми, — коротко сказал Рау. — А вы наведите порядок в городе. На улицах расклеивают листовки, стреляют в наших офицеров, топят людей, преданных великой Германии, а вы успокаиваете — «все в порядке». Нет, если взялись помогать рейху, так помогайте. Не на словах, а делами. Работаете вы плохо. Очень плохо! Над этим вам стоит призадуматься! Рекомендую!

— Слушаюсь!

* * *

...Василий Обновленный с утра был в бодром настроении. Ему чертовски везло. Открытая им с разрешения фашистов пивнушка приносила приличный доход. Теперь он мечтал о большом ресторане.

Резкий стук в дверь прервал приятные размышления Обновленного. «Как нахально стучат!» — возмутился он и подошел к двери.

Вошли гестаповцы. Впереди оказался обер-лейтенант. В руках он держал коричневую папку.

— Обновленный? Василий? — спросил офицер и, убедившись, что перед ним действительно тот, кто его интересует, распорядился: — Арестовать!

— Меня? За что? — затрепетал Василий.

— Молчать! Оружие есть? Сдать! Обыскать квартиру! Выходи!

— Ошибка, явная ошибка... — завопила жена Василия, Клава. — Мы ваши друзья! Наверное, вам нужен брат Василия — Григорий Обновленный?

Капитан грубо оттолкнул Клаву:

— Будьте спокойны, не уйдет и Григорий.

Василия вывели на улицу, втолкнули в черную автомашину. Случайные прохожие видели его испуганные, часто мигавшие глаза и трясущуюся нижнюю губу. Жалкий вид всегда спесивого Василия вызывал у всех отвращение. Кто-то кинул вслед:

— Не бей в чужие ворота плетью, не ударили бы в твои дубиной.

Григорий Обновленный тоже оказался дома. Пока в квартире производился обыск, гестаповцы приказали стать у стенки с поднятыми вверх руками. После обыска Григория тоже увезли.

Два брата по-разному вели себя на допросе. Григорий решил все отрицать и тем самым не дать повода для малейших подозрений. Допрос вел лейтенант, с широким, скуластым лицом и заспанными глазами.

— Стоит ли тебе объяснять, как следует себя вести? — сладко зевая, сказал он Григорию. — Ты же знаешь! Говори! Сможешь с нами еще поработать.

— Я работаю честно в пользу Германии...

— А связь с партизанами поддерживал тоже в пользу Г ермании?

— Я сказал правду, проверьте.

Гестаповца взбесило упрямство Григория. Он с силой ударил его по лицу. Но Григорий молчал...

Зато Василий юлил перед палачами, как мог. Он обещал «изловить всех партизанских агентов». Только бы ему поверили, выпустили.

— Я доказал свою преданность великой Германии, — захлебывался он. — Вы и в будущем убедитесь, если я...

Братьев Обновленных в одной машине отправили в ровенскую тюрьму.

* * *

...После ухода Спокойного из Луцка Виктор Измайлов отправился к связному подпольного обкома Ивану Денисовичу. Уже возле часовой мастерской Виктор увидел на другой стороне агента полиции Малаховского. Измайлов знал в лицо предателя, и его обеспокоило появление Малаховского близ часовой мастерской. Надо без колебаний подойти к часовщику или не подать даже вида, что собирался сюда. Недалеко от Малаховского стоял другой подозрительный тип. Виктор понял: за Иваном Денисовичем следят усиленно.

С непринужденным видом, не спеша Виктор миновал мастерскую, но уголками глаз заметил Ивана Денисовича, склонившегося над часами. На базаре купил стакан семечек и, собираясь идти дальше, встретил Дунаеву, Он несказанно обрадовался такой счастливой встрече.

— Который час? — спросил Виктор Дунаеву.

Ровно пять.

— Ваши часы испортились. Они очень спешат, надо их починить. Поняли?

Мария Ивановна сообразила, на что намекал Измайлов.

— Быстрее идите к часовому мастеру. Если он будет один, спросите: «Где можно купить конфет к чаю?» Он ответит: «Вчера к исходу дня их продали». Тогда передайте, что за ним следят и что через полчаса я буду ждать его с машиной здесь, у входа на базар, на этой стороне.

Мария Ивановна не знала, что часовщик и есть связной подпольного обкома партии. Рискованно, но надо спасти его от беды.

— Запомните: вы часовщика никогда не знали! — предупредил на всякий случай Виктор.

— Ясно.

Войдя в мастерскую, Мария Ивановна сняла с руки часы, поднесла к уху, встряхнула и опять прислушалась.

— Фу, окаянные! — возмущалась она. — Чиню, чиню, а толку никакого. То идут, то стоят. — И обратилась к часовщику: — Когда наконец я перестану мучиться? Вы сможете их починить?

Иван Денисович улыбнулся:

— Человек тоже изнашивается, мадам.

Убедившись, что никого близко нет, Мария Ивановна показала пальцем на часы, а сама шепнула пароль. Иван Денисович поднял на нее глаза, ответил. Тогда Дунаева передала ему все, о чем просил Измайлов.

— Спасибо, — только и произнес часовщик.

Как только Дунаева удалилась, Иван Денисович положил в карман пистолет, в другой — лимонку. Аккуратно закрыл мастерскую. Теперь и он заметил агентов. Те увязались за ним, но не брали его здесь, на улице, так как, видимо, хотели проследить, куда он направится.

Поравнявшись с машиной, стоявшей у базара, Иван Денисович услышал:

— Садитесь!

Часовщик вскочил в машину, она сразу взяла разгон и завернула за угол. Агенты не ожидали этого.

— Улизнули из-под носа! — вскипел Малаховский.

— Его предупредили! — крикнул второй. — И скорей всего та женщина, которая подходила к нему в конце дня.

— Вокруг пальца обвели!

— Далеко не уйдет, не беспокойся. Надо разыскать женщину, приметы запомнил?

— Она же стояла к нам спиной... А потом...

— Дурак! Ты любое дело завалишь. Сам объяснишь шефу...

— Нет уж, денежки вместе, так и расхлебываться заодно!

Предатели несолоно хлебавши направились в полицейский участок. Тут им пришлось выслушать поток оскорблений. Начальник срывал зло на горе-агентах. Он грозился, если сегодня-завтра не разыщут часовщика и предупредившую его женщину, то сам распорядится посадить их. в тюрьму за соучастие в побеге красных.

 

ТРУДНОЕ ИСПЫТАНИЕ

На рассвете гестаповцы арестовали всю семью Измаиловых. Виктора дома не было. Зато здесь оказались нртист Борис Зюков и учитель Николай Науменко, вхо-дшшшс в подпольную группу. Борис Зюков не раз выполнил сложные боевые задания. Вот и теперь обсуждался план очередной диверсии в офицерской столовой. Подготовить и осуществить операцию должны были Зюков и Науменко. Предполагалось, что после диверсии они уйдут в партизанский отряд.

Вечером подпольщики заждались Виктора. Наступил комендантский час, и они остались , у Измайловых. Здесь их и застали гестаповцы.

— Кто такие?

— Знакомые, заигрались допоздна в карты, вот и заночевали, — поднялся Науменко.

— Документы!

Зюкова и Науменко грубо втолкнули в машину, где уже жались друг к другу Лина Семеновна, ее сын Игорь, Вячеслав Васильевич и мать Лины Семеновны — Ольга Моисеевна Первина, которая накануне войны приехала из Одессы в гости к дочери да так и не выбралась из Луцка.

В полдень Виктор возвращался на обед. Подъехав к воротам, он заметил на балконе хозяйку дома. Она рукой сделала знак «уходи».

«Стряслась беда! — понял Виктор и ударил кнутом по остановившимся лошадям. — Что произошло? Шивы ли все? К Паше идти нельзя — вдруг за ним самим следят!» Виктор оставил подводу во дворе, где должен был взять груз, а сам укрылся у знакомой Барковской. До войны она преподавала в школе немецкий язык. Муж ее, тоже учитель, погиб на фронте. Тяжело переживала Мария Александровна смерть любимого человека и поклялась отомстить за него фашистам. На ее квартире иногда собирались подпольщики, и сама Барковская охотно выполняла их поручения. Неожиданный приход Виктора не удивил ее.

— Что случилось?

— Случилось, да не знаю, что именно. — Виктор рассказал о предупредительном сигнале хозяйки. — Сходи и выясни.

Мария Александровна приоделась. У порога квартиры Измайловых ее встретила хозяйка.

— Здравствуйте, дорогая, давно у нас не были, — моргнула. — Я уже подумала, шить отказываетесь. Заходите, милая, заходите. — В коридоре хозяйка шепнула Марии Александровне: — Всех арестовали, даже малыша...

— Обыск делали?

— Еще какой! Виктора ищут. А Виктор, молодец, сразу сообразил.

— Спасибо, пойду. — И во всеуслышание: — Не волнуйтесь, все сошью.

Приход Марии Александровны не вызвал подозрений у полицейских. Дома все рассказала Виктору.

— Мария Александровна, я не успел переодеться, а в таком наряде...

— А ты не очень торопись, «обмундирование» получишь, — шутливо перебила женщина и достала из гардероба синий костюм, синюю шляпу и черные ботинки. Улыбнулась: — Носи на счастье.

Вечером Виктор встретился с Наташей Косяченко. Стройная, с задорно веселым лицом и игривыми карими глазами, Наташа стояла в наброшенном на плечи цветном халате. Двое ее детей — шестилетняя Ира и трехлетняя Лена — уже спали.

— Ну, что стряслось?

Рассказав о случившемся, Виктор попросил Наташу сходить к хозяину дома Болеславу.

— На полке в кладовой стоит мешочек с сухарями. В нем спрятан пистолет, пусть передаст его тебе.

— А как он туда попадет? Я слыхала, что квартиру опечатали.

— Через чердак. И еще. У порога под первой доской лежат две тетрадки. Пусть и их прихватит. Будь осторожна. За домом следят.

Хозяину дома Болику, как называли его подпольщики, Наташа передала просьбу Виктора. У него вытянулось и побелело лицо. За такое дело можно и жизнью поплатиться. Но он все-таки не отказал.

Болеслав забрался на чердак, а оттуда спустился в комнату Измайловых. И сразу же через окно ворвался луч фонарика. Болеслав приник всем телом к полу и замер. Луч скользнул по столу, перескочил на кровать, запрыгал по шкафу. За окном послышался мужской голос:

— Как будто никто не появлялся.

— Что ему тут делать? Не дурак!

Полицейские миновали дом, но в ушах Болеслава долго еще стоял скрип их сапог. Искушало желание немедленно убраться восвояси. Но заговорила совесть.

"Возьму", — подбодрил сам себя. Не зажигая спичек, забрался в кладовую, на полке нащупал мешочек с сухарями. Пробежал трясущимися пальцами по его поверхности, но ничего не ощутил. Стал вытряхивать сухари, рука коснулась холодного металла. «Есть!» — вырвалось со вздохом облегчения. Затем извлек из-под доски тетрадки, засунул за пазуху и бесшумно взобрался на чердак. Однако успокоился лишь тогда, когда передал пистолет и бумаги Наташе.

Домой Наташа возвратилась благополучно. На лице играл легкий румянец. Она была в радостном волнении.

Виктор не меньше ее самой волновался за исход дела.

— Я уже смотрел на малышей и думал: если вдруг с мамочкой случится беда, уведу их в партизанский отряд, удочерю, — говорил он голосом, в котором чувствовалось, что он немало пережил за эти часы.

— Добрая ты душа! Был бы папаша-одиночка, — в тон ему ответила Наташа.

— Неужели ты не веришь, что их отец вернется?

<— Ох, Виктор, вся душа изболелась, — помрачнела Наташа. Заметив, что ребенок заворочался, она подбежала: — Спи, моя хорошая, спи, я с тобой...

Долго никто не подозревал истинной причины ареста семьи Измайловых. Лишь на исходе третьего дня на допрос вызвали Вячеслава Васильевича и обвинили в том, что он скрывает в доме евреев.

— Каких? — недоумевал он.

— Вам лучше знать — жену и ее мать.

Вячеслав Васильевич держался уверенно.

— Вы ошиблись, господин офицер.

— Наши данные надежнее ваших путаных слов. Предлагаю сознаться, в противном случае...

Три дня подряд терзали Измайлова допросами. Потом ему объявили: за укрывательство евреев — расстрел!

Вячеслава Васильевича вывели в тюремный двор, поставили у свежевырытой ямы.

— Сознаетесь?

— Вы ошиблись, господа, — упорно повторял Измайлов.

Раздался выстрел. Но пуля не задела Вячеслава Васильевича. В ту же минуту дулом винтовки Измайлова оттолкнули от ямы и повели в камеру пыток. Здесь в его присутствии истязали двух заключенных. Надрывный, душераздирающий крик... Кровь и огонь. Вячеслав Васильевич не перенес этих ужасов: потерял сознание и упал. Его привели в чувство.

— Вам будет предоставлена адвокатская должность в городе, но предварительно сообщите достоверные сведения о жене и теще.

Измайлов понял: фашисты не располагают точными данными, иначе бы они давно рассчитались с ним.

— Я прошу навести в Одессе справки о моей жене.

Прошло два месяца. Из Одессы не поступило точных сведений об Ольге Моисеевне Первиной и ее дочери Лине. Прямых улик у немцев не оказалось. Но они по-прежнему держали в тюрьме всю семью Измайловых.

Арест Измайловых не давал покоя подпольщикам. Как поведут себя арестованные? Не попадет ли в руки фашистов какой-либо материал о подполье? Мучила мысль и о том, что в тюрьме томится Игорек, которому только шестой, год. Его нужно было как-то взять оттуда. Одни предлагали подкупить следователя. Другие советовали сделать фальшивые документы о рождении и крещении в церкви тещи Вячеслава Васильевича.

Но окончательный план не долго созревал. Паша пришла с печальной новостью. Герберт сообщил ей о болезни Игоря. Нужно было кому-то пойти в тюрьму и потребовать, чтобы мальчика отдали на излечение. За эту мысль ухватились все. Но кто пойдет в тюрьму. И тут предложила свои услуги Наташа Косяченко.

Ее провели к начальнику. За письменным столом, уткнувшись в бумаги, сидел краснощекий офицер. Он высокомерно окинул взглядом Косяченко:

— Слушаю.

— В вашей тюрьме находится шестилетний мальчик Игорь Измайлов. Он болен.

Откуда вам известно?

— Он все время болеет, очень слабый мальчик. Я хочу просить вас, передайте его мне на излечение. Он сможет у меня остаться до освобождения родителей, я за ним присмотрю.

— A-а!.. — протянул офицер. — Но знаете ли вы, что его мать еврейка?

— Это неправда!

Офицер достал сигареты, закурил.

— А если подтвердится, мадам догадывается, как с ней поступят? А? За укрывательство?

— Я хорошо знаю семью Измайловых и отвечаю за свои слова.

— Мы одинаково караем евреев и тех, кто их прячет. Вы это понимаете?

— Конечно.

— Так зачем же вы пытаетесь нас обмануть?

— Мне незачем вас обманывать. У меня тоже дети!

Уверенное поведение Наташи Косяченко, ее настойчивое желание взять ребенка даже после сурового предупреждения поколебали гестаповца. По его распоряжению Игоря передали Наташе, а через десять дней, за отсутствием прямых улик, семья Измайловых была освобождена.

 

ОНИ НЕ СМИРИЛИСЬ

Зюкова и Науменко перевели из луцкой тюрьмы в лагерь, откуда заключенных, как правило, отправляли в Германию. Это обстоятельство встревожило подпольщиков. В лагерь пускали только представителей так называемого Украинского комитета помощи. Дунаевой, как члену комитета, поручили добиться встречи с Зюковым и Науменко и договориться с ними о побеге.

Но на второй день всех пленных под усиленным конвоем отправили в Киверцы. Здесь к узникам вошел гестаповец с переводчиком из местных националистов и обратился к ним с грозной речью. Фашистский прихвостень старательно передал ее содержание.

— Все вы преступники! Вас надо уничтожить! Да, да, уничтожить, как вредных насекомых! Но великая Германия — гуманное государство. Вы поедете на работу в Германию и отблагодарите ее за величайшее снисхождение к вам!

Здоровых и сильных отобрали в отдельный барак, затем заставили раздеться догола, а одежду отнесли в дегазационную камеру. Узников разбили на группы но 40 человек. В одной из них оказался и Борис Зюков.

— Что же, братья, так и уедем с родной земли? — переживал черноволосый парень с худощавым обветренным лицом. — А? Как же так? Я не согласен!

Наивное поведение парня рассмешило остальных.

— Он не согласен!.. А кто спрашивает согласия? Молись богу, что голова осталась на плечах.

— На какой бес мне голова без Одессы-мамы?! — не унимался черноволосый.

Звали одессита Яшей. Был он очень словоохотлив, а его чрезмерный оптимизм даже раздражал удрученных людей.

Принесли одежду, и тут Яша обратил внимание на крытый жестью сарайчик, за которым поднималась ограда из колючей проволоки. Парень еще раз всмотрелся.

— Что, если попробовать? — сказал он решительно.

Такие слова напугали кое-кого, а Зюков одобрил затею.

— Давай, дружок, попробуем, авось улыбнется!..

— Иду первым...

Десятки глаз с опаской наблюдали, как Яша вылез из барака через окно и побежал к сарайчику. Он подтянулся, взобрался на сарайчик, а затем перепрыгнул через проволоку и, прижавшись к земле, пополз в сторону леса.

Зюков, не задумываясь, проделал то же самое, что и Яша. Вот и он уже на свободе. Энергично пополз прочь от лагеря. Минута, две, три... Сзади — тихо. Вскоре он также укрылся в лесу.

Утром услышал странный гул. В густом лесу — и вдруг гудит... Зюков осторожно пошел в ту сторону, откуда доносился шум. Он неожиданно натолкнулся на часового, охранявшего лесопильный завод. Хотя часовой и был в немецкой форме, но смахивал на славянина.

— Стой! Откуда идешь? Документы! — потребовал часовой на ломаном русском языке.

— Иду со свадьбы, документов с собой не брал, — придумал Зюков версию.

— По тебе не видно, что со свадьбы...

Отчаяние охватило Зюкова. Совершить такой риско-

ианный побег и так нелепо попасться снова в лапы фашистов!

— Ты здешний? — допрашивал часовой, но уже не так грозно.

— Нет, я киевский.

— А как тебя сюда занесло?

— Хотел устроиться на работу, а попал в концентрационный лагерь.

— Удрал?

Зюков молчал, гадая, чем все кончится.

Часовой потоптался на месте, осмотрелся: вокруг — никого.

— Уходи влево, если пойдешь вправо, там гестаповцы. Ну, с богом! — И добавил: — Чехи не желают русским зла.

С благодарностью Зюков посмотрел на часового и принял влево. После долгих блужданий по лесу он набрел на хутор Бодзячив, где ему помогли переправиться в партизанский отряд.

Партизаны полюбили весельчака-артиста за мужество, находчивость и, особенно, за сочиненную им песню:

Запевайте же марш наш походный!

Помни, Гитлер кровавый, одно:

Званье славное — мститель народный —

Партизану недаром дано!..

А после одного из тяжелых боев с карателями в отряде прозвучала новая песня на слова Зюкова:

Наших метких внезапных ударов Не забудет фашистская мразь,

Как казнили в тылу генералов И господ офицеров не раз.

Часто Борис Зюков вспоминал свой побег из лагеря и с болью думал о том, что его товарищ, Николай Науменко, не рискнул вырваться из плена. Судьба Науменко впоследствии сложилась трагически...

* * *

После побега Бориса Зюкова из лагеря Николай Науменко словно осиротел. Он жалел, что не бежал вместе с другом. Однако вскоре ему повезло. В лагере оставили самых сильных, здоровых. Остальных, в том числе и Николая, отпустили. Вернувшись домой, о многом передумал он.,

— Отдохнешь, а там и на работу пойдешь, — напутствовала жена.

Громко залаяла собака. За плотно закрытыми ставнями послышались шаги. Николай прислушался. Потом раздался дробный стук в дверь. Предчувствуя что-то неладное, Николай загасил лампу. Сквозь дверную толщу донесся чужой говор. «Наверное, за мной! Бежать!» На какой-то миг он остановился. «Да, но ведь меня отпустили из лагеря? Значит, недоразумение...» Стук повторился. В дверь били прикладом.

— Открывай!

И тут Науменко, сразу почувствовав себя словно в ловушке, заметался по комнате. Сомнений не оставалось: гестаповцам стало известно то, что он так тщательно скрывал от жены. За участие в подполье ему несдобровать. Николай не захотел сдаваться врагу. По лестнице он поднялся на чердак, подбежал к небольшому окошку. Тьма кромешная! «Поторапливайся!»—подстегивал сам себя.

Пока Николай возился на чердаке, Зина, его жена, открыла дверь. Со всего размаха ее ударили по лицу. Зина сначала ничего не поняла. Она подскочила к кровати и заслонила собой ребят. Гестаповцу было не до женщины. Ему приказано схватить Науменко. Заметив лестницу, ведущую на чердак, злобно скомандовал:

— Оцепить дом!

А Николай выбрался на крышу, перевел дух и... прыгнул вниз.

— Хальт! Руки вверх!

Его схватили, заломили руки назад.

— Смотри какой верхолаз! — Верзила ткнул Николая ногой в живот. Сперло дыхание, но Науменко не упал.

В ту же ночь Николая привели на допрос.

— Назови имена сообщников, — строго потребовал гестаповец. — Молчать не рекомендую!

Науменко не разомкнул уст.

— Развязать ему руки! — приказал гестаповец. — Закуришь? Пока не поздно, образумься, иначе покараем так...

— Всех не покараете,— в сердцах огрызнулся Николай.

— Повтори!

— Я вас ненавижу!

— Ах ты, скотина! — Гестаповец в бешенстве подскочил к Николаю и наотмашь ударил его по лицу. По-

том схватил чернильницу и стал бить ею по голове. Еще и еще...

Три дня и три ночи длился жесточайший допрос и издевательства. Но тяжелые побои не сломили Науменко. Он выстоял. Его выволокли после пыток в тюремный двор на расстрел. С побелевших уст сорвалось:

— Будьте прокляты! Навсегда!

...Зина не знала о судьбе мужа. Она пыталась обстоятельно разобраться в ночном происшествии. Почему дома не сделали обыск? Какие признания требовали от Николая? Но ответа на эти вопросы так и не находила...

Утренний солнечный луч заглянул в окно, осветил на стене семейную фотографию. Зина посмотрела на нее и разрыдалась. Вдруг мимо окна промелькнула чья-то фигура. В дверях остановился мужчина. Красный нос, обвисшие щеки, длинные усы, из-под шапки выбился чуб.

— Кто вам нужен? — испуганно спросила Зина незнакомца. — Кто вы такой?

Вместо ответа мужчина спросил:

— Науменко?

— Да-

— А где твой муж?

— Его сейчас нет дома.

— Жаль.

Чубатый протяжно свистнул. На пороге показалось еще трое таких же неприятных типов. Они плотно закрыли за собой дверь. Дети заплакали. Зина подбежала к ним.

— Водка есть? — рявкнул присадистый.

— И кушать. Да побольше! — визгливо требовал длинношеий с рассеченной губой.

— Вон лежит хлеб и сало, хотела дать детям, но раз голодные, возьмите.

Чубатый резко повернулся к Зине:

— Вижу, тебе живется неплохо на нашей земле! Нравится здесь? — Он громко кашлянул и пристально посмотрел на беззащитную женщину, к которой прильнули притихшие дети.

— Ты учительница? — допрашивал чубатый.

— Да.

— Детей богу молиться учишь?

— Нет.

— Значит, антихристкой стала? А просто — ведьма!

Зина догадалась, с кем имеет дело.

Чубатый кивнул молодому, веснушчатому. Тот без слов понял атамана. Мигом подался из дома, а через несколько минут возвратился с литром самогона.

— Погреемся немного, а то здесь скучная компания. Ха-ха-ха... А ты слышишь, — бросил он в сторону Зины, — накрой стол, гостей принимай! Да смотри, борони боже, если плохое задумала!

Повинуясь приказанию, Зина хлопотала возле стола.

— Ты откуда родом? — спросил ее чубатый.

— С Полтавщины.

— А чего тебя сюда занесло?

— Разве мне, украинке, сюда запрещено приезжать?

— Эге, милочка, так ты же советка!.. Разве ты поймешь наши души?! Мою, его и ихние, — указал пальцем атаман на своих дружков.

— Таких, как вы, к сожалению, я плохо понимаю... И скажу, если позволите. Как же вас понимать, коли Родиной не дорожите. Не без вашей помощи Гитлер Украину захватил. А теперь украинский народ вместе терзаете... — Зина прямо посмотрела в заискрившиеся недобрым огоньком глаза предводителя. Забыв об опасности, она пылко доказывала, что все украинцы вместе, именно все вместе, должны изгонять врага с родной земли.

— А вы чем занимаетесь? — кинула упрек в лицо заводилы.

Чубатый сидел, облокотившись на стол. Его приспешники подскочили к Зине, но заметили знак «не трогать». А Зина продолжала:

— А теперь чего же добиваетесь? Хотите старое вернуть? Да? Народ не допустит этого!

— Ну что ты в таком деле смыслишь?! — процедил чубатый. К нему наклонился длинношеий.

— Кончать? — угодливо спросил он атамана.

— Подожди, пусть погомонит. — Атаман встал, громко крикнул: — Хлопцы! Выпьем по чарочке.

В стаканы полилась зеленоватая жидкость. Крякнув и расправив усы, чубатый, а по его примеру и остальные опрокинули содержимое стаканов, громко восторгаясь:

— Ох, и хороша же самогоночка!

Пришельцы с удовольствием уминали хлеб с салом.

— Ну, чего с ней панькаемся? — не унимался длинношеий.

— Подожди, куда она денется.

Чубатый вплотную подошел к Зине, сощурил глаза.

— Жаль, что советка, а баба ты приметная! — И попытался обнять Зину. Она отшатнулась. Мальчик, уцепившись за юбку матери, упал. Раздался детский плач.

— Замолчи, сучий сын! — зло крикнул чубатый и ударил кованым сапогом мальчика по голове.

Испуг перекосил лицо Зины. Она упала на пол и прижала к себе вздрагивавшее тело ребенка.

Лешенька... Лешенька... — застонала женщина.

Но грубые руки оторвали ее от остывавшего тела малыша. Зина увидела, как верзила схватил старшего сына за ноги, опрокинул вниз головой.

— Варвары, что делаете?! — во все горло кричала обезумевшая мать.

Чубатый с помощью своих сподручных затянул ее в другую комнату, и она не видела, как ее ребенка раскачали и с силой ударили головой о стенку. По комнате разнесся гулкий звук, слившийся с предсмертным вздохом мальчика.

Зина кричала, царапала звериные морды бандитов. Глаза ее стали безумными, казалось, они вот-вот выпрыгнут из орбит, волосы растрепались. Зина лишилась разума...

Надругавшись над обморочной женщиной, бандиты повернули ее на полу вниз лицом и дважды выстрелили в затылок.

Глухим голосом чубатый распорядился:

— А ну, дружки, посмотрите, чем тут можно поживиться. Может, что с собой возьмем!..

 

ВАЖНАЯ НОВОСТЬ

Арест Григория Обновленного взволновал подпольщиков. Вскоре на квартире Савельевой собрались на совет Измайлов, Ткаченко, Дунаева, Карст и Косяченко. Все понимали, что только крепкий, волевой человек сможет остаться в застенках гестапо несгибаемым. Но как себя поведет Обновленный?

— Надо выехать в Ровно, — сказала Паша. — Там связаться с местными товарищами. Возможно, через них что-то удастся узнать о Григории. Оставаться в неведении мы не имеем права.

— Кого же послать? — Виктор посмотрел в строгие глаза Паши, под которыми в последнее время появились заметные морщинки.

— Пусть едет Нина Карст, — предложила Паша. — Она хорошо знает город.

А ты, Нина, согласна? — Измайлов повернул голову.

— Да.

Нина выехала в Ровно вместе с женой Григория Обновленного на попутном грузовике.

В Ровно Нине пришлось действовать одной. Два дня искала доверенных людей, однако по адресу, данному Виктором, их не оказалось. С тяжелым чувством ходила она по городу. И вдруг встретила Спокойного. От радости чуть не закричала. Но Спокойный шепнул: «В городском парке, через час...»

Карст рассказала об арестах в Луцке. i— А где теперь Виктор Измайлов? и Перешел на нелегальное положение. — После короткой паузы сообщила: — Я приехала узнать, какие показания давал Григорий Обновленный и что говорил он о луцких подпольщиках.

На аллее появился полицейский. Он шел размеренным шагом, внимательно поглядывая по сторонам. Поравняв-шись с парнем и девушкой, полицейский остановился:

— Ровенские?

— Ровенский, — ответил Спокойный, — а это сестра из Луцка.

— Документы!

Спокойный достал из внутреннего кармана удостоверение корреспондента газеты «Украшський голос», сделанное на бланке, за который заплатил своей жизнью Дмитрий Ящук.

— А, украинский журналист! Файно! Честь! — откозырял полицейский и пошел дальше.

Вечером Спокойный встретился с Николаем Ивановичем Кузнецовым. Он внимательно выслушал Спокойного:

— Правильно поступили луцкие товарищи, — подчеркнул Кузнецов. Прошелся по комнате и, отчеканивая каждое слово, сказал: — Но вот задача, как узнать, о чем говорил Обновленный? У кого?

— Может, у знакомых офицеров?

— Эх, друг мой! — воскликнул Кузнецов. — Как раз им-то нельзя доверять. Уж лучше через какого-нибудь разговорчивого гестаповца. Ты был связан с этими подпольщиками?

— Да. Мы вместе готовились привести в исполнение приговор над Эрихом Кохом. Но нам страшно не повезло: в Луцк он не приехал.

— Не огорчайся. Кох свое получит с лихвой, никуда он не денется. А не знаешь, Измайлов и теперь руководит подпольной группой?

— Да.

— Ну, а на случай, если...

— У него есть достойный помощник — волевая, смелая комсомолка Паша Савельева. Настоящий вожак!

— Очень хорошо!

Николай Иванович, он же немецкий офицер Пауль Зиберт, отправился в офицерское казино. Там он встретился с гестаповцем Шихтером.

Ловелас и циник, Шихтер развязно болтал о своих похождениях. Потом разговор коснулся полицейских. Шихтер утверждал, что они плохо несут службу в пользу рейха и доверять им не следует.

— Есть же среди них и преданные нам люди, — наигранно возразил обер-лейтенант Пауль Зиберт.

— Милый мой, не будьте наивны! Слышали, говорят: «Собака верна человеку всю жизнь, а жена до... первого случая». Ха-ха-ха... Вот так и с украинскими полицейскими. Сегодня они служат нам потому, что им это выгодно, а завтра подвернется что-то более выгодное, они от нас отвернутся да еще натворят пакостей. Правда... — Шихтер запнулся. — Мой друг Горбах не теряется в любом положении. Он берет деньги и не хочет знать, кто ему их дает...

Господин Горбах ваш коллега?

— Да, но он служит в жандармерии, там ему просто везет! Я, конечно, ему не завидую, но с каждым днем мой друг богатеет.

— Значит, он практичнее вас.

— Для меня прежде всего — великая Германия, а потом все остальное.

Достойный ответ, господин Шихтер...

...В жандармском управлении Нину Карст переспросили:

— Вам нужен Горбах лично?

— Да, если можно, пригласите его лично.

Дежурный что-то прокричал в телефонную трубку.

Вскоре появился Горбах.

— Чем могу быть полезен? — щелкнул каблуками с гладко выбритым лицом жандарм.

— Мы к вам...

— Выйдемте, прогуляемся...

Прохаживаясь по улице, Нина Карст и Мария Степановна вначале завели отвлеченный разговор. Потом Мария Степановна осторожно намекнула на желание повидать мужа, очень преданного Германии человека, но по чьей-то хитросплетенной клевете временно заточенного в ровенскую тюрьму.

— Чем занимался? — деловитым тоном осведомился Г орбах.

— Полицейский. А его брат, Василий, — агент немецкой жандармерии.

— Гм... Давно арестованы?

— Нет, неделю назад. Их, конечно, скоро выпустят, ведь они не раз на деле доказали свою преданность новым властям, получали поощрения от гестапо... Но...

Нина не закончила фразу. По противоположной стороне плелся Олег Чеповский. Почему он здесь? Позавчера он был еще в Луцке. Или там что-нибудь случилось и его послалил сюда?

— Но... — рассеянно продолжала Нина, — сам господин офицер скоро убедится, что полицейский Обновленный действительно преданный Германии человек. — Она замолчала. Неосторожность Олега Чеповского волновала ее. Как быть? По всему видно, Олег хочет с ней поговорить. Надо придумать какую-нибудь причину и оставить жандарма, пока тот не заметил назойливою Чеповского.

— Вы меня извините, — обратилась Нина к Горбаху, — я обещала быть не позднее трех в больнице. Сейчас три. Мария Степановна продолжит с вами беседу. Я надеюсь, вы найдете общий язык. — Она кокетливо улыбнулась.

— Пожалуйста, немцы любят точность, — любезно отпустил ее Горбах.

Карст повернула на улицу Словацкого и оказалась в парке. Села на крайнюю скамейку, тут же подошел Олег.

— Твоя слежка могла кончиться печально, — отчитывала Нина Олега. — Если бы офицер обратил внимание на твои гримасы, знаешь что было бы?..

— Извини, Нина, но я очень боялся, что тебя этот офицер уже не отпустит.

— Это почему?

— Дело в том, что об Обновленном даже спрашивать нельзя.

— Что с ним?!

— Заключенные подняли в тюрьме бунт. И их... Неизвестно, что с ними...

— Обновленный? Бунт в. тюрьме?..

Да, он оказался в числе зачинщиков.

Нина опустила голову:

— А мы боялись, что Григорий смалодушничает.

И уже в глубине парка спросила Олега, почему он в Ровно.

— В последние два дня в Луцке участились облавы. Окружают целые районы и проверяют всех жителей. Того, кто окажется без документов, забирают вместе с хозяином. Со мной приключилась история, после которой ничего не оставалось делать, как уйти из города. Вспомнил, что в Ровно есть друзья, и вот...

История, приключившаяся с Олегом, взволновала Нину. А началась она вот с чего...

Каждое воскресенье Олег Чеповский, он же военнопленный Харченко, приходил на пункт регистрироваться. Однажды, возвращаясь с пункта, Олег встретился с двумя вульгарными, до безобразия напомаженными девицами. Одна из них в упор посмотрела на Чеповского и тут же с возмущением прокричала:

— Смотри, Мара, по городу еще ходят иуды!

Как назло, поблизости оказался полицейский.

— Задержите! — надрывно закричала Мара, показывая рукой на Олега.

Блюститель «нового порядка» был рад случаю отличиться.

— Кто такой? — грозно уставился на парня.

— Харченко, инвалид, — ответил Олег.

— Знаем мы вас! Пойдем, там разберемся!

Вокруг собралась толпа. Полицейский злобно толкнул Чеповского.

Никто не заметил, как к толпе приблизился гестаповец. Он сердитым тоном спросил:

— Что тут происходит?

— Господин офицер, женщины утверждают, что это — иуда! — доложил раскрасневшийся полицейский.

— Болван! — резко обругал полицейского офицер. — Военнопленного знают наши работники. Марш!

Пальцы полицейского разжались. Обидно, а думал, попалась такая добыча... Но приказал немец.

Чеповский, не мешкая, удалился от этого злополучного места. Взволнованный, пришел к Наташе Косяченко. Подробно рассказав об уличном происшествии, подчеркнул:

— Во всяком случае, так мог поступить только хороший человек.

— Говоришь, высокий? Светловолосый?

— Да.

Офицер был один?

— Я тогда растерялся и не помню, как он оказался подле меня. Кажется, подошел один. Но я отчетливо расслышал, как женщина, донесшая на меня, сказала подруге: тестаповец.

Наташа вспомнила Пашин рассказ о гестаповском переводчике. Неужели он? Так смело... На виду у всех!..

Чеповский остался ночевать у Косяченко. А утром он обратил внимание, что за ним следят.

Как же быть, Наташа? За мной следят.

— Да, все получается некстати, — с беспокойством ответила Наташа. — Где же тебя упрятать?

Наташа пришла к Галушко и объяснила ситуацию.

— Девушка, которая у меня живет, уехала к родным в село. Пусть приходит, перебудет здесь, — предложила Мария Григорьевна.

Но через два дня квартирантка возвратилась. Тогда Галушко проводила Олега к Паше Савельевой. У нее он тоже не смог долго задерживаться — накануне прибыли сюда связные партизанского отряда. Пришлось тайком перейти снова к Наташе. Но в ту же ночь к ней нагрянули жандармы. Чеповский, босиком и полураздетый,

успел по винтовой лестнице выбраться во двор. На рассвете Олег вернулся обратно.

— Как поступить с Олегом? — беспокоилась Наташа.

По совету Савельевой Наташа пошла к знакомому шоферу и попросила у него помощи. Чеповский поехал в Ровно в полной безопасности на военной машине. Но в Ровно Олега ожидала неприятность. У знакомых нельзя было останавливаться, так как за ними установили слежку. От них он узнал важную для подпольщиков новость, что в тюрьме произошел бунт и Обновленный оказался в числе зачинщиков. Он до конца держался стойко, никого не выдал. Об этом нужно было быстрее известить друзей из Луцка. И как Олег был рад, что встретил Нину Карст.

Нина свела Чеповского со Спокойным, который помог ему в тот же день переправиться к партизанам.

 

ДО ПОСЛЕДНЕГО ДЫХАНИЯ

На квартире Савельевой Наташа Косяченко, Шура Белоконенко и Паша обсуждали план операции, в котором главная роль отводилась Анне Остапюк.

В ожидании Измайлова боевые подружки вспомнили школьные годы, своих учителей, любимых поэтов.

— Как-то на вечере я читала стихотворение Маяковского «Ленинцы». Оно написано про нас, — мечтательно Сощурила красные от недосыпания глаза Паша. — Послушайте:

— Да, ты права, — согласилась Шура. — Только не всегда мы тем мерилом Ильича пользуемся. Духу не хватает.

— Ничего, понемногу научимся, — уверила Паша.

Речь зашла о разбитых войной надеждах, о страданиях, которые принесли с собой фашисты.

— Неужели они не понимают, что без мечты, без любви, без радости созидания человек не может жить! —> как на уроке, говорила Шура. — А они всего этого лишают людей, да еще и называют такую жизнь «новым порядком»!

— Я боюсь только одного: не продлилась бы такая жизнь слишком долго, — высказала опасение Наташа.

Косяченко глубоко вздохнула и сквозь слезы произнесла:

— Я все думаю о тех, кто на фронте, в окопах. Трудно им там...

Паша и Шура подсели ближе к подруге. Да, ей во много раз тяжелее с двумя детьми...

Открылась дверь, и Паша бросилась к Виктору Измайлову.

— Как ты рискуешь, Виктор! Я так боюсь, что тебя выследят. Куда спокойнее было, когда ты был на легальном положении. Ну, проходи, дождемся Громова и...

Придвигая Виктору табурет, Паша заметила на ею лице бледность и какую-то растерянность.

— Что с тобой, Виктор?

— Час тому назад Громова арестовали!..

— Громова? — машинально переспросила Паша и села, свесив руки, как плети.

Застыли в тревожном молчании Наташа и Шура. Виктор рассказал, что Громова арестовали на чужой квартире.

Паше страшно было думать об аресте боевого друга. С трудом поднявшись, она подошла к окну, в которое заглядывало хмурое серое небо. Долго стояла безмолвно. Потом резко повернулась и возбужденно проговорила:

— Ну, за Громова мы им отплатим! Так отплатим!.. Рассказывай, Виктор, как там у Анны.

— Группа к делу готова. Проверьте, чтобы дома ничего не было лишнего,— напомнил Виктор.— Листовки расклейте только с наступлением полной темноты: меньше риска.

Он передал девушкам несколько листовок с кратким изложением сводки Совинформбюро о новых победах советских войск на фронте,

Когда Паша и Виктор остались вдвоем, они долго и взволнованно говорили о чрезвычайном задании, переданном им связным партизанского отряда. На склады Луцка завезли химические снаряды. Их усиленно охраняли. Перед подпольщиками ставилась задача похитить хотя бы один снаряд и переправить в партизанский отряд.

— Как же после провала Громова взяться за такое сложное дело? — задумалась Паша.

— Добыть снаряд мы обязаны во что бы то ни стало, — твердо заявил Виктор. — Без Громова, конечно, труднее. Кто все-таки предал Николая?

— Ты знаешь, мне страшно не нравилась хозяйка квартиры, где его арестовали, — ответила Паша. — Чем занимается, не поймешь. То ли спекулирует, то ли погуливает...

— И то и другое с предательством в тесной дружбе... Паша, ты с Гербертом еще видишься? Попробуй у него узнать о Громове...

Незадолго до истечения комендантского часа Измайлов взял у Савельевой план расположения гитлеровских учреждений, который должен был передать на «маяке» партизанам. У порога Паша напомнила:

— Не задерживайся, нам еще многое нужно уточнить по операции с химическим снарядом.

— Постараюсь.

Крепко, по-мужски Виктор пожал теплую нежную руку Савельевой. Ее глаза, большие, задумчивые, засветились...

— С «маяка» заходи прямо ко мне!

— Обязательно.

На партизанском «маяке» Виктор передал план, собранную информацию и заспешил в город.

— Я хочу побыстрее возвратиться в Луцк, предстоит большая работа, — прощаясь, говорил Измайлов партизанам.

На обратном пути тесные сапоги натерли Виктору ноги. Связной предложил заночевать в маленьком селе.

— Места мне эти хорошо известны, — хвалился он.

Остановились в хате молодой, быстроглазой вдовы.

Она накормила гостей. Между делом все время жаловалась на плохое житье, на издевательства фашистов. Рано утром хозяйка проводила гостей за село и попрощалась.

А возле леса подпольщиков встретила бендеровская сотня.

— Неужели предала нас хозяйка? — присматриваясь к банде, сказал связной. Помощник сотенного, хмурый усатый мужик с изрытым оспой лицом, выдвинулся вперед, преградил дорогу.

— Куда, молодцы, торопитесь?

— Домой.

— Что в этих краях делали?

— Меняли вещи на продукты.

— Ты — поляк? — ткнул пальцем в грудь Виктора.

— Нет, русский.

— Откуда родом?

— Змеингородский.

— Это где же такой водится?

— В Алтайском крае.

Бандиты переглянулись. Хмурый зловеще ухмыльнулся и съехидничал:

— А я бывал в Сибири. Но такого змеиного города не слыхал. Наверно, партизан?

— Нет, я рабочий.

— А ты? — обратился он к связному отряда.

— Я бодзячивский, в город иду, — может, обувку какую достану.

— Обыскать!

Виктор вспомнил: при нем нет никаких документов, только пистолет. А милости ждать от бендеровцев нечего. Он выхватил пистолет и в упор два раза выстрелил националисту в грудь.

Бандиты не ожидали такой дерзкой выходки. Воспользовавшись коротким замешательством, Виктор и связной побежали. Бандиты открыли по ним огонь.

Связной неестественно закружился на месте и упал. Виктор пробежал еще десяток шагов и тоже свалился... Пуля ударила в левое бедро. По телу разлилась острая боль. Стиснув зубы, Измайлов отполз в сторону, к поросшему мхом пню. До «маяка» было километра три. О, если бы он мог снова добраться туда!.. Но силы его покидали. В руках еще есть оружие. Сдаваться нельзя! Превозмогая боль, истекая кровью, Измайлов пополз по траве к лесу, где его могли укрыть деревья. «Лишь бы продержаться, подальше уйти, а там помогут товарищи»,— тлела надежда. Но прошла еще минута, другая... и Виктору стало ясно — не уйти от преследователей. Совсем оставляют силы.

Он лежал на спине, глядя в серое небо. Веки невольно смежились. Он забыл о преследователях. Какое ему до них дело! Он весь, казалось, стал невесомым, только чувствовал близость неба, чистого, родного...

Виктор снова открыл глаза. Пряный запах леса кружил голову. Напрягая остатки сил, Виктор попытался понять, где он, что с ним. До помутневшего сознания слабо донесся людской говор, окрики. Он разобрал: «Взять... семь шкур!..» Виктор нацелился на появившийся перед ним силуэт. С неимоверным усилием выстрелил. Силуэт упал. Но с разных сторон нарастал шум, замелькали пригнувшиеся фигуры. Направил пистолет на того, кто был ближе. Снова раздался выстрел. Еще один бандит рухнул на землю. Но тут его самого ударило в плечо, обожгло. В ушах зазвенело. Подскочили трое бендеровцев.

— Кончай! — крикнул один из них. Грянуло несколько выстрелов...

* * *

...Узнав о гибели Виктора Измайлова, Паша разрыдалась, как ребенок. И может, впервые в жизни не стыдилась своих слез. Ей было очень больно и обидно — ведь Виктор, с которым совсем недавно рассталась, был ее самым близким наставником в этой тяжелой борьбе. Вместе они прошли не один день испытаний. Рядом с ним она всегда чувствовала себя увереннее, сознавая, что с ней верный друг, опытный и смелый товарищ. Что делать сейчас без Виктора? Кто будет руководить борьбой, которая с каждым днем становится ожесточеннее и труднее?..

Арестовали Громова, погиб Измайлов... Два коммуниста! В самые ответственные моменты они всегда были с ней, честные, мужественные, ничего не боящиеся. Теперь их нет! Как быть?

И в эти трудные для нее минуты явился Иван Денисович, связной подпольного обкома. Обменявшись паролем, который ей сообщил еще раньше Виктор Измайлов, «часовщик» сказал:

— Вашей самоотверженности завидуют многие. Товарищ Добрый не раз ставил вас в пример другим. Я уполномочен передать благодарность обкома за смелую деятельность вашей группы.

— Спасибо, но в первую очередь эту благодарность заслужил... Виктор Измайлов.

— Его имя никогда не забудем... — Паша и связной помолчали. Иван Денисович прервал молчание: — Теперь вам придется возглавить группу. Вы готовы к этому?

Савельева задумалась: «Хватит ли сил, ведь впереди так много дел? Должно хватить!» И она сказала твердо:

Постараюсь оправдать доверие.

Вот и хорошо, — одобрил Иван Денисович. — Проявляйте максимальную осторожность. Обо всем своевременно информируйте.

И на хрупкие плечи комсомолки Савельевой легла большая, суровая ответственность.

На первой же встрече с подругами по борьбе Паша Савельева говорила:

— Если случится так, что фашисты арестуют меня, то группу возглавит Наташа Косяченко... К тебе, Анна, на несколько дней перейдут партизаны. Они помогут нам в операции с оружием. Если будет необходимость, то после выполнения задания уйдешь с ними в лес.

— Нет, я постараюсь остаться с тобой.

— Да, Паша, теперь ты нас не жалей, — поддержала Наташа Анну Остапюк. — Мы надеемся на тебя, а ты на нас.

Нет Громова, нет Измайлова, вот беда, — вздохнула Савельева.

— Будет каждая из нас, как Громов, как Измайлов, — бросила Наташа, и в ее глазах прочли твердую решительность и готовность пойти на любое испытание.

Паша Савельева, как никогда раньше, почувствовала себя в кругу верных, надежных товарищей. Она выглянула в окно. В чистом небе летела вереница журавлей. Паша засмотрелась на них. Какую весточку несут они в родные края?..

 

СРЕДИ БЕЛА ДНЯ

Стоило Анне Остапюк появиться в офицерском особняке, как старший офицер напустился на нее:

— Черт знает где ты пропадаешь! Поворачивайся быстрее, чтобы в комнатах все блестело!

Раздраженный тон гитлеровца озадачил Анну. Было лишь семь часов утра. Обычно в такое время офицеры только продирали глаза. А сегодня все они суетились.

— Поторапливайся! — понукали ее. — Почисть рукомойник! Выбей ковер! Убери коридор!

Пока собирались завтракать, белокурый обер-лейте-нант достал из тумбочки бутылку коньяка и с улыбкой поставил ее на стол.

— Чудесный сюрприз! — громко похвалили коллеги. Но тут же выразили сожаление: что значит для них одна бутылка?.. Раз начал, выставляй остальное!

Обер-лейтенант с меньшим энтузиазмом, но все же достал бутылку красного портвейна.

— Не скупись, друг, на шестерых маловато.

Наконец офицер расщедрился и достал еще одну бутылку коньяка.

— С вами запасешься! — недовольным тоном пробурчал он.

Но ты ведь у нас самый предусмотрительный!

— Это помог мне счастливый случай. Другой такой едва ли скоро подвернется.

Молодой на вид лейтенант, который всегда отличался от других высокопарными фразами и изысканными манерами, по-дружески похлопал обер-лейтенанта по плечу.

— Э, дружище! Вся жизнь полна случайностей. Разве это не счастливый случай, что у нас отныне будет новый и такой прославленный командир дивизии?

С появлением на столе вина настроение у офицеров заметно улучшилось. Они шутили, болтали между собой. Главной темой разговора был, конечно, фронт.

Анна Остапюк, прислушиваясь к их болтовне, невольно обратила внимание на новое обстоятельство: в выражениях гитлеровцев почти исчезли слова «молниеносная война», «непобедимая армия» и т. п. Фашисты больше уже не надеялись на быстрое продвижение на восток и легкие победы.

— Большевики рвутся к Днепру. Если мы их не остановим, они пойдут дальше! — с горечью констатировал белокурый.

— Завоеванное надо закреплять, а мы неудержимо рвались вперед, — робко вставил лейтенант. — Покорение России я раньше представлял несколько иначе, — откровенничал он. — Мне казалось, что мы пройдем по стране победным маршем и на том исчерпается наша славная миссия перед будущими поколениями великой Германии. А получается гораздо сложнее,

— Что-то ты, Курт, расчувствовался! — грубо оборвал лейтенанта молчавший до последней минуты обер-лейте-нант с выдававшимся вперед раздвоенным подбородком,

Анна вышла за дверь и встряхнула половик. Для Алексея Абалмасова и Любы Шерстюк, сидевших недалеко во дворе и ждавших сигнала, взмах половика означал: «Будьте начеку».

Наведя чистоту в комнатах, Анна спросила старшего офицера:

— Нынче идти мне на кухню?

= Да, поторапливайся, помоешь посуду.

— Ну, я пошла. Замкнете двери сами? — обратилась она к офицеру, сделав ударение на последнем слове.

Через несколько минут после ухода Анны Остапюк офицеры отправились в столовую. Дверь особняка запер начищенный и подтянутый обер-лейтенант.

Для партизан все складывалось как нельзя лучше. Операция начиналась по предусмотренному плану. Алексей и Люба поддельным ключом открыли дверь в особняк. По схеме, составленной со слов Остапюк, Абалма-сов отыскал комнату, где обычно хранились автоматы и гранаты. В дозоре у окна осталась Люба.

Добыча была невелика. Под стеной стояло три автомата, на тумбочке лежало несколько гранат. Алексей нагрузился трофеями и направился к выходу.

Люба взяла две офицерские формы, завернула в них пишущую машинку и последовала за Абалмасовым.

Во дворе стояла новая легковая машина «мерседес», шофер которой, по сведениям Анны, в это время обычно отсыпался в маленькой комнатенке с другой стороны дома. Алексей и Люба сели в машину и уехали.

А Остапюк в это время старательно помогала в столовой, подмела полы, перемыла тарелки. И когда офицеры возвратились в особняк, она еще оставалась там. В уме прикинула: «Прошло тридцать минут, Алеша и Люба теперь далеко».

Гитлеровцы не сразу заметили пропажу. Началось с костюма.

— Куда девался мой френч? — недоумевал обер-лей-генант. — Как в воду канул!

Стали искать френч. Но тут белокурый объявил, что и его френч исчез.

Кто-то воскликнул:

— Нет пишущей машинки!

Кинулись в комнату, где находилось оружие, но его там не оказалось. Больше всего ошеломило исчезновение автомашины. Раздались возбужденные голоса:

— Немедленно доложить командованию!

— Где уборщица?

Взбудоражились все. У шофера спросили:

— Где автомобиль?

Тот не сразу понял, почему его об этом спрашивают, а когда узнал, в чем дело, от испуга стал заикаться.

К особняку подкатили машины гестаповцев «оппель-капитан» и «мерседес».

— Как же так?! Среди бела дня! — возмущались гестаповцы.

Два офицера и несколько гестаповцев помчались на машинах в погоню за предполагаемым похитителем. Когда они выбрались на трассу, ведущую к лесу, старший гестаповец спросил у дежурного офицера, ехавшего с ним:

— Давно произошло хищение?

— Минут тридцать тому назад. Мы завтракали, и все как будто было на месте.

— Да, время упущено!..

Партизаны проехали несколько кварталов, Алексей набросил на плечи немецкий мундир, надел высокую форменную фуражку. Люба наготове держала автомат.

Едва миновали городскую черту, гарнизонный патруль остановил машину.

— Куда следуете?

— По поручению офицера Курта Гопнера еду за продуктами для генерала, — ответил на немецком языка Абалмасов.

— Документы?

Алексей полез в карман, нащупал пистолет и готов был выстрелить в патрульного. Но тот, увидев у шофера офицерские погоны и колодки на мундире, поспешно скомандовал:

— Проезжайте!

Машина плавно взяла разбег.

— Все, Алеша? — облегченно вздохнула Люба.

— Не уверен. Крепись!

В нескольких километрах от Луцка машина свернула на проселочную дорогу и, подпрыгивая на кочках и ухабах, устремилась в сторону леса.

— Теперь им нас не достать! — заверил Алексей. — Воображаю, как там паникуют! Не заподозрят ли в соучастии Анну Остапюк?

Происшествие вызвало среди гитлеровцев панику. Больше всего их удручало то обстоятельство, что командир только прибыл, а ему умудрились преподнести такой сюрприз. Не одному перепадет за беспечность! Кто же осмелился сюда забраться? Партизаны? Но дверь особняка была заперта на ключ. В ста шагах столовая. Там находились все офицеры. А где была уборщица?

За Анной Остапюк отправились два солдата.

— Я вымыла и прибрала, что от меня еще нужно? — притворно жаловалась Анна.

— Не разговаривай! Тебе все скажут. Иди! — толкнули ее автоматами.

Анну завели в комнату, где только что спал шофер. Курт Гопнер давно утратил веселое расположение духа и с растерянным видом сидел на диване.

— Все успела сделать? — явно невпопад спросил он Анну и закурил.

— Все, господин офицер. В каждом уголке чисто.

— Когда мы были в столовой, ты никуда не отлучалась? — пристально посмотрел ей в глаза немец.

— Нет, господин офицер, никуда.

Гопнер выждал. Он надеялся в разговоре уловить особую интонацию или неосторожное слово, которые бы подтвердили его подозрения.

— А костюмы ты чистила?

Нет, господин офицер, никто не требовал.

— Ты видела, где стояла пишущая машинка?

— Как же, господин офицер. Во второй комнате, на маленьком столике. Сегодня я с чехла пыль стерла.

— А ты никого не впускала, когда нас не было? А?

— Никого, господин офицер. Вы же меня на кухню послали.

Гопнер не выдержал и крикнул:

— Что же, по-твоему, святой дух все отсюда унес?! Притворяешься? Мы из тебя это притворство выколотим! Обыскать!

Солдат грубо обыскал ее. Вынул из кармана носовой платочек, коробок спичек, сухарик.

— Где берешь сухари? — прокричал офицер, лишь бы задать ей вопрос.

— Дома, с чаем пью.

— А спички?

— Попросила у вашего шофера.

Анна осталась в комнате одна и с радостью подумала, что вела себя правильно, иначе бы уже не одна косточка хрустнула. Вспомнила последний разговор с Пашей Савельевой: «Если нервы сдают, не берись, обойдемся». «Что ты, Паша! — ответила Анна. — Я свои нервы на всю войну железными болтами привинтила!»

Сейчас жизнь сурово проверяла крепость ее нервов. Выдать себя хотя бы в малейшем — значит обречь на гибель боевых друзей и себя. Нужно и дальше держаться твердо.

Четыре часа довелось просидеть взаперти, пока жандарм приказал выйти и следовать за ним. Анна прикинулась перепуганной, забитой женщиной.

— Куда же за вами, когда я должна идти домой?

— Не балуй, баба! — строго предупредил жандарм. — На том свете тоже устроишься неплохо.

— Да я... мне домой нужно...

«Какой ужас, — волновалась Анна. — Неужели догнали? Какая беда! Но что бы ни было, все равно скажу, что никого в глаза не видела и знать не знаю. Мало ли каких шатается в городе?» Сама, казалось, поверила в этот домысел. Однако ноги подкашивались, когда ввели в жандармский участок. «Буду молчать!» — твердила сама себе.

В полночь Анну вызвали на допрос. Очень хотелось спать, слипались глаза, а жандармы нарочно сделали яркий свет, чтобы больно стало глазам. Под таким светом продержали до пяти утра. Веки опухли, слезы затуманивали воспаленные зрачки, стало больно моргать... А ей все в ухо твердили: «Не спи!»

Жандарм наигранно ласковым тоном склонял Остапюк к признанию:

— Чего упираться, ведь мы тебя знаем, ты прилежная, к тебе ничего не имеют, только скажи, кто приходил в особняк. Вот и все!

— Никого не видела, — прослезилась Анна.

Два жандарма пытались хоть что-нибудь услышать от уборщицы о тех, кто пробрался в особняк и среди бела дня похитил машину, оружие и форму. Анна упорно твердила:

— Никого не видела, я же все время была на кухне, спросите судомойку! Из столовой не уходила.

Два года Остапюк добросовестно выполняла свои обязанности, и никто не мог уличить ее в плохом отношении к работе. Не было никаких улик и на сей раз. И все-таки из-под стражи ее не освободили...

 

КРОВЬ НА СНЕГУ

...В воздухе закружились пушистые снежинки. Они задерживались на оголенных ветвях деревьев, садились на железные крыши домов, покрывали замерзшие лужицы. К вечеру улицы Луцка, парки и скверы оделись в белый наряд.

Первый снег! Сколько радости доставлял он прежде детворе и взрослым! А ныне люди стали словно другими... Первый снег не вызывал у них радости. Каждый, кто был не с фашистами, — жил в страхе и ожидании ареста, пыток, расстрела. В тюрьмах томились врачи, инженеры, учителя, артисты, научные работники. Гитлеровцы спешили обезглавить городскую интеллигенцию. Свирепость фашистов вскипала еще больше, когда в городе то в одном, то в другом месте появлялись все новые и новые листовки, которые предупреждали:

«Фрицы, за все ответите! Смерть за смерть! Кровь за кровь!»

«Советские воины наступают по всему фронту. Близится час расплаты!»

На листке из ученической тетрадки чья-то смелая рука вывела чернилами:

«Мы ведем счет вашим преступлениям, ничего не забудем!»

А на дверях магазина для офицеров кто-то аккуратно написал мелом: «Трепещите, людоеды!»

Партизанское подполье поредело, но оно продолжало жить и бороться.

Паша Савельева, Антон Колпак и Варфоломей Баран-чук решили, что им пора вооружиться.

— Мы должны быть в постоянной готовности вступить в открытый бой, — говорила Паша.

Порадовал Баранчук — он надежно припрятал два автомата и пять гранат.

— Где? — обрадовался Колпак.

— В стоге сена, недалеко от города. Утром заберу.

— Не откладывай, пожалуйста. Чем быстрее привезешь, тем лучше, — просила Паша.

...Полозья приземистых санок легко скользили по снегу. Сидевший вместе с Баранчуком десятилетний сын Володя восторгался:

— Ух как хорошо!

У развилки шоссе Горка — Полонка — Луцк стоял мужчина в кожаной куртке. Санки с Баранчуками приближались, а он не сходил с места. Что-то недоброе почуял Варфоломей Иванович. И невольно вспомнил, что ему неоднократно грозили расправой за отказ сотрудничать с националистами. <

«Жаль, до оружия не добрался», — досадовал Баранчук и решил прибегнуть к хитрости. Остановил лошадь, слез с саней и начал возиться с подпругой, искоса наблюдая за незнакомцем. А тот по-прежнему молча стоял на месте и казался безразличным ко всему на свете. Тем и подкупил он Баранчука. «Чего я верчусь, словно на ежа сел?»

— Но! — крикнул он на буланого. Когда подвода поравнялась с незнакомцем, тот поднял руку.

Стой!

Баранчук ударил коня кнутом, однако незнакомец успел схватиться за уздечку.

— Слезай! — повелительно потребовал он.

— Я до места еще не доехал, чего же мне слезать! — упорствовал Варфоломей Иванович.

В незнакомце Баранчук узнал учителя из села Гонча-ривка, который в последнее время куда-то исчез. Баранчук побледнел: он догадался, чью волю тот выполняет и от чьего имени действует. Володя пугливо, по-детски следил за страшным, чужим человеком с пистолетом в руке. «Учитель» сел в сани сзади Баранчуков и доставил задержанных в пригородное село.

— Слезайте! — злобно приказал он.

Баранчук не спешил повиноваться, все обдумывал, как выпутаться из глупого положения, а главное — спасти ребенка. «Надо решиться». Он прыгнул на «учителя», схва-

тил его за горло и стал душить. Раздались выстрелы. Один, другой... Варфоломей Иванович упал.

Володя, в страхе наблюдавший поединок, выпрыгнул из саней и побежал.

— Стой! — понеслось вдогонку.

Но мальчик словно бы не слышал окрика, он убегал изо всех сил.

— Стой, чертенок! — крикнул еще раз бендеровец, и в воздухе прозвучал выстрел. Раненный в плечо, Володя упал, сгоряча поднялся, сделал несколько шагов и снова свалился. Обессиленный, он продолжал ползти, оставляя за собой кровавый след на снегу.

Бандит, подбежав к Володе, ударил его по голове рукояткой пистолета. Взял за ноги потерявшего сознание мальчика и поволок к саням.

Варфоломей Иванович очнулся в темном сарае. Он ощутил острую боль в животе и сильную слабость. Услышал рядом стон. Кто это? Боже, да это же Володя! Нет сил подняться... Рукой дотянулся до стонавшего мальчика. От нового потрясения сознание опять покинуло его. Но ненадолго. Превозмогая боль, он подполз к сыну. Пальцами ощутил, что голова и лицо мальчика в крови. Рванул кусок своей рубашки, начал обтирать лицо Володи.

— Помогите! Спасите! — безответно звал на помощь Паранчук.

Ворота открылись. «Учитель» с двумя бандитами ухватили за руки и ноги раненого Баранчука и бросили его, а потом и мальчика на сани и повезли. Володя ничего не ионимал: почему стреляли в отца, куда их везут? Ему было очень больно и страшно. Последнее, что он услышал об отце, — это пробасивший чугунный голос бендеровца:

— Стяни сапоги, а то застынет, тогда намаешься.

Падал снег. Поскрипывали полозья. Снежинки ложились на лицо, на большой лоб отца. Ложились —и не таяли.

* * *

...В квартиру Баранчука постучали.

— Кто?

— От Варфоломея Ивановича.

Прасковья Марковна впустила в дом неизвестного человека.

— Женой его будете?

— Да-

— Неприятную весть вам привез. Мужа подстрелили. Просил вас срочно приехать.

— А Володя? Сын мой? Где он? Что с ним? — вскричала женщина.

— Жив, просил вас не задерживаться.

Прасковья Марковна засуетилась. Тихо плакала, нашептывала про себя: «О боже, что же теперь с ними? Родненькие!»

— Быстрей собирайся, Людочка, — сквозь слезы поторапливала дочку.

Захватив с собой узелок с харчами для мужа, заперев квартиру, Прасковья Марковна и Люда сели в сани.

— Но-но! — погнал лошадей «учитель».

Когда доверчивая Прасковья Марковна с дочкой оказалась в логове националистов, те, как змеи, зашипели на нее:

— Твой муж большевикам прислуживал, а с нами отказался бороться за самостийную Украину. Не ходить ему и тебе больше по украинской земле.

В тот же день мать и дочь были расстреляны. Бандиты вспомнили о Володе, оставшемся в санях, и кинулись искать. Но найти мальчика им не удалось.

— Все равно от ран подохнет! — успокаивал сподвижников «учитель».

А Володя метался в жару на теплой крестьянской печи. Когда он открыл глаза, перед ним, как в пелене, расплывалось морщинистое лицо старушки.

— Попей водички, — участливо предлагала она.

На следующий день возле мальчика хлопотала деревенская лекарка, поила его настоем из каких-то трав.

— Наберется силенок. Молодой! — успокаивала она хозяйку.

Сколько Володя пробыл на печи у сердобольной старушки, он не знал. Только однажды, когда смог уже повернуться на бок, а сознание полностью прояснилось, слабым голосом спросил:

— Бабушка, а где мой папа?

— Он далеко, не скоро ты его увидишь, уехал... лечиться.

— А мама?

— И мама с ним поехала. И сестричку твою взяли ,

с собой... — Заметив в его глазах испуг, она добавила: — Поправишься, тогда и повидаешься.

Володя выздоровел, встал на ноги. Женщина не удержалась и рассказала о несчастье.

— И тебя бы доконали, проклятые, если бы я не выкрала из саней. Знаю их — живыми никого не выпускают.

 

ДЕРЗКАЯ ВЫЛАЗКА

Подпольщики тщательно изучили район расположения складов с химическими снарядами. Установили, что склады усиленно охраняются. Перед выходом на операцию Паша — в который раз! — пожалела, что нет Громова и Измайлова: с ними все решалось быстрее и легче. «Но будь что будет! Отступать не станем!..»

На операцию вместе с Пашей отправились Ткаченко и связной партизанского отряда по кличке Вольный.

— Нам, мужчинам, сподручнее, чем тебе, Паша, — сказал Ткаченко по дороге на железнодорожную станцию. —Ей-ей, обошлись бы без девушки. Не передумала? А? Дело не только серьезное, нужна сноровка и мужская сила.

— Вот, полюбуйтесь! — обиделась Паша. — Как вы «вдохновляете», Алексей Дмитриевич!..

В непроглядную ночь трое смельчаков направились в обход района складов. Шли осторожно, придерживались разработанного маршрута. Нелегко ориентироваться в темноте, но зоркие глаза Вольного нащупывали дорогу.

До крайнего склада оставалось не более пятидесяти метров. По расчетам, караул должен смениться через десять минут. Присели.

Таинственная ночная тишина. Каждый шорох отдавался грохотом. Казалось, все подстерегает, выдает, преследует. Раздались шаги. Пришла смена караульных. Теперь за дело! Алексей Дмитриевич исчез во мраке.

Долго тянулось время. Очень долго... Но вот он возвратился и шепотом скомандовал: «Назад! — Догадавшись о недоумении друзей, добавил: — Выйдем из зоны, объясню».

— Мы разведали неточно, — наконец заговорил Ткаченко. — Прилегающая к складам территория обнесена колючей проволокой в два или три ряда. Главные проходы освещены прожекторами. Охрана — усиленная. Безрассудно рисковать.

Настроение у всех испортилось. Столько затрачено энергии и времени на подготовку к операции — и вдруг все рухнуло!.. Предоставится ли еще возможность пробраться сюда? Когда?..

Весь следующий день Паша не находила себе места.

— Как же теперь? — беспокоилась она. — Ведь мы обязаны выполнить задание!

— Наш план несостоятелен. Если бы мы все погибли, нам его не осуществить, — уверенно заявил Ткаченко.

Паша решила кое-что выяснить у Герберта. У нее была недавно с ним откровенная беседа, которая вспомнилась в деталях. Герберт сказал, что может сделать для нее кое-что существенное. Он просил понять его правильно. Ему противны жестокость и бездушие гестаповцев. Он не может спокойно смотреть, как они издеваются над своими жертвами, с болью думает о страшных злодеяниях гитлеровцев.

Она тогда спросила:

— Почему же вы служите у фашистов?

— И в то же время помогаю вам! — ответил Герберт.

— Спасибо...

— Нет, благодарность мне не нужна. Я выполняю долг перед своей совестью.

— Почему бы вам не уйти... к партизанам?

— Для чего?

— Ну как для чего? Будете вместе с советскими людьми бороться против фашистов.

— Разве я там принесу больше пользы, чем работая в гестапо? Думаю, что нет. В партизанских отрядах и без меня много людей, а вот в гестапо...

Теперь Паша с уверенностью подумала: Герберт поможет. Но события неожиданно развернулись иначе.

От знакомого инженера-железнодорожника Ткаченко узнал: этой ночью предстоит погрузка химических снарядов со складов в вагоны. Порожняк уже подготовлен и стоит на запарном пути.

— Время нас поправляет, Паша, — повеселел Ткаченко. — Теперь мы сделаем еще одну попытку.

Паша предупредила находившегося у Марии Иванов-

ны Дунаевой связного партизанского отряда, чтобы он был готов к операции.

...Гитлеровцы спешно грузили снаряды в крытые железнодорожные вагоны. Шум машин, краткие распоряжения офицеров, лай собак — все тонуло в ночи. Ткаченко, Савельева и Вольный издали следили за передвижением машин.

С небольшими интервалами те подъезжали к вагону, и солдаты сгружали ящики. У каждой машины и каждого вагона стояли часовые.

Загрузили уже два вагона, а подпольщики все выжидали удобного случая. Когда к станции подъехали еще две грузовые машины и остановились на расстоянии десяти — пятнадцати метров одна от другой, Ткаченко и Вольный незаметно подобрались к тому месту, где, по их предположению, могла остановиться следующая машина. Паша продолжала наблюдать: в случае какой-либо опасности должна просигналить.

Шоферы прибывших машин помогали разгружать первый грузовик.

— Хальт! Кто идет? — окликнул часовой подходившего Ткаченко.

Но часовому не пришлось услышать ответ. Вольный успел обойти гитлеровца сзади и финкой ударил его в затылок. Часовой упал. Ткаченко изготовил автомат, а Вольный бесшумно забрался в кузов. Глаза свыклись с темнотой. Ткаченко отчетливо увидел впереди силуэты двух других часовых, которые не подозревали о происходившем.

Оставшись одна, Паша присела на землю и беспокойно всматривалась в темноту. «Почему так долго?» — волновалась она.

Наконец показались! Трудно различить, какой предмет пес в охапке Вольный, но Паша догадалась, и от этого чаще забилось сердце.

— Двигаться осторожно и быстрее, — прерывающимся от волнения голосом распорядился Ткаченко.

Вся операция заняла две минуты. Разгрузка одной машины, как засекли патриоты, длилась семь-восемь минут. Значит, фашисты спохватятся минут через четырнадцать — шестнадцать. За это время Вольный далеко унесет похищенный снаряд. Алексей Дмитриевич и Паша пошли в противоположную сторону с расчетом отвлечь фашистов от Вольного. В роще, в подготовленной яме, они спрятали оружие.

— Запомнишь место? — шепнул Паше Алексей Дмитриевич.

— Конечно!

— Теперь идем в обход, явимся в город с западной стороны.

Наступивший рассвет огласился автоматной стрельбой. Тревога! Во все концы полетели донесения: «Убит часовой, похищен химический снаряд».

К месту происшествия прибыл шеф гестапо, жандармы, военные. По следу пустили ищейку. Солдат едва поспевал за серым псом, рвавшимся вперед. Овчарка привела к тому месту, где ночью Паша ожидала боевых друзей. Пес залаял. Подъехали на машине эксперты. Что здесь?

Кучка сухой травы.

Определили: ее рвали недавно...

— Дать след! -

Два солдата бросились за собакой. Она подбежала к кустарнику. Посмотрели: земля вскопана. Разрыли. В яме обнаружили пистолеты. Установили, что зарыты сегодня ночью.

— Дать след!

Собака устремилась дальше, повела в обход города. Но на его западной окраине, возле шоссе, след внезапно оборвался.

Ищейка металась вперед, назад, лаяла, но дальше не бежала. Преследователи рассудили: преступники удалились в город на автомашине.

— Выяснить, кто утром проезжал по трассе! — распорядился шеф.

* * *

На работу Алексей Дмитриевич и Паша явились, как всегда, вовремя. Убежать от преследователей им удалось благодаря счастливому случаю. Старик возница охотно подвез их к главной уличной магистрали. А там они, сме- / шавшись с прохожими, разошлись в разные стороны.

Погоня за Ткаченко и Савельевой увела фашистов от Вольного. Это дало ему возможность благополучно добраться до «маяка». Оттуда химический снаряд переправили в отряд.

Обстановка в Луцке накалялась. Гестаповцы, обескураженные дерзкой вылазкой «красных», начали жестокую акцию против населения. Массовые обыски и аресты всколыхнули город. Многих, кто был на подозрении, бросили в тюрьму или за колючую проволоку. Согласно списку, подготовленному тайными агентами, жандармы ворвались ночью и в квартиру Савельевой.

Евдокия Дмитриевна перепугалась. Ей ничего не было известно об операции подпольщиков. Но в последние дни она особенно тревожилась за Пашу: дочь стала какой-то молчаливой, задумчивой.

Паша еще днем узнала о повальных обысках и арестах, однако не связывала это с похищением химического снаряда.

Обыск длился долго. На пол вытрясли белье, разбросали книги, тетрадки. Ничего не нашли и все же приказали Паше собраться.

Дочь взглянула в почерневшее от испуга лицо матери:

— Ну, мамочка, чего ты волнуешься? Я ни в чем не виновата. Проверят и выпустят.

— Доченька... — застонала мать.

Савельеву привели в замок Любарта. Камера, в которой она очутилась, была переполнена арестованными.

В соседней камере все время голосила женщина. Она потеряла рассудок и рвала на себе волосы.

Заключенных «кормили» два раза в день. Завтрак состоял из куска брюквы. В обед давали соленую бурду, которую называли здесь баландой. Мучила жажда.

Ночью всех заключенных из соседней камеры подняли и вывели в коридор. Более здоровые становились по левую сторону, те, кто послабее, — по правую. Были и такие, что еле держались на ногах, падали. Их били, подымали, волокли вниз к Стыри, а там расстреливали.

Несколько женщин не смогли выйти на построение. Тогда гестаповцы натравили на них разъяренных собак...

На следующую ночь проделали то же самое и с камерой, где находилась Паша. Построили. Гестаповец с усмешкой вглядывался в испуганные лица женщин. Внезапно старший закричал:

— Цурюк! Назад в камеру!

По неизвестным причинам у гестаповцев изменился план. Всех снова загнали в камеру. Паша улыбнулась: опять пронесло! Что это — судьба?

Утомленная, она прислонилась к холодной стене. Сон прошел. Она думала о матери, о подругах... Доведется ли еще увидеть их, милых и близких? Кто остался на свободе?

В камере лежали вповалку. При тусклом свете Паша всматривалась в лица мучениц. Недалеко от нее склонила голову на плечо соседки совсем еще юная девушка. Она ничего о себе не рассказывала. Звали ее Любой. За что ее бросили сюда? Говорили, будто она влепила оплеуху офицеру, который приставал к ней на улице.

А там привалилась к стенке женщина с белой прядью волос. Дома остались у нее дети — мальчик пяти лет и шестилетняя девочка. Где они сейчас? Мать ничего о них не знала. Муж ушел в партизаны, а ее заточили в тюрьму.

Паша перевела взгляд на пожилую соседку и подумала: «У нее такое же доброе лицо, как у мамы...» Закрыв глаза, Паша забылась и мысленно перенеслась в далекое, невозвратимое прошлое...

Вспомнился выпускной вечер в школе. Маленькая и сухонькая учительница взволнованно наставляла своих питомцев: «Вы вступаете в самостоятельную жизнь, — говорила она. — Не думайте, что все в ней дается легко».

Паше особенно запомнились слова: «Слабые духом не смогут бороться со злом. Надо быть сильным, несгибаемым и пламенно любить Родину...»

«Сильным, несгибаемым...» — прошептала она и мысленно поклялась быть такой, какой хотела ее видеть любимая учительница.

На третий день Савельеву выпустили. На все вопросы следователя она отвечала вполне убедительно. Работает честно, на хорошем счету. Никогда не давала повода для подозрений. Сведения о ней нетрудно проверить.

Так она говорила врагам, а сама тем временем думала о том,, как теперь перестроить работу, где собираться. Не уйти ли к партизанам всем, кто на подозрении.

Домой Паша не шла, а бежала. Что с мамой? Как товарищи?

 

ВОЗМЕЗДИЕ

Из Ровно в отряд возвращался Николай Иванович Кузнецов. Он ехал в серой легковой машине. Вдоль шоссе, извивавшегося между холмами, то справа, то слева маячили ветхие дома под стрехой, запорошенные снегом. За ними стеной стояли безмолвные леса. А когда за поворотом машина взбежала на высокий холм, перед глазами Кузнецова открылась неприглядная панорама. Многие хутора и села фашисты разрушили, и теперь они казались необитаемыми. Живописный край стал пустынным, черным от пожарищ.

По асфальтовой дороге мчались на запад грузовики, разноцветные «оппели», «адлеры», «фиаты», мотоциклы. Николай Иванович всматривался в мелькавшие лица фашистских чиновников, коммерсантов, спешивших укрыться с награбленным добром. Какие у них растерянные лица! Какой кислый вид!

В отряд Кузнецов прибыл в полдень и тотчас же явился на доклад к Медведеву. Он подробно рассказал о сложившейся в Ровно обстановке, усиливавшейся там панике. В конце беседы Николай Иванович высказал сожаление по поводу неудавшейся встречи с Кохом:

— Самый подходящий момент был рассчитаться с ним!

Сочувственно взглянув на разведчика, Медведев успокоил его:

— Куда бы ни .залетел черный ворон, все равно с ним свидимся! А пока придется заняться другим делом.

Кузнецов оживился:

— Каким, Дмитрий Иванович?

— В Луцке свил себе гнездо такой же стервятник, как и Кох. У него звание громкое — генеральный комис-cap Волыни и Подолии группенфюрер СС генерал Шоне. Слыхали о нем?

— Да, в Ровно приходилось не раз о нем слышать. Офицеры частенько его вспоминали.

— Так вот, — Медведев разложил карту. — До «маяка» вблизи Луцка, — он ткнул пальцем в небольшой красный кружок, — вас будут сопровождать наши бойцы. «Маяк» они устроят в двенадцати километрах от областного центра, в Киверцах, откуда будут поддерживать с вами связь. А в Луцк с вами пойдет Ваня Белов. Он смелый разведчик, до войны там работал шофером. Хорошо знает город. В помощь подключим луцкую подпольщицу Нину Карст. Она располагает адресами конспиративных квартир и при необходимости свяжет, с кем понадобится.

Дмитрий Николаевич заложил руки за спину, помолчал минуту, чуть нахмурился:

— Не мне говорить, Николай Иванович, что генерал Шоне заслуживает суровой кары. Кроме того, следует хорошенько разведать обстановку в городе. В последнее время наша связь с подпольем нарушилась. По нашим данным, в Луцке начались массовые аресты подпольщиков и сочувствующих им людей. Гестаповцы и жандармы выследили многих патриотов, арестовали их.

— Я готов! — ответил Кузнецов.

— Вот и хорошо! Отдохнете, а с зорькой, — в добрый путь!

— Нельзя ли отправиться сегодня ночью?

— Нет, люди должны подготовиться, — внушительно ответил Медведев. — Белову заменить документы на всякий случай.

— Есть! Значит, завтра.

В чине гауптмана гестапо Кузнецов и его ординарец Белов под фамилией Грязных, вместе с близкой знакомой офицера — фольксдойч фрау Ниной Карст вышли на шоссе, остановили следовавшую в Луцк машину.

— В город? — спросил Кузнецов немецкого шофера.

— Так точно, господин офицер.

— Подвезите нас!

«Мерседес» мчался без задержки. Когда стемнело, проверка документов на контрольном пункте усилилась. Образовался затор машин.

— Давай в обход! — приказал Кузнецов.

Машина резко свернула влево, перебралась через мелкий кювет и по параллельно бегущей грунтовой дороге направилась к контрольному пункту. Вблизи него машина выбралась на асфальт и втиснулась в просвет, образовавшийся между часовым и «оппелем».

— Куда прешься? Арестую! — пригрозил патрульный.

Кузнецов неторопливо вышел из машины, поправил фуражку.

— Прошу не сердиться, выполняю срочное поручение гестапо. А те, он указал рукой на скопившихся в колонне, — успеют,

Для пущей важности Кузнецов вынул удостоверение на имя Пауля Зиберта.

— Прошу, господин офицер, проезжайте! — взял под козырек патрульный.

Вечерний Луцк был почти пустынным. Только на каждом углу — патрули. Падал мокрый снег. До комендантского часа оставалось несколько минут, и Нина решила устроить партизан на ближайшей квартире знакомой вдовы — Трощановой. Иногда немцы там останавливались.

С широкого центрального тракта машина свернула на улицу Горную. Тихая дугообразная улочка. Дома, окруженные садами, стояли здесь друг от друга на приличном расстоянии. В непогоду проехать по этой улице оказалось невозможно. Поэтому Кузнецов отпустил машину. Они продолжили путь пешком. Шли молча. Под ногами чавкала грязь.

— Вот здесь, — задержала Нина спутников у низкого домика. Окна были плотно завешены, но опытным глазом Кузнецов определил: жизнь внутри дома продолжается.

— Ваня, ты останься здесь, а мы с Ниной разведаем обстановку. Держи ухо востро!

Нина постучала в дверь. Тихо. Еще раз. Не спрашивая, кто стучит, сутулая женщина открыла дверь. На ее морщинистом лице появилось удивление, когда в мерцавшем свете фонаря она увидела Нину.

— Проходи, — сухо пригласила хозяйка.

— Антонина Петровна, я не одна, со мной спутники, ехали вместе.

Заходите, теперь никому не запретно. Озябла?

— Немного. — Нина повернулась к Кузнецову, стоявшему в стороне, и попросила его зайти в дом.

Антонина Петровна завела нежданных гостей в большую комнату. На потолке выступали крупные балки, казалось, что вот-вот они рухнут. Все в комнате дышало убожеством: длинный непокрытый стол, полинявший ковер на стене, потрескавшееся круглое зеркало. В углу, под ийонами, чадили лампады.

В комнату вошла среднего роста шатенка в больших роговых очках. Сквозь стекла очков она пытливо уставилась на пришельцев. Это была средняя дочь Трощано-вых — Валя. Она по-дружески обнялась с Ниной Карст и, не дожидаясь, пока ее представят, протянула руку офицеру.

Кузнецов слегка наклонил голову и пожал ее холодную руку.

— Гауптман Пауль Зиберт, честь имею! — и лихо щелкнул каблуками. — Благодарю за внимание!

— Откуда к нам залетела? — игриво пропела Валя, обратившись к Нине.

— Отсюда не видать, — шуткой ответила Нина. — Вот господина офицера привела к вам на ночь. Не возражаешь?

Валя бросила внимательный взгляд на Кузнецова.

— Ты-то при чем тут?

— Это мой... ну как тебе сказать, мы большие друзья...

— Ладно, ладно, не хитри! — перебила Валя. — А вы располагайтесь, — сказала она Кузнецову, — сейчас приготовлю ужин. Валя владела немецким языком. Это обстоятельство помогло ей устроиться машинисткой в ревизионный отдел бухгалтерии генералкомиссариата.

Кузнецов и Карст присели у стола. Зашла младшая дочь хозяйки, Леля. В семье она удалась самой красивой: светловолосая, голубоглазая, стройная. Она бесцеремонно поздоровалась с Ниной и Кузнецовым, а сестре шепнула:

— Твой знакомый или Нины ухажер?

Николай Иванович позвал Белова, и вместе они устроились в большой комнате. А Нина с Валей перешли в третью комнату.

Луцк еще был окутан предрассветными сумерками, а Антонина Петровна уже хлопотала у плиты.

После завтрака Кузнецов и Белов отправились в город разведать обстановку. Возвратились лишь к вечеру. Едва переступили порог, Валя их предупредила:

— Сегодня, господин офицер, вам будет веселее. В гости придет ваш коллега.

— Очень приятно. Кто именно?

— Работник генералкомиссариата, лейтенант,

— Рад познакомиться с вашим другом.

— Знакомым, — неловко поправила Валя.

— Знакомым, — в тон повторил Кузнецов.

Не успело небо почернеть, как появился лейтенант. Валя представила его Кузнецову:

Вальтер Гуднер!

— Пауль Зиберт!

За столом разговорились. Гуднер был огорчен положением на фронте, хныкал:

— Ведь так все шло хорошо, а сейчас мужественная армия фюрера истекает кровью.

Он выпил рюмку коньяка. Зиберт лишь пригубил. Еще по одной. Еще. Гуднер повеселел, стал разговорчивее. Ему понравился капитан Зиберт: хотя он старше чином, но ведет себя как равный.

Из рассказа собеседника Кузнецов узнал, что после ранения Гуднера определили на работу в генералкомис-сариат, где он вскоре занял должность начальника государственных имений. В последнее время изрядно выпивал и, как показалось советскому разведчику, в вине хотел утопить какую-то обиду.

— Выпьем? — прервал размышления Кузнецова Гуднер.

— С удовольствием! — и Николай Иванович чокнулся с ним.

Уставившись безразличным взглядом на бутылку, лейтенант изрекал:

— Скоро мы переместимся... Да... Не знаете, капитан? Нет? Канцелярия Шоне уже на колесах. Ждем распоряжений, тогда и наша дислокация прояснится.

Нечеткая фраза пока ни о чем не говорила Кузнецову. Николай Иванович попытался выдать себя за сведущего в этом вопросе человека и подчеркнул, что, по последним оперативным данным, перемещение из Луцка произойдет не так уж скоро. Но в ответ раздалось разочарованное признание:

— Послезавтра вы разуверитесь в этих оперативных данных, капитан!

— Почему именно послезавтра? — заинтересовался Кузнецов.

— Да потому, что в четверг сюда приедет группенфю-рер СС и тогда начнется наше перемещение.

— Признаться, я в это мало верю — ведь наши дела поправляются.

— Поверьте мне, капитан: то, что говорит Вальтер Гуднер, к сожалению, чистая правда.

Лейтенант оторвал взгляд от бутылки, еще хлебнул глоток и мягким баритоном произнес:

— Знаете, как русские поют? «Что день грядущий мне готовит?..»

— Что день грядущий мне готовит... — повторил Кузнецов и похлопал по плечу собеседника. — Грядущий день и покажет!

Кузнецов и Гуднер проболтали почти весь вечер. Гуд-нер изрядно выпил и был не в меру словоохотлив. Он искренне сожалел о предстоящей эвакуации из города и не совсем внятно повторял:

— Послезавтра, коллега. Послезавтра. Гуднер говорит только правду.

Утром Кузнецов попросил Нину Карст связаться с подпольщиками и выяснить обстановку в городе.

Нина навестила Антона Семеновича Колпака. Он скрывался на конспиративной квартире и рекомендовал Нине в эти дни проявлять особую осторожность. Колпак рассказал о трагической гибели Измайлова и Баранчука, о заточенных в замке Любарта товарищах. От Паши он знает, что заключенных жестоко пытают...

Вечером Карст обо всем этом поведала Николаю Ивановичу.

— В тюрьме особенно свирепствует гестаповец Готлиб, — добавила она. — Если бы этого негодяя убрать. Но, к сожалению, сейчас некому...

— Надо подумать, — промолвил Кузнецов.

Николай Иванович и Ваня Белов пришли к одному выводу —для более успешных оперативных действий прежде всего нужна машина. И они занялись ее поисками.

Разведчики узнали, что гестаповец Готлиб состоит в чине капитана. Обычно ровно в пять за ним в гестапо приезжала машина и отвозила в замок Любарта. Садист по натуре, Готлиб там упивался истязаниями заключенных. Ударить по голове и наблюдать, как человек падает в бессознательном состоянии, или бить по лицу каким-либо тяжелым предметом, резким ударом в живот сбивать допрашиваемого с ног, — это уже не доставляло ему удовольствия. Куда с большим наслаждением он загонял иглу под ногти или щипцами вырывал их; пальцами ударял в глаз так, что глаз вытекал; поджигал волосы на голове мученика... Своей изощренностью в пытках он превзошел даже самых матерых палачей тюрьмы. Готлиб твердил, что все эти действия оправданы самим богом, так как господствующая арийская раса не должна проявлять малодушия к низшим, неполноценным расам. Их удел один— они должны быть убраны с дороги! А каким методом — не столь важно. Важно другое: убрать их необходимо поскорее.

Белов установил с помощью подпольщиков, что Готлиб выходит из замка в семь часов вечера.

Тревожный зимний день растаял в сумерках. Возле замка стоял черный «оппель-капитан», машина Готлиба. Гауптман Зиберт передал шоферу, что Готлиб задерживается и просил приехать за ним через два часа. Шофер, получив два часа отдыха, уехал. И только «оппель-капитан» скрылся в темноте, к воротам замка подкатил зеленый «оппель». За рулем сидел бравый солдат в немецкой форме.

Ровно в семь у выхода из замка показался Готлиб. Он посмотрел по сторонам. Где же его машина? Бравый шофер проворно открыл дверцу «оппеля» и вытянул в приветствии руку.

— Господин капитан, меня послали за вами. Ваша машина неисправна! — отчеканил он по-немецки.

Готлиб остановился.

— Кто вас послал?

— Начальник отдела Краузе, господин капитан!

Готлиб заглянул во внутрь машины:

— Знаешь, куда везти?

— Знаю, господин капитан, в гестапо.

Только завелся мотор, у машины очутился офицер, тоже в чине капитана.

— Едешь в город? — спросил он у шофера и, получив утвердительный ответ, попросил подвезти его.

— Если господин капитан разрешит, — кивнул шофер головой на Готлиба, развалившегося на заднем сиденье.

— О, коллега... Хайль! — наигранно произнес Кузнецов. — Окажите честь! Капитан Пауль Зиберт! Спешу в гестапо, есть важные дела.

— Садитесь, капитан, нам по дороге, — сухо пригласил Готлиб.

Машина тронулась. Проскочив деревянный мост, Белов резко затормозил. В ту же секунду Кузнецов приставил пистолет к виску фашиста:

— Ни с места! Малейшее движение будет стоить вам жизни!

Белов ловко обезоружил фашиста, затрясшегосн, как в лихорадке. Ему воткнули в рот кляп, скрутили руки.

— Извините за неудобства, — иронически произнес Кузнецов. — Что поделаешь, такова наша служба.

Готлиб таращил глаза на Кузнецова и не мог сообразить, кто же сидит рядом: гестаповец или, не дай бог, красный дьявол.

Машина помчалась по окраине Луцка и выбралась на шоссе Луцк — Киверцы. Все это время Кузнецов молчал. Отъехав семь-восемь километров, «оппель» свернул на проселочную дорогу и углубился в лес.

Белов открыл дверцу, оглянулся. Вокруг тишина. Фашиста вывели. Он еле держался на ногах. Фуражка с эмблемой черепа криво сидела на взъерошенной голове, он весь дрожал, но все же попытался храбриться:

— Зачем этот маскарад? Я и вы — офицеры немецкой армии, присягали фюреру! Кто вы? Почему мы в лесу? Я отвечу на все вопросы, но объясните, кто вы?!

— Вы просто ненаблюдательны, — тихо проговорил Кузнецов.— К счастью, я вам не коллега. Я — советский партизан!

При этих словах Готлиб зашатался.

— Вы умертвили не одну сотню невинных людей, а как жалко выглядите сейчас! — суровым тоном произнес Кузнецов.

— Я только солдат... Я выполнял волю фюрера!

— У нас мало времени, отвечайте по существу. Где сейчас генерал Шоне?

— В Варшаве. Но это не точно...

— А точнее?

— Там...

— Когда должен возвратиться в Луцк?

— К сожалению, не успеет.

— Гестапо получило приказ об эвакуации из Луцка?

— Да.

— Кто-нибудь уже распорядился о судьбе заключенных?

— Да, мы их... они будут..,

— Расстреляны?

Молчание.

Раздались один за другим два выстрела. Изъяв документы у гестаповца, народные мстители прибыли на «маяк» и оттуда с другими партизанами направились в отряд.

 

ДОРОГА В БЕССМЕРТИЕ

...И встало над Луцком тяжелое, умытое слезами серое утро. Гестапо наконец напало на след народных мстителей. Палачи схватили Дунаеву, Ткаченко, Колпака... Наташа Косяченко успела скрыться на Гнедавской дамбе у своего знакомого.

Пашу Савельеву гестаповцы не застали дома. Они взяли ее мать — Евдокию Дмитриевну и тетку — Ефросинью Дмитриевну.

— Сама явится! — уводя заложниц, твердили фашисты.

Об аресте родных Паша узнала от Шуры Белоконенко, которую встретила на улице.

— Ты должна уйти в партизанский отряд! — настаивала Шура. — Во второй раз они тебя не выпустят. Тем более что попались многие товарищи.

— В отряд, говоришь? — глядя себе под ноги и будто не совсем понимая, о чем речь, переспросила Паша.

— Да, и немедленно!

— А как же мама? Товарищи по подполью?

— А если тебя арестуют или угонят в Германию? Думаешь, им легче будет?

— Знаю!

— Ну?..

Шура ждала ответа. В конце концов она не вытерпела затянувшегося молчания:

— Другого выхода нет!

— Шура, я должна остаться здесь. Ты пойми, как это сейчас важно!

— Паша, одумайся!

— Я перейду жить в другое место, но товарищей не оставлю. Мы будем бороться! — Паша обняла Шуру и, прижавшись к ней щекой, шепнула: — Свяжись с Наташей Косяченко или Анной Остапюк. Узнай, пожалуйста, приходили к Галушко связные отряда. Дайте им другую явку. С Наташей повстречайся обязательно... — И, печально глядя подруге в глаза, спросила: — А как же ты, Шура?

— Сегодня домой не пойду, проберусь к партизанам. Ты не подумаешь, что я струсила?

— Да нет, что ты.

Подруги снова обнялись и молча расстались.

Оставшись одна, Паша решила, перед тем как скрыться с глаз гестапо, в последний раз повидать Герберта, поговорить с ним об арестованных.

Вышла на центральную улицу и удивилась безлюдию. До войны в предновогодние дни улицу заполняли снующие с покупками люди. За полмесяца готовились к встрече Нового года. Паша задумалась и не заметила, как ее догнали два незнакомца.

— Савельева?

— Да.

— Ты арестована!

...Камера № 14 была забита до отказа. Женщины лежали на полу вплотную одна к другой. Не хватало воздуха, человек здесь дышал, как рыба, выуженная из воды.

Паша освоилась в полумраке и теперь не только различала силуэты, но и видела лица. Ей казалось, что здесь, в этой камере, страдает и ее мать. Она напрягла зрение, долго вглядывалась, а потом тихо кликнула:

— Савельева здесь есть?

— Кто? — послышалось несколько голосов.

— Евдокия Дмитриевна Савельева.

Одна из узниц громко повторила:

— Савельева!

Никто не отозвался. Значит, мать находится в другой камере.

Щелкнул засов, заскрипела дверь. Жандарм позвал:

— Савельева!

Паша вышла из камеры. Ее повели по длинному коридору, потом по лестнице вниз.

— Сюда! — Тюремщик втолкнул Пашу в узкую дверь.

В большой комнате за длинным столом сидел молодой гестаповец. Он курил сигарету и смотрел в разложенные перед ним бумаги. Затянувшись дымом, выпустил изо рта несколько сизых колец и поднял на Пашу холодные, как заиндевевшие пуговицы, глаза.

— Ну-с, милая, твои друзья почти все рассказали.

Надеюсь, ты уточнишь некоторые интересующие нас детали?

— Спрашивайте! — глядя в стенку, обрызганную кровью, ответила Паша.

— Вот так, очень хорошо! Только говори правду! Садись!

Но сесть было не на что. И Паша только переступила с ноги на ногу.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

— В двадцать пять лет и.руководила подпольной организацией.

Паша вздрогнула: откуда он это знает?

А немец продолжал:

— О-о, я понимаю, романтика борьбы, молодость... Я вас не виню. Нет. — И вдруг спросил:—Замужем? Нет? С кем ты дружишь? Назови фамилии своих подружек, где они работают? Кто из мужчин к тебе приходил?

Теперь Паша молчала. Гестаповец закурил вторую сигарету, поднялся из-за стола.

— Э-э-э, милая, твои друзья были благоразумнее. Я спрашиваю то, о чем знаю, но некоторые данные хочу сверить.

Молчание.

Гестаповец приблизился к Савельевой, окинул ее зловещим вглядом.

— Ну, курносенькая! — опять переходя на ласку, говорил немец. — Лучше говорить, чем молчать. Я не люблю, когда мне не отвечают. Не забывай — перед тобой немецкий офицер!

— Я никуда не хожу — ни в кино, ни на танцы. Поэтому никого не знаю.

— Так-таки никого? — ехидно сощурившись, переспросил офицер.

— Нет!

Заигрывание не принесло успеха. .Лейтенант указательным пальцем коснулся Пашиного подбородка, приподнял его вверх. Девушка прямо перед собой увидела лицо фашиста, и ей стало страшно. Она машинально бросила взгляд на его руки. Какие они костлявые! А пальцы длинные-длинные, синеватые. Паша молчала, ничем не выказывая своего волнения перед тусклыми, леденящими душу глазами самодовольного врага.

— Так что же? Начнем серьезный разговор? — взяв со стола перчатку, деловито сказал лейтенант.

— Я все сказала. — А в голове роем проносились мысли: «Что с мамой? Кто остался на воле? Не смалодушничал ли кто из арестованных?»

Гестаповец надел засаленную кожаную перчатку, подошел к Паше.

— Нас обманывать не полагается, — зло скривился он. — Говори по-хорошему.

Паша молчала.

Гитлеровец изо всей силы ударил ее по лицу.

— Теперь появилось желание говорить? — Больно, наотмашь ударил еще. — Ну? — И еще раз...

Щеки горели, словно к ним кто-то приложил раскаленные утюги. На глазах заблестели слезы. Было обидно за свое бессилие. Паша кляла себя, что так беспечно пошла по центру. Сейчас она посмеивалась бы над такими вот, как этот типчик, она бы не давала им покоя ни днем ни ночью. А то вот стой перед ним, отвечай... Не попалась бы Наташа!

Гестаповец нажал кнопку. Вошел жандарм, потом второй, высокий, неуклюжий.

— Накачать, — не меняя интонации голоса, произнес лейтенант.

Савельеву потащили на стол. До боли туго связали руки и ноги. По всему телу пробежала дрожь. Закружилась голова.

«Что означает — накачать?» — силилась понять Паша.

Первый жандарм встал у изголовья, длинный поднес насос.

— Подождите! — Гестаповец крикнул лежавшей на столе Паше: — Припомнила своих друзей?

— Я никого не знаю! — резко ответила Паша , и хотела плюнуть ему в глаза, но просто отвернулась.

— Качать!

Верзила всунул в Пашины ноздри наконечники резиновых трубок. Другой начал качать насос. Соленая вода под давлением пошла в желудок. Паша почувствовала резкую боль в животе. Наблюдавший за процедурой гестаповец продолжал допрашивать:

— Скажешь?

Молчание.

В горле жгло, все тело будто охватило пламя. Паша задыхалась.

— Теперь погрейте ее! — приказал палач.

Жандармы подняли полуобморочную девушку со стола и толкнули в дверь. Колени подкашивались, она не могла идти. Через несколько шагов ее остановили.

— Пить хочешь?

Паша недоверчиво посмотрела на палача. Какую еще муку придумает он вместо воды?

— Дам воды, если назовешь фамилии друзей.

Паша отрицательно мотнула головой.

Открылась дверь.

— Там. напьешься! — зловеще оскалив зубы, процедил гестаповец.

В небольшом подвале все пылало огнем. Паша дышала открытым ртом, порывисто, тяжело. Жарища донимала, пекла, изводила. Все желания, все мысли сводились к одному — воды! Пить!.. Паша выпила бы сейчас целый океан.

Пить!..

Паша потеряла сознание.

Очнулась она в знакомой комнате у длинного стола. Перед ней стоял тот же гестаповец.

— Наверное, хочешь пить, не так ли? — спросил он Пашу и тут же приказал помощникам принести воды.

— Назови фамилии сообщников — и сразу напьешься и пойдешь домой, — сказал фашист, когда на столе появился графин с водой.

— Я никого не знаю, — жадно глядя на воду, только на воду, ответила Паша.

— Мне надоело слушать заученную фразу! Ты хочешь вместо воды получить двойную порцию рассола? Да? Тогда ты заговоришь! Непременно заговоришь! Знай, что окончен только первый сеанс. Рекомендую подумать, а времени остается мало. Мне некогда с тобой возиться, ты у меня не одна!

«Мама! — вдруг спохватилась Паша. — Неужели и с мамой так же?!» — Голова закружилась. Паша закачалась.

Ее вытолкнули за дверь. В это время коридором вели Алексея Ткаченко. Лицо его было синим, глаза подпухли. Паша хотела броситься к нему, закричать, разрыдаться, но тут же опомнилась: «Так все провалю». Они встретились только взглядом, не проронили ни единого слова, но хорошо поняли друг друга.

В камере Паша успокоилась. Стало легче. Добрые руки женщин приласкали ее. Ей дали попить. Едва Паша присела и прислонилась головой к сырой стенке, как веки ее сомкнулись. Кто-то сказал:

— Уснула, мученица...

... А Паша уже была в лесу. Весна. Но странно, почему здесь такой тяжелый запах? Глубоко вздохнула и идет дальше. За ней десятки, сотни пленных, измученных » оборванных, но со счастливыми лицами. Они переправляются в партизанский отряд... Ее окружили друзья. Раздаются восклицания: «Веди, Паша! Мы тебе верим. Веди вперед».

И вдруг врывается другой, хриплый и злорадный, крик:

«Накачать! Согреть!..»

* * *

Через непокоренный Луцк на запад убегали хваленые гитлеровские войска. Откатывались остатки танковых частей. Где-то на новом рубеже из них сколотят новую боевую единицу. Каждому ясно — гитлеровцы безвозвратно отступают, удирая туда, откуда они совершили свой разбойничий набег на Советский Союз.

Совинформбюро сообщало, что по Западной Украине победно шла Советская Армия. Пробиваясь сквозь глухие леса Волыни, прокладывая дороги но незамерзшим болотам, обходя, окружая и уничтожая крупные узлы сопротивления врага, советские войска стремительно вырвались к реке Случь. В тяжелых условиях форсировали ее и штурмом овладели важным опорным пунктом обороны гитлеровцев — городом Сарны.

Это сообщение особенно встревожило гитлеровцев, гнездившихся в Луцке. Они спешили унести ноги с горящей под ними земли. На их лицах появился животный страх. Не узнала бы теперь Мария Василенко в заросшем долговязом офицере спесивого Ганса. Его правая рука повисла на бинтовой повязке, шею окутывала цветная женская шаль. Да, сюда Ганс ворвался, как повелитель, а теперь он напоминал побитого пса. В потоке беспорядочно отступавшей колонны Анна Остапюк увидела бы щеголя Гопнера. Огромный башлык за спиной я какие-то невероятных размеров ботинки на ногах, похожие на продолговатые корзинки, делали его жалким и смешным.

Вести о наступлении Советской Армии проникали и через плотно прикрытые окна комнаты, где уже тринадцать дней скрывалась Наташа Косяченко, которая дни и ночи писала листовки и передавала их товарищам для расклейки. Из листовок жители узнали, что наши войска уже обошли Ровно и Луцк и были на пути к братской Польше. Но откуда вдруг музыка? И почему выстрелы. Чей-то голос истерически прокричал: «Варвары!..» Оказывается, это гестаповцы спешно расправлялись со своими жертвами. Они включали репродукторы, пытались музыкой заглушить крики истязуемых, выстрелы...

Еще не пробудившуюся ото сна Пашу привели в комнату, где стоял тот же длинный стол.

Лейтенант с утра был в плохом настроении. Ему ничего не удалось узнать от Савельевой, она молчит. Ничего путного не добился он и от других. Гестаповец прищуренными глазами оценивающе смотрел на девушку: даже бледность ей шла.

— Одумалась? — строго спросил он.

Паша молчала, отвернувшись от омерзительного и надоевшего ей палача.

— Начнем все сначала? Будет хуже, крошка, если я стану помогать моим коллегам.

Лицо Паши оставалось каменным. Только губы сжались еще тверже.

— Качалку! — рассвирепел гестаповец.

Жандармы сбили Савельеву с ног, заломили назад руки и привязали их к ногам. В таком виде и подвесили Пашу на протянутой палке.

— Начинайте!

Десятки обжигающих ударов обрушились на измученное тело девушки... Вначале Паша вскрикнула, а потом взяла себя в руки, сжала зубы и молчала. Но вскоре потеряла сознание. Ее отливали водой и снова били резиной. Едва очнувшись, она опять впадала в беспамятство, Лишь, как отдаленный гром, слышался окрик:

— Отвечай же!..

Невыносимые часы...

Может ли человек пережить их?

Все тело пронизывает жгучая боль, мутится рассудок, в глазах кружатся желтые колкие огоньки.

— Да заговоришь ли ты? — хрипел гестаповец.

Молчание.

— Так!.. — Фашист сделал несколько шагов, остановился. Он принимал какое-то решение.

— Приведите из двадцать четвертой камеры! — гаркнул конвойным.

Привели молодого парня с окровавленным лицом, в изодранной рубашке, с оторванной штаниной и распухшим и посиневшим коленом.

— Узнаёшь?

Паша не шелохнулась.

— Посмотри! — крикнул гестаповец.

Паша подняла глаза. Узнала! Да, конечно, это связной партизанского отряда. Проклятые, как его изуродовали...

— Отвечай!

— Я его не знаю.

— Знаешь! — Обозленный гитлеровец поднес зажигалку к лицу Паши. — Что, хочешь на своем красивом лице иметь черные рубцы ожогов?! Ну, открой глаза! Ты что, ослепла?

Щелкнула зажигалка. Нестерпимая боль обожгла подбородок. Паша с лютой ненавистью посмотрела прямо в лицо палачу. Фашист не выдержал ее взгляда и отвернулся.

— На стенку его! — прокричал гестаповец, кивнув в сторону связного.

Жандармы подвесили партизана за руки.

— А теперь продолжим разговор, — сказал лейтенант. — Кто ты такой? Кто тебя прислал в Луцк? Откуда знаешь Савельеву?

Паша впилась глазами в парня. Неужели скажет? Но когда их взгляды встретились, убедилась: такой не выдаст!

Каждый день Савельеву приводили на допрос. И каждый раз пытали. У нее уже притупилось чувство страха, ощущение боли. Все тело словно горело в огне.

И однажды, когда вели на очередной допрос, Паша увидела свою мать и тетку. Их тоже вели куда-то по коридору.

Исхудавшая, вся в ссадинах и кровоподтеках, Паша, собрав силы, выпрямилась, улыбнулась. Ей не хотелось убивать родных своим видом.

— Пашенька, милая... Пашенька! — заголосила мать.

Паша рванулась к матери, но конвоир толкнул ее вперед.

— Я люблю вас...

Это была последняя встреча Евдокии Дмитриевны с дочерью.

На пороге камеры пыток Паша крикнула:

— Мужайтесь!..

В муках и страданиях встретила Паша Савельева Новый год. Она сидела в камере, прислонившись головой к сырой стене, и пыталась понять, кто их предал. Придирчиво перебирала фамилии подпольщиков. «Нет, среди них не надо искать, — размышляла она, — это кто-то со стороны. Где-то, в чем-то мы были неосторожны...»

Кто за холодными толстыми стенами замка делит сейчас ее участь? Она видела одного Ткаченко. А что сейчас делают товарищи, которые остались на свободе? Увидеть бы маму, спросить о Шуре...

Паша не знала, что Евдокия Дмитриевна и ее сестра уже освобождены и что каждое утро они являются к мрачным стенам тюрьмы с харчами, завернутыми в белую тряпочку, и слезно просят часовых передать их «доченьке Савельевой». Но охранники неумолимы.

13 января 1944 года, в полдень, Пашу повели на очередной допрос. Она еле стояла на ногах, но держалась мужественно. В ее глазах светилось презрение к гестаповцу, в бессильной злобе метавшемуся по камере пыток.

Повторилось прежнее: били, пытали...

Чувствуя, что силы ее покидают, Савельева бросила фашистам в лицо:

— На мне не отыграетесь! Мы вас переживем! Обязательно переживем!..

В камеру Пашу внесли. Только утром она пришла в себя... Лежала на цементном полу. Кто-то из узниц подложил ей под голову узелок с вещами.

Когда скрипнула дверь и гулко раздалось: «Всем выходить!», она сообразила: нужно подняться. Но не хватило сил. Она осталась одна. В камере было сыро, мрачно. Подумала: наступит ли когда-нибудь в ее жизни просвет?.. Неужели так и добьют?..

Обидно, что мало сделала... Живо представила товарищей. Как они все ей бмли дороги! Алексей Ткаченко, и этот связной партизан, и Дима Ящук. Горько ей стало от сознания, что не успела повидать мать Димы и рассказать о его героической гибели... А может, и самой уже не удастся отсюда выбраться...

Только однажды боевые друзья были свидетелями Пашиных слез. Это когда она узнала о гибели Виктора Измайлова. Но теперь возле нее никого нет. Никто не увидит... И крупные соленые слезы побежали по щекам.

Привстав, Паша взяла осколок черепка и на стене камеры написала:

«Близится черная минута... Но умираю честно. За тебя, Родина! Твоя Паша».

А в это время в городе поднялась невообразимая паника: с часу на час могли появиться советские войска. Фашисты метались, как крысы на тонущем корабле. Гитлеровцы забыли всякое чинопочитание и спасались, как могли. По городу с .бешеной скоростью проносились машины. Вывозились ценности, награбленное добро. Гестаповцы спешили расправиться со своими жертвами.

В тюремном дворе суетились жандармы. Они сносили на середину в большую кучу доски, бревна, деревянную мебель, солому. Все это облили бензином, а сверху положили несколько железных листов.

— Шнель! Шнель! — подгонял широкоплечий гестаповец со стеком в руке.

Гитлеровец нервно поглядывал на часы. Когда все было готово, он скомандовал:

— Вывести!

Из узкой двери тюрьмы жандармы вытолкнули совсем молодого паренька. Потом появился седой, с пышными усами, в украинской сорочке мужчина.

С непокрытой головой, пошатываясь, со связанными за спиной руками... вышла Паша.

Куда их ведут? Паша сощурила воспаленные глаза, набрала полную грудь воздуха. Закружилась голова, девушка еле держалась на ослабевших, распухших ногах.

Жандармы подгоняли узников:

— Вперед!

Паша поняла: это конец. Смерть надо встретить достойно... Она вся подобралась, выпрямилась, подняла выше голову. Шла нарочито медленно, стройная, подтянутая, презирая трусливых убийц.

Вспомнились кем-то сказанные слова: «Человек, проживший честную жизнь, умирает го{здо и смело!»

— Шнель!

Опять подтолкнули в спину дулом автомата.

— Прощайте, друзья! Прощай, мамочка! — крикнула Паша, надеясь, что кто-нибудь услышит ее последние слова.

Шнель!

— Вы спешите, вам страшно! — с гневом бросила палачам Паша. — А вот мы вас не боимся.

Юноша посмотрел на Пашу с нескрываемым восторгом.

Мужчина с пышными усами возмущенно крикнул:

— Детей губите, варвары! Вовеки прощенья вам не будет!

Дулами автоматов узников подтолкнули на железный помост.

Факельщик поднес огонь. И сразу же взметнулось пламя... Огненные языки коснулись своих жертв. По тюремному двору разнесся голос Паши Савельевой:

— Мы не сгорим! Мы будем жить! Родина, ты слышишь нас?!

* * *

...В Луцком историческом музее, что по улице Шопена, висит хорошо знакомый всем жителям портрет, подпись под которым гласит:

Паша Савельева,

комсомолка, героиня луцкого подполья.

В январе 1944 года зверски сожжена гитлеровцами.

Подолгу задерживаются у портрета славной дочери советского народа посетители музея — рабочие, студенты, школьники. И они как будто слышат из тех далеких дней мужественный голос Паши: «Мы не сгорим! Мы будем жить! Родина, ты слышишь нас?!»