...И встало над Луцком тяжелое, умытое слезами серое утро. Гестапо наконец напало на след народных мстителей. Палачи схватили Дунаеву, Ткаченко, Колпака... Наташа Косяченко успела скрыться на Гнедавской дамбе у своего знакомого.

Пашу Савельеву гестаповцы не застали дома. Они взяли ее мать — Евдокию Дмитриевну и тетку — Ефросинью Дмитриевну.

— Сама явится! — уводя заложниц, твердили фашисты.

Об аресте родных Паша узнала от Шуры Белоконенко, которую встретила на улице.

— Ты должна уйти в партизанский отряд! — настаивала Шура. — Во второй раз они тебя не выпустят. Тем более что попались многие товарищи.

— В отряд, говоришь? — глядя себе под ноги и будто не совсем понимая, о чем речь, переспросила Паша.

— Да, и немедленно!

— А как же мама? Товарищи по подполью?

— А если тебя арестуют или угонят в Германию? Думаешь, им легче будет?

— Знаю!

— Ну?..

Шура ждала ответа. В конце концов она не вытерпела затянувшегося молчания:

— Другого выхода нет!

— Шура, я должна остаться здесь. Ты пойми, как это сейчас важно!

— Паша, одумайся!

— Я перейду жить в другое место, но товарищей не оставлю. Мы будем бороться! — Паша обняла Шуру и, прижавшись к ней щекой, шепнула: — Свяжись с Наташей Косяченко или Анной Остапюк. Узнай, пожалуйста, приходили к Галушко связные отряда. Дайте им другую явку. С Наташей повстречайся обязательно... — И, печально глядя подруге в глаза, спросила: — А как же ты, Шура?

— Сегодня домой не пойду, проберусь к партизанам. Ты не подумаешь, что я струсила?

— Да нет, что ты.

Подруги снова обнялись и молча расстались.

Оставшись одна, Паша решила, перед тем как скрыться с глаз гестапо, в последний раз повидать Герберта, поговорить с ним об арестованных.

Вышла на центральную улицу и удивилась безлюдию. До войны в предновогодние дни улицу заполняли снующие с покупками люди. За полмесяца готовились к встрече Нового года. Паша задумалась и не заметила, как ее догнали два незнакомца.

— Савельева?

— Да.

— Ты арестована!

...Камера № 14 была забита до отказа. Женщины лежали на полу вплотную одна к другой. Не хватало воздуха, человек здесь дышал, как рыба, выуженная из воды.

Паша освоилась в полумраке и теперь не только различала силуэты, но и видела лица. Ей казалось, что здесь, в этой камере, страдает и ее мать. Она напрягла зрение, долго вглядывалась, а потом тихо кликнула:

— Савельева здесь есть?

— Кто? — послышалось несколько голосов.

— Евдокия Дмитриевна Савельева.

Одна из узниц громко повторила:

— Савельева!

Никто не отозвался. Значит, мать находится в другой камере.

Щелкнул засов, заскрипела дверь. Жандарм позвал:

— Савельева!

Паша вышла из камеры. Ее повели по длинному коридору, потом по лестнице вниз.

— Сюда! — Тюремщик втолкнул Пашу в узкую дверь.

В большой комнате за длинным столом сидел молодой гестаповец. Он курил сигарету и смотрел в разложенные перед ним бумаги. Затянувшись дымом, выпустил изо рта несколько сизых колец и поднял на Пашу холодные, как заиндевевшие пуговицы, глаза.

— Ну-с, милая, твои друзья почти все рассказали.

Надеюсь, ты уточнишь некоторые интересующие нас детали?

— Спрашивайте! — глядя в стенку, обрызганную кровью, ответила Паша.

— Вот так, очень хорошо! Только говори правду! Садись!

Но сесть было не на что. И Паша только переступила с ноги на ногу.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

— В двадцать пять лет и.руководила подпольной организацией.

Паша вздрогнула: откуда он это знает?

А немец продолжал:

— О-о, я понимаю, романтика борьбы, молодость... Я вас не виню. Нет. — И вдруг спросил:—Замужем? Нет? С кем ты дружишь? Назови фамилии своих подружек, где они работают? Кто из мужчин к тебе приходил?

Теперь Паша молчала. Гестаповец закурил вторую сигарету, поднялся из-за стола.

— Э-э-э, милая, твои друзья были благоразумнее. Я спрашиваю то, о чем знаю, но некоторые данные хочу сверить.

Молчание.

Гестаповец приблизился к Савельевой, окинул ее зловещим вглядом.

— Ну, курносенькая! — опять переходя на ласку, говорил немец. — Лучше говорить, чем молчать. Я не люблю, когда мне не отвечают. Не забывай — перед тобой немецкий офицер!

— Я никуда не хожу — ни в кино, ни на танцы. Поэтому никого не знаю.

— Так-таки никого? — ехидно сощурившись, переспросил офицер.

— Нет!

Заигрывание не принесло успеха. .Лейтенант указательным пальцем коснулся Пашиного подбородка, приподнял его вверх. Девушка прямо перед собой увидела лицо фашиста, и ей стало страшно. Она машинально бросила взгляд на его руки. Какие они костлявые! А пальцы длинные-длинные, синеватые. Паша молчала, ничем не выказывая своего волнения перед тусклыми, леденящими душу глазами самодовольного врага.

— Так что же? Начнем серьезный разговор? — взяв со стола перчатку, деловито сказал лейтенант.

— Я все сказала. — А в голове роем проносились мысли: «Что с мамой? Кто остался на воле? Не смалодушничал ли кто из арестованных?»

Гестаповец надел засаленную кожаную перчатку, подошел к Паше.

— Нас обманывать не полагается, — зло скривился он. — Говори по-хорошему.

Паша молчала.

Гитлеровец изо всей силы ударил ее по лицу.

— Теперь появилось желание говорить? — Больно, наотмашь ударил еще. — Ну? — И еще раз...

Щеки горели, словно к ним кто-то приложил раскаленные утюги. На глазах заблестели слезы. Было обидно за свое бессилие. Паша кляла себя, что так беспечно пошла по центру. Сейчас она посмеивалась бы над такими вот, как этот типчик, она бы не давала им покоя ни днем ни ночью. А то вот стой перед ним, отвечай... Не попалась бы Наташа!

Гестаповец нажал кнопку. Вошел жандарм, потом второй, высокий, неуклюжий.

— Накачать, — не меняя интонации голоса, произнес лейтенант.

Савельеву потащили на стол. До боли туго связали руки и ноги. По всему телу пробежала дрожь. Закружилась голова.

«Что означает — накачать?» — силилась понять Паша.

Первый жандарм встал у изголовья, длинный поднес насос.

— Подождите! — Гестаповец крикнул лежавшей на столе Паше: — Припомнила своих друзей?

— Я никого не знаю! — резко ответила Паша , и хотела плюнуть ему в глаза, но просто отвернулась.

— Качать!

Верзила всунул в Пашины ноздри наконечники резиновых трубок. Другой начал качать насос. Соленая вода под давлением пошла в желудок. Паша почувствовала резкую боль в животе. Наблюдавший за процедурой гестаповец продолжал допрашивать:

— Скажешь?

Молчание.

В горле жгло, все тело будто охватило пламя. Паша задыхалась.

— Теперь погрейте ее! — приказал палач.

Жандармы подняли полуобморочную девушку со стола и толкнули в дверь. Колени подкашивались, она не могла идти. Через несколько шагов ее остановили.

— Пить хочешь?

Паша недоверчиво посмотрела на палача. Какую еще муку придумает он вместо воды?

— Дам воды, если назовешь фамилии друзей.

Паша отрицательно мотнула головой.

Открылась дверь.

— Там. напьешься! — зловеще оскалив зубы, процедил гестаповец.

В небольшом подвале все пылало огнем. Паша дышала открытым ртом, порывисто, тяжело. Жарища донимала, пекла, изводила. Все желания, все мысли сводились к одному — воды! Пить!.. Паша выпила бы сейчас целый океан.

Пить!..

Паша потеряла сознание.

Очнулась она в знакомой комнате у длинного стола. Перед ней стоял тот же гестаповец.

— Наверное, хочешь пить, не так ли? — спросил он Пашу и тут же приказал помощникам принести воды.

— Назови фамилии сообщников — и сразу напьешься и пойдешь домой, — сказал фашист, когда на столе появился графин с водой.

— Я никого не знаю, — жадно глядя на воду, только на воду, ответила Паша.

— Мне надоело слушать заученную фразу! Ты хочешь вместо воды получить двойную порцию рассола? Да? Тогда ты заговоришь! Непременно заговоришь! Знай, что окончен только первый сеанс. Рекомендую подумать, а времени остается мало. Мне некогда с тобой возиться, ты у меня не одна!

«Мама! — вдруг спохватилась Паша. — Неужели и с мамой так же?!» — Голова закружилась. Паша закачалась.

Ее вытолкнули за дверь. В это время коридором вели Алексея Ткаченко. Лицо его было синим, глаза подпухли. Паша хотела броситься к нему, закричать, разрыдаться, но тут же опомнилась: «Так все провалю». Они встретились только взглядом, не проронили ни единого слова, но хорошо поняли друг друга.

В камере Паша успокоилась. Стало легче. Добрые руки женщин приласкали ее. Ей дали попить. Едва Паша присела и прислонилась головой к сырой стенке, как веки ее сомкнулись. Кто-то сказал:

— Уснула, мученица...

... А Паша уже была в лесу. Весна. Но странно, почему здесь такой тяжелый запах? Глубоко вздохнула и идет дальше. За ней десятки, сотни пленных, измученных » оборванных, но со счастливыми лицами. Они переправляются в партизанский отряд... Ее окружили друзья. Раздаются восклицания: «Веди, Паша! Мы тебе верим. Веди вперед».

И вдруг врывается другой, хриплый и злорадный, крик:

«Накачать! Согреть!..»

* * *

Через непокоренный Луцк на запад убегали хваленые гитлеровские войска. Откатывались остатки танковых частей. Где-то на новом рубеже из них сколотят новую боевую единицу. Каждому ясно — гитлеровцы безвозвратно отступают, удирая туда, откуда они совершили свой разбойничий набег на Советский Союз.

Совинформбюро сообщало, что по Западной Украине победно шла Советская Армия. Пробиваясь сквозь глухие леса Волыни, прокладывая дороги но незамерзшим болотам, обходя, окружая и уничтожая крупные узлы сопротивления врага, советские войска стремительно вырвались к реке Случь. В тяжелых условиях форсировали ее и штурмом овладели важным опорным пунктом обороны гитлеровцев — городом Сарны.

Это сообщение особенно встревожило гитлеровцев, гнездившихся в Луцке. Они спешили унести ноги с горящей под ними земли. На их лицах появился животный страх. Не узнала бы теперь Мария Василенко в заросшем долговязом офицере спесивого Ганса. Его правая рука повисла на бинтовой повязке, шею окутывала цветная женская шаль. Да, сюда Ганс ворвался, как повелитель, а теперь он напоминал побитого пса. В потоке беспорядочно отступавшей колонны Анна Остапюк увидела бы щеголя Гопнера. Огромный башлык за спиной я какие-то невероятных размеров ботинки на ногах, похожие на продолговатые корзинки, делали его жалким и смешным.

Вести о наступлении Советской Армии проникали и через плотно прикрытые окна комнаты, где уже тринадцать дней скрывалась Наташа Косяченко, которая дни и ночи писала листовки и передавала их товарищам для расклейки. Из листовок жители узнали, что наши войска уже обошли Ровно и Луцк и были на пути к братской Польше. Но откуда вдруг музыка? И почему выстрелы. Чей-то голос истерически прокричал: «Варвары!..» Оказывается, это гестаповцы спешно расправлялись со своими жертвами. Они включали репродукторы, пытались музыкой заглушить крики истязуемых, выстрелы...

Еще не пробудившуюся ото сна Пашу привели в комнату, где стоял тот же длинный стол.

Лейтенант с утра был в плохом настроении. Ему ничего не удалось узнать от Савельевой, она молчит. Ничего путного не добился он и от других. Гестаповец прищуренными глазами оценивающе смотрел на девушку: даже бледность ей шла.

— Одумалась? — строго спросил он.

Паша молчала, отвернувшись от омерзительного и надоевшего ей палача.

— Начнем все сначала? Будет хуже, крошка, если я стану помогать моим коллегам.

Лицо Паши оставалось каменным. Только губы сжались еще тверже.

— Качалку! — рассвирепел гестаповец.

Жандармы сбили Савельеву с ног, заломили назад руки и привязали их к ногам. В таком виде и подвесили Пашу на протянутой палке.

— Начинайте!

Десятки обжигающих ударов обрушились на измученное тело девушки... Вначале Паша вскрикнула, а потом взяла себя в руки, сжала зубы и молчала. Но вскоре потеряла сознание. Ее отливали водой и снова били резиной. Едва очнувшись, она опять впадала в беспамятство, Лишь, как отдаленный гром, слышался окрик:

— Отвечай же!..

Невыносимые часы...

Может ли человек пережить их?

Все тело пронизывает жгучая боль, мутится рассудок, в глазах кружатся желтые колкие огоньки.

— Да заговоришь ли ты? — хрипел гестаповец.

Молчание.

— Так!.. — Фашист сделал несколько шагов, остановился. Он принимал какое-то решение.

— Приведите из двадцать четвертой камеры! — гаркнул конвойным.

Привели молодого парня с окровавленным лицом, в изодранной рубашке, с оторванной штаниной и распухшим и посиневшим коленом.

— Узнаёшь?

Паша не шелохнулась.

— Посмотри! — крикнул гестаповец.

Паша подняла глаза. Узнала! Да, конечно, это связной партизанского отряда. Проклятые, как его изуродовали...

— Отвечай!

— Я его не знаю.

— Знаешь! — Обозленный гитлеровец поднес зажигалку к лицу Паши. — Что, хочешь на своем красивом лице иметь черные рубцы ожогов?! Ну, открой глаза! Ты что, ослепла?

Щелкнула зажигалка. Нестерпимая боль обожгла подбородок. Паша с лютой ненавистью посмотрела прямо в лицо палачу. Фашист не выдержал ее взгляда и отвернулся.

— На стенку его! — прокричал гестаповец, кивнув в сторону связного.

Жандармы подвесили партизана за руки.

— А теперь продолжим разговор, — сказал лейтенант. — Кто ты такой? Кто тебя прислал в Луцк? Откуда знаешь Савельеву?

Паша впилась глазами в парня. Неужели скажет? Но когда их взгляды встретились, убедилась: такой не выдаст!

Каждый день Савельеву приводили на допрос. И каждый раз пытали. У нее уже притупилось чувство страха, ощущение боли. Все тело словно горело в огне.

И однажды, когда вели на очередной допрос, Паша увидела свою мать и тетку. Их тоже вели куда-то по коридору.

Исхудавшая, вся в ссадинах и кровоподтеках, Паша, собрав силы, выпрямилась, улыбнулась. Ей не хотелось убивать родных своим видом.

— Пашенька, милая... Пашенька! — заголосила мать.

Паша рванулась к матери, но конвоир толкнул ее вперед.

— Я люблю вас...

Это была последняя встреча Евдокии Дмитриевны с дочерью.

На пороге камеры пыток Паша крикнула:

— Мужайтесь!..

В муках и страданиях встретила Паша Савельева Новый год. Она сидела в камере, прислонившись головой к сырой стене, и пыталась понять, кто их предал. Придирчиво перебирала фамилии подпольщиков. «Нет, среди них не надо искать, — размышляла она, — это кто-то со стороны. Где-то, в чем-то мы были неосторожны...»

Кто за холодными толстыми стенами замка делит сейчас ее участь? Она видела одного Ткаченко. А что сейчас делают товарищи, которые остались на свободе? Увидеть бы маму, спросить о Шуре...

Паша не знала, что Евдокия Дмитриевна и ее сестра уже освобождены и что каждое утро они являются к мрачным стенам тюрьмы с харчами, завернутыми в белую тряпочку, и слезно просят часовых передать их «доченьке Савельевой». Но охранники неумолимы.

13 января 1944 года, в полдень, Пашу повели на очередной допрос. Она еле стояла на ногах, но держалась мужественно. В ее глазах светилось презрение к гестаповцу, в бессильной злобе метавшемуся по камере пыток.

Повторилось прежнее: били, пытали...

Чувствуя, что силы ее покидают, Савельева бросила фашистам в лицо:

— На мне не отыграетесь! Мы вас переживем! Обязательно переживем!..

В камеру Пашу внесли. Только утром она пришла в себя... Лежала на цементном полу. Кто-то из узниц подложил ей под голову узелок с вещами.

Когда скрипнула дверь и гулко раздалось: «Всем выходить!», она сообразила: нужно подняться. Но не хватило сил. Она осталась одна. В камере было сыро, мрачно. Подумала: наступит ли когда-нибудь в ее жизни просвет?.. Неужели так и добьют?..

Обидно, что мало сделала... Живо представила товарищей. Как они все ей бмли дороги! Алексей Ткаченко, и этот связной партизан, и Дима Ящук. Горько ей стало от сознания, что не успела повидать мать Димы и рассказать о его героической гибели... А может, и самой уже не удастся отсюда выбраться...

Только однажды боевые друзья были свидетелями Пашиных слез. Это когда она узнала о гибели Виктора Измайлова. Но теперь возле нее никого нет. Никто не увидит... И крупные соленые слезы побежали по щекам.

Привстав, Паша взяла осколок черепка и на стене камеры написала:

«Близится черная минута... Но умираю честно. За тебя, Родина! Твоя Паша».

А в это время в городе поднялась невообразимая паника: с часу на час могли появиться советские войска. Фашисты метались, как крысы на тонущем корабле. Гитлеровцы забыли всякое чинопочитание и спасались, как могли. По городу с .бешеной скоростью проносились машины. Вывозились ценности, награбленное добро. Гестаповцы спешили расправиться со своими жертвами.

В тюремном дворе суетились жандармы. Они сносили на середину в большую кучу доски, бревна, деревянную мебель, солому. Все это облили бензином, а сверху положили несколько железных листов.

— Шнель! Шнель! — подгонял широкоплечий гестаповец со стеком в руке.

Гитлеровец нервно поглядывал на часы. Когда все было готово, он скомандовал:

— Вывести!

Из узкой двери тюрьмы жандармы вытолкнули совсем молодого паренька. Потом появился седой, с пышными усами, в украинской сорочке мужчина.

С непокрытой головой, пошатываясь, со связанными за спиной руками... вышла Паша.

Куда их ведут? Паша сощурила воспаленные глаза, набрала полную грудь воздуха. Закружилась голова, девушка еле держалась на ослабевших, распухших ногах.

Жандармы подгоняли узников:

— Вперед!

Паша поняла: это конец. Смерть надо встретить достойно... Она вся подобралась, выпрямилась, подняла выше голову. Шла нарочито медленно, стройная, подтянутая, презирая трусливых убийц.

Вспомнились кем-то сказанные слова: «Человек, проживший честную жизнь, умирает го{здо и смело!»

— Шнель!

Опять подтолкнули в спину дулом автомата.

— Прощайте, друзья! Прощай, мамочка! — крикнула Паша, надеясь, что кто-нибудь услышит ее последние слова.

Шнель!

— Вы спешите, вам страшно! — с гневом бросила палачам Паша. — А вот мы вас не боимся.

Юноша посмотрел на Пашу с нескрываемым восторгом.

Мужчина с пышными усами возмущенно крикнул:

— Детей губите, варвары! Вовеки прощенья вам не будет!

Дулами автоматов узников подтолкнули на железный помост.

Факельщик поднес огонь. И сразу же взметнулось пламя... Огненные языки коснулись своих жертв. По тюремному двору разнесся голос Паши Савельевой:

— Мы не сгорим! Мы будем жить! Родина, ты слышишь нас?!

* * *

...В Луцком историческом музее, что по улице Шопена, висит хорошо знакомый всем жителям портрет, подпись под которым гласит:

Паша Савельева,

комсомолка, героиня луцкого подполья.

В январе 1944 года зверски сожжена гитлеровцами.

Подолгу задерживаются у портрета славной дочери советского народа посетители музея — рабочие, студенты, школьники. И они как будто слышат из тех далеких дней мужественный голос Паши: «Мы не сгорим! Мы будем жить! Родина, ты слышишь нас?!»