Открой окно и впусти луну. Деревья двинутся вспять вверх по ступенькам теней. Музею игрушек не терпится включить твои кошмары в свою коллекцию.

Смысл всех вещей — незыблемость уклада, счастье,                     как поется в песенке, не всегда бывает с нами… Единственное, чего хочет луна, —                                                чтобы ее оставили в покое,               и — осыпать ветви деревьев зеленым снегом.

Луна — это метеор в изгнании.

Луна-поэт сидит в баре и потешается                          над новыми стихами поэта-солнце.

Пик популярности у садовых гномиков пришелся на конец пятидесятых, когда окладистая борода все еще ассоциировалась со старомодной благожелательностью. От дома без тайн остается только луна                                                         в чердачном окне. Всякая глубина — это шепчущая поверхность. Всякая форма — покоящаяся граница. Если бы я был цветком, скажем, незабудкой, сорвала бы ты меня?

Универсум обнаружил Бога, и все это безобразие взлетело на воздух. Луна открыла Америку, а Колумб честь открытия присвоил себе. Вот ведь тоже! Без таких засранцев не было бы                    ни террористов-смертников, ни автомобилей.

Реальность воображения, атмосферная игра абстракции, исповедальня солнца.

Всякое открытие — это кража, без деревьев не было бы зонтиков, без луны — монет.

Луну не назовешь ни красивой, ни безобразной, но она дает расти подозрению,                                           что жизнь не является всем тем, что мы могли бы знать о ней. Оно растет, как волосы или ногти после смерти.

Если бы не было луны, Бог явился бы нам как источник веры, а не наоборот.

Ковчег морали терпит крушение в Море Изобилия.                   Где у Фрейда — пол, там для Бога — крыша.

Дезодорант Метафизики, псевдоним Смерти,                                                                                 веер Ничто.

Луне нечего сказать,                            но она говорит обо всем трагическим голосом.

Луна! — единственное, что может сказать луна,                    а вот язык, дающий возможность сказать это,                                 не может сказать и этого.

Луна — священник Незримого.

Без загадок и расстояний не обойтись, поскольку действительность — пустота. Луна — ни то ни другое, но формула отношений между людьми и мыслью о смерти.

На Луне растет только розовый куст загадки, на Земле — дерево расстояния.

Родившееся в остывшем кофе,                                                        умершее в глазу у кошки,                    только будущее может дышать здесь воздухом.

твой сон вытесняет собой этот мир дороги дороги деревья вдоль них никому из живых не достанет духа на этот путь там в высокой белой траве той самой что разделяет миры слышно как звезды и львы и сверчки продолжают шептать твое имя пока оно не перестанет август снежинки кружатся все к черту по правде сказать паясничать или играть паяца в театре теней все одно мрак скрипит на зубах у Гамлета цветок состоящий из ничего распускается из ничего

Как ни печально, но смерть, подобная этой, увы, не представляет ценности для коллекционера! Да-с! Увы, увы! Хотя и досада на то, что не все было сказано, сохранила, как бы сказать, незатертым некий шарм, но нет! И затертым, и экий! Да и народ смотрит на это без особого энтузиазма. Куда ни кинешь взгляд, все хрустально ясно до помутнения. Само забвение изгнано из коллективного сознания людей. Звезды пристально глядят в окно. Деревья — паукообразные тени, сползающие по снегу. Отражения затихают. Пылесос жует — тишину. Воскресенье! Заходите!

Кошка лижет шубку. Кутаться в огонь стынущему небу синему невинному одному. Зло и смерть а звезды дышат дышат падают с качающихся веток. Остается только две-три мысли: больше ни о чем не мыслить ни о чем особенном не мыслить вовсе не о чем особенном мыслить. Облака в августе будто взбитые из газа Гималаи тяжелеют тайной сами — сбывшись тайной — себя не помнят. Кошка лижет шубку.

Там, где раньше была дружба, льет косой дождь над прямыми заостренными деревьями земли,                                     над гнездом кукушки. Ты думал, что в книгах все правильно пишут, но ты ошибся, как же иначе! Ты сам виноват, Катулл, так вини же себя, а не других, ты же лучше, чем кто-либо, знал, что один плюс один плюс один равно одному. Так что брось, Катулл, перестань.                                           Ты мне вконец осточертел. Не спрашивай впредь, было ли ей хорошо. Твой друг, сияя улыбкой, утер тебе нос — он просто лучше — что сзади, что спереди —                                                          куда ни глянь. И не сходит с губ этот привкус, что шепчет: «Сладкий стыд, сейчас — и никогда больше!» Не спрашивай впредь, кто теперь кусает ее губы, кто заставляет ее вскрикивать так, что даже птицы цепенеют на ветках, и на чьем торчке остаются следы от ее колец, эй, Катулл, воробышек, — заткнись же! Заткнись же, Катулл, разве твоему стынущему от холода слову и твоей клацающей пасти под силу спрятать от мира следы сладострасти сей буйной парочки? Что, так и останешься сидеть в постели, скрывая пятна до конца своих дней? Или, может, Катулл, сдашь простыни в химчистку, попросишь ту кривоногую шлюшку из прачки                                                           смыть следы? Какой цепью событий ты будешь греметь? А высохшая сперма, Катулл, неужели ты будешь делать вид, что это зубная паста на простынях? Старый дурень, черт возьми, довольно, не теряй хотя бы это лицо, выветри запах рыбы, продай все ненужное, чтобы написать эти строки, и уходи. И все же, Катулл, ты вожделеешь и изнываешь, как пес от запаха хозяйки в ноздрях, и любишь ее больше, чем когда-либо. Но что ты любишь? Всего лишь холодную маленькую тень, которую пинаешь перед собой день ото дня. А каждый день — длиною в годы, Апрель-апрель… обманули дурака.

Прошла одна неделя в октябре жизни                   и забытая в песочнице машинка                                   выпивает из меня детство Бог придумал смерть чтобы все живое знало свое место