За лучшую долю

Родина... С каким волнением произносим мы это слово!

Когда думаешь о Родине, перед глазами всегда встают картины города, где ты родился, улицы, где жил, учился, работал, переживал радости и горе, где впервые сознательно взглянул на окружающий мир. И позднее, когда приходит зрелость, великое, волнующее слово — Родина, за которое, не задумываясь, идешь на смерть, обязательно связываешь со своими родными местами, если даже ты испытал там больше горя, чем радости.

Это чувство, видимо, знакомо каждому. Оно не раз приводило меня в один из чудесных городов нашей великой Отчизны — Киев.

Изменился город, изменилась жизнь в нем, люди стали другими. Радуешься и гордишься, видя счастье земляков, слушая веселый гомон детворы. И невольно думаешь: не такими были детство и юность моего поколения. От волнения слезы выступают на глазах. Иначе мы жили, иначе.

* * *

В тот день отец пришел раньше обычного. По тому, как он нервно бросил картуз, а затем на ходу погладил по голове младшего брата, что делал редко, было ясно: случилось что-то неприятное.

— Что с тобой? — встревоженно спросила мать, сморщив лицо в страдальческой гримасе.

— Что... что... Гады они, вот что! Кровососы! Хотели выбросить больного человека на улицу, уволить с работы. А мы заступились... Ну... и нас коленкой под зад.

Громко заплакала, причитая, мать. Забившись в угол, мы с братишкой и сестренкой опять услышали о загубленной молодости матери, о вечной нужде, о том, что детей пора отдавать в школу, да не во что одеть,  и вообще о горькой доле семьи, которой приходится терпеть муку из-за беспокойного отцовского характера... Отец, как мог, утешал мать. Вроде бы ему обещали работу на чоколовском дрожжевом заводе. А я думал о своем: о школе...

* * *

Летом 1914 года разразилась германская война. Черносотенцы затевали в городе патриотические манифестации. Гремели оркестры. С утра до ночи раздавались крики «ура». А на вокзале в это время под горький плач жен, детей и матерей грузились в теплушки солдаты. Ехали на войну проливать кровь «за веру, царя и отечество». Навстречу им, с запада, уже шли эшелоны с ранеными.

Закрывались многие школы, помещения их занимали под госпитали. Возвращаясь с уроков, мы часами простаивали возле бывшей гимназии, смотрели, как выгружают прибывших с фронта раненых. С вокзала их подвозили в трамваях, специально приспособленных для этой цели. При виде калек в окровавленных бинтах женщины заливались слезами.

Уехал на фронт и мой отец. Жить стало совсем трудно. Мать выбивалась из сил. Чтобы хоть немного помочь семье, пришлось мне поступить «мальчиком» в галантерейный магазин Котлярского на Львовской улице, около Сенной площади (в этом помещении сейчас магазин «Одяг»). Плата — три рубля в месяц, на хозяйских харчах.

Вставал я чуть свет, бежал сначала на квартиру к хозяину, колол дрова и носил их на кухню, чистил обувь, а затем, наспех позавтракав, мчался к магазину. За полчаса до открытия приходил старший приказчик. Степан, еще молодой, но уже обрюзгший от частых выпивок человек, отпирал заднюю дверь магазина и впускал меня. Я должен был принести воду и побрызгать полы, протереть стекла витрин, прилавки, принести из трактира чай и сайку с маслом для старшего приказчика.

Поворачиваться надо было с молниеносной быстротой, чтобы успеть все сделать за полчаса. Чуть замешкаешься, старший приказчик с руганью схватит за шиворот, начнет бить тебя головой об стену, а ты должен повторять за ним: 

— Я дурак, я дурак... я балда, я балда. — Но вместо этих слов я шептал про себя: — Ты дурак, ты балда. — И упрямо молчал.

Вырываться было бесполезно — только удары станут больнее. Недели через две освоился я немного, реже стал подвергаться экзекуциям и начал кое-что замечать кроме своей работы. Я увидел, например, что, пока мы со Степаном оставались одни, он бесцеремонно таскал с полок кружева, перчатки, чулки и ловко прятал их у себя под одеждой. Обозленный как-то его придирками, я крикнул:

— Ты вор! Погоди, вот скажу хозяину, что ты делаешь тут каждое утро!

Это произошло, когда в магазине были все приказчики. Степан зарычал: «Брешешь!» — и бросился на меня с кулаками. Никто не встал на мою защиту. Вырвавшись и бросив в него большой оловянный чайник с водой, я убежал и больше в магазине Котлярского не показывался.

Через несколько дней мне удалось поступить на работу к Блохману, владевшему небольшой писчебумажной и книжной лавкой на той же улице. Блохман — глубокий старик, маленький, тихий, с длинными, до плеч, седыми волосами. Приказчиков он не держал и сам стоял за прилавком. Относился ко мне терпимо, но работой тоже загружал от темна до темна. У него я пробыл все лето и даже прихватил месяц начавшегося учебного года. Заработанные деньги хоть немного помогли семье. Мне купили ботинки и дешевый ученический костюм. Сколько было радости — сам заработал!

* * *

Третий год уже идет война. Сотни тысяч погибших и калек. Тысячи осиротевших семей. Жить с каждым днем все труднее. На фронте — поражение за поражением. Шапкозакидательских настроений нет и в помине. Народ ненавидит войну. Теряет она популярность среди мелкой буржуазии и интеллигенции. Недавний угар сменяется у них тяжелым похмельем. Те, кто вчера надрывали глотки в криках «ура» и пении верноподданнических гимнов, мечтают теперь спрятаться от жизни, уйти от беспросветной действительности, забыться. 

И поплыли над Россией надрывные песенки Александра Вертинского: «Ваши пальцы пахнут ладаном...» Публика выла от восторга. Артист уводил ее в мир несбыточных грез, туда, где было забвение.

* * *

Однажды вечером я зашел к своему однокласснику по реальному училищу. В доме было полно гостей. Среди них сразу бросились в глаза двое: священник и прапорщик, видимо недавно выпущенный в офицеры. Я с интересом разглядывал обоих. Прапорщик, молодой человек лет двадцати — двадцати двух, весь скрипел ремнями и явно был душой общества, но не только потому, что носил офицерскую форму и собирался на фронт. Он был красив и обладал приятным лирическим баритоном. Аккомпанируя себе на гитаре, прапорщик пел модную тогда песенку:

Священник, уже успевший приложиться к стопке, старательно подпевал офицеру, закрыв от удовольствия глаза.

Но вот гости сели за стол. Из соседней комнаты я, к великому своему удивлению, увидел, как поп стаканами глушил водку и только покрякивал от удовольствия. Но еще больше меня удивило то, что после ужина он сел играть в карты. До сих пор я слышал, в том числе и от священников, преподававших закон божий, что игра в карты — великий грех. А тут сам батюшка с азартом режется в очко! «Грешнику» явно везло. На кучке бумажных денег возле него лежали уже карманные часы и серебряный портсигар прапорщика. Проигравшийся офицер шарил по карманам, ища, что бы еще можно было поставить на карту. Не найдя ничего, он быстро расстегнул кобуру и стал вытаскивать револьвер.

«Уж не стреляться ли он решил? Как Герман в «Пиковой даме»? — испуганно подумал я. Но прапорщик не собирался стреляться. Показав револьвер банкомету, он спросил:

— Пойдет? 

— Пойдет, яко ты наг.

Не прошло и минуты, как поп выиграл и эту ставку. Я не выдержал, подошел к банкомету, спросил:

— Батюшка! Зачем вам наган? У вас есть крест, которым можно защититься от любого разбойника!

Посмотрев на меня красными, мутными от выпитой водки глазами, поп прохрипел:

— На бога надейся, а сам не плошай! Понял, глупыш? Изыде отсюда!

Задрав рясу, он ловко засунул револьвер в карман черных брюк, заправленных в сапоги.

* * *

Вскоре после установления в городе Советской власти возвратился с фронта отец. Сначала семье стало жить немного легче, но ненадолго. В Киеве утвердилось контрреволюционное националистическое правительство — центральная рада. Хлеба нет. Дров нет. Воды нет. За водой ходим к колодцу на Петровскую улицу — добрых два километра. Вдвоем с одиннадцатилетним братом возим хворост на саночках из Голосиевского леса (ныне он стал парком), тратя на каждый рейс 16–18 часов. А хлеб... Стоим в очереди по нескольку дней всей семьей и достаем три — четыре фунта. Хлеб темно-желтого цвета и обладает удивительным свойством через два — три часа так затвердевать, что и по виду и по вкусу его не отличить от засохшей глины.

Отец устроился на обувную фабрику на Куреневке, но почему-то часто уходит в другой район города — Печерск. Потом и совсем стал там пропадать. Ночь уже, а его нет. На улице настороженная тишина, которую то и дело нарушают винтовочные выстрелы. После каждого мать вскакивает с постели и шепчет:

— Господи, когда же это кончится?

Центральная рада, вероломно захватив власть и загнав Киевский Совет в подполье, свирепствует. Днем и ночью в городе совершаются облавы. Гайдамаки расстреливают всех, у кого на руках мозоли, — так ненавидят рабочих. А отца нет дома уже не первый день. Мать не находит себе места. Я тоже не сплю. Перед уходом отец поцеловал младшего брата Георгия, маленькую сестренку, а потом и меня. Это второй поцелуй отца за все мои тринадцать лет жизни. Первый раз он поцеловал  меня, когда мы провожали его на фронт в 1915 году... Значит, и сейчас он прощался с нами всерьез.

В напрасном ожидании прошли дня четыре. Как-то утром на улице я столкнулся с Митькой, знакомым семнадцатилетним парнем. Он работал на небольшом кожевенном заводе на нашей Кудрявской улице, а отец его — на Печерске, в «Арсенале». Митька изредка заходил к нам, о чем-то шептался с моим отцом. На меня он и внимания не обращал, что крайне обижало. А сейчас заговорил первый:

— Чуешь, дело есть. Моего батьку побачить надо. Ты знаешь, как пробраться в «Арсенал»?

— А почему сам не идешь туда?

— Не могу. Рожа моя гайдамакам не нравится. Вчера чуть не пришили.

— И моего отца тоже нет. Я уж собирался на Куреневку податься, искать его.

— Ты дуй куда я сказал. Может, там и твой батька найдется. Но смотри, матери ни гу-гу!

К полудню я был на Печерске. Раньше мы с приятелями легко проникали в «Арсенал» со стороны Днепра через военный городок понтонного батальона. Теперь этот путь был перекрыт плотными заставами гайдамаков. Решил попытать счастья через Собачью тропу (ныне Кловский спуск). Преодолев заснеженный овраг и какой-то огороженный сад, я очутился среди куч каменного угля. Это уже двор «Арсенала». Около цехов снуют рабочие, вооруженные винтовками. Мимо меня протащили пулемет «максим». И тут я увидел отца, разговаривавшего с двумя рабочими. Он заметил меня:

— Ты как сюда попал?

Отец расспросил, что у нас дома, велел сказать маме, чтобы не беспокоилась.

— Митьке передай, его батька тоже жив и здоров. И быстрее убирайся отсюда, скоро здесь жарко будет. 

Через несколько минут я с буханкой хлеба и кульком сахару уже бежал домой. Мать, увидев меня, всплеснула руками:

— Целый день тебя ищу... — И залилась слезами. — Отец на войне был — плакала, пришел с войны — опять плачу. Сын еще не вырос, а уже тоже плачу. Господи, когда же радость будет?

Успокаиваю ее, как могу. Утром бегу к Митьке. Но его уже нет в живых. На рассвете подняли с постели гайдамаки, вывели на улицу и расстреляли. Бросив свою жертву, палачи ушли. Вокруг убитого толпится народ. Слышатся проклятия в адрес рады и гайдамаков.

Страшная ненависть к убийцам переполняет меня. В ярости строю самые фантастические планы мести. Поджечь бы здание центральной рады (оно здесь же, на этой улице). Потом вспомнил: в чулане лежит спрятанная отцом австрийская винтовка. Вот возьму ее и из-за угла буду бить по гайдамакам. Бегу домой, но в чулане винтовки нет: видно, отец уже забрал или перепрятал ее...

В революционной борьбе рабочих Киевщины «Арсенал» был подлинным бастионом революции. Ни ожесточенные атаки врага, ни огонь пулеметов и пушек не сломили боевого духа рабочих. Наружная стена «Арсенала» до сих пор хранит следы ожесточенных боев. Изрешеченная снарядами и пулями, стоит она как твердыня, вызывая священную гордость новых поколений.

Восстание арсенальцев под руководством украинских большевиков началось 16(29) января 1918 года и продолжалось шесть дней, пока у осажденных не кончились запасы патронов и хлеба. 21 января (3 февраля) по решению ревкома арсенальцы вынуждены были прекратить борьбу. Часть их подземными ходами ушла с территории завода на соединение с советскими войсками. Ворвавшиеся в «Арсенал» петлюровцы зверски расправились с оставшимися его защитниками. Но в городе продолжались разрозненные стычки.

22 января (4 февраля) Киев был взят красными. Однако Советская власть продержалась тогда недолго. С помощью немецких штыков украинские националисты, теперь уже под флагом кулацкой директории, захватили город. Директорию Симона Петлюры ненавидели  не только рабочие, но и почти вся интеллигенция, Предчувствуя свою неизбежную кончину, неистово зверствовали временщики.

Петлюра обратился к командованию красных частей с предложением прекратить борьбу. В ответ появилась злая листовка. Не могу удержаться, чтобы не привести ее текст:

Ответ пану гетману Петлюре

Мы, таращанцы, богунцы и другие украинцы — казаки, красноармейцы, получили твое похабное воззвание.

Как встарь запорожцы султану, так мы тебе отвечаем. Был у нас гетман Скоропадский, сидел на немецких штыках. Сгинул, проклятый.

Новый пан гетман объявился — Петлюра.

Продал галицийских бедных селян польским панам, заключив с панами помещиками мир. Продал Украину французским, греческим, румынским щукам, вошел в союз с ними против нас, трудовых бедняков Украины. Продал родину-мать. Продал бедный народ. Скажи, Иуда, за сколько грошей продал ты Украину? Сколько платишь своим наймитам, чтобы песьим языком мутили селянство, поднимали его против бедноты?

Скажи, Иуда, скажи, предатель, только знай, не пановать панам больше на Украине! Мы, сыны ее, бедные труженики, головы сложим, а ее обороним, чтобы расцвела на ее вольной земле рожь на свободу и сжата была свободным селянством на свою пользу, а не жадным грабителям-кровососам — кулакам и помещикам. Да, мы братья российских рабочих и крестьянства, как братья всем, кто борется за освобождение трудящихся.

Твои же братья — польские шляхтичи, украинские живоглоты-кулаки, царские генералы, французские буржуи. И сам ты брехлив и блудлив, как польские шляхтичи, — мол, «всех перебьем!». Не говори «гоп», пока не перескочишь! Лужа для тебя готова, новый пан гетман буржуйной, французской да польской милостью!

Не доносить тебе штанов до этого лета. Уж мы тебе бока намяли под Коростенем, Бердичевом, Проскуровом. Уже союзники твои оставили Одессу. Свободная Венгрия протягивает к нам братские руки, и руки  ограбленных панами крестьян Польши, Галиции тянутся к, горлу твоему, Иуда! Прочь, иди в петлю, проклятый. Давись, собака!

Именем крестьян-казаков Украины командиры Щорс, Боженко, Квятек и другие.

Апрель 1919 года.

В тот раз Симону Петлюре удалось спастись от справедливого возмездия: удрал за границу. Позже, в эмиграции, его убили как собаку.

Произошло это, по свидетельству А. Вертинского, примерно так.

«Батько» свободно гулял по Парижу, чувствуя себя в полной безопасности. Выстрелы грянули неожиданно. Убил Петлюру тщедушный портной или часовщик не то из Винницы, не то из Бердичева. Встретил на улице, узнал и убил.

* * *

К Киеву подошли красные. Мне все же представилась возможность в какой-то степени отомстить за Митьку. Когда наши части ворвались в город и завязали уличные бои с гайдамаками, я помогал красным пулеметчикам: набивал ленты патронами и даже заменил второго номера, когда его ранило.

Отец снова на фронте. Пытался и я последовать за ним, но удержали слезы и мольбы матери.

Подошло лето 1919 года. Гражданская война в разгаре. Этот год был очень тяжелым для молодой Советской республики. Со всех сторон на нее наступали хорошо вооруженные и обученные войска интервентов и белогвардейцев. Украине и сердцу ее — Киеву непосредственно угрожали Деникин и Петлюра. Подняла голову внутренняя контрреволюция, появились банды. Одной из самых крупных на Украине была действовавшая в районе Триполья кулацко-националистическая банда Зеленого численностью до десяти тысяч человек.

Позднее я узнал, что в июне 1919 года по решению киевской городской конференции комсомола был создан специальный комсомольский отряд, влитый затем в первый Киевский резервный коммунистический полк. Беспримерный  подвиг совершил этот отряд, насчитывавший около ста юношей и девушек, в борьбе против банды Зеленого у села Триполья. После упорных трехдневных боев Киевский резервный коммунистический полк, в составе которого действовал специальный комсомольский отряд, и Шулявский рабочий батальон выбили бандитов из Триполья. Красноармейский отряд расположился на отдых. Воспользовавшись изменой командира красноармейского отряда, бывшего офицера царской армии, две с лишним тысячи бандитов под командой самого Зеленого напали на отдыхавших. Бандитам удалось полностью окружить немногочисленный отряд и плотно прижать красноармейцев к Днепру. Коммунисты и комсомольцы во главе с М. Шейниным и М. Ротманским оказали героическое сопротивление. У красноармейцев не хватало боеприпасов. Отряд неоднократно бросался в штыковую атаку и сражался до последнего человека. Бандиты зверски казнили всех захваченных в плен. Только шестерым героям удалось спастись, переплыв через Днепр.

Это событие гражданской войны получило в истории название трипольской трагедии. Подвиг молодых защитников Страны Советов, их стойкость и самоотверженность являются замечательным примером, на котором воспитывалась и воспитывается наша прекрасная молодежь.

* * *

И все же я вырвался на фронт. Добрался до Чернигова, вступил в конный отряд при управлении формирования 12-й армии по борьбе с бандитизмом. Вступил, правда, с немалыми трудностями.

— Сколько тебе лет? — спросил командир отряда, человек громадного роста в кожаном костюме и даже в кожаной фуражке, весь в ремнях, с револьвером и серебряной шашкой на боку.

— Семнадцатый... — соврал я, не моргнув глазом.

Командир отряда с сомнением оглядел меня:

— А не врешь? Уж больно ты мелок, прибавил годика два — три, не так ли? 

Я похолодел. Неужели не возьмет? Неужели не стану, как мечтал, бойцом Красной Армии, кавалеристом? Перед глазами возник плакат, уже год не дававший мне покоя: при полном боевом снаряжении кавалерист, а над ним призыв: «Пролетарий, на коня!» Это был лозунг, провозглашенный Российской Коммунистической партией большевиков, когда Стране Советов понадобилась своя, рабоче-крестьянская конница, чтобы одолеть конницу белых генералов Мамонтова, Шкуро, Улагая, Покровского.

Сдался командир на мои просьбы. Зачислили меня в отряд добровольцем. Но пики, о которой мечтал, так и не выдали: в отряде их вообще не было. С пикой мне пришлось познакомиться несколько позже. К слову сказать, в дальнейшем, чтобы не брать тяжелую пику, я старался при построении, как и все, стать во вторую шеренгу: пиками в коннице вооружалась только первая шеренга.

Коня, шашку и винтовку с тремя обоймами я получил, а вот обмундирования не дали никакого. В таком виде я стал в строй. Сидеть на коне было не впервой, а вот шашкой владеть, как другие, я не умел. Но и с этим быстро освоился. Среди конников встретил немало буденновцев, попавших в отряд после ранения. Многие из них были с берегов Тихого Дона и многоводной, раздольной Кубани. Обучили меня быстро даже искусству наносить удар с «потягом». Правда, хорошего, сильного удара у меня не получалось — силенок было маловато.

Недолго пришлось мне пробыть в этом отряде. Подкосил тиф, и я оказался в Белой Церкви.

В апреле 1921 года в Белую Церковь, как и в другие районы страны, начали приходить с фронта войска. Сюда попали отдельные части 25-й Чапаевской стрелковой дивизии.

Комиссаром 17-го отдельного трудового батальона был Петухов, обаятельный, очень культурный, красивый  человек. Поселился он в том же доме, где жила приехавшая в Белую Церковь моя семья. Мы быстро подружились, хотя и не сразу привыкли к необычному внешнему виду комиссара. Не было на нем ремней и шашки, как у конников. Наган в кобуре он носил на простом поясном солдатском ремне. А главное, несмотря на довольно прохладную погоду, ходил при обмотках, но босиком.

Узнав Петухова ближе, мы все очень полюбили его, а я сделал деревянные сандалии, которые он с удовольствием носил. С ним-то я и поделился своей сокровенной мечтой снова быть в армии. Комиссар быстро определил меня добровольцем в свой батальон.

Сразу идти в бой нам не пришлось. В первое время мы больше занимались хозяйственными делами: расчищали и ремонтировали железнодорожные пути; резали в лесу деревья на шпалы и на дрова для топок паровозов; расчищали развалины домов, заводов, фабрик; убирали битый кирпич, камни, осколки стекла; ремонтировали дома и железнодорожные станции. А по ночам ездили по деревням, вылавливали самогонщиков, варварски истреблявших хлеб.

Но занимались мы не только этим. Периодически по сигналу боевой тревоги, по команде «В ружье!» батальон поднимался и шел в бой против внутренней контрреволюции.

С разгромом Врангеля гражданская война как будто закончилась. Но не утихла ожесточенная классовая борьба, особенно в деревне. Кулаки прятали хлеб, пытаясь задушить Советскую власть голодом, формировали банды, поднимали контрреволюционные восстания.

Особенно бурным был 1921 год.

* * *

На Украине лютуют «батьки» всех мастей и оттенков. Их банды зверски расправляются с коммунистами, комсомольцами, сельскими активистами. В районе Звенигородки, Смелы, Знаменки свирепствуют крупные банды Богатыренко и Хмары. Рыщут кругом местные банды помельче. Они, как правило, боев не принимают, действуют из засад. А вот с такими бандами, как банды Хмары, Богатыренко, Григорьева, Махно, приходилось бороться войскам. 

...Сводный отряд, состоявший из эскадрона конницы и 17-го отдельного трудбатальона 25-й Чапаевской дивизии, вторые сутки едет в теплушках из Белой Церкви в район Смелы. По имеющимся данным, одна из банд перебила там партийный и советский актив, захватила сахарный завод и, расправившись с администрацией и охраной, грабила его.

Страшно хочется есть. Длительное время живем на одной картошке и на махорке, которую получаем довольно исправно.

Выгрузились в районе станции Цветково. Движемся походным порядком весьма энергично: конница — на конях, пехота — на взятых у местного населения подводах. Разъезд, высланный от кавалерийского эскадрона, скоро сообщил, что банды в районе Смелы уже нет. По рассказам местных жителей, она ушла в направлении Ново-Миргорода, на юг. Мы остановились, выставили охранение, заночевали в деревнях недалеко от Смелы, а с рассветом двинулись в погоню за бандой. На второй день, к вечеру, настигли ее между Лебедином и Шполой. Не приняв боя, банда рассыпалась на мелкие группы и рассеялась по близлежащим перелескам, оврагам, населенным пунктам. Выслав разведку и организовав наблюдение, отряд расположился на ночлег в Шполе. Спали на голых деревянных нарах в казармах, предназначенных для сезонных рабочих сахарного завода. В полночь резкая команда «В ружье!» разбудила нас. Построились во дворе. Начальник отряда пояснил, что банда подходит к заводу со стороны поля, и поставил всем боевую задачу.

Пулеметному расчету «льюиса», в котором первым номером был мой друг Паракин, а вторым — я, пришлось занять огневую позицию у дороги, ведущей от завода в поле. Изготовились...

Небо начало светлеть, и вдруг я вспомнил, что в боковом кармане тужурки лежит недоеденный кусок хлеба и небольшой кусочек сала.

— Павло, — шепчу Паракину, — у меня есть хлеб и сало, давай съедим.

— Ты что, сдурел? Тише! — зашипел на меня Паракин.

Но я не мог успокоиться. А что, если меня убьют в бою? Пропадут тогда хлеб и сало... Под неодобрительное  сопение Павла я извлек свои припасы, съел их и только тогда угомонился.

Когда банда приблизилась к заводу, мы вместе с Паракиным подпустили ее чуть ли не вплотную и открыли огонь из пулемета и карабина. Во фланг банде в конном строю ударили кавалеристы. Бандиты были разгромлены.

А потом наш отряд опять направили в Смелу: объявилась новая кулацкая шайка. Дорога проходила мимо небольшого редкого леса. С опушки ударили выстрелы. Развернувшись в цепь, стреляя на ходу, мы ворвались в лес. Бандиты, отстреливаясь, стали отходить. Вдруг меня что-то толкнуло под правую лопатку и обожгло. За сук зацепился, что ли? Оборачиваюсь и вижу: шагах в двадцати падает бандит, подстреленный моими товарищами. В руках у него еще дымился обрез.

Подскакал фельдшер (мы его звали помощником смерти), задрал на мне гимнастерку и быстро извлек пулю, благо конец ее торчал снаружи (обрез все-таки не винтовка: убойная сила у него не та). Фельдшер смазал рану йодом, наспех перевязал ее, и мы продолжали преследовать врагов.

Стычки с бандами Богатыренко, Хмары и других атаманов продолжались все лето. Это была тяжелая и изнурительная борьба. У бандитов хорошо была поставлена разведка. Только нащупаем их след, как шайка, предупрежденная осведомителями, бесследно исчезает. Редко удавалось нам настигнуть банду и дать ей бой.

Только к осени вернулись мы в Белую Церковь. Продолжая служить в батальоне, я посещал трудовую школу второй ступени.

— Надо тебе военному делу учиться, дружок, — сказал Петухов.

И вскоре я стал курсантом 11-х кавалерийских курсов, размещавшихся здесь же, в Белой Церкви.

Не верю своему счастью. На мне красные брюки галифе, фуражка с белым околышем, шашка, винтовка, подо мной красавец конь с громкой кличкой Сенегал. Итак, я курсант-кавалерист. Зачислили меня в 1-й эскадрон, которым командовал бывший корнет 14-го Нижегородского  драгунского полка Пац-Помарнацкий (для упрощения ребята между собой величают его просто Пацем). По манерам, щегольству, лоску это классический представитель дворянства и старой гвардейской конницы. Высокий, стройный. Бакенбарды чуть не до подбородка. В руке неизменный стек. Сапоги «бутылкой» сияют свежим глянцем. В зубах всегда папироса: он и разговаривает, не вынимая ее изо рта. Нас этот аристократ вообще не замечает. Все распоряжения отдает только через вахмистра — старшину эскадрона. На конностроевых учениях команды подает резким и нарочито хриплым голосом, но больше любит прибегать к сигналам трубача.

В июле 1922 года курсы расформировали. Наш эскадрон направили в Крым. Ехали в эшелоне несколько суток, разгоняя по пути мелкие банды.

Симферополь встретил страшным зноем. Непривычен для нашего глаза облик южного города — узкие улицы между каменными заборами, татарские мечети с высокими минаретами. Выгрузившись на станции, в конном строю с лихой песней проследовали через весь город и вступили во двор 1-х Крымских кавалерийских курсов. Мы увидели два больших двухэтажных каменных здания для личного состава и довольно солидную столовую. Сразу за плацем громадных размеров начинались длинные низкие конюшни с коновязями для лошадей. Всеобщее удивление вызвала высокая каменная стена, толщина которой вверху достигала примерно метра. Стена тянулась по всему периметру расположения курсов и примыкала к торцам каменных казарм и главных ворот.

До революции здесь размещался 16-й лейб-гвардейский имени ее величества Екатерины II уланский полк. Эта старая дореволюционная надпись проступала на плохо загрунтованной и плохо закрашенной вывеске: «1-е Крымские кавалерийские курсы РККА».

Спешившись, мы расседлали коней и привязали их к длинным коновязям. Так и простояли около двух суток. Лошадей в конюшни ставить не разрешают. Сами ночуем в казарме на голых нарах. Кроме уборки лошадей и чистки снаряжения, ничем не занимаемся.

Боевое настроение, которое вначале поддерживалось слухами, что нас пошлют на ликвидацию последних  врангелевцев, укрывшихся в горах, стало иссякать. Все более открыто ребята высказывали недовольство:

— Зачем нас пригнали сюда?

— Какого черта нам тут делать?

Наш ропот, видно, дошел до командования. На третий день во дворе появился начальник курсов Евгений Сергеевич Шейдеман — средних лет, красивый, подтянутый, в черкеске. Сопровождали его комиссар курсов Бабич и заместитель по строевой части Э. Вольфенгаген. Шейдеман что-то сказал вполголоса Пац-Помарнацкому, который тут же скомандовал:

— Эскадрон, седлать! Живо! Построение на плацу при полной боевой! 

Е. С. Шейдеман

Э. О. Вольфенгаген 

Через несколько минут эскадрон уже стоял выстроенный в две шеренги.

— Равняйсь!.. Шашки вон, пики в руку, слуша-а-ай! — раздалась команда, и наш командир, выхватив шашку и держа ее подвысь, помчался навстречу Шейдеману.

Приняв рапорт, начальник курсов внимательно оглядел всадников и коней и только после этого заговорил звучным голосом:

— Братцы! Получено распоряжение командующего войсками Украины и Крыма товарища Фрунзе: часть вашего эскадрона влить в состав наших курсов, а остальные поедут на Украину в полевые кавалерийские части. Отбор на курсы начнем сегодня же. Так что прошу не волноваться.

В тот же день заработала мандатная комиссия. Я угодил в число тех, кто должен был остаться на курсах. Это меня не устраивало. Хотелось в полевые части конницы...

А дня через три мы провожали товарищей, отбывающих на Украину. Когда с лихими песнями они покинули двор курсов, у меня словно что-то оборвалось внутри, чуть не заплакал. Подождал немного, под предлогом проминки оседлал своего коня и рысью проскочил входные ворота. На окрик часового: «Стой! Куда?» — ответил: «В штаб, с запиской командира эскадрона».

На взмыленном коне подскакал к воинской платформе. Погрузка еще не началась. Расседланные лошади стояли у коновязи. Увидев меня, красноармейцы закричали:

— Братва! Гляди, сынок прискакал.

— Ты чего?

— Да ну их, — отвечаю. — Не останусь на курсах. Ребята, спрячьте, хочу с вами.

— Правильно! Давай к нам...

Но тут подлетел на коне помощник дежурного по курсам:

— А ну марш за мной! Ишь ты, герой!

Вахмистр Скляров встретил меня грозным взглядом и, не говоря ни слова, изобразил пальцами решетку, а потом растопырил пятерню. Понятно: пять суток гауптвахты. 

Но и это меня не остановило. Прежде чем отправляться под арест, нужно было вычистить коня. Воспользовавшись этим, я вывел Сенегала через тыльные ворота, которые были в то время открыты для вывоза навоза в поле, и, вскочив ему прямо на спину, без седла помчался на станцию. Погрузка уже заканчивалась. Найдя свободное место в вагоне, с помощью дружков загоняю туда коня и сам прячусь подальше в угол.

И опять не повезло. В открытую дверь вижу двух приближающихся всадников «при полной боевой». Догадываюсь: за мной.

— Стученко! Стученко! — слышу голоса. — Ах ты, чертов пацан, задал, нам работы!

— Обыскать вагоны! — раздается команда.

Да, видно, уж судьба такая. Не дожидаясь, пока меня вытащат из моего убежища, сам вылезаю на свет божий. Приехавшие всадники — один из них мой взводный — заставили сгрузить коня.

Взводный предупредил:

— Не вздумай по дороге стрекача дать, догоним — срубим, понял, чертов пацан?

После такого «ласкового» предупреждения погнали на курсы. Во дворе встретил нас дежурный по курсам комвзвода Иванов. Обложив трехэтажным матом, он приказал конвоирам вести меня в штаб к комиссару Бабичу.

Ну, думаю, теперь все, отдадут под суд. С таким настроением постучал к комиссару и, услышав разрешение, приоткрыл дверь в его кабинет.

— А... Андрей... заходи, заходи, дружище.

Растерялся я от такого приема. Как это комиссар мое имя запомнил? Ведь разговаривали мы всего один раз — на мандатной комиссии.

— Ну как дела, Андрюша? Все бегаешь?

— Бегаю, — отвечаю угрюмо.

— И долго еще будешь бегать?

— Не знаю.

— Хм... — Бабич с откровенным любопытством рассматривает меня. — Ты что, контра? Буржуй? — Комиссар не дожидается, пока я отвечу. — А батько-то твой — рабочий. Советскую власть защищал. Как будто так, сынок?

— Ну так...

— А князей Потемкиных на наших курсах знаешь? Алешку и Владимира? 

На курсах действительно учились два брата — бывшие князья Потемкины. Одному было лет четырнадцать, второму — шестнадцать, мой ровесник. Отец их, царский генерал, как мне рассказывали, случайно и нелепо погиб, а ребят взял на курсы Е. С. Шейдеман. Мальчишки хорошие, но мы их немного сторонимся: все-таки князья... А эти бывшие князья после честно служили Советской власти.

— Ну знаю я их, а что? Я с ними не вожусь.

— А они тоже бегают от учебы? — настойчиво допрашивает комиссар.

— Не знаю. Как будто нет...

— Так что же ты, сукин сын? — вдруг повысил голос комиссар. — Князья не бегают, а ты бегаешь? Они хотят быть краскомами, а ты нет! На кого же Советская власть будет опираться — на князей или на тебя, дурья твоя голова? Ты подумал об этом? Герой какой выискался. Снять бы с тебя штаны да выпороть как следует, чтобы вся дурь вылетела и чтобы голова по-рабочему, по-пролетарски думать начала.

Я молчал. Вспомнил многое из своей еще короткой, но нелегкой жизни. Подумал об отце. Что бы он сейчас сказал? От этой мысли бросило в жар.

А Бабич спрашивает спокойно:

— Ну как, будешь еще бегать?

— Нет, — твердо отвечаю я.

— Учиться будешь? Оправдаешь доверие?

— Да. Оправдаю.

— Ну иди. Желаю удачи. Советской власти очень и очень нужны хорошие красные командиры. Запомни это, Андрей!

* * *

Позже не раз в моей командирской практике приходилось сталкиваться с «трудными» людьми, и воспоминание об этом разговоре с комиссаром Бабичем всегда помогало правильно решить вопрос, найти нужные слова, чтобы убедить человека, сберечь его. В этой связи запомнился случай, имевший место в 1961 году, когда я командовал войсками Приволжского военного округа.

Прокурор принес мне однажды на подпись документ. Читаю: офицер такой-то предается суду военного  трибунала за нарушение приказа — отказался ехать на новое место службы. Спрашиваю:

— Кто с ним говорил?

— Все, — отвечает прокурор. — И всем заявляет одно: «Не поеду, пусть делают со мной, что хотят».

Рука потянулась к перу, чтобы подписать бумагу, но на полпути остановилась.

Нет, не могу подписывать, пока сам с ним не поговорю. Приказываю вызвать провинившегося.

Является совсем молодой офицер. Усаживаю его, начинаю разговор. В шутливом тоне описал, как меня когда-то вразумлял комиссар курсов Бабич, как он спас меня от неправильного шага.

— А вот сейчас с вами приходится вести беседу почти в том же духе. Разница лишь в том, что я тогда был мальцом несмышленым, а вы ведь офицер, серьезный человек, который призван воспитывать других. Как же вы могли дойти до жизни такой!

Понемногу разговорились. Признался офицер, что жена доняла: не хочет уезжать из большого города, так и поставила вопрос — или я или служба!

Через полчаса мой собеседник встал и сказал:

— Спасибо, товарищ командующий, за науку. Сам я, видимо, не подумал как следует.

— Ну вот и хорошо, — пожал я ему руку. — Но за попытку нарушить приказ отсидите десять суток под арестом. А потом поедете к новому месту службы.

— Слушаюсь! — весело и облегченно выдохнул офицер, словно тяжкий груз упал с его плеч...

«Как же все-таки смог комиссар Бабич так много узнать обо мне и столь убедительно повести разговор?» — не раз спрашивал я себя, вспоминая былое. Ответил на этот вопрос мой товарищ по 11-м кавкурсам и 1-м Крымским кавкурсам генерал-майор Петр Сысоевич Ильин. Ответил только в июле 1962 года, когда я заехал в Киев навестить его.

П. С. Ильин был на курсах председателем ячейки РКП (б) и РКИ. Он знал меня по Белой Церкви, знал о моих «похождениях» и подробно рассказал обо всем Бабичу.

Так спустя сорок лет я случайно установил, кому еще, кроме комиссара, обязан тем, что не сбился в свое время с правильного пути. 

 

Конармейская наука

Летом 1922 года в Крыму была необычная обстановка. Уже прошло полтора года после разгрома Врангеля, но в горах все еще скрывались группы белогвардейцев, не успевших удрать или специально оставшихся для борьбы с Советской властью. Их активно поддерживали богатые крымские татары. Частям Красной Армии в Крыму приходилось быть постоянно настороже, то и дело проводить операции по ликвидации белогвардейских банд.

Даже в самом Симферополе ночью, а кое-где и днем появляться в одиночку было небезопасно.

Сильно досаждали нам и «бывшие», которые с презрением и насмешками рассматривали нашу форму. А одеты мы были, надо сказать, действительно необычно, и повод к издевкам, возможно, был. Блестящий уланский кивер и палаш плохо сочетались с гимнастеркой, обмотками, английскими ботинками со шпорами. Этих издевок и не выдержал однажды наш курсант Ляпницкий: парень попытался схватить за горло бывшую буржуйку, которая в открытую издевалась над ним. Дорого обошлась Ляпницкому такая невыдержанность во время состоявшегося вскоре приема в комсомол.

Собрались комсомольцы в клубе, как всегда, «при полной боевой» — при шашке и винтовке с боевыми патронами. Открыв собрание, секретарь ячейки РКСМ зачитал список рекомендованных в комсомол, после чего предложил высказаться по кандидатурам. Послышались выкрики: «Даешь! Ставь на голосование!» Кое-как уняв шум, секретарь взмолился:

— Товарищи, так же нельзя, надо высказать свое отношение к каждому и дать характеристику, общую и боевую, а потом можно и проголосовать списком.

Я стоял в списке не по алфавиту, а третьим и благополучно прошел, но, когда дошла очередь до курсанта  Ляпницкого, комиссар Бабич предложил отвести его кандидатуру и рассказал собравшимся о злополучной истории с буржуйкой. А порядок у нас был строгий: курсанты обязаны были образцово вести себя всюду.

...Распорядок жизни на курсах был такой, чтобы мы могли в любую минуту сесть на коня и вступить в бой. Правда, не все было продумано. Например, вопреки здравому смыслу и правилам Устава внутренней службы, седла хранились в цейхгаузе, который находился в трехстах метрах от конюшни, в казарме. Поэтому по сигналу боевой тревоги нам приходилось, надев шашку, патронташ, забросив винтовку за спину и выхватив из пирамиды пику, бежать в цейхгауз, брать тяжелые седла и тащить их на себе до конюшни. Истощенные постоянным недоеданием, мы после такой пробежки еле дышали. Забросить седло на спину лошади уже не хватало сил. Делали это вдвоем. Но на боевые задания все мы ходили охотно. Во-первых, каждый мечтал бить контру, а во-вторых, те, кто находились на боевых заданиях, лучше кормились, за счет местных жителей, да и лошадям перепадало кое-что сверх нормы.

Учились с увлечением. Овладевали конным делом, рубили лозу, кололи пикой чучела, джигитовали и зубрили Полевой устав 1916 года в советском издании — своего, нового мы тогда еще не имели. Кавалерийская наука давалась нелегко. Часто происходили несчастные случаи. На полном скаку после укола пикой лежащего на земле чучела курсант делает вертикальный и полугоризонтальный полукруги пикой, чтобы снова взять ее в положение «к бою», но одно неточное движение — и конец пики попадает между ногами лошади. Пика — пополам, лошадь падает через голову, а всадник со всего маху натыкается на обломок пики, воткнувшейся в землю.

Бывало и так, что, прыгая через гроб (так называлось препятствие в виде толстой кирпичной стенки), лошадь задевала его передними ногами, переворачивалась в воздухе и всей тяжестью обрушивалась на всадника. При этом у всадника чаще всего случался перелом ключиц. Но такая травма считалась легкой.

В конце осени пронесся слух, что к нам едет инспектор кавалерии Рабоче-Крестьянской Красной Армии Сметанников. Начали готовиться к смотру. Учения  в конном строю шли с утра до вечера. Мы чистили коней, снаряжение, оружие. Некоторые командиры, служившие раньше офицерами в коннице царской армии, уже тогда знали генерала Сметанникова как очень строгого и требовательного начальника.

— Ну, держись, — предупреждали они, — спуску от него не жди. Старый воробей, насквозь все видит...

Мы порядком вымотались.

И наконец...

— Едет, едет! — разнеслось по эскадронам.

Все замерло. В открытые настежь ворота въехал экипаж, в котором рядом с Е. С. Шейдеманом сидел седовласый человек с короткими посеребренными усами на холеном интеллигентном лице. На госте длинная кавалерийская голубоватая шинель с воротником и обшлагами темно-серого цвета. Это Сметанников. Он оказался совсем не таким, как нам его расписывали. Несмотря на свой генеральский важный вид, разговаривал с нами дружески и просто.

После беседы с курсантами Сметанников вдруг сказал Шейдеману:

— Прикажите, голубчик, узнать фамилию часового у ворот.

Через несколько минут дежурный по курсам комвзвода Д. Вольфенгаген смущенно доложил:

— Часовым у ворот был курсант Апохин. Но он исчез!.. Обыскали двор, конюшни, казармы... Как в воду канул...

— Я так и знал, — улыбнулся Сметанников. — Ведь он у меня был коноводом и в начале прошлого года удрал в банду Махно, прихватив мой экипаж и двух верховых лошадей.

Все почувствовали себя крайне неловко. Комиссар промолвил:

— Да, лучше нам надо изучать людей.

Приезд Сметанникова доставил много хлопот, но и принес пользу. Улучшилась дисциплина. Опытный конник заметил отдельные изъяны в нашем обучении и указал, как исправить их.

Щеголь Пац-Помарнацкий как-то на учениях пустил в дело свой стек — ударил по спине зазевавшегося курсанта. «За физическое оскорбление» подчиненного бывший корнет попал под суд. 

Многие из нас думали, что за Пац-Помарнацкого вступится начальник курсов. Но Евгений Сергеевич Шейдеман не сделал этого: будучи потомственным военным и замечательным педагогом, он осуждал подобные методы воспитания подчиненных.

Нашим командиром стал Николай Сергеевич Осликовский — умница, превосходный конник и чудесный товарищ. Его уважали все курсанты. В годы Великой Отечественной войны Н. С. Осликовский командовал кавалерийским корпусом, а ныне, будучи в отставке, успешно консультирует кинофильмы.

Осенью 1923 года был произведен очередной выпуск краскомов. Вскоре после этого курсы были реорганизованы. Мы получили направления в другие учебные заведения. Я в числе небольшой группы попал в Елисаветград в 5-ю кавалерийскую школу. Мой товарищ Петр Кириллович Кошевой (ныне генерал армии) вернулся к своим червонным казакам. Андрей Антонович Гречко (ныне Маршал Советского Союза, Министр обороны СССР) уехал в Таганрогскую кавалерийскую школу. Так мы, «крымчане», разбрелись по стране, по многим учебным заведениям, чтобы добиться своей цели и стать красными командирами.

* * *

В темную ноябрьскую ночь мы высадились на станции Елисаветград. Снега не видно, но мороз, градусов восемнадцать — двадцать, да еще при ветре, дает себя чувствовать. Наши трофейные английские табачного цвета шинели с синими «разговорами» не выдерживают холода. Невольно вспомнили мы теплую крымскую осень и пожалели, что расстались с Крымом.

Школа размещалась недалеко от вокзала в бывшем юнкерском училище. Жилые помещения и учебные классы теснились в одном здании. Остальные корпуса, в том числе и манеж для верховой езды, пострадали в годы гражданской войны, от них остались только каменные коробки без крыш.

Я попал во 2-й взвод 1-го эскадрона, которым командовал Глушенков, бывший вахмистр царской армии. В 5-й кавалерийской школе, только что преобразованной из кавалерийских курсов 1-й Конной армии, чувствовался твердый порядок, крепкая дисциплина. 

Командиры отделений, помощники командиров взводов и старшины — все из курсантов выпускного класса — были исключительно требовательны. Еще большей строгостью отличались командиры эскадронов и командиры взводов, которые в основном вышли из унтер-офицерской или офицерской среды старой армии. За малейшую провинность — небрежность в одежде, заправке коек, содержании оружия и конского снаряжения — курсантам крепко доставалось. Основными видами наказания являлись наряды в караул вне очереди, аресты и самое страшное для нас — отмена увольнения в город.

Увольнение в город разрешалось только в предпраздничные и праздничные дни. У многих курсантов в городе были знакомые. Да и просто погулять по улицам нам доставляло удовольствие. Горожане очень хорошо относились к «красным юнкерам», как они нас величали, а мы старались блеснуть примерной выправкой и поведением.

У нас теперь красивая форма: фуражка-бескозырка с белым верхом и темно-зеленым околышем, гимнастерка с светло-синими полосками — «разговорами» на груди, белый поясной ремень, синие брюки — «уланки» с серебряными лампасами и в довершение щегольские уланские сапоги.

Собираясь в город, мы начищали все до блеска.

Увольнялись, как правило, все, за исключением дежурного взвода, который всегда находился в боевой готовности. Поэтому лишенный увольнения изнывал от скуки — в казарме ни души, радио тогда еще не было, телевизоров тем более. Изредка случалось — не выдержит парень и удерет потихоньку. Наутро провинившегося вызывает к себе помощник командира эскадрона Карпов, невысокий, подтянутый человек, с рыжеватыми, лихо подкрученными кверху усами, а с голосом тонким, почти писклявым. Из бывших унтер-офицеров, он знал службу прекрасно. Карпов не любил вранья и очень болезненно реагировал на него.

— Ну, явился? — спрашивает он у гуляки.

— Так точно!

— Зачем же ты самовольно убегаешь? — продолжает допрашивать Карпов. — Ведь это же нарушение дисциплины. Ну, скажем, приспичило тебе, так приди  ко мне хоть днем, хоть ночью, если надо, на квартиру, постучись и скажи: «Карпуша! — Я ведь знаю, что вы между собой так меня зовете. — Отпусти меня на пару часов...» Я и отпущу. А зачем же в самоволку ходить? А?.. Ну, как думаешь?

Карпов 

Если виновник сообразит и тут же покается, го отделается сравнительно легко. Но если начнет изворачиваться, лгать — все! Дело обернется лишением увольнения на месяц или арестом.

Помнится, когда я, перейдя в выпускной класс, уже сам был младшим командиром, мы приготовились в конном строю следовать в манеж на урок верховой езды. В это время приблизился ко мне мой приятель курсант Кучерявый, шепчет:

— Андрей! Отпусти на пару минут. Я догоню вас.

— Смотри не опоздай.

Подъезжаем к манежу. Я с беспокойством оглядываюсь — Кучерявого не видно. Задерживаться нельзя. Мысленно посылая опаздывавшему тысячу проклятий, ввожу взвод в манеж. Командую:

— Взвод, строй фронт влево, ма-а-рш!

Галопом подъезжаю с докладом к Карпову. Карпов стоит посередине манежа с бичом в руке, слушает мой доклад и глазами косит, наблюдая за дисциплиной строя. В это время влетает в манеж Кучерявый и спрашивает разрешения встать в строй.

Карпов багровеет. Его глаза возмущенно перебегают с Кучерявого на меня и обратно.

— Писарь! — (Эскадронный писарь с журналом для записей всегда находился при Карпове, когда тот руководил ездой.) — Запиши по наряду вне очереди Стученко  за отсутствие порядка, а Кучерявому за опоздание в строй.

У проштрафившегося от волнения затряслись губы. Ведь он и отлучался-то для того, чтобы договориться с невестой, работавшей в нашей прачечной, о встрече в субботу. А теперь прощай свидание!

— Товарищ помкомэска, да я ведь не хотел опаздывать и не опоздал, ведь вы же смену еще не вытянули для езды. Извините! — умоляет Кучерявый.

— А, так ты еще оправдываешься! Писарь, запиши ему два наряда!

— Товарищ помкомэска, да за что же?

— Писарь! Мало ему два наряда, запиши три. А ты, Стученко, слышал? Один наряд тебе вне очереди!..

Я молчу.

— Ты что, оглох? Один наряд тебе.

— Слушаюсь, — отвечаю я.

— Писарь! Вычеркни Стученко наряд! — Потом командует: — Смена справа по одному, ездой налево, шагом ма-р-рш! — И грозно хлопает бичом.

От этого бича достается курсантам младших классов.

— Иванов! Прямее! Что сидишь, как собака на заборе?

При этом бич щелкает то впереди, то позади Иванова. Если курсант, несмотря на это, не исправил посадку, бич точно рассчитанным ударом касается того места фигуры всадника, которое нужно подобрать. Парень живо изменяет посадку.

— Ну вот, видишь, теперь хорошо. Бич сработал нечаянно, а вышло как нельзя лучше. Хороший бич, умный...

Таким был Карпов, один из наших воспитателей. За три года мы изучили все его достоинства и недостатки и всерьез полюбили. Несмотря на некоторую грубоватость, был он добр и заботился о нас по-отцовски.

Преподаватели школы были высокообразованными специалистами. В прошлом они преподавали в юнкерском кавалерийском училище, имели чины полковников и генералов. Относились они к нам сдержанно, без особого  расположения, но знания передавали добросовестно. Такими были преподаватель фортификации Патер, преподаватель военной администрации Левин и другие. Один только преподаватель тактики, бывший генерал Ротштейн, заигрывал с курсантами, шутил, старался быть запанибрата, но занятия свои вел не всегда толково.

Душевно относились к нам преподаватель русского языка и литературы Еленевский и математик Грузинов. Это были замечательные люди, с любовью и старанием учившие нас.

* * *

Какой кавалерист удержится, чтобы не рассказать о своем верном четырехногом друге?! К коню привязываешься, как к самому близкому и дорогому существу. Умный и послушный, он делит с тобой все тяготы учений, походов и боев. И ты последний кусок хлеба разломишь, чтобы половину отдать ему.

Много у меня перебывало коней, и каждый остался в памяти. Но особенно привязался я к Витольду, которого мне вручили в школе. Темно-гнедой, почти вороной красавец, он был несколько тяжеловат для строевого коня, но полюбился мне хорошим характером, умом и послушанием. Он охотно шел на препятствия и на рубку. Не капризничал, без толку не горячился. Карьером он мчался как по струне и этим давал всаднику возможность метко поражать цели — рубить шашкой лозу и глиняные головы на стойках, колоть чучела пикой. На всех состязаниях Витольд помогал мне занимать призовые места. Мы с ним крепко сдружились, он охотно шел на мой зов, и когда в походе мы спешивались, я никогда не вел своего коня в поводу: Витольд следовал за мной как тень, не отставая ни на шаг.

Каждое воскресенье в школе проводились конные состязания — летом на плацу, зимой в закрытом манеже. Смотреть их собиралось много горожан, наши знакомые и близкие. Понятно, каждый старался изо всех сил, чтобы не осрамиться.

Однажды я с группой курсантов в предманежнике дожидался своей очереди выйти на преодоление препятствий. 

Объявили перерыв. На эстраде, расположенной у противоположной стены манежа, оркестранты прекратили игру и, положив инструменты, вышли покурить. Капельмейстер, мой хороший знакомый, подозвал меня к себе. Я набросил повод на шею коню и приказал ему:

— Витольд, стоять!

Д. А. Шмидт 

А сам двинулся через манеж к товарищу. Только разговорились, слышу шум в предманежнике. Оказывается, чей-то конь обидел моего Витольда и тот пустил в ход копыта.

— Стученко! — сердито крикнул Карпов. — Ты что же бросил коня? Приведи его в порядок!

— Витольд! — пытаюсь я издали урезонить своего друга.

А конь решил, что я его зову. Переломив легкую перекладину, преграждавшую вход в манеж, Витольд рысью подлетел ко мне, вскочил на эстраду. Под его тяжестью задрожал дощатый настил, трубы музыкантов попадали со скамеек. Рассердившись, ударяю коня ладонью по морде. Витольд не привык к такому обращению. Он становится на дыбы, давя копытами музыкальные инструменты...

Впервые не понял меня мой верный товарищ. И хотя порядком влетело мне в тот раз от командира эскадрона, я не мог сердиться на Витольда: ведь все это он натворил от избытка преданности своему хозяину.

В начале 1924 года был арестован начальник школы Соседов, бывший полковник царской армии. Толком никто не знал — за что. Ходили слухи, будто за связь с бандами, будто брат его жены, тоже бывший царский офицер, даже возглавлял одну из банд. Нам трудно  было в это поверить. Соседов тепло относился к нам, был прост и искренен, и мы его уважали. Позже Соседова реабилитировали и назначили командовать бригадой в Средней Азии.

Вместо Соседова начальником школы пришел к нам Д. А. Шмидт — один из героев гражданской войны, командир дивизии Червонного казачьего корпуса, награжденный двумя орденами Красного Знамени и серебряной шашкой.

* * *

Жизнь в городе все еще была тяжела. Продуктов питания и одежды не хватало. Но карточки уже отменили. Прошла денежная реформа. Коробка спичек теперь стоила уже не пять миллионов рублей, а только три копейки.

Последствия войны давали себя знать на каждом шагу. Разруха, экономические трудности, неустроенность быта, тысячи бесприютных сирот. Беспризорность становилась бедствием. Бездомные дети легко попадали под влияние уголовников, которые использовали их в своих грязных преступных целях. Возникали шайки во главе с разными яшками, цыганами, жиганами — отъявленными преступниками. Они терроризировали население, создавали угрозу обществу, и борьбу с ними приходилось вести не только милиции, но и воинским частям.

Так тогда было и в Елисаветграде. С наступлением темноты горожане избегали ходить по глухим и неосвещенным улицам: в любой момент на тебя могли напасть, ограбить, а то и убить. Дурной славой пользовался и привокзальный район. Чтобы поддержать здесь порядок, наша школа выделяла специальные патрули. Обычно они были парными. Не раз и мне доводилось участвовать в таком патрулировании. Как-то мы договорились с напарником ходить не вместе, а порознь, одновременно начиная движение с противоположных концов Вокзальной улицы, друг другу навстречу, чтобы улица большее время находилась под нашим контролем. Условились, что в случае чего будем стрелять вверх или по свистку спешить друг другу на выручку.

Около полуночи, разминувшись с напарником, я продолжал идти вверх по Вокзальной. Вдруг впереди  мелькнула тень и скрылась в развалинах. Взяв наизготовку винтовку и придерживая шашку левым локтем, я осторожно вошел в подъезд разбитого дома. Темень непроглядная, под ногами обломки кирпича. Стою, прислушиваюсь. Какой-то шорох слева. Резко поворачиваюсь и в тот же момент от удара в спину валюсь как подкошенный. Ни стрелять, ни кричать не могу — меня накрыли какими-то вонючими лохмотьями и придавили тяжестью нескольких тел. Потом понесли. Через несколько минут усадили, голову освободили от тряпья. Я увидел, что сижу на полу в каком-то помещении, освещенном маленькой керосиновой лампочкой с разбитым закопченным стеклом, стоящей на бочке. Вокруг бочки валяются игральные карты, объедки и бутылки. Десятка полтора подростков беззастенчиво рассматривают меня. Один из них держит в руках мою винтовку. В углу можно было разглядеть двух взрослых, которые издали наблюдают за всем происходящим, но ко мне не приближаются.

— Гляди! Да он пацан! — воскликнул один из беспризорников.

Кольцо сомкнулось теснее — все хотели поближе рассмотреть меня. Что делать? Выхватить шашку и прорваться к выходу? Но куда, где этот выход? Да и не успею — камнями сразу же убьют... Вглядываюсь в чумазые лица. Злобы на них не видно. Одно только откровенное любопытство. Паренек в рваной, непомерно большой для него солдатской шинели вдруг потянулся ко мне рукой. Я откинулся. Парень испуганно отдернул руку. Смущенно улыбнулся:

— Да я ничего. Только пощупать хотел.

Он потрогал петлицы на моей шинели, кавалерийскую эмблему — подкову с головой лошади внутри, скрещенными шашками и надписью «5 ЕКШ».

— Ну, что смотришь? Нравится? — спрашиваю. — Эта эмблема означает, что я служу в красной коннице и учусь в кавалерийской школе. Вот вы говорите, что я пацан, а я повоевать успел... А вообще-то мне разговаривать с вами некогда. Ведь я на службе нахожусь, каждую минуту могут заметить, что я пропал, станут искать — обнаружат здесь. Сами понимаете, чем это грозит. Давайте мою винтовку и проводите к выходу. 

Среди беспризорников возникло замешательство. Два парня, отделившись, от остальных, подошли к взрослым, видимо, за советом. В углу послышалась перебранка. В спор включились еще несколько подростков. Наконец мне вернули винтовку и объявили, что я свободен. Только об их подвале молчок, иначе — труба. Через несколько минут я был на улице. Меня уже начали искать.

— Где тебя черти носили? — напустился курсант Александров. — Дежурный взвод уже подняли на поиски.

Я рассказал дежурному по школе, что произошло. Утром обшарили развалины. Там было пусто.

Больше мы в одиночку улицы не патрулировали.

* * *

Январь 1924 года на Украине выдался холодным. В коннице сильные морозы всегда переживаются очень тяжело. Труднее уход за лошадью. Мерзнут ноги при езде верхом, лоза при рубке не срезается, а ломается. Глиняная голова, затвердевшая на морозе, отбивает клинок, точно бетонная. Неопытный всадник при этом может и шашку выронить.

В такой вот холодный день, закончив вечернюю чистку лошадей, мы спешили в казарму отогреться. И видим: у входа стоит дежурный по эскадрону курсант Гиже, бывший червонный казак, провоевавший всю гражданскую войну. Несмотря на мороз, он без шинели. Прислонился головой к косяку двери, закрыл лицо руками. Бросаемся к нему:

— Гиже! Что с тобой?

Курсант поворачивает к нам свое залитое слезами лицо. С трудом выговаривает:

— Ленин... Ленин умер...

— Как умер? Кто тебе сказал такое? — посыпались возгласы.

Все ринулись в казармы.

Через час в клубе школы мы слушали горькую весть, в которую никак не могли поверить, против которой восставало все наше существо.

Ленина нет с нами... Умер Ленин... Как же, как мы будем без него?

Ком подкатывал к горлу. 

Из клуба возвращались в горьком безмолвии.

Что же теперь будет? Кто поведет страну, народ к коммунизму? А враги? Радуются, что мы осиротели. Думают, взять нас будет легче без нашего Ленина. Но нет! Ошибаются, гады, нас не возьмешь! Поднимемся как один, народ весь встанет...

Такие мысли, только что высказанные в клубе, не выходили из головы. От них становилось жарко, что-то хотелось сейчас сделать такое, чтобы весь мир увидел, на что мы способны, даже потеряв Ленина.

Ленина нет, нет его... Эта мысль вновь острой иглой впивалась в сердце, в мозг...

На другой день мы, как и все население города, вышли на траурную демонстрацию. На пять минут замерла жизнь, только заводские и паровозные гудки рвали сердце на части. Сильный мороз как бы обострял и усиливал горе каждого из нас. Вся страна скорбела, провожая своего вождя в последний путь.

Необычно серьезно и старательно мы принялись за свои дела. Каждый считал, что теперь он должен работать за двоих, за троих, работать так, чтобы заслужить право называть себя ленинцем. Повысилась дисциплина. Курсанты стали еще прилежнее учиться.

В эти скорбные дни в партячейки потоком стали поступать заявления с просьбой принять в партию. В несколько раз выросла и партийная организация нашей школы.

* * *

Побывал у нас Григорий Иванович Котовский. Вместе с нами учились несколько бойцов из его корпуса. Котовский внимательно следил за их успехами. Среди котовцев, как мы называли этих товарищей, выделялся Альфред Тукс, за боевые заслуги награжденный двумя орденами Красного Знамени. Курсант выпускного класса, он отличался большой усидчивостью и добросовестностью в учебе и пользовался в школе всеобщим уважением. Но как-то получилось, что у него возник конфликт с нашим Карповым. Будучи человеком горячим, Тукс повел себя непозволительно. Это справедливо было расценено как серьезное нарушение дисциплины, и Тукса, отчислив из школы, отправили в корпус. 

Через неделю он вернулся. Привез его сам Котовский. В кабинете начальника школы разыгралась бурная сцена.

— Ппп-о-о-чему, кто смел о-отчислить Тукса и за что? — гремел, чуть заикаясь, Котовский. Голос его раскатывался громом. В кабинете послышался треск. Это Григорий Иванович в пылу гнева опустил свой могучий кулак на стол. Кулак выдержал, а стол пришлось отправлять в ремонт.

Потом Котовский обошел классы, спальни, столовую, побывал на манеже. Словом, всю школу осмотрел. Гнев его остыл. Комкор тепло разговаривал с курсантами, расспрашивал их об учебе. Уехал он умиротворенным, оставив Тукса заканчивать школу.

Нечего и говорить, как переживали мы все, и особенно котовцы, когда пришла весть о предательском убийстве Г. И. Котовского. Большая делегация курсантов поехала отдать последние почести легендарному борцу революции, славному полководцу красной конницы...

Три года пролетели почти незаметно. Последнее учебное лето закончилось большим походом в Черкассы. Никогда нам не приходилось еще испытывать таких трудностей. Но переносили мы их сравнительно легко: ведь это был последний учебный поход.

В октябре состоялся выпуск. Начальник школы объявил о присвоении нам звания командиров красной конницы. Прощай, школа! Мы вступаем в большую жизнь. 

 

Поля и полигоны

В октябре 1926 года я был уже в городе Рогачеве в Белоруссии, где стоял 34-й Ростовский кавалерийский полк 2-й бригады 6-й Чонгарской кавдивизии. Что меня ждет впереди, как сложится моя служба в одном из славнейших полков 1-й Конной армии?

С трепетом жду, что скажет командир полка Александр Тихонович Сорокин. Он внимательно просматривает мое личное дело.

— Так вы пулеметчик! Очень хорошо.

— Мне бы хотелось в сабельный эскадрон.

— О нет! Придется вам послужить в пулеметном эскадроне. Командира сабельного взвода мы легко найдем, а пулеметного — трудновато. Вот так-то. Желаю успеха.

Удрученный, шел я по полутемному коридору штаба. Дернул меня черт стать в свое время пулеметчиком!

— Ну, что приуныл? — окликнул меня делопроизводитель штаба полка Михаил Иванович Самохин, богатырь с пышной светлой шевелюрой и всегда смеющимися глазами (этот донской казак впоследствии стал генерал-полковником авиации, Героем Советского Союза). — Пойдем ко мне.

Выслушал он меня. Постарался утешить. Спросил:

— Жилье себе нашел?

— Об этом я еще не думал.

— Ну тогда вали ко мне. Вместе нам веселее будет.

Мой командир эскадрона, Николай Петрович Пономарев, старый конармеец, в прошлом уральский рабочий, кузнец. Человек замечательный, настоящий коммунист. Пулемет он знал в совершенстве. Но был малограмотен да и как организатор не всегда оказывался на высоте.

Спустя неделю после моего назначения в эскадрон  нас подняли по боевой тревоге. Сбор проходил бестолково. Шум, бесцельная суета царили в эскадроне.

— Давай строиться! Почему опаздываешь, где взвод? — накинулся на меня Пономарев. А сам мечется по плацу на коне, кричит, ахает, за голову хватается.

Таким я его еще не видел. Ведь раньше он производил впечатление спокойного и несколько замкнутого человека. А тут чуть ли не истерика.

Наконец построились. На правом фланге 33-й Северодонецкий кавполк, на левом — наш, 34-й кавполк. Исполняющий обязанности командира 33-го полка Борис Николаевич Акатов выезжает на середину и становится перед фронтом для встречи командира бригады.

— Равняйсь! Шашки вон, пики в руку! Слуша-а-й! — подает команду Акатов и галопом мчится для отдачи рапорта навстречу всаднику в бурке.

— Товарищ командир бригады! Вторая кавалерийская... — и вдруг Акатов обрывает свой доклад, разражается руганью на весь плац.

Он, оказывается, принял за командира бригады взводного пулеметного эскадрона 33-го кавполка Павла Рябченко. Запоздавший Рябченко под еле сдерживаемый смех бригады смущенно занимает свое место в строю.

Крепко запомнилась мне эта тревога.

А вообще урок для себя мы извлекли. Стали усиленно тренироваться, и уже через месяц наш взвод собирался по тревоге быстрее всех. В этом была большая заслуга и моего помощника Арсеньева. Остальные взводы старались не отставать от нас. Пономарев был очень доволен и уже не нервничал, как раньше.

Полки готовились к празднованию седьмой годовщины 1-й Конной армии. Приводилось в блестящий вид все кавалерийское снаряжение, шли усиленные тренировки к конноспортивным состязаниям. На праздник к нам обещал приехать Семен Михайлович Буденный, и каждый полк стремился отличиться перед ним.

С. М. Буденный приехал накануне праздника. Восторгу конников не было конца. Крики «ура» гремели на улицах, в клубах, казармах. Семен Михайлович узнавал среди встречавших своих старых сослуживцев, обнимал и целовал их. Подъем в полках был необычайный. 

В те дни Англия разорвала дипломатические и торговые отношения с нашей страной, международная обстановка была напряженной. И не случайно в полках при виде Семена Михайловича раздавались крики:

— Веди нас, Буденный, на мировую буржуазию! Смерть международной контре!

С М. Буденный 

Семену Михайловичу было тогда сорок три года. Невысокого роста, но крепкий как дуб, пышущий здоровьем, с черными смоляными усами, в ладной черкеске, он производил на всех сильное впечатление. Легендарный полководец легендарной красной конницы заслужил всенародную любовь. О конниках и говорить нечего — они в нем души не чаяли.

Однажды во время пребывания Буденного в нашей 2-й кавалерийской бригаде мне пришлось дежурить по полку. Меняя охрану у его дома, я увидел во дворе Семена Михайловича: раздетый до пояса, он натирался только что выпавшим снегом. Я не выдержал и, съежившись, произнес: «Бррр». Семен Михайлович рассмеялся и запустил в меня большим снежком.

Вот таким он и запомнился мне. Именно таким вижу я его и теперь, спустя сорок лет.

— Наш Буденный сейчас, наверно, должен считаться самым блестящим кавалерийским начальником в мире. Вы, конечно, знаете, что он — крестьянский парень. Как и солдаты французской революционной армии, он нес маршальский жезл в своем ранце, в данном случае — в сумке своего седла. Он обладает замечательным стратегическим инстинктом. Он отважен до сумасбродства, до безумной дерзости. Он разделяет со своими кавалеристами  все самые жестокие лишения и самые тяжелые опасности. За него они готовы дать разрубить себя на части. Он один заменяет нам целые эскадроны [11] ...

Так ценил С. М. Буденного Владимир Ильич Ленин.

Большую самоотверженность и храбрость проявлял Буденный и в первую мировую войну. Об этом свидетельствуют четыре георгиевских креста и четыре георгиевские медали.

Семен Михайлович и сейчас остался прежним — простым, общительным, веселым, человеком большой души и большого таланта. Перед такими людьми отступает даже старость.

В нашей 2-й кавбригаде, как и во всей коннице, учебные занятия в то время особой сложностью не отличались. Но были, как правило, внезапными, проводились в поле, с частыми атаками в конном строю (пешего строя мы не любили и избегали). Душой боевой учебы был герой гражданской войны волевой, храбрый комбриг Иван Васильевич Фокин. Всегда подтянутый и рассудительный, он пользовался огромным авторитетом среди бойцов и командиров.

И. В. Фокин 

* * *

Боевые стрельбы проводились на стрельбище за рекой Друть. Выезжали мы туда часто всей бригадой. И хотя там был мост, конники иногда преодолевали широкую водную преграду в стороне от него. 

К пулеметным тачанкам подвязывались поплавки Полянского. С глубиной лошади (а их в тачанку впрягалось четыре), теряя ногами дно, начинали плыть, управляемые с передка ездовым. А верховые номера и бойцы сабельных эскадронов раздевались, оружие, седла и обмундирование клали на лодки или на плотики из тех же поплавков Полянского, а сами переправлялись верхом на лошадях.

Применялся и другой, более простой и более опасный вид переправы, когда всадники входили в реку прямо с ходу, не раздеваясь и не расседлывая лошадей. В этих случаях лошади неохотно Шли в воду, артачились, а иногда на середине реки стремились повернуть обратно. И когда всадник пытался поводом и ударами удержать коня, тот, особенно если попадался норовистый, делал в воде свечу и передними ногами бил по воздуху, а то и по головам людей. Попав под такой удар, кавалерист, отяжеленный оружием и обмундированием, нередко захлебывался. Однажды мы таким образом потеряли шесть человек.

Помню, такой же случай произошел и на маневрах в 1928 году, когда конный корпус переправлялся через Березину. Узнав, что утонул один из бойцов, командир корпуса С. К. Тимошенко приказал отложить переправу, пока не будет налажена спасательная служба. Быстро были найдены лодки, командиры отобрали лучших пловцов и расставили на всем протяжении переправы. После этого весь корпус преодолел реку без единого несчастного случая. Оказалось, для безопасности переправы требовалась только хорошая ее организация.

Нельзя не упомянуть об одном трагическом событии, которое послужило поводом для приказа Наркома обороны о запрещении сквозных учебных атак в коннице.

Осенью на тактических учениях 2-я кавбригада двинулась из Рогачева. Навстречу нам из Жлобина вышел «противник» — сводная 3-я кавбригада нашей же 6-й дивизии. Бригады двигались, как и положено, с мерами боевого охранения и разведкой, обе стремились сблизиться незаметно, чтобы напасть неожиданно. Этому способствовала разделявшая «противников» длинная высота с пологими скатами. И вот настал момент, когда оба комбрига развернули свои бригады. 

— Шатки вон! Пики к бою! В атаку, марш, ма-а-а-рш!

Конники одной бригады карьером понеслись к гребню высоты, чтобы с него обрушиться на «противника». Но и «противник» желал того же. Обе бригады выскочили на гребень почти одновременно. Остановиться, отвернуть было уже невозможно. Массы всадников столкнулись... Лошади, ударившись лбами или проткнутые пиками встречных всадников, падали замертво. Досталось и людям.

Позже мы не раз задавали себе вопрос: почему же случались у нас такие явления? Причина, пожалуй, заключалась не только в том, что не было опыта в методике обучения, но и в том, что наши командиры еще жили навыками, психологией гражданской войны и перестраивались на мирную учебу со скрипом, может, потому, что не верили в длительность мирной передышки. Международная обстановка обострялась. Англия, разорвав дипломатические и экономические отношения с нашей страной, открыто собирала силы для нового похода против Советской России. Мы все были начеку, готовые к решительным битвам. С шашкой и револьвером расставались только на время сна. Новая шинель через полгода протиралась оружием до дыр на боках. Все так привыкли к этому, что, когда в 1932 году нас освободили от постоянного ношения оружия, наш брат кавалерист больно переживал это. Все казалось, будто чего-то не хватает.

Как-то после очередного занятия в вечерней партийной школе секретарь эскадронной партячейки спросил:

— А как ты соображаешь насчет вступления в партию?

— Да я уже думал об этом, и не раз, но не знаю, примут ли?

— Примут, — обнадежил секретарь.

Я начал готовиться. Изучил Программу и Устав партии. Еще старательнее нес службу. В 1927 году стал кандидатом, а в 1929 году и членом нашей партии. На собрании, когда меня принимали в партию, товарищи высказали пожелание, чтобы я активнее участвовал в культработе, в самодеятельности. На другой же день я записался в полковой драмкружок, а потом попал в выездную агиткультпросветбригаду, которая ездила по близлежащим деревням. Мы проводили беседы с крестьянами,  а затем показывали постановки на злободневные темы — разоблачали попов и деревенских мироедов, высмеивали происки мировой буржуазии. Большим успехом пользовался спектакль, бичующий тех, кто уклонялся от службы в Красной Армии. Роль деревенского парня, по темноте своей боящегося идти «в солдаты», играл я. Роль матери, не желавшей отпускать от себя сына, исполняла жена фельдшера Нилова.

По ходу пьесы уполномоченные сельсовета, разыскивая не явившегося на сборный пункт призывника, направляются к его хате. Мать Вани в смятении бегает вместе с сыном по хате, не зная, куда его спрятать. В последнюю минуту Ваня решает переодеться женщиной, срывает с матери платок и верхнюю юбку и наряжается в них. На репетиции мы договорились, чтобы у Ниловой верхняя юбка была на резинке, тогда легче можно будет ее сдернуть. Но во время спектакля в переполненном клубе большого села произошло непредвиденное. Зрители затаив дыхание следили за развитием действия. Вот уже за сценой слышен шум шагов сельсоветчиков.

— Маманя! — кричу я. — Давай юбку и платок!..

Подбегаю к ней, дергаю юбку книзу... Нилова осталась в нижнем белье. Оказалось, и нижнюю юбку она сделала тоже на резинке... А в зале страшный хохот, визг, стон.

Спешно опускается занавес. Ждем несколько минут, пока утихнет в зале, и пытаемся продолжить спектакль. Но стоило нам показаться на сцене, стены снова дрогнули от хохота. Пришлось объявить антракт. Спектакль закончили с трудом. После дебюта я долго не находил себе места. Но, к нашему удивлению, эпизод с злополучной юбкой даже способствовал нашей «артистической карьере» — мы с Ниловой внезапно приобрели громкую известность во всей округе.

Начальник полкового клуба Занюк был подлинным энтузиастом своего дела. По его инициативе в полку появилась и украинская группа драмкружка. Спектакли ее охотно посещали даже те, кто и не знал украинского языка. Постановки нашего драмкружка привлекали такую массу зрителей, что ни одно помещение их вместить не могло, и приходилось нам играть под открытым небом на наспех сколоченных площадках. 

Много времени у нас — командиров и политработников — отнимала борьба с неграмотностью. В то время добрая треть призывников не умели читать и писать. С ними мы занимались в свободные часы, учили грамоте, прививали интерес к книге. Организаторами всей этой большой работы были комиссары и политруки, партийные и комсомольские активисты. Немало мы уделяли времени и спорту.

Большой популярностью пользовалась в те годы кавалерийская игра под названием джим-хана.

Для этой игры прямо на плацу ставили топчан с постелью. Рядом с постелью клали винтовку, шашку, а когда на вооружении состояла пика, то и пику. Одним словом, все кавалерийское вооружение и снаряжение. Участвовавший в игре боец на глазах у зрителей раздевался до белья, складывал, как положено по уставу, свое обмундирование, клал его на табурет, стоявший в ногах топчана, а рядом ставил сапоги. Невдалеке забивали коновязный кол, к которому привязывали коня, а рядом клали седло. Место стоянки коня являлось и исходным для движения всадника полным карьером по указанному флажками кругу.

По сигналу на трубе «Боевая тревога» всадник вскакивал (с того момента засекалось время), быстро одевался, седлал коня и, надев снаряжение с оружием, с места брал в галоп.

Во время движения полностью одетый и вооруженный всадник должен был на ходу поразить встречавшиеся цели шашкой, пикой или выстрелами из винтовки; поднять раненого и положить его поперек седла, чтобы увезти с поля боя: расседлать и подседлать коня на скаку; взять у одного из судей котелок с водой и, не расплескав, передать через сто — двести метров другому судье; положить коня и, укрывшись за ним, открыть огонь по «противнику». Много других очень интересных и сложных упражнений предусматривала эта замечательная, но трудная и сложная кавалерийская игра.

Выполнивший все упражнения и затративший на это наименьшее количество времени считался победителем и получал приз.

Спорт в коннице был всегда хорошо развит, и, конечно, прежде всего конный. Им увлекались все командиры  и почти все бойцы. Тренировались круглый год, ревниво следили за успехами соседей, на состязаниях каждое подразделение стремилось захватить первые места. Кульминацией этого соперничества были ежегодные окружные конноспортивные состязания, к которым готовились упорно и планомерно.

С группой командиров я собирался выступить в троеборье, которое заключалось в том, что на дистанции 1500 метров всадник должен был поразить шесть целей пикой, восемь — шашкой и три — выстрелами из револьвера. И все это проделать на полном скаку, как можно быстрее. Кроме того, я собирался участвовать в конкуре-иппик — в преодолении препятствий. Долго подбирал себе коня. Облюбовал сильного рослого красавца. Он очень хорошо слушался всадника, охотно шел на препятствия, ровно шел на рубку и уколы пикой, но был с норовом, страшно не любил шпор и ударов хлыстом, нервно реагировал на них и сразу же выходил из послушания. С выездом в лагеря началась упорная систематическая тренировка.

Тренировались мы недалеко от своего лагеря, в пятнадцати — восемнадцати километрах от Рогачева и в восьми — десяти километрах от Жлобина.

Сначала все шло хорошо. Вот, выйдя на исходную линию, пускаю коня в карьер... Поражаю первую цель, вторую, третью, четвертую — ах черт, промазал! — не надел висящее кольцо на пику... Пятое, шестое — удачно. Делаю вертикальный, а затем полугоризонтальный круги пикой, бросаю под левую руку, выхватываю из ножен шашку и поднимаю ее над головой. Но что это с конем? Он вдруг нагнул голову и понес, закусив трензельный повод. Оказывается, вращая пикой, я задел голову коня. Капризное животное не стерпело этого и перестало признавать всадника. Дергаю повод все сильнее и сильнее. От трензелей (удил) изо рта коня каплет кровь.

Но он так и не слушается. Наоборот, совсем озверел. У меня немеют руки, натягивающие повод. Бросаю на землю пику, а за ней и шашку. Овладеть конем так и не удается. Он выносит меня на дорогу.

Наперерез едет крестьянская подвода, груженная хворостом. Сейчас налечу... Но конь взлетает в воздух и легко перемахивает через высокий воз. Я еле удерживаюсь  в седле от неожиданности. А конь несет дальше. Все суставы, все тело онемели от напряжения, притупляется чувствительность, наступает безразличие — самое страшное для всадника. Конь влетает на окраину Жлобина. Метрах в двухстах улица упирается в каменную церковную ограду. Обезумевший конь несется прямо на нее. Через секунду-другую он разобьется, и мне тоже конец. С трудом выхватываю из кобуры наган и дважды стреляю в голову коня. Он по инерции пробегает еще несколько метров и с размаху грохается сначала на колени, потом переворачивается через голову и ложится на бок. Я падаю в нескольких метрах от него. Долго не могу подняться. К вечеру добрался до лагеря на крестьянской телеге, привез седло и оголовье с убитого коня. О случившемся доложил командиру полка. Он признал мои действия правильными. Но месяца через два по милости корпусного прокурора мне был предъявлен гражданский иск на 600 рублей. Мои протесты, поддержанные командирами полка и дивизии, во внимание не принимаются. В очередную получку казначей полка удержал с меня часть жалованья.

Ничего не поделаешь. Терплю. Но пришло и спасение. Осенью дивизию инспектировал комкор С. К. Тимошенко. Приехал он и в наш полк проверять огневую и конную подготовку.

С. К. Тимошенко 

Семен Константинович в прошлом пулеметчик и потому к нам заглянул в первую очередь. Пулеметчики постарались — действовали ловко, стреляли метко. Комкор остался доволен. 

— Ну, молодец, расскажи, как добился таких результатов?

Он долго ходил со мной по стрельбищу, расспрашивая о методике обучения.

Командир полка А. Т. Сорокин, видя такое расположение ко мне комкора, решил использовать его.

— Товарищ командир корпуса, а ведь с него до сих пор вычитают за коня.

— Да, — вспомнил Семен Константинович, — что у тебя там случилось?

Я рассказал всю историю. Комкор задумался.

— Вот оно что... А ведь мне совсем не так доложили, чертовы бюрократы. Ну ладно, выручим. Александр Тихонович, — подозвал он командира полка. — Прикажи казначею вернуть Стученко все, что вычтено из его жалованья, и чтобы больше Стученко не трогали.

— Слушаюсь! Спасибо, Семен Константинович, — обрадовался Сорокин.

Ну, а я... я был на седьмом небе.

Как мне стало известно, С. К. Тимошенко, приехав в Минск, предложил прокурору пересмотреть мое дело и через суд аннулировать иск. Тот никак с этим не хотел согласиться: «Раз убил коня, пусть платит!» Семен Константинович махнул рукой: «Ну и чорт с вами! Раз вы такие буквоеды, я прикажу, чтобы эти деньги вычитали с меня. Тем более, что я уже дал указание жалованья Стученко не трогать».

Надо полагать, что дело все-таки пересмотрели, и никому ничего платить не пришлось. Я же на всю жизнь остался благодарен этому душевному человеку.

Правда, как-то, спустя много лет после войны, когда мы оба наблюдали за учебной переправой танков через Днепр, Тимошенко в шутку заметил, что на его заботу я все же ответил черной неблагодарностью. В его шутке была доля правды. Так уж получилось однажды на маневрах.

В тот 1928 год лето и осень выдались прохладными и дождливыми. Почти не приходилось снимать тяжелые от влаги шинели. Оттого походы казались еще более трудными, чем обычно.

Помню, мы шли однажды день и ночь. К рассвету наша дивизия остановилась на отдых. Часть полков укрылась в перелеске, а остальные, в том числе и наш  34-й кавполк, расположились прямо на открытом месте. Бойцы разожгли костры, чтобы обогреться и просушиться. Неожиданно появился Нарком обороны К. Е. Ворошилов в сопровождении журналиста Михаила Кольцова. Осмотрев наше расположение и заслушав командира 6-й дивизии Александра Максимовича Тарновского-Терлецкого, Ворошилов сделал несколько едких замечаний по поводу нашей беспечности, отругал за отсутствие боевого охранения дивизии. Затем, сев в машину, уехал в сторону леса, видневшегося в двух — трех километрах. А через полчаса из этого леса на полном карьере выскочили двумя группами не менее тридцати пулеметных тачанок. Приблизившись к нам, они развернулись и открыли шквальный огонь. В промежутке между группами тачанок, вздымая пыль, летели конники бригады П. П. Собейникова, действовавшей на стороне «противника». Сверкая клинками в лучах только что взошедшего солнца, бригада с мощным криком «ура» ворвалась в наше расположение.

А. М. Тарновский-Терлецкий 

Эффект этой внезапной атаки был потрясающим. Мы не смогли организовать сопротивление, хотя наш комдив Тарновский-Терлецкий, метавшийся на своей рыжей кобыле, предпринимал для этого отчаянные попытки. Его состояние нетрудно было понять. Несмотря на молодость (Александру Максимовичу тогда не было тридцати), наш отважный комдив имел за плечами солидный боевой опыт и был уже награжден орденом Красного Знамени за борьбу с басмачами.

Вслед за конниками Собейникова приехал улыбающийся, довольный К. Е. Ворошилов. 

Нечего и говорить о том, как тяжело переживали мы свое поражение. Но через несколько дней мы отчасти расквитались с «противником».

На одном из этапов маневров у командования нашей стороны возникла необходимость провести глубокую разведку. Вечером меня вызвали в штаб дивизии и дали необычную для пулеметчика задачу: во главе конного разъезда в составе тридцати сабель с двумя легкими пулеметами проникнуть в расположение «противника» и уточнить, где сосредоточивается его конница.

— С рассветом мы должны иметь хотя бы первичные данные, — предупредил начальник штаба дивизии Немиров. — Помните: от успеха ваших действий зависит очень многое.

В состав разъезда вошли люди из 3-го эскадрона и взвод полковой школы — ребята толковые, ловкие. В 23.00 мы выступили в путь, а к рассвету уже разведали всю группировку конницы «противника». Со связным отправил данные своему комдиву. Затем я решил взять в плен штаб конной группы. Одна часть разъезда окружила штаб, а другая направилась к домику, где располагался командующий войсками противной стороны С. К. Тимошенко. Бесшумно сняли часового, стоявшего на крыльце. Затем я постучал в дверь. На стук вышел адъютант. Увидев нас, сначала растерялся, а потом, узнав меня, осмелел и давай честить меня на чем свет стоит. На шум вышел в одном белье Семен Константинович.

— Что тут такое? — спросил он. — Чего это вы разбушевались?

— Товарищ комкор! — с надрывом сказал адъютант. — Тут Стученко с разъездом хочет вас в плен взять.

— Какой там еще плен, что за чепуха такая?

— Вы — наш «противник», — поясняю я.

— Да ты что, молодец, с ума сошел? Своего комкора в плен брать! Ты что хочешь, чтобы завтра все куры смеялись над нами? Давай-ка уводи своих хлопцев.

— Не могу. Мы должны взять вас в плен.

— Вот чудак. Да я же твой комкор. Как ты меня возьмешь? Может, на цепи поведешь?

Тут уж я растерялся. Действительно, неудобно получается. Не поведу же я комкора под конвоем... Сраму и смеху будет на весь округ. 

Оставили мы комкора в покое. Но на штаб группы напали и переполох наделали страшный, правда, потом и сами еле ноги унесли: спасли быстрые кони да кавалерийская лихость.

Дивизия тем временем нанесла сокрушительный удар во фланг «противнику» и изрядно потрепала его. Наш рейд-разведку признали успешной, все участники ее были награждены. Особенно высоко оценили нападение на штаб. Но о захвате домика Семена Константиновича мы умолчали. Правда, слухи об этом случае ходили после, но воспринимались как забавный анекдот.

* * *

Красива древняя река Сож. Красив и раскинувшийся по левому ее берегу утопающий в зелени город Гомель. Поэтому, когда меня назначили командиром пулеметного эскадрона в 31-й Белореченский кавалерийский полк нашей же 6-й кавдивизии, расположенный в Гомеле, я был в восторге.

Люди в эскадроне оказались хорошие, и у меня сразу же установились прекрасные отношения со всеми, кроме двух командиров взводов (всего их было пять). Оба эти взводные служили еще в царской армии корнетами, были лет на десять старше меня и задирали нос невыносимо. Они всячески пытались игнорировать и высмеивать мои приказания, задавали каверзные, провокационные вопросы. Дружба с ними никак не получалась, несмотря на все мои старания. Чашу терпения переполнило поведение «бывших» на стрельбище. Стреляют их взводы, стреляют плохо, а они оба лежат на травке, покуривают и похлопывают стеками по голенищам сапог. Возмущенный, подхожу к ним. Говорю как можно спокойнее:

— Неважно стреляют ваши взводы. Не мешало бы вам поинтересоваться, почему так плохо стреляют.

Один из бывших корнетов нехотя поднял голову и процедил сквозь зубы:

— А нам все равно. Выслуживаться не собираемся.

— Встать! — командую я, теряя терпение.

Не поднимаются.

— Встать! — уже резко и зло повторяю команду. Реакция та же самая. А за происходящим внимательно наблюдают младшие командиры и красноармейцы.  Дело уже касается моего командирского авторитета.

— Товарищ Федоренко! — обращаюсь я к своему замполиту. — Примите от арестованных шашки и револьверы!

Видя, что мне не до шуток, оба виновника медленно и нехотя поднимаются. Даже пытаются извиниться. Но я не слушаю их. Объявив, что они арестованы на двое суток, приказываю им отправиться на гауптвахту. Командир полка Андрей Никанорович Сидельников, узнав, в чем дело, добавил еще от себя трое суток каждому.

После отсидки оба бывших корнета вскоре были переведены от нас. Служба моя в дальнейшем продолжалась без каких-либо осложнений. Эскадрон вскоре занял ведущее место в дивизии, в 1932 году даже получил всеармейскую премию за отличные показатели в огневой подготовке. Немалую роль в успехах эскадрона сыграл мой заместитель по политчасти Филипп Федоренко. До этого он командовал взводом в этом же эскадроне, знал людей, являлся отличным строевиком. Это был человек требовательный, но чудесной души, и люди к нему тянулись со всеми своими горестями и радостями.

Через некоторое время я стал замечать, что ко мне присматриваются начальник штаба дивизии Феодосий Константинович Корженевич и сам комдив Леонид  Яковлевич Вайнер. Наш комдив, надо сказать, был человек незаурядный, и я просто не могу его забыть. Знающий генерал, блестящий организатор, умный и чуткий человек, Леонид Яковлевич пользовался всеобщей любовью и уважением.

Ф. К. Корженевич 

Итак, чувствуя пристальное внимание к моей скромной особе, я не на шутку стал тревожиться: «Уж не в штаб ли меня прочат?» Но тут же успокаивал себя: «Какой из меня штабной командир!..»

И все же предчувствие не обмануло. Л. Я. Вайнер побывал на одном из занятий, которые я проводил по стрелково-тактической подготовке. Это окончательно решило мою судьбу.

— Чует мое сердце, расставаться нам скоро, — обронил как-то Филипп Федоренко.

Он оказался прав. Сделали меня помощником начальника оперативного отделения штаба дивизии. Моим начальником оказался Владимир Викторович Крюков, веселый, остроумный человек, хорошо знающий военное дело. Через несколько месяцев его назначили командиром 20-го Сальского кавполка 4-й кавдивизии. Возглавить оперативное отделение временно пришлось мне.

В штаб пошел я неохотно, но работал старательно. В это время наш командир корпуса С. К. Тимошенко стал помощником командующего войсками округа по коннице, передав корпус нашему комдиву Леониду Яковлевичу Вайнеру, а командиром дивизии приехал к  нам Иван Васильевич Селиванов. Это была колоритная личность. На царской службе он был кузнецом в коннице. С первых дней революции боролся за Советскую власть, объясняя это просто: «Советская власть и коммунисты против буржуев, значит, я за Советскую власть». Воевал храбро. За подвиги в гражданскую войну был награжден двумя орденами Красного Знамени. Продвигался по служебной лестнице. А грамота, культура остались прежними. Разговаривать с Селивановым было невозможно: мы не понимали его, а он нас. Все его руководство сводилось к подписыванию бумаг. Но нести ему документ на подпись было пыткой: комдив читал по складам.

Л. Я. Вайнер 

Ф. К. Корженевич обычно посылал с документами меня. Селиванов к этому привык и почти никогда не звал начальника штаба, а кричал:

— Стученко, бежи ко мне, подпишу тебе бумажки!

Бывало и так:

— Стученко! Напиши бумажку Ворошилову Клименту.

— Какую бумажку?

— Напиши, пусть шлет нам побольше винтовок с намушниками.

— Слушаю, сейчас напишу.

— Только живо. И мне давай на подпись.

Приношу обоснованно составленный документ — вдвоем с Корженевичем голову ломали.

— Позвольте, прочту, — предлагаю я, зная способности Селиванова к чтению.

— Читай.

Прослушал он, что мы сочинили, и смотрит на меня, сердито двигая верхней губой с коротко подстриженными усами.

— И шо ты тут напысав?.. Шо наговорыв? Пиши, як я говорю.

И начнет диктовать:

«Здорово, дорогой Климент!

Пишет тебе Селиванов Иван — комдив 6-й Чонгарской.

Пришли на дивизию винтовок с намушниками, а то мушки сильно бьются в конном строю».

Через несколько минут приношу на подпись продиктованное письмо, Селиванов подписывает. Прихожу к  Корженевичу и показываю ему творение комдива.

— Давай-ка наш вариант. Его пошлем. Я сам подпишу за комдива. А это брось в корзину.

Управлял дивизией фактически начштаба Ф. К. Корженевич — умница и хороший организатор. Не зря его сердечно уважали и в штабе и в полках. Таким же умным, образованным человеком был начальник политотдела дивизии А. М. Кропачев, во всем поддерживавший начштаба. Это и позволяло дивизии жить относительно нормально.

— Андрей Трофимович! — как-то говорит мне Ф. К. Корженевич. — Вот телеграмма из инспекции кавалерии. Зотов, заместитель Буденного, к нам едет, видимо, что-то проверять. Пойдем комдиву доложим.

У комдива договорились, что я буду сопровождать гостя и о всех его замечаниях ежедневно докладывать по телефону в штаб.

С. А. Зотов 

Степан Андреевич Зотов приехал по поручению С. М. Буденного проверять состояние седел неприкосновенного запаса и попутно — качество ухода за лошадьми.

Начали мы работу с ближайшего 31-го Белореченского кавполка, стоявшего здесь же, на окраине Гомеля.

Целый день Степан Андреевич дотошно, до мелочей все проверял и при этом то и дело произносил:

— Хорошо!.. Хорошо!.. Отлично!.. Очень хорошо!..

Вечером я так и доложил комдиву, что все очень хорошо, хорошо и отлично.

То же самое повторилось и в других частях дивизии.

Комдив Селиванов был рад, что все обошлось благополучно.  На радостях устроил для гостя пышный обед. Но прошли недели две, и в штабе раздался грозный возглас комдива:

— Где Стученко? Подать его сюда, я ему голову оторву!

Прежде чем идти к Селиванову, я забежал к Корженевичу.

— Что случилось?

— Получен приказ С. М. Буденного: Селиванову за плохое состояние седел, за неправильную форму челок и хвостов у конского состава объявлен выговор.

— Вот так да! Как же это получилось? Все было отлично, хорошо и... выговор!

Иду к комдиву.

— А, явился, брехун... Так, говоришь, отлично, хорошо? — уже фальцетом кричит комдив и наступает на меня, выйдя из-за стола.

Раз десять прогонял он меня вокруг стола, пока я не выскочил из кабинета...

Несколько позже я узнал, что у Зотова это обычный метод проверки. Он, например, наблюдая какое-либо учение, всегда хвалил: «Отлично! Хорошо! Очень хорошо!» А потом на разборе говорил:

— Хорошее учение. Действовали отлично, даже можно сказать, хорошо. Но если вдуматься, то только удовлетворительно, а вообще плохо. Надо повторить...

Учение повторяли, и не один раз, пока придирчивый инспектор не оказывался удовлетворенным.

* * *

Тридцатые годы были для нашей армии годами напряженных поисков новых методов боевой подготовки. В это дело включились многие командиры. У нас при штабе 6-й кавдивизии тоже была создана группа стрелково-тактического актива, задача которой состояла в обобщении и передаче опыта боевой учебы. Возглавлять ее поручили мне. Пришлось много ездить — не только в части своей дивизии, но и к соседям.

Однажды Ф. К. Корженевич сказал мне:

— Звонил Тимошенко. Приказал тебе с твоей группой ехать в Минск, в объединенную военную школу, и оказать там помощь в организации стрелковой подготовки. У них провал: была проверка школы, курсанты  завалились по огневой. Срок работы — десять дней. Выезд завтра.

Вдесятером мы прибыли в Минск. Начальник школы Алехин, дважды краснознаменец, с двумя ромбами в петлицах, встретил нас не очень приветливо. Его самолюбие явно было уязвлено: кавалеристы приехали учить пехоту стрельбе! Не были рады «варягам» и преподаватели. Но курсанты и младшие командиры отнеслись к нам хорошо, с удовольствием слушали и выполняли наши рекомендации.

Прошла примерно неделя. Встречаю Алехина по пути на стрельбище.

— А, привет конникам! — необычно приветливо говорит начальник школы. — Ну, как дела? Знаю, знаю... Молодцы, помогаете нам неплохо. Спасибо. Но знаете, завтра приезжает к нам Михаил Иванович Калинин. Так вы уж, того, не очень показывайтесь ему на глаза. Неудобно будет: школа носит его имя, и вдруг она в прорыве, и кавалеристы ее спасают... Понимаете, в каком положении мы очутимся...

— Хорошо, постараемся не попадаться ему на глаза, — обещаю я.

На другое утро мы направились на стрельбище не обычным путем, а окольными тропинками. Так же ходили на обед, а после обеда, будучи на «линии огня», увидели Михаила Ивановича Калинина, приближавшегося к нам в сопровождении Алехина. Скрыться куда-нибудь было уже невозможно. Михаил Иванович, как всегда, шел мелкими шагами, но быстро и бодро, лишь слегка опираясь на палку. Он был весел, оживленно жестикулировал.

— А что тут делают кавалеристы? — несколько удивленно спросил он у начальника школы.

Я подошел и доложил, что мы, чонгарцы, приехали обменяться опытом. Начальник школы благодарно взглянул на меня. Михаилу Ивановичу тоже понравились мои слова.

— Это очень хорошо, что вы делитесь опытом. Передайте, пожалуйста, мое спасибо товарищам Тимошенко и Вайнеру, а вам всем я крепко жму руки.

Он стал расспрашивать, как живет 6-я кавалерийская, и тут же напомнил несколько эпизодов из боевых действий 1-й Конной армии в гражданскую войну, упомянул  и о нападении самолетов противника на конармейцев, когда они собрались на митинг в связи с приездом Михаила Ивановича. Рассказывал весело, с шутками и почти ничего не сказал о себе. А дело было так.

В 1920 году на польском фронте, когда М. И. Калинин, стоя на пулеметной тачанке, выступал перед конармейцами, налетел вражеский самолет и обстрелял участников митинга. Конармейцы разбежались. На месте остался только Михаил Иванович. Когда самолет улетел, участники митинга собрались снова. Все чувствовали себя сконфуженно. А Калинин улыбнулся и продолжал выступление, как будто ничего не случилось.

С Михаилом Ивановичем пришлось еще встречаться на войне в 1942 году. Меня восхищали выдержка и спокойствие Всесоюзного старосты. Очень простой, отзывчивый, душевный человек, был он поистине мудр и отважен.

* * *

Ездить приходилось не только в войска округа, но и на все корпусные и окружные стрелково-тактические сборы. Наши показные занятия по методике обучения горячо поддерживал новый командующий войсками Белорусского округа Иероним Петрович Уборевич. На сборах вместе с ним обычно бывали командиры корпусов. Среди них не раз видел я легендарного Е. И. Ковтюха. На одном из проводимых мною показных занятий по огневой подготовке Уборевич неожиданно спросил:

— А как вы считаете, товарищ Стученко, есть ли смысл готовить снайперские расчеты станковых пулеметов?

— Позвольте подумать, товарищ командующий... Попытаться, по-моему, можно. Надо только определить форму и содержание подготовки пулеметчиков-снайперов.

— А ведь, пожалуй, верно, — обращаясь к группе комкоров и комдивов, сказал Уборевич и вновь обернулся ко мне: — Ну так вот, товарищ Стученко! Подумайте и подготовьтесь к следующим сборам. Проведете такое показное занятие, на котором можно будет проследить  за методикой подготовки пулеметчиков и увидеть, какие огневые задачи по силам снайперскому станковому пулемету. Ясно?

— Так точно! Задача понята и будет выполнена.

К осенним учебно-методическим сборам 1932 года такое тактико-стрелковое занятие было подготовлено. В основу его мы положили молниеносную изготовку пулемета к стрельбе, высокую меткость огня и внезапность при уничтожении цели.

Но сборы проводились в том году не осенью, а зимой в Лешинце, за Гомелем, на учебной базе 6-й Чонгарской кавалерийской дивизии.

Было очень холодно, временами вьюжно. Подошло время нашего показа. Все вроде подготовлено, однако мы здорово волновались.

Кратко изложив тактическую обстановку, я подал сигнал к началу действий. И вдруг в самый ответственный момент, когда надо было перейти на поражение, пулеметная очередь прервалась... «Провалились!.. — мелькнуло в мозгу. — Эх! Будь что будет!» Рывок — и я у пулемета. Схватился за рукоятку заряжания и тут же все понял: из-за сильного мороза застыла смазка. Плеснул керосином из фляги в короб, дослал замок, открыл огонь. Цель была поражена...

«Что же теперь скажет командующий?» — сверлит обжигающая мысль. Поднявшись, я уныло уставился на свой пулемет и совершенно неожиданно услышал:

— Молодец! Вот такие командиры нам и нужны! От лица службы объявляю благодарность. Вы показали кое-что не предусмотренное программой, но поучительное для других. Награждаю вас, товарищ Стученко, часами...

Так учил и воспитывал нас Иероним Петрович Уборевич, замечательной души человек и талантливый военачальник. Не случайно все, кто знал Уборевича, единодушно сходятся в оценке его деловых и человеческих качеств. Вот и Маршал Советского Союза М. В. Захаров в своих воспоминаниях очень верно показал Иеронима Петровича как кристального коммуниста, замечательного человека и воспитателя. 

...Весной 1934 года стало известно, что на должность, которую я исполняю, назначен выпускник академии И. С. Варенников.

— Не расстраивайся, Андрей Трофимович, — успокаивал меня Ф. К. Корженевич. — Ничего не поделаешь. Как мы ни старались, но тебя не утверждают на эту должность: не имеешь академического образования.

Не раз мне советовали пойти учиться, но я всегда отмахивался: «Без академий проживу». Теперь сама жизнь показывала, что без учебы не обойтись. Иван Семенович Варенников вначале показался нам излишне тихим и медлительным. Но чем больше мы его узнавали, тем больше он нам нравился. Спокойный, рассудительный, знающий свое дело, новый начальник отделения пришелся всем нам по душе. Я стал его помощником. Работали мы дружно. А исподволь я готовился в академию, заразив своей мечтой еще двух человек из штаба дивизии. Почти три года мы не имели ни одного выходного дня — все свободное время тратили на учебу. Три раза в неделю занимались на курсах при гарнизонном Доме офицеров. Съездил в командировку — пропущенное наверстывай ночами. А тут еще перемещение — пришлось послужить в 24-й кавалерийской дивизии начальником штаба полка, а затем и временно командовать 94-м кавалерийским полком.

Но вот вступительные экзамены позади. В мае 1936 года я стал слушателем Академии имени М. В. Фрунзе.

Учеба началась в наро-фоминском лагере академии. Наше кавалерийское отделение было очень дружным. Большинство товарищей пришли сюда с высоких должностей, имели солидные воинские звания. Самым младшим по званию был политрук Лев Михайлович Доватор (будущий герой Великой Отечественной войны). Мы единодушно избрали его парторгом группы. В нашем же отделении был и Петр Кириллович Кошевой. Здесь мы снова встретились с ним через десять лет. Со второго курса вместе с нами учился и только что возвратившийся из Испании Герой Советского Союза Александр Ильич Родимцев.

Учеба нас захватила. Все было новым, интересным. Лекции читали очень квалифицированные преподаватели. Особенно запомнились лекции по истории военного  искусства комбрига Корсуна, по военно-инженерному делу капитана Леошени, по истории гражданской войны командарма 2 ранга Вацетиса, по штабной службе майора Цветкова.

Выпускали нас досрочно. На руководящую работу в органы КГБ и МВД ушли А. Н. Аполлонов, И. С. Любый, И. М. Сладкевич и другие товарищи. Из нашего, 10-го кавалерийского отделения половина слушателей направлялись в войска, среди них оказались П. К. Кошевой, Л. М. Доватор и я. Дипломов в тот момент нам не выдали, заверили, что в апреле 1939 года вызовут для сдачи государственных экзаменов, после чего и получим документы об окончании академии. Забегая вперед, скажу, что так оно и было: мы приехали в Москву, за две недели сдали госэкзамены, получили дипломы и вернулись к местам своей службы.

Л. М. Доватор 

Я получил назначение на должность начальника оперативного отдела штаба 3-го кавалерийского корпуса в Минске. Правда, это произошло не сразу. В 24-й кавалерийской дивизии, где я служил до академии, были арестованы некоторые командиры, и в их числе хорошо знакомый мне В. И. Ничипорович. В Главном управлении кадров со мной не раз беседовали об этом. Я упорно защищал Владимира Ивановича, и не ошибся. Ложное обвинение вскоре было снято, и он продолжал служить в армии. В июле — августе 1941 года геройски сражался в Белоруссии. Попав в окружение с остатками 208-й мотострелковой дивизии, которой он командовал, Ничипорович явился одним из организаторов Минского подполья. Подпольный горком партии назначил его командиром  партизанского отряда, который стал наводить ужас на фашистов на Минщине и Могилевщине. Гитлеровцы установили большую награду за голову Ничипоровича. Но им не удалось ее заполучить. Владимир Иванович погиб позже. Имя его до сих пор с любовью и уважением произносят в Белоруссии.

 В. И. Ничипорович 

Итак, взяв предписание, я, не задерживаясь, отправился к новому месту службы. Назначению был чрезвычайно рад, в этом корпусе я прослужил десять лет, и он стал мне родным. Правда, старых знакомых почти не осталось. Пока я учился в академии, командование корпуса сменилось несколько раз. Не было ни комкора Сердича, ни начальника штаба Р. Я. Малиновского. Не было уже и командира корпуса Г. К. Жукова. Корпусом теперь командовал Яков Тимофеевич Черевиченко, а начальником штаба стал Дмитрий Иванович Самарский — подвижной, полный энергии полковник. Он хорошо владел шашкой, метко стрелял, водил автомашину и танк, но был не в меру горяч, что нередко мешало делу.

Типичная картина: Самарский дает вводные по игре. Начинает спокойно, потом кричит, тычет в карту рукой, распаляется, теряет последовательность и логику в изложении задачи. Андрей Антонович Гречко — начальник штаба 36-й кавалерийской дивизии — снимает руку Самарского с карты, качает головой и ласково говорит:

— Митя, ну что ты кипятишься? Ведь никто ни черта не понял. Остынь немного и давай сначала, но только спокойно, вразумительно.

Гляжу на Самарского: как он будет реагировать на замечание подчиненного. Ничего. Затих, растерянно  смотрит вокруг и после небольшой паузы совершенно спокойно и толково излагает вводную.

Части корпуса усиленно занимались боевой подготовкой. Дивизии совершали большие переходы, форсировали реки. В начале июня было проведено крупное командно-штабное учение, которым руководили комкор Я. Т. Черевиченко и командующий пограничным округом И. И. Масленников.

Отрабатывались вопросы подхода конницы к границе и ее взаимодействия с пограничными частями. Отбой был дан с выходом штабов к польской границе. В районе станции Негорелое состоялся разбор учения, которое действительно было весьма интересным, поучительным, полезным для всех нас. Командиры и штабы детально изучили подходы к границе, что вскоре весьма пригодилось во время освободительного похода в Западную Белоруссию.

* * *

С Дальнего Востока стали приходить тревожные вести. В Маньчжурии, у государственной границы Монгольской Народной Республики, сосредоточивались японские войска. Начав с небольших разведывательных стычек, в конце мая японцы перешли к наступательным боям. Советские и монгольские войска, выдвинутые по боевой тревоге восточнее реки Халхин-Гол, отбили нападение и отбросили врага к границе. Японцы понесли большие потери, но от своих намерений не отказались. Весь июнь они подтягивали к границе войска. Активно действовала их авиация.

Меня срочно вызвали в Москву. Телеграмма предписывала сдать дела и выезжать первым поездом. По категорическому тону телеграммы я понял, что вызов связан с событиями на Халхин-Голе. Это и тревожило и радовало. Радовался, что еду на боевой участок работы, а тревожило неведение относительно будущей должности.

21 июня 1939 года я уже был в Москве. Начальник Главного управления кадров сообщил, что меня назначили заместителем инспектора кавалерии фронтовой группы, недавно созданной для руководства войсками Дальнего Востока и боевыми действиями в районе Халхин-Гола.  Командующим группой назначен командарм 2 ранга Штерн, заместителем по политической части — корпусной комиссар Бирюков, начальником штаба — комбриг Кузнецов.

Перед тем как выехать в штаб фронтовой группы в Читу, я зашел к инспектору кавалерии Красной Армии комкору О. И. Городовикову. Признался ему, что расстроен новым назначением.

 О. И. Городовиков 

— Почему так? — спрашивает Ока Иванович.

— Непонятно, что за должность — ни командная, ни штабная. А я определенности хочу, отвечать за дело хочу!..

— Подожди, что ты такой горячий? — останавливает меня Ока Иванович. — Пойми, воюет монгольская конница. Нам надо обобщить опыт ее боевых действий, учесть все полезное. Понимаешь? Ты только академию кончил, в журналах статьи пишешь. Вот все в один голос и назвали твое имя. Теперь ясно, горячая голова? А ты шумишь... Езжай, желаю успеха.

Через неделю я был в Чите, в штабе фронтовой группы. Народ здесь собрался разный, но в большинстве своем люди подготовленные, инициативные, с которыми приятно работать. Наиболее дружеские отношения у меня установились с начальником строевого отделения штаба майором Николаем Андреевичем Ломовым. Это был на редкость душевный, знающий человек. С ним мне и после приходилось встречаться, в частности, когда он являлся начальником Главного оперативного управления Генерального штаба, и всегда о нем оставалось самое прекрасное впечатление. 

Штаб наш работал необычно. Большую часть времени все мы проводили в Чите, и только оперативная группа во главе с командующим Штерном периодически вылетала на одном-двух самолетах «Дуглас» на командный пункт в район горы Хамар-Даба. Эта группа осуществляла скорее инспекторские, чем оперативно-боевые функции. Между Штерном и командующим первой армейской группой Г. К. Жуковым сложились какие-то странные отношения. Трудно было разобрать, кто из них старший. Г. М. Штерн, опытный военачальник, выдержанный, вежливый, требовательный человек, вынужден был по-особому строить отношения с Георгием Константиновичем Жуковым. Вероятно, сказывалось то, что Жуков, как командующий 1-й армейской группой, силами которой проводились операции по уничтожению японо-маньчжурских войск, непосредственно поддерживал постоянную связь с И. В. Сталиным, который считался с ним больше, чем со Штерном. Жуков лично разрабатывал операции и осуществлял их. Его решения отличались оригинальностью, смелостью, как правило, приносили успех. Да и сам он был, безусловно, храбр, нередко в острые моменты появлялся на поле боя и влиял на его исход. Во всяком случае, Штерн всячески избегал конфликтов с комкором Жуковым.

 Г. К. Жуков 

Помнится, уже после халхинголских событий мне было поручено выехать на монголо-китайскую границу в Югодзырь, в кавалерийскую бригаду Кириченко для  разрешения некоторых срочных вопросов. Стал собираться. Путь предстоял неблизкий — на машине в оба конца почти две с половиной тысячи километров. По телеграфу предупредил командование бригады о предстоящем выезде. Но поехать не пришлось. За час до отправления вызвал Штерн и подал мне телеграфный бланк с только что наклеенной лентой. Читаю: «Мне доложено о выезде Стученко в кавалерийскую бригаду. Я уже несколько дней нахожусь здесь сам. Приезд его не считаю целесообразным, Жуков».

Выжидательно смотрю на командующего.

— Ну, что вы думаете? — спрашивает он.

Пожимаю плечами и молчу.

— Отложите отъезд на недельку — две...

Подобное случалось часто. Г. К. Жуков с неудовольствием встречал каждую попытку штаба Штерна включаться в боевую деятельность подчиненных ему частей. Пожалуй, это можно было и понять: наш штаб, по сути дела, являлся для штаба и войск Г. К. Жукова каким-то инородным телом. Мы своим вмешательством только усложняли деятельность самого тов. Жукова и его войск. К великому сожалению, у нас иногда случаются подобные этому факты.

В конце лета бои приняли особенно ожесточенный характер. Обе стороны вводили в действие все новые резервы. Как-то мы выехали на маньчжурскую железнодорожную ветку проверять боевую готовность прибывшей из глубины страны только что отмобилизованной стрелковой дивизии. На станции разгрузки дивизии уже не оказалось: она ушла в сопки на стык трех границ. Но все ее автомашины продолжали стоять в местах разгрузки: не могли двинуться из-за технических неисправностей. Нашему штабу пришлось экстренно принимать меры, добиваться, чтобы машины были заменены. Позаботились мы и о том, чтобы те, кто поставил воинской части негодные машины, понесли заслуженное наказание. А для меня этот случай послужил уроком на всю жизнь.

Бои на Халхин-Голе продолжались. Японцы как-то запросили разрешение убрать с поля боя трупы своих солдат. Назвали необходимый для этого срок, исходя из расчета, что предстоит убрать пять тысяч трупов. Но трупов оказалось намного больше. Убрать их было необходимо.  Бои шли несколько месяцев. Жара стояла невыносимая. Трупы разлагались и отравляли воздух зловонием. Но японцы и здесь остались сами собой. Они бесцеремонно, с явно разведывательными целями, лезли искать тела своих солдат там, где их никак не могло быть, — в глубине расположения наших войск. Приходилось решительно пресекать такие попытки противника.

В это же время состоялся обмен тяжелоранеными пленными. Японские раненые находились в отличном состоянии. Советские же бойцы и командиры выглядели ужасно. Это вызывало у всех нас чувство ярости.

Во время поисков тел погибших на недавнем поле боя, как и раньше у озера Хасан, было найдено много неразорвавшихся наших ручных гранат РГД. Взрыватели их не сработали потому, что с рукояток не были сдернуты предохранительные кольца. Так удалось обнаружить серьезный недостаток в конструкции гранат. По инструкции предохранительное кольцо при броске должно оставаться в руке бойца. Но это была задача не из легких. Получалось, что граната улетала вместе с кольцом и не взрывалась. После Халхин-Гола эта граната была снята с вооружения.

Советские и монгольские воины показали в этих боях чудеса храбрости и верности долгу. Многие наши соединения прославились мужеством и героизмом. Отважно сражались 11-я танковая бригада комбрига Яковлева, погибшего смертью героя, авиационные части дважды Героя Советского Союза Кравченко, 24-й мотострелковый полк, которым командовал полковник Федюнинский (ныне генерал армии), 149-й мотострелковый полк майора Ремизова. Родина щедро наградила героев. Многие получили звание Героя Советского Союза, в том числе и Иван Иванович Федюнинский.

* * *

Осенью меня снова вызвали в Москву. Ехал с чувством неудовлетворенности. Не оправдал я надежд О. И. Городовикова и никакого капитального труда, обобщающего опыт боевых действий конницы на Халхин-Голе, не создал. Материала для этого не было: ничего нового мы не увидели. Пришлось ограничиться простым отчетом. 

Что сейчас меня ожидает в Москве? Новая командировка?

Принял меня Е. А. Щаденко — начальник Главного управления кадров. Он знал меня еще по академии (был у нас комиссаром). На мандатной комиссии при приеме в академию я рассказал о том, как меня воспитывал комиссар Крымских кавкурсов Бабич. Слушая, все улыбались, а Щаденко откровенно хохотал, похлопывая от удовольствия руками по столу. И сейчас он встретил меня как старого знакомого. Оглядел с головы до ног, широко улыбнулся. Но сразу же озадачил:

— А у тебя как тут, не булькает? — И ткнул пальцем себе в лоб.

— Я вас не понимаю, Ефим Афанасьевич.

— Да вот только перед тобой я одному товарищу кавалеристу объясняю, зачем и для чего он вызван, а он мне говорит: «Не губите, дайте помереть в коннице, да и с головой у меня что-то неладно. Булькает что-то». Что с таким поделаешь? Отправил его с богом. Вот почему и спрашиваю: может, и у тебя булькает?

— Ефим Афанасьевич, убейте меня, ничего не понимаю.

— Да тут и понимать нечего. Надо в авиацию идти. Политбюро ЦК решило укрепить Военно-Воздушные Силы, направив туда крепких общевойсковых командиров. Вот и тебя пошлем в авиацию — порядок наводить.

— Да какой же порядок можно навести, когда сам ничего не смыслишь в этом деле? Я ведь за всю жизнь два-три раза летал на самолете, да и то в качестве пассажира. Не губите, оставьте в коннице!

— Да что вы, сговорились, что ли, заладили: не губите, не губите. Партия этого требует, понял? Или струсил, в голове булькает? Может, мне надо принять на себя роль твоего комиссара Бабича? Так тебе сейчас не шестнадцать!

— Поймите, я полный профан в летном деле.

— Ну, об этом не беспокойся. Поедешь в Монино, в Академию командно-штурманского состава ВВС, там поучишься, а потом получишь назначение в авиационную часть.

— Тогда другое дело, — говорю, несколько успокоившись. — Готов и в авиацию, раз партия велит. 

— Вот это разговор! Завтра и поезжай к начальнику академии Аржанухину, ты зачислен туда на особый факультет.

* * *

— Здорово, старина! Привет старому коннику!

— Здорово, друг! А ты как сюда попал?

— Да вот так, говорят, хватит на коне скакать, седлай самолет!

Человек двадцать пять собралось в нашей группе. Оказались здесь А. И. Родимцев, М. Ф. Тихонов, Б. Б. Городовиков, С. Г. Гурьев, Г. Н. Перекрестов, П. К. Живалев и другие товарищи. Большинство из кавалерии. Почти все знают друг друга десятки лет, потому сразу почувствовали себя, как в родной семье.

Началась учеба. Сразу же пришлось столкнуться с техникой, астрономией, физикой, высшей математикой. Было трудно. Но в дружном коллективе любая трудность преодолевается легче. К тому же преподаватели попались отличные.

Вскоре, приобретя необходимые навыки в расчетах, мы начали летать в качестве штурманов. Первое время было немало казусов. Взлетишь и... все потерял — и аэродром, и ориентиры. Кое-как восстановишь ориентировку, а на обратном пути опять — смотришь, по времени уже должны быть над аэродромом, а его нет... Летчик заходит на посадку и улыбается. Мы сконфужены: не разглядели своего аэродрома! Особенно мы переживали, когда пилотом оказывалась женщина — старший лейтенант из учебного полка академии. Она умела мило и в то же время язвительно улыбаться, наблюдая нашу растерянность.

Но и это одолели. Постепенно пришло умение. Летали мы на разных самолетах — средних, дальних и тяжелых бомбардировщиках. Не любили летать на тяжелых ТБ-3, которые из-за несовершенства конструкции часто терпели аварии. Правда, во время халхинголских боев ТБ-3 показал себя неплохо как ночной бомбардировщик. Но он был тихоходом, и его часто сбивали японцы даже из стрелкового оружия.

Поэтому я не совсем согласен с авиаконструктором А. С. Яковлевым, который уж очень расхваливает летные и боевые качества этого самолета в своей книге «Цель  жизни». Этот самолет нередко становился легкой добычей истребителей противника и во время боев на Халхин-Голе, и в годы Великой Отечественной войны. Вражескому истребителю было очень легко зайти в хвост ТБ-3. Нашего стрелка, находившегося в хвостовой кабине, чтобы оборонять заднюю полусферу самолета, при самом непродолжительном полете укачивало так, что он не способен был вести прицельный огонь по приближающимся истребителям противника.

Обычно мы летали вдвоем — один из нас назначался первым, другой — вторым штурманом. Помню, в одном полете на дальнем бомбардировщике ДБ-ЗФ первым штурманом летал я, вторым — полковник Калиничев (погиб во время Великой Отечественной войны). Над Волгой у Кимр забарахлил правый мотор. Самолет завилял и начал терять высоту. Я лежал на животе на дне «фонаря» — застекленной кабины в носу самолета — и работал с ветровой линейкой. Калиничев сидел на своем парашюте у бомбового прицела.

Повернувшись на спину, я взглянул на пилота (в этих самолетах кресло летчика располагалось у задней стены фонаря, выше места штурмана) и, видя его озабоченное лицо, через переговорное устройство спросил, в чем дело.

— Правый совсем отказал, до аэродрома, наверное, не дотяну. Надо прыгать...

Мне сразу вспомнились рассказы товарищей, что при вынужденной посадке бомбардировщиков этого типа пилоты иногда остаются живы, а штурманы никогда: разбиваются вместе с фонарем.

Смотрю вниз. Холмы и овраги. Все припорошено снегом — не разглядишь, то ли пашня, то ли луг. Оценив все это, решительно требую:

— При всех обстоятельствах тянуть на аэродром!

— Буду стараться, но самолет вам надо покинуть, — отвечает пилот.

Вот так штука! Растерянно гляжу на свой лежащий на полу парашют. Ведь я никогда не прыгал. Парашютные прыжки для нашей группы были необязательны. 

Когда мне предложили хоть разок испытать, что это такое, я под смех товарищей ответил:

— Пускай медведь прыгает!

Да, если бы знать тогда, что сегодня случится беда... Прыгать я не буду. Будь что будет. А вот Калиничеву надо предложить.

— Петя! — кричу ему в ухо. — Прыгать надо!

Став на колени, я вынул из «пятки» бомбоприцел, откинул на себя верхнюю крышку люка, а затем ударил ногой по второй крышке. В самолет ворвалась струя воздуха. Поворачиваюсь к Калиничеву. На нем лица нет. Он не прицепил свой парашют к лямкам и растерянно толкал его к люку. Сбросив парашют, Калиничев начал уже спускать в люк свои ноги, собираясь прыгать без парашюта. Еле успеваю его удержать. Нет, Петра тоже нельзя заставлять прыгать. Захлопываю верхнюю крышку люка. Нижняя так и осталась откинутой, сели мы на мой бесполезный парашют и с беспокойством смотрим вниз...

Пилот все-таки дотянул до аэродрома. Сели с большим «козлом» — тяжелая машина подпрыгнула метра на три. Мы с Калиничевым спустились по лесенке на землю и тут почувствовали такую страшную усталость, что еле удерживались на ногах. Это была реакция на пережитое.

О том, как собирался прыгать Калиничев, узнали все.

Потом над нами много смеялись не только на нашем, но и на основных факультетах академии. И еще очень долго мы чувствовали себя неудобно: чуть кто увидит тебя, сейчас же заулыбается.

Жизнь и учеба особого факультета (так называлась наша группа в монинской академии), несмотря на некоторые привилегии, проходила в строгих рамках. Из академического городка мы могли отлучиться только раз в неделю. Учебный день был загружен до предела. Распорядок мы добросовестно выполняли, старались служить примером для остальных слушателей академии, которые в ближайшем будущем должны были стать нашими подчиненными.

В апреле 1941 года мы прошли предусмотренный курс обучения. Встал вопрос о нашей дальнейшей судьбе. Одни рвались скорее попасть в часть, другие мечтали получить дополнительную летную практику. Более пожилые стояли за первый вариант, те, кто помоложе, в том  числе Александр Ильич Родимцев, Бассан Багминович Городовиков и я, были сторонниками второго варианта. Нам хотелось научиться летать самим, чтобы быть полноценными командирами.

По поручению Наркома обороны С. К. Тимошенко приехал к нам С. М. Буденный, чтобы послушать наше мнение. Спорили долго. Семен Михайлович внимательно слушал, но своего мнения не высказывал. Через два дня нам стало известно решение наркома: более пожилые уходили в войска, но не в авиационные, а в воздушнодесантные, а мы, молодые, желавшие продолжать учебу, переезжали в летную школу в Серпухов.

В июне мы уже приступили к самостоятельным полетам. Первым полетел Б. Б. Городовиков, я — третьим. День этот остался в памяти на всю жизнь. Серьезные, взрослые люди переживали его, наверное, так же, как и юнцы — учлеты в аэроклубе.

Сначала мы летали на У-2 по коробочке над аэродромом, а потом начали осваивать полный курс пилотажа. Мне отвели зону № 6 над деревней с большой белой церковью. Она и являлась для меня основным ориентиром. Все шло хорошо. Упражнения в зоне увлекали меня. Инструкторы хвалили: неплохо получается. Но однажды, закончив работу в зоне, я пошел на посадку. Снижаюсь, убираю газ. Слева по курсу вижу посадочный знак, и вдруг мне показалось, что самолет снижается прямо на финишера. Вот-вот ударю товарища ребром крыла. А колеса уже коснулись грунта. Чтобы избежать гибели финишера, которая казалась мне неминуемой, резко жму на правую педаль и даю полный газ. Самолет разворачивается под прямым углом, набирает скорость для взлета. Но катит он не по взлетной полосе, а по огородам, примыкающим к аэродрому. Вижу, как разбегаются во все стороны люди. Водовоз, сидя верхом на бочке, яростно нахлестывает лошадь, торопясь убраться с моего пути. Самолет прыгает по кочкам, а от земли не отрывается. Что делать дальше? Впереди обрывистый берег. Если до него не взлечу, то... придется моим друзьям прослушать марш Шопена и потратиться на цветы. Вот и обрыв. Но самолет не проваливается, а повисает в воздухе. Радостно думаю: «Пронесло!» — и постепенно выбираю ручку на себя. Набрав высоту, снова захожу на посадку. Промазал! Этого никогда со мной раньше не случалось. Садился  всегда против знака «Т» — отлично... Снова делаю круг, опять снижаюсь. Недомаз (недолет)! Подтянуть мотором опоздал, высоты совсем нет. Захожу в третий раз с твердым решением сесть во что бы то ни стало, хотя бы потому, что бак уже пуст. На этот раз все-таки сел с небольшим промазом. Отстегнув ремни, вылезаю из кабины. Подхожу к инструктору. Докладываю. Он стоит бледный и молчит — так перенервничал из-за меня. Молчат и очередные пилоты — тоже еще переживают.

На другой день в общежитии на стене против моей комнаты висели две карикатуры. На одной я изображен на самолете, который мчится по огородам, а от него в панике разбегаются люди, куры, поросята. На другой — лечу над аэродромом, сидя верхом на самолете, в руке шашка, на сапогах большие рыцарские шпоры. На шее аркан, конец которого держит инструктор. Он стоит у посадочного знака и изо всех сил тянет меня вниз.

Вся летная школа ходила смотреть на это творение моего дорогого друга Бассана Багминовича Городовикова. Он постарался на совесть. Карикатуры были прекрасны и по замыслу и по исполнению. На них невозможно было смотреть без смеха.

В результате этого «знаменитого» полета пришлось мне получить два провозных (летать с инструктором). Только после них я вошел в норму и был снова допущен к самостоятельным полетам.

В августе памятного 1941 года мы должны были закончить учебу и направиться для прохождения службы в авиацию, но этим планам не суждено было осуществиться. 

 

Снова обнажаем клинки

Утро 22 июня 1941 года застало многих из нас в Москве, куда мы приехали из Серпухова на выходной день. Всей семьей сидим за утренним завтраком в квартире моего двоюродного брата Александра Брагина.

— Внимание! Внимание! — четкий, как-то по-особому суровый голос диктора предупреждает, что сейчас будет передаваться важное правительственное сообщение.

И в эфире прозвучало страшное, отдавшееся острой болью в сердце каждого человека слово «война!».

Через несколько часов я уже был в Серпухове. У входа в общежитие собралась почти вся наша группа. Настроение одно: драться не на жизнь, а на смерть. Так думал в эти часы каждый советский человек.

На следующий день в первом военном номере «Правды» было напечатано стихотворение Алексея Суркова «Присягаем победой». Там были такие строки:

Это стихотворение произвело на нас большое впечатление. Началась дружная атака на кадровиков с требованием немедленно отправить на фронт. И конечно, каждый хотел вернуться в родную стихию, в свой старый род войск. Все мы, как один, бурно протестовали против назначения в авиацию, в которой так и не успели прижиться. Еще несколько дней мы полетали, а потом начали разъезжаться на новые места назначения. Большая часть группы попала в воздушно-десантные войска. Стали десантниками Родимцев, Гурьев, Коссенюк, Онуфриев. Некоторым удалось вернуться в свой род войск. Таких мы считали счастливчиками. 

Меня вызвали в Наркомат обороны. Вхожу в большой кабинет. За столом сидит К. Е. Ворошилов, рядом Е. А. Щаденко, слева на диване Б. М. Шапошников, который выглядит очень усталым — пергаментно-желтое лицо, дрожащие руки.

— Ну, чонгарец, изменил коннице? Вон как вырядился, совсем летчиком стал! — такими возгласами встретил меня Климент Ефремович.

— Это не по своей воле, — отвечаю я.

— Сам-то он все просит дать ему умереть в коннице, — вставил Е. А. Щаденко.

— Ну а если так, пусть идет в конницу. Только не умирать, а воевать и побеждать.

— Я думаю, — тихо сказал Б. М. Шапошников, — вам надо работать в большом кавалерийском штабе.

— Только не это! — взмолился я. — Готов идти хоть на эскадрон, только на командную должность. Или забрасывайте меня во вражеский тыл — организую партизанский отряд.

Борис Михайлович, внимательно взглянув на меня, промолчал. До конца беседы он не проронил больше ни слова. А Климент Ефремович рассказал, как хорошо дралась конница, в частности родная мне 6-я Чонгарская кавалерийская дивизия. Столкнувшись в первые часы войны с немецко-фашистскими войсками, она показала чудеса храбрости и героизма.

— Даже с шашками на танки бросались, понимаете? Видимо, поторопились мы, расформировав конницу.

(Дело в том, что перед самой войной многие кавалерийские дивизии и даже корпуса решили переформировать в мотомеханизированные. Война застала большинство из них в небоеспособном состоянии: лошади были сданы, а автомашины и танки еще не поступили, да и люди не успели пройти переподготовку.)

— Теперь будем исправлять ошибку, — сказал К. Е. Ворошилов. — Есть решение Политбюро ЦК и правительства о формировании кавалерийских корпусов и дивизий. Вы теперь тоже пойдете в конницу. Кем вас назначим, скажем позже. А пока погуляйте.

В приемной я столкнулся с генералом Николаем Михайловичем Дрейером: его вызывали в этот же кабинет. Через четверть часа он вышел оттуда и, направившись прямо ко мне, спросил: 

— Ты согласен идти ко мне в дивизию командиром полка?

— С радостью! — отвечаю. И облегченно вздыхаю: вариант назначения на штабную должность, по-видимому, теперь отпал.

Так я стал командиром 58-го кавалерийского полка отдельной 45-й кавалерийской дивизии, командовать которой предстояло Н. М. Дрейеру. Мы должны были сформировать эту дивизию и в конце июля уже повести ее на фронт.

Формирование проходило быстро. Прибывающих людей, коней, снаряжение мы едва успевали принимать. Бойцы поступали из запаса, в основном обученные. Командиры были разные — молодые и старые, воевавшие еще в гражданскую войну. Все горят желанием сражаться с врагом, не жалея своей жизни.

Принимали мы людей, тут же сколачивали эскадроны, начинали обучение. Я стоял за то, чтобы учиться драться не только в пешем, но и в конном строю. Дивизионное руководство не очень поддерживало меня в этом, но и не мешало. Между тем вскоре сама жизнь показала, что мои старания не напрасны.

Не было отбоя от добровольцев. В основном это были горьковчане. Адъютантом ко мне попал лейтенант запаса директор ипподрома города Чебоксары, столицы Чувашской АССР, Игнатий Леонардович Сакович. Ему было уже за пятьдесят. В сентябре 1941 года газета «Правда» поместила его портрет, рассказала о сыне Аркадии и дочери Елене, которые вместе с отцом пошли на фронт защищать Родину. Дети Саковича воевали в других частях. (После войны я разыскал их. Аркадий  Сакович работает на заводе в Чебоксарах бригадиром бригады коммунистического труда, в 1960 году за образцовую работу удостоен правительственной награды. Елена работает инженером где-то под Москвой.) Однажды, приехав с учебного поля, я застал у штаба женщину с двумя сыновьями. Младшему, Павлу, шестнадцать с половиной лет, Николаю восемнадцать.

 И. Л. Сакович (фото 1940 г.) 

— Ничего не могу сделать с ними. Отца нет, а они твердят одно: если не отпустишь, сами уйдем на фронт, — сказала мать. — Возьмите их, пожалуйста, я хоть буду знать, в какой они части воюют.

И тут же всплакнула под укоризненными взглядами сыновей.

— Зачислите их в комендантский взвод, — приказал я начальнику штаба и, как мог, успокоив мать, проводил ее до дороги.

Однажды Сакович попросил меня отпустить его на денек в Чебоксары:

— Хороших лошадей приведу.

Не поверил ему. Подумал: «Захотел домой, соскучился, решил проведать семью перед отправкой на фронт». Все же отпустил его.

Каково же было мое удивление, когда за два дня до нашей погрузки в эшелоны Сакович приехал и привез восемь чудесных полукровных лошадей — выпросил у правительства своей республики. Самую красивую — золотисто-рыжую Зою я взял сразу себе под седло, двух лошадей приказал вести «в заводу» (в запасе), остальных отдал своим заместителям и комиссару И. И. Шаповалову. 

И. И. Шаповалов 

Батальонный комиссар Иван Ильич Шаповалов прибыл к нам после прохождения курсов политсостава в Перхушково. Родом с Кубани, он был настоящим удалым казаком-рубакой и в то же время душевным, чутким воспитателем. Бойцы и командиры быстро полюбили Шаповалова. Это был умелый, принципиальный партийный руководитель, отличный организатор, страстный пропагандист.

В первых числах августа мы отправились на фронт. Ночью наш эшелон подошел к Москве. Начался вражеский авиационный налет. Взрывы бомб, стрельба зениток, вой сирен угнетающе действовали на людей. В вагонах ржали и метались лошади. Они били задними ногами в стенки вагонов, кое-где уже проломили доски. Пришлось отдать распоряжение всем пойти к коням и успокоить их. Это помогло. Лошади стали спокойнее. Моя Зоя, положив голову мне на плечо, жевала корку хлеба и косила на меня умным встревоженным глазом.

Ясный солнечный день. Эшелоны продолжают свой путь. Бойцы сидят у открытых дверей теплушек. Кто разговаривает, кто задумчиво смотрит вдаль, некоторые поют песни. В штабном вагоне тоже открыты двери. Мы с начальником штаба и комиссаром изучаем район выгрузки у Гжатска.

Вдруг в вагон влетает несколько листовок. Поднимаем их с пола, читаем, с недоумением смотрим друг на друга. Листовки вражеские. Они призывают красноармейцев убивать своих командиров, комиссаров и всех коммунистов, разоружаться и помогать немецким завоевателям устанавливать новый порядок.

Схватив телефонную трубку, даю команду на паровоз остановить эшелон. Дежурный эскадрон в пешем строю отправился прочесывать местность.

Трубач играет общий сбор. Люди сбегаются к штабному вагону. Я обращаюсь к ним, говорю о коварстве врага, разъясняю лживость его пропаганды, призываю к бдительности. Конники реагируют бурно. Многие кричат: «Смерть фашистам!» Раздается сигнал трубы, и все снова в вагонах. Эшелон трогается. На одной из остановок, сгрузив коня из вагона прямо на полотно, я поскакал в разместившийся на станции штаб Резервного фронта. Доложил о листовках. Мне ответили, что это не первый случай и принимаются необходимые меры. 

Ночью мы выгрузились и походным порядком двинулись в район боевых действий. Шли только в темное время. В колоннах царила тишина, слышался лишь приглушенный стук лошадиных копыт да изредка доносилась произнесенная вполголоса команда. А с запада уже долетал гул канонады, кровавое зарево пожаров поднималось над горизонтом. В голову лезли мрачные мысли. В сводках Совинформбюро мало утешительного. Наши войска отходят, враг занимает город за городом...

Днем укрываемся в лесах. Особенно прячем лошадей. Немцы ищут нас. С рассвета в воздухе «рамы» — немецкие двухфюзеляжные самолеты «Фокке-Вульф-109». Обстреливаем их из автоматов и пулеметов, но проку от этого мало. Мы тогда не знали, что нижняя часть кабины летчика у этого самолета бронированная. Стоит «раме» обнаружить лошадей, как с запада появляются бомбардировщики и начинается ад. Нас засыпают бомбами, обстреливают из пулеметов и пушек, бросают куски рельсов, которые с противным воем летят вниз. От этого дикого воя лошади пугаются, подымаются на дыбы.

Однажды врагу удалось засечь наш обоз — на рассвете он не успел втянуться в лес. «Юнкерсы» обрушили на дорогу свой бомбовый груз. В предсмертных судорогах забились раненые лошади, задымились разбитые повозки. Осатанело хлопали зенитки, видимо установленные заранее для прикрытия нашей дивизии. Один из самолетов, оставляя длинный черный хвост, рухнул невдалеке от нас. В воздухе болтался выпрыгнувший с парашютом летчик.

Я приказал первому эскадрону в пешем строю прочесать лес и взять летчика живым. Вскоре его доставили ко мне. Это был высокий белокурый детина. На короткой тужурке несколько орденов. На допросе вел себя вызывающе, на все вопросы отвечал с наглой усмешкой: «Руссиш капут, капут!»

Ночью конники поймали вражеских лазутчиков, которые сигналили ракетами, пытаясь навести немецкие самолеты на нашу дивизию.

Дивизия уже больше недели на фронте, но в бою еще не была, хотя и имеет потери.

17 августа мы сосредоточились в лесах в районе Канютино. На следующий день предстояло идти в бой. 

Враг рвался к Москве. На витебско-московском направлении наступали его 9-я армия и 3-я танковая группа. Войска Западного фронта получили задачу преградить путь врагу. По приказу Ставки 30-я армия, в которую вошла и наша 45-я кавдивизия, должна была нанести удар на Духовщину. Мы, кавалеристы, вместе со 107-й танковой дивизией получили задачу обойти город с запада и действовать по тылам группировки противника.

Но 18 августа у нас ничего не получилось. Авиация и артиллерия гитлеровцев нанесли нам большие потерн еще на подступах к линии фронта. Мы только вызвали раздражение пехоты, через боевые порядки которой проходили в конном строю: завидя нас, враг открывал бешеный огонь, от которого доставалось и пехотинцам.

На рассвете следующего дня дивизия вновь двинулась к линии фронта.

— Ваш полк головной. Надо уничтожить с ходу прикрытие немцев в роще и овладеть ею как исходным рубежом для атаки дивизии. — Генерал Дрейер ткнул пальцем в карту.

— Задача ясна, — отвечаю, — сейчас выброшу разъезды.

— Никаких разъездов: потеряем внезапность.

Я пытался возразить, но, видя, что это не поможет, скомандовал:

— Полк, рысью за мной, марш!

На всякий случай все же приказал головному взводу первого эскадрона опередить полк и первым ворваться в рощу.

Вскоре эскадроны в конном строю приблизились к опушке. И тут началось...

Бешеный пулеметный и автоматный огонь стегал из-за деревьев, с деревьев, с земли. Сзади рвались мины, отрезая нас от остальных полков дивизии и выводя из строя лошадей, тащивших пушки и пулеметные тачанки. «Кукушки», замаскированные в листве, били на выбор.

Так мы были наказаны за пренебрежение к разведке.

По сигналу эскадроны спешились и повели наступление в пешем строю. Артиллерия их поддержать не могла: лошади были перебиты в упряжках. Пушки попытались тащить на руках, но «кукушки» перестреляли орудийную прислугу. Положение создалось отчаянное. 

Управляя боем, я не заметил, что стал объектом для одной из «кукушек». Почувствовал это только тогда, когда мой адъютант лейтенант Сакович, заметив прицелившегося гитлеровца, оттолкнул меня, и пули пролетели мимо, пробив только околыш фуражки. В тот же миг стрелявший по мне фашист свалился с дерева, снятый меткой очередью автомата Саковича. Этот случай навел на мысль «прочесать» верхушки деревьев. В каждом эскадроне выделили взвод, который вел стрельбу по кронам. Результаты оказались превосходными: свалилось сразу несколько «кукушек», огонь стих. Удалось подтянуть пушки. Только мы прошли рощу и оказались на противоположной опушке, как напоролись на такой плотный огонь, что вынуждены были залечь, а потом и отползти назад, под укрытие деревьев.

Жара невыносимая, в горле пересохло, а фляги пусты — всю воду отдали раненым. Ползу мимо глубокой воронки, наполовину заполненной водой. Свесив в нее голову и руки, лежит мертвый, вспухший от жары фашист. Стараясь не смотреть на него, пью теплую вонючую воду. Ползу дальше. Навстречу офицер связи. Доставил приказ: выйти из боя и вернуться в исходное положение. Даю эскадронам команду на отход. Поочередно прикрывая друг друга, они начинают выходить из боя. Следуя с последним эскадроном, задерживаю его на опушке. На дороге стоят пушки, вокруг убитые лошади.

— Вывезти пушки вручную! — приказываю командиру прикрывающего эскадрона.

Люди бросились к орудиям. Но они не успели впрячься в лямки: на нас обрушился очередной минометный налет. Падают люди. Уцелевшие все же вытягивают пушки. Как потом выяснилось, две сорокапятимиллиметровые пушки мы все-таки оставили, не заметив их между деревьями.

Подобрав раненых, эскадроны стали отходить к своим коноводам и разбирать лошадей. Вижу бьющуюся в предсмертных судорогах мою красавицу Зою, рядом с нею лежит убитый коновод. Ищу заводного, запасного, коня. Иду, шатаясь как пьяный. Слишком много потрясений в один день — первый день боя.

Ушедший вперед адъютант подводит запасных лошадей. Даю команду: «По коням, садись!» Рядом со мной комиссар. Не успели мы сдвинуться с места, как его конь  прыгает в сторону и грохается на бок. Раненое, с вывалившимися внутренностями животное катается по земле, а под ним запутавшийся в стременах Шаповалов. Выбрав момент, сую в ухо коню пистолет и стреляю. Комиссара мы подняли полумертвым. Срочно отправляем его в тыл. Бедняге не пришлось больше воевать: из госпиталя вышел инвалидом.

Так в первый же день боя расстался я с замечательным человеком, с которым успел крепко подружиться.

К вечеру, отойдя на несколько километров в тыл, стали приводить себя в порядок. Командиры докладывали о потерях. Многих мы недосчитались. Убиты и самые юные наши бойцы — братья Павел и Николай, которых привела ко мне их мать перед выездом на фронт. Это известие потрясло меня. Что скажет теперь эта женщина? Не сберегли мы ее сыновей!

Да, страшный выдался день...

Мы снова в резерве фронта. Приводим дивизию в порядок. Командиры и политработники неотлучно с бойцами: надо помочь людям оправиться от первого потрясения, вернуть им бодрость, веру в свои силы.

По приказу командующего Западным фронтом наша 45-я кавдивизия была передана 19-й армии и сосредоточена в новом районе. Командующий армией генерал-лейтенант Иван Степанович Конев принял кавалеристов с охотой и подтвердил прежнюю нашу задачу: прорваться во вражеский тыл и выйти в район Духовщины.

В ночь на 24 августа командиров ознакомили с приказом Конева. Командарм отмечал недостаточно решительные действия некоторых дивизий и требовал с рассветом принять самые энергичные меры для разгрома врага.

Благодаря исключительной настойчивости и твердости И. С. Конева армия делала героические усилия, чтобы выполнить поставленную фронтом задачу, и предпринимала энергичные попытки к наступлению.

Мы пытались прорваться в тыл врага в полосе то одной, то другой стрелковой дивизии. Но сделать это никак не удавалось: напарывались на плотный огонь противника и, неся потери, вынуждены были отходить. 

В ночь на 26 августа утомленная боями дивизия сосредоточилась в лесах в районе Касталиново. Командование было недовольно нашими действиями и грозило Дрейеру снятием с должности, хотя в неудачах и не было вины конников. Дивизия не располагала достаточным количеством артиллерии, не имела ни одного танка. А без них прорваться с боем, конечно, немыслимо. Оставалось надеяться только на внезапность нападения: ночью ударить где-нибудь на лесисто-болотистом участке, где противник не ждет нас и не имеет подготовленных позиций. Я говорю о позициях противника потому, что активные действия 19, 30 и 16-й армий Западного фронта заставили фашистов временно приостановить наступление на Москву и местами даже перейти к обороне.

Наконец мы получили задачу, о которой мечтали. Нам разрешили самим избрать участок для внезапного прорыва. Стали искать слабые места у противника. Интенсивно заработала разведка.

В шалаше из ветвей, расстелив бурку, лежим с начальником штаба над картой. Уточняем порядок действий во вражеском тылу. Думаем над тем, как быть с ранеными, как перевозить их. Чтобы облегчить себе движение, повозок решили не брать. Соорудим носилки и прикрепим их концами к седлам верховых лошадей.

— Товарищ командир, почта прибыла. Вам письмо! — спешит порадовать меня адъютант Сакович.

Удивленно смотрю на незнакомый почерк на конверте. Вскрываю. И в глазах потемнело, тяжелый ком подступил к горлу.

«Ваш брат пал в бою смертью героя...»

Выйдя из шалаша, падаю лицом на траву. Пролежал долго. Все вспомнилось: наша дружба, жизнь со всеми невзгодами. У него остались жена и сын... А что будет с матерью, когда узнает? Укоряю себя: почему не настоял, чтобы он приехал ко мне, — воевали бы вместе. Попытку такую я сделал еще в июле, послал письмо воронежскому военкому. Но, когда военком вызвал брата и сказал о моей просьбе, он ответил: «Нет, назначайте в другую часть. Родину везде можно защищать. Брат будет меня оберегать, а я хочу воевать, как все». Он и не подозревал, что мы — конница — воюем в таких условиях, когда особой заботы о близком человеке не проявишь,  комфорт у нас для всех одинаков: одну полу бурки под себя, другую на себя, а под голову седло...

Безмерна моя ненависть к врагу. Он должен заплатить за все горе, которое причинил семье нашей, всему народу нашему. Ради этого можно не пожалеть жизни.

С тяжелым сердцем я поднялся с земли и снова склонился над картой.

— Товарищ командир! — снова отрывает меня от карты адъютант.

— Ну, что еще?

— К вам какой-то полковник. Хочет повидаться. Знакомый, видимо.

— Приглашай, раз хочет повидаться, — безразлично отвечаю ему. И тут же слышу знакомый голос Льва Доватора.

Обнялись, расцеловались, пошли взаимные расспросы. — Куда же ты направляешься? — спрашиваю.

— Да вот, послал меня маршал Тимошенко разобраться с обстановкой у командующего кавалерийской казачьей группой Селиванова. Топчется на месте, а прорваться в тыл противника не может.

— Селиванов, говоришь. Старый знакомый... Он и не прорвется! Прорыв организовать надо. Сделать это Селиванов не способен, да и штабу своему только мешать будет.

Расстался я со своим другом. Это была наша последняя встреча. Выполнив свою миссию, Доватор был назначен вместо Селиванова и совершил знаменитый августовский рейд по тылам врага, который вошел славной страницей в историю Великой Отечественной войны...

Ночь тихая и темная. Небо закрыто тучами. Дышится тяжело: воздух перенасыщен влагой. Вот-вот брызнет дождь. Да он уже идет — мелкий, почти незаметный, но въедливый, проникающий во все поры. В полночь втянулись в болотистый лес. Бесшумно перешли линию фронта.

Рассвет застал нас в густом лесу уже в тылу противника. Остановились. Выставили охранение, организовали засады. Через час появились первые пленные. Они с ужасом смотрели на нас:

— Казакен... Казакен... Майн гот!

Полученные разведывательные данные доложены генералу Дрейеру. Он приказывает 58-му и 52-му кавалерийским полкам выйти на опушку и атаковать с тыла  расположенный в обороне 35-й немецкий пехотный полк, чтобы облегчить нашей пехоте прорыв фронта.

Часам к восьми утра мы изготовились к атаке, развернувшись в две шеренги вдоль опушки леса. Дождь перестал. Выглянуло солнце. На листьях деревьев бриллиантами сверкают светлые капли. С дерева в бинокль слежу за немцами. Они ничего не подозревают, ходят во весь рост по траншеям. Хотел уже подать сигнал ракетой, как вдруг наблюдатели заметили оживление у противника. Гитлеровцы стали выходить из траншей и стекаться в лощину к приближавшимся кухням. «Надо подождать: ударим, когда начнут завтрак», — решил я и сигнала к атаке не подал. Через несколько минут начальник штаба Шубин доложил:

— Товарищ командир! Радиограмма генерала Дрейера: требует немедленно атаковать.

— Хорошо, — буркнул я и продолжал наблюдать за противником.

— Товарищ командир! Опять радиограмма. Дрейер передает требование фронта — атаковать немедленно.

— Товарищ командир! — Слышу взволнованный голос Саковича. — Смотрите влево.

Взглянул и вздрогнул. Из-за выступа леса появилась колонна мотоциклистов. Пойди мы в атаку — как раз попали бы под ее фланговый удар...

— Товарищ командир! Опять радиограмма. Грозят отдать под суд за промедление.

— Да пошли вы все!.. — не выдержал я. — Молчать и наблюдать.

Выжидаю еще двадцать — тридцать минут. И только когда мотоциклисты втянулись в лощину, поставили мотоциклы и тоже принялись за завтрак, я выпустил сигнальную ракету.

Эскадроны с мощным «ура» вылетели из лесу. Грозно сверкнули клинки. Прыгнув с дерева прямо в седло и выхватив из ножен свою «кубанку», вырываюсь вперед, занимаю свое место в строю и веду полк в атаку. Немцы, попав под шквал огня с тыла, на секунду онемели, а потом заметались в панике — кто бросился в траншеи, кто побежал к лесу, навстречу нам, кто к позициям нашей пехоты. Всюду их поджидала смерть. Рубили беспощадно. Но многие гитлеровцы уже опомнились и начали отстреливаться. Приближаясь к траншее, отчетливо вижу  немца, поворачивающего пулемет в нашу сторону. Скачу на него. Сверлит мысль: успеть бы до того, как он даст очередь... Безжалостно шпорю коня, замахиваюсь шашкой... но пулеметная очередь упредила мой удар на доли секунды. Конь по инерции прыгает через траншею. Успеваю нанести сильный удар гитлеровцу и вместе со смертельно раненным конем падаю на землю.

— Товарищ командир! — Слышу почти плачущий голос Саковича. — Вы ранены?

— Коня давай!.. Коня! — выдавливаю с хрипом.

Я опять на коне, на запасном, и мчусь к группе немцев возле куста. Туда же скачут еще несколько всадников.

— Заходи слева! — кричу им, а сам решаю обойти куст с другой стороны. Рядом мой помощник по тылу Зенцов. Он яростно машет шашкой.

— Зенцов! Ты что же бросил тыл? — сердито кричу ему. Он хотел что-то ответить, но не успел: из-за куста вынырнул огромного роста рыжий фельдфебель, двумя выстрелами в упор снял Зенцова с коня, а сам — в сторону.

Безумная ярость охватила меня. Ах ты гад! Поворачиваю на него коня. Фашист на миг останавливается, стреляет, снова бежит, снова стреляет. Но вот слышится только сухой щелчок: патронов у врага больше нет. Он бросает револьвер, становится на колени и с поднятыми руками кричит:

— Рус! Их бин арбайтер!

— Ах ты гад, сразу в рабочие записался!

Конь мой встает на дыбы и валится на бок. Едва успеваю освободить ногу из стремени, чтобы не придавило. Конь бьется в предсмертных судорогах. Видимо, последние пули фельдфебеля все-таки достались ему. Итак, за четверть часа — два убитых коня. Невеселый итог. Заводного коня больше не оказалось, пришлось спешить Саковича и сесть на его лошадь.

Группы пленных, подгоняемые всадниками, направляются к лесу. На поле много убитых и раненых вражеских солдат. Потери есть и у нас, но совсем незначительные. Специально выделенные команды подбирают раненых и убитых. Вижу, пора кончать. Даю сигнал отхода. Все бросаются в лес. Жадно всматриваюсь в позиции своей пехоты, но никакого движения ее в нашу сторону не замечаю. Очень досадно, что пехота не использовала нашу  атаку с тыла, хотя бы в целях улучшения своих позиций. Почти у самого леса конь, на которого я только что сел, прошитый не то автоматной, не то пулеметной очередью, рухнул на землю, увлекая меня за собой. Пришлось добывать четвертого коня. Да, не везет мне что-то на лошадей, хотя самому повезло — живым остался.

С помощью офицеров штаба быстро собрали людей в заранее намеченном районе леса. Подсчитали потери. Десять — двенадцать убитых, человек сорок раненых. Противнику же досталось изрядно. Вырубили мы почти целиком 4-ю и 7-ю роты 14-го немецкого пехотного полка 35-й стрелковой дивизии. Взяли в плен около тридцати солдат и унтер-офицеров. Захватили Знамя полка и другие трофеи.

Наш успешный набег был подробно описан в «Правде» 14 сентября 1941 года в корреспонденции Л. Перевозкина. Писал о наших делах и Вадим Кожевников. В статье Перевозкина рассказывалось об отваге бойцов эскадрона лейтенанта Гавриила Андреевича Демидова, о том, как ночью конники Комиссаров, Баканин, Каинов, Гусев, Дулепов и Шульпин разыскали секретаря партбюро полка политрука Захарова и заявили, что хотят идти в бой коммунистами. Газета с уважением назвала имя Михаила Богушевского, в прошлом инженера из Минска, а ныне отважного кавалериста.

Успешные действия нашего полка подняли боевой дух не только у нас, но и во всей дивизии. Однако на войне редко бывает все гладко. Не обошлось без неудач и жертв. Когда полки дивизии собрались в назначенный район, чтобы ночью перейти линию фронта, гитлеровцы подняли разведывательную авиацию. Нас обнаружили. Район сбора несколько часов подвергался минометному обстрелу. От огня минометов мы потеряли гораздо больше людей и лошадей, чем во время самого набега.

К ночи вновь пошел мелкий дождь. Нам давно уже пора было прорываться к своим, но мы не трогались и все ждали возвращения двух эскадронов 52-го кавалерийского полка. Этот полк постигла неудача. Атака была подготовлена плохо и начата преждевременно (атаковал он не вместе с нами, а в другом направлении, самостоятельно). В результате не вернулись два эскадрона, вырвавшиеся вперед. Напрасно мы их ждали в районе сбора.  Судьба пропавших конников неизвестна по сей день. В оперативной сводке штаба Западного фронта № 132 на 20.00 31.8 было сказано: «45 кд по уточненным данным за период 27–28.8: убито и ранено 100 человек и 100 лошадей. 157 человек с конским составом пропало без вести».

Эти пропавшие без вести 157 человек с конским составом и были двумя эскадронами 52-го кавалерийского полка.

29 августа перед рассветом мы с пленными и трофеями перешли линию фронта. Командование встретило нас тепло и очень высоко оценило действия в тылу врага.

* * *

В 1966 году на XXIII съезде КПСС я неожиданно встретил писателя В. Кожевникова. Разговорились и, конечно, вспомнили события памятных дней 1941 года.

— Как же вы, Вадим Михайлович, не поговорив со мной, написали тогда статью в «Правду»? — спросил я и вот что услышал в ответ:

— Время было тяжелое. Красная Армия отходила. Кто оставался в тылу врага, стремился немедленно вырваться. А вы сами пошли в тыл немцам и доставили им немало хлопот. Действия ваших конников были оценены очень высоко. О них нужно было рассказать войскам. Вот мне и поручили срочно дать корреспонденцию по материалам боевых сводок и политдонесений...

Вскоре после этого разговора, просматривая «Красную звезду», я с удовольствием прочитал очерк В. Кожевникова «Слово о газетчике». И был сердечно тронут, найдя в нем строки о нашей встрече на съезде, о незабываемых для меня военных эпизодах, которые мы оба вспомнили спустя двадцать пять лет.

* * *

К 3 сентября наша 19-я армия вынуждена была правым флангом перейти к обороне. Левым флангом она во взаимодействии с левым соседом, 16-й армией, продолжала наступать в общем направлении на Духовщину.

45-я кавалерийская дивизия получила задачу быть готовой войти в прорыв на участке одной из стрелковых  дивизий. Ранним утром 3 сентября мы начали выдвижение к линии фронта.

— Ну, Андрей Трофимович, — сказал мне Дрейер, — тебе опять быть в голове. Прорывайся с ходу. Пятьдесят пятый кавполк развернется вслед за тобой. Пехота должна сделать для нас дырку, а расширять ее придется нам самим.

Я ввел полк в лощину. До переднего края противника оставалось километра полтора. Слева от нас на большом бугре стояли несколько командиров и в бинокль наблюдали за боем.

— Кто ведет конницу? — послышался голос с бугра. — Быстро к командарму!

Передаю командование начальнику штаба и, пришпорив коня, галопом взлетаю по склону холма. Ищу глазами командарма.

— Я Конев, — сказал один из командиров.

Представляюсь, докладываю полученную задачу.

— Правильно, — подтвердил он, — коридор вам пехота сделала, овладев вон тем хутором и рощей левее, — показал рукой командарм. — Дело теперь за вами. Прорывайтесь.

А я, слыша оживленную автоматную и пулеметную стрельбу в том направлении, замечаю:

— Но там все еще идет бой. Значит, проход не сделан...

— Повторяю: дырку вам пробили. Можете встретить только разрозненные группы противника. Вот командир стрелковой дивизии подтвердит.

— Так точно! Пехота прорвала передний край немцев и вышла на указанный вами рубеж, товарищ командарм, — отчеканил стоявший рядом с И. С. Коневым командир дивизии.

— Вот видите, — сказал командарм. — Не теряйте времени, смелее прорывайтесь. — И неожиданно отрывисто, резко, со свойственной ему решительностью, добавил: — Назад пути нет, только вперед!

Отдав честь, я галопом догнал свой полк. До переднего края оставалось метров пятьсот, когда на нас обрушились мины. Послышались стоны раненых.

Надо развертываться для атаки. Но как? Лощина узкая, с крутыми, почти отвесными берегами. Здесь не развернуться даже и одному эскадрону. Что ж, будем  атаковать поэскадронно. Командую построиться в четыре эшелона.

— Шашки к бою! За мной в атаку... За Родину... марш, ма-аррш!

Эскадроны уже шли галопом, когда с «прорванного» переднего края обороны противника застрочили пулеметы. Все смешалось. Передние лошади падали, переворачиваясь через голову. На них налетали те, кто скакал сзади, и тоже падали. Уцелевших всадников вражеский огонь прижал к обрывистым берегам лощины. Такая картина представилась моим глазам, когда я оглянулся. Видя, что за мной уже никого нет, перевожу коня на рысь, на шаг и поворачиваю назад. Пытаюсь восстановить строй. Вдали показался головной эскадрон следовавшего за нами 55-го кавалерийского полка. Он тоже уже начал нести потери. Хочу предупредить командира 55-го кавполка подполковника Токаева, который должен быть впереди и вести полк в атаку, чтобы остановил своих конников. Но Токаева нет.

В 1961 году я получил письмо от бывшего комсорга 58-го кавполка Фабрикантова. В письме рассказывалось, что произошло с ним самим и с командиром 55-го кавполка. Привожу выдержки из этого письма.

«Это было под Духовщиной. Мы атаковали противника, находившегося на высотке и занимавшего выгодные позиции, при этом противник там давно укрепился и пристрелялся. Эта наша атака была отбита, и у нас были потери. Моего коня подбили, и я оказался в лощине на берегу речушки под обстрелом противника (в этой атаке у вас тоже подбили коня). В это время ползком к речке двигался раненый командир 55-го полка. Я взвалил его на спину и по речке по пояс в воде понес в безопасное место и передал его бойцам, а сам пошел на поиски полка. Отойдя буквально на 40–50 метров, не успев опомниться от всего происшедшего, я оказался на поляне возле вас. Вы сидите на коне, за вами стоит в боевом порядке полк, готовый ко второй атаке. Я подошел к вам вплотную, но сказать ничего не смог, да и не успел. Вы на меня посмотрели с высоты коня как-то сочувствующе и сказали: «Приведи себя в порядок и пристраивайся». Я взял коня и каску у моего коновода (Бесчастный Кузьма) и пристроился сзади вас...»

Но возвращаю читателя к рассказу о той злополучной  атаке. Мои команды никто не выполняет. Видимо, люди просто не слышат их в грохоте стрельбы. Слева от меня сгрудилось сорок — пятьдесят всадников. Спешившись, они пытаются укрыться от пуль. Подскакиваю к ним:

— Садись!

Возле меня весь в глине пеший стоит комсорг полка Фабрикантов. Под ним убило коня. Приказываю комсоргу садиться на свободного. Под огнем кое-как собираем людей. Их уже больше сотни. Нельзя терять ни секунды — пули градом продолжают осыпать нас. Подняв над головой шашки, скачем в новую атаку. Вот и вражеская траншея, но не пустая. В лицо снова полыхнуло жаром от автоматных и пулеметных очередей. Несколько взмахов шашками — и мы по ту сторону траншеи. Топот сзади ослабевает, чувствую, что за мной следует совсем мало всадников. Дрожь охватила меня. С кем атаковать дальше? Оглядываться не хочу — боюсь. Боюсь увидеть то, о чем уже догадался по слабому топоту сзади. Скачу, помня слова командарма: «Только вперед!» Метрах в трехстах от траншеи все же оглядываюсь. За мной скачут лишь несколько всадников, видимо, остальные вышли из строя уже за передним краем противника. Все... Конец... Перевожу коня в рысь, а затем, повернув кругом, возвращаюсь в лощину. Мимо, поддерживая друг друга, идут раненые. Кругом видны трупы людей и лошадей.

«Кто же виноват? — жжет мысль. — Я, как командир, или кто другой? Зачем мы пошли в атаку в конном строю на непрорванную оборону противника?»

Глухой шлепок прерывает раздумья. Конь мой падает на колени, а потом валится на бок.

— Товарищ командир! — Слышу взволнованный голос Саковича. — У меня коня убили, я, пока другого достал, вас из виду потерял... Товарищ командир...

— Дай коня! — обрываю его.

Приказываю отводить остатки эскадронов за бугор, на котором стоит командарм. Вложив шашку в ножны, поднимаюсь на холм. Конева окружают те же командиры. Здесь же теперь и генерал Дрейер.

Слова официального доклада не идут на ум. Показываю рукой на лощину, на проклятую траншею:

— Видели?..

Командарм посмотрел на меня и ничего не ответил. 

Устало вздохнув, я повернул коня. Уже спускаясь с бугра, услышал, как Иван Степанович обрушился на командира стрелковой дивизии:

— За это расстреливать надо!

* * *

Прошло несколько дней после нашей неудачной попытки прорваться в район Духовщины.

Пополнения мы не получили, если не считать тех, кто возвратился после излечения во фронтовых госпиталях. Пришлось переформировать эскадроны, и они теперь насчитывали по пятьдесят — шестьдесят сабель. Неудача не сломила боевого духа кавалеристов. Командиры и политработники вели большую работу среди бойцов. Прошли партийные собрания, на которых обсуждался вопрос о передовой роли коммунистов в бою. Энергичный, непримиримый к недостаткам секретарь партбюро полка Захаров настоял, чтобы собрания были открытыми, с участием беспартийных. Это еще больше поднимало у коммунистов чувство ответственности за свое поведение и способствовало росту авторитета партийной организации. Десятки беспартийных бойцов выразили желание вступить в партию. Большую роль в воспитании бойцов играли письма родных и знакомых. В них было главное — призыв беспощадно бить фашистов, остановить врага во что бы то ни стало. Такие простые и до боли трогательные слова, как: «Папочка, бей лучше фашистов да поскорей приезжай домой, мы с мамой очень скучаем без тебя» — вызывали бурю в душе каждого, смертельную ненависть к тем, кто оторвал нас от семей, от счастливой жизни...

Враг сосредоточивает силы для решительного наступления на Москву через Вязьму. Наш Западный фронт вынужден перейти к обороне. Правый его фланг, где сражается 22-я армия генерала Юшкевича, только что вырвавшаяся из окружения, подвергается особенно сильным атакам — здесь наступает до девяти немецких дивизий группы армий «Север». Ставка и командование фронта принимают меры для усиления этого фланга. Сюда перебрасывается и наша 45-я кавалерийская дивизия. В ночь на 11 сентября мы трогаемся на север. Утром 12 сентября подходим к городу Белому. Уже издали видим густые тучи дыма. А подошли поближе, перед нами открылась  леденящая кровь картина. Вот что я записал тогда в своем дневнике:

«Город лежит в развалинах и догорает. Ни одного целого дома. Удушливый дым, запах горелого мяса. Из-под груд щебня торчат руки, ноги, полуобгоревшие тела женщин и детей.

Видя такое, можно потерять рассудок. Находим двух полуживых от страха и горя стариков. С трудом выясняем у них, что произошло. На город налетела фашистская авиация. Бомбила его не один день, пока не осталось ни одного целого дома. Я смотрю на бойцов. На их лицах — гнев и решимость».

И когда нам под Андрианополем нужно было идти в атаку, я обратился к бойцам и напомнил им город Белый. Конники рубили врага беспощадно.

Неделю наша кавалерийская дивизия металась с одного участка фронта 22-й армии на другой, помогая пехоте, которая вела изнурительные и кровопролитные бои. В серьезных схватках нам побывать не привелось, но от постоянных переходов люди и кони очень устали.

А на вяземско-московском направлении положение становилось угрожающим. Немцы готовили операцию «Тайфун». В районе севернее Духовщины они сосредоточили основные силы своей 9-й армии и 3-й танковой группы, а в ста километрах южнее, неподалеку от Рославля, готовились к броску 4-я армия и 4-я танковая группа. Обе группировки должны были нанести удар на Вязьму, окружить основные силы Западного фронта и тем создать условия для беспрепятственного наступления на Москву. Это направление защищали 19-я армия генерал-лейтенанта М. Ф. Лукина, 16-я армия генерал-майора К. К. Рокоссовского и 20-я армия генерал-лейтенанта Ф. А. Ершакова. Сюда в последних числах сентября была переброшена наша 45-я кавдивизия, составлявшая резерв фронта.

Переброска совершалась по железной дороге. Во время погрузки на станциях Селижарово и Кувшиново пришлось отбивать воздушные налеты врага. Путь же был относительно спокойным, выгрузка тоже. На станции Новодугинская, не успев еще сосредоточиться после выгрузки, мы получили приказание командующего фронтом немедленно выйти к Соловьевской переправе через Днепр и прикрыть ее, остановив немцев, которые сбили пехотные  части и теперь двигались вдоль берега реки с севера. Если гитлеровцы захватят переправу, будет сорван план отхода наших войск за Днепр, в руки противника попадет вся техника.

Дивизия с ходу ввязалась в бой. Начался он не очень организованно. У нас не было достаточно разведывательных данных — не имели времени их добыть. Не успели мы и подтянуть свою хоть и слабую артиллерию. А самое главное — кавалерийские полки вошли в столкновение с противником, пройдя боевые порядки отходивших частей пехоты. Это не способствовало укреплению боевого духа конников. И случилось то, чего мы больше всего опасались. Масса отступающих захлестнула кавалерийские полки и увлекла их за собой. Исключение составил лишь наш 58-й полк, но и то, пожалуй, лишь потому, что находился в резерве комдива.

Мы — генерал Дрейер, начальник штаба и я — стояли на песчаном холме, поросшем лесом, и в бинокль наблюдали безотрадную картину отхода пехоты вперемежку с кавалерийскими полками. Генерал Дрейер, сгорбившись на своем огромном коне, в отчаянии схватился за голову.

В это время ему подали радиограмму. Дрейер прочитал ее и с повеселевшим лицом протянул мне. Читаю:

«По распоряжению командующего фронтом дивизию передать тов. Стученко. Вам явиться в штаб фронта. Лукин».

— Сдавать нечего, дивизия-то вот она... ты все знаешь, — сказал Дрейер. — Желаю успеха.

Генерал пожал нам руки, повернул коня и галопом ускакал.

Итак, на меня вдруг неожиданно свалилась вся ответственность за дела на этом участке. А обстановка такая, что действительно остается только за голову схватиться. Принимаю решение: 58-му кавполку занять опушку леса и, пропустив через свои боевые порядки отходящие части, остановить наступление фашистов. Дополнительно приказываю вновь назначенному командиру полка Шубину организовать службу завесы для сбора полков своей дивизии и отступающей пехоты. К вечеру порядок был наведен. Оправившиеся пехотные части сменили 58-й кавполк. Вся наша дивизия, собравшись и приведя себя в порядок, тоже была готова к бою. Много поработали офицеры штаба и политотдела дивизии. Они действовали  весьма решительно, смело, проявляя разумную инициативу. Останавливали, собирали, ободряли людей, на ходу разъясняли им задачу. Особенно хорошо справлялись с этим начальник разведки дивизии майор Гавронский и инструктор политотдела Бутко, назначенный комиссаром 58-го кавполка вместо выбывшего из строя Шаповалова.

Напоровшись на организованный огонь с опушки леса, гитлеровцы остановились, а потом, оставив здесь небольшие силы, повернули влево, видимо пытаясь нас обойти. Данные разведки, проведенной штабом, подтвердили эту догадку. Надо было помешать противнику обойти наш фланг. В этих целях буквально на ходу был разработан план действий, который позволял нам внезапно с тыла атаковать гитлеровцев, совершавших обход. Полки, получив задачу, на рысях стали выходить на исходное положение для атаки. Вышли в самый нужный момент, когда под давлением превосходящих сил противника начался отход наших разрозненных подразделений. Следом за ними, беспорядочно стреляя из автоматов и оглашая окрестность пьяными криками, густо валили немцы. Они настолько были уверены в победе, что двигались без всякой разведки и охранения, не придерживаясь никакого боевого порядка. Этой беспечностью мы и воспользовались. Почти на глазах у гитлеровцев, в полукилометре от них за небольшой высоткой, развернулись для атаки в конном строю два наших кавалерийских полка. Заняли огневые позиции артиллерийские батареи. Ко мне подошел незнакомый командир с артиллерийскими петлицами и предложил дать по немцам залп из «катюш». До этого я только слышал,  что есть какие-то «катюши», но ни разу их не видел. Я спросил, когда смогут дать залп. Командир — это был капитан И. А. Флеров — сказал: через пять — шесть минут. Я ответил согласием, а сам не поверил, что так быстро подготовят установки, да и сильно сомневался в действенности их стрельбы. Поэтому, не дожидаясь «катюш», приказал своим батареям открыть беглый огонь по немцам и, выхватив шашку, подал команду для атаки.

И. Л. Флеров

Проскакав метров двести, мы очутились на открытом месте, откуда было видно, как немцы, попав под огонь наших орудий, пытаются восстановить цепи, принять боевой порядок. И тут послышался непривычный для слуха шелестяще-свистящий звук. Над толпой гитлеровцев выросли столбы огня, дыма и взметенной взрывами земли. Заговорили наши «катюши». Фашисты попадали в ужасе и лежали, пока над их головами не перестала бушевать огненная буря. Потом вскочили и заметались по полю, как безумные. А многие так и остались лежать. Видя все это, наши бойцы грянули такое «ура», что у немцев и вовсе кровь застыла в жилах. А всадники уже налетели на них. Через несколько минут пьяная толпа гитлеровцев почти полностью была уничтожена. В живых остались только пленные и те, кто успел убежать в ближайший лес.

Ныне находятся люди, которые пытаются утверждать, будто в годы Великой Отечественной войны наша кавалерия не применяла атак в конном строю и таких атак вообще не было. Не знаю, как могло возникнуть такое несправедливое, неверное и даже обидное для советской конницы мнение. Конные атаки у нас были. В этой книге я пишу о них как непосредственный участник. Не берусь обобщать способы боевых действий, применявшиеся во всей нашей коннице. Говорю только о тех частях и соединениях, которыми командовал сам в 1941–1942 годах. Об этих конных атаках могут рассказать согни, тысячи бойцов и командиров, которые в них участвовали. Больше того, я убедился, что в пешем строю наши кавалерийские соединения и части решали задачи с меньшим боевым эффектом и с большими потерями. Это же подтверждает в своих воспоминаниях «Через три войны» и генерал армии Иван Владимирович Тюленев.

С утра 2 октября немецко-фашистские войска возобновили  общее наступление, нанося главный удар севернее магистрали Ярцево — Москва в общем направлении на город Холм-Жирковский. Они раскололи фронт нашей обороны и вклинились в стык между 30-й и 19-й армиями. Управление войсками начало нарушаться. Вражеские разведывательные и диверсионные группы обнаглели настолько, что стали появляться в расположении наших частей днем.

Вскоре меня вызвал по радио командующий армией генерал-лейтенант Лукин. Захватив автомат, я сел в легковую машину.

М. Ф. Лукин 

Через полчаса командарм очень взволнованно встретил меня и объяснил цель вызова: пропал член Военного совета Шекланов. Вчера он поехал в какую-то часть и не вернулся. Розыски пока ни к чему не привели. Все на КП были этим обеспокоены. Для розыска Шекланова Лукин приказал мне выслать несколько разъездов.

С командного пункта командарма связываюсь со штабом дивизии и приказываю готовить четыре разъезда силой по пятнадцать — двадцать сабель, каждый с пулеметом. Спешу к машине: задачи разъездам хочу поставить сам.

На всякий случай приподнял ветровое стекло и выставил вперед ствол автомата. Предосторожность оказалась не лишней.

В деревне Митино из-за домов выскочили на дорогу немцы и, направив автоматы на машину, закричали:

— Хальт! Хальт!

Крикнув шоферу: «Гони!», ударил длинной очередью. Несколько гитлеровцев упало, другие бросились в стороны, беспорядочно стреляя.

Мы выскочили из деревни. Я облегченно вздохнул и оглянулся. Но успокаиваться было рано. На окраине деревни немцы устанавливали пулемет. Мелькнула мысль: скорее бы поворот! До него метров четыреста. Не успели. Пули прошили кузов машины, одна из них впилась шоферу в левую лопатку. Стиснув зубы, солдат не бросил баранку, хотя у него уже не хватало сил поворачивать ее. Кое-как вдвоем довели машину. Разъезды уже были готовы. Получив задачу, они отправились ее выполнять. Возвратились к вечеру ни с чем: следов Шекланова не нашли. Вероятно, он погиб, попав в такую же засаду, из какой чудом удалось вырваться мне самому. 

В течение первой недели октября враг двумя группировками севернее и южнее Ярцево продолжал наступать на Вязьму, охватывая 19, 20, 24, 32-ю армии и группу генерала Болдина, в состав которой были включены резервные соединения Западного фронта. Попытки группы Болдина контрударом задержать продвижение северной группировки противника успеха не дали, и к утру 7 октября кольцо окружения замкнулось восточнее Вязьмы. С запада, форсировав Днепр, наступали 5, 8 и 20-й армейские корпуса немцев, сжимая кольцо вокруг наших войск.

А. Г. Полегин 

8 октября мы получили приказ командующего фронтом пробиваться из окружения. Войска сделали несколько попыток — ничего не получилось. 45-й кавалерийской дивизии приказано находиться в резерве командующего армией. Разместили нас в кустарнике к северу от Шутово. Расположив там дивизию, я прибыл утром 9 октября на хутор у Шутово. В крайней просторной избе за столом сидели генералы Лукин, Вишневский, Болдин и группа штабных командиров. Выслушав мой доклад, генерал Лукин приказал быть при нем. Сев на скамью и вслушавшись в разговор, я понял, что идет выработка решения на выход из окружения. Командармы решили в 18.00 после артиллерийской подготовки поднять дивизии в атаку. Прорываться будем на северо-запад на участке 56-го моторизованного корпуса. Наша 45-я кавалерийская дивизия будет замыкать и прикрывать войска с тыла.

Вечером после короткой артиллерийской подготовки над перелесками прозвучало мощное «ура», но продвинуться наши части не смогли. Повторили попытку на  следующий день — результат тот же. Люди были измотаны, боеприпасы подходили к концу.

Автомашины, тягачи и танки остались без горючего. Чтобы боевая техника не досталась врагу, много машин и орудий пришлось уничтожить. Подрывая их, бойцы не могли удержать слез.

В те тяжелые дни нам самим пришлось уничтожить и батарею «катюш», при этом погиб ее командир И. А. Флеров. Люди должны знать, как это произошло.

Появление «катюш» сначала под Оршей в июле 1941 года, потом на других участках Западного фронта ошеломило врага. Немецко-фашистское командование приняло все меры, чтобы уничтожить таинственную батарею и захватить хотя бы одну установку. Но капитан Флеров искусно маневрировал, и многочисленные удары вражеской авиации, охотившейся за его «катюшами», приходились по пустому месту.

В дни, когда 19-я армия пыталась прорваться из окружения, батарея Флерова расстреляла последние снаряды. А противник все наседал, сжимая кольцо окружения.

По приказу командарма М. Ф. Лукина капитан Флеров подготовил установки к подрыву. Но случилось так, что на батарею неожиданно напали немцы. Несмотря на губительный пулеметный и автоматный огонь, капитан Флеров с группой артиллеристов успел выполнить приказ. Так закончилось существование легендарной батареи. Жизнь ее героя-командира оборвалась в момент подрыва последней установки...

В 19-й армии полностью сохранила высокую боеспособность, пожалуй, только 45-я кавалерийская дивизия. Я убедительно просил командарма Лукина разрешить атаковать противника, чтобы пробить путь для всей армии. Но он не согласился:

— Твоя дивизия — последняя наша надежда. Без нее мы погибли. Верю, ты прорвешься, но мы не успеем пройти за тобой — немцы снова замкнут кольцо.

Этот довод, возможно, был справедлив, но нам, кавалеристам, трудно было с ним согласиться. Мы считали, что можно было организовать движение оставшихся боеспособными частей армии за конницей. А в крайнем случае даже если бы это не удалось, то хотя бы сохранилась боеспособная дивизия для защиты Москвы. 

Мысль о спасении дивизии не давала мне покоя. На свой страх и риск решил действовать самостоятельно. Так как северо-восточное направление уже было скомпрометировано неудачными атаками армии, мы наметили другое — на Жебрики, почти на запад. К рассвету, расположившись вдоль опушки леса возле Горнова, дивизия была готова к атаке. Впереди конных полков стояли артиллерия и пулеметные тачанки.

План был прост и рассчитан на внезапность: по сигналу трубы «В карьер» пушки и пулеметные тачанки должны были галопом выйти на гребень высоты, скрывавшей нас от противника, и открыть огонь прямой наводкой. Под прикрытием этого огня сабельные эскадроны налетят на врага и пробьют дорогу. Штаб дивизии, командиры, политработники разъезжали по полкам, проверяли их готовность, беседовали с бойцами, поднимая их боевой дух. Нужно было в каждого вселить твердую решимость прорваться или умереть — только в этом случае можно было надеяться на успех. Объехав строй дивизии, я обратился к конникам:

— Товарищи! Через несколько минут мы ринемся на врага. Нет смысла скрывать от вас, что не все мы пробьемся. Кое-кто погибнет в этом бою. Но остальные вырвутся из кольца и смогут сражаться за нашу родную Москву. Это лучше, чем погибнуть здесь всем, не принеся пользы Родине. Вперед, и только вперед! Вихрем ударим по врагу!

По лицам всадников было видно, что они понимают меня и пойдут на все. Подан сигнал «Пушкам и пулеметам к бою». Они взяли с места галопом и помчались вперед, на огневую позицию. После первых наших залпов у врага началось смятение. В бинокль можно было наблюдать, как отдельные небольшие группы немцев побежали назад к лесу. По команде, сверкая клинками, дивизия перешла в атаку. До наших пушек оставалось всего метров двести, когда мы увидели, что наперерез скачут М. Ф. Лукин, его адъютант и почему-то командир танковой бригады Корчагин (тоже на коне). Командарм что-то кричал и грозил кулаком в мою сторону. Я придержал коня. Полки, начавшие переходить уже в галоп, тоже придержали коней. Ко мне приближался Лукин.

— Стой! Именем революции, именем Военного совета приказываю остановить дивизию! — закричал он. 

Много мыслей с молниеносной быстротой пронеслось в голове.

Остановить дивизию, когда она начала уже успешную атаку, — безумие: понесем потери и не пробьемся к Москве. Не остановить, продолжать атаку — значит прорваться через кольцо окружения с небольшими потерями и через несколько дней лесами выйти на подступы к столице. Но ведь мне отдает приказ командарм!

Чувство дисциплины побороло. Я не мог ослушаться командарма. А он боялся лишиться последней своей надежды и данной ему властью хотел удержать дивизию, которая армии уже не поможет, ибо армии уже нет... С тяжелым сердцем приказываю трубачу играть сигнал «Кругом». А немцы оправились от первого испуга и начали бить по нашим батареям и пулеметам, которые все еще стояли на открытой позиции и стреляли по врагу. От первых же снарядов и мин врага мы потеряли несколько орудий и тачанок. Снаряды и мины обрушились и на полки, выполнявшие команду «Кругом». Много всадников было убито и искалечено, так как, выполняя команды и сигналы, они невольно сбились в плотные группы.

Я с раздражением посмотрел на командарма и стал себя клясть, что выполнил его приказ. Не останови он дивизию, мы не понесли бы таких страшных потерь и, безусловно, прорвали бы вражеское кольцо.

Полки на рысях уходили в лес, за ними тронулись и мы с командармом. М. Ф. Лукин продолжал доказывать, что так было надо, что он не мог лишиться нашей дивизии.

Подбираем раненых, хороним убитых. Надо скорее покидать этот лес, по которому уже пристрелялся противник. Дивизия «под конвоем» командарма Лукина и его группы перешла на старое место — к хутору у Шутово. Вечером на командном пункте Лукина собрались работники штаба, политотдела, трибунала, прокуратуры, тыла 19-й армии и штабов других армий. Здесь же были командарм Вишневский и Болдин.

Командный пункт, по существу, уже ничем не управлял. Связи с частями не было, хотя кое-где действовали переносные радиостанции (мощные радиостанции пришлось уничтожить).

Лукин не отпускал меня ни на шаг. Собрали скудные запасы, принялись за ужин. В это время в хату с шумом  ворвался какой-то подполковник и доложил, что стрелковый полк, прикрывавший район Шутово с запада, атакован противником. Полк отходит. А следом идут немцы. Сюда, в направлении хутора. Все вскочили. Лукин приказал мне остановить гитлеровцев, не допустить их продвижения к командному пункту.

Вскочив на коня, я помчался к дивизии. Полки сели на коней и на ходу стали развертываться для атаки.

Став перед 58-м кавалерийским полком (он был в центре), я подал команду «Шашки к бою!» и, не видя еще противника, повел дивизию рысью, выбросив вперед разъезды. Километра через два мы встретились с нашими отходящими стрелковыми подразделениями. Приказываю командиру резервного 52-го полка разомкнуть один эскадрон в одну шеренгу, остановить и собрать пехотинцев. В полукилометре от нас горел хутор. Особенно ярко пылал сарай, по-видимому, с сеном. Высокий столб пламени зловеще озарял окрестность. И тут мы увидели гитлеровцев. Шли они беспорядочной толпой, горланили что-то и не целясь палили из автоматов.

При виде наглого, самоуверенного врага, поганящего нашу землю, убивающего наших людей, нас охватило законное чувство лютой ненависти. Командую полкам: «В атаку!» Конники ринулись навстречу фашистам. Те заметили нас, но было уже поздно. Мы врезались в их толпу: удар был настолько неожиданный, что гитлеровцы, не отстреливаясь, кинулись к лесу. Спастись посчастливилось немногим.

В лес мы углубляться не стали: темно, да и конница в лесу не атакует в конном строю. Надо было как можно скорее организовать оборону. Сигналами «Стой» и «Сбор» приостанавливаю атаку. Командир резервного полка доложил, что собралось около двухсот пехотинцев. Пехотинцев накормили из запасов пулеметчиков (в тачанках у пулеметчиков всегда кое-что припрятано на черный день) и помогли им закрепиться, организовав оборону.

В 23.00 дивизия получила приказ командующего армией: держать фронт до четырех часов утра, после чего отходить на юг, прикрывая группу командармов со штабами и остатками войск, которые будут с рассветом пробиваться в район Стогово (южнее Вязьмы) на соединение с 20-й армией генерал-лейтенанта Ершакова. 

 

Самые трудные дни

Штабом посланы разъезды, чтобы связаться с соседями на флангах. Они вернулись с тревожной вестью: ни справа, ни слева наших частей нет, противник обходит нас на обоих флангах. В ночной темноте не стихает треск немецких автоматов; спереди, справа, слева, сзади взвиваются осветительные ракеты. Пытаюсь связаться со штабом армии, но разъезды теряют людей, а пробиться не могут.

Относясь к делу формально, мы могли спокойно просидеть на месте до четырех часов утра. Но нас мучила мысль: что с командным пунктом армии? Может, командарму и штабу нужна наша помощь?

А разъезды все возвращаются ни с чем.

— Дай я попробую, — сказал комиссар дивизии А. Г. Полегин.

В эти тяжелые дни в полной мере раскрылись замечательные качества нашего комиссара. Александр Гаврилович был хорош в бою. Он умел зажечь людей пламенным словом большевика, которое проникало в сердца, делало бойцов отважными и решительными, вселяло веру в светлое будущее, вело на подвиг во имя этого будущего.

Комиссар Полегин разделял мои волнения и так же, как я, считал, что надо во что бы то ни стало связаться со штабом армии и узнать, что там произошло. Тихо и просто он сказал:

— Дай мне двух разведчиков и двух коноводов. Подъеду ближе к хутору, спешусь и незаметно проберусь на командный пункт.

Я сделал попытку отговорить его: незачем комиссару брать на себя эту миссию. Полегин ответил:

— Время дорого, а мы его теряем на споры. Не сомневайся, со мной ничего не случится.

Очень не хотелось отпускать комиссара: с ним было легче. И все же я дал согласие. Быстро отобрали нужных  людей. Чуть ли не со слезами я обнял его. Поцеловались.

— Адрес не потерял? — спросил он.

— Нет, — ответил я (мы давно обменялись домашними адресами и дали друг другу слово, что в случае гибели одно-го другой найдет его семью и будет о ней заботиться). — Береги себя.

Обмотав копыта лошадей тряпками, Полегин и его товарищи скрылись в темноте. Я провел немало тревожных минут. Наконец послышался приглушенный топот, показались силуэты всадников. Комиссар все-таки пробился на хутор, где размещался штаб армии. Там уже никого не было. Удалось выяснить, что еще в полночь оба командарма и Болдин, собрав своих штабных работников и сколотив отряд человек в шестьсот, взяли радиостанцию и ушли в неизвестном направлении. Итак, мы уже около четырех часов сидим здесь неизвестно для чего, неизвестно кого прикрывая.

В пятом часу утра полки по моему приказу бесшумно снялись с места. Держа коней в поводу, конники двинулись на юг, как приказал нам еще вечером командарм.

На рассвете 13 октября дивизия подошла к деревне Жипино. Разъезды, высланные нами, были встречены огнем: в деревне враг. Чтобы избежать ненужных потерь, я решил обойти ее с северо-запада и на рысях повел дивизию через лес на деревню Буханово. Но до деревни мы не дошли. У узкого ручья головной эскадрон попал под ураганный автоматно-пулеметный огонь. Стало ясно, что пробиться здесь будет еще тяжелее. Решил вернуться назад к деревне Жипино. Там видели только наши разъезды и ничего не подозревают о наших намерениях. Мы  внезапно навалимся всей дивизией и сомнем местный гарнизон. Я крикнул Саковичу, чтобы вызвал командиров полков. Но Сакович не успел отъехать от меня — с окружавших нас деревьев посыпались автоматные очереди. Немецкие «кукушки» в упор расстреливали всадников и лошадей.

Ранило коновода. Пулей оторвало кончик уха у моего коня. Мотнув головой, конь забрызгал меня кровью.

— Товарищ командир, вы ранены? — Сакович бросился ко мне, стараясь заслонить своим телом. Следующая очередь, предназначавшаяся мне, сразила его, и он замертво упал с коня.

Гибель И. Л. Саковича меня потрясла. Он был мне не только адъютантом, но и другом, отцом. Он постоянно следил за мной как за сыном и старался, чтобы я меньше терпел лишений. Всегда находил время чуть ли не в седле приготовить пищу, найти охапку сена и подложить под бурку, когда я ложился отдохнуть. А в случае опасности старался прикрыть, уберечь меня. И вот нет больше этого чудесного, скромного и самоотверженного человека...

В треск автоматов вплелись разрывы мин. Шарахались в разные стороны, падали кони. Падали люди. Командую своему комендантскому взводу спешиться и открыть огонь по деревьям. Это сразу дало результаты. «Кукушки» на ближайших деревьях смолкли. Примеру комендантского взвода последовали и другие всадники. Удалось навести относительный порядок. Подобрали раненых, уложили их на пулеметные тачанки, на хозяйственные и санитарные повозки. Полки организованно оставили лес и к девяти часам утра вновь вышли к Жипино.

Отдаю приказ: 55-му и 58-му кавполкам атаковать в пешем строю в одной цепи, имея штаб дивизии в центре боевого порядка; 52-й кавполк по сигналу красной ракеты должен атаковать в конном строю.

Я уже было подал знак полкам, как вдруг увидел перед собой командира 127-й танковой бригады генерал-майора танковых войск Федора Тимофеевича Ремизова.

— Здорово, кавалерия! — приветствовал он меня.

— Здорово, танкисты! — отвечаю ему в тон. — Много вас? 

— Танков всего у меня три, все КВ. Вот они в кустах, на ходу, и боеприпасы есть. Остальные вчера потерял, пытаясь пробиться через Вязьму.

— Да, танков немного, но и это хорошо. Будем пробиваться вместе.

— Не возражаю.

— Отлично! — обрадовался я и изложил план атаки, предложив поставить танки в наш боевой порядок в центре. Ремизов согласился. Возле танков познакомил меня с комиссаром бригады и начальником штаба.

В десять часов после короткого огневого налета мы пошли в атаку. За цепью спешенных кавалеристов шли пулеметные тачанки, с которых время от времени открывался огонь, помогавший нам продвигаться. В ста — ста пятидесяти метрах от деревни в наших боевых порядках стали рваться мины. Цепь редела и вскоре залегла. Назрел кризис боя. Еще бы рывок, и мы были в деревне, а тогда уже, считай, прорвались. И вот на этот рывок сил не хватило. Особенно много потерь приносили центру нашей цепи пулеметы, установленные на крыше дома, стоявшего в глубине деревни. Но вот одна из наших тачанок на галопе вырвалась вперед, развернулась, и в тот же миг ее пулемет открыл огонь по крыше дома. Через минуту смертельно раненный наводчик свалился. Его заменил помощник, но вот и он упал, схватившись руками за грудь. Тогда ездовой, привязав вожжи за передок тачанки, быстро перелез через спинку своего сиденья и, присев за пулемет, возобновил огонь. Мы с волнением наблюдали за ним. Пулеметы врага на крыше смолкли. Но наша радость сменилась болью: прямым попаданием мины тачанку разнесло на куски. К великому сожалению, мне так и не удалось узнать фамилии пулеметчиков-героев.

Обстановку еще более осложнил сильный автоматный огонь противника с окраины деревни. И вот тут-то на наш правый фланг вырвалась на полном карьере вторая пулеметная тачанка. Я сразу узнал ее по правой пристяжной.

Незадолго до того, осматривая пулеметные эскадроны, я сделал замечание командиру пулеметного расчета Сундукяну за то, что к тройке рыжих лошадей припрягли темно-серую. Упряжка лошадей разной масти имела непривычный и неприятный вид. 

И вот теперь наш Сундукян геройски повел свою тачанку под огонь врага. Развернувшись, он стал поливать длинными очередями немецких автоматчиков. Их огонь сразу резко ослабел.

Решив, что настало время, выпускаю красную ракету. Сверкая шашками, с криком «ура» 52-й полк во главе с подполковником Герасимом Ефимовичем Фондеранцевым с остатками нашей пешей цепи почти без потерь ворвался в деревню. Но где же танки генерала Ремизова? Во время атаки их не было с нами, а как бы они нам помогли, сколько людей сохранили! И только когда мы миновали деревню и дошли до шоссе, три знакомых танка выползли на дорогу. Расспрашивать танкистов, что у них произошло, было некогда: со стороны Вязьмы показались вражеские танки и начали нас обстреливать. Под их огнем эскадроны пересекли шоссе и накапливались в кустарнике по другую его сторону. Шоссе перескочили с небольшими потерями, но в кустарнике подверглись сосредоточенному обстрелу минометов и артиллерии. Конники укрывались в щелях и землянках — их здесь оказалось много. А лошадей укрыть было невозможно, и они гибли десятками. В кустарнике, который занимал площадь около двух квадратных километров, мы увидели много людей из других частей. Они вынуждены были скрываться тут, потому что дальнейший путь на юг преграждала река Вязьма, через которую не было переправ. К тому же на противоположном берегу находились немцы. Первые же наши разъезды, подошедшие к реке, были обстреляны с противоположного берега и с шоссейного моста, что виднелся в полутора километрах правее нас.

Пришлось ждать темноты. К ночи пошел первый мокрый снег. Он падал большими хлопьями и тут же таял. Холод и слякоть ухудшали и без того подавленное настроение. Враг продолжал обстреливать кустарник. Организовав разведку и охранение, штаб начал под огнем приводить в порядок остатки дивизии. Собралось около четырехсот всадников, шесть пулеметов на тачанках, около десятка двухпарных повозок.

Возле меня генерал Ремизов, комиссар, начальник штаба танковой бригады и несколько танкистов. Танков у них больше нет — все три подбиты при попытке преодолеть шоссе. Я предложил Ф. Т. Ремизову, как старшему  по званию, принять командование всей группой, поскольку кроме остатков дивизии в кустарнике набралось еще около трехсот человек из других частей. Среди них, между прочим, оказались работники прокуратуры фронта Иван Прокофьевич Пастревич и Василий Филиппович Блинков, замечательные товарищи, которые в любой обстановке сохраняли выдержку и спокойствие. Они оказали большую помощь в работе с людьми.

Федор Тимофеевич резонно отверг мое предложение, заявив, что у меня хоть и неполная, но дивизия, а у него нет и десятка бойцов. Так что старшим командиром остался я.

В сумерках огонь противника стал слабее. Это облегчило организацию переправы. Посланные мной разъезды возвратились с весьма неутешительными донесениями: берега топкие, болотистые, река широкая — не менее четверти километра, противоположный берег занят небольшими гарнизонами немцев, расположенными друг от друга на расстоянии восьмисот — тысячи метров. Наиболее подходящим местом признан плес в трех километрах восточнее шоссейного моста. Ближайший немецкий гарнизон на том берегу — в деревне Степаньково, в шестистах метрах западнее намеченного места. Ночь была темной, словно сама природа хотела выручить нас.

Ощупью вышли к реке, держа лошадей в поводу. Посылаем несколько всадников проверить глубину реки и характер противоположного берега. Но, как ни бились конники, ни одна лошадь в воду не пошла. Лошади пугались топкого дна и холодной воды. Тогда вызвались три смельчака. Оставшись в одном белье, они вошли в ледяную воду, таща за собой длинную веревку, связанную из арканов для сена.

Вслушиваемся в удаляющиеся всплески. Люди плывут в ледяной воде. Только подумаешь об этом и невольно сам ежишься. С замиранием сердца следим за веревкой. Вот она натянулась. Значит, немцев нет. Радостный вздох вырывается у всех. Теперь мы тревожимся за пловцов. Один остается там, а двое должны вернуться. Снова томительное ожидание. Но вот они на нашем берегу. Собираем сухие попоны, укутываем смельчаков, даем хлебнуть водки.

Но все же как переправляться? Как быть с ранеными? Кони не идут в воду. А что, если использовать кузова  повозок — тачанок? Они без щелей, значит, тонуть не будут. Приказываю снять один кузов и испытать на воде. Результат превзошел все ожидания. Кузов свободно держит трех человек. Теперь надо загнать в воду лошадей. Пробуем нескольких связать цепочкой — каждую поводом за хвост впереди идущей. В голову ставим самую послушную. Ее тянут за повод с импровизированного парома. Неохотно, но все-таки лошади вошли в воду. Снимаем с ходов еще шесть кузовов и пускаем их вместо лодок.

Переправа началась. Кто — в кузовах повозок, кто сидя на лошадях. Лошадям, имевшим дурную привычку ржать, обвязали морды. Ракеты взвивались довольно часто, но туман и падающий крупными мокрыми хлопьями снег надежно укрывали нас. Главное — соблюдать полнейшую тишину и спешить, чтобы переправиться до рассвета.

Первыми высадились на том берегу разведчики и пулеметчики, которые заняли оборону. Затем начали переправлять раненых. Посылаю туда и нескольких командиров, чтобы сразу организовать управление переправившимися подразделениями. Но вот к кузову-лодке подбегает какой-то боец в короткой шинели с винтовкой в руке (значит, не кавалерист) и истерично кричит:

— Сейчас же посадите меня, а то открою огонь — пусть немцы услышат и перестреляют вас всех.

Еле сдержав себя, подхожу к нему, объясняю, что в первую очередь переправляем раненых. Ничего не слушает, орет, ломится в кузов. Немцы услышали — над рекой взвилось несколько ракет, ударили автоматные очереди. К паникеру потянулись сразу десятки рук. Схватили, зажали рот. Покончили с ним мгновенно и без единого выстрела: суровы были неписаные законы войны.

Часам к пяти утра все люди были уже на правом берегу. Сыплет мокрый снег, временами переходящий в холодный дождь. Все вымокли до нитки. Бойцы забиваются в пещеры и какие-то землянки, вырытые в склоне берега.

Ждем возвращения разведчиков. Перед ними поставлены две задачи: найти свободные участки для прохода на юг и связаться с группой Лукина, которая, выполняя приказ командующего фронтом, должна тоже продвигаться на юг, в район Стогово для встречи с 20-й армией  Ершакова. Мы так и не встретились с ней. Михаила Федоровича Лукина мне довелось снова увидеть только в 1954 году. Во время одной из встреч, в ноябре 1962 года, он подробно рассказал, что случилось с ним и его товарищами.

Покинув район командного пункта, группа командиров во главе с Лукиным и Болдиным двигалась на юго-запад. На второй день во время перестрелки с противником Лукин был ранен в ногу осколком мины. Идти он не мог, и его несли товарищи. Добрались до какого-то леса, нашли здесь покинутые землянки. Лукина поместили с тяжелораненым начальником особого отдела 24-й армии. Спустя несколько минут раздался крик:

— Немцы!

Затрещали выстрелы. Раненые с трудом выползли из землянки. Начальника особого отдела фашисты схватили и расстреляли сразу. Лукину в суматохе перестрелки удалось было скрыться в кустах, но он получил еще две раны — в уже поврежденную ногу и в руку (рука и сейчас мертва — перебиты нервы) — и потерял сознание. Очнулся уже в немецком госпитале. Ему ампутировали ногу. До конца войны пробыл он в фашистских застенках. В плену генерал вел себя с достоинством, как подобает настоящему советскому патриоту.

Сейчас М. Ф. Лукин в отставке, живет в Москве, работает в Комитете ветеранов войны.

Уже на противоположном берегу реки мы спохватились: нет комиссара дивизии А. Г. Полегина. Я был удручен и потрясен. Поиски ни к чему не привели. Только в 1942 году мне стало известно, что А. Г. Полегин воюет комиссаром кавалерийского корпуса. Мы списались. Оказалось, что во время боя на шоссе комиссар присоединился к группе бойцов, отрезанной от основной нашей колонны, и вместе с ней перешел линию фронта. В 1942 году Александр Гаврилович Полегин погиб в бою.

В шестом часу утра, разделившись на два отряда, мы тронулись на юг. Шли параллельными колоннами в стороне от дорог. Лошадей, на которых сидели раненые, вели в поводу. Впереди пешая разведка. В темноте подошли к железной дороге. Переваливаем через насыпь. 

Она высокая и крутая. Лошади скользят, падают. Да и не все люди могут удержаться на ногах. Враг, видимо, услышал шум. Едва мы отошли от насыпи, спереди и с флангов ударили автоматы и пулеметы.

— Товарищи, вперед! Ура!

Послышалось «ура» и слева — это пробивалась наша вторая колонна.

Через несколько минут вспышки впереди прекратились. Мы поняли, что прорвались через заслон, хотя так и не встретили ни одного гитлеровца: наверное, разбежались в стороны. А с флангов и тыла все еще трещат пулеметы и автоматы. Беспрерывно взвиваются ракеты. Связи с левой колонной нет. Посылаю связных. Вернувшись, они доложили, что левая колонна входит в лес в пяти километрах севернее Стогово и там будет ждать моих распоряжений. Мы тоже поворачиваем в этот лес. Вскоре обе колонны соединились. Наступал рассвет. День решили пробыть в лесу — привести себя в порядок, попытаться связаться с армией генерала Ершакова. Две пешие разведпартии уходят в поиски. Организовали охранение.

Люди дрожат от сырости и холода. Пришлось, когда рассвело, разрешить развести костры — по одному на пятнадцать — двадцать человек, но обязательно из сухих сучьев, чтобы не было дыма.

К полудню люди обсушились и отдохнули. Выглянуло солнце. Настроение стало улучшаться. Появилась надежда на соединение со своими. Мы считали, что части 20-й армии ведут бои в окружении где-то южнее Стогово. Правда, шума боя не было слышно, но это нас не смущало. Приказал начальнику штаба взять на учет и оформить всех примкнувших к нам товарищей. Их уже более шестисот, причем люди продолжают прибывать и в одиночку и группами. Они из разных родов войск, с разных должностей, с разными званиями — от рядового до генерала. Конники нашей 45-й кавдивизии уже стали растворяться в этой разношерстной массе, но все-таки пока являются костяком, поэтому мы по-прежнему называем себя сорок пятой кавалерийской.

Осмотрели лошадей. Насчитали сто восемьдесят, а здоровых среди них только двадцать две. Остальные ранены, некоторые чудом держатся на ногах. У нас нет возможности возиться с ними. Оставлять их врагу тоже  не можем. Многих раненых животных пришлось пристрелить. После этого тяжелого акта у нас не осталось и полусотни лошадей.

Умер от раны в живот начальник разведки дивизии Гавронский. Его ранило ночью при переходе через железную дорогу. Он ужасно страдал, бредил, все звал детей и жену. Смерть Гавронского омрачила нас. Настроение испортилось еще больше, когда возвратилась разведка и доложила о тяжкой судьбе армии генерала Ершакова. С разведчиками пришли несколько командиров и красноармейцев этой армии. Они рассказали о тяжелом бое, который разгорелся здесь недавно. Мы побывали на том страшном месте. Развороченная земля усеяна трупами наших и немцев. Здесь же исковерканные повозки, орудия, машины. Раненые лошади, с низко опушенными головами бродят по мертвому полю. А вокруг зловещая тишина. Уцелевшие группы бойцов и командиров уже ушли, чтобы пробиться к своим.

Во второй половине дня наблюдатели донесли, что к лесу со всех сторон движутся гитлеровцы на мотоциклах, автомашинах и в пеших боевых порядках. Было также замечено, что минометные батареи противника занимают огневые позиции. Таким образом, мы оказались еще раз окруженными. Подав команду «К бою!», я начал организовывать прорыв. План был прост: с наступлением темноты внезапно атаковать немцев на одном из наиболее выгодных направлений и бегом преодолеть занятую ими зону. Чтобы не растерять людей, решил пробиваться колонной, построенной по двадцать человек в ряд с интервалами в три — пять шагов между бойцами. По моему сигналу первые два ряда и все фланговые, подойдя к опушке леса, должны открыть огонь из автоматов и с криком «ура» броситься вперед. Для удобства управления расположился со своими заместителями и помощниками в центре первых трех рядов.

Уже стало смеркаться, когда мы были готовы к броску.

И вдруг через громкоговорители с немецкой стороны раздались слова: «Рус! Сдавайсь! Ви ест окружены крупными немецкими частями. Вам капут. Сдавайсь!»

В первую минуту многие растерялись. В такой ситуации могла возникнуть и паника. Понимая это, я громко скомандовал: «Вперед, товарищи! Огонь! Ура!» 

Вся масса людей, будто очнувшись, с криком «ура» бросилась вперед, открыв шквальный автоматный огонь.

Через час мы уже приводили себя в порядок на лесной поляне. Потерь почти не было. Внезапность и быстрота сделали свое дело.

Собираю командиров и политработников. Советуемся, что делать дальше. Одни предлагают разбиться на группы по восемь человек и прорываться каждой самостоятельно.

— Хотите, чтобы нас, как цыплят, перехватали поодиночке? — возражают другие.

Кладу конец спорам. Мое решение: всем быть вместе и пробиваться организованно, силой.

Именем Родины обязываю всех безоговорочно выполнять мои приказы.

Тут же решили и организационный вопрос. Вместо полков и эскадронов были созданы отряды. Назначены командиры и комиссары.

Несколько позже в более узком кругу определили конкретный план действий.

Опять было два мнения: одно — пробиваться к своим через линию фронта, другое — составить партизанский отряд и действовать во вражеском тылу.

Второе было заманчиво. Но мы не имели опыта партизанской борьбы, да и помнили требование командования — двигаться к Москве, спасать ее. Решено — будем пробиваться к своим. Но на таком участке фронта, где противник менее активен, где у него нет ударных группировок. Намечаем маршрут. Вражескими тылами пройдем около трехсот километров, до самого Серпухова, а там пробьемся через фронт.

Случайно услышал, что некоторые товарищи все еще ратуют за раздробление отряда на восьмерки. Одним из «агитаторов» оказался мой ближайший помощник. Пришлось ему и еще кое-кому пригрозить расстрелом за такие разговоры. С наступлением темноты трогаемся в путь. Подошли к железнодорожной станции Пятница. Наша разведка нарвалась на пулеметы и с потерями отошла. Высылаю новую разведку с заданием подойти к станции с юга. Прождали ее часа два — как в воду канула. Посылаю еще разведывательную группу. Она также бесследно исчезла. Не выдержав, беру с собой человек двенадцать и отправляюсь с ними в разведку. 

Нашли укрытый участок для перехода через линию железной дороги. Веду через него весь отряд. Преодолели насыпь. Двигаемся теперь параллельно железной дороге в полукилометре от нее. Я по-прежнему во главе разведки. Главные силы идут за нами в двухстах — трехстах метрах, на расстоянии зрительной связи. Помогает луна. Она освещает окрестность, и от лунного света приятно блестит слегка запорошенная снегом земля.

Прошли таким образом около двух километров. Внезапно разведку обстреляли с полотна железной дороги.

— Ложись!

Разведчики быстро выполняют команду. Но потери все-таки несем: один убит, один ранен.

Приподымаю голову. Как там наши главные силы? Но их уже нет — скрылись в ближайшем лесу.

С четверть часа пролежали мы, прижатые к земле струями трассирующих пуль.

На миг стрельба утихла. Но только шевельнулись — снова ливень свинца.

— По одному ползти за мной к лесу! — подаю команду.

Ползли минут сорок — пятьдесят. На опушке поднялись и бегом бросились в лес. Долго искали главные силы отряда. И без результата. Видимо, товарищи, считая нас погибшими, ушли, хотя это ни в коей степени не оправдывало их.

Только теперь я осознал глубину своей ошибки. Разве имел право командир дивизии превращаться в командира разведывательной группы? В результате отряд остался без руководства.

Успокаивало одно, что отряд должен следовать по намеченному маршруту. И мы сможем его догнать.

Надеясь на это, группа, которая перестала быть разведывательной, энергично двинулась вперед по намеченному маршруту.

Уже рассветало. Идти дальше было опасно. Мы вошли в перелесок севернее станции Угра и расположились на отдых. Отдых был относительный, так как все промокли от ползания по влажному снегу, дрожали от холода, а костра нельзя было разжечь — не найти сухих дров, да и боялись, как бы немцы не заметили дым.

Итак, итог малоутешительный. Пробиться мы пробились, но с потерями. А самым неприятным было то, что  мы оторвались от главных сил отряда и с каждым часом гасла надежда на соединение с ним. Настроение у всех препаршивое, а у меня просто ужасное. К счастью, я не знал тогда, что отряд все-таки распался на мелкие группы — сказались вредные разговоры, которые мы так, видимо, и не смогли пресечь. В этом я тоже виню себя: не применил решительных мер к тем, кто агитировал за распад отряда на мелкие группы.

И не знали мы тогда, что эти группы стихийно двинулись по кратчайшим направлениям к линии фронта. Некоторые из них прорвались в районе Наро-Фоминска, а некоторые совсем не вышли к своим. Кое-кто влился в партизанские отряды, кое-кто осел в деревнях, дожидаясь прихода советских войск, а некоторые просто оказались в плену.

На каждом шагу попадались немецкие листовки. В них писалось, что немецкие войска захватили Москву, что японцы выходят к Уралу. Всем солдатам, офицерам и генералам Красной Армии, оказавшимся в окружении, предлагалось выходить из лесов, сдавать оружие и идти в плен. Добровольно сдавшимся обещалась работа и хорошая жизнь до конца войны. Остальных ждал расстрел на месте.

Мы не верили фашистским бредням. И все же не раз охватывало отчаяние. Больше всего пугала перспектива попасть в плен. Но мысль, что люди мне верят, идут за мной, удерживала от малодушного поступка, заставляла держать себя в руках, придавала новые силы для борьбы.

Ночью выбрались из леса и тронулись на юго-восток. Подошли к деревне. В некоторых домах горел свет. Осторожно подкрались к крайнему дому. Засели и стали ждать. Вот открылась дверь, и во двор вышла женщина.

— Ох! Кто это? — испуганно вскрикнула она.

— Тихо! — строго предупредили мы.

Стали расспрашивать. Выяснилось, что в деревне размещены пленные — раненые советские бойцы и командиры. Их семьдесят человек. Ухаживают за ними их же врачи и медицинские сестры. Все раненые в тяжелом состоянии, самостоятельно двигаться никто не может. Их охраняют немецкие солдаты нестроевой команды — десять — двенадцать человек. Размещаются они в одном доме, и сейчас, наверное, все спят, кроме часового. Поблагодарив  женщину, мы сейчас же направились к тому дому, быстро обезоружили немцев. Пожилые солдаты тряслись от страха и лопотали: «Гитлер капут! Гитлер капут!»

К нам подошли советские врачи. Что делать с ранеными? Увезти их невозможно. Предлагаю оставить их на попечение колхозников, а врачам и медсестрам присоединиться к нам. Они отказались. Без них раненые погибнут. Их долг — до конца оставаться на посту. Крепко жму руку этим благородным людям. Обходим раненых. Они лежат в избах на полу, на соломе, покрытой солдатскими плащ-палатками. Окровавленные бинты, запах лекарств и гноящихся ран. Хриплое дыхание, стоны. При тусклом свете коптилок вглядываюсь в измученные лица. Несчастные понимают, что мы ничем не можем помочь. Просят только сообщить об их судьбе родным да крепче бить врага.

Велю привести обезоруженных немцев. Говорю им, что сейчас мы дарим им жизнь. Но если что случится с ранеными русскими — пусть пеняют на себя, всем будет капут. Немцы обрадованно улыбаются, кивают:

— Гут! Гут!

С болью в сердце уходили мы из деревни.

Шли не отдыхая. Падал мокрый снег. Одежда разбухла, стала невыносимо тяжелой. На сапоги налипали пудовые комья грязи. Мы устали. Хотелось упасть на раскисшую землю и лежать, лежать, лежать. Но мы шагали и шагали на юго-восток.

В полдень 17 октября подошли к деревне Коптево, Знаменского района, Смоленской области. Немцев здесь не было. Мокрых, еле живых от усталости, нас приютили колхозники. Хозяйка дома, в котором я остановился, Татьяна Никаноровна Авдеенко, приветливая, гостеприимная женщина, отнеслась к нам как к родным. Утолив голод, мы заснули мертвым сном. А на рассвете нас разбудила встревоженная хозяйка и сказала, что деревню окружают фашисты. Поднимаю своих товарищей. Выскакиваем из хат, бежим к реке — хозяйка сказала, что там есть лодки.

Действительно, лодки оказались на месте. Но они  были прикованы цепями к столбикам, врытым в земли. Разомкнуть цепи было нечем. Пускаю в дело трофейный парабеллум. Его тонкий ствол вполне заменил нам ломик. Выдернули скобы из столбиков, оттолкнули лодки от берега. Через несколько минут мы уже были на другом берегу, в густом лесу.

* * *

Много дней мы скитались по земле, занятой врагом. Были стычки с гитлеровцами. Смерть подстерегала на каждом шагу. Мы выжили лишь потому, что нам помогали советские люди, помогали, хотя знали, что за это их ждет жестокая расправа.

Крестьяне с тревогой спрашивали нас:

— Правда, что немцы взяли Москву, а японцы подошли к Уралу?

— Не верьте этой чепухе, — отвечали мы. — Фашисты не гнушаются никакой ложью, чтобы обмануть наших людей, сломить их волю.

Спрашиваем крестьян:

— А что с вашим колхозом? Разогнали его фашисты?

— Нет, сказали, что колхозы они не трогают.

— Это вражеская уловка, товарищи. Не верьте фашистам. Они хотят сыграть на вашей привычке к коллективному труду, на вашем доверии к колхозам. Для врага это удобный способ использовать созданное вами общественное богатство, запасы хлеба, поголовье скота.

— Что же нам делать?

— Немедленно разбирайте все по домам. Только учет ведите, кто что взял. А придут наши, вы опять сложите колхоз.

Такие разговоры я вел с крестьянами в каждом селе. Не раз я мысленно спрашивал себя: «А правильно ли ты, коммунист, ведешь себя? Ведь тебя на такие инструкции никто не уполномочивал. Вот ты пробьешься к своим, обязательно пробьешься, и должен будешь дать отчет партии о том, что сделал и как делал...»

Но эти сомнения быстро проходили. Я был уверен в своей правоте, ибо партию я чувствовал сердцем и носил ее в сердце, и, пожалуй, свою близость к ней чувствовал здесь, в тылу врага, еще сильнее, чем раньше, когда был в родной партийной среде. 

В последующие восемь дней ничего существенного не произошло, если не считать внезапных стычек с мелкими группами немцев, в основном на дорогах, когда нам приходилось их пересекать. Вдоль дороги мы двигаться избегали, чтобы не нарваться на засады.

26 октября еще засветло мы подошли к деревне Клины (в пятидесяти километрах западнее Серпухова). Разведали, что в деревне немцев нет, но совсем близко стоят их части. Рискованно здесь располагаться, но иного выхода нет: людям надо обсушиться и отдохнуть. Стояла по-прежнему сырая погода, беспрерывно шел снег, который долго на земле не залеживался и таял. Сырость пронизывала насквозь. Мы мечтали о тепле и сухой одежде, как о несбыточном счастье. С мерами предосторожности вошли в деревню и, узнав, где живет председатель колхоза, двинулись к нему (в это время, как уже говорилось, гитлеровцы еще не ликвидировали колхозы, хотя начали понемногу забирать из них скот). Во дворе нас встретили двое чернобородых мужчин, очень хорошо одетых; один даже, как мне сейчас помнится, был в черной куртке с каракулевым воротником и в такой же шапке. Он рубил хворост на дворе.

На мой вопрос, кто председатель колхоза, мужчина грубо спросил:

— А в чем дело?

Думая, что это и есть председатель, и удивленный его тоном, я спокойно изложил свою просьбу: устроить нам ночлег и накормить мне из колхозной кладовой, если ее еще не разграбили немцы.

— Убирайтесь отсюда!.. Командиры!.. Конец вам и всей вашей коммунии... Сбежали все от немцев. Дали они вам духу. Так вам и надо. Вон отсюда, вшивая команда!

Стоявший рядом второй бородач злорадно захохотал и тоже предложил нам убираться.

Закипев от ярости и ненависти, шагнул к ним, заложив руку за борт шинели, где лежал второй пистолет ТТ (трофейный парабеллум пришлось выбросить после его использования в качестве ломика), и резко спросил:

— А вы что за сволочи? Фашистские лакеи, продавшие свою Родину?

Чернобородый замахнулся на меня топором:

— Убью! 

Выхватываю из-за борта шинели пистолет и стреляю в него. Он бросает топор, прижимает к груди, видимо, простреленную руку и бросается со двора. Второй — за ним. Стрелять мне больше не дали товарищи: побоялись, что выстрелы привлекут внимание гитлеровцев. Мы покинули деревню. За околицей наткнулись на колхозные конюшни и сторожку. Недалеко от них начинался большой лес.

Решили заночевать здесь. Трое расположились в сторожке — больше она не вмещала, остальные — в ближайшей конюшне. Уже совершенно стемнело, снег перестал идти, а на небе появилась луна, которую почти беспрерывно закрывали черные плывущие облака. В пустой сторожке оказались дрова. Мы затопили очаг, разделись. Приятное тепло разлилось по всему телу. Положили на угли картошку, набранную по дороге. От аппетитного запаха кружилась голова. Безумно хотелось спать. Но голод был сильнее, и все терпеливо ждали, когда испечется картошка. В конюшне товарищи тоже развели костер и тоже пекли картошку. Для охраны выставили наблюдателя.

В полночь мы ужинали, сидя прямо на полу, полуголые, — одежда и сапоги сушились над очагом. Приятно похрустывала на зубах обгоревшая корочка печеной картошки. Вдруг вбежал бывший колхозный сторож и крикнул: «Немцы!» Все мигом вскочили. Открываем дверь. При свете луны отчетливо видно — на нас движется цепь солдат. Командую товарищам:

— К бою!

Схватив лежавшие рядом две гранаты и оставив все свои сушившиеся вещи — сапоги, гимнастерку, шинель, кубанку, — выскакиваю из сторожки. Из конюшни выбегают товарищи. Приказываю всем отходить к лесу. Бросаю в гитлеровцев гранату. Автоматные очереди все ближе. Кто-то из наших закричал от боли... Кто-то рядом упал... Бросаю вторую гранату и вслед за товарищами бегу в лес. Ложимся за деревьями и встречаем немцев огнем. Они пятятся за конюшню и оттуда обстреливают лес. Подходить к нам не решаются: гитлеровцы боятся леса, а тем более ночью: за каждым деревом им чудится партизан.

Мы двинулись в глубь леса. Я замерз. Легкие тапочки — надел их, когда сушил сапоги, — промокли, в них  набился снег. Мерзнут спина и плечи под тонкой рубахой. Бьет лихорадка. Выручают товарищи. Один из вещевого мешка достал гимнастерку, другой — запасные сапоги, третий — телогрейку. Шапки не нашлось. Повязал голову каким-то шарфом. Поблагодарил товарищей за заботу. Тронулись дальше, ориентируясь по компасу.

Да, предатели из деревни Клины все-таки натравили на нас гитлеровцев. Кто они? Оба средних лет, очень похожи друг на друга — с черными короткими бородами лопатой и даже одеты в одинаковые короткие куртки-полупальто. Надеюсь, их не обошла справедливая народная кара. «В семье не без урода» — гласит старинная русская пословица. Нашлись мерзавцы, которые изменили народу, земле своей и пошли в услужение врагу. Они исключение, их единицы. Но вреда они принесли много, и им не может быть пощады.

Негостеприимно встретили нас и в деревне Никольское. Но там была не враждебность, а только страх. Фашисты запугали крестьян, и те не решались приютить нас, чтобы не навлечь беду на свою голову.

* * *

Подход к линии фронта все более и более осложнялся. Стало труднее проникать между немецкими гарнизонами и частями, так как плотность вражеских войск все увеличивалась. Надо было разобраться поточнее в обстановке, чтобы определить окончательно район и способ перехода линии фронта.

В последних числах октября юго-западнее Серпухова ночью удалось захватить «языка». Он оказался ефрейтором 13-го армейского корпуса. Со страху сначала только бормотал: «Гитлер капут!» Но потом рассказал, что уже несколько дней их части не могут продвинуться ни на шаг.

Как мы потом узнали, действительно в эти дни враг был окончательно остановлен. На защиту столицы партия подняла весь народ. Центральный Комитет Коммунистической партии обратился не только к жителям Москвы, но и ко всем советским людям, призывая их на защиту своей чести, свободы, на защиту родной Москвы от нашествия наглого врага.

Призыв партии нашел самый живой отклик. Советские патриоты были готовы, не жалея жизни, постоять  за свою Родину, за свой народ, за партию, за правительство, за свою Москву, за себя.

Каждый коммунист считал своим долгом быть в первых рядах бойцов. Ученые, писатели, работники искусства, порой абсолютно непригодные к строю, шли на святой обман, скрывая недуги, лишь бы только быть в рядах защитников Родины, защитников Москвы.

Партия своей твердой волей сплачивала народ, вселяла в него веру в нашу победу и вела за собой. Воины сражались с оружием в руках. Остальные — стар и млад, женщины и старики — все, кто мог держать в руках лопату и кирку, строили оборонительные рубежи под Москвой. Ставка Верховного Главнокомандования подтягивала новые дивизии из глубины страны (главным образом с Дальнего Востока и из Средней Азии), с второстепенных участков всего советского фронта, укрепив этими войсками волоколамское, можайское, калужское и другие направления, выводящие к столице. Народ и армия встали насмерть. С каждым днем враг ослабевал, теряя способность к нанесению мощных ударов прежним составом войск группы армий «Центр».

* * *

Пленный ефрейтор рассказал все, что знал, о расположении своих войск. Его показания помогли нам выбрать участок для перехода линии фронта. Пойдем в направлении Трояново, Буриново, Стайки. Здесь леса и болота, здесь и вражеских войск меньше.

Утро застало нас в редком, частично вырубленном смешанном лесу. Выставив наблюдателей, мы отдыхали. Вдруг послышался нарастающий шум авиационных моторов.

— Наши! Ей-ей, братцы, наши! — воскликнул кто-то.

И действительно, мы увидели девятку истребителей с красными звездами на плоскостях.

Безумный восторг охватил нас. Это были первые советские самолеты, увиденные нами за все время скитаний во вражеском тылу.

Неподалеку захлопали немецкие зенитные автоматы. Белые облачка разрывов появились вблизи самолетов. Мы вскочили, замахали шапками, приветствуя летчиков. Но истребители вдруг развернулись и, снижаясь, обстреляли лес, сбросили несколько мелких бомб. Мы  кинулись на землю. Мой сосед с веселым и довольным видом перевязывал себе бинтом из индивидуального пакета только что раненую руку и радостно твердил: «Ничего, ничего»... Мы лежали рядом и кричали, как будто летчики могли услышать нас:

— Крепче подсыпь, братцы! Подсыпь еще!

Мы окончательно воспрянули духом. Раз летают наши истребители, значит, фронт близко, значит, жива наша армия, значит, стоит Москва. Похоже, и природа радуется вместе с нами. Погода установилась чудесная. Светит солнце, стало сухо. Учитывая близость фронта, мы теперь движемся днем, чтобы лучше ориентироваться в обстановке и не нарваться на засаду.

* * *

В деревне Трояново колхозники радушно приютили нас. Устроили чудесный ночлег на душистом сене, а после отдыха посоветовали, как лучше пройти опасные места. Самым опасным участком оказалась дорога между Буриново и Воронино, которую нам предстояло пересечь. Здесь мы нарвались на вражеский конный разъезд, который, заметив нас, бросился врассыпную в лес. Воспользовавшись замешательством врага, мы благополучно проскочили через дорогу. Дальше пришлось продвигаться перебежками по одному, укрываясь за деревьями и кустами.

Собрались в кустах перед очередным броском. Неожиданно слышим громкий резкий возглас:

— Стой! Дальше не двигаться! Клади оружие на землю!

Мы вздрогнули, переглянулись.

— Живей клади оружие и руки вверх! — Снова услышали тот же голос.

Мы в замешательстве поднимаем руки.

— Один — ко мне, остальные на месте!

Иду к человеку в новом полушубке.

В руке у него советский пистолет ТТ. На голове шапка-ушанка.

Напряженно всматриваюсь. Открытое, явно русское лицо. Но на шапке нет красной звездочки. Неужели полицаи?

— Кто вы? — спрашивает он. — Документы!

— А вы кто? Ваши документы! — откликаюсь в тон ему. 

— Я начальник разведки Красной Армии.

Из-за деревьев стали выходить люди, все в новых полушубках, валенках, но без звездочек.

Начали выходить из-за кустов и мои товарищи. Решаю открыться:

— Я командир сорок пятой кавалерийской дивизии, выхожу из окружения с группой товарищей. Вот мое удостоверение.

Когда окончательно рассеялись сомнения и мы убедились, что перед нами действительно советские разведчики, бросаемся обнимать их...

Вскоре я уже был в штабе 49-й армии и докладывал ее командующему генералу И. Г. Захаркину обо всем, что мы видели во вражеском тылу. 

 

Конники в пешем строю

Я получил назначение во 2-й кавалерийский корпус, которым командовал Л. М. Доватор. Еще будучи в резерве, связался со Львом Михайловичем, и он начал ходатайствовать о моем назначении к нему. Но, когда я прибыл в корпус, Доватора уже не было в живых: он погиб 19 декабря 1941 года в бою под деревней Палашкино на волоколамском направлении. На его место назначили командира 3-й кавдивизии того же корпуса Иссу Александровича Плиева. Очень храбрый в бою, спокойный и уравновешенный, Плиев не терпел пьяниц, слабовольных и вралей, без которых на войне, к сожалению, не бывает. Он выходил из себя, когда выяснялось, что кто-либо из командиров солгал, особенно в донесениях о боевых действиях. Эта принципиальность кое-кому была не по вкусу.

* * *

Итак, я снова еду на фронт. Снова бить врага! Снова вливаюсь в ряды тех, кто стоял насмерть и отстоял Москву.

Москва стала символом стойкости и могущества советского народа. Когда враг подошел к ее стенам, наши люди грудью своей прикрыли столицу. Партия и правительство ценой огромных усилий подтянули к Москве мощные стратегические резервы. И этот могучий кулак нанес врагу сокрушительный удар. Советские войска пошли вперед.

— Где сейчас находится второй корпус? — спрашиваю в управлении кадров Западного фронта.

— Штаб корпуса в деревне Середа. Ехать надо по Волоколамскому шоссе, — отвечает генерал Николай  Иванович Алексеев, начальник управления. — Чтобы вы добрались скорее, дадим «пикап».

Январским утром тронулись в путь. Он оказался трудным. На каждом шагу образовывались пробки из машин, везущих к линии фронта боеприпасы и продовольствие, а в обратном направлении — разное имущество и раненых. Дороги были очень узкие, с обеих сторон их обступали огромные снежные сугробы. Порой эти сугробы поднимались стеной до четырех — пяти метров высотой. Казалось, что двигаемся по дну гигантской траншеи. Разъехаться встречным машинам было невозможно.

Стоял страшный холод. Чтобы не окоченеть, я частенько выходил из машины и согревался ходьбой, кстати, и скорость движения потока машин редко превышала скорость пешехода.

К вечеру добрались до штаба корпуса. Он обосновался в только что освобожденной деревне. На подступах к ней, как и на всем пути от Истры, громоздятся подбитые вражеские танки и орудия, штабеля снарядов. В снегу валяются трупы гитлеровцев. Это было начало справедливого возмездия за все, что натворили фашисты на нашей земле.

К дому, в котором находились И. А. Плиев и комиссар корпуса Федор Туликов, я подъехал уже на розвальнях.

И. А. Плиев 

— Очень рад вашему прибытию, Андрей Трофимович, — сказал Исса Александрович. — Мне уже из отдела кадров фронта звонили о вас. А вот комиссар, — он кивнул в сторону Туликова, — дал полную информацию о лихом комвзводе 34-го Ростовского кавполка. 

— Так я ведь уже не комвзвода и, может быть, теперь не совсем лихой, — ответил я шуткой.

Комкор крепко пожал мне руку. А с комиссаром мы обнялись и поцеловались. С Федей Туликовым мы не один год вместе служили в Рогачеве: он был политруком эскадрона, а я командовал взводом.

— Ну что будем делать? Две дивизии свободны — третья и двадцатая. Но третьей временно командует полковник Картавенко, и там можно потерпеть, а вот на двадцатой нет никого, комдив Арсентьев ранен. Как, комиссар, думаешь? Пусть принимает двадцатую?

— Верно говоришь, Исса Александрович. Эта дивизия ведет сейчас тяжелые бои, а командовать некому.

— Так и порешим и донесем начальству на утверждение.

* * *

Корпус только что завершил тяжелые бои за Большие Триселы и Быково — крупные опорные пункты противника на гжатском направлении. Использование конницы здесь затруднено.

Маневр в тыл или во фланг противнику невозможен. Оставалось одно — прорывать рубеж лобовой атакой, двигаясь по глубокому снегу. Несколько раз бросались конники в атаку и каждый раз с большими потерями отходили назад. Наконец на правом фланге корпуса два полка 20-й дивизии захватили часть деревни. Командиры полков Чекалин и Бросалов, видя, что дальше развивать успех нечем, постарались закрепиться здесь. Противник бросил против конников танки. Майор Чекалин использовал для отпора все имевшиеся в полку противотанковые ружья. Но вскоре стало ясно: не удержаться. Подана команда на отход.

Для прикрытия отхода оба полка выделили по одному эскадрону. С этими эскадронами остались командиры полков и комиссар 124-го полка Зубков. Основные силы отошли, а подразделения прикрытия не успели, и враг окружил их плотным кольцом.

До позднего вечера не стихал бой. Немцы подтянули еще до двух батальонов с танками. Группа конников во главе с Зубковым попыталась прорвать кольцо. Внезапно кинулись на врага, подожгли несколько танков. Но слишком неравны были силы. 

Гитлеровцы сжимали кольцо. «Рус, сдавайсь!»

Все меньше и меньше оставалось советских бойцов. Последние собрались в большом амбаре. Продолжают отбиваться от врага. Фашисты поджигают сарай, кричат: «Рус, зажарим, выходи!» В ответ раздается пение «Интернационала». Все жарче пылает страшный костер. И вдруг из него послышалось:

Льется и льется рвущая душу песня героев. Они умирают гордо и честно, страшные для врага и вечно живые для своего народа, ради которого они жертвуют собой.

Так и погибли герои.

* * *

2 февраля 20-я кавдивизия получила приказ обеспечить левый фланг и тыл групп генералов Катукова и Короля, наступавших на запад в направлении Крутицы, Овсянники, Кузнечиха. Несколько дней весь 2-й кавалерийский корпус, в который входила наша дивизия, атаковал вражеский оборонительный рубеж Пустой Вторник — Аржаники. Ни конница, ни пехота прорвать его не могли.

Мы несли большие потери. Гитлеровцы хорошо оборудовали свои позиции, даже успели и проволоку поставить (в основном, спираль Бруно). Мы по два, по три раза в день почти без артиллерийской поддержки пытались взять эти позиции и каждый раз откатывались.

Конники шли в атаку в пешем строю, по пояс проваливаясь в снег. Мы даже не доходили до проволоки: вражеский огонь заставлял зарываться в снег. Бойцы шашками, руками выкапывали ходы сообщения, по которым ползли связные и доставлялась пища людям, лежавшим в боевых порядках.

Неорганизованные, сумбурные атаки тяжело сказывались на коннице. Чтобы пополнять боевые порядки, мы вынуждены были все чаще прибегать к спешиванию всадников. На одного коновода приходилось сначала три лошади, потом шесть. Освободившиеся коноводы направлялись в атакующие цепи. Но и это не помогло. 

Стали по восемь — десять лошадей привязывать к деревьям, и один кавалерист их охранял, кормил и поил, растапливая снег. Вражеские артиллерийские налеты заставили отказаться и от этого способа. Многие кони гибли от осколков, а уцелевшие рвали поводья и чомбурные ремни, разбегались по лесу. Я вспомнил старинный казачий прием — «батовку»: лошади ставятся голова к голове (визави), и поводья одной набрасываются на заднюю луку седла другой, а стоящие бок о бок лошади скрепляются чомбурными ремнями за полки седла. Лошади оказываются надежно связанными, и с ними может управиться небольшое число коноводов. Пришлось применить и этот способ. Он немного облегчил создавшееся положение.

2-й гвардейский конный корпус под Волоколамском 

Как-то на рассвете во время этих боев я направился со своего наблюдательного пункта к лежащим в цепи казакам. За стоявшим невдалеке от дороги подбитым танком молоденькая девушка в полушубке и ушанке, из-под которой выбивались густые золотистые волосы, перевязывала раненого. Подъехал ближе, спросил, не  страшно ли ей. Подняв миловидное, почти детское лицо, девушка отрицательно покачала головой и, улыбнувшись, снова склонилась к раненому. Часа через два — три возвращаясь с адъютантом и автоматчиком тем же путем, мы снова оказались у знакомого танка. В нескольких метрах от него увидели два трупа — той самой девушки и ее раненого. Мы бережно перенесли останки почти под самое дно танка, прикрыли их ветками ели.

Фамилий погибших установить не удалось. Позже по моему приказу их похоронили у самой дороги. Вырос еще один могильный холмик. А сколько таких вот безыменных героев приняла в свои объятия русская земля...

Неудачные атаки продолжались. Кавалеристы были возмущены таким использованием конницы. На чем свет стоит честили мы командарма и начальника штаба Сандалова, хотя Леонид Михайлович был вовсе ни при чем: он понимал всю несуразность положения, сочувствовал нам, но сделать ничего не мог. Как нам стало известно, Сандалов после двукратного посещения нашего корпуса высказал командующему армией свое мнение о неправильном использовании конницы. Это послужило поводом к большим разногласиям между ними, перешедшим в личную неприязнь. Недобрым словом поминали мы и командующего Западным фронтом Г. К. Жукова, считая, что он, в прошлом кавалерист, не должен был допустить такого использования конницы. Но, может быть, он и не знал истинного положения и состояния корпуса, а также того, как неправильно использует корпус командарм Власов. Настроение у нас было тяжелое. Страшно было смотреть на людей, которые в отчаянии выхватывали шашки и шли во весь рост на проволоку и пулеметы, на верную смерть.

8 февраля после небольшого пулеметно-артиллерийского налета по сигналу поднялись в атаку жидкие цепи кавалеристов. На моих глазах десятки людей сразу упали под пулями. Огонь был настолько плотным, что пришлось залечь всем. Мы с адъютантом тоже на мгновение оказались в снегу. Но я тут же вскочил, сунул маузер за борт полушубка, выхватил шашку (жест, обладающий в такой обстановке большой силой воздействия) и попытался снова увлечь людей в атаку. Адъютант,  лежа, настойчиво тянул меня за полы, умоляя лечь.

Вдруг адъютант вскрикнул. Оборачиваюсь. Он катается на снегу, схватившись обеими руками за ногу: разрывной пулей ему раздробило пятку. Зову санитаров, чтобы перевязали и унесли его. Так выбыл из строя второй адъютант.

Слева, в трех шагах от меня, в снежной яме замолк станковый пулемет «максим». Пулеметчики неподвижно лежат рядом, уткнув голову в снег. «Убиты», — мелькнуло в голове. Прыгаю в яму к пулемету. Вдруг оба «убитых» поднимают головы. Спрашиваю их:

— Почему не ведете огонь?

— Не работает.

— Что испортилось?

— Не знаем.

Ложусь за пулемет, привычным движением открываю крышку короба. Сложный перекос патрона. Ругнув пулеметчиков, устраняю задержку и выпускаю всю ленту по противнику. Это несколько успокаивает меня. Перебежками пробираюсь к командиру полка подполковнику Калиновичу, приказываю:

— Атаки прекратить. Закрепляйтесь, эвакуируйте раненых, а с наступлением темноты накормите людей горячей пищей.

Волновали мысли: почему же соседи не поддержали нас? Правый наш сосед — 3-я кавдивизия. Временно ею командует полковник Картавенко. Храбрый в бою, не теряющийся в самой сложной обстановке, веселый, жизнерадостный, он мне очень нравился. Только одно в нем выводило меня из равновесия — излишняя осторожность, которая зачастую дорого обходилась соседям.

Пробравшись к нему на наблюдательный пункт и очень обозленный на него, я спросил:

— Андрей Маркович, почему твоя дивизия не поднялась в атаку одновременно с двадцатой?

Картавенко, не обращая внимания на мой раздраженный тон, спокойно ответил:

— А я и не пытался поднимать ее. Людей на пулеметы гнать не буду. У меня и так одни коноводы да пекаря остались.

Телефонный звонок прервал наш разговор. На проводе комкор. Картавенко сразу меняет тон: 

— Дивизию поднять в атаку невозможно, немцы огнем прижали ее к земле. Вот лежим и головы поднять не можем.

Положив телефонную трубку, Андрей Маркович лукаво покосился на меня:

— Понял? А ты — в атаку...

Может быть, он прав? Может, и мне надо бы так поступить? А приказ? Ведь его выполнять надо?.. Безусловно, надо!

Раздраженный своими сомнениями, я покинул Картавенко и направился на свой командный пункт, находившийся в густом лесу, в семистах — восьмистах метрах от передовой.

А. М. Картавенко 

Нам недолго довелось воевать вместе с Картавенко. Но я знаю, что он успешно прошел большой боевой путь, хорошо командовал, был не раз награжден. А в те дни, признаюсь, никак не мог понять его поведения. Только спустя 22 года генерал-полковник Леонид Михайлович Сандалов рассказал, что, будучи начальником штаба армии и хорошо зная сложившуюся обстановку, он порекомендовал комдиву Картавенко зря людей не губить и в бесплодные атаки не бросаться...

Гитлеровцы еще не успокоились. В глубине леса слышались разрывы мин и снарядов, а здесь, в непосредственной близости от передовой, трещали немецкие пулеметы и заливались собачьим лаем автоматы. Пули свистели всюду и с особым шлепающим звуком впивались в деревья. Создавалось впечатление, будто стреляет каждое дерево, каждый куст.

Неожиданно в трехстах — четырехстах метрах от передовой из-за куста вырастает фигура командующего армией Власова в каракулевой серой шапке-ушанке и  неизменном пенсне; сзади адъютант с автоматом. Мое раздражение вылилось через край:

— Что вы тут ходите? Смотреть здесь нечего. Тут люди зря гибнут. Разве так организуют бой? Разве так используют конницу?

Подумалось: сейчас отстранит от должности. Но Власов, чувствуя себя неважно под огнем, не совсем уверенным голосом спросил:

— Ну и как же надо, по вашему мнению, наступать?

Я стал горячо, волнуясь, обосновывать свою точку зрения. Но, видимо, обстановка не располагала к дискуссии. Командующий меня оборвал и предложил вечером прийти в землянку командира танковой бригады генерала М. Е. Катукова.

Возвратившись на свой наблюдательный пункт, связываюсь с И. А. Плиевым и докладываю обо всем, в том числе и о сцене с Власовым в лесу.

— Очень хорошо, что ты дал ему бой, но как бы он с тобой сегодня не рассчитался, — услышал я в ответ.

Вечером в тесной, жарко натопленной землянке собрались командиры и комиссары дивизий и бригад.

Власов снова поставил общие расплывчатые задачи на атаку. Командиры-кавалеристы пожаловались, что людей у них мало. Власов ответил, что надо уменьшить число коноводов. Это даст еще двести — триста пеших бойцов.

С большим возмущением выслушав такую рекомендацию, прошу слова. Резко критикую организацию и управление боем со стороны штаба армии. Ну теперь-то он меня за эту критику обязательно снимет с дивизии. Но, к моему удивлению, командарм ответил спокойно:

— Хорошо, попробуем действовать по вашему плану.

И приказал Катукову идти в атаку совместно с нашей 20-й кавдивизией по моему плану. На этом совещание закончилось.

Договорившись с Катуковым о порядке завтрашней атаки, радостные и полные надежд на успех, мы с комиссаром  добрались до своего НП. Началась подготовка к предстоящей атаке. Эта работа продолжалась всю ночь. Пришлось всех оставшихся бойцов свести в один полк под командой подполковника Калиновича. Главное в подготовке атаки помимо увязки по времени и по целям огня артиллерии, пулеметов, согласования движения бойцов и танков состояло в том, чтобы вселить в бойцов веру в успех, поднять их наступательный порыв. Эту часть задачи блестяще выполнил комиссар дивизии Евгений Евгеньевич Алексеевский. Наш комиссар не был кадровым военным. На фронт он пришел с поста министра сельского хозяйства Таджикской республики. Любовь к Отчизне, ненависть к врагу, глубокая партийность сделали Евгения Евгеньевича страстным агитатором, способным простым и убедительным словом поднять людей на подвиг. У Алексеевского широкое, открытое, всегда улыбающееся лицо с умными серыми глазами. Обаятельный человек. Нас с ним связывала сердечная дружба. Комиссар дивизии и другие политработники всю ночь находились в боевых порядках, беседовали с людьми, подбадривали их, проследили за тем, чтобы в траншеи была доставлена горячая пища.

Е. Е. Алексеевский 

А утро снова принесло разочарование и досаду. Генерал Катуков сообщил, что в атаке из всех танков бригады могут участвовать только три Т-60, остальные в ремонте. Артиллерийская подготовка из-за малочисленности  орудий была слабой, и огневые точки противника остались неподавленными.

В 9.00 мы двинулись в атаку. Гитлеровцы открыли довольно организованный огонь. Один из наших танков загорелся, не дойдя до проволоки. Два застряли в снегу. Сводный полк Калиновича, дружно поднявшийся в атаку, вынужден был залечь и перейти к медленному продвижению ползком, пробивая себе путь в снегу, как проходчики на подземных работах.

Такое нудное продвижение не предвещало ничего хорошего. Через несколько часов цепи атакующих добрались до проволоки и минного поля. Прорвались через них. Соседи дальше проволоки продвинуться не сумели. У нас ранены командир сводного полка подполковник Калинович и начальник штаба полка старший лейтенант Основич. Резервов мы не получили. Атака захлебнулась.

Еще несколько дней мы повторяли бесплодные попытки наступать в пешем строю. Результат был тот же — людей потеряли, а продвинуться не смогли.

Мы понимали, что главный виновник неудач — командарм Власов. Думали, он ошибается. Но позже, когда стало известно, что Власов изменил Родине, многие из нас, участников тех боев, поняли, что эти ошибки были, очевидно, не случайными.

Обескровленные, измотанные в бесплодных атаках дивизии 2-го конного корпуса уже не были способны к дальнейшим боевым действиям. Семь месяцев они не выходили из боев. Многие сотни фашистов нашли свой бесславный конец под ударами шашек советских казаков-гвардейцев, особенно во время августовского рейда по тылам неприятеля. За все это время дивизии не получали пополнения. Требовались срочные меры по укомплектованию корпуса людьми, лошадьми, вооружением. Необходимо было и отдохнуть людям. Об этом мы настойчиво и беспрерывно ставили вопрос перед Военными советами 20-й армии и Западного фронта.

Наконец 17 февраля мы получили приказ выйти в резерв Ставки на комплектование.

К утру 20 февраля 2-й конный корпус сосредоточился в пятидесяти — шестидесяти километрах от линии фронта, в районе Нудоль, Ново-Петровское, Никита. Началось доукомплектование дивизий. Советская Кубань  направляла к нам своих сынов, присылала лошадей, продовольствие, снаряжение. Шла напряженная работа по сколачиванию частей.

К великому сожалению, был отозван и назначен на другой корпус И. А. Плиев, а позже и комиссар Туликов. Вместо них приехали генерал-майор Владимир Викторович Крюков и полковой комиссар Щукин. Несколько позже вместо полковника Радзиевского начальником штаба был назначен генерал-майор Мансуров.

Казаки отдыхали. Крепкая дружба установилась у них с московскими артистами. Особенно частым гостем у конников стала бригада, возглавляемая известным артистом М. Гаркави. Одной из участниц этой бригады была популярная исполнительница русских народных песен Лидия Андреевна Русланова. Бойцы принимали ее с воодушевлением. Песни Руслановой тревожили сердца, славили просторы нашей Родины, красоту души русского человека.

Не раз бывали у нас и писатели. Валентин Петрович Катаев много раз встречался с казаками, беседовал с ними, записывал их рассказы о боях. У нас в корпусе он собрал материал для своей прекрасной повести «Сын полка». Прообразом ее юного героя Вани Солнцева послужил наш Борька — воспитанник начальника штаба корпуса Алексея Ивановича Радзиевского. Родителей Борьки убили фашисты. Многими чертами характера этого паренька Катаев наделил героя своей повести.

С наступлением весны глубокий снег, лежавший на полях Подмосковья, начал таять. Весна всегда приносит людям радость, но весна 1942 года мало для кого была радостной. По-прежнему нашу землю топтал ненавистный враг. По-прежнему во многие семьи приходили «похоронные», от которых в судорожном плаче бились жены и матери. Обнажавшаяся от снега земля хранила следы недавних боев. Повсюду валялись неразорвавшиеся снаряды, мины, гранаты, на них нередко подрывались местные жители, особенно дети. Мы приняли все меры к разминированию и ограждению опасных участков. Освобожденную от врага территорию тщательно проверяли саперы и то и дело обнаруживали заминированные дома, землянки. Попадались предметы домашнего обихода и другие вещи, превращенные противником в «сюрпризы». Стоило взять их в руки, они взрывались.  Нужно признаться, что иногда «сюрпризы» делали свое черное дело.

Именно так погиб командир разведывательного взвода старшина Сычугов. После этого случая политотдел выпустил специальную памятку, которая предупреждала солдат о вражеских «сюрпризах» и призывала к сугубой осторожности. С содержанием памятки познакомили каждого солдата. Это помогло сохранить много человеческих жизней.

В гости к казакам приехал писатель Валентин Катаев 

В середине апреля всех взволновало известие, что к нам приедет М. И. Калинин, чтобы напутствовать конников перед отправкой на фронт. Дивизии подтянулись и с нетерпением ждали дорогого гостя. Среди казаков немало нашлось таких, что были в 1-й Конной армии на польском фронте в гражданскую войну, а некоторые даже помнили инцидент с польскими самолетами во время митинга, на котором выступал М. И. Калинин. Разговоров было много. Два бойца из 16-го кавполка, уроженцы разных станиц, чуть не подрались: каждый  доказывал, что Михаил Иванович — казак и именно из его станицы.

И вот М. И. Калинин приехал. С импровизированной трибуны он сердечно от имени ЦК партии и правительства приветствовал нас, рассказал о героизме народа, предупредил, что скоро мы пойдем в бой и надо как следует подготовиться к этому.

Михаил Иванович, как всегда, был очень прост, дружелюбно и тепло разговаривал с нами. Меня очень тронуло, что он вспомнил нашу встречу в Минске, и от души смеялся над моим рассказом о том, как начальник школы прятал от него нас, кавалеристов.

Прощание было очень теплым. Мы сердечно пожелали Всесоюзному старосте здоровья, долгих лет жизни и обещали не пожалеть сил, чтобы разбить врага.

* * *

Наступил май, а мы по-прежнему еще в резерве. Каждый понимает, пора на фронт. А приказа о выступлении все нет.

В середине мая нам было приказано подготовиться и принять делегацию союзников — англо-американских журналистов. Но нам показалось, что гости были не только журналистами, а людьми сугубо военными. Это стало всем ясно хотя бы по тому, как они садились в седло и разбирали поводья, как держались в седле. Бросался в глаза и такой момент. Когда иностранные журналисты наблюдали за спортивными выступлениями, то их реакция, особенно рефлексы на прыжки конников через препятствия, говорили нам о многом.

Для банкета из Москвы прибыли официантки с сервировкой из ресторана «Савой». Стол был сервирован в большой госпитальной палатке. Банкет проходил в дружеской атмосфере. Правда, всю нашу дипломатию чуть не испортил командир 11-го кавполка 4-й кавдивизии подполковник Аристов. Сидел он сидел, слушал обоюдно осторожные разговоры и вдруг поднялся во весь свой богатырский рост и оглушительным голосом предложил:

— Хватит! Давайте ближе к делу. Скажите прямо, когда откроете второй фронт? Или вообще не откроете? 

Вопрос был задан так выразительно, что гости поняли его без переводчика.

Председатель делегации встал и, любезно улыбнуввись, дал ответ, который в переводе звучал примерно так: «Уважаемые господа генералы и офицеры! Вопрос, заданный господином офицером, правильный. Он беспокоит нас так же, как и вас. Открытие второго фронта зависит не от журналистов, а от правительства. Желание открыть скорее второй фронт — это желание всего английского и американского народов. Второй фронт будет открыт!»

Через двадцать — тридцать минут за столом уже гремела казачья песня, а гости усердно пытались подтягивать.

Делегация уехала от нас очень довольной. 

 

В пехоте

Вызвали меня в штаб фронта. Зачем? Что случилось? По пути вспоминал все свои «грехи».

В штабе фронта в особняке командующего стояли удивительная тишина и полумрак, несмотря на яркий, солнечный день. Начальник штаба генерал-лейтенант В. Д. Соколовский, к которому я сунулся в целях разведки, ничего не сказал, а как-то загадочно улыбнулся и направил меня к «самому».

Г. К. Жуков, ответив на мое приветствие, сразу огорошил:

— В пехоту пойдешь! Стрелковой дивизией командовать. Ясно? А если ясно — марш в отдел кадров за предписанием. Желаю удачи и боевых успехов!

Обратный путь ехал в подавленном настроении. Расстаться с конницей, в которой прослужил более двадцати лет, было очень тяжело.

Вскоре я прибыл в 5-ю армию и принял командование 108-й стрелковой дивизией.

Дивизия обороняла рубеж возле автострады Москва — Минск.

В пехоте все было для меня непривычным. Ничего похожего на нашу кавалерийскую походную жизнь, В коннице что рядовой солдат, что командир дивизии — условия одни: оба одинаково мокнут под дождем, рядом идут в атаку, спят на бурке, подложив под голову седло. А здесь совсем другое. Командиры, начиная от ротного, живут в землянках, и, чем старше начальник, тем землянка добротнее и тем дальше она от переднего края. А внутри — печка, стол, топчан или даже кровать.

Правда, такая «роскошь» была возможна только в обороне. В наступлении для отдыха годилась любая яма или траншея под открытым небом, только не немецкая землянка. Из-за клопов и вони мы ими почти не пользовались. Но больше меня удивило и встревожило  другое — упущения в организации обороны и несении боевой службы. Система огня перед передним краем была продумана плохо: подступы к позициям не простреливались — попадали в мертвое пространство. Заграждения были в основном минновзрывные, реже колючая проволока (большей частью спираль Бруно). Наблюдение за противником велось кое-как. Солдаты-наблюдатели, с головой закутавшись в плащ-палатки, мало что видели и слышали. Все это приводило к тому, что вражеские автоматчики нередко прорывались в наше расположение, доставляя большие неприятности. Недочеты в организации обороны бросались в глаза даже мне, новичку. С помощью всего коллектива командиров и политработников принялся наводить порядок.

Прежде всего приняли меры к усилению заграждений перед своим передним краем. За десять дней перед всем фронтом дивизии сделали кольевое поле глубиной двадцать пять — пятьдесят метров. Оно состояло из кольев высотой сорок — пятьдесят сантиметров, диаметром четыре — пять сантиметров, вбитых в шахматном порядке на расстоянии двадцати — двадцати пяти сантиметров один от другого. Вершина кола заострялась, и в нее вбивался гвоздь или кусок проволоки.

Нарыли ям-ловушек, усилили проволочные заграждения, провели от них сигнализацию в землянки. Поставили дополнительно несколько тысяч мин. Таким образом, предполье мы настолько «засорили» всякого рода заграждениями и «сюрпризами», что гитлеровцы при каждой попытке пробраться к нашему переднему краю стали нести потери и попадать в плен. Наученные горьким опытом, они вскоре вообще оставили в покое участок 108-й дивизии. Правда, прекратив разведывательные поиски, противник стал чаще прощупывать нас огнем.

Штаб и политотдел дивизии всемерно развивали снайперское движение. Снайперы буквально терроризировали неприятеля. Стоило гитлеровцу днем на секунду высунуться из окопа, как он падал, сраженный меткой пулей. Особенно удачливым был Виктор Беляков, который редкий день не уничтожал двух-трех фашистов. Познакомились мы с ним при весьма любопытных обстоятельствах.

На опушке иссеченного огнем артиллерии леса мне пришлось спешиться: местность простреливалась противником.  Впереди, в двухстах метрах, начинался ход сообщения, по которому можно было попасть в первую траншею, занимаемую одним из полков первого эшелона дивизии. Сопровождавшие меня командир полка подполковник Шарапов и командир батальона майор Николин предложили преодолеть открытое место перебежками по одному. Первым двинулся Николин, вторым я и замыкающим Шарапов. Комбат, сделав последнюю перебежку, залег в десяти метрах от хода сообщения и стал пропускать мимо себя нас с командиром полка. Мы спрыгнули в окоп. Сюда же побежал и Николин, но в трех метрах от хода сообщения вдруг закачался. В окоп он упал уже мертвым. Из виска текла тоненькая струйка крови. Пуля немецкого снайпера оборвала жизнь еще одного нашего командира. Потрясенный, я позвонил артиллеристам. Орудия и минометы две минуты молотили участок, с которого стрелял снайпер-фашист. Это была наша месть врагу и в то же время траурный салют в честь погибшего командира. Я все не мог прийти в себя. Накинулся на Шарапова:

— Немцы имеют снайперов, убивают наших людей, а вы молчите? Так, что ли?

— Никак нет, товарищ комдив. У нас есть снайперы. На участке каждого батальона две смены. Дежурят парами.

— Где же они? Их что-то не видно. Покажите хоть одного!

Меня подвели к участку 7-й роты. Из траншеи сделан подземный лаз длиной около пятнадцати метров. Он выводит к поваленному дереву.

— Вот одна из снайперских позиций, которая занимается снайперской парой сегодня, — доложил командир роты.

— Можно вызвать снайпера незаметно для противника?

— Конечно можно. Надо только дернуть за эту веревку.

Через несколько минут в черной дыре показались сапоги, а затем и их обладатель. Вид его, несмотря на наше мрачное настроение, не мог не вызвать улыбки. Низенький солдат в маскировочном халате был весь в грязи. Даже лицо залеплено глиной, и проглядывают  на нем только глаза да ослепительно белые зубы.

— Красноармеец Беликов Виктор, снайпер пилка, — четко представился он.

Виктор Беляков 

— Сколько лет?

— Девятнадцать.

— Что же ты такой грязный?

Солдат молча переминается с ноги на ногу.

— Да он уже месяц не уходит с передовой, — отвечает за него командир полка. — На его счету полсотни фрицев. Отдыхать не хочет, пока не доведет счет до сотни.

— Вот ты какой? Доброволец?

— Доброволец.

— Родители есть?

— Отца нет. Мать работает в Москве в театре «Ромэн». Я тоже там работал — танцевал.

— Цыган?

— Да, цыган.

— Ну так вот что, Виктор, после смены приходи на командный пункт дивизии. Отмоешься, отдохнешь, а потом опять вернешься сюда — доводить свой счет до ста. Ты матери писал о своих делах?

— Да нет. Напишу, когда сто фрицев уложу.

— Пожалуй, надо написать сейчас. А когда дойдешь до ста, напишем еще раз, и не только матери, но и всему коллективу театра — пусть знают, как их Виктор Беляков воюет, какой он герой. Согласен?

— Согласен, — довольно улыбается солдат.

По пути к себе заехал на КП полка, поинтересовался наградами Белякова. У него две медали — «За боевые заслуги» и «За отвагу».

— Ну, за полсотни гитлеровцев можно бы и орденом наградить. Как ваше мнение? — обращаюсь к  командиру и комиссару полка. Они охотно соглашаются. — Тогда сегодня же к вечеру чтобы было представление к награде!

На другой день на КП появился отмытый и переодетый в чистое обмундирование Беляков. О, это был другой Беляков — красивый, стройный молодой цыган. После сытного обеда я подал знак комиссару дивизии бригадному комиссару Герману. Он зачитал письма, адресованные матери снайпера Белякова и коллективу театра «Ромэн».

Беляков от радости вскочил, заулыбался, прищелкнул языком. Когда я ему объявил о награждении орденом Красной Звезды и тут же вручил награду, то вообще парня охватил такой восторг, что трудно описать. Видно, ему хотелось пройтись на руках колесом, да присутствие начальников и теснота землянки не позволяли этого сделать.

Дождавшись моего разрешения, он пулей вылетел из землянки, что-то запел бурное, цыганское и выбросил такое коленце ногами, что мы с комиссаром от души расхохотались.

На КП дивизии были собраны все снайперы дивизии. Сообща обсудили приемы действий, способы маскировки. Лучшие стрелки поделились опытом. В своих выступлениях многие снайперы жаловались, что в последнее время стало труднее работать: фашисты прячутся в траншеях и блиндажах, боятся высунуть нос.

— Ну, а места, где их собирается побольше, вы замечаете? — спрашиваю солдат.

— Не всегда, но бывает, что мы точно знаем, где они едят, играют на аккордеоне, поют.

— А что, если связать вас с командирами минометных батарей? Вы, как заметите, что немцы скопились, сразу укажете место, минометчики их и накроют. Фашисты в страхе и об осторожности забудут, кинутся кто куда, а вы этим воспользуйтесь и вгоняйте их в землю...

Мысль понравилась товарищам. Ухватился за нее и присутствовавший на слете член Военного совета армии генерал-майор П. Ф. Иванов, сказав, что наш опыт обязательно передаст другим дивизиям.

У меня сохранилась небольшая статья В. Кожевникова о слете снайперов. Вот она: 

ОНИ БЬЮТ НАВЕРНЯКА

На слете снайперов

За два месяца — август и сентябрь — снайперы части, которой командует тов. Стученко, убили 858 немцев. Иначе говоря, снайперы уничтожили за 60 дней всю активную боевую силу целого немецкого полка.

...Длинный ветхий сарай благодаря усилиям начальника ДКА приобрел посильную видимость зала.

Командир части собрал здесь мастеров огня, чтобы они смогли подвести итоги проделанной работы и посоветоваться, как впредь еще активнее убивать немцев.

Первое слово принадлежало старшему сержанту Угарову. Он застрелил 106 немцев.

— Ударил немца — меняй позицию, — требует Угаров. — Вот мой бывший напарник Абрамов соколиные глаза имел, а пожадничал, задержался на одном месте, немцы и причинили убыток. По-моему, тот сам дурак, кто немца за дурака считает. Маневрируй, хитри. Тогда ты настоящий охотник на немцев. Одной меткости для снайпера мало.

Вопросам тактической подготовки снайпера все выступавшие уделяли самое серьезное внимание. Все случаи ранения снайпера, как правило, были вызваны скверным использованием маскировочных средств или пренебрежением к маневру.

Путем непрерывного наблюдения изучать тактику противника, его обиход — обязанность снайпера. Иначе снайпер не сумеет организовать правильно своей работы — таков был вывод всех участников слета.

— Вот случай, — говорит сержант Плетнев. — Заметил я на немецком блиндаже кустик, и хоть ветра нет — кустик шевелится. Интересно, думаю, почему он шевелится. Час жду, два жду, выползает из кустика немец. Но я его бить воздерживаюсь. Мне повадку врага для дальнейшего изучить надо. Мне важно узнать, почему он в этом кустике сидел. И выяснил. Немцы на кровле блиндажа гнездо для наблюдателя оборудовали. Как выяснил, спокойно немца убил. И потом не позволял в это гнездо другим лазить. А товарищей предупредил: глядите и ждите. Немцы теперь новый наблюдательный пункт оборудовать будут, поскольку я их из одного выселил. 

В выступлениях некоторых снайперов прозвучали жалобы, что сейчас немца трудно обнаружить.

Но тут слово взял самый молодой снайпер Виктор Беляков. На его счету 51 немец. Беляков рассказал о том, что ему тоже трудно находить немцев, что на его участке немцы тоже не гуляют во весь рост. Но вот недавно, заметив скопление солдат в траншее, он доложил об этом командиру роты. Командир роты вызвал минометный расчет и приказал открыть огонь. Немцы начали выскакивать из траншей. Беляков, воспользовавшись этим, бил их.

Остановившись на отдельных недочетах в работе снайперов, отметив все практически ценное, командир части тов. Стученко напомнил собравшимся о том, что каждый снайпер является одновременно по существу также и пропагандистом снайперского движения. Каждого бойца нельзя сделать снайпером. Но, рассказывая бойцам о своем опыте, снайперы сделают большое дело, возбуждая у людей вкус к прицельному, хорошему выстрелу. Перед пехотными подразделениями стоит сейчас серьезная задача — поднять как можно выше культуру прицельного, залпового огня. Пропаганда опыта снайперов в этом деле окажет командованию большую помощь.

В. Кожевников.

После слета состоялся концерт самодеятельности. Среди его участников оказался и Виктор Беляков. Бурей восторга восприняли зрители его огненную «цыганочку». Танцор был в ударе. В бешеном ритме носился он по импровизированной сцене, хлопая себя ладонями по ногам, по груди, по губам, выбивая оглушительнейшую дробь каблуками. Бойцы жадно следили за невероятными па, позабыв обо всем на свете. Да, артист Беляков был настоящий! Вечером мы проводили снайперов на передовую. На рассвете они уже заняли свои позиции.

С удовлетворением хочется отметить, что слет снайперов не прошел бесследно. Гитлеровцам вообще житья не стало. Стоило кому-либо из них хоть на мгновение приподнять голову над бруствером, как тут же его валяла пуля нашего снайпера. Слет, широко освещенный в дивизионной газете и боевых листках, привлек  к себе интерес всех бойцов. Многие захотели влиться в ряды метких стрелков. Снайперское движение приняло широкий размах.

Взаимодействие снайперов с минометчиками дало неожиданно большой эффект. Немцы стали нести ощутимые потери, даже сидя в укрытиях. Это подтверждали не только наши наблюдатели, но и пленные солдаты немецкого 34-го пехотного полка, взятые нашими разведчиками.

* * *

Я опять получил новое назначение — стал командиром 29-й гвардейской стрелковой дивизии. У этой дивизии славные традиции. В свое время она отличилась на Хасане, за что была награждена орденом Красного Знамени. В тяжелые дни боев под Москвой она с Дальнего Востока была переброшена в столицу, дралась на можайском направлении на Бородинском поле, выстояла, а потом погнала противника на запад. За героизм в боях дивизия была преобразована в гвардейскую.

В конце 1942 года 29-я гвардейская, как и другие дивизии 5-й армии Западного фронта, находилась в обороне. Бойцы нервничали. На юге — под Сталинградом и на Кавказе — шли ожесточенные бои, а мы бездействовали. Сидение в обороне осточертело всем. Люди рвались в бой. Казалось, стоит только нам пойти в наступление, как сразу начнется перелом, погоним врага на запад, поможем тем самым нашим войскам на Волге и Кавказе.

Примерно в это же время тяжелые вести получил я из дому. После гибели брата моих родных постигло новое испытание. Фашисты совершили первый налет на Воронеж. В результате бомбежки остались без крова моя мать, жена погибшего брата с пятилетним сынишкой и сестра с маленькой дочерью. Оглушенные, чуть живые от страха женщины с детьми бросились бежать в долину реки Воронеж, куда устремилось все население города. А самолеты врага поливали их из пулеметов. Многие навсегда остались в тот день лежать на земле. Мои родные уцелели, но пережитое не прошло без следа: стал заикаться пятилетний племянник, начала заговариваться и вскоре умерла мать. 

Мой личный счет к фашистам увеличился, и нетрудно понять, как я рвался в наступление.

Но нам приказано ждать. Все наши действия сводились к укреплению обороны и к добыванию «языка». Ох, уж это добывание «языка», сколько оно попортило нам нервов! «Языка» требовал командующий армией Яков Тимофеевич Черевиченко (мой старый знакомый, бывший командир 3-го кавалерийского корпуса). «Языка» требовал командующий фронтом. А выполнить эту задачу было просто невозможно. Ведь немцы тоже зря не сидели и сильно укрепили свою оборону. На многих участках они на сто — сто пятьдесят метров оттянули свои подразделения, чтобы лучше использовать для обороны рельеф местности, чего, к сожалению, не могли делать мы. Нам не разрешалось отодвинуть свой передний край хотя бы на метр, как бы ни требовали этого условия организации огня и заграждений.

Отодвинув свой передний край на триста — шестьсот метров от нашего, немцы усеяли все предполье заграждениями и заминировали его с такой плотностью, что и мыши проскочить было невозможно.

Этим и объяснялись трудности добывания «языка». Слишком тяжело было добраться до траншей противника. Мы все свое внимание уделяли проделыванию проходов в минных полях и проволоке. Проводили специальные занятия с разведчиками и саперами на учебном поле, где в точности были воспроизведены заграждения противника.

Упорные тренировки дали результаты. Поисковые группы действовали все более успешно. Особенную удачу принесло применение дымовых гранат. По форме они походили на обычные осколочные ручные гранаты, только были более легкими. Пробравшись к траншеям, разведчики бросали в них «гостинцы», которые, сгорая, давали густое облако дыма. Ослепленные, полузадохнувшиеся, гитлеровцы как очумелые выскакивали из траншеи. Тут их и поджидали наши разведчики.

Прислали нам для пробы еще одну интересную новинку — стальные нагрудники. Мы снабдили ими разведчиков. Вот что рассказал мне командир взвода Климов:

— Я возглавлял группу захвата. Проникнув в расположение противника, мы залегли по обе стороны  траншеи. Пролежали минут сорок — никого. Я уже собирался переменить место засады, как вдруг открылась дверь, которую мы раньше не заметили в темноте, и из землянки вышел немецкий офицер — мы это увидели на фоне освещенной двери. Он постоял немного, затем зажег электрический ручной фонарь и двинулся по траншее. Когда он был в двух — трех метрах от меня, я спрыгнул в окоп и вполголоса скомандовал: «Хенде хох!» Офицер выронил фонарь, который, упав на землю, продолжал светить. Я не заметил, как немец выхватил револьвер. По вспышкам вижу, что он стреляет в меня в упор. Он стреляет, а я стою... Наконец я пришел в себя, вторично со злостью крикнул: «Хенде хох!» — и кинулся к нему. Бросив револьвер, офицер поднял руки. Слегка оглушив его, мы начали вытаскивать пленного из траншеи, но дальше события стали развиваться не в нашу пользу. Из землянок выбежали солдаты, стреляя на ходу. В воздух взвились осветительные ракеты. Старший группы прикрытия дал сигнал к отходу. Пришлось пристрелить пленного и бежать к проходу в заграждениях. Группа прикрытия огнем прикрывала наш отход. Возвратились мы все, но многие получили ранения.

Вспотев от рассказа, Климов замолчал. Я спросил:

— А как нагрудники?

— Меня нагрудник спас. Немец в упор стрелял — и ничего. Затрясся он даже от ужаса.

Климову я дал крепкую взбучку, указал на непростительную для разведчика ошибку: в той обстановке не следовало подавать пленному команду «Хенде хох», а надо было сразу оглушить ударом пистолета или автомата, заткнуть рот, связать и тащить к своему переднему краю.

А нагрудники-панцири понравились разведчикам. Не одного бойца уберегли они от пули и ножа.

Пришлись они по душе не только разведчикам. Но внедрить их на вооружение было подчас довольно сложно. Во-первых, не очень-то было приятно таскать на себе в жару такую тяжесть, а во-вторых, не верили бойцы в надежность панциря. Сомнения необходимо было рассеять.

Круто взялся за дело замполит 65-го полка майор Мамаев. Когда панцирники по его приказу разыскали  брошенные щиты, майор построил их и обратился к солдатам с такими словами:

— Кто храбрый, выходи! Сами увидите, что пуля отскакивает от щита.

Желающих долго не было. Потом один все же выискался. Раздался выстрел, парень упал как подкошенный. К нему подбежали. Боец лежал бледный, испуганный, но улыбался. Осмотрели щит. На нем оказалась только едва заметная вмятина.

— Падал-то для чего, дурень? — спрашивали «потерпевшего» товарищи.

— Небось упадешь: ударило по груди, как дубиной!

Панцири с тех пор никто не бросал. Люди поверили в них. Но майор Мамаев получил хорошую взбучку от политотдела за слишком «оригинальную» наглядную агитацию.

* * *

Наступил 1943 год. Все более очевидными становились признаки перелома в ходе войны. Напряженная организаторская деятельность Коммунистической партии по мобилизации всех сил народа на разгром врага, на перестройку народного хозяйства, на создание новой военно-промышленной базы на Урале, в Сибири, в Средней Азии давала свои результаты. Мы стали получать больше вооружения и боевой техники. С фронтов приходят радостные вести: наши войска успешно наступают под Ленинградом; на Волге окружены и уничтожены войска фельдмаршала Паулюса. Эти вести воодушевляют нас. У всех одно желание — стремительно наступать на врага.

Мы знали, что этого ждет от нас народ. Он ничего не жалеет для победы. Ежедневно, ежечасно мы ощущаем теплую и трогательную заботу тружеников тыла. Это истинные герои. В холоде и голоде, без сна и отдыха они трудятся и дают нам все, что нужно для победы: оружие, боеприпасы, продовольствие, а главное — душевную поддержку, самое нужное для бойца. Нас до слез трогают подарки, идущие на фронт. Откроешь мешочек, в нем шерстяные варежки или носки, связанные  руками работницы или школьницы. Здесь же записка: «Носите, родные, на здоровье, только скорей добейте врага!» Прочтешь такое, и от волнения руки задрожат. Не задумываясь, каждый из нас жизнь отдаст за счастье этих людей, незнакомых и в то же время родных, — наших замечательных советских людей.

29-я гвардейская по-прежнему седлает Минскую автостраду в ста семидесяти километрах от столицы. В начале февраля получаем приказ готовиться к наступлению. К этому времени для войск Западного фронта создалась весьма благоприятная обстановка. Войска нашего правого соседа — Калининского фронта — угрожающе нависли с севера над флангом вражеской группировки. С юга так же грозно нависли над противником войска Брянского и Центрального фронтов. Успешное их наступление поставило бы немецко-фашистские войска на ржевско-вяземском плацдарме перед угрозой неминуемого окружения. Правда, фашисты пока не собирались оставлять этот опасный выступ. Три лучшие немецкие дивизии — 342, 35, 252-я — составляли первую линию его обороны. Гитлер заявил, что ржевско-вяземский плацдарм — это «пистолет, направленный на Москву», и требовал удерживать его во что бы то ни стало, до последнего солдата.

Но мы понимали, что немцам на выступе долго не продержаться. Наступление наших соседей неизбежно должно заставить противника оттянуть свои силы. Когда это произойдет? Мысль, что противник уже начал отход, овладела руководством Западного фронта и командующим 5-й армией и, конечно, их штабами настолько, что нам просто не стало житья. Через каждые два — три часа из штаба армии, а то и из штаба фронта слышалось:

— Вы что сидите? Противник давно начал отход, а вы спите... Немедленно переходите в преследование!

Мы давали сигнал передовым частям, те устремлялись вперед и тут же попадали под такой плотный огонь, что двигаться дальше было невозможно. Мы засекали огневые точки и убеждались, что вся огневая система противника осталась без изменений. А раз так, то, значит, у него все на месте и никуда он не собирается отходить. Наоборот, немцы, опасаясь нашего прорыва, стали еще больше укреплять свои позиции. 

После донесения о неудавшемся «преследовании» нас оставляли на несколько часов в покое, а потом все повторялось снова. Особенно эти эксперименты были тягостны ночью. За несколько дней нас настолько издергали, что пришлось подумать над тем, как все-таки сохранить силы на случай настоящего наступления.

Выход нашли такой: на всем фронте дивизии организовали и посадили в траншеи небольшие огневые группы с пулеметами, а то и с орудием. Как только из штаба армии или фронта поступал очередной разнос, что противник ушел, а мы спим, дежурный по штабу дивизии подавал сигнал. Все огневые группы тотчас открывали стрельбу. Всполошенные немцы, принимая это за наступление, начинали отвечать всеми своими огневыми средствами, вплоть до тяжелой артиллерии. Через несколько минут такой перепалки специально посаженные наблюдатели, засекая стреляющие огневые точки противника, уже докладывали после краткого анализа прямо в штаб, в разведотдел:

— У противника все на месте.

Тут же давался отбой, и через двадцать — тридцать минут все смолкало. На случай если бы в самом деле было обнаружено изменение в системе огня и появились другие признаки, свидетельствующие о той, что противник начал отход, мы имели небольшие разведгруппы, которые могли немедленно выступить вперед. Позже за ними нетрудно было бы быстро поднять передовые части. А пока огневой переполох никого не беспокоил и девять десятых личного состава отдыхало. Так мы сберегали силы.

Но вот случилось событие, которое опять надолго всех всполошило. На участке соседней, 144-й дивизии добровольно перешел на нашу сторону фельдфебель. На допросе он показал, что в ближайшие день-два на гжатском направлении начнется отход немецко-фашистских войск, а некоторые части якобы уже ушли на Гжатск. Этот перебежчик вообще испортил нам всю жизнь. Стало твориться что-то невообразимое. Каждый час нас, комдивов (корпусов тогда у нас не было, и дивизии непосредственно подчинялись командарму), обвиняли в незнании обстановки, в преступной медлительности и других смертных грехах.

Командующий Западным фронтом генерал-полковник  И. С. Конев решил двумя стрелковыми дивизиями, 29-й гвардейской и 352-й, перейти в наступление и захватить город Гжатск. Сдав свой участок обороны 144-й стрелковой дивизии и 175-му запасному полку, мы совершили нелегкий сорокакилометровый марш на север, в район Сашино, Гжатского района, Смоленской области. Шли ночью в суровую февральскую вьюгу. Дороги превратились в сплошные сугробы. Сильный ветер слепил снегом глаза, сбивал с ног. Трудно в такую погоду шагать с полной боевой выкладкой, тянуть за собой санки-лодочки, тяжело нагруженные патронами, минами, пулеметами. И все же дивизия образцово совершила марш, сосредоточившись в новом районе в сроки, установленные командованием.

Крепкий сон и добрые солдатские щи быстро восстановили силы. Весь следующий день, 21 февраля, шла подготовка к бою. Чистилось и приводилось в порядок оружие, подгонялось снаряжение, каждый еще и еще раз уточнял свое место в предстоящем бою.

Во всех частях и подразделениях состоялись партийные и ротные красноармейские собрания, краткие совещания парторгов и агитаторов. Вышли боевые листки, посвященные предстоящей XXV годовщине Красной Армии. В жарком бою готовились мы встретить славный юбилей Вооруженных Сил Советской страны. С подъемом прошли митинги. Я побывал на митинге в 87-м гвардейском стрелковом полку, которому предстояло действовать на главном направлении.

На большой заснеженной лесной поляне четким четырехугольником выстроился полк. Торжественно вынесено гвардейское Знамя. Поднявшись на повозку, я напомнил бойцам и командирам о славных традициях их части, рассказал о Гжатске, о смоленской земле, ждущей освобождения, о линии обороны противника, которую предстоит прорвать могучим гвардейским ударом.

— Стремительность и натиск — в этом успех боя. Вслед за огневым валом артиллерии по первому сигналу командира во весь рост вперед на врага, товарищи гвардейцы! Беги и стреляй! Из винтовки, автомата, ручного пулемета поливай фашистов огнем, не давай поднять голову проклятым! Ворвался в траншею — бей, рази, уничтожай врага штыком и гранатой, прикладом  и пулей! Родина ждет, что гвардейцы, как всегда, честно и самоотверженно выполнят свой долг.

Долго не смолкает дружное «ура». Как клятва звучат взволнованные выступления бойцов и командиров. Окончен митинг. В наскоро сделанных шалашах и землянках, у приветливого тепла осторожно разложенных фронтовых костров завязываются простые, но волнующие бойцов рассказы бывалых фронтовиков о Хасане, о славном Бородинском бое 1941 года. И к каждому слову ветеранов особенно жадно прислушиваются молодые бойцы, которые завтра впервые пойдут в бой.

Все эти дни мы не жалели сил, чтобы добыть побольше разведывательных данных о противнике, особенно о его пулеметах, пушках и минометах на переднем крае обороны, чтобы уничтожить их во время артиллерийской подготовки. К утру 20 февраля этих сведений накопилось достаточно, и можно было принимать решение. Оно и было принято. Беспокоило то, что дивизия была слабо усилена артиллерией, а предстояло наступать на сильно укрепленные и хорошо оснащенные огневыми средствами позиции противника в полосе два с половиной километра. Обрадовало решение командарма придать нам 153-ю танковую бригаду. Но когда я увидел, какими машинами была она укомплектована, то радость сменилась разочарованием. Это были «двухэтажные» (так мы их называли) устаревшие американские средние танки М-3. Очутились они на вооружении Красной Армии в порядке помощи, о которой после войны так много начали кричать наши бывшие союзники. Танки были со слабой броней, неуклюжие, неповоротливые; над основным корпусом возвышались орудийные башни. Башня с правой стороны имела цилиндрическую форму, в ней помещалось 75-мм орудие (главное вооружение). Танк высокий — почти четыре метра, видно его было издалека. Даже по неглубокому снегу он проходил с трудом. А вдобавок ко всему его двигатель («Райт») работал на авиационном бензине. Танк легко воспламенялся и сгорал в течение нескольких минут. Если экипаж (семь человек) не успевал выбраться из машины, он весь погибал.

Днем 20 февраля командующий фронтом вызвал меня на командный пункт 352-й стрелковой дивизии, которая должна была наступать правее нас. К моему прибытию  здесь уже находились командующий фронтом и командарм. Доложил о прибытии. Конев, ответив на приветствие, приказал:

— Доложите, как вы представляете себе противника в полосе предстоящего наступления дивизии.

Я стал докладывать. Особенно подробно охарактеризовал вражескую огневую систему, вплоть до каждого дзота.

— Хм... вы хотите сказать, что в группировке противника изменений не произошло?

— Так точно. Не произошло.

— А вот генерал Пронин и командарм другого мнения. Видимо, вы в обстановке еще не разобрались. — И. С. Конев качает головой и продолжает настойчиво расспрашивать о траншеях противника, о позициях в глубине обороны, о резервах. — Значит, вы считаете, что противник находится здесь по-прежнему в старой группировке и главных сил не отводил?

— Так точно, — твердо заявляю я, несмотря на укоризненные знаки командарма.

Окинув меня недоумевающим взглядом, Конев повернулся к командиру 352-й дивизии генерал-майору Пронину, бывшему преподавателю академии.

— Ну а вы как, не изменили своего мнения после доклада вашего соседа, генерала Стученко?

Пронин, высокий, худощавый, седой, сутулясь над картой, звучным, хорошо поставленным голосом опытного лектора докладывает, что в полосе наступления обеих наших дивизий противник имеет только слабые части прикрытия, а главные силы он отвел за Гжатск...

События показали, что генерал Пронин был глубоко неправ. Откуда у него появилась такая оценка обстановки? Может, просто хотел «попасть в яблочко», как говорили слушатели академии, когда решение учебной задачи совпадало с решением кафедры?

Командующий фронтом благосклонно выслушал Пронина. Одобрительно закивали головами и остальные присутствовавшие.

— Ну вот, видимо, придется согласиться с выводом штаба армии и старого, опытного генерала, — подытожил Иван Степанович. — А вы генерал молодой, но слишком осторожный. 

Молча проглотив эту пилюлю, я в раздумье ехал к себе на командный пункт. Было ясно, что генерал Пронин и некоторые другие товарищи вольно или невольно ввели в заблуждение командующего фронтом. Этому, конечно, немало содействовал бесспорно установленный факт, что немцы в течение января и февраля часть своих сил (четыре пехотные и две танковые дивизии) перебросили с ржевско-вяземского плацдарма против наших Брянского и Центрального фронтов.

Дорого может обойтись нам недооценка сил противника. Оставалась только одна надежда: немцы не выдержат нашей дружной атаки и, деморализованные, не смогут оказать упорного сопротивления. А наши действия будут поддержаны и развиты другими соединениями, особенно тремя лыжными бригадами. Одна из них предназначалась мне, и я рассчитывал ввести ее в бой, как только будет прорван вражеский передний край. А первым двинется в глубину обороны противника лыжный батальон дивизии под командой капитана Костырева — очень храброго и инициативного командира. Под стать ему был и его заместитель по политической части майор Соколов. За этим батальоном должна была пойти оперативно подчиненная мне лыжная бригада.

В ночь на 22 февраля дивизии заняли исходное положение. Атаку предполагалось начать после одночасовой огневой подготовки.

Всю ночь крупными хлопьями валил снег. В 8 часов утра из-за снегопада артиллерийскую подготовку мы начать не смогли и перенесли ее на 9 часов. Снегопад продолжался. Артподготовку перенесли на 9 часов 30 минут. А снежные хлопья все падают и падают. В десяти — пятнадцати метрах ничего не разглядеть. Несмотря на это, командарм подал сигнал: начать артподготовку. И она началась...

Такой артиллерийской подготовки, наверное, никому больше за всю войну видеть не пришлось. Все было скрыто густой пеленой падающего крупными хлопьями снега. Ни о каком наблюдении за результатами огня не могло быть и речи. Звуков разрывов мы почти не слышали, их глушил мягкий пушистый снег. К концу артподготовки стало ясно, что танки атаковать не смогут из-за абсолютного отсутствия видимости. 

Дан сигнал пехоте: «Вперед, в атаку!» Бойцы тяжело оторвались от земли, выбрались из траншей и пошли, утопая по пояс в снегу, — лыжи в то время были только в лыжных батальонах и у разведчиков. Проделанные за ночь проходы в минных полях и проволочных заграждениях противника занесло. Обозначавшие их вехи оказались заметенными снегом или поваленными. Пехота, достигнув проходов, не смогла их найти в непроницаемом белом месиве.

Гитлеровцы, почуяв недоброе, открыли заградительный огонь. Начался тяжелый бой. Каждый шаг давался дорогой ценой.

К полудню 87-й гвардейский полк ворвался в первую траншею и на участке около восьмисот метров захватил ее. К этому времени снегопад стих. В атаку были брошены танковая бригада и лыжный батальон капитана Костырева. Батальон насчитывал четыре сотни человек. Это были замечательные лыжники-бойцы. Сердце забилось от восторга, когда они, рослые, стройные, ловкие, проходили на лыжах мимо наблюдательного пункта дивизии. Через несколько минут лыжники внезапно, почти без потерь, прорвались в глубь вражеской обороны и в шести — восьми километрах от переднего края захватили деревню Лескино, откуда еле унес ноги штаб одного из немецких полков. Закрепившись в деревне, лыжники начали вести разведку, донося обо всем в штаб дивизии по радио и поджидая подхода своих частей. Но лыжная бригада не последовала за лыжным батальоном. Командарм отменил ее ввод в прорыв. Пусть это будет на его совести.

Напрасно я, задыхаясь от волнения, уговаривал Черевиченко разрешить ввести в бой приданную мне лыжную бригаду, настаивал двинуть в прорыв и остальные лыжные бригады. Если бы на это решился командарм, исход боя был другой: несомненно, был бы полный успех. Лыжные бригады расширили бы прорыв и позволили использовать его не только двум атакующим дивизиям, но и всей армии. Этот бой мог перерасти в крупную операцию, в результате которой ржевско-вяземская группировка немцев была бы разгромлена, а не улизнула, как это случилось десятью днями позже.

Связавшись с начальником оперативного отдела полковником С. Н. Переверткиным, я умолял его убедить  командарма не менять ранее принятого решений и позволить мне использовать бригаду для развития успеха на Лескино и далее на Гжатск, нацелив туда же остальные лыжные бригады. Каждая минута промедления смерти подобна! Разговор шел по телефону. Семен Никифорович Переверткин пользовался у командарма большим доверием. Это и учитывал я, обращаясь к нему со своей просьбой.

— Обстановку понимаю и слежу за ней, но что я могу поделать? — взволнованно ответил он. — «Хозяин» не идет на это решение. Боится, не будет успеха.

— Товарищ генерал! — дергает меня за рукав начальник артиллерии дивизии полковник Н. Н. Великолепов. — Глядите, что делается с нашей танковой бригадой.

Бросив трубку, смотрю в сторону противника... «Американские подарки» идут с черепашьей скоростью, причем больше буксуют, чем движутся. Многие уже застряли в глубоком снегу, и вражеская артиллерия расстреливает эти громоздкие неподвижные цели. Пытаемся своим минометно-артиллерийский огнем подавить пушки противника, но полностью это не удается, и танки один за другим вспыхивают факелами. Застрявшие, лишенные маневра машины с места ведут орудийный огонь до тех пор, пока сами не становятся мишенью и гибнут.

В это время группа бойцов третьего батальона 87-го гвардейского полка, возглавляемая заместителем командира батальона по политической части старшим лейтенантом Веселовым, захватила рощу, которая начиналась за первой траншеей и вдавалась на триста — пятьсот метров в глубину обороны противника. Эта группа храбрецов была немедленно отсечена минометным и артиллерийским огнем, и усилить ее было невозможно. Пытавшиеся продвинуться к ним боевые порядки несли серьезные потери и вынуждены были залечь. Заняв круговую оборону, гвардейцы остаток дня и всю ночь удерживали захваченные позиции. Утром враг перешел в контратаку. Численное превосходство было явно на стороне немцев. Две роты фашистов, ведя непрерывный огонь из автоматов, двигались к роще, обтекая ее со всех сторон. Подпустив врага на близкое расстояние,  гвардейцы ударили из станкового и трех ручных пулеметов, из автоматов и винтовок. Потеряв много солдат убитыми и ранеными, немцы дрогнули и залегли. Вскоре они повторили атаку и снова были отброшены. Девять атак отбили в этот день гвардейцы. К вечеру в строю осталось только семь советских бойцов. Но ни у кого не было даже и мысли об отступлении. Делили последний сухарь, бережно подсчитывали и экономно тратили подходившие к концу боеприпасы, трогательно заботились о раненых товарищах. Геройски погиб заместитель командира 2-й роты по политической части лейтенант Попов, до последней минуты не выпускавший рукояток станкового пулемета. Пал смертью храбрых старший лейтенант Кривенко.

Семь героев-гвардейцев — старшие лейтенанты Веселов и Басанов, сержант Орлов, младший сержант Степанов, красноармейцы Дублик, Кузнецов, Нургалиев — решили сражаться до последнего патрона.

К концу второго дня боя их радисту удалось наконец установить связь с командным пунктом полка. Веселое сообщил командиру полка майору Кошелеву о сложившейся обстановке и о местонахождении своей группы. Ночью в рощу все же удалось пробиться старшему лейтенанту Шептунову со своей ротой. Были эвакуированы раненые, доставлены продукты и боеприпасы.

А что произошло с нашими лыжниками?

Преодолевая сильное сопротивление врага, отбивая яростные контратаки гитлеровцев, лыжный батальон с ходу занял населенный пункт Лескино, перебил находившийся там фашистский гарнизон и захватил трофеи. Дерзкий рейд лыжников вызвал переполох во вражеском стане. Немцы приняли самые решительные меры, чтобы обезопасить свои тылы. Из Гжатска и других пунктов они подтянули резервы, в частности перебросили на автомашинах батальон финских лыжников. Создав подавляющее численное превосходство, враг предпринял одну за другой яростные атаки на деревню, где закрепился советский батальон. Действия пехотных и лыжных подразделений поддерживались девятью танками. Долго длился жаркий бой. Был дважды ранен командир батальона капитан Н. И. Костырев. Убит заместитель командира по политической части майор А. И. Соколов. Вышли из строя все командиры рот и их  заместители. Погиб заместитель командира батальона по строевой части капитан Тимофеев. Несмотря на потери, гвардейцы мужественно и стойко отражали вражеские атаки. Дрались до последнего патрона, до последней гранаты, дрались врукопашную. Сражались и умирали как герои.

Н. И. Костырев (фото 1938 г.) 

Мы, как могли, выручали лыжников огнем артиллерии. Я сам принимал по радио их заявки и отдавал соответствующие команды артиллеристам. После многих часов боя противнику все же удалось овладеть деревней Лескино. Кольцо окружения немцев прорвала только небольшая группа лыжников во главе с комсоргом батальона гвардии старшим лейтенантом Сафоновым. Этой группе удалось пробиться в расположение наших частей. Скупые записи радиопереговоров ярко повествуют о мужестве лыжников-гвардейцев и об их последних минутах:

— Немедленно откройте огонь прямо на нас! Дайте больше огня! Противник обходит нас со всех сторон.

— Даем. Укажите, где противник.

— До батальона немцев с танками движется из района Кузнечики. Дайте огонь на Лескино, особенно по южной и по западной окраинам.

— Даем огонь. Следите за залпом «катюш». Передайте Костыреву, что он награжден орденом Александра Невского. Товарищи поздравляют его. Где Соколов и Костырев?

— Соколов тут, Костырев ранен, он не с нами. Противник идет в атаку со всех сторон с девятью танками, дайте больше огня на нас! 

— Даем. Как ложатся снаряды?

— Дайте больше огня!

— Даем! Даем!

— Танки от нас в ста метрах, загорелись крайние дома.

— Держитесь! Даем огня...

— Немцы ворвались в деревню, идет рукопашный бой... Их очень много...

— Держитесь, герои! Куда дать огонь?

— Дайте огонь на нас... Дайте огня... Дайте больше огня! Соколов требует огня на нас... Снаряды ложатся от нас далеко... Дайте ближе! Хорошо!.. Теперь хорошо!..

— Еще огня!..

В 18 часов 30 минут в эфире раздался шум, выстрелы, крики...

— Товарищи!.. Умираем за Родину!..

А. И. Соколов 

Немецкая речь перекрыла голос радиста... Все смолкло...

Не в силах сдержать слезы, приказываю собрать огонь всей артиллерии и обрушить на деревню.

Но не все тогда погибли. Через два дня после этого боя в расположение дивизии с небольшой группой лыжников ценой неимоверных усилий прорвался комсорг батальона Сафонов. Он рассказал о героической гибели батальона. А еще спустя много лет из редакции «Красной звезды» и Воениздата мне переслали два письма, которые очень взволновали меня.

Уважаемая редакция!

В конце апреля 1942 года я был направлен для прохождения дальнейшей службы в 29-ю гвардейскую многоорденоносную стрелковую дивизию, командиром которой  был тогда генерал-майор Стученко.

Осенью, примерно в сентябре — октябре 1942 года, в дивизии начал формироваться отдельный лыжный батальон, командиром которого был гвардии капитан Костырев заместителем командира батальона по строевой части гвардии капитан Калянов и заместителем командира батальона по политчасти гвардии майор Соколов.

В ночь на 23 февраля 1943 года батальон перешел передний край и ушел глубоко в тыл противника. На рассвете он достиг одного населенного пункта (названия не знаю, примерно километрах в восьми от города Гжатск), выбил из него неприятеля и занял круговую оборону.

Весь день 23 февраля батальон поистине героически отбивал бесчисленные атаки фашистов, и с наступлением сумерек его не стало. В живых остались около двадцати раненых, которые были захвачены в плен. После гибели батальона автор этих строк долгое время находился в немецком тылу и вернулся в свою регулярную армию из партизанского отряда, но попал уже не в 29-ю дивизию, а в 54-ю.

Уважаемые товарищи! Со дня гибели батальона прошло много времени, но я не могу забыть его подвиг. Я помню многих рядовых и офицеров. О них обязательно нужно рассказать, но мне необходимы дополнительные сведения.

Я был бы искренне рад и благодарен Вам, если бы Вы помогли найти мне хотя бы самое скромное начало, за что бы я мог уцепиться, с чего начать.

Я не сомневаюсь, что где-то хранятся подробные сведения  об этих людях, но где они, куда мне обратиться — не знаю.

Быть может, редакция не откажется сообщить мне адрес бывшего командира 29-й гв. стрелковой, дивизии генерала Стученко? Я помню, генерал Стученко до последнего момента, пока не разбита была у нас последняя рация, держал связь с батальоном. Он смог много бы рассказать о гвардейцах-лыжниках. Очень прошу редакцию помочь мне связаться с ним.

С искренним уважением

Черепанов.

Комсорг лыжного батальона капитан Сафонов 

С Григорием Ивановичем Черепановым, работником ГРЭС в городе Али-Байрамлы в Азербайджанской ССР, мы сейчас переписываемся. Наша с ним мечта — сделать подвиг лыжного батальона известным всему советскому народу. О нем пишет сейчас сам Черепанов.

В начале 1967 года было получено еще одно письмо:

Здравствуйте, уважаемый Андрей Трофимович!

Много лет прошло, почти четверть века, после нашей совместной борьбы с общим врагом — с гитлеровской Германией, и мне пришлось вспомнить 23 февраля 1943 г. Тогда вы командовали 29-й гвардейской дивизией, которая входила в 5-ю армию. Отдельным лыжным батальоном командовал капитан Костырев. Я в это время был в составе 2-й роты в должности старшины (ротой командовал лейтенант Леонтьев). Нельзя забыть суровых дней и тяжелых испытаний отдельного лыжного батальона в деревне Лескино на подступах к Гжатску. Солдаты клали свои головы за то, чтобы нынешнее поколение жило мирно и счастливо, за это боролись гвардейцы-лыжники, истекая кровью бились до последнего патрона. Это вам хорошо известно. Я в это время был дважды ранен, двое суток ползал по лесу, попал в плен... Жена получила извещение, что я убит, но мне все же довелось вернуться на Родину. Сейчас я работаю, живу по адресу: г. Новохоперск, Воронежской области, ул. Карла Либкнехта, 25.

Мне пришлось побывать на месте сражения у д. Лескино, где беседовал с жителями деревни. Получил два письма: одно из краеведческого музея, другое — от профтехучилища № 8. В письмах меня просили рассказать о героическом подвиге гвардейцев-лыжников, что я и сделал.  Мне написали, что лыжникам построят памятник, в этом году, как павшим героям Отечественной войны на подступах к Гжатску.

С приветом к вам Лапунин.

А вот еще письмо, присланное из Гжатска в феврале 1967 года.

Уважаемый Андрей Трофимович, здравствуйте!

К вам обращается преподавательница истории профтехучилища № 8 Гжатска, того самого города, который вы освобождали со своими солдатами. В своей книге вы. пишете о героической гибели лыжного батальона у д. Лескино. Но до сих пор об этих людях не знают.

Мы со своими учащимися к 9 мая этого года установим памятник этим замечательным советским людям-героям. Но мне не хочется, чтобы памятник был безыменным. Очень вас прошу, помогите разыскать фамилии этих людей. Когда я читала в вашей книге о героической борьбе этих славных героев, то учащиеся мои сидели задумчивые: они переживали вместе с вашими героями и присоединялись к вашей мечте — сделать подвиг лыжного батальона известным всему советскому народу.

С уважением к вам Клачкова.

г. Гжатск, Смоленской обл. ГПТУ № 8, клуб «Поиск»

Теперь, читатель, вернемся к боям 23 февраля.

На остальных участках фронта в полосе 29-й гвардейской и соседней 352-й дивизий больше никому не удалось захватить хотя бы небольшой участок траншеи на переднем крае противника.

24 февраля бой затих. На этом наступление двух наших дивизий закончилось. Финалом его явился приезд комиссии из Ставки для расследования причин неудач наступления. Видимо, в результате этой проверки вместо Черевиченко командармом стал генерал-лейтенант Поленов.

Через восемь дней войска 5-й армии под Гжатском вновь перешли в наступление, вернее, в преследование отступающего противника. Но это происходило уже при совершенно других обстоятельствах. 

 

Вперед, гвардейцы!

Шли последние дни памятного для нас февраля 1943 года.

Горечь неудач и потерь при наступлении на Гжатск несколько смягчалась хорошими вестями с других направлений, с других фронтов.

Войска Северо-Западного фронта ликвидировали демянский плацдарм противника. Радовало начатое 26 февраля успешное наступление войск Центрального фронта на Брянск. На этом же направлении наступали войска Брянского фронта, правда, весьма небольшими темпами. Сумела продвинуться на тринадцать километров вперед и левофланговая 16-я армия нашего Западного фронта.

В целом все это поднимало дух, разжигало желание скорее двинуться на врага.

А мы снова переживали лихорадку, связанную с «отходом» противника. Вновь нам то и дело приказывали уничтожать слабое прикрытие врага и переходить в преследование. Но после боев 22–24 февраля мы прижались к противнику вплотную, и ни одно его движение не ускользало от глаз разведчиков и наблюдателей. Поэтому зря людей на пулеметы не вели, а только зорко следили за каждым движением на вражеских позициях.

Отряды же преследования (в составе усиленного батальона от каждого полка) находились в готовности выступить по первому сигналу. Остальные войска отдыхали.

Ночь на 2 марта началась как обычно. Когда стемнело, я связался с разведчиками и наблюдателями на переднем крае, спросил, как ведет себя противник.

— Нормально, как всегда, — отвечают. — Только кое-где в траншеях было чуть шумнее, чем обычно. Но сейчас опять тихо. Наверно, меняли наблюдателей.

Меня насторожило это. Потом приказываю:

— Дать сигнал к открытию огня по всему фронту! 

Наблюдать за противником и засечь его огневые точки! Отряды преследования поднять по боевой тревоге!

Артиллерия и минометы обрушили удар по немцам. Наблюдатели сообщают, что неприятель отвечает вяло. Приказываю изготовившимся отрядам перейти в преследование. О своем решении доношу в штаб армии. Там уже получили доклады и от других дивизий о начавшемся отходе гитлеровцев. Это же подтвердили пленные, захваченные нашими передовыми отрядами.

Итак, и для нас в ту ночь кончилась оборона.

Мы поняли: началось великое наступление на всем громадном фронте. Не важно, что нам, возможно, придется и останавливаться и временами пятиться назад, это не изменит общего хода событий — немецкий фашизм катится к своему концу, спасения ему уже нет. Это поняли мы все, от солдата до генерала, когда перешагнули рубежи Подмосковья, которые только что удерживал враг и с которых он совсем недавно собирался совершить прыжок на столицу.

Сознание перелома в войне придавало нам силы, воодушевляло на подвиги, удесятеряло стремление скорее разбить врага и добиться победы.

* * *

Бойцов не приходилось торопить: они рвались вперед. Надо было спешить, хотя бы для того, чтобы не дать фашистам при отходе сжигать деревни. А гитлеровцы были отличными поджигателями. За несколько минут они успевали обежать село с бензиновыми факелами. Когда наши солдаты врывались в него, жарко пылали дома и сараи, а в свете пламени рыдали женщины и дети. Видя это, бойцы сжимали в ярости кулаки и отказывались от отдыха. Спешить, спешить, не дать врагу сжечь новые деревни! Пойманных поджигателей в плен, разумеется, не брали — им не было пощады.

Как только полки дивизии перевалили за передний край, мы послали группу автоматчиков в Лескино со слабой надеждой застать в живых кого-либо из лыжников. Тщательно осмотрели сожженную деревню. Отчетливо сохранились следы недавнего боя. Бойцы увидели безжизненные тела своих доблестных товарищей. Соколова и Костырева среди них найти не удалось. В одной из землянок лежал тяжело раненный командир взвода  лейтенант Иваницкий. Немцы забросали землянку гранатами. На раненого лейтенанта упал убитый боец. Ворвавшись в землянку, гитлеровцы для гарантии обстреляли тела советских бойцов из автоматов и ушли. Они не заметили, что один из лыжников жив.

О мужестве советских лыжников рассказали жители Лескино и окружающих деревень, где сражались наши бойцы. Одна женщина со слезами говорила о том, как на ее глазах фашисты пытали «молоденького солдатика в белом халате» (все наши лыжники были в белых маскхалатах).

— Изверги все чего-то у него допытывались, били, стреляли в него. А он, бедненький, сожмет кулаки и молчит. Замучили они его, проклятые, а он так ничего и не сказал, ни одного слова.

К сожалению, все наши попытки установить имя этого героя не дали результатов.

* * *

Преследование противника продолжалось. На подступах к Гжатску по документам убитых и показаниям пленных установили, что перед нами отходит 252-я немецкая пехотная дивизия. Продвижение наше замедлилось. Уж очень глубок был снег, а лыж у нас не было. Немцы легко держали нас на промежуточных рубежах обороны, поскольку мы были малоподвижными и всякий маневр на фланг противника выполнялся очень тяжело. Артиллерия отстала, обозы тоже. Приходилось тратить время и на их подтягивание.

К 17 часам 5 марта дивизия двумя полками с боем захватила подступы к городу, заняв деревни Столбово, Петрецово, Хохлово. Полкам было приказано с ходу овладеть городом. Но командир 93-го гвардейского полка подполковник Лазарев, наступавший на город прямо с востока вдоль шоссе, доложил, что несет потери и продвинуться не может. В таком же положении оказался и 87-й гвардейский полк под командованием подполковника Кошелева, наступавший с юго-востока.

Приказываю Марусняку, командиру 90-го гвардейского полка, находившегося у меня в резерве, выдвинуться к южной окраине Гжатска. Как только он выполнил этот маневр, по моему сигналу все полки перешли в атаку. И опять она захлебнулась: немцы засекли передвижение  90-го гвардейского и усилили свою оборону на южной окраине города. Видимо, мы плохо, недостаточно скрытно провели этот маневр.

Принимаю новое решение: собрать все сани-розвальни, имеющиеся в дивизии, посадить на них 90-й полк и перебросить его теперь с юга на север.

Гитлеровцы заметили и этот маневр, но с опозданием. Их разведка обнаружила нашу санную колонну, когда она уже пересекла шоссе и выходила к деревне Столбово. Противник хотел усилить северную окраину. Но резервов у него под рукой не оказалось, и он вынужден был снять часть сил с восточной окраины, где готовился к атаке 93-й гвардейский полк. Этим-то мы и воспользовались. Около трех часов утра я приказал Лазареву:

— Не медлите ни секунды. Подымайте полк и врывайтесь в город. Я со штабом иду за вами. Вперед, гвардейцы!

Лазарев приказ выполнил. Еще затемно он прорвался в город. Это облегчило путь и остальным полкам. С севера ворвался 90-й гвардейский, прибывший на санях. В головной цепи его боевого порядка шел, подбадривая бойцов, секретарь партийного бюро майор Баканов.

Из боковой улицы появляется женщина. Под огнем перебегает улицу, бросается к цепи... Это сорокатрехлетняя жительница города Мария Дмитриевна Лауфер.

— Голубчики!.. Родненькие!.. Как мы вас ждали!.. Возьмите. Полтора года хранила...

В воздухе полыхнуло небольшое красное полотнище на метровом древке. Флаг, какой обычно вывешивался на домах в революционные праздники. Баканов выхватывает его из рук женщины, целует ее, поднимается во весь рост и с поднятым флагом, как с боевым знаменем, бросается вперед. Команды никакой не было, но бойцы, потрясенные виденным, как один, с громовым «ура» устремляются за Бакановым. Вскоре секретарь партбюро водрузил флаг над полуразрушенным зданием горсовета.

Не забудется никогда этот волнующий эпизод в час освобождения города от фашистских извергов. Во всю силу сказалось единство народа и его армии — могучий источник побед. 

В 9 часов 30 минут 6 марта 1943 года старинный русский город Гжатск был очищен от врага. К полудню город стали «обтекать» другие дивизии 5-й армии, которые продолжали преследование противника. Нас же вывели на два дня в резерв — привести себя в порядок, отдать последний долг павшим в боях.

В город стали возвращаться прятавшиеся в лесах и в окрестных деревнях жители. Нашим фотографам-любителям и фотокорреспондентам газет удалось заснять немало интересных сцен. В частности, на одной из фотографий можно увидеть женщину, которая везет санки с домашним скарбом, когда еще вокруг валяются трупы фашистских солдат. На другой фотографии мы видим вездесущих мальчишек, успевших уже переобуться «для интереса» в немецкие эрзац-валенки. Кто знает, может, среди этих мальчуганов находился и Юра Гагарин — будущий  первый в истории космонавт? Было ему в то время шесть лет и жил он в деревне Клушино под Гжатском.

Ребятишки Гжатска в трофейных эрзац-валенках 

Кругом еще лежат трупы гитлеровцев, а население возвращается в освобожденный город 

Похороны павших в боях за Гжатск 

Политотдел развернул активную пропагандистско-агитационную работу среди населения. Освобожденные люди получили советские газеты, и прежде всего, конечно, нашу дивизионку, которая печаталась тут же в походной типографии. С какой жадностью читали жители эти газеты!

С интересом читали и бойцы о подробностях взятия города Гжатска, радовались, находя знакомые фамилии отличившихся в боях. А в ротах уже распевали песню, слова которой напечатала наша дивизионная газета:

В освобожденный город пришли советские газеты 

На площади, окруженной развалинами, состоялся митинг, посвященный освобождению города от фашистских захватчиков. С волнующими словами выступали на нем представители населения и войск. Тут же член Военного совета армии генерал Павел Филатович Иванов вручил награды отличившимся в бою. 

А на второй день на этой же площади хоронили павших воинов. Проводить в последний путь героев пришло все население города и ближних деревень.

* * *

В Гжатске произошел любопытный случай. На западной окраине города еще шел бой, когда ко мне приблизился священник.

— Гражданин генерал! — начал он радостно. — Позвольте от имени верующих приветствовать вас и ваше воинство и горячо поблагодарить за изгнание супостата из города. Помоги вам бог в победе над врагом и дай вам бог живота на многие и многие лета!

— Ну что же, спасибо на добром слове, — смутился я.

— Гражданин генерал, — вновь обращается ко мне священник, — супостаты взорвали церковь, и под ее развалинами похоронена вся церковная утварь. Не откажите в милости, прикажите воинству достать ее. Люди будут вечно за вас бога молить...

Что ответить? Как выйти из этого щекотливого положения? Решаю отложить ответ.

— Сейчас еще идет бой, — говорю, — отвлекать людей нельзя. Позже разберемся с вашей просьбой.

— Спасибо и на этом, — поклонился священник.

Чуть в городе стихло, связался я с командармом генералом Поленовым. Спрашиваю, как быть.

— Э, ты с такими вопросами ко мне не суйся. Поговори с Ивановым.

— Павел Филатович, как мне поступить? — обращаюсь к члену Военного совета.

— Знаешь, Андрей Трофимович, на такой вопрос сразу не ответить, надо подумать. Ты лучше сам, на месте, разберись и делай, как найдешь нужным.

Вот так проконсультировался! Будь что будет!.. Приказываю послать роту саперов к развалинам церкви. К вечеру церковная утварь была извлечена.

Спустя несколько дней, когда мы были уже далеко от Гжатска, в город прибыла чрезвычайная комиссия по расследованию злодеяний фашистских разбойников. Член этой комиссии патриарх всея Руси Алексий, узнав от местного священника о спасении советскими воинами церковной утвари, попросил главу комиссии — Николая  Михайловича Шверника передать им большую благодарность. На этом история не закончилась. Недели через три член Военного совета армии генерал Иванов сказал мне, что в английских журналах появилась заметка о том, что Красная Армия действительно несет всем освобождение и даже не притесняет религию. Подтверждение тому — помощь советских солдат в извлечении церковной утвари из-под развалин в Гжатске. Это еще больше возвысило Красную Армию в глазах английской общественности...

— Видно, правильно мы тогда поступили, — подытожил Павел Филатович.

* * *

10 марта полки дивизии вновь двинулись вперед. Темпы наступления резко повысились. Помогла солдатская смекалка. Пустили в ход самодельные лыжи под. пулеметы, под орудия, широко стали использовать для передвижения наш санный обоз. В результате за одиннадцать дней удалось продвинуться на сто сорок километров и выйти на подступы к Дорогобужу. За это время дивизия освободила семьдесят два населенных пункта, в том числе железнодорожную станцию Семлево, где были захвачены богатые трофеи.

К нам стали присоединяться партизанские отряды. С их помощью наша контрразведка вылавливала предателей, прислуживавших фашистам. Военно-полевые суды выносили изменникам суровые, но справедливые приговоры. Мне запомнился один такой изверг. Будучи старостой, он выслеживал и ловил партизан, приходивших в деревню, причем расстреливал их собственноручно или поручал это делать своему двенадцатилетнему сыну.

Суд проходил в большом колхозном сарае, в котором собралось полдеревни. Староста, рослый, чуть хромой детина, с большой рыжеватой бородой, держал себя удивительно спокойно. Довольно обстоятельно и почти ничего не отрицая, рассказывал о своих преступлениях. Его сын, допрашиваемый как свидетель, подробно рассказал, как отец расправлялся с советскими патриотами. Однажды маленький негодяй выследил зашедших в деревню двух партизан, отца и сына, и сказал об этом своему отцу. Староста сейчас же нагрянул с  полицаями в хату и начал поиски. Партизан нашли под полом. Присутствовавший при этом сын старосты, достойный отпрыск своего родителя, взял из рук отца винтовку и начал стрелять. Один из партизан был убит, а другой ранен. Полицаи вытащили его и добили.

Предателя присудили к смертной казни через повешение. Жители села приветствовали справедливое решение суда. Ночью мы покинули деревню. Уже в дороге я спросил своего заместителя по политчасти полковника Хриченко:

— А что с этим маленьким змеенышем?

— Куда его девать? Остался в деревне.

— Нельзя его оставлять. Позаботься-ка, Александр Иванович, чтобы мальчишка попал в колонию для малолетних преступников. Может, там его человеком сделают.

— Да, пожалуй, так будет вернее.

И Хриченко приказал одному из политработников вернуться в деревню и заняться мальчишкой.

* * *

Мы быстро шли вперед, преследуя врага. Выполняя приказ об энергичном, безостановочном наступлении с обходом противника с тыла и фланга, дивизия вырвалась далеко вперед.

Вместе с полками двигался и штаб дивизии. Рации у нас были недостаточно мощными, и в конце концов мы потеряли связь со штабом армии. Мой друг, начальник оперативного отдела штаба армии Семен Никифорович Переверткин, выходил из себя: уже вторые сутки не может разыскать нас. Представляю, сколько он послал «нежных слов» по моему адресу, ведь начальство «сто шкур с него снимало» за то, что он не может доложить, куда делась 29-я гвардейская дивизия. Кончилось тем, что на наши поиски вылетел на самолете По-2 сам начальник штаба армии генерал-майор Пигаревич. Пилотировал самолет старший лейтенант Николаев. Пролетев некоторое время, генерал Пигаревич заметил промелькнувшую в облачности какую-то тень и тут же почувствовал, как самолет резко пошел книзу. У самой земли самолет перешел в горизонтальный полет. Сухая очередь сзади сверху заставила поднять голову...

— Я обернулся, — рассказывал потом генерал Пигаревич, — над головой пронесся немецкий истребитель. 

Чувствую, что наш самолет ведет себя странно. Гляжу на летчика. Неестественно согнувшись, он неподвижно сидит, низко опустив голову, а ручку управления по-прежнему не выпускает. Я инстинктивно схватился за запасную ручку, выведенную в мою кабину, стараюсь удержать ее в вертикальном положении, потом начал слегка отжимать от себя. Не успел еще разобраться, к чему это приведет, как почувствовал удар, самолет зарылся в снег. Что было дальше, не помню...

С земли солдаты и офицеры с тревогой наблюдали за самолетом, и, как только он упал, все бросились к нему. Летчик Николаев был мертв: пуля с немецкого истребителя попала ему в голову. Генерал Пигаревич же пролежал несколько дней в полевом госпитале.

* * *

Наступление, вернее преследование врага, идет по всему нашему фронту. Измученные фашистской неволей, люди повсюду с великой радостью встречают нас — своих освободителей. Но радость нередко сменяется горем, слезами. Это когда вспоминают погибших в боях, замученных в гестапо, расстрелянных по любому поводу и без повода, угнанных в Германию на фашистскую каторгу.

С волнением гляжу я на места боев 1941 года. Всматриваюсь в знакомые окрестности, ищу следы тех, кто стоял здесь насмерть.

Освободили деревню Коптево. Меня неудержимо потянуло туда. Очень захотелось встретиться с замечательной патриоткой — Татьяной Никаноровной Авдеенко. И вот в нагруженном продуктами виллисе в сопровождении адъютанта и двух автоматчиков приближаемся к цели. Деревни мы не увидели. На ее месте — груда развалин да сиротливо торчащие закопченные печные трубы. Место, где раньше был дом Авдеенко, я нашел быстро. Среди развалин увидел покореженную огнем двуспальную кровать из железных прутьев. В ту памятную ночь в сорок первом на ней спали мой ординарец и родственник хозяйки дома старший лейтенант Михаил Ефимович Кулаков. В горестном молчании застыл я  перед развалинами и погрузился в воспоминания.

— Товарищ генерал! Вы что, здесь раньше бывали? Или кого ищите? — слышу женский голос.

Обернулся. Позади нас собралось несколько женщин с детьми.

— Да, я бывал здесь и ищу Татьяну Никаноровну Авдеенко.

Т. Н. Авдеенко с дочерью Валентиной 

Я рассказал все, что произошло в ночь на 18 октября 1941 года. А от женщин услышал, что немцы пытались расстрелять Татьяну Никаноровну, что ее спасли, но куда она делась с детьми — никто не знает. Раздав продукты, я покинул Коптево...

Немало усилий приложил я уже после войны, чтобы разыскать семью патриотки, которая, рискуя собственной жизнью и жизнью двух дочерей, спасла нас от фашистов. Весточка пришла совершенно неожиданно только в 1967 году.

— Товарищ командующий! Вам письмо от Авдеенко, — доложил, войдя в мой кабинет, порученец полковник П. И. Шестаков.

Большое волнение охватило меня. Дрожащими руками вскрыл конверт. Да, письмо от Авдеенко, только не от нее самой, а от дочерей — Валентины и Антонины. Они сообщили, что знают меня по рассказам умершей матери, что работают в больнице и живут в Кунцево под Москвой.

В конце июня я сумел побывать в Кунцево. Встреча была волнующей. Вот что узнал от дочерей Татьяны Никаноровны. 

Как только мы с товарищами покинули в сорок первом году домик Авдеенко, к ним тут же нагрянули полицаи с немцами, посланные старостой, жившим по соседству. (Эти предатели позже были осуждены советским судом и расстреляны.) Татьяну Никаноровну допрашивали около двух суток, били, издевались, а затем повели к сараю на расстрел. Туда же втолкнули и ее родственницу, Анастасию Лукьянову, которая пыталась выручить ее из беды. Брата к тому времени уже расстреляли. В сарай было согнано немало односельчан, с ужасом ожидавших страшной смерти — сарай был облит керосином и его должны были вот-вот поджечь. Многие дома уже горели, в том числе и дом Авдеенко. У сарая фашисты дали очередь из автоматов. Татьяна Никаноровна упала. На нее рухнула Анастасия Лукьянова. К счастью обреченных, фашисты не успели завершить свое гнусное дело — их выбили из деревни партизаны.

— Мама оказалась жива, но была тяжело ранена, — с грустью продолжала Валентина. — А тетя погибла. Несколько дней мама пролежала в сарае. Медикаментов не было. Вместо них к ране прикладывали тряпицы со снегом. Потом нам помогли партизаны. С партизанами мама была до 1943 года. Но рана все больше давала знать о себе. Мы переехали в Кунцево, в эту самую комнату. В 1958 году мама умерла. Она была совсем не старой... Мама часто вспоминала о вас и все гадала, живы ли вы? Спустя несколько лет в журнале «Юность» мы с сестрой увидели ваш портрет и ссылку на книгу «Завидная наша судьба». Потом раздобыли книгу. Как же мы радовались, прочитав в ней о нашей маме! Немедленно написали в Москву, узнали ваш адрес. А вот теперь посчастливилось даже встретиться...

* * *

— Вязьма наша! — радостно доложил мне начальник штаба и тут же выразил сожаление, что мы обошли ее с севера и не участвовали в освобождении города. Я тоже сожалел об этом. Хотелось взглянуть на те места, где мы вели страшные бои в октябре 1941 года.

Уже в период боев на подступах к Дорогобужу мы услышали о печальном событии, происшедшем в только  что освобожденной Вязьме. В середине марта, когда 5-я армия левым флангом овладела городом, он весь лежал в руинах. Прежде чем отойти, враг взорвал почти все здания. Уцелело очень мало домов. В одном из них разместился штаб какой-то нашей части. Саперы проверили дом, ничего не обнаружили и ушли дальше. Штабу тоже засиживаться было некогда. Он тронулся в путь со своими войсками. Его место занял госпиталь. А на другой день дом взлетел на воздух. Все, кто в нем находился, были похоронены под развалинами. Почему саперы не обнаружили вражеский «гостинец»? Оказалось, что фашисты очень глубоко заложили мину замедленного действия и тщательно замаскировали ее.

Войска учли этот печальный урок и в дальнейшем очень осторожно пользовались всякого рода укрытиями, землянками, домами, сохранившимися после изгнания противника.

* * *

Бои за Дорогобуж развернулись ожесточенные, с большими потерями для обеих сторон. Наше продвижение вперед застопорилось. Надо было уточнить систему вражеской обороны, но в последние дни не удавалось взять пленных. Здорово досталось нам за это от командарма, а ему от командующего фронтом генерала В. Д. Соколовского. Утром командарм наказывает мне по радио:

— Чтобы пленные были! Понял? Хоть сам иди и добывай!

Выхожу на наблюдательный пункт. Широко раскинулась заснеженная равнина, покрытая ранними проталинами. Ее пересекает вражеский рубеж, кое-где прикрытый проволокой и минными полями. Несколько впереди от него проглядывается небольшая прерывчатая траншея, в которой сидит около взвода фашистских солдат с пулеметами и одним орудием. Это — боевое охранение. Мы давно уже присматриваемся к этой траншее, не раз пытались ночью пробраться к ней, но противник постоянно преграждал путь нашим разведчикам и они вынуждены были отходить.

Снова и снова вместе с начальником разведки оглядываем траншею. Пленных все-таки надо брать. Но как? Десятки вариантов отбрасываем один за другим. 

А что, если совершить дерзкий внезапный налет танковым десантом днем?..

Вызываю на НП танкистов и командира разведвзвода. Подробно обсуждаем порядок действий, договариваемся о сигналах.

В течение дня танки по одному с сорокаминутным интервалом, чтобы не насторожить противника, занимают исходное положение в рощице вблизи нашего переднего края. В конце дня здесь оказалась танковая рота. На броню машин усаживаются разведчики. В назначенное время танки без единого выстрела ринулись вперед. Гитлеровцы поняли, что происходит, только когда танки уже подошли к траншее.

С наблюдательного пункта видим, как один пулеметчик с правого фланга боевого охранения немцев открывает стрельбу по соскочившим с брони разведчикам.

— Придави гада! — кричу сидящему рядом со мной командиру «подручного» гаубичного дивизиона.

Он дает команду. Через одну — две минуты слышу за спиной орудийный выстрел. Прошелестел над головой снаряд. В бинокль вижу, как пулеметчик испуганно прячется в окопе, над которым вырастает черный столб взрыва.

А, не понравилось, чертов фриц!

Но тут же видим: пулеметчик снова высунулся из окопа и открыл огонь.

— Подсыпь ему еще!

Снова выстрел. И снова все повторяется.

— Да прикончи его! — в сердцах говорю командиру дивизиона.

Серия снарядов ложится близко от пулеметного окопа, засыпая его. Пулемет молчит. Два танка с десантом спешат туда. Разведчики соскакивают на землю, врываются в траншею, выволакивают из нее немцев.

Через десять минут все наши танки возвращаются. Бегу им навстречу. Обнимаю, целую танкистов и разведчиков.

Подсчитываем потери и трофеи. Итог больше чем радостный: ни одного убитого, четыре разведчика ранены, а захватили мы восемь пленных, среди них фельдфебель и унтер-офицер.

Ищу пулеметчика, которого мы «давили» гаубицей. Вот он, рядовой Гилль. Дрожит от страха. 

Через переводчика допрашиваю его:

— Каких мест уроженец?

— Из города Дрездена.

— Когда взят в армию?

— В сорок втором.

— Чем занимался до того?

— Работал на заводе там же, в Дрездене. Рабочий.

— Почему же так защищаешь Гитлера?

— Я ею не защищаю. Черт с ним. Я социал-демократ.

— Так почему же так упорно дрался против русских?

— Я выполнял приказ офицера, да и нам говорили, что русские пулеметчиков в плен не берут.

— Сволочь ты фашистская, а не рабочий. Вон наших людей поранил.

Пленные в один голос заявили, что Гитлер приказал удерживать Дорогобуж любой ценой. За отход — расстрел на месте.

Сажаем немцев в машину и отправляем в штаб армии. По телефону сообщил об этом командарму.

— Врешь! — восклицает Поленов.

— По-моему, за мной этого не замечалось.

— Неужели восемь пленных? — сомневается командарм. — Так и можно докладывать командующему фронтом?

— Конечно можно.

— Ну ладно, посылаю машину навстречу и докладываю во фронт.

* * *

Через несколько дней дивизии было приказано выйти из боя. В районе Б. Деревенщики дивизия отдыхала около десяти дней. Там были вручены награды многим отличившимся в боях. А к знаменам 93-го гвардейского стрелкового и 62-го артиллерийского полков прикрепили ордена Красного Знамени.

В апреле нашу дивизию передали из 5-й армии в 10-ю гвардейскую, которая формировалась в районе Вязьмы. Военный совет нас очень тепло проводил. Получив дополнительное вооружение, пополнение людьми, дивизия, как и вся армия, начала усиленную подготовку к летним боям. Внимательно следили за нашей учебой,  постоянно заботились о бойцах и командирах дивизии командарм генерал-лейтенант Трубников и член Военного совета армии генерал-майор Доронин.

В мае я объехал окрестности Вязьмы, кустарник, в котором мы скрывались в октябре 1941 года после пересечения шоссе Вязьма — Минск, место переправы через реку. Трудно передать те чувства, которые охватили меня... Скелеты лошадей, разбитые повозки и пулеметные тачанки. Сохранились и останки людей. Сердце сжалось от боли.

Через несколько дней я возвратился сюда с ротой саперов. Похоронили боевых друзей. В горестном молчании застыли мы у дорогих могил после окончания этой печальной работы. Мы даже не могли установить имен героев — документы не сохранились...

Впоследствии останки безвестных солдат и командиров были перенесены в город и в торжественной обстановке похоронены в братской могиле. 

 

Освобожденная Ельня

Июнь миновал. А мы все в резерве. Со дня на день ждем сигнала к выступлению. И уже вовсе стало невмоготу, когда мы узнали, что 5 июля немцы перешли в наступление из районов Орла и Белгорода на Курск и что они в первые дни сумели на десять — двенадцать километров вклиниться в нашу оборону. Понеся в ожесточенных сражениях огромные потери, враг уже 9 июля перешел к обороне. Мы понимали, что настал наш черед возобновить наступление. И действительно, вскоре двинулся вперед весь громадный фронт, тесня, сметая противника с нашей земли.

Наконец и мы получили боевую задачу. 10-й гвардейской армии надлежало наступать на Ельню, Смоленск.

Подступы к Ельне противник прикрывал мощными узлами обороны. Первая полоса обороны немцев была построена в глубину до шести километров, имела пять линий траншей полного профиля, до предела насыщенных ходами сообщения. Траншеи, пулеметные и артиллерийские окопы на переднем крае были прикрыты проволочными заграждениями, минными полями и противотанковым рвом. Высота 233.3, господствовавшая над всей окружающей местностью, была укреплена особенно сильно и являлась как бы ключевой позицией обороны. Другие узлы обороны — Гнездилово, Теренино, Вава, Лядцо гитлеровское командование считало тоже абсолютно неприступными. Сам город имел внешний обвод, состоявший из траншей, окопов для орудий и пулеметов. На отдельных участках имелись противотанковые рвы, минные поля и проволочные заграждения. На перекрестках улиц стояли железобетонные колпаки с амбразурами для стрельбы из пулеметов.

Для обороны смоленского направления, и в частности подступов к Ельне, противник стянул основные силы своей 4-й армии: 268, 260, 262-ю пехотные дивизии,  отдельные части 1-й танковой и 36-й моторизованной дивизий, 1-й танковый гренадерский полк, самоходную артиллерию, авиацию.

Наша армия развернулась для наступления перед населенными пунктами Шимени, Рысава, Каменка, Пашки. В первом эшелоне шли главные силы, во втором находился лишь один корпус, в который входила только наша 29-я гвардейская дивизия и подчиненный мне 119-й тяжелый танковый полк под командованием подполковника Лосика.

За несколько дней до наступления в армию прибыл представитель Ставки Николай Николаевич Воронов. Он прекрасно разобрался в обстановке, изучил состояние армии, ее возможности и задачу, которую предстояло выполнять. На нас всех Воронов произвел очень хорошее впечатление рассудительностью и умением слушать. Познакомился он и с боевым составом, и с командирами дивизий, предназначенных для действий на главном направлении.

— Уверены вы в своей дивизии? — спрашивает меня Николай Николаевич.

— Твердо уверен, — отвечаю я. — Народ исключительно боевой. И вообще дивизия «совкая», к выполнению предстоящей задачи подготовлена.

Воронов внимательно и доброжелательно посмотрел на меня:

— Вы кавалерист?

— Так точно!

— По всему видно, даже по термину «совкая». Ну что же, желаю успеха.

Наступление войск армии началось 7 августа мощной и длительной (около полутора часов) артиллерийско-авиационной подготовкой. После этого три дня дивизии первого эшелона вели ожесточенные бои за каждую пядь земли, с трудом преодолевая вражеские рубежи. А перед такими узлами обороны, как Надежда, высота 233.3, Гнездилово, и вовсе пришлось задержаться, выбивая противника из каждого окопа, из каждой складки местности. Чтобы нарастить усилия войск, наступавших на этом направлении, командарм Трубников 10 августа приказал ввести в бой резерв — 29-ю дивизию  со 119-м тяжелым танковым полком. Вступить в бой нам предписывалось в 14 часов. В полосе нашего наступления оборонялись 499-й полк и отдельные подразделения 268-й пехотной дивизии противника под командованием жестокого по отношению к солдатам полковника Лендика, имевшего немало боевых наград за разбойничьи дела в Европе. Командир 268-й пехотной дивизии сорокапятилетний генерал-майор Брейнер также отличался свирепостью, а по отношению к пленным и к местному населению и вовсе был зверем, но в военном деле слыл крупным специалистом, о чем свидетельствовали его рыцарские железные кресты.

То, что дивизию предстоит вводить в бой именно здесь, мы предвидели, но никто не ожидал, что это придется делать днем, на глазах у противника, занимающего господствующие высоты, и в частности высоту 233.3, с которой открывалось наблюдение на многие километры в нашу сторону. По совершенно открытой местности нам нужно было пройти три километра до рубежа атаки.

Проводим еще раз рекогносцировку. Спрашиваю своих заместителей и начальника штаба:

— Ну, как поведем дивизию?

— Перебежками под прикрытием своего артиллерийского огня, — предложил начальник штаба.

— Нет. Пожалуй, первую половину пути придется преодолевать ползком, а вторую — до рубежа атаки — перебежками, — сказал кто-то из заместителей.

— А по-моему, — раздался голос начальника оперативного отделения, — надо выводить дивизию на рубеж атаки поротно или побатальонно.

Выслушав мнение товарищей, принимаю решение: на рубеж атаки выйдем в расчлененных до взвода строях быстрым шагом. Подход дивизии прикроем огнем своей артиллерии по артиллерийским и минометным батареям противника. Попросим командарма помочь нам армейской артиллерией и самолетами-штурмовиками.

* * *

Всего в километре от нашего переднего края, где вели бой усталые бойцы 22-й гвардейской дивизии, на окраине деревни Веселуха стоял одинокий полуразрушенный  дом. Незаметно, маленькими группами, туда перебрался наш дивизионный оркестр. На трубах чехлы, чтобы медь не сияла на солнце. Подойдя к домику, музыканты отрыли щели и укрылись.

Стоял прекрасный солнечный день. Зеленела трава. Не хотелось верить, что идет война. Но о ней напоминали дымящиеся воронки, близкий треск пулеметов, грохот орудий да черные столбы земли, вылетающие то здесь, то там.

В полдень я, адъютант, коновод и знаменщик со свернутым Знаменем дивизии верхом на конях, на полном карьере, проскочили открытое пространство и присоединились к оркестру. Спешившись, прижались к остатку стены разрушенного дома. Наше движение, конечно, противник заметил. Вокруг начали рваться мины.

— Товарищ генерал! Ромба ранило, — кричит мне коновод Гриша Уруров, прижавшись к земле.

Согнувшись, перебегаю несколько метров и бросаюсь к коню. Из крупа, разорванного осколком мины, струей стекает на землю темная кровь.

— Ах, сволочи!.. Угробили коня!

Ромб стоит спокойно, не шевелясь. При моем приближении повернул голову, лизнул мою руку и застыл, жалобно, с недоумением глядя на меня. Ласково глажу его, даю кусок сахару. Вскочивший на ноги Гриша стал обтирать коню кровь прямо рукой. Потом, разорвав индивидуальный пакет, разбил капсулу с йодом, залил рану и вложил в нее тампон из марли.

— Товарищ генерал, — крикнул мне адъютант В. Д. Гриценко, — смотрите, дивизия показалась!

Это была незабываемая картина. Полки первого эшелона на ходу, как на учении, расчленялись последовательно на батальонные, ротные и взводные колонны и быстро приближались к нам. Приказываю:

— Оркестр, встать! Развернуть Знамя!

Оркестр заиграл «Интернационал». Громко, чтобы слышала вся дивизия. Волнующие звуки гимна услышали  все. Когда ближайшие шеренги поравнялись с нами, мы увидели воодушевленные, решительные и радостные лица. Я с тревогой ждал, что гитлеровцы обрушат на гвардейцев огонь. Но этого не случилось. То ли наши артиллеристы держали врага в страхе, то ли противника потрясло мужество и дерзость советской гвардии, но полки почти без потерь достигли исходного положения для атаки.

Появилась наша авиация. «Илы» прижали фашистов к земле. Через несколько минут подошли танки подполковника Лосика. С их подходом мы, перевалив через боевые порядки 22-й гвардейской дивизии, перешли в атаку.

Завязался ожесточенный бой, местами переходивший в рукопашные схватки. Подлинный героизм показали бойцы, командиры и политработники. Неудержимо двигались они вперед, следуя за разрывами снарядов нашей артиллерии. Как снег на голову свалившись на немцев, гвардейцы захватили первую линию траншей и сразу штурмовали вторую. Когда враг переходил в контратаку, его встречали залповым огнем в упор и обращали в бегство.

Упорная борьба развернулась за населенные пункты Надежда, Холмы, Гнездилово. Особенно жестокие бои завязались за ключевую позицию — высоту 233.3. На нее наступал 93-й гвардейский полк под командованием гвардии подполковника Лазарева при содействии 90-го гвардейского полка подполковника Марусняка. Противник прилагал бешеные усилия, чтобы отразить натиск гвардейцев.

Воля к победе, бесстрашие наших людей спутали все планы фашистского командования. Ни мощь укреплений, ни ударная сила «фердинандов» не могли спасти гитлеровцев. Линия их обороны затрещала по всем швам.

К утру 12 августа 93-й полк с помощью частей 22-й гвардейской дивизии полностью овладел высотой 233.3, 87-й гвардейский полк под командованием гвардии подполковника Кошелева занял важный опорный пункт противника на шоссейной дороге северо-западнее Гнездилово. К 13 августа фашистская оборона была прорвана на всю глубину.

Сейчас в районе высоты 233.3 нет населенных пунктов  Надежда, Веселуха, Холмы и других, за который шли ожесточенные бои в 1943 году. На их месте выросли красавицы березы. А среди них воздвигнута огромная статуя солдата. Статуя стоит на самом видном месте. Кажется, солдат остановился почтить память друзей: плотно сжаты его губы, глаза, полные решимости, устремлены на запад, палец лежит на спусковом крючке автомата, символизируя готовность к бою. Когда видишь эту картину, невольно вспоминаются слова волнующей песни «Березы» (композитор М. Фрадкин, поэт В. Лазарев):

Я уже упоминал, что 29-я дивизия для захвата высоты 233.3 (известной еще под названием Гнездиловские высоты) вводилась в бой через боевые порядки 22-й гвардейской Сибирской дивизии 19-го гвардейского Сибирского корпуса. Было бы просто несправедливо не сказать о доблести, мужестве и беззаветной храбрости ее солдат и офицеров. 22-я дивизия поднялась в атаку вслед за 29-й. Сибиряки тоже показали чудеса храбрости.

Об одном из них — Борисе Богаткине и сейчас рассказывают легенды.

Богаткин был поэт. Он очень любил Родину, свой край и посвятил им немало стихов, в частности, он автор песни о Новосибирске, откуда добровольцем ушел на фронт. Этот поэт-боец, совершая подвиг, не бросился с гранатами к вражескому дзоту. Он поступил по-другому: сумел воодушевить людей, ввести их в бессмертие, спев последний раз свою песню о любимом городе. О подвиге Богаткина рассказывают так. Ливнем свинца немцы прижали к земле атакующий взвод Богаткина, Надо было поднять людей в атаку. И тогда среди воя мин и свиста пуль, которые смертельно жалили любого, кто хоть на миг поднимал голову, Борис с автоматом в руках встал первым и с песней пошел к немецким окопам. Он пел песню о Новосибирске, которую написал в перерывах между боями. Песню Бориса знал весь взвод. Услышав знакомый мотив, автоматчики, как один, поднялись за своим командиром. Встали даже раненые. Они уже не могли стрелять, но еще могли петь. И песня, подобно птице, взлетела по склонам высоты. Ничто уже не могло остановить сибиряков. Гитлеровцы не выдержали их натиска.

Борис Богаткин не увидел, как была взята высота: его сразила вражеская пуля. Боевые товарищи здесь же, на высоте, похоронили отважного командира-запевалу и пошли дальше на запад...

Как и в годы гражданской войны, в боях всегда были впереди коммунисты, показывающие пример мужества, бесстрашия, готовности к самопожертвованию во имя великого дела победы над врагом.

Когда шел бой за высоту 233.3, младший сержант Козлов, накануне принятый в партию, первым ворвался со своим пулеметным расчетом в траншею противника. Двенадцать раз бросались фашисты в контратаку на рубеж, занятый гвардейцами, и каждый раз меткий огонь пулемета Козлова заставлял их откатываться. Когда в горячую минуту кончились боеприпасы, Козлов схватил трофейный пулемет и длинной очередью скосил гитлеровцев, почти вплотную приблизившихся к траншее. Враги откатились, но тут же повели по отбитым у них окопам прицельный минометный огонь. Тогда поднялся во весь рост командир взвода коммунист Илющенко, раненный перед этим в ногу. «Равняться по козловцам! В атаку, вперед!» — крикнул он и, превозмогая боль, двинулся вперед. Бойцы ринулись за ним, увлекая за собой остальные взводы. Следующая траншея была очищена от врага. В завязавшейся схватке Илющенко сразил несколько вражеских солдат. А пулеметчик Козлов в этом бою, отбивая контратаки, уничтожил до полусотни фашистов.

На участке, где наступал 2-й батальон 93-го полка, появились четыре немецких танка. Их огонь заставил бойцов залечь. Тогда командир взвода противотанковых ружей коммунист младший лейтенант Велехов выдвинулся вперед и несколькими выстрелами поджег танк. Со второй вражеской машиной расправился сержант Попов, ставший перед боем кандидатом в члены партии. Коммунисты сержант Кучеренко и рядовой Чернов  общими усилиями подожгли третий танк, а четвертый поспешил после этого убраться восвояси.

В бою на подступах к деревне Вава погиб любимец 87-го полка герой февральских боев под Гжатском заместитель командира 3-го батальона по политической части старший лейтенант Павел Шептунов.

О бесстрашии Шептунова я и до этого слышал не раз. Но как-то не доводилось близко с ним познакомиться. Но за два дня до боя за высоту 233.3 я вручал старшему лейтенанту орден Красного Знамени за бои под Гжатском. Передо мною стоял среднего роста, подтянутый, белокурый, с нежным лицом офицер. Он очень смутился, когда я похвалил его за личную храбрость, за умение воодушевить бойцов и поднять их в атаку (в одном из боев Шептунову пришлось заменить погибшего командира роты). Столько обаяния было в облике этого скромного юноши, что я обнял и поцеловал его. И вот теперь Павла Шептунова не стало. Похоронили его по моему приказу на высоте, в том самом месте, где он упал, истекая кровью.

Так дрались с врагом коммунисты. Достойными их были и комсомольцы. Бессмертный подвиг совершил 16 августа под деревней Вава комсомолец разведчик 93-го полка старший сержант Александр Жучков. Выполняя боевую задачу, он пробрался с группой бойцов во вражеский тыл. Отважные гвардейцы подробно разведали систему обороны противника, добыли ценные сведения и уже собирались отходить, когда внезапно были обстреляны гитлеровцами. Разведчики смело вступили в бой. Старший сержант Жучков, заметив группу гитлеровцев, двигавшихся в обход нашим бойцам, ринулся навстречу врагу. Огнем автомата гвардеец уничтожил трех бежавших впереди солдат, а остальных заставил попятиться в траншею. Дорога была каждая минута. Жучков приказал разведчикам отходить, а сам остался в траншее сдерживать врага. Тяжелой была схватка. Гитлеровцы все ближе подползали к герою. Последней очередью гвардеец пригвоздил к земле еще одного фашиста. В диске больше не было патронов. Вражеская пуля тяжело ранила Жучкова. Он упал, и немцы бросились к нему, уверенные, что теперь захватят в плен советского разведчика. Жучков поднялся на колени, подождал, пока гитлеровцы подошли вплотную,  и выдернул кольцо из последней гранаты. Раздался взрыв. Гвардеец Александр Жучков погиб, до конца выполнив воинский долг.

Смертью храбрых в бою у деревни Слепцы пал начальник артиллерии 87-го полка ветеран дивизии, участник битвы на Хасане и Бородинском поле майор Ермаков. Осколок вражеского снаряда сразил капитана Столбуненко, командира 6-й стрелковой роты 93-го полка, которая первой ворвалась на высоту 233.3.

90-й гвардейский стрелковый полк при поддержке танков после трехчасового упорного боя овладел деревней Надежда, превращенной немцами в сильный опорный пункт. В этом бою отважно дралась рота автоматчиков под командованием старшего лейтенанта Улитина. Пройдя боевые порядки стрелковых рот, автоматчики выдвинулись вперед и одним взводом вышли в тыл противника, засевшего в противотанковом рву. Гитлеровцы не выдержали атаки и, потеряв много солдат убитыми и ранеными, бежали. Здесь же, на поле боя, Улитин был награжден орденом Красной Звезды.

За дни боев с 10 по 18 августа мы и наши соседи — 56-я и 65-я гвардейские дивизии — основательно потрепали части 268-й немецкой пехотной дивизии, два полка 36-й моторизованной дивизии и 304-й танковый полк 1-й танковой дивизии. Враг потерял три тысячи шестьсот человек убитыми и ранеными. Мы захватили более тысячи двухсот винтовок, сорок четыре орудия, двести девяносто шесть пулеметов, сорок танков и самоходных орудий и много другой боевой техники.

За время боев на подступах к Ельне наша дивизия была очень ослаблена. Люди смертельно устали. Это учли командующий и Военный совет армии. В ночь на 19 августа мы сдали свой фронт 56-й гвардейской. Нашу дивизию вывели в резерв командарма в леса близ Павлиново. Здесь она начала приводить себя в порядок, чтобы быть готовой к вводу в бой на любом направлении, в любое время.

Через два-три дня ко мне в землянку вошел обрадованный начальник штаба и доложил, что к нам идет пополнение — около тысячи человек. Оно было очень кстати. Вместе с заместителем по политчасти полковником  Александром Ивановичем Хриченко и начальником политотдела подумали о том, как лучше встретить новых бойцов. Выбрали в лесу удобную поляну. Усилили наблюдение за воздухом, подтянули зенитные орудия и пулеметы, чтобы вражеские самолеты не могли сорвать встречу. На поляну вышли делегации частей с боевыми гвардейскими знаменами, во главе колонн — командиры полков и их заместители по политчасти.

— Идут! Идут! — доложил наблюдатель.

Пришпорив коня, выскакиваю на дорогу. Рядом со мной полковник Хриченко.

Лесная широкая дорога-просека проглядывалась на полтора-два километра. По ней в четком строю шли бойцы. В новом обмундировании, все, как один, подтянутые, полные сил солдаты. Как хорошо идут! Сердце забилось от радости...

Колонна подошла совсем близко. Уж очень молоды, юнцы совсем. Мы привыкли видеть в строю народ разный — и молодых, и пожилых из запаса. А тут одна зеленая молодежь. Что будем с ней делать? Как эти ребята поведут себя в бою? Как дивизия, снискавшая уже боевую славу, выполнит теперь свою задачу по освобождению Ельни?

Мысли эти промелькнули, пока колонны строились на поляне в каре, в центре которого оказались дивизионное Знамя и оркестр.

И вдруг подумалось: «А ты что же, забыл гражданскую? Сколько было тогда тебе и твоим сверстникам? — Еще меньше... Ты забыл Николая Островского, киевских комсомольцев, которые почти поголовно уходили на фронт и на дверях своих комитетов вывешивали таблички: «Все ушли на фронт»? Они дрались с бандами и выбивали из кулаков продразверстку. А помнишь комсомольцев — героев трипольской трагедии? Их схватили бандиты, зверски мучили, хотели, чтобы комсомольцы раскаялись и попросили прощения. Ничего не добившись, вывели героев на крутой берег Днепра. Расстреливали поодиночке, надеясь устрашить остальных. Но никто из ребят не дрогнул и не склонил головы».

Все, все вспомнил я — и голод, и холод, и непомерно тяжелую винтовку в озябшей, почти детской руке, и лошадиный комбикорм вместо хлеба, и стонущую под копытами всадников землю, и звон клинков, скрестившихся  в бешеной смертельной схватке, и лица товарищей, сразу повзрослевшие, искаженные в смертельном напряжении — лишь бы удержать клинок в слабеющих пальцах...

Все помню!.. Помню и то, что такие же юнцы бок о бок с ветеранами труда возводили Днепрогэс и Магнитку, прокладывали дороги в пустынях. Они были ровесниками этих ребят, идущих сейчас бодро, твердо, с решимостью ринуться и победить заклятого врага и тем самым вернуть народу счастье жизни.

— Товарищ генерал, уже построились, вас ждут, — напоминает начальник штаба, выводя меня из задумчивости.

— Хорошо. Сейчас еду.

Все, о чем думал, все, что только пережил, все сказал им... И они поняли меня. Их лица горели решимостью и отвагой.

— Взгляните на знамена, под которыми вы стоите. Запомните: они ни разу не знали позора, а только славу. Не посрамите же и вы их!

— Ура!

— Не подведем!..

— Не посрамим!..

Полки рассредоточились в лесу. Мы были близко от линии фронта, всего в десятке километров, и нередко немецкие снаряды залетали к нам. Доставалось порой и от вражеской авиации. В частях развернулась напряженная боевая учеба. Неутомимую работу вели партийная и комсомольская организации. Молодое пополнение знакомили с традициями дивизии. Работники политотдела подбирали и инструктировали актив. Особое внимание уделялось молодым офицерам и сержантам, тем, кто воспитывает и обучает солдат. Много сделал агитатор политотдела майор Шемелин. Он и в офицерской форме остался штатским человеком. Высокий, худой, в короткой не по росту шинели, он не имел такого бравого вида, как остальные работники политотдела, но его страстное слово большевика-агитатора доходило, хорошо доходило до сердца солдата, и за это его все любили, уважали.

В 6-й роте 93-го полка состоялось красноармейское собрание, на котором наиболее отличившимся бойцам было торжественно вручено оружие героев недавних  боев — автомат Александра Жучкова и станковый пулемет расчета гвардии сержанта Козлова.

Вперед, на Ельню! — этой мыслью теперь жили все гвардейцы.

* * *

10-я гвардейская армия медленно, но продвигалась вперед, тесня упорно обороняющегося противника. Немецкое командование очень внимательно следило за боями на смоленском направлении и непрерывно перебрасывало сюда войска с других участков фронта. По данным штаба армии, который непрерывно информировал нашу резервную дивизию об обстановке, захваченные пленные показывали, что Гитлер объявил благодарность своей 4-й армии за упорную оборону подступов к Ельне и заклинал удерживать их далее. Он также требовал подготовить к обороне западный берег Угры и ни в коем случае не допустить русских к Ельне.

Благодарность фюрера помогла мало.

К утру 28 августа 29-я гвардейская, отдохнувшая, пополненная людьми и вооружением, получила задачу развивать успех 19-го гвардейского корпуса. Как и раньше, нам придавался 119-й тяжелый танковый полк подполковника Лосика. Взаимодействовал с нами 2-й Тацинский танковый корпус генерал-майора Бурдейного. В 10 часов дивизия, развернувшись в боевой порядок с рубежа Пречистое, высота 234.7, двинулась на врага.

Первые же часы боя принесли успех, чем мы немало были обязаны молодежи, на которую совсем еще недавно поглядывали с недоверием. Молодые солдаты, ловкие, юркие, неутомимые, не обращая внимания на огонь, всюду, через все щели боевого порядка противника проникали в глубь его обороны и своим неожиданным появлением вызывали панику среди гитлеровцев. Сразу же было захвачено несколько зенитных батарей. Прислуга одной батареи, неожиданно увидев подошедших с тыла русских солдат, разбежалась без единого выстрела.

Оперативная группа штаба дивизии двигалась в центре боевых порядков наступавших полков. Настроение у нас было приподнятое.

— Мне генерала надо! Где он? — Слышу мальчишеский голос. Оборачиваюсь и не могу удержаться от смеха.  Прямо на нас шел длинный как каланча, худой немец с поднятыми вверх руками, а сзади него шагал юнец из нового пополнения, низенький, щупленький, совсем мальчишка.

— Ну давай сюда! Я здесь, — отзываюсь я. — Что, сам взял или только конвоируешь?

Юнец отдал честь и бодро доложил:

— Товарищ генерал! Привел к вам фрица. Сам взял, а не конвоирую, — уже обиженно, по-детски надув губы, закончил он.

— Как зовут тебя?

— Иванов Сергей, гвардии рядовой девяносто третьего гвардейского полка.

— Так ты не обижайся на меня, Сережа, я пошутил. Я ведь сразу догадался, что именно ты его взял в плен. Ну, докладывай, как было дело?

— Да так, наступаем, вижу слева куст, дай, думаю, посмотрю, нет ли там кого. Обошел куст сзади и тихонько подползаю к нему... А он, этот фриц, замаскировался листьями и целится в наших из автомата. Ну, я его ударил прикладом по рукам и крикнул: «Хенде хох!» Он поднял руки.

— Молодец, Сережа! Мы обязательно напишем твоим родителям и в школу, где ты учился, какой ты герой. А чтобы было убедительнее, мы тебя с пленным фрицем снимем. Гриценко! — кричу адъютанту. — Ну-ка сними их вместе.

* * *

Наступление благодаря задору молодых гвардейцев-комсомольцев было настолько стремительным, что уже к исходу дня 28 августа наша дивизия оторвалась от остальных войск армии и вместе со 119-м танковым полком вырвалась далеко вперед. Неплохо поддерживал нас своими действиями Тацинскмй танковый корпус. Правда, иногда от снарядов танковых пушек тацинцев доставалось нашим подразделениям. Пришлось повести весьма неприятный разговор с танкистами. Приняли меры к улучшению взаимодействия между танкистами и пехотой, хотя стремительность наступления вскоре вновь нарушила это взаимодействие: боевой порядок наступавших распался на отдельные группы, занимавшие большой фронт и большую глубину. 

30 августа полки, уничтожив фашистские войска на западном берегу Угры, прорвались к Ельне с трех сторон: с севера, востока и юга. Завязались уличные бои. Прорыв был настолько внезапным, что гитлеровцы не сумели использовать железобетонные колпаки, установленные на перекрестках. К 20 часам Ельня была в наших руках.

Не ожидали немцы такого стремительного удара советских войск. Когда наши гвардейцы ворвались в город, в кафе и в ресторанах еще сидели немецкие офицеры со своими дамами. На одной из улиц был схвачен бургомистр. Мы взяли около двухсот разных складов, в которых оказались, в частности, оптические приборы — цейсовские стереотрубы, бинокли, кстати сказать, весьма неплохие по качеству. Они нам очень пригодились в будущем.

* * *

Ночь прошла относительно спокойно. Мы готовились к отражению контратак противника, начало которых ожидали с рассвета. Этим занимались штаб и политотдел дивизии, все командиры полков и приданных частей.

Сразу же мы столкнулись с трудностями. Оперативно подчиненные мне части не захотели подчиняться и действовали по-своему, не считаясь с обстановкой. Мы нервничали, пытались всякими способами навести порядок, создать единую систему огня, расположить части по единому плану. Ничего не получалось. На мои настойчивые просьбы назначить начальника гарнизона города (ведь кроме меня здесь был и генерал Бурдейный — командир корпуса) штаб армии не отвечал.

Объяснялось это тем, что штаб армии все никак не мог поверить, что Ельня действительно освобождена и что мой командный пункт находится в самом городе. И только убедившись в этом, штаб развернул свою распорядительную деятельность; меня назначили начальником гарнизона.

* * *

К тому времени враг уже подтянул силы. С рассветом до двух полков пехоты противника, поддержанных танками, ринулись к городу. Одновременно налетели  бомбардировщики. Их было сорок девять. Сброшенные ими бомбы причинили нам немало вреда.

Проезжая по городу, я увидел результаты этого удара вражеских самолетов. Значительная часть лошадей из орудийных упряжек полковой артиллерии вышла из строя. Тяжелое впечатление произвела санитарная рота одного из полков. Она расположилась в каком-то саду под деревьями. Взрывы бомб разбросали все ее имущество — носилки, лодочки-волокуши, в которые были впряжены специально обученные собаки. Многих собак ранило, и они жалобно скулили. Было очень жаль этих животных, которые и здесь, на войне, остались верными друзьями человека. Немало раненых вытащили они с поля боя.

Через пятнадцать минут появилась новая группа немецких бомбардировщиков, и в ней опять было сорок девять самолетов. И так до конца дня: каждые пятнадцать минут появлялись сорок девять бомбардировщиков Ю-87 и Хе-113, сбрасывали бомбы на город, на войска, на подтягивавшиеся к городу войсковые тылы.

Вражеская пехота за день предприняла две контратаки. Общими усилиями мы их отбили. Помогли подошедшие 22-я гвардейская дивизия 19-го гвардейского корпуса, 63-я стрелковая дивизия 21-й армии, танкисты 119-го тяжелого танкового полка и Тацинского корпуса. Противник, понеся большие потери, отошел в леса.

1 сентября в Ельне и ее окрестностях было спокойно. Войска 10-й гвардейской и 21-й армий, обтекая город, продвигались на запад, чем уже исключались всякие попытки противника изменить положение. Прекратились даже воздушные налеты.

* * *

Наша дивизия выведена в резерв армии. Расположившись в самом городе, знакомимся с его жителями. Их очень мало. Все трудоспособное население фашисты угнали на каторгу в Германию. Немало людей погибло: гитлеровцы расстреливали при малейшем подозрении в сочувствии к партизанам, Жители со слезами на глазах рассказывали гвардейцам о пережитом ужасе.

— Что же они, проклятые, изверги, наделали! — рыдает  молодая работница Анна Терехова. — Отца моего расстреляли, двух сестер угнали в Германию.

Мы узнали о страшной трагедии, постигшей семью учителя подпольщика Луки Меркурьевича Капитанова. Самого учителя фашисты застрелили на глазах у детей, дом подожгли, а жену повесили на площади и долго не разрешали снять и похоронить ее труп.

Политотдел армии выпустил специальные листовки, посвященные освобождению города и призывающие к дальнейшему решительному наступлению на запад, к изгнанию врага с родной земли. Наша дивизионная газета подробно рассказала о боях за Ельню, о бойцах и командирах, проявивших отвагу и мужество при освобождении города.

С величайшей радостью мы услышали по радио приказ Верховного Главнокомандующего, посвященный освобождению Ельни.

В приказе говорилось:

В ознаменование победы, одержанной нашими войсками под городом Ельня, 29 гвардейской краснознаменной стрелковой дивизии, 76 стрелковой дивизии, 25 гвардейской танковой бригаде, 26 гвардейской танковой бригаде, 23 гвардейской отдельной танковой бригаде и 119 отдельному танковому полку, отличившимся в боях, под городом Ельня, присвоить наименование Ельнинских.

Столица салютовала освободителям Ельни двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий.

За отличные боевые действия объявлялась благодарность войскам, участвовавшим в операциях на смоленском направлении.

Уроженец Ельнинского района поэт Исаковский посвятил стихи освободителям Ельни:

Офицер Рохлин написал слова песни, которая пользовалась большим успехом у гвардейцев дивизии:

Песню пели в строю и вне строя на мотив одной. очень боевой украинской песни, из которой помню только такие слова:

 

Не останавливаться!

В середине сентября Западный фронт повел решительное наступление на Смоленск, Рославль и Оршу. 10-я гвардейская армия входила в ударную группировку, которая двигалась на Оршу, обходя Смоленск с юга.

В ходе этих боев нам неоднократно приходилось прорывать промежуточные рубежи обороны врага. Однажды, организуя такой прорыв, я с группой штабных офицеров и начальников родов войск торопился выйти в исходный район для проведения рекогносцировки. От большой скорости наши «виллисы» на ухабах подпрыгивали как мячики. Перекрестки дорог мы проскакивали с двойной скоростью, так как они обстреливались дальним артиллерийским огнем противника. Проскочив один из перекрестков, мы увидели невдалеке от дороги дымившуюся полуразваленную хату, а около нее лежащих и сидящих людей. Поняв, что здесь произошло несчастье, я подъехал к хате. Трудно передать чувство острой жалости и горечи, охватившее меня и моих спутников, когда увидели мертвую женщину и около нее двух убитых и трех раненых детей. Старшему было лет семнадцать. Весь окровавленный, он обтирал кровь с двух раненых сестренок. Ехавший с нами фельдшер оказал потерпевшим помощь. Кроме того, я послал один «виллис» за санитарной машиной, чтобы увезли оставшихся в живых членов этой несчастной семьи и похоронили мертвых.

Эта непредвиденная задержка обеспокоила меня, и мы вновь стали выжимать все из своих «виллисов», чтобы своевременно выйти в назначенный район. И вдруг заметили впереди очень большую колонну в плотных походных порядках.

Я даже выругался с досады, предвидя неминуемую задержку при обгоне колонны. Не сбавляя скорости, начали подавать резкие сигналы. К моему неописуемому  удивлению, колонна молниеносно прижалась к правой стороне дороги, и мы, почти не сбавляя скорости, обогнали ее. Мне захотелось узнать, что это за дисциплинированная, обученная часть и кто ее командир. Поравнявшись с колонной, я увидел наших боевых друзей — поляков.

Приветственно помахав им рукой, мы беспрепятственно обогнали колонну и почти своевременно вышли в свой район.

Если не изменяет память, это была 1-я Польская дивизия имени Тадеуша Костюшко, которой командовал генерал Сигизмунд Берлинг. С большим удовлетворением вспоминаю этот эпизод, встречаясь с нашими друзьями по оружию из Войска Польского.

Прорвав очередной промежуточный рубеж, наша дивизия подошла к линии железной дороги Смоленск — Рославль. Дальше не давал продвинуться огонь противника. Командарм (в это время армией уже командовал генерал-лейтенант Александр Васильевич Сухомлинов) приказал во что бы то ни стало перерезать железную дорогу. Перед рассветом 15 сентября внезапным броском, без артиллерийской подготовки, гвардейцы атаковали части 330-й и 342-й немецких пехотных дивизий и оседлали железную дорогу. Враг больше не смог ею пользоваться для переброски своих войск и военных грузов. Выполнение этой задачи было оценено очень высоко. Около ста офицеров, сержантов и солдат дивизии получили ордена и медали, а меня наградили орденом Кутузова II степени.

В этих боях отличился и командир одного из взводов  противотанковой обороны 87-го гвардейского стрелкового полка лейтенант Борис Степанович Гандзей. Геройски отражал он со своим взводом контратаки танков врага. В самый критический момент, когда благодаря героизму командира взвода была отбита последняя контратака и полк возобновил наступление, лейтенант Гандзей был тяжело ранен в обе ноги. Два года боролись врачи за жизнь героя. Жизнь ему спасли, но ноги пришлось ампутировать. Борис Степанович не пал духом. После войны он с отличием закончил филологический факультет воронежского университета. В этом городе он живет и работает сейчас.

Б. С. Гандзей 

* * *

На подступах к Орше застряли. Враг оборонялся с отчаянным упорством. Ему помогала погода. Шел ноябрь. Дожди стали сменяться заморозками. И немцам несладко, но они сидят в землянках. А мы, наступающие, — под открытым небом. Днем мокнешь, а к ночи ударит морозец, и одежда на тебе превращается в ледяной панцирь. Двигаться трудно, действовать оружием еще труднее. А согреться, обсушиться негде. Лежишь под огнем, дрожишь от холода. Невесело солдату.

Боевые порядки 93-го и 90-го гвардейских полков, находясь в первом эшелоне, как наступали, так и залегли под огнем на совершенно открытой местности. Вечером поморосил дождь, а к ночи подморозило. На всем фронте шла вялая ружейно-пулеметная перестрелка, в которую иногда вплетались очереди шестиствольного немецкого миномета, который в ту пору был еще новинкой.

Приказ выполнен! Железная дорога перерезана

Оперативная группа штаба дивизии втиснулась в небольшую траншею и в землянку командира 93-го полка Лазарева — отсюда недавно выбили немцев. Лазарев, несмотря на только что полученное звание полковника, с которым я его поздравил при входе в землянку, был в очень плохом настроении.

— Плохо, товарищ генерал! — вздыхает Лазарев. — Люди мерзнут, кухни не подтянулись еще, да и не доставить еду в цепи: чуть шевельнешься — противник обрушивает огонь. 

Все вместе стали думать, как помочь бойцам в боевых порядках. Командиры и политработники пошли в цепи, чтобы поднять моральный дух бойцов.

К середине ночи мороз достиг семи градусов.

— Гриценко! Пошли, попробуем добраться к людям.

Вышли из землянки. Лунный свет неровно падал на землю из-за плывущих облаков — ориентироваться легко. Вылезли из траншеи. Над головой посвистывают пули. Приходится двигаться полусогнувшись, а кое-где и вовсе переходить на способ четвероногих.

Вот уже видны на темно-сером фоне земли отдельные точки — это первая боевая цепь. На боку подползаем к  ближайшему бойцу и ложимся рядом. Боец не движется. Но ствол автомата направлен в сторону противника. Лежит под рукой маленькая саперная лопатка.

— Дружок, спишь?

Медленный поворот головы в мою сторону, и еле слышный вялый ответ:

— Не-ет...

— Замерз?

Молчание.

— Ты подвигайся, подвигайся — и согреешься. А ну-ка давай!..

— Не могу... Примерз я...

Пытаюсь сдвинуть бойца. Действительно, одежда примерзла к жесткой, как камень, глине.

— Что же это ты? Разве можно так?.. Ну ничего, сейчас поможем.

Мы с Гриценко толкаем его, пускаем в дело лопатку. Вырвался наконец солдат из неожиданного плена, переваливается на спину, болтает ногами.

— Эх, красота! — уже шутит он.

Поползав по цепям, спешим в землянку. Надо скорее накормить людей горячей пищей. Вызываем добровольцев из второго эшелона, нагружаем их термосами, флягами с водкой.

— Товарищи! — обращаюсь к ним. — Ваши боевые друзья замерзают. Вы должны их спасти, накормить, согреть. Это нелегко, но надо.

Добровольцы поползли к цепям. К рассвету люди были накормлены. Многих пришлось наградить медалью «За боевые заслуги» за доставку под огнем в боевые цепи горячей пищи и водки.

Утром меня, прикорнувшего в углу землянки, разбудили:

— Товарищ генерал, скорее выйдите из землянки и послушайте, что передают немцы...

Выскочив на воздух, я совершенно четко услышал:

— ...Передайте генералу Стученко, что ему взять Оршу нахрапом, как он взял Ельню, не удастся...

— А что они еще передавали? — спрашиваю.

— Передавали привет вам и то, что они знают — наша дивизия здесь. 

На второе утро в то же самое время все повторилось, только прибавилось еще приветствие с добрым утром моему правому соседу — командиру 85-й гвардейской стрелковой дивизии полковнику Городовикову Бассану Багминовичу.

— Ну мы их тоже поприветствуем, будут довольны!

Я приказал подготовить огневой налет из минометов.

О. И. Городовиков в гостях у своего племянника Б. Б. Городовикова на фронте (лето 1944 г.)

На третий день гитлеровцы упомянули в своей передаче фамилию еще одного нашего комдива. Но кончить передачу мы не дали, обрушив на говорящую установку огонь минометов. Фашисты еще несколько раз пытались таким образом «приветствовать» гвардейцев, но дежурные группы минометов быстро затыкали рот фашистским агитаторам. Начался декабрь, а мы все не могли продвинуться. Вели разведку, оборудовали свои позиции. А 7 декабря нам сообщили новость: 10-я гвардейская армия выходит из состава Западного фронта и идет на север в состав другого фронта. Какого, пока сказано не было. Наша дивизия, войдя в состав 15-го гвардейского корпуса, тоже двинулась на север, по направлению к Великим Лукам. 

Не доходя до Великих Лук, армия повернула на запад и стала сосредоточиваться в районе Невеля. Теперь мы в составе 2-го Прибалтийского фронта (командующий генерал армии М. М. Попов, начальник штаба генерал-лейтенант Л. М. Сандалов). Здесь, в шестнадцати километрах от Невеля, 29-я гвардейская встретила новый, 1944 год. Мы вступали в четвертый календарный год войны с большими надеждами. К этому были все основания. В течение предыдущего года советский народ под руководством Коммунистической партии добился многого. Произошел коренной перелом в войне. Две трети оккупированной врагом территории страны было освобождено нашими войсками. Противник отброшен на запад местами на тысячу триста километров. Проведенные Советской Армией крупные операции на Волге и Дону, под Курском, Смоленском, на Днепре показали, как выросли наши силы. Стратегическая инициатива теперь в наших руках, и врагу ее уже не вырвать.

А сколько радости нам принесло освобождение таких городов, как Смоленск, Луганск, Днепропетровск, Харьков, Киев, вести об освобождении Таманского полуострова и о прорыве блокады Ленинграда! Это воодушевляло, укрепляло веру в скорую победу.

Меня, конечно, особенно взволновала весть об освобождении родного, милого моему сердцу Киева.

Киев — это Днепр. Киев — это Украина.

И когда в перерыве между боями армейский ансамбль исполнял песню о Днепре, редко кто мог скрыть слезы волнения. Можно себе представить, как звучала эта песня и что чувствовали мы, «з Днипра», когда узнали об освобождении Киева. Даже слова в четвертом куплете изменили. Вместо того чтобы петь:

пели:

Песня, написанная композитором М. Фрадкиным на слова Е. Долматовского, трогала душу всех нас независимо от национальности и как нельзя лучше выражала наши чувства. Трогала до слез и песня композитора Богословского на слова Агакова «Темная ночь». После этих песен сердце разрывалось и звало в бой. Спасибо за это, великое спасибо создателям этих песен, как и многим другим поэтам и композиторам, за чудесные, такие нужные на войне, звавшие на подвиги песни. Они в Отечественной войне сыграли огромную роль в воспитании у наших людей патриотизма, беззаветной преданности народу, партии и правительству.

* * *

Дивизии 10-й гвардейской армии вступили в сражение 12 января, наступая в общем направлении на Пустошку с целью отрезать пути 16-й немецкой армии из группы армий «Север», отходившей от Великих Лук на запад.

Перед нашей дивизией оказались части 132-й немецкой дивизии.

Наступление в первые дни развивалось успешно. Взяли пленных и трофеи. Но 16 января фашисты подтянули свежие части. Пришлось нам перейти к обороне. Отбивали по две-три контратаки в день, но не отошли ни на шаг. Выстояли.

Выстоять было тяжело. Особенно мы страдали от артиллерийского огня противника. В ночь на 19 января, окончательно выбившись из сил, я решил часок отдохнуть. Саперы вырыли крохотную землянку, предварительно взрыхлив мерзлую землю взрывом. На топчан из еловых веток положили плащ-палатку и поставили печку.

— Идите поспите, товарищ генерал! Сейчас утих немец, — говорит мне Гриценко.

Осмотрел я землянку. Ого, пять накатов! Да тут и крупный калибр не возьмет... Прилег. Но уснуть не смог: спертый сырой воздух, невыносимо пахнет глиной.

— К черту! Ложитесь здесь кто хотите, а я пойду в машину, она ведь в котловане?

— Товарищ генерал! — взмолился Гриценко. — Да разве можно спать в машине? Первым же налетом может вас немец накрыть... 

— Авось не накроет.

Среди ночи меня поднял на ноги страшный грохот. Едкий запах сгоревшей взрывчатки ударил в нос. О... этот запах! Его никогда не забудешь!

— Товарищ генерал! Гриценко сильно ранен, — сбиваясь от волнения, докладывает ординарец Ефим Лисковец.

— Он же был в блиндаже?

— Так точно, в блиндаже...

Оказалось, что осколок снаряда, разорвавшегося над моей машиной, влетел в землянку, пробив дверь. Гриценко тяжело ранило, пришлось ему два месяца пролежать в госпитале.

Вот так бывает на войне...

За неудачу наступления кое-кому пришлось без причины пострадать, в частности командиру 30-й гвардейской Андрею Даниловичу Кулешову. Вместо А. В. Сухомлинова пришел новый командарм — генерал-лейтенант М. И. Казаков.

Новый командующий прошел большую и всестороннюю военную школу. Спокойный, рассудительный, хорошо подготовленный в оперативном отношении, уже поработавший в должности начальника штаба фронта на войне, он произвел на нас исключительно хорошее впечатление.

* * *

Армия продолжала вести тяжелые бои в лесах западнее Новосокольников.

В конце марта нас обрадовало известие о том, что войска И. С. Конева взяли Черновицы и ведут теперь боевые действия уже в Румынии.

Обрадовал нас и приказ о перегруппировке нашей армии под Новоржев. Уж очень хотелось нам уйти из лесов и болот, которые связывали маневр, обрекали нас на очень медленное, тяжелое продвижение.

Но и под Новоржевом вырваться на простор не удалось. Весенняя распутица сорвала наши планы. Все тонуло в грязи. Артиллерия не могла даже сменить своих огневых позиций. Стрелять было нечем. Пришлось целые полки превращать в носильщиков. Каждый солдат  брал один или два снаряда или мины — в зависимости от калибра — и нес десятки километров в руках, на плечах или в вещевом мешке. Так доставлялись боеприпасы, продовольствие, корм для лошадей и даже горючее для машин. Передвигаться в тех условиях можно было или пешком, или в танке. Даже лошади увязали в грязи.

К 22 апреля была совершена новая перегруппировка с целью овладения Пушкинскими горами. Пехота вышла, а артиллерия и обозы остались на старом месте: им не дала сдвинуться непролазная грязь. Минометы и мины бойцы несли на руках.

Никакого наступления в таких условиях не получилось, и пришлось перейти к обороне. В это время произошла смена командования фронта.

Командующим 2-м Прибалтийским фронтом был назначен генерал армии Андрей Иванович Еременко, членом Военного совета — генерал-лейтенант Владимир Николаевич Богаткин, начальником штаба остался генерал-лейтенант Леонид Михайлович Сандалов.

* * *

23 апреля провели разведку боем, и очень удачно: захватили двенадцать солдат и унтер-офицеров 93-й и 19-й пехотных дивизий (попали на стык).

В разведку ходила прибывшая к нам рота штрафников. Действовали они смело, но безрассудно и неосмотрительно. Из-за этого потеряли убитыми и ранеными человек тридцать. Это опечалило нас всех. А тут еще набедокурил начальник дивизионной школы капитан Иван Третьяк, всеобщий любимец. Любили мы его за безумную храбрость, за то, что охотно шел на любое задание, каким бы оно ни было трудным. Казалось, скажи ему: «Третьяк! Приволоки Гитлера!» — он, наверное, ответил бы: «Слушаюсь!» — и пошел бы его добывать. Таким он был и в бою. Дивизионная школа бросалась в бой лишь в критических случаях, в качестве резерва. Третьяка это не удовлетворяло. Он бесконечно приставал ко мне с просьбой отпустить его командовать батальоном. Я его не отпускал, боялся, что он со своим горячим характером сразу голову сложит.

И вот он навлек неприятность и на себя и на меня. 

Активных наступательных действий мы в то время не вели. Третьяк совсем заскучал и как-то под вечер, взяв с собой двух бойцов, пошел на озеро, расположенное в двух километрах от дивизионной школы, наловить рыбы на ужин. На берегу оказалась лодка и в ней даже сеть. Обрадовались рыбаки. Сели в лодку. Только отъехали от берега, как их нагнали на двух лодках люди комендантской роты охраны нашего же, 15-го корпуса. Завязалась перебранка. Третьяк не хотел отдавать сеть и лодку. Владельцы не стали долго разговаривать, просто перевернули лодку и отняли сеть.

И. М. Третьяк

Третьяк и его помощники оказались в воде. Рассерженные, они доплыли до берега, побежали в школу, вернулись с подмогой и прочесали местность по всем правилам военного искусства. Обидчикам из комендантского взвода крепко досталось. Пережил неприятные минуты и командир корпуса генерал-лейтенант Хоруженко: он думал, что на КП напали немцы. Добряк комкор настолько разгневался, что потребовал отдать Третьяка под суд военного трибунала. Рассердился и командарм. Попало и мне по первое число за попытку защитить Третьяка. Но кое-как я уладил дело. Ограничились тем, что сняли его с дивизионной школы и назначили командиром батальона. Третьяк, узнав о таком решении, был очень рад, улыбался во все лицо. Обозлился я ужасно.

— Ты чему радуешься, чертов сын?.. Тому, что чуть под суд не угодил и меня подвел? Так, что ли?

Он извинился и мигом исчез. Злость моя скоро прошла. Да и вообще нельзя было долго сердиться на этого двадцатилетнего капитана. 

Сейчас, встречаясь с Героем Советского Союза генерал-полковником командующим войсками Белорусского округа Иваном Моисеевичем Третьяком, с трудом веришь, что это и есть тот самый Ваня Третьяк — бедокур и сорвиголова.

* * *

Весь июнь войска 2-го Прибалтийского фронта усиленно пополнялись людьми и боевой техникой. Получали мы и средства усиления: артиллерийские дивизии, бригады, полки, танковые и авиационные части.

Готовились к наступлению. Фронт получил задачу — во взаимодействии с 1-м Прибалтийским фронтом овладеть Резекне, а в дальнейшем совместно с 3-м Прибалтийским и Ленинградским фронтами продвинуться в глубь Прибалтики, разгромить вражескую группу армий «Север» и освободить Ригу.

Прямо на город Резекне будет наступать 10-я гвардейская армия. После прорыва обороны противника на рубеже озер Але и Каменное вперед устремится подвижная группа под моим командованием. В ее состав входят 29-я гвардейская стрелковая дивизия, посаженная на автомашины, 78-я танковая бригада, несколько отдельных самоходных полков, в том числе и тяжелый, вооруженный 152-миллиметровыми гаубицами, два зенитных полка и другие части усиления.

С 3 июля мы начали тренировки. Проводились они в двадцати пяти — пятидесяти километрах от линии фронта. Учились входить в бой, следуя двум маршрутам и быстро развертываясь, в случае если встретим серьезное сопротивление.

На тренировку дважды приезжал командующий фронтом А. И. Еременко. Он прихрамывал и не выпускал из рук палку (давало себя знать ранение, полученное еще в Крымской операции).

Во второй свой приезд Еременко сказал мне:

— Ну смотри, как только в Резекне ворвешься, сразу будет доложено «хозяину», понимаешь?.. Ну так вот, смотри!

Колонны подошли к условному переднему краю противника, имея в голове танки и самоходные полки. По сигналу они стали развертываться, укрываясь за складками местности. Танки и самоходки начали вести огонь,  поджидая подхода и спешивания пехоты, чтобы вместе с ней пойти в атаку. Такой порядок вызвал недовольство командующего фронтом.

— Кто так атакует?.. Отставить!.. Что это за атака? Танкам нужно атаковать не останавливаясь, с ходу!

— Но без пехоты по этой местности танки пускать нельзя, — объясняю я.

Теперь, спустя два с лишним десятка лет, анализируя эти события, я думаю: если рассматривать вопрос чисто теоретически, то командующий фронтом был прав. Кстати, такому способу действий танков мы учим и сейчас: никого не ждать и смело прорываться вперед, используя каждую щель в боевом порядке противника. Но если учесть местность и тактику противника в том конкретном случае, то командующий фронтом напрасно упрекал нас. Почему?

Да потому, что местность была лесисто-болотистая и допускала продвижение танков только по отдельным направлениям. И как только наши танки прорывались без своей пехоты за передний край противника, они часто становились добычей фаустников и замаскированных орудий прямой наводки, которые в упор расстреливали их с пятнадцати — двадцати пяти метров. А подходившая позже пехота легко отсекалась от танков пулеметно-автоматным огнем.

Вот почему я заставлял танки вести атаку только с пехотой...

10 июля подвижная группа подошла к исходному рубежу. Прорыв для нас должны были сделать 7-й и 19-й гвардейские корпуса, начав атаку с рассвета 11 июля. Но события развернулись по-иному.

Командующий фронтом приказал провести разведку боем во второй половине дня 10 июля, то есть тогда, когда наша подвижная группа головами двух колонн подходила к исходному рубежу для ввода. Командующий фронтом следил за боем передовых батальонов с наблюдательного пункта командарма М. И. Казакова на высотке у озера Кудевель, откуда был прекрасно виден передний край противника. После короткого артиллерийско-минометного налета передовые батальоны бросились вперед, ворвались в первую вражескую траншею и захватили ее. Видя это, Андрей Иванович, как истинный кавалерист, быстро оценил обстановку и, решив  использовать внезапность, дал команду на ввод подвижной группы.

— Ну, вперед! Желаю удачи, Андрей Трофимович! — взволнованно сказал Михаил Ильич и поцеловал меня. (Мы с ним стояли рядом с А. И. Еременко).

Сбежав с бугра, сажусь в танк, подаю сигнал для движения к переднему краю. Когда мы пересекли его, уже стемнело. Разведывательные и передовые отряды рванулись вперед, чтобы оторваться от главных сил, которые продолжали идти колонной по левому маршруту.

Совсем стемнело, когда мы перевалили вторую или третью траншею немцев. Кое-где в темноте вспыхивали автоматные и пулеметные очереди. Изредка взлетали ракеты. И вдруг... Шквальный огонь обрушился на главные силы подвижного отряда. В черное небо взвились десятки, сотни осветительных ракет. От них и от вспышек стрельбы стало светло как днем.

Танки пострадали мало, но среди пехотинцев, ехавших на автомашинах, появились раненые и убитые. На некоторых машинах загорелись дополнительные баки с горючим. Пехота, соскочив с загоревшихся машин, залегла и вступила в перестрелку с противником.

«Эх, рано нас ввели», — промелькнула горькая мысль. Но ничего не поделаешь, теперь надо прорываться только вперед.

— Гриценко!.. Дать серию красных ракет.

Это, как условились на тренировках, означало, что все автоматчики и пулеметчики открывают огонь с бортов машин вправо и влево от оси движения.

— Дать танкистам радиосигнал: «Всем молот».

Этот сигнал означал: танкам с четными номерами вести орудийный методический огонь прямо перед собой и вправо под углом 25–30°, а танкам с нечетными номерами — вперед и влево от оси движения. Дополнительно всеми средствами связи была дана общая команда:

— Вперед! Только вперед!

Все это относилось лишь к нашей левой колонне. Правая колонна двигалась в нескольких километрах от нас и, встречая незначительное сопротивление противника, успешно пошла вперед.

Ведя огонь, мы проскочили опасное место. Ночной бой прекратился. Организованного сопротивления нам  уже никто оказать не мог, так как мы проскочили подготовленную неприятелем оборону.

Наше внезапное появление в тылу противника дало большой эффект. Целые подразделения и части, завидя нас, побросали оружие и сдались в плен.

В шесть часов утра на опушке леса остановились, чтобы разобраться в обстановке и установить связь со всеми подразделениями. Штаб организовал непосредственное охранение и наблюдение за окружающей местностью. Спрыгнув с танка, я потянулся, с наслаждением разминая затекшие руки и ноги.

— Ну и вид же у вас — одни глаза да зубы! — весело улыбается механик-водитель танка Николаев. (Я все время стоял на корпусе танка, держась левой рукой за скобу башни, и, естественно, вся пыль от своего и соседних танков досталась мне).

— Вид, говоришь, неважный? Немцы будут больше бояться, — отшучиваюсь я. — Но раз тебе не нравится мой вид, достань котелок воды, умоюсь.

— Сей минут!

Николаев, схватив котелок, побежал через поляну к ручью. Но воды он не набрал. На полпути повернул назад, крича что есть силы:

— Немцы! Немцы!

И наблюдатель с дерева тоже докладывает о подходе большой группы немцев.

— Роту автоматчиков развернуть в цепь! Навстречу, марш! — приказываю начальнику разведки.

Пока автоматчики готовились к бою, около трехсот гитлеровцев вышли из леса. Некоторые несут в руках белые флаги. Мы решили, что они хотят сдаваться. Вот подходят ближе, ближе... С любопытством рассматриваем их. И вдруг раздались автоматные очереди, несколько наших бойцов упало...

Секундное замешательство в роте... И яростный ответный огонь. Били стоя, с колена, лежа, били длинными очередями, и столько было ярости, ненависти в этом огне, что фашистские провокаторы поняли: пощады не будет. Ее и не было.

Дальнейшее наше продвижение несколько замедлилось. С дорог сойти нельзя — топь и болота. Для боя танки не развернуть. А каждый перекресток, высотка на пути использовались противником как опорные узлы  обороны. Обойти их можно было только пехотой. Мы так и делали. Пехотинцы спешивались, очищали дорогу от противника и давали пройти танкам и машинам.

Не обошлось и без неприятных казусов. 85-я гвардейская дивизия Б. Б. Городовикова шла по пятам подвижной группы, вырвавшись вперед. Однажды случилось так, что полки ее, чтобы не отстать от нас, прибавили скорость, а часть артиллерии и обозы, естественно, отстали. И вот эти отставшие подразделения напоролись на разорванные нашим движением части противника, которые после прохода подвижной группы кое-где пытались сомкнуться. Обозы с грузами и со всем имуществом были захвачены гитлеровцами. Спустя некоторое время кое-что из этого захваченного имущества нам удалось отбить и передать Городовикову, в том числе и некоторые его личные вещи.

* * *

Пошли дожди, дороги размокли, двигаться на машинах стало совсем тяжело. С трудом шли и танки. А дальнейший путь к городу Опочка преградил нам сильный укрепленный пункт Духново, в котором располагался штаб 42-го полка 19-й пехотной дивизии СС.

Наша разведка на легких английских танках «Валентайн» напоролась у Духново на мощный огонь и была отброшена с большими потерями. Кстати сказать, и эти танки, полученные нами от союзников, тоже доставили нам много горя: они обладали малой проходимостью, имели очень слабую броню, и наши экипажи в этих танках часто гибли.

К сильно пострадавшей разведке подошел передовой отряд под командой уже знакомого нам Ивана Третьяка. Третьяк остановился. Заметив заминку, я на своем танке поспешил в передовой отряд, чтобы протолкнуть его вперед. И командарм и командующий фронтом были недовольны нашим замедлившимся движением.

— Третьяк! Ты что топчешься?

— Да вот разбираюсь с обстановкой.

— Ну давай разберемся вместе.

Разобрались. Все стало ясно: помогли уцелевшие танкисты из разведки.

— Теперь все понятно. Духново надо взять. И немедленно! Удар с тыла нанесешь ты, Ваня. А пока ты  будешь обходить, мы придавим фашиста огоньком и ударим ему прямо в лоб, чтобы отвлечь внимание. Понял?

— Так точно!

— Действуй! Ни пуха ни пера!

Третьяк лихо вскочил на подножку грузовика и, дав знак, повел свой отряд назад, чтобы выйти на исходное положение для обхода Духново с тыла.

Пока позволяла местность, мы наблюдали за маневром отряда Третьяка. Было видно, как его колонна, отойдя немного назад, повернула по полевой дороге налево и исчезла в мелколесье. Через пять — десять минут Третьяк доложил, что продолжает обход в пешем строю.

— Огневой налет можно начать? — спрашивает начальник артиллерии подвижной группы.

— Начинайте!

Прозвучали первые выстрелы. И только наша пехота начала свою демонстративную атаку в лоб, как в Духново поднялась отчаянная стрельба. Это Третьяк уже ворвался туда и, не мешкая, напал на штаб полка. Через полчаса мы встретились с ним на окраине Духново. Возбужденно, не остыв еще от боя, он доложил о выполнении задачи. Спрашиваю:

— Кого захватили из офицеров штаба?

— Да так, кое-кого взяли.

— А командир немецкого полка где? Убежал?

— Да... нет. Вот его машина.

И действительно, к нам подкатила легковая машина. На заднем сиденье чемодан с вывалившимся из него подполковничьим кителем. За рулем немец, рядом наш автоматчик.

— А где же он сам?

Третьяк смущенно сдвинул на лоб фуражку и отвел глаза.

— Погорячились хлопцы немного, стукнули его... Отстреливался, проклятый, двух наших автоматчиков уложил. — И уже более весело добавил: — Да вы не расстраивайтесь, мы вам другого полковника обязательно достанем, ей-богу!

Оказалось, они ухлопали не только командира полка. Такая же участь постигла и командира 2-го батальона того же полка. Правда, это случилось в рукопашной схватке. 

Все же Третьяку от меня досталось. А об этих немецких офицерах, каюсь, я тогда не донес. Не хотел получать такую же взбучку, какую получил от меня Третьяк.

* * *

Как-то утром я из своей землянки услышал возбужденные голоса. Чаще других повторялись слова: «Второй фронт... Второй фронт...»

— Тьфу! Разорались, черти! — в сердцах вырвалось у меня. — Наверно, тушенку американскую привезли.

— Да нет, — улыбается адъютант. — Это радисты перехватили сообщение о высадке союзников в Нормандии.

— Наконец-то решились. Почувствовали, что войне приходит конец. Боятся, как бы без них мы победу не справили...

* * *

16 июля мы были у Опочки. Штурмовали два раза, пока не ворвались в город. Мы, несколько человек из штаба, прижавшись к стене, управляли уличными боями. Противник заметил нас и накрыл одновременно минометным огнем и автоматными очередями с крыши неподалеку стоявшего дома.

— Ложись! — крикнул я.

Но все уже и так лежали, прячась под машинами. Под моим «виллисом» тоже оказались люди. Нам с Гриценко оставалось залечь на открытом месте. Гриценко снова не повезло — ранило в спину.

Обозленный и расстроенный потерей адъютанта, я с небольшой группой офицеров штаба продвинулся к реке и, укрывшись за стеной разрушенного дома, стал внимательно разглядывать оборону противника на противоположном берегу. До его первой траншеи было не более ста — ста пятидесяти метров, поэтому не понадобился даже бинокль.

В это время один из передвигавшихся батальонов 87-го гвардейского завязал бой с противником за его первую траншею примерно в полутора километрах левее нашего наблюдательного пункта. Мы видели, как группа гвардейцев бросилась к вражеской траншее, но тут же залегла, понеся потери. По нашим во фланг  строчили немецкие пулеметы, находившиеся на огневой позиции на том берегу.

— Надо подавить! — приказываю я.

Офицер связи пополз к командиру подручного артдивизиона.

Прошло двадцать — тридцать минут, но разрывов своих снарядов и мин в районе огневой позиции вражеских пулеметов не наблюдаем. Вторая атака 87-го гвардейского полка тоже оказалась безрезультатной.

Послал еще одного офицера с приказом накрыть пулеметы врага. И вдруг вижу: справа и сзади против разрушенного моста наши пулеметчики устанавливают на огневой позиции «максим».

А что, если перебросить его на тот берег и попытаться подавить пулеметы противника?

Командую:

— Командира расчета ко мне!

Им оказался рядовой Леонид Александрович Большаков. Смелый, открытый взгляд больших темных глаз, уверенные и сноровистые движения сразу понравились мне.

Л. А. Большаков

— Товарищ гвардеец! — обращаюсь к нему. — Вот там, за бугром с кустиками, пулеметы противника расстреливают во фланг атакующих восемьдесят седьмого полка. Надо заставить замолчать эти пулеметы. Возьмите трех человек, прихватите не менее четырех лент с патронами и переправьтесь немного выше разрушенного моста. Мы вас прикроем огнем, да и противник сейчас отвлечен двумя нашими полками.

— Все понял, товарищ генерал. Задачу постараюсь выполнить. 

Большаков исчез. Дальше все протекало почти так, как было задумано. Противника отвлекли и прижали огнем к земле там, где тихо и скрытно переправлялись пулеметчики. Примерно через час заработал «максим» Большакова. Немецкие пулеметы замолчали, а 87-й гвардейский полк, воспользовавшись этим, овладел первой траншеей. Одновременно с ним по моему приказу поднялся в атаку с броском через реку и 93-й полк, в боевых порядках которого находилась наша оперативная группа штаба подвижного отряда.

Большаков задачу выполнил, но при этом потерял двух товарищей и сам был дважды ранен. Через несколько дней я нашел героя в медсанбате и вручил ему орден солдатской Славы.

В том же году Л. А. Большаков стал офицером. Будучи уже старшим лейтенантом, он в конце войны потерял в одном из боев правую руку. Но не сдал Леонид Александрович. Получил техническое образование, работает сейчас прорабом на строительстве в Сочи. В 1966 году, отдыхая в Сочи, я нашел этого замечательного сына нашей Родины. Встреча была волнующей.

Леонид Александрович принес мне свои ордена и медали, а когда взял орден Славы, который получил от меня в медсанбате, на глазах у него выступили слезы. Не скрою, то же переживал и я, пришлось достать носовой платок.

Но возвратимся к событиям в Опочке.

* * *

К утру город был в наших руках. Народ высыпал на улицы. Истосковавшиеся по своим, советские люди трогательно приветствовали нас, обнимали, целовали. Большое любопытство вызвали у горожан наши погоны. Ведь в начале войны воинские звания у нас различались по знакам на петлицах (треугольники, кубики, прямоугольники-шпалы, ромбы и маленькие золотые генеральские звездочки). И вдруг погоны! Некоторые даже спрашивали:

— А вы Красная Армия? Та, что до войны была, или другая какая?

Мы в ответ улыбались и разъясняли, что именно та самая — родная советскому народу.

Темпы продвижения стали совсем низкими. Мы уже  не смогли оторваться от главных сил 10-й гвардейской армии, нас подпирали дивизии. Наша подвижная группа уже была вершиной клина, а не иглой, далеко выброшенной вперед. И все из-за того, что каждый километр приходились брать с бою.

19-ю дивизию СС мы давно уже разбили, но появлялись новые немецкие дивизии: 126, 93 и 69-я... В боях выходили из строя машины. Их становилось у нас все меньше. Да и людей осталось немного.

23 июля в бою за Люцин (Лудзу) нас постигла тяжелая утрата. Был тяжело ранен мой заместитель по политчасти полковник Александр Иванович Хриченко. Утром мне доложили, что он в тяжелом состоянии и очень хочет повидаться со мной.

— Сколько до госпиталя?

— Километров тридцать пять.

— Машину! И быстрей!

Передав командование заместителю, я помчался в госпиталь. Соскочив на ходу с машины, бросаюсь к врачам.

— Ну что? Как Хриченко?

Молчание.

— А где он?

Александр Иванович лежал точно живой.

— Что же ты, друг мой, не дождался победы?

Целую холодный лоб. Жгучие слезы полились из глаз.

Вернулся ночью. В память погибшего друга задал такой десятиминутный салют из всей артиллерии и минометов, что, когда бросились в атаку, то почти без потерь захватили город. А на другой день на городской площади похоронили мы Александра Ивановича. (Позже останки были перенесены на братское кладбище. За могилой любовно ухаживают горожане.)

* * *

Наконец-то мы на ближних подступах к городу Резекне. В ночь на 26 июля перед решительной атакой была произведена разведка боем, и очень удачно. Мы взяли пленных. У одного из них — немецкого офицера — оказалась карта обороны подступов к городу. Этот ценнейший документ был немедленно направлен в штаб армии, а затем в штаб фронта. 

27 июля не только мы, войска 10-й армии, но и других армий почти одновременно ворвались в город и овладели им. В этот день войсками нашего же 2-го Прибалтийского фронта был взят и город Даугавпилс (Двинск). Народ радовался нашим успехам, и эту победу Москва отметила двадцатью залпами из двухсот двадцати четырех орудий. В Резекне население латышское, но немало здесь и русских, которое жили в городе еще с дореволюционного времени. И те и другие встречали нас восторженно, как спасителей, как истинно родных людей.

А потом опять тяжелые бои с частями 10-го и 50-го армейских корпусов 18-й немецкой армии группы армий «Север».

Город Мадона, чистенький небольшой латышский городок, уже был перед нашими глазами. Части 126-й немецкой пехотной дивизии, не выдерживая натиска советских гвардейцев, после упорных боев сдавали одну позицию за другой. И вдруг, когда мы уже считали, что еще один натиск — и город будет наш, появилась свежая 132-я пехотная дивизия немцев. Ее удар, нанесенный нам в лоб и частью сил во фланг, поставил нас в тяжелое положение. Два дня мы отбивали яростные контратаки, и только подход 30-й гвардейской стрелковой дивизии 9 августа облегчил наше положение. От отражения контратак мы смогли перейти к решительному маневру на обход города с северо-востока, перерезав железную дорогу Цесвайне — Мадона. В этих боях опять отличился И. М. Третьяк — теперь уже майор, командир 93-го полка, — за что был представлен к званию Героя Советского Союза.

Как-то во время ночного боя я узнал о своем перемещении. И вот расстаюсь с родной мне дивизией — назначен командиром 19-го гвардейского Сибирского добровольческого корпуса. Расставаться с ельнинцами тяжело. Слишком сроднился я с этими замечательными людьми. И сейчас мы помним друг друга. Я получаю много писем от своих бывших однополчан, дорогих моих товарищей.

Корпус, которым я стал командовать, прославился уже замечательными боевыми делами, хотя был создан совсем недавно.

В дни, когда над Родиной нависла смертельная опасность,  в Новосибирске родилась инициатива создать сибирскую добровольческую дивизию. Тысячами поступали заявления от шахтеров Кузбасса, колхозников Барабинска, охотников Нарыма, от партийно-советского актива. Вслед за новосибирцами создали свои бригады алтайцы и омичи:

Так во второй половине 1942 года родился 6-й стрелковый корпус сибиряков-добровольцев, ставший вскоре 19-м гвардейским.

Пройдя боевой путь до Курляндии, корпус покрыл себя немеркнущей славой.

* * *

17 августа, развивая наступление к северу от Мадоны, 56-я гвардейская стрелковая дивизия успешно атаковала промежуточный рубеж и комдив полковник Анатолий Иванович Колобутин доложил: «Разгромил 69-ю и 227-ю пехотные дивизии противника. Немцы бегут, имеем сотни пленных».

Я уже успел раскусить характер Колобутина. Получив такую реляцию, немедленно собираюсь к нему, чтобы разобраться в обстановке.

Полковник Колобутин исключительно скромен, честен, смел в бою. Во всех отношениях хороший офицер. И только одна черточка заставляет меня быть с ним постоянно настороже. Колобутин считается непьющим и никогда не выпивает даже своей нормы — ста граммов водки, но с него достаточно и половины этого количества. Примет пятьдесят граммов и преображается. Становится говорливым, чрезмерным оптимистом, и в это время самый незначительный успех в бою приобретает в его глазах фантастические размеры.

Минут через сорок я уже был в дивизии Колобутина. В небольшом овраге неподалеку от наблюдательного пункта комдива в кустах копошилась, как мне показалось,  большая группа гитлеровцев под охраной наших автоматчиков.

«Видно, напрасно я подумал худое. Доложил он правильно. Молодец Колобутин!»

Спускаюсь в овраг, интересуюсь, кого захватили наши. Оказалось, что взято в плен больше сорока вражеских солдат и унтер-офицеров 159-го пехотного полка 69-й дивизии и 412-го пехотного полка 212-й дивизии.

Дальше выяснилось, что противник пока и не собирается отступать, а тем более бежать, и сопротивляется по-прежнему упорно.

Да, Колобутин остался самим собой. Но, учитывая хоть и небольшой успех дивизии, упрекать его я не стал. Тем более, встретил он меня с такой радостью, что просто обезоружил. Восторжен, говорлив, глаза сияют — сразу понятно: выпил за обедом пятьдесят граммов. Спокойно разъясняю ему, что делать дальше. А начальнику штаба и заместителю по политчасти прямо намекаю, что в таких случаях надо помогать комдиву при докладах в корпус, чтобы данные были более объективными.

— Постараемся, — отвечают оба в один голос.

Возвращаясь от Колобутина, опять заглянул в овраг. Пленных там уже не было — увели. У кустов стояли две самоходки. Разговорился с экипажами. Рассказали любопытную историю. Батарея самоходных установок действовала с Матросовским 254-м гвардейским полком. Пехота с самоходками, овладев первой траншеей, пошла дальше и втянулась в кусты.

Заряжающий Салуквадзе заслал снаряд в орудие и взял в руки второй, когда услышал за спиной какой-то шорох. Обернувшись, опешил от неожиданности. Два гитлеровца через открытый задний борт лезут в самоходку... Что делать? Находчивый грузин быстро пришел в себя. Перехватив снаряд поудобнее, он ударил им по голове сначала одного, а потом и другого. Оба фашиста с разбитыми черепами свалились за борт. Разгоряченный Салуквадзе снова поднял снаряд:

— Ва! Кто там еще есть! Падхади, пажалста!

Пришлось тут же наградить этого молодца.

На следующий день политотдел выпустил специальную листовку, в которой описывалась находчивость Салуквадзе в бою. 

Вскоре перед гвардейцами 10-й армии, и в частности перед сибиряками 19-го гвардейского корпуса, встала новая и довольно трудная задача. Предстояло выбить вражеские войска из огромной, труднодоступной лесисто-болотистой Лубанской низменности.

Много подвигов совершили в те дни гвардейцы. Пробиваясь сквозь леса и болота, сибиряки 8 августа штурмом овладели городом Лубана. Этому успеху во многом способствовали смелые до дерзости действия наших частей и подразделений. Вот один пример. Накануне группа бойцов батальона, которым командовал гвардии капитан Богданов, лесными тропами вышла ночью к высотке у шоссе. Уничтожив вражеский заслон, гвардейцы проникли в тыл немецким частям, оборонявшим город. Сибиряки закрепились на высоте.

Гитлеровцы почувствовали угрозу окружения. Утром начались яростные контратаки. Бой горстки храбрецов длился целый день. Они дрались до последнего патрона, до последнего вздоха. Имея численное превосходство, фашисты уже в вечерних сумерках взяли высоту. На ней оставались убитые и тяжело раненные гвардейцы. Гитлеровские палачи учинили над ними дикую расправу. Подоспевшие утром сибиряки нашли своих товарищей исколотых кинжалами, с перебитыми конечностями и выдавленными глазами. Особенно зверски были замучены санинструктор Суханова и три девушки-санитарки.

В городе Лубана гвардейцы со всеми воинскими почестями похоронили павших. Над их могилой они поклялись сполна отомстить за все фашистским извергам.

* * *

Пользуюсь случаем, чтобы сказать хоть несколько слов о Матросовском полке, который входил в наш корпус и был всеобщей гордостью.

Раньше это был батальон 91-й отдельной стрелковой бригады. Здесь служил Александр Матросов, который 23 февраля 1943 года совершил свой бессмертный подвиг. Впоследствии батальон был переформирован в 254-й гвардейский имени Александра Матросова стрелковый полк. Матросовский полк стал лучшим в нашем корпусе. Отвага и высокая выучка его гвардейцев много раз помогали нам добиваться успеха в самые тяжелые моменты. По матросовцам равнялись все бойцы корпуса. 

...В первой половине сентября нам дали короткую передышку. Пополнялись людьми, техникой, вели небольшие бои тактического значения и разведку.

Готовилось новое наступление. Мы даже успели провести несколько тактических занятий с молодыми солдатами пополнения. Главное было «обстрелять» их. Для этого мы отводили новичков несколько в тыл, развертывали в боевые цепи и подавали команду «Вперед! В атаку!»

Солдаты поднимались с криком «ура». Впереди, в ста пятидесяти — двухстах метрах, рвались снаряды, а на флангах мины. Артиллерийский огонь велся через головы наступающих, и многие, услышав свист снарядов, нагибались, втягивали голову в плечи. Такое поведение новичков, естественно, вызывало шутки ветеранов, причем командиры в воспитательных целях всячески поддерживали их.

Готовя личный состав к новым боям, бурную деятельность развили политотделы. Каждый солдат получил листовку с призывом решительно драться с врагом и стремительно наступать к берегам Балтийского моря. Вот одна из них:

Смерть немецким оккупантам!

Участнику кубанского перехода.

С жестокими боями прошел ты сквозь непроходимые леса и топкие болота Лубанской низменности.

Переход через Лубанские болота — есть выдающийся воинский подвиг... В Лубанах приумножена гвардейская слава.

Ты своими богатырскими делами заслужил эту высокую похвалу. Впереди нас ждут новые бои. Освободить советскую Прибалтику от немецких захватчиков — такова боевая задача, поставленная перед нами Родиной.

Вперед, гвардеец! Быстрее к берегам Рижского залива. Мы надеемся, что ты в боях за Прибалтику покажешь новые чудеса героизма и отваги, новыми подвигами прославишь свое родное гвардейское подразделение и Боевое гвардейское знамя.

Политотдел

7 сентября 1944 года. 

А 14 сентября снова загрохотали залпы артиллерии и «катюш». Авиация с воздуха бомбила резервы, артиллерию и узлы обороны врага. Все три Прибалтийских фронта одновременно возобновили наступление. Войска 10-й гвардейской армии, в том числе и нашего 19-го гвардейского корпуса, поднялись в атаку после часовой артиллерийской и авиационной подготовки.

Захватили две траншеи, взяли пленных. Потом темп замедлился. Фашисты бешено сопротивлялись: ведь сзади море... Да и глубину вражеской обороны мы подавили плохо во время артиллерийской подготовки.

Как только дивизии вклинились на полтора — два километра в оборону противника, ожила огневая система немцев.

Рядом с корпусом, слева, наступали дорогие мне гвардейцы Ельнинской 29-й гвардейской дивизии. В этих боях они потеряли общего любимца — двадцатитрехлетнего командира 90-го полка подполковника Владимира Андронникова. Володя глубоко, всей душой верил в силу народа, партии, в своих солдат и в свободные от боя минуты любил думать вслух — о том, как мы победим, как будет вновь хорошо жить людям на земле, и о том, как мы, фронтовики, после войны встретимся в Москве, где он обязательно будет учиться в Академии имени Фрунзе.

В. М. Андронников

И вот Володи не стало. Не дожил он до светлых дней, о которых так мечтал. Пуля фашистского снайпера оборвала жизнь отважного командира с серыми восторженными глазами на совсем юном, покрытом мелкими оспинками лице. 

О его ранении, мне, как соседу, стало быстро известно. Через два часа я разыскал его в медсанбате. Умер Володя у меня на руках... Хоронили его на другой день в Мадоне на площади, против здания райкома и райисполкома, над которым только что взвилось алое знамя... В начале октября мы вышли на ближние подступы к Риге. Город уже хорошо просматривался в бинокль: до него оставалось десять километров.

Но чем ближе продвигались войска к Риге, тем более упорное сопротивление оказывал враг. Бои приняли исключительно ожесточенный характер.

Советская гвардия, воспитанная ленинской партией на примерах мужества и героизма советского народа, как всегда, показывала чудеса храбрости, решительности, настойчивости в достижении цели. Подвиг стал нормой поведения этих отважных людей. Плечом к плечу с воинами-мужчинами бесстрашно сражались и воины-женщины. Сколько прекрасных дел совершили они! Перед моими глазами до сих пор стоит образ Ольги Жилиной, одной из многих девушек, одетых в солдатские шинели.

О. В. Жилина

До войны она жила в Новосибирске. Рано потеряла родителей. Росла у своих теток — сестер Широконосовых. Последнее время работала в райкоме партии Центрального района Новосибирска. Вступила добровольцем в одну из частей только что сформированного в Сибири 19-го добровольческого Сибирского корпуса. Вместе с сибиряками прибыла на фронт.

26 ноября Ольгу ранило в первый раз, 24 декабря — вторично. Лежа в медсанбате, девушка получила письмо от теток, в котором те жаловались, что их собираются  выселить из комнаты. Ольга была очень слаба и все же взялась за перо:

Пишу я вам письмо, а над нами рвутся снаряды и пули свистят, но мы не страшимся их. Я написала письмо в горком партии в военный отдел тов. Ерофееву. Из комнаты вы не должны никуда уходить и не имеют никакого права выселять вас: я являюсь добровольцем-сибиряком. Пишите все подробно, кто именно беспокоит вас. Меня дважды ранило. Сейчас чувствую себя хорошо. Как получите письмо, пишите, как вы живете, как в Новосибирске дела.

Пока все. Поздравляю вас с Новым годом. С фронтовым приветом. Ольга.

По этому письму уже можно судить о человечности замечательной девушки, которая, будучи ранена, нашла силы, чтобы позаботиться о близких.

В феврале 1943 года Ольга участвует в жарких боях под Великими Луками, где погиб Александр Матросов. В схватках за высоту 233.3 на подступах к Ельне девушка за неделю получила три ранения: 8, 12 и 15 августа. К тому времени она уже была награждена двумя орденами и медалью. Еще через месяц за храбрость в бою Жилина получила четвертую награду — орден Славы. Она пишет в Новосибирск:

С фронтовым гвардейским приветом, дорогие тети Лиза и Нюра! Я от вас получила три письма, но ответа не могла написать: была ранена в левую руку (пулевое сквозное ранение без повреждения кости). Сейчас уже вернулась в свою часть, рука зажила.

Послала я вам денег 450 рублей. Пока до свидания. Завтра или сегодня будем вступать в бой. Пишите.

22-я гвардейская дивизия снова наступает. 62-й гвардейский полк дивизии дрался за деревню Ошани, северо-восточнее Риги. За три дня боев — с 6 по 8 октября 1944 года — санинструктор Жилина вынесла из-под огня семьдесят пять офицеров и солдат с их оружием, оказала раненым первую помощь. Полк уже дрался за деревню Бумбери. Бой был кровопролитным. Позади боевых цепей полка чудом уцелел сарай. Сюда стали сносить раненых перед отправкой в тыл. Противник заметил это и открыл огонь по сараю. Загорелась  крыша. Ольга в это время перевязывала раненых. Кто мог, стал выбираться из горящего сарая.

— Сестра!.. Сестрица!.. Помоги! — послышались голоса.

Жилина поспешно стала выносить тяжелораненых. Шестнадцать человек она уже вытащила из горящего сарая. Осколком мины ее ранило в бедро. Это не остановило героиню. Истекая кровью, поползла в сарай за семнадцатым раненым, последним. Сверху сыплются головни. Дымится одежда. Ольга, оставляя за собой кровавый след, тянет и тянет за угол плащ-палатку, на которой лежит раненый. Новый взрыв. Осколок впивается в грудь девушки. Она делает последнее усилие, чтобы оттащить раненого подальше от пылающего сарая, и роняет голову на руки, которые так и не выпустили конца плащ-палатки.

Ольги не стало. Она отдала свою жизнь за то, чтобы в Берлине, в Трептов-парке, как символ нашей победы, была воздвигнута на века двенадцатиметровая фигура советского солдата с ребенком в одной руке и с карающим мечом в другой. В этом величественном монументе есть и твоя частица, Ольга!

Ольга Васильевна Жилина была посмертно награждена третьим орденом — орденом Отечественной войны I степени. Последний наградной лист на нее можно увидеть в Центральном музее Советской Армии.

В 1964 году я возбудил ходатайство перед партийными и советскими органами Новосибирска об увековечении памяти Ольги Жилиной. В 1965 году, в канун 20-й годовщины победы над фашистской Германией, был получен ответ, что постановлением исполкома горсовета Новосибирска № 304 от 28 апреля 1965 года улица Граничная переименована в улицу Ольги Жилиной.

Может, кто-нибудь из читателей упрекнет меня за столь большое внимание, уделенное Ольге Жилиной? Нет! Упрекать не надо. Это одна из тысяч героинь, многие из которых еще не известны народу, молодежи. Об их подвигах надо писать. И надо делать достоянием читателей их письма родным и близким — в этих наскоро исписанных листках тоже раскрывается чудесная душа наших боевых подруг — заботливых, нежных, бесстрашных. 

Очень хочется поведать еще об одной героине, боевой подруге Ольги Жилиной — Галине Онегиной, ныне Востриковой. Эта замечательная патриотка в те же памятные дни 1942 года вместе с Ольгой Жилиной, Марией Павленко, Валей Куровой пошла добровольцем на фронт. Она прошла по дорогам войны до победы. Галина участвовала во всех боях в качестве санинструктора, связистки и комсорга артиллерийского дивизиона. На подступах к Смоленску была контужена, а в боях под Оршей тяжело ранена, но осталась жива.

Сейчас Галина Евгеньевна Онегина-Вострикова живет в Кременчуге и ведет большую воспитательную работу среди молодежи. Активно сотрудничает в военно-патриотическом журнале «Сибиряк в бою». И это закономерно. Еще в годы войны все мы знали о литературных способностях Галины, о ее увлечении поэзией.

Г. Е. Онегина (Вострикова)

Валя Курова стала на фронте пулеметчицей. Метким огнем своего станкового пулемета Валя уничтожила не одну сотню фашистов. Была несколько раз ранена, имеет много правительственных наград. Ее подруга Мария Павленко, будучи санинструктором, за время боев корпуса вынесла с поля боя несколько сот раненых солдат и офицеров, в том числе и боевого друга Александра Матросова — Сашу Воробьева. За мужество и отвагу Мария Павленко также награждена многими орденами и медалями.

Так воевали с врагом советские девушки и женщины: наши боевые подруги и верные друзья. Честь им и слава! 

...Душа советского солдата... Порой она проявляет себя с самой неожиданной стороны.

Утром выхожу из землянки. Ежусь. Морозец крепкий (дело было в январе). Вижу, разведчик конвоирует «языка». Январь 1943 года тоже был не из мягких — давал себя чувствовать крепкий мороз с ветерком. Мимо проходят «язык» и конвоир — солдат уже зрелых лет. Усы побелели от мороза. Повесил автомат на шею и усиленно дует на окоченевшие пальцы.

Руководящий состав 19-го Сибирского гвардейского стрелкового корпуса (слева направо): полковник Табачный, полковник Бойко, полковник Чижик, генерал Андрющенко, генерал Стученко, полковник Морозов

— Ты что же, друг, — спрашиваю, — рукавицы в разведке потерял?

Конвоир смущенно улыбнулся.

— Да нет... не потерял.. — И сердито прикрикнул на пленного: — Ну ты! Шагай, шагай, шнель!

Гляжу на немца, и сразу все становится ясно: на руках у «языка» — добротные меховые рукавицы советского солдата.

Воин-победитель, в трескучий мороз отдающий побежденному врагу последние свои рукавицы... На такое великодушие способен только наш солдат! 

...10 октября 1944 года получаем неожиданный приказ. 10-я гвардейская армия должна сдать свою полосу наступления 54-й армии 3-го Прибалтийского фронта и перегруппироваться, чтобы возобновить наступление на Ригу с юга, охватывая ее частью сил с запада.

Досадно: мы же пробились уже почти к самому городу. Но приказ есть приказ.

Штаб корпуса проявил высокую оперативность. Дивизии быстро были выведены из боя и двинулись на новое направление, переправившись через Западную Двину.

Не обошлось без происшествий. Головная 22-я гвардейская дивизия попала на переправе под налет вражеской авиации. Потери были самые незначительные: выручили летчики фронтовой авиации, быстро разогнавшие бомбардировщиков противника. Но походный порядок корпуса нарушился, и в голову пришлось ставить другую дивизию — 65-ю гвардейскую генерала Михаила Федоровича Андрющенко.

* * *

Наступление велось широким фронтом. С юго-востока — 1-я ударная армия. Прямо на запад, в направлении Митава, Кулдига наступала 22-я армия, имея на своем правом фланге 130-й Латышский корпус под командованием генерал-майора Бранткална. Два корпуса нашей 10-й гвардейской наступали с юга, а 19-й гвардейский корпус обходил Ригу с запада. Наша задача — захватить Дачные поселки (на Рижском взморье), подойти к самому берегу моря и тем самым отрезать 16-й армии немцев путь отхода в Курляндию.

В первом эшелоне на правом фланге шла 22-я гвардейская дивизия, наступая на Дачные поселки в лоб. 65-я гвардейская двигалась левее. Здесь сопротивление немцев было менее организованным. Учтя это обстоятельство, приказываю 65-й сместиться еще левее и к 16 часам обходным маневром выйти к морю, овладев западной окраиной Дачных поселков. 56-я гвардейская оставалась в резерве. Она шла вслед за 22-й в готовности быстро развернуться для боя на любом направлении.

Все развивалось нормально. В полдень начальник штаба корпуса полковник Табачный доложил, что  командарм, ссылаясь на требования командующего фронтом, приказал любым путем как можно скорее выйти к морю.

Политработники 19-го Сибирского гвардейского стрелкового корпуса. Сидят (слева направо): начальник политотдела 22-й дивизии Ширяев, начальник политотдела корпуса Щербина, начальник политотдела 56-й дивизии Корсаков. Стоят: начальник политотдела 65-й дивизии Макаров, заместитель начальника политотдела корпуса Королев

— Передайте это генералу Андрющенко, — ответил я. — И добавьте, чтобы, выйдя к морю, частью сил удерживал Дачные поселки и берег, а главные силы дивизии сосредоточил южнее в качестве резерва: они понадобятся, если противник попытается прорваться вдоль моря. Я немедленно еду к нему.

Спустя несколько минут с группой всадников охраны и разведки я направился к Андрющенко. Сплошного фронта на этом направлении не было, поэтому ехали осторожно, периодически высылая вперед разведку. Два раза пришлось галопом уходить от вражеских пуль. Через полтора — два часа движения километрах в десяти юго-западнее Дачных поселков мы заметили скопление войск. Внимательно всматриваюсь через бинокль. Свои! Но они не движутся. Или это резерв? Почему же так далеко от берега? 

Приближается. Замечаю в сторонке группу офицеров. Среди них вижу и приземистую фигуру комдива Андрющенко в коричневом кожаном пальто.

На полном скаку останавливаю коня.

— Где дивизия? И что вы тут делаете?

— Как где? Собирается по полкам по вашему приказу. Здесь один стрелковый, артиллерийский полки и штаб дивизии; в трех километрах собираются остальные.

— А к морю кто вышел? Кто удерживает Дачные поселки и берег?

— Никто. Вы же приказали кончать выполнение задачи и сосредоточиться южнее Дачных поселков.

— Да вы что? С ума сошли? Почему прекратили выполнение боевой задачи? — не выдержав, закричал я.

— Товарищ генерал! Что хотите, то и делайте со мной, но я ни при чем. Вот ваша радиограмма...

Поняв, что произошло что-то очень серьезное, побледневший комдив подал мне радиограмму. Читаю: «Комкор приказал: кончайте выполнение задачи и главные силы сосредоточивайте в районе...» Далее следовали координаты и подпись начальника штаба корпуса.

Стало ясно, что полковник Табачный, желая сократить радиограмму, перестарался и не подумал, как ее поймут подчиненные. Заниматься расследованием не было времени. Надо выправлять положение. Немного овладев собой, распорядился:

— Выпрячь и собрать всех лошадей. Вызвать людей, кто умеет ездить верхом. Через сорок минут все должны быть здесь, возле меня!

Через час импровизированная конница — около двухсот всадников, большей частью сидящих на неоседланных лошадях, с пулеметами на повозках, галопом неслась к морю. Немцы, прикрывавшие это направление небольшими силами, увидя скачущих и приняв их за настоящую кавалерию, разбежались, почти не оказав сопротивления.

В 16 часов мы были у моря, захватив западную окраину Дачных поселков, о чем немедленно донесли по радио в штаб армии. Путь врагу на запад был отрезан, но, как оказалось, большинство гитлеровцев все же ушло в Курляндию морем, на судах. 

Вскоре к поселкам подошли главные силы 65-й дивизии и почти одновременно с ними — 22-я.

13 октября Москва салютовала войскам 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов, освободивших столицу Латвии — Ригу.

22-й и 65-й гвардейским дивизиям было присвоено наименование Рижских, а 56-я гвардейская удостоилась ордена Красного Знамени. Многие участники боев за Ригу — солдаты, сержанты, офицеры и генералы — получили правительственные награды.

Командарм М. И. Казаков прикрепляет орден к Знамени 56-й гвардейской стрелковой дивизии, отличившейся в боях за Ригу

16 октября через Ригу торжественно прошли войска 130-го Латышского корпуса и 10-й гвардейской армии. Население города радостно приветствовало своих освободителей. Одинаково сердечно рижане обнимали и своих земляков-латышей, и русских воинов-сибиряков. Едина и нерушима наша многонациональная советская семья.

Потрепанные войска немецкой группы армий «Север» к 20 октября были оттеснены в глубь Курляндского  полуострова и заняли Тукумский оборонительный рубеж, проходивший по линии Тукумс, Салдус, Прекуле и далее к морю. К этому времени 1-й Прибалтийский фронт, возглавляемый генералом армии И. X. Баграмяном, уже вышел к западному побережью Курляндского полуострова, неподалеку от Лиепаи, тем самым отрезав немецкие войска от Восточной Пруссии.

Так образовалась курляндская немецкая группировка, против которой развернулись войска 2-го Прибалтийского фронта, блокировав ее с суши. Снабжение немецких частей могло осуществляться только морем. Бои с этой группировкой мы вели до самого конца войны.

* * *

19-й гвардейский корпус сосредоточился юго-восточнее города Ауце и начал подготовку к наступлению. В первом эшелоне должны были идти 22-я и 56-я, во втором — 65-я дивизии. Атака намечалась с утра 23 октября, но непредвиденный случай поломал нам все планы. И все случилось по вине уже знакомого нам полковника Анатолия Ивановича Колобутина, с его чрезмерным оптимизмом.

С утра 22 октября артиллерия 56-й и 22-й дивизий начала в обычном режиме пристрелку целей перед намеченной на завтра артиллерийской подготовкой.

Комдив Колобутин после обеда, будучи в превосходном настроении, вышел на свой наблюдательный пункт и начал следить за разрывами снарядов и мин. Режим пристрелки показался ему скучным, и он, несмотря на возражения начальника артиллерии дивизии, приказал вести пристрелку «чуть-чуть веселее».

Увеличенный темп стрельбы насторожил немцев, а когда несколько мин упало в первую траншею, то уцелевшие гитлеровцы выскочили из нее и побежали ко второй. Разведрота 254-го гвардейского Матросовского полка решила воспользоваться этим и, дружно поднявшись, бросилась вперед, захватила небольшой участок траншеи, взяла пленных.

В это время на всем фронте корпуса на передовой было только два полка: Матросовский — в полосе 56-й дивизии и 62-й гвардейский полк — в полосе 22-й дивизии. Остальные находились в лесу, в семи — десяти километрах от фронта, готовясь к наступлению. Колобутин,  заметив, что разведрота захватила первую траншею, дал Матросовскому полку команду «Вперед!».

Матросовцы, стремительно ринувшись на врага, захватили и вторую траншею, продвинулись на два с половиной — три километра. Но из третьей траншеи, на опушке леса, немцы встретили полк организованным огнем и остановили его. Та же участь постигла и левофланговый батальон 62-го гвардейского полка, который из чувства локтя тоже поднялся за матросовцами.

Услышав интенсивную стрельбу и приказав начальнику штаба выяснить причину, я помчался на свой наблюдательный пункт. Прибыл туда, когда немецкая пехота и танки уже отрезали матросовцев и часть 62-го полка. Нужно было задержать противника, не дать ему проникнуть в глубину наших боевых порядков, что и было сделано при помощи артиллерии корпуса и дивизии, часть которой, к счастью, стояла на огневых позициях.

Результат всей этой истории был неприятный. Он повлиял на последующие события самым невыгодным для нас образом. Мы раскрыли противнику свое сосредоточение на этом направлении и замысел предстоявшего наступления. Как говорится, направление оказалось скомпрометированным, и армия уже не могла наступать здесь, надо было перегруппировываться на новое направление. И наконец, чтобы выручить Матросовский полк и его соседей, мы были вынуждены ввести в бой всю 56-ю и часть 22-й дивизии.

Колобутина пришлось от должности отстранить. Вместо него назначили полковника Бойко — лучшего начальника штаба дивизии. Грамотный, хороший организатор, уравновешенный человек, Бойко, по нашему мнению, являлся прекрасным кандидатом на должность командира дивизии. Когда мы забирали Бойко у Андрющенко, тот чуть не плакал.

— Что я буду без него делать?..

Горе Андрющенко было понятным: жаль отпускать начштаба, с которым сработался. Но мы и не подозревали тогда, к каким последствиям приведет это перемещение. У Андрющенко без Бойко все валилось из рук. А прекрасный начштаба Бойко не тянул на новой должности. Вскоре он сам стал умолять вернуть его на прежнее место. Так и пришлось сделать. Он был назначен начальником штаба в другую дивизию. На штабной  работе Бойко снова показал себя хорошо и позже не раз был повышен по службе.

27 октября армия, перегруппировавшись, начала наступление, нанеся главный удар восточнее Ауце. Наш корпус продвинулся на шесть километров, захватил сто семнадцать пленных из 329-й немецкой пехотной дивизии. А дальше начались тяжелые бои. Немцы бросили против правого фланга нашего корпуса свежую 12-ю танковую дивизию. Взятый вместе с другими пленными командир 1-й роты 5-го мотополка этой дивизии обер-лейтенант Шлиппер показал, что им передали приказ Гитлера удержать Курляндский полуостров во что бы то ни стало.

11 ноября энергичной атакой севернее Ауце мы прорвали новый оборонительный рубеж противника. Оборонявшаяся здесь 215-я немецкая пехотная дивизия понесла тяжелый урон. Гвардейцы уничтожили восемнадцать танков и самоходок, сто шестьдесят человек захватили в плен. Нам досталось пятнадцать орудий, пятьдесят пулеметов и много других трофеев.

22-я гвардейская, наступавшая на правом фланге корпуса, овладела высотой 126.5 и вместе с 65-й гвардейской захватила деревню Земгали, от которой остались одни развалины.

Командир 22-й гвардейской Василий Иванович Морозов перенес наблюдательный пункт на юго-западные скаты высоты, расположившись у ее подошвы, а мой наблюдательный пункт переместился к деревне.

Все шло как будто нормально. Ночью 22-я стала подтягивать артиллерию, минометы, самоходные орудия. А на рассвете фашисты перешли в контратаку и отбили высоту.

С моего НП было видно, как все позиции гвардейцев покрылись дымом. Вызвав заградительный огонь, связываюсь с Морозовым:

— Что происходит у вас?

— Немцы контратакуют... Больше ничего.

— Да как же больше ничего? Правый фланг ваш отходит, а вы — ничего.

— Ну что же, придержу их. За фланг не беспокойтесь. Я послал туда роту автоматчиков.

Наблюдаю в бинокль. Отчетливо вижу, как немецкие автоматчики шныряют вокруг НП Морозова. Внутри  все захолонуло... Пропал Морозов! Надо выручать. Через пять минут рота автоматчиков, охранявшая мой наблюдательный пункт, двинулась к НП Морозова, ведя огонь на бегу. Ее наступление поддерживают два станковых пулемета, которые длинными очередями бьют прямо по району НП комдива. Я опять к телефону. Облегченно вздыхаю: связь работает! Попирая всякие правила переговоров, взволнованно зову:

— Василий Иванович! Василий Иванович! Ты жив?

Молчание...

— Василий Иванович!.. Морозов!..

И вдруг... тот же спокойный, невозмутимый голос:

— Слушаю! Кто вызывает?

— Василий Иванович! Ну что у тебя? Как ты сам, как остальные?

— Ничего... Вот немцы лезут, отбиваемся прямо из землянки...

— А остальные ваши как?

— Так же отбиваются...

— Ну держись!! Все будет в порядке, я свою роту автоматчиков послал. Только держись, дорогой!

— Будем держаться, назад ведь некуда отходить.

— Дорогой ты мой медведь сибирский!

Все кончилось благополучно. Благодаря хладнокровию, выдержке комдива вражеские автоматчики были уничтожены настолько быстро, что даже не сумели ворваться ни в одну землянку.

Таким был комдив Морозов. Чудеснейшей души человек. Немного грузный, очень спокойный, несколько медлительный, чем нередко вызывал у меня досаду, но исключительной храбрости полковник.

Столь же прекрасным офицером был и заместитель комдива по политчасти полковник Ширяев.

К вечеру 14 ноября бои затихли. Немцы, понеся во время контратак тяжелые потери, больше не совались к нам. Нам тоже нужна была передышка. Мы ею воспользовались, чтобы пополнить полки людьми, привести в порядок оружие, подвезти боеприпасы и даже попариться в баньках, которые наши смекалистые солдаты успели соорудить тут же на передовой, в землянках. 

Устроили разбор проведенных боев. Кое-кому крепко досталось, а больше всего подполковнику Марусняку, который в 1943 году командовал полком в 29-й гвардейской, а в этих боях — полком в 22-й гвардейской дивизии. Его-то полк немцы и сбили с северных скатов высоты 126.5. В этом Марусняк в первое время не хотел признаваться. Он не только не донес о случившемся, но на все запросы отвечал, что надежно удерживает северные скаты высоты. А нам этих скатов не было видно. Считая, что там по-прежнему полк Марусняка, мы были спокойны за этот участок. Этим и воспользовался противник. Захватив северные скаты, скрытые от нашего наблюдения, он накапливал там силы для захвата всей высоты. Таким образом, подполковник Марусняк своим ложным докладом, хотел он того или нет, помог противнику. Поведением его все были возмущены, и он наказан. А урок из этого случая извлекли все.

* * *

Получили подарки от сибиряков — несколько вагонов сибирских пельменей. Сколько радости они нам доставили! Надо было видеть лицо солдата, когда он на привале доставал горстку пельменей из своего вещевого мешка, бросал их в котелок с кипятком и с наслаждением вдыхал аромат. Сразу вспоминались родные места, дом, семья, все, что дорого сердцу солдата. Мы, конечно, своим сокровищем поделились с соседями. Всем хватило. Вместе с подарками пришли письма от родных, близких и знакомых. Немало писем было от общественных организаций.

Мы глубоко верим, — читали мы в одном из них, — что карающий меч вы не вложите в ножны до тех пор, пока не будет завершено дело разгрома немецко-фашистской армии, пока не будет добит фашистский зверь в его собственной берлоге, пока не будет водружено над Берлином Знамя Победы. Мы верим, что в грядущих боях славные воины-сибиряки покроют себя неувядаемой славой.

Письмо кончалось стихами:

Командиры и политработники читали эти письма вслух в землянках на передовой, на партийных и комсомольских собраниях, на митингах перед боем, а иногда и беседуя с бойцом с глазу на глаз.

— Это письмо адресовано и тебе. Видишь, как надеются на тебя земляки. Надо оправдать их надежды.

Такие слова доходили до сердца каждого. Письма напоминали гвардейцам о том, что их помнят и ждут домой с победой. Они вызывали решимость скорее покончить с врагом. Письма из родных мест, дышащие горячей народной любовью, помогали нам, командирам и политработникам, ближе стать к бойцам, поднимать их моральный дух.

И сами мы, читая эти письма, острее чувствовали свою ответственность перед народом, перед партией, перед своими близкими за исход боя, за исход всей войны, за ее скорейшее окончание.

Самым неутомимым агитатором и пропагандистом был начальник политотдела корпуса — мой заместитель по политчасти полковник Петр Васильевич Щербина В свое время он был комиссаром воздушнодесантного корпуса, которым командовал генерал-лейтенант Казанкин. В начале 1942 года на Западном фронте корпус высадился в тылу врага и совместно с 1-м кавалерийским корпусом генерала П. А. Белова образовал целый партизанский край. Петр Васильевич был храбрый человек. Он не отличался ораторским искусством, говорил очень просто, к тому же с сильным украинским акцентом, но всегда задушевно. Солдаты постоянно видели своего комиссара — как по-прежнему они звали его, вкладывая в это слово и уважение и сердечное тепло, — в боевых порядках, что еще больше возвышало политработника в их глазах.

* * *

Декабрь в Курляндии не походил на зимний месяц. Снег шел вперемешку с дождем. Только ночью слегка примораживало, лужицы покрывались тонкой ледяной пластинкой. Поутру выйдешь из землянки, и жалко ногой становиться на эти хрупкие корочки. Хочется, чтобы они подольше продержались, напоминая хоть немножко нашу чудесную русскую зиму. Но льдинки скоро исчезали,  земля снова раскисала, превращалась то в густую липкую грязь, а то и в противную жижу.

Изменчивая прибалтийская зима с ее распутицей ставила нам подножки на каждом шагу. Только начнем наступление, оно тут же затухает. Пехота кое-как продвигалась, но танки, самоходки, артиллерия, тылы тонули в грязи и отставали от пехоты, не могли поддержать ее, закрепить захваченные ею рубежи. А одной пехотой не навоюешь, успеха крупного не добьешься, только понесешь большие потери.

По этой причине войска армии первые десять дней декабря топтались на месте. Наш корпус стоял южнее города Салдус, был нацелен прямо на него. До города оставалось всего тридцать километров, а преодолеть их мы никак не могли.

Салдус имел большое оперативное значение. Он расположен в центре полуострова, связан железной дорогой с важнейшим портом на Балтийском море Либавой (Лиепая). Поэтому гитлеровцы отстаивали его изо всех сил.

* * *

11 декабря меня вызвали на командный пункт армии. У въезда на КП скопление легковых машин, причем чужих.

— Кто это приехал? — спрашиваю встретившего меня начальника штаба армии генерал-майора Николая Павловича Сидельникова.

— Василевский здесь. Будешь докладывать ему. Иди в землянку Михаила Ильича, там уже Кулешов и Хоруженко, ты один остался.

Войдя в землянку командарма, я застал конец разговора маршала Василевского с Казаковым. Здесь же сидели генерал-майор Кулешов, недавно назначенный командиром 7-го гвардейского корпуса, и генерал-лейтенант Хоруженко — командир 15-го гвардейского корпуса нашей армии. Василевский несколько раздраженно указывал на плохие дороги и неудовлетворительную комендантскую службу, по вине которой ему пришлось плутать и где-то сидеть с машиной в грязи.

М. И. Казаков представил меня маршалу Александру Михайловичу Василевскому — представителю Ставки, приехавшему координировать действия фронтов. 

Василевский заслушал мое решение, расспросил о том, как будет материально обеспечено наступление.

— Вы уверены в успехе?

— Уверен, что гвардейцы корпуса будут драться, как всегда, отлично.

Сказав это, я выжидательно посмотрел на маршала. С Василевским я встречался впервые. Мой уклончивый ответ он мог расценить как неуверенность в успехе. А я не мог ответить прямо, потому что перед глазами стояли картины непролазной грязи, в которой тонули войска, боевая техника, автомашины, не мог я забыть и о том, что у нас очень мало боеприпасов: нам очень скупо отпускали их, потому что основная масса снарядов отправлялась на запад, на решающее направление. Трудно привести хоть один случай за все бои в Курляндии, когда мы получили бы на операцию достаточное количество снарядов и мин, чтобы могли хорошо подавить огнем оборону противника, прежде чем идти в атаку. Этим и объяснялся мой не совсем определенный ответ.

Маршал внимательно посмотрел на меня и тихо произнес:

— Ну что же, и это хорошо. Желаю успеха. Только помните: Верховный Главнокомандующий настоятельно требует как можно скорее разгромить курляндскую группировку врага, чтобы высвободить войска 2-го Прибалтийского фронта для действия на главном, западном направлении.

В тот же вечер, описывая в своем дневнике эту встречу, я отметил:

От встречи с маршалом Василевским осталось очень приятное впечатление. Это очень грамотный и высокой культуры человек.

* * *

Назначенное на 13 декабря наступление не состоялось. Ждали сильных заморозков, а потеплело еще больше, дороги окончательно развезло. Даже пешком пройти нелегко.

Начало наступления перенесли. А заморозков все не было. И так срок откладывался несколько раз. Только 20 декабря после восьмидесятиминутной артиллерийско-авиационной подготовки гвардейцы 10-й армии перешли в наступление.

Первую позицию прорвали, уничтожив до четырехсот  солдат и офицеров 205-й немецкой пехотной дивизии. Пятьдесят человек взяли в плен. Потом продвижение замедлилось, а со второй половины дня 21 декабря начались вражеские контратаки. 23 декабря подошедшие головные части 12-й немецкой танковой дивизии и другие мелкие резервы, которые противник стянул в кулак, даже потеснили части 22-й гвардейской дивизии. Погиб командир 65-го гвардейского полка подполковник Аникин, который не захотел отходить перед врагом. Немцы подтягивали все, что могли, из своих резервов, вплоть до отдельных полков, вырывая их из дивизий, действовавших на других направлениях. Против корпуса появилась новая, 227-я немецкая пехотная дивизия и другие части. За неделю дивизии корпуса смогли продвинуться только на семь — десять километров, овладев населенными пунктами Музикас, Гриэтэни и Светаини. До Салдуса осталось около двадцати километров. Бои становились еще более ожесточенными. Музикас стал нарицательным именем. Он даже попал в сводку Информбюро. Музикас в течение недели раз пять переходил из рук в руки. Пленный унтер-офицер Лянге на допросе показал, что немцы боятся слова «Музикас» и называют этот пункт котлом, что, пожалуй, и было верно.

В боях за Музикас были острые моменты. Гвардейцы совершили здесь немало подвигов. Пулеметчик Звягинцев, оставшись один у пулемета, до последней минуты вел огонь по вражеской пехоте, стремясь отсечь ее от танков. Много вражеских солдат осталось лежать навсегда на заснеженном поле боя. Но герой был обнаружен экипажем одного из фашистских танков. Фашистская машина устремилась прямо на Звягинцева. И погиб еще один патриот — верный сын своей Родины, сражавшийся за нее до последнего вздоха.

К великой досаде, были и иные случаи: командиры двух рот 65-го полка лейтенанты Галиев и Породин не выдержали натиска врага и без приказа стали отходить. Правда, потом они эту вину искупили полностью и сражались отважно, геройски. Сдали нервы у командира батареи 45-миллиметровых орудий младшего лейтенанта Шарапова, который, видя идущую на него громаду танков, сначала принял бой, но когда осталось только одно исправное орудие, вынул из него затвор и покинул  огневую позицию. С ним тоже пришлось строго поговорить, напомнить гвардейскую заповедь: «Стоять насмерть!»

Вечером 27 декабря в мою землянку на наблюдательном пункте, расположенном на западной опушке леса в восьмистах метрах севернее деревни Лаздрувас, вошел начальник разведотдела.

— Товарищ генерал! В лесу слышится шум моторов. Наверно, немцы подводят сюда новые танки.

Вышел из землянки в траншею, прислушался. Действительно, с севера доносился шум моторов. Несомненно, танки.

— Немедленно забросить две маленькие разведгруппы в тыл противнику. Не позже трех часов ночи мы должны знать, что там.

Возвратившись в землянку, связываюсь с командармом. Докладываю о предполагаемом сосредоточении танков. У меня была тайная мысль попросить у командарма две-три батареи, а может, и целый полк противотанковой артиллерии.

— Думаю, особых оснований волноваться нет, — как всегда спокойно, отвечает Михаил Ильич. — Может, показалось, померещилось? Но вообще, смотрите сами. Какие меры нужно принять — принимайте.

По спокойному тону командарма было ясно, что ничего у него не выпросишь, а раз так, то нечего и пытаться.

Что делать? Зову командующего артиллерией корпуса полковника Чижика.

— Сколько осталось у нас в резерве противотанковых орудий?

— Ни одного!

— Тогда вытаскивайте на прямую наводку все гаубицы пятьдесят шестой и шестьдесят пятой дивизий. И немедленно!.. Ставьте их так, чтобы ударили во фланг, если немецкие танки пойдут из леса севернее Гобас.

— Слушаюсь! Но успеем ли мы вытянуть их к рассвету? А потом... Если танки прорвутся, то понимаете, что будет? Вся артиллерия двух дивизий останется у противника... Снег-то сейчас глубокий, в случае чего не успеем отвести ни одного орудия.

Поколебавшись минуту, подтверждаю свое решение: 

— Вытаскивать! Не позже четырех часов утра чтобы они заняли огневые позиции для стрельбы прямой наводкой во фланг. Выполняйте!

Трудно передать, что было пережито мной после этого приказа. Всю ночь, стоя в траншее и жадно вслушиваясь в шумы, мучительно думал... Ведь если не сумеем задержать танки, гаубицы, выдвинутые на прямую наводку, попадут в руки врага. Тогда меня наверняка ожидает суд за такое беспрецедентное использование гаубиц...

Прошло много лет, а та ночь, тревожная, полная сомнений в правильности принятого решения и оттого мучительная, свежа в памяти до сих пор. Было вдвойне тяжело оттого, что все переживал в одиночку. Я не мог, не имел права никому, даже своим ближайшим заместителям, показать малейшие признаки сомнения.

Но я не ограничился только выводом гаубиц на прямую наводку. Пришлось подумать и о создании противотанковых минных полей на важнейших направлениях возможных контратак противника и о том, чтобы прикрыть противотанковыми минами огневые позиции гаубиц и мой НП.

Но время... Его почти не было.

Своим замыслом я поделился с корпусным инженером Василием Семеновичем Стрельниковым, и этот скромный, тихий по характеру и внешне не очень внушительный человек совершил чудо. Темной ночью по глубокому снежному покрову он сумел подвезти на нужные направления противотанковые мины. Противотанковые  поля были созданы. Стрельников сделал невозможное.

В. С. Стрельников

К трем часам ночи наступила полная тишина. Темно. Только изредка взлетают осветительные ракеты. Начальник разведотдела доложил, что никаких данных от заброшенной в тыл противника разведки нет.

Еле уловимые признаки рассвета заставили усилить наблюдение. Темные контуры леса, занятого противником, стали выступать из мглы все более и более отчетливо. Рев множества моторов как-то сразу ворвался в предутреннюю тишину.

— Дать сигнал по радио и ракетами о готовности к отражению атаки танков! — приказываю начальнику оперативного отдела...

Когда танки оторвались от опушки леса, мы не заметили. Увидели их уже в поле.

— Множество танков движется на нас, сосчитать трудно, — докладывает стоящий неподалеку от меня разведчик артиллерист старший сержант Ряузов.

Между прочим, у Ряузова был несомненный талант художника. После войны мы направили его учиться в Москву, он стал неплохим живописцем, написал несколько картин, и среди них полотно, отобразившее этот памятный бой.

Танков шло много, но меньше, чем казалось. За танками двигалась пехота на бронетранспортерах, которые мы сначала приняли тоже за танки.

Первыми открыли огонь противотанковые орудия и ружья из боевых порядков пехоты 22-й и 56-й дивизий. Но противник легко прорвался через позиции пехоты. И тогда ударили гаубицы...

Обычно мы считали и сейчас считаем, что из ствольной артиллерии главным противотанковым средством являются пушки. Но то, что мы наблюдали в то памятное утро 28 декабря, опрокинуло все ранее имевшиеся представления о противотанковых способностях гаубиц. Это была потрясающая картина расстрела танков врага.

Гаубицы били прямой наводкой с двухсот — максимум шестисот метров. Эффект был потрясающий. Когда снаряд попадал удачно, раздавался лязг и башня танка, словно игрушечная, срывалась с основания и летела в сторону. Через две — три минуты с десяток вражеских  машин пылали факелами. Остальные не выдержали, остановились, повернули бронетранспортеры. Совсем рассвело, и стало хорошо видно, как под огнем немецкая пехота спрыгивает с машин и в панике бежит к лесу. Вот тогда-то мы и разобрались окончательно, где были танки, а где бронетранспортеры.

В радостном возбуждении наблюдали мы за боем.

— Вас вызывает к телефону командующий армией, — докладывает Гриценко.

Беру трубку, слышу:

— Ну, что там такое делается у вас?.. Что за канонада?

Мой доклад Михаил Ильич, чувствую, воспринимает не совсем доверчиво. Предлагаю ему:

— Так вы приезжайте, убедитесь сами.

Минут через пятьдесят М. И. Казаков уже стоял рядом со мной в траншее и наблюдал за догоравшими танками и бронетранспортерами противника. Мы насчитали шестнадцать факелов. Командарм с довольным видом покручивал усы.

* * *

Противник переходил в контратаки по два-три раза в день, но уже мелкими группами. Эти вылазки мы отбивали с большими для него потерями. За Музикас по-прежнему шли ожесточенные бои, и он вновь неоднократно переходил из рук в руки.

На этом направлении мы, просто говоря, застряли. Доставалось от командующего фронтом М. И. Казакову, мне и другим, но противник оказывал ожесточенное сопротивление, преодолеть которое было очень трудно. Хочется, отдавая дань объективности, сказать, что А. И. Еременко всегда стремился разобраться в складывавшейся обстановке и сообразно с ней принять решение. После этого он добивался выполнения своего приказа с большой настойчивостью и требовательностью.

Чтобы быть в курсе боевых событий и своевременно оказать влияние на их развитие, он часто появлялся на командных и наблюдательных пунктах дивизий и корпусов, особенно действовавших на главном направлении. Так было и на этот раз. Несмотря на близость боя от моего наблюдательного пункта, на нем появился  Андрей Иванович. Он был очень озабочен ходом наступления, но, требуя правильно организовать бой, разговор вел в умеренном, довольно спокойном тоне.

Разобравшись в обстановке и дав указания, он вышел из моей землянки. Я сопровождал командующего фронтом. Однако добраться до «виллиса», на котором приехал Андрей Иванович, нам не удалось.

Противник буквально прижал нас к земле огнем из минометов и стрелкового оружия. После нескольких попыток добраться до автомашины командующий махнул рукой и решил вернуться в землянку, чтобы дождаться момента, когда шквальный огонь противника несколько утихнет. В блиндаже усталость взяла свое, через одну-две минуты он уже крепко спал, склонив голову на бревенчатое изголовье топчана.

* * *

Наступил 1945 год. Советские войска все сильнее прижимали фашистского зверя к его берлоге. Приближалась развязка четырехлетней кровопролитной войны.

В январе группа немецких армий «Север» была переименована в группу армий «Курляндия», куда входили те же 16-я и 18-я немецкие армии. Командовал группой генерал-полковник Шернер. Перед ним была поставлена задача: приковать 1-й и 2-й Прибалтийские фронты к Курляндскому полуострову и этим лишить советское командование возможности перебросить войска на другие направления, в частности на берлинское.

У многих попавших к нам пленных на левом рукаве была нашита лента с надписью: «Курляндия». Выяснилось, что это почетный отличительный знак. Всем защитникам Курляндского полуострова фюрер пообещал по окончании войны дать во владение большие земельные участки и даже усадьбы. Угрозы и посулы действовали: гитлеровцы дрались крепко, почти не отступали, правда, и отходить им было некуда — позади море.

Войскам нашего 2-го Прибалтийского фронта, как и соседнего — 1-го Прибалтийского, директивой Ставки от 13 января предписывалось блокировать группу армий «Курляндия» и воспретить ей переброску дивизий на другие участки советско-германского фронта.

Активные действия наших войск держали фашистов в постоянном напряжении. 

Особенно жестокие бои разгорелись во второй половине марта юго-западнее города Салдус. Гитлеровцы хорошо укрепились. Даже на болотах построили дзоты. В дополнение к ним поставили танки и самоходки, соорудив для них специальные капониры. Между огневыми точками курсировали самоходные орудия. Такие полосы оборонительных рубежей повторялись через каждые полтора — два километра и были очень устойчивы.

Нам приходилось учитывать особенности обороны противника, основанной на опорных броневых пунктах, и создавать новые тактические приемы для борьбы с ней (штурмовые и блокирующие группы, группы прорыва, боевого обеспечения).

Нельзя не отметить, что курляндская группировка немцев располагала большим количеством боеприпасов, в том числе артиллерийских снарядов и мин, в которых мы испытывали большую нужду. Но наш солдат и тут выходил из положения. Стали использовать трофейные боеприпасы и оружие. Нам, конечно, требовалось не вооружение, его было достаточно. Но, к сожалению, боеприпасы противника не подходили к нашему оружию, потому и приходилось использовать трофейное. Били врага его же оружием.

Мартовские бои не принесли нам особого успеха. Посыпались неприятности. Фронт и Ставка искали виновных. В нашей армии были заменены начальник штаба армии и два (из трех) командира корпуса, что вряд ли принесло пользу. Это, видимо, было осознано и теми, кто принимал решение о замене руководства, ибо через месяц, если не раньше, нам вернули старого начальника штаба армии и одного командира корпуса.

* * *

К концу марта противник особенно активизировал свои действия и беспрерывными контратаками создал очень тяжелое положение для моего соседа — 7-го стрелкового корпуса. Полторы его дивизии к 27 марта оказались почти в полном окружении.

В тот же день на участке 7-го стрелкового корпуса гитлеровцы перешли в наступление с целью завершить окружение 8-й Панфиловской дивизии, что им и удалось сделать. События развивались так. 26 марта комкор 7-го  генерал А. Д. Кулешов связался со мной и попросил приехать на его КП. Через час я был у Кулешова. Он показал на карте положение 8-й Панфиловской дивизии и одного полка 47-й стрелковой дивизии, которые оказались как бы в кувшине с открытым горлом (ширина горла не более восьмисот метров).

— Я очень встревожен, — говорит Кулешов, — раздвинуть горло у меня нечем. Прошу командарма помочь, иначе немцы могут закрыть горло и панфиловцы вместе с полком другой дивизии окажутся в окружении.

— Ну, а что Казаков?

— Советует не паниковать...

Во время нашего разговора в блиндаж вошел неожиданно приехавший командарм. Удивился, увидев меня. Я объяснил, что меня привело сюда беспокойство за соседа, и попросил разрешения оказать помощь Кулешову своей 22-й гвардейской стрелковой дивизией, которая находилась в резерве в пятнадцати километрах от КП Кулешова. Порекомендовав мне не беспокоиться и готовить 22-ю для своих дел, командарм уехал.

— Помоги! — снова просит Кулешов.

— Вводить в бой я ничего не имею права, а вот подтянуть поближе к твоему кувшину часть двадцать второй и штрафной батальон, видимо, надо. Сделаю это сегодня же ночью.

Приехав на свой НП, я немедленно отдал соответствующее распоряжение. На рассвете 27 марта немцы ударили с флангов и перекрыли горло кувшина. Вслед за тем по окруженным был открыт сильный минометный огонь.

Через несколько часов по указанию командарма я вводил в бой 65-й гвардейский стрелковый полк под командованием полковника Коваленко и штрафной батальон. Окружение удалось ликвидировать.

Вскоре после этих событий по распоряжению Ставки совершилось слияние двух фронтов — Ленинградского и 2-го Прибалтийского — в один, Ленинградский, под командованием Маршала Советского Союза Леонида Александровича Говорова. 

 

Пусть всегда будет солнце

В то время как мы вели не совсем успешные бои, увязнув в болотах Курляндии, на других участках советско-германского фронта шли завершающие сражения.

В начале апреля мы были обрадованы известием о захвате гнезда восточнопрусской реакционной военщины — города Кенигсберга и полной ликвидации кенигсбергской группировки противника.

Весть об окружении берлинской группировки и встрече войск 1-го Украинского фронта с американцами на Эльбе в конце апреля и вовсе осчастливила. Мы поняли, что войне конец, идут ее последние дни. Но еще продолжались бои и на берлинском, и на пражском направлениях, и у нас в Курляндии. Причем шли они с неослабевающим ожесточением. Гитлеровцы понимали неотвратимость своего поражения и отчаянно сопротивлялись.

От нас требовали наступать и наступать, чтобы быстрее принудить врага к капитуляции. И все же мы, командиры, старались избежать ненужных потерь.

Еще утром 8 мая ничто не предвещало назревающих исторических событий этого дня.

Правда, до нас дошли волнующие вести с других фронтов, и в частности с 1-го Белорусского. Мы уже знали о захвате рейхстага, о том, что на его куполе развевается Знамя Победы.

Война шла к концу.

В девять утра все дивизии корпуса поднялись в атаку, но после небольшого продвижения залегли под пулеметным и минометным огнем.

Нашу пассивность, видимо, заметили старшие начальники.

— Товарищ генерал! — обращается ко мне адъютант. — Вас вызывают к рации. 

Спускаюсь в подвал разрушенного дома, беру микрофон.

— Степанов, Степанов (мои позывные), вы слышите меня? — узнаю голос командующего армией. — Почему топчетесь, почему потеряли темп наступления? Большой хозяин (так называли Верховного Главнокомандующего) требует энергичного продвижения вперед. Гаврилов (псевдоним командующего фронтом) настаивает на выполнении приказа. Поняли?

— Все понял! — отвечаю я.

В 14.00 поднял дивизии во вторую за тот день атаку.

Уцелевшие после нашего артиллерийского огня пулеметы, минометы и артиллерия противника вновь открыли довольно сильный огонь. Дивизии опять залегли. Больше я их не стал поднимать.

В 16 часов мне позвонил М. И. Казаков.

— Андрей Трофимович! — уже без всяких позывных говорит он. — Началась общая капитуляция немцев. Готовь трубача. Подбери офицеров, знающих немецкий.

— А как с наступлением?

— Пока не выбросят белый флаг — нажимай и боя не прекращай!

Поднимать уже залегшую пехоту мы не стали, но огоньку прибавили солидно: больше не было смысла экономить боеприпасы.

Во второй половине дня Морозов донес, что немцы выбросили белый флаг.

— Наши наблюдатели подтверждают то же, — взволнованно докладывает начальник оперативного отдела.

— Прекратить огонь на этом участке!

Гляжу на часы... 16 часов 30 минут. Историческая минута... Неужели конец?..

Да, это был конец. Ужасная, кровопролитная война, принесшая столько страданий нашему народу, закончилась.

А дальше события развивались так. На мой НП прибыл в качестве парламентера офицер 552-го немецкого полка в сопровождении целой роты.

Странно было видеть людей, которые час назад поливали тебя пулями, жаждали твоей гибели, а теперь стоят перед тобой и ожидают милости.

— Почему не сдаются остальные? — спрашиваю через переводчика. 

— Боятся, господин генерал! — отвечает командир роты. — Если позволите, я пойду и расскажу об условиях сдачи. Каковы они будут, господин генерал?

— Условие одно: сложить оружие и под командой своих командиров построиться для учета личного состава. И предупреждаю: не портить вооружения и имущества. Иначе будете строго отвечать.

— Нет! Нет! Мы ничего не будем портить. Позвольте идти?

— Да, но с вами пойдут наши автоматчики.

— Нет! Господин генерал, я пойду один. Меня предупредили, если со мной будет идти кто из русских, наши откроют огонь.

— Ну хорошо! Идите один. Если хотите, возьмите с собой кого-нибудь из унтер-офицеров вашей роты.

— Благодарю, господин генерал! Я возьму двух человек.

— Скажите своим офицерам: если через час вы не выбросите белые флаги и не начнете сдавать оружие, мы перейдем в наступление. Доложите об этом и в штаб своей дивизии.

Не прошло и получаса после ухода парламентеров, как перед фронтом всех дивизий корпуса стали появляться белые флаги. А вслед за тем началась массовая сдача в плен частей 2-го армейского корпуса немцев. Сначала сдался весь 552-й пехотный полк. Затем прибыли для уточнения порядка капитуляции представители штабов 290-й пехотной дивизии и 2-го армейского корпуса.

Так заканчивался последний день войны. А с наступлением сумерек, когда все войска уже знали о начавшейся капитуляции врага, стало твориться что-то неописуемое.

Крики «ура», автоматные очереди, хлопки бесчисленных ракет... Объятия, поцелуи, радостные возгласы, лихая пляска тут же, у траншей, песни... Стихия безудержного восторга захватила людей. Ликование продолжалось весь вечер, всю ночь.

Но после первых часов радости и бурного восторга многие загрустили, а у некоторых появились и слезы. До боли было жаль тех, кто не дожил до радостного дня победы.

Вспомнились нам наши дорогие боевые товарищи —  и Доватор, и Александр Матросов, и Андронников, и Жилина, и Хриченко и многие другие, чью гибель так тяжело переживали. В эти минуты припомнился мне и мой заместитель по тылу Зенцов, который в августе 1941 года рядом со мной скакал в атаку и упал с коня, сраженный пулей рыжего фельдфебеля.

Моя шашка тогда воздала должное за гибель Зенцова. Но в эти минуты радости и торжества победы над врагом я почему-то вспомнил, как Зенцов четыре года назад перед боем, в котором он погиб, настойчиво приглашал меня после войны приехать к нему в Тулу, познакомиться с его семьей и вместе отпраздновать победу, в которую он свято верил.

Не довелось ему встречать меня в Туле и встретить праздник победы, которой он так страстно желал.

Вспомнилось, как Володя Андронников, оставшийся лежать в земле латышского городка Мадоны, хотел после войны учиться в Академии имени М. В. Фрунзе и как высказывал эти мечты в короткие передышки между боями. Вспомнилось и многое другое о боевых товарищах — друзьях, оставшихся навсегда лежать на полях сражений.

Вечная слава, вечная память им!

Утро 9 мая доставило всем нам много хлопот. Сдавалась вся 290-я пехотная дивизия во главе с командиром дивизии полковником Фретчером. Сдался и штаб 2-го армейского корпуса, но без командира корпуса генерал-лейтенанта Гаузе и начальника штаба. Куда они делись, я до сих пор не знаю. За первые два дня капитуляции штаб корпуса принял и учел восемь тысяч пятьсот человек. Сдавались гитлеровцы охотно, с молниеносной быстротой выполняли любое наше требование. Особенно когда побежденные убедились, что по отношению к ним советские солдаты и офицеры проявляют большую гуманность и не допускают ни одного случая грубости.

Мы даже временно оставили немцам их военную организацию и всех командиров. Видя это, пленные успокоились, и тревога за свою судьбу сменилась уверенностью, что их не тронут и все обойдется благополучно. Повеселели, стали охотно вступать в разговоры и отвечать на вопросы, утверждая, что они давно убедились: война проиграна и надо ее скорее кончать. 

— Господин генерал! — обращается Ко мне через переводчика Фретчер, когда я подошел к группе штабных офицеров. — Позвольте поблагодарить вас, ваших офицеров и солдат за гуманное отношение к нам. Если так будет и дальше, то нам только остается пожалеть, что мы не сдались вам раньше.

— Хорошо, что вы осознали это, господин полковник. Правда, несколько поздновато...

Фретчер смущенно улыбнулся, развел руками...

Объезжаю расположение немецких частей.

На лесных полянах толпятся массы пленных: складывают в большие кучи оружие, одновременно сортируя его по видам.

В одном месте наша машина застряла в грязи. Не успели опомниться, как сразу же несколько немцев бросились к машине, мигом вытащили ее.

* * *

10 мая корпусу была поставлена задача прочесать полуостров с юга на север, выловить всех гитлеровцев, укрывшихся в лесах, учесть все склады и военное имущество. На другое утро все три дивизии были развернуты в боевые цепи и двинулись в леса.

В распоряжение корпуса был выделен самолет По-2. Я почти не расставался с ним. С воздуха прекрасно просматривалась вся местность, наши движущиеся цепи. С самолета я и руководил действиями частей, наблюдал за ходом коротких боев (без них не обошлось).

Не раз после посадки на плоскостях и в фюзеляже мы обнаруживали пробоины от разрывных немецких пуль. Однажды пулями перебило расчалку крыла и исковеркало тягу рулевого управления. Но все обошлось благополучно.

16 мая очистка лесов в отведенной корпусу полосе была закончена. Дополнительно взяли в плен около трех тысяч солдат и офицеров. Немцы почти не оказывали сопротивления. Но изменники, составлявшие 19-ю дивизию СС, и недобитые власовцы редко сдавались добровольно. Приходилось применять оружие, а когда появились у нас убитые, мы стали беспощадными к врагу. С болью в сердце хоронили товарищей, павших в бою уже после окончания войны. Это было очень тяжело. Во время  войны так остро не чувствовались утраты, как в эти первые послевоенные дни.

Об этих боях знали не только на нашем Ленинградском фронте, знали о них в Москве и на других фронтах. Находились остряки, которые при встрече с нами спрашивали:

— А вы знаете, какой анекдот про вас ходит?

— Нет, не знаем, и заниматься ими нам некогда.

— Говорят, уже и война кончилась, и залпы салюта в честь победы отгремели, и вдруг москвичи, гуляя по улицам, слышат сильную артиллерийскую стрельбу. «Что это?» — спрашивают они друг друга. «А это Ленинградский фронт добивает курляндскую группировку!»

Иногда мы на такой анекдот отвечали шуткой, а чаще, вспоминая товарищей, погибших в последние дни войны и во время прочески курляндских лесов, осаживали остряка крепким словом.

* * *

Резкий телефонный звонок разбудил меня среди ночи.

— К тринадцати ноль-ноль надо быть у маршала Говорова, — слышу голос М. И. Казакова. — Самолет сядет в девять тридцать у штаба корпуса. Готовьте площадку и посадочный знак.

— Что захватить с собой? Какая причина вызова?

— Маршал скажет сам. Брать с собой ничего не нужно.

Сон пропал. До рассвета мучил вопрос: зачем вызывает командующий фронтом?

Прилетев в штаб фронта, сразу к командующему не пошел, а в целях разведки направился к начальнику штаба Маркиану Михайловичу Попову.

— Не беспокойся! — сказал он. — Могу тебя поздравить с почетным заданием. В Москве предвидится Парад Победы, от нашего фронта выделяются войска для участия в нем. Вчера Военный совет фронта обсуждал кандидатуры командира сводных частей от Ленинградского фронта. Остановились на твоей. Вот и все. Остальное скажет Леонид Александрович. Если ты готов, я ему позвоню. 

Маршал встретил меня хмуро, без улыбки и без слов. Я не знал, что это его обычная манера разговора с людьми.

— Садитесь! — коротко бросил он.

Несколько секунд, которые показались мне вечностью, он молчал, а затем стал задавать вопросы. Последним был:

— Справитесь?.. Задача ответственная.

— Справлюсь!

— Хорошо! Так будем и считать. Завтра прилетите ко мне в это же время с конкретным планом тренировки к параду. И завтра же отправитесь в Ригу, где будете принимать прибывающие войска. Там же будете тренировать их до отправки в Москву.

— Товарищ Стученко, — добавил присутствовавший при разговоре член Военного совета фронта генерал-лейтенант Богаткин. — Вы должны твердо понять: задача ответственная. Ленинградцы не могут быть хуже других на Параде Победы!

Через несколько дней в Риге, на стадионе, уже шла усиленная тренировка. Перед отправкой в Москву приехал командующий фронтом и провел смотр. Кое-кого из намеченных участников парада по его приказанию пришлось заменить. Основной причиной замены был малый рост. Главным образом пострадали связисты, саперы и танкисты.

В первых числах июня мы уже были в Москве, разместились на окраине, в воинских казармах.

И снова тренировки. Два раза в день по три часа.

19 июня вновь приехал маршал Говоров. Проверил, остался всем доволен, но и на этот раз так и не улыбнулся.

Нас, командиров сводных частей всех фронтов, пригласили на территорию Всесоюзной сельскохозяйственной выставки для прослушивания маршей, под звуки которых мы должны будем маршировать мимо Мавзолея В. И. Ленина на параде. Когда мы приехали, оркестр под управлением генерал-майора Чернецкого был в сборе.

— Товарищи генералы! Мне поручено проиграть вам марши. Кому какой понравится, прошу записать и сообщить мне. Каждый из вас будет вести свою колонну мимо Мавзолея под избранный вами марш. 

Вынув блокноты и карандаши, мы приготовились. Оркестр проигрывал марш за маршем. Большинство из них оказались нам знакомы. Были и новые, очень красивые своей мелодичностью и торжественностью. Я вслушивался не в мелодию, а искал резко выраженного размеренного темпа и хорошей слышимости барабана. Остановил свой выбор на «Марше энтузиастов» Дунаевского — старом, хорошо знакомом, бодром и жизнерадостном. Чернецкий, записывая мой выбор, одобрительно кивнул. Под этот марш и начались тренировки колонны Ленинградского фронта.

Задолго до дня парада между представителями фронтов разгорелась борьба — кому открывать победное шествие. Каждый, конечно, считал свой фронт главным. Всех занимал вопрос, чья, какого фронта колонна пойдет первой, второй и третьей. Остальные порядковые места, кроме последних, никого не волновали.

Сначала предполагалось, что Ленинградский фронт пойдет четвертым, вслед за 1-м Белорусским, 1-м Украинским и 2-м Белорусским, участвовавшими в Берлинской операции. В середине июня дебаты разгорелись вновь. Наконец И. В. Сталиным было принято решение: фронтам идти в таком порядке, в каком они располагались в конце войны — с севера на юг. Это положило конец всем спорам. И никто не считал себя обиженным. Мы, ленинградцы, теперь пойдем вторыми, вслед за Карельским фронтом.

* * *

Утро 24 июня 1945 года выдалось хмурое. Свинцовые облака затянули все небо. Но, несмотря на это, у всех было приподнятое настроение. Построились. Яркие знамена, блестящие мундиры. Ордена и медали на груди прославленных воинов. Идти нам пришлось далеко. Но этот путь показался недолгим из-за радостного волнения. По обеим сторонам улицы тесной толпой стояли москвичи. Цветы. Радостные крики:

— Родные вы наши!..

— Слава вам!..

— Ура-а!..

Народ славил своих воинов, пришедших в столицу с победой. Некоторые улыбались, махали приветственно нам руками, а глаза были полны слез: видимо, вспоминали  своих близких, не доживших до этого светлого дня.

Площадь Дзержинского. Пошел мелкий моросящий дождь. Он все-таки прорвался и больше уж не переставал весь день.

Вот и Красная площадь — украшенная кумачом, праздничная, ликующая.

— Парад, смирно!

Командующий парадом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский, приняв рапорт начальника гарнизона, величаво застыл на коне в ожидании выезда принимавшего парад Маршала Советского Союза Г. К. Жукова.

Рокоссовский изредка бросал теплые взгляды на четкие колонны войск, только что пришедших со славой с полей войны. На груди участников Парада Победы и на знаменах, которые их осеняли, блестели ордена и медали.

Взоры всех присутствующих на Красной площади обратились к дорогим лицам стоявших в строю воинов и к одному из славных полководцев армии победителей. Зрители с восхищением смотрели на красивую фигуру всадника, как бы слившегося с конем и державшего в руке обнаженную шашку.

Константин Константинович был внешне спокоен, и ничто не выдавало его внутреннего волнения в эти торжественные минуты, а его конь нетерпеливо бил ногами о камни мостовой.

Нескрываемое любопытство и уважение было написано даже на лицах военных атташе — представителей армий иностранных государств, стоявших у правого крыла Мавзолея.

Гром аплодисментов, прокатившийся по площади, возвестил о появлении на крыле Мавзолея руководителей партии и правительства.

Кремлевские куранты отбивают десять ударов.

Из Спасских ворот выезжает прославленный в боях за Родину Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Площадь замерла. Рапортует Маршал Рокоссовский. Начался объезд войск, об окончании которого возвестили громкие торжествующие крики «ура». И вот раздались мощные, тысячетрубные звуки «Славься!». Глинка как бы воплотил в эти величественные звуки все, что характерно  для нашего великого народа: широкую душу, богатырскую мощь, готовность на беспримерные подвиги во имя Родины, человечность и в то же время беспощадность к врагам родной земли.

Начался торжественный марш победившего народа, именно народа, ибо мы воплощали в себе весь советский народ, без помощи которого войска не могли бы победить.

Пошел Карельский фронт. Подал и я команду на поворот направо и потом на ходу — налево. Уже близко трибуна, а оркестр Чернецкого все играет марш для карельцев. Что делает дирижер? Когда мы возьмем ногу?.. От волнения меня начинает прошибать пот. Так и есть: Чернецкий запоздал перейти на «Марш энтузиастов». Запоздал, видимо, потому, что на тренировках привык играть марши для колонн семибатальонного состава, а карельский сводный парадный полк насчитывал пять батальонов. Чернецкий спохватился, поспешно перешел на наш марш, когда я уже поднял шашку для салюта. Впереди идущий маршал Говоров и следовавшие за ним командармы начали менять ногу, приноравливаясь к сменившемуся такту.

Что делать? Менять ногу всей колонне? Нельзя! В этом случае половине батальонов придется менять ногу уже перед трибуной... Опозоримся!

Нет! Шага менять не будем. Люди натренированы, уговор помнят, пройдут... Я выдерживаю прежний шаг, на меня равняется вся колонна — так мы договорились на тренировках.

Так и прошли: маршал Говоров с командармами под одну ногу, а я с колонной — под другую. Эту деталь можно заметить при просмотре кинокадров «Парад Победы».

* * *

Одним из потрясающих моментов парада было бросание немецко-фашистских знамен к подножию Мавзолея. Знамена с ненавистной всему свободолюбивому миру паучьей свастикой, гремя древками, одно за другим падают на мокрый гранит. Их много — некогда грозных и страшных штандартов, несших с собой кровь невинных жертв, смерть и разрушение. Теперь это грязные, никому не нужные тряпки. Их груда растет. Это  все, что осталось от фашистского государства, от его армии. Такая судьба ожидает всякого, кто посягнет на нашу Родину, кто попытается остановить историю...

Наблюдая это всенародное торжество (проведя свои колонны, мы все вернулись к Мавзолею), я позабыл про дождь. И только почувствовав озноб, понял, что промок до нитки.

Эх, пропал мой новый, такой красивый мундир! Он действительно пропал: покоробился, и золотое шитье потемнело. Ничего, ради такого случая не жалко!

* * *

На другой день, вечером, в Кремле состоялся прием в честь участников Парада Победы. Трудно описать чувство радости и гордости за свой народ, за свои Вооруженные Силы, которое переполняло нас. Впечатлений, мыслей у каждого так много, что нелегко во всем разобраться, да никто и не стремился к этому. Все тонуло в бурной радости и всеобщем ликовании.

Но вскоре мое торжественное настроение несколько омрачилось.

Еще не садились за столы, когда я подошел к маршалу Говорову и поздоровался.

— Вот и хорошо, что встретились. Должен вас огорчить. Придется отменить обещанные людям три дня отгула в Москве. Ленинградцы хотят скорее встретить своих героев. Завтра в 18.00 отправить первый эшелон на Ленинград, остальные — через каждые шесть часов за ним.

— Товарищ маршал! Вы задали трудновыполнимую задачу. Все гуляют, в казармах никого, правда, адреса у нас есть, но...

— Ничего не поделаешь, придется постараться. Я на вас надеюсь, — закончил Леонид Александрович и отошел.

Вот тебе и отпраздновал! «Надо немедленно действовать: собирать людей, завозить в эшелоны продукты», — мысленно решил я и начал обходить наших товарищей, приглашенных на прием.

Покинул Кремль в самый разгар торжественного ужина. Попытался было пересечь Красную площадь, заполненную ликующим народом, но это оказалось довольно сложно. Не помню, сколько раз меня принимались качать, прежде чем добрался до машины. 

На другой день точно, как было приказано, первый эшелон с ленинградцами отбыл из Москвы.

* * *

Прошло много лет, как отгремели последние залпы Великой Отечественной войны. На месте разрушенных городов, сожженных сел выросли новые, еще более красивые. Коммунистическая партия успешно ведет народ к коммунизму. День ото дня мы живем все лучше, все счастливее.

Но душевные раны, которые нанес враг нашим людям, еще не зажили. Матери и отцы все еще оплакивают своих сыновей, дети — своих отцов, жены — своих погибших мужей. Мне пишет Аля Соколова из Вязниковского района, Владимирской области, дочь геройски погибшего под Гжатском майора Соколова:

Андрей Трофимович! Мне стало известно, что вы пишете книгу, в которой рассказываете о батальоне Соколова Александра Ивановича. Это мой папа. Я очень горжусь им и продолжаю любить его, как живого. Мне уже 24 года, а я вспоминаю его, хотя в лицо уже не помню. Мне очень интересно узнать о нем все подробности, чтобы сохранить память о папе на всю жизнь...

А вот отрывок из письма родителей Володи Андронникова:

Нам, старикам, очень тяжело бередить наши сердца, нашу никогда не заживающую боль по нашему единственному любимому сыну, которого отняла у нас ужасная война, но мы все-таки просим рассказать, как погиб наш сын, ведь вы были с ним...

Пишет сын погибшего комиссара Полегина, Анатолий, из Киева:

...Мы, вся семья, и до сих пор очень больно переживаем гибель отца. Мы вам очень благодарны, что помните о нем и хотите упомянуть о нем в своей книге. Я уже инженер, работаю на заводе и стараюсь быть достойным своего отца...

Нет!.. Не скоро еще заживут кровоточащие раны памяти. История всегда будет напоминать народам о годах великих испытаний и призывать: будьте бдительными,  боритесь за мир, против поджигателей новой войны! А они вновь бряцают оружием, угрожают миру атомной катастрофой, не понимая того, что сами первыми же погибнут в ней.

Безумцы! Они забыли судьбу германского фашизма, не учитывают, что мы стали во много раз сильнее. И мы не одни. Плечом к плечу с нами идут наши друзья — страны мировой социалистической системы.

Мы вырастили новое поколение. Оно уже подхватило наши боевые знамена. Да и мы сами еще продолжаем находиться в строю. И каждый из нас может сказать Родине словами песни:

А время идет. Вот уже отпраздновала наша страна двадцатую годовщину победы над фашистской Германией. Партия и правительство высоко подняли героев Великой Отечественной войны. С глубоким уважением почтил народ память погибших за честь и независимость нашей Отчизны.

В этом празднестве было много волнующего. За тысячи километров приезжали друг к другу однополчане, чтобы встретиться и вместе вспомнить пережитое в грозные и незабываемые годы войны.