1
Венька Харюшин в нерешительности постоял возле крылечка почты. В одной из досок забора была дырка — выпал сучок. Венька погладил шершавую доску рукой, убеждаясь, что дырка действительно существует, и попробовал сунуть в нее палец. Дырка оказалась маленькой, тесной, и палец в нее не вошел. Венька с недоумением оглядел свою пятерню и, внезапно набравшись храбрости, взбежал по мокрым ступеням.
Все в комнате, которую занимала почта, оказалось на своих местах: и два заваленных бумагами стола за перегородкой, и черный телефонный аппарат на тумбочке, и выпуклая фотография Ленина, читающего «Правду», и плакат, призывающий население вовремя оформить подписку на газеты и журналы, и прочие плакаты, рассказывающие о том, как правильно заполнять всякие почтовые бланки.
Не было на месте только самой хозяйки почты — беленькой Агнии. Вместо нее за столом сидела и что-то писала совершенно посторонняя женщина. «Даже шапки не сняла, — взглянув на нее, подумал Венька. — Сразу видно, что посторонняя». Шапка у женщины была пушистая, розовая.
Заметив Веньку, женщина оторвалась от своей писанины и приложила кончик ручки к губам.
— Я вас слушаю, молодой человек, — сказала она. — Что вы хотели?
«Агния где?» — хотел было спросить Венька, но замялся и посмотрел вниз, на свои сапоги, до неприличия заляпанные светлой грязью.
Женщина куснула ручку и тоже посмотрела на Венькины сапоги. Увидев их, она неуловимо улыбнулась.
— Так что же вам все-таки угодно? — пряча улыбку, переспросила она.
Венька солидно хмыкнул в кулак и поправил пустую спортивную сумку, которая висела у него на плече. Из сумки бесшумно вышел воздух.
— Я по телефону хотел поговорить, — неожиданно для самого себя ляпнул Венька. — Георгиу-Деж, три минуты!
Женщина перегнулась через стол и потянула к себе огромную потрепанную книгу, обложка которой была обернута в синеватую миллиметровую бумагу. «Для самописцев всяких, для графиков», — отметил про себя Венька.
— Вы иностранец? — спросила женщина, перелистывая большие, засаленные по углам страницы. — Георгиу-Деж, Георгиу-Деж… Вот он, ваш Георгиу-Деж!
— Почему иностранец? — простодушно удивился Венька. — Скажете тоже! Какие в этих краях иностранцы? Да их тут сроду не бывало! Я буровик, — сообщил он, гордо выкатив вперед грудь. — С буровой, — он ткнул себе за спину оттопыренным большим пальцем, — отсюда семь километров. Георгиу-Деж — это в Воронежской области, станция Лиски… А с чего это вы решили, что я… это? — Чувствуя себя польщенным, Венька глянул на швы своих джинсов, простроченные тремя цветными нитками. — Из-за названия, да?
— Не только, — улыбнулась женщина. — Вот вы вошли, молодой человек, а ноги не вытерли. Я и подумала, что вы, наверное, иностранец. Не знаете, что у нас уборщиц тут нет…
От неожиданности Венька дернул головой и почувствовал, как прилила к лицу кровь. Ему стало жарко. Он выбежал вон и долго, с нелепым ожесточением тер подошвы сапог сначала о пожухлую траву, а потом о железку, специально прибитую рядом с первой ступенькой. Грязь отваливалась ленивыми комками. Сумка падала с плеча и норовила шлепнуть по лицу. Поправив ее, Венька щепочкой счистил грязь с голенищ. «Ну и тетка! — думал он, трогая горящие щеки. — Агнии еще расскажет! Иностранец! И откуда только они такие берутся… ехидные?»
— Вот видите, совсем другое дело! — приветливо сказала женщина, когда Венька, все еще красный, как из бани, вернулся в комнатку почты. — Вы, оказывается, молодец! Сообразительный… Но я вас огорчу. Надо бы поощрить, но я вынуждена… Не позвонить вам в Георгиу-Деж — связи нет даже с районом. Что-то там стряслось на линии, обычное дело. Может, вы телеграмму?
— Нет, — глядя в пол, буркнул Венька, — телеграмму не буду. Что телеграмма?.. Посмотрите лучше «до востребования».
Женщина обеими руками прикоснулась к своей пушистой розовой шапке, будто проверяя, на месте ли она, и со стуком выдвинула ящик стола. Придавив себя ящиком к спинке стула, она вытащила тощую пачечку затрепанных конвертов, перехваченную тонкой черной резинкой. Такими Агния скрепляла у себя на голове «хвост». Она жаловалась, что резинки часто рвутся, не напастись, и Венька сочувствовал ей.
Сейчас он, изобразив на лице суровое безразличие и скуку, читал развешанные по стенам плакаты. Он-то знал, что никаких писем ему нет и не должно быть. Неделю назад Агния выдала ему письмо от матери, а других он не ждал — не от кого.
Одни плакаты были приколоты кнопками, другие — гвоздиками, и под каждым имелась подкладка — сложенный в тугой квадратик лист бумаги. «Кнопок не хватило», — хмыкнул Венька и покосился на женщину, которая заинтересованно вертела в руках письмо, сложенное треугольником. И такой от этого треугольника веяло стариной.
— Ой, да что же это я? — вдруг расхохоталась женщина и сунула треугольное письмо под резинку. Та щелкнула, напомнив Веньке про утеху детства, рогатку, которую мальчишки именовали таинственно «прач». — Как же это так? — Она задвинула ящик в стол и повернула к Веньке свое смеющееся лицо. — Вы думаете, что я ясновидящая, да? Я же не знаю вашей фамилии!
— Харюшин, — церемонно назвался Венька. — Вениамин. Вениамин Васильевич Харюшин.
«Действительно, — подумал он, веселея и напрочь забыв про сапоги, — откуда ей знать? Вот Агния, та — да, та знает! А эта… Не знаешь, так спроси, ты на работе!»
Но женщина с его фамилией была знакома. Оборвав смех, она внимательно, словно экспонат на выставке или манекен в витрине, оглядела Веньку с головы до ног, а потом, задержав взгляд на сапогах, — с ног до головы. И непонятно было, понравился ей Венька или нет.
А он поежился. Так же неловко было ему в военкомате перед получением приписного свидетельства. Военные и врачи сидели за длинным столом, а Венька мерз перед ними, голый и босый. Дело происходило в спортивном зале школы, и свету было хоть отбавляй. К окнам липли мальчишки. Но и тогда никто не смотрел на Веньку так пристально и оценивающе, как эта женщина смотрела на него сейчас.
— Так вот ты какой, Вениамин Харюшин, — вдосталь насмотревшись, загадочно протянула она. — Впрочем… впрочем я тебя таким себе и представляла, — добавила она скороговоркой, сцепила пальцы и хрустнула ими. — Да-да, именно таким Тристаном. Что ж, — вздохнула она, — снова огорчу тебя: писем тебе нет, их только пишут… Не везет тебе со мной, Вениамин Харюшин. — Женщина попыталась улыбнуться. — Когда работает Агния, то бывает несравненно лучше, согласись. И письма приходят, и позвонить можно куда угодно — и в Тольятти, и в Георгиу-Деж. И вообще… верно?
«О чем разговор? — подумал Венька. — Конечно, лучше. Только вот не звонил я еще ни разу. У нас дома ведь и телефона-то нет. Нет, не повезло мне сегодня, — вздохнул он. — Зря шел, получается. Куда ж это Агния подевалась? И спрашивать неудобно после сапог-то. Обидится еще… Нет, знал бы я, так лучше б дома сидел. Мат-другой Захар Иванычу бы поставил…»
— Да нет, что вы, — дипломатично заявил он и отвел глаза в сторону. — Вы ж не виноваты, что писем нет. Раз так, пойду я. До свиданья!
— Всего тебе хорошего, верный Вениамин Харюшин, — ответила женщина. Она отчего-то погрустнела. — Счастливо тебе преодолеть твои километры.
— Спасибо, — ответил Венька.
С порога он оглянулся. Пушистая шапка не давала женщине покоя. Она все время прикасалась к ней обеими руками, — прикасалась осторожно, будто шапка была хрустальная и могла разбиться. «Обнова, — догадался Венька. — Не нарадуется никак».
— Да… — спохватилась женщина, когда он уже успел открыть дверь. — В следующий раз сама Агния будет работать, так что приходи! — крикнула она вслед Веньке. — Приходи, Вениамин Харюшин, я здесь временно!
— Вот и хорошо, что временно, — буркнул Венька себе под нос и спрыгнул с крыльца, минуя ступеньки.
Пустая сумка шлепнула его по спине.
2
Магазинная крыша была вяло изогнута и походила на спортивный лук, когда тетива еще не натянута. Венька увидел ее издалека. «Хоть бы работал, — прибавляя шагу, подумал он. — А то получится как на почте. Вот уж не повезло! Может, спросить, где она живет, Агния? Должны же тут знать! Здесь ведь все всех знают».
Хотя нудный дождь прекратился еще утром, улица была пустынна, и спросить, где живет Агния, было не у кого. Впереди, завернув хвост колечком, катилась пушистая собачонка. Она беспокойно оглядывалась на Веньку, который настигал ее, и часто поднимала коротенькую заднюю ножку.
У магазина, под навесом, на опутанных толстой проволокой бревнах сидели две старухи в темных платках, а поодаль, на бревне, которое лежало отдельно, — три старика. Старухи молчали, уставившись себе под ноги, а старики, поглядывая по сторонам, вели неторопливую беседу.
Венька остановился перед бревнами.
— Что, бабушки, работает магазин? — спросил он.
Старухи одновременно подняли головы, посмотрели на Веньку без всякого интереса и не ответили. «Немые, а?» — подумал он. Старики умолкли. Один из них, в темных галифе, заправленных в серые и длинные — почти до колен — носки, суетливо поднялся и водрузил на голову шапку-кубанку с выцветшим малиновым верхом.
— А как же? — отозвался он. — Обязательно работает!
— Спасибо, — с облегчением выдохнул Венька.
Помня урок, который преподала ему женщина на почте, он тщательно вытер сапоги о мелкоячеистую сетку в раме, намертво прибитую у магазинного порога.
Следом за Венькой в полутемный магазин вошел старик в кубанке с малиновым верхом. Большими ладонями он ощупал бока огромной нетопленной печи и, кряхтя, присел перед нею на корточки. «Скажите пожалуйста, как дома», — подумал Венька, с удивлением косясь на старика.
Продавец, белобрысый мужчина в полосатом пиджаке с подкладными ватными плечами, не обратил на вошедших ровно никакого внимания. Он что-то помечал в мятых бумажках, то вынимая из-за уха огрызок карандаша, то закладывая его обратно. На лацкане его пиджака висело великое множество значков.
— Мне это… — неуверенно переступил Венька, — сигарет двадцать пачек, шоколаду «Аленка» три плитки, чаю… У вас есть индийский, чтобы на пачке слон?
Продавец отправил за ухо карандашик, отложил бумаги и с любопытством уставился на Веньку. Снизу вверх уставился на Веньку и сидевший на корточках старик, который грелся у холодной печи. Веньке был хорошо виден верх его кубанки, перекрещенный темным и выпуклым кантом.
Насмотревшись, продавец по узкому проходу между полками и прилавком, переставив по пути несколько коробок, приблизился к Веньке.
— С буровой? — спросил он, щурясь, как кот.
— Ну, с буровой, — нехотя подтвердил Венька.
— У Чусовитина работаешь?
Осведомленность продавца удивила Веньку.
— У него, — ответил он. — А что?
— Ничего, — сказал продавец, спокойно помаргивая белыми ресницами. — Знакомая просто личность. А ты, значит, получку получил? Или отпускные?
— Получку, — смутился Венька.
— И много?
— Хватает.
— Ясно, что хватает, — эхом отозвался продавец. — Пришел, сразу видно, оптовый покупатель. Ну ладно. — Он подавил зевок. — Что тебе? Давай перечисляй.
Венька положил пустую сумку на прилавок и, зачем-то загибая пальцы, принялся перечислять. Оглядывая полки, он прибавлял к тому, что собирался купить, все новые и новые товары. Его заинтересовала раскрытая коробка с тремя плоскими бутылками. Она стояла рядом с другой коробкой, на которой изображены были запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану, — точно такие же, как на знаменитой картине Репина, только, может быть, чуточку поярче.
— Сигареты какие — «Приму» или «Дымок»? — спросил продавец, копаясь под прилавком.
— А, все равно, — махнул рукой некурящий Венька, но тут же вспомнил, что бородатый Евстифеев как-то крепко ругал «Дымок» и клялся, что скорее станет курить самокрутки из навоза, чем эти сигареты. — Нет-нет, не все равно, — поспешно добавил он. — Эту… «Приму» лучше дайте. «Дымок» не надо, ну его. Говорят, что плохие… А чего это у вас там? — Он пальцем указал на «Запорожцев».
— «Приму» так «Приму», нам все едино, — пропыхтел продавец. — Где — там? — повернул он голову к полкам. — Ах, тут… Это, дорогой, папиросы, подарочный набор. А то коньяк, тоже подарочный. Видишь, какие бутылки?
Привстав на цыпочки, он осторожно снял с полки коробку с коньяком и мановеньем рукава стер пыль с ее верха.
Бутылки и в самом деле оказались забавными. Венька и не видал таких никогда. Плоские и сзади немного вогнутые, они так и просились в задний карман брюк, а у Веньки в джинсах было целых два задних кармана, оба с «молниями». Золотистое содержимое лениво плескалось в бутылочках, облизывая завинчивающиеся пробки изнутри. Такую бутылочку из рук выпускать не хотелось. «Захар Иваныча угощу, Евстифеева, — думал Венька, вглядываясь в красивые этикетки. — Это ж лучше, чем водка или даже спирт. Во всех книгах пьют коньяк. А бутылка и потом сгодится — удобная».
— А одну вы можете продать? — спросил он у продавца. — Я бы все три купил, только дорого! — пояснил он, смущаясь. — Денег не хватит. А вот одну…
— Ладно, по рукам, договорились, — тут же согласился продавец. — Такому покупателю продам, разрозню набор. Как не продать? А что тебе еще, дорогой?..
Коньячный набор простоял на полке больше года. Многие собирались купить его — привлекала форма бутылок. Цена их, однако, отпугивала покупателей. Они качали головами и возвращали набор продавцу: очень уж накладно. Вот продавцу и пришло в голову сбыть бутылки по одной. Недаром он, поднимая вверх палец, часто повторял полюбившуюся ему фразу: «Что такое торговля, товарищи? Торговля — это, товарищи, искусство». Он слышал ее от своего торгового начальства.
— Шоколаду три… нет, четыре плитки, — диктовал между тем Венька, чувствуя себя миллионером. — Нет, не «Аленку». Вон того, который «Олимпийский», — соблазнился он яркой этикеткой. — А «Запорожцы» сколько стоят?
— Не продается, — ответил продавец, выкладывая на прилавок плитки шоколада. — Пусть мне магазин украшает. У меня там картина висела, — он указал в угол, где теперь вместо картины висели новые и вонючие охотничьи сумки — ягдташи. — Картина висела, называется эстамп. На прошлой неделе купили…
— Агупова старшая дочка купила, — от печки, покашляв, сообщил дед в кубанке.
— Верно, — подтвердил продавец, — именно его дочь, названного товарища. Старшая ли, младшая — не в этом дело. На днях иду, значит, магазин отпирать, а картина под ногами валяется. Ее, значит, выломали, а вместо портрет, увеличенное фото. Так что же это получается? — Продавец погрозил отсутствующей семье Агуповых пальцем. — Поругание искусству получается, а больше ничего!
Дед в кубанке осуждающе покашлял в кулак. Он тоже был против поругания искусства.
— Ладно, — вздохнул Венька, не понимая, какая может быть связь между искусством и папиросами, даже если это подарочный набор. — Раз не продается, значит, не надо. А книжки у вас есть? О’Генри, скажем, или Джек Лондон?
— М-м, — ответил продавец, — потом посмотрим. Генрих? Такого, кажись, нет. — И, почесав ногтем мизинца левую бровь, пододвинул к себе большие счеты.
Костяшки под его пальцами с треском заметались туда-сюда, подсчитывая Венькины расходы. Сам Венька с почтением следил за манипуляциями продавца. Как только они закончились и треск смолк, Венька протянул продавцу давно приготовленную двадцатипятирублевку. Новенькая, она была сложена в квадратик.
Ожидая, когда продавец наберет сдачу, Венька рассеянно посмотрел сквозь маленькое зарешеченное окошко на скучную, безлюдную улицу. Внезапно он дернулся, глянул на продавца и деда в кубанке счастливыми, ничего не видящими глазами и выбежал вон. Дверь за ним захлопнулась с громом. Глухо звякнули тихо составленные бутылки с вермутом. В яично-желтых настенных часах, которые висели косо и давно не шли, потому что продавец ленился заводить их, что-то щелкнуло. Лениво качнулся маятник из блестящей латуни.
Дед в кубанке удивленно крякнул и, не поднимаясь с корточек, переменил место.
— Чего это он? — спросил продавец, локтем отодвигая счеты. — Как родного увидел. А?
Дед сдвинул кубанку на глаза и поскреб заросший серым волосом затылок.
— А ты как думал, Василь Андрев? — спросил он, мешая смех с кашлем. — Оно, может, и родного! Он тут часто… возле почты шастает, я давно приметил. А там Агния, акушерская дочка. Вот и смекай, ежели ум есть. Сегодня тетя чужая, а завтра тещенька, почитай ее, «мамочкой» зови.
— Вон что! — улыбнулся продавец. — А я-то думаю: чего он в такую-то погоду? Не ближний свет. Помочь ему, сигаретки сложить?.. — Он наклонился и вытащил из-под прилавка длинную коробку. — Дождичек сорвется, и привет, пропал табачок. Сумочка-то — название одно, промокает. Шоколадки купил, — вздохнул продавец. — Ребенок еще совсем…
Ловко орудуя одной рукой, он сложил красненькие пачки сигарет в коробку, а коробку сунул в сумку, которую Венька впопыхах оставил на прилавке. Примерившись и вздохнув, продавец принялся укладывать Венькины покупки дальше.
— Василь Андрев, а Василь Андрев? — нарушил молчание дед в кубанке. — Твой-то приедет? Или как?
— Куда он денется? — равнодушно ответил продавец. — А не приедет, тоже хорошо. Расходов меньше.
И снова воцарилось молчание. Потом дверь охнула и втолкнула в магазин запыхавшегося и мрачного Веньку. Он прямиком, не глядя по сторонам, направился к своей сумке. Его сапоги оставили на полу мокрые — точечками — следы.
— Уложили? — вяло удивился Венька, затягивая на сумке узел. — Спасибо большое. — И забросил потяжелевшую сумку на плечо.
— На здоровье, — улыбнулся продавец. — Что, не она была, перепутал?.. Бывает. Всякий может обознаться… Эй, стой, ты куда? Стой, тебе говорят! Ты ж книжки еще хотел посмотреть! А сдача? Сдачу забери!
Но Венька уже не слышал. Маятник снова качнулся и снова сонно оцепенел. Дед в кубанке поднялся и, озабоченно кряхтя, направился к двери. Его длинные шерстяные носки спустились, и стало видно, что под ними имеются еще одни — бумажные, в мелкую клетку.
— Ты ко мне как в театр ходишь, — сказал продавец, глядя ему вслед. — Покупатель пришел, и ты тут как тут. Покупатель ушел, и ты ушел… Погляди там. Если от почты пойдет, заверни его — пускай сдачу заберет. Молодой еще рублями бросаться.
Дед молча кивнул, подтянул сползшие носки и вышел.
3
Мужчины ели плохо, с явной неохотой. Лениво работали ложками, а потом одновременно отставили миски. Кисель пил только бородатый Евстифеев — пил осторожно, боясь замазать свою аккуратно подстриженную бороду, за которой ухаживал и которой гордился. Буровой мастер Захар Иванович Чусовитин вытер губы тыльной стороной ладони, посопел и первым вылез из-за стола.
— Спасибо, наелся, — сказал он, стараясь глядеть мимо поварихи, которая сердито, со стуком и чваканьем, собирала грязные миски одну в одну.
— Где же, — обиженно отозвалась она. — Совсем ничего не кушаете. Уж и не знаю, что и готовить-то для вас. Уволюсь я, — тяжко вздохнула она. — Раз не подхожу я вам, угодить не умею…
Захар Иванович почувствовал себя виноватым.
— Ну-ну, — примирительно сказал он, трогая себя за щеку и словно проверяя этим, не отросла ли уже сбритая утром щетина. — Ты это брось — ныть. Настроение у людей, сама знаешь… А тут табак кончился. До еды, а? Неудача у нас, а ты тут под руку ноешь. Зуда!
Повариха поджала губы и, унося с собой миски, удалилась за перегородку. Евстифеев допил кисель и ощупью исследовал, не замаралась ли борода.
— Захар Иваныч, — вкрадчиво сказал он, — товарищ Чусовитин. Может, все же примем по одной, а? По чуть-чуть, с вашего разрешения?
— Нет, — твердо ответил Захар Иванович. — Сегодня у нас не выходной, — он покосился на отрывной календарь, прибитый над столом, — праздника тоже нету. И не проси! Это ведь что получится? Развал трудовой дисциплины, вот что! Разве хорошо?
— Плохо, — с готовностью согласился Евстифеев. — Что ж тут хорошего! И все-таки, а, Захар Иваныч? По грамульке? А больше — ни-ни! Скучно ведь…
— Не проси, — коротко отказал буровой мастер. — Раз сказано тебе, значит, все. Вот Вениамин сигареток принесет, тогда и повеселеем. «Беломору», я знаю, у Васьки нет. А хорошо б сейчас ленинградского, фабрики Урицкого. А? — Он прикрыл глаза и вздохнул. — Это раз собрали, значит, директоров табачных фабрик на совещание. В повестке дня один вопрос — повышение качества. Ну, у директора фабрики Урицкого, значит, спрашивают: «Как вы ставите свою продукцию — низко или высоко?» А он встал и говорит: «Об этом пусть другие присутствующие директора скажут. Они все поголовно наш «Беломор» курят». Ну, тем, конечно, стыдно стало. Вот такие дела!
— Я такую историю тоже слышал, — усмехнулся Евстифеев. — Но про другого директора — ростовского, донской фабрики… Что ж, раз так, — поднялся он, — пойду еще кисельку садану. И тебе, Захар Иваныч, советую. Тоже все-таки напиток. — И ушел за перегородку, прихватив свою кружку со стола.
Захар Иванович, не зная, чем занять себя, выглянул в оконце. «Дождик будет, — подумал он. — А надоел. Скорей бы уж зима стала. Подвоз бы начался, жизнь бы сразу оживилась…» Он со вздохом выпрямился и потянулся так, что затрещали кости. Из-за перегородки, испуганно оглядываясь назад, вышел Евстифеев. Он был растерян и балансировал руками так, будто шел не по полу, а по проволоке.
— Плачет, — шепотом сообщил он. — Иди, Захар Иваныч, успокаивай. Ну вот такие слезы! — Он показал собственный ноготь и сам с удивлением поглядел на него. — Даже страшно…
Захар Иванович засопел, отстранил Евстифеева и прошел за перегородку. Повариха, сцепив пальцы на животе, сидела на своей кровати и беззвучно плакала, раскачиваясь вперед-назад, словно мусульманин на молитве. Слезы ее действительно казались огромными. Захар Иванович остановился перед ней, не зная, куда девать руки.
— Маша, ну что ты, Маша? — упавшим голосом, просительно забормотал он. — Что ты?.. Ну, успокойся, я тебя прошу, успокойся…
Повариха тряхнула головой и заревела еще безутешней, в голос. Захар Иванович присел рядом с ней, осторожно обнял ее за плечи и почувствовал, как сотрясается ее дородное, жаркое тело.
— Давай уедем отсюда, Захар, — всхлипнула повариха и погладила обнимавшую ее руку. — В татары поедем или еще куда… Там тоже есть чего бурить, без работы не останешься. И я при тебе буду. — Она вытерла глаза кулаком. — Поедем, Захарушка. Не могу я тут. Тяжко мне, неуютно. Места я себе найти не могу.
Захар Иванович успокаивал ее, ласково и молча гладил ее плечи, а сам, напрягаясь мучительно, прислушивался к тому, что происходит за перегородкой. «Ушел Евстифеев или толчется? — лихорадочно соображал он. — Дверь вроде хлопала… Или нет? Слушает, не иначе! А чего услышать хочет? И так все ясно. Скоро и узаконим, и нечего.?. Ладно, черт с ним! Пускай слушает, ежели охота».
— …квартиру получим, — продолжала, потихоньку успокаиваясь, повариха. — Квартиры, Захар, семейным сразу дают, в первую очередь. Мебель себе купим, пианино…
— Чего-чего? — переспросил ошарашенный Захар Иванович.
Слезинки, размерам которых так поразился Евстифеев, исчезали с лица поварихи, исчезали бесследно. Вот дрожит она, а чуть оглянешься — и нет ее уже, улетучилась. «Испаряется. А?» — подумал Захар Иванович.
— Пианино, — настойчиво повторила повариха и, утерев передником зареванное лицо, уничтожила все слезинки зараз.
— А ты что, умеешь? — спросил Захар Иванович, со страхом ожидая утвердительного ответа.
— Нет, — ответила она, — не умею. Детей научим…
— A-а, вон ты как рассудила, — обалдело пробормотал Захар Иванович. — Детей… Ну, раз детей, тогда, конечно… Эх, закурить бы сейчас! — сказал он, по привычке хлопнул себя по карманам и беспомощно огляделся.
«Вот это да! Вот дает баба! — думал он смятенно. — И все-то она распланировала, все успела! И пианино, и детей… А когда те дети вырастут, чтобы на пианино-то играть, если они еще и родиться не успели?»
— На базар стану ходить, — мечтала вслух успокоившаяся повариха. — Все нормальные люди ходят на базар. Приносят свеженькое, есть с чего готовить. Одна радость. А тут… Надоели мне консервы, с души, как гляну, воротит. Ты с работы придешь, а обед уж на столе ждет, горяченький. Все как у людей, Захарушка. Слышишь?
— Слышу, Маша, слышу, — послушно, как завороженный, ответил Захар Иванович, представляя себе и дымящуюся тарелку на чистой скатерти, и оскаленное пианино, и роскошную пепельницу из тяжелого стекла, и пачку «Беломора» ленинградской фабрики Урицкого возле нее…
Повариха внезапно вскочила и бросилась к окну.
— Ой, — радостно воскликнула она, — Веничек наш идет! С мешком со своим! Совсем как старичок…
Поднялся и Захар Иванович. «Молодец, Венька, — подумал он, хватаясь за спину. — Тоже ходит, любовь заставляет. Дождь ему не дождь, грязь ему не грязь. Глянуть бы — к кому… Пианино, — покрутил он головой. — Нет, это надо же! Маршал, а не баба! Стратег!»
4
Губы у Веньки были вымазаны чем-то коричневым, поэтому казалось, что они еще сырее, чем на самом деле. Венька так долго топтался у порога, очищая от грязи сапоги, что Захар Иванович не выдержал и высунулся наружу.
— Ну, чего ты, Вениамин? — едва сдерживая нетерпение, спросил он. — Заходи давай.
— Сейчас, Захар Иванович, одну минутку, — с достоинством ответил Венька и широко, как победитель, улыбнулся. — Что, обедали уже?
— Обедали, обедали, — подтвердил невесть откуда взявшийся Евстифеев. — Сигарет принес? — спросил он, пощипывая свою бородку.
Венька передернул плечами, и тут же ему пришлось поддержать соскользнувшую с плеча сумку.
— А как же! — гордо заявил он. — Двадцать пачек!
«Уходил куда-то, совести хватило, — подумал Захар Иванович, косясь на Евстифеева. — Молодец, хоть и бородатый».
— Заходи, ребята, заходи! — поторопил он.
Войдя с достоинством в дверь, Венька оглядел пустой, чисто вытертый стол, сглотнул слюну и швырнул свою сумку на кровать. Отягощенный задний карман тащил его брюки вниз. Венька поддернул их и затолкал на место выбившуюся из-под ремня рубаху в клетку. Из-за перегородки, улыбаясь, вышла повариха. Она успела умыться, и заметить на ее лице следы недавних слез было невозможно. Захар Иванович еще раз смог подивиться на женскую природу.
— Пришел, Веничек? — жалостливо спросила повариха, хотя и так было ясно, что Венька пришел, вот он стоит, живой-здоровый, целый-невредимый, улыбающийся во все лицо. — Кушать небось хочешь?
— Хочу, — признался Венька и украдкой потрогал оттопыренный задний карман. — Не так чтобы очень, но все-таки… — Венька проглотил слюну. — А я вам, тетя Маша, подарок принес.
— Разве праздник какой сейчас? — обеспокоился Захар Иванович. — Вроде ж нет ничего, а? — Он покосился на календарь. — До Восьмого марта два квартала…
Евстифеев после этих слов подмигнул Веньке и нетерпеливо дернул себя за бороду. Он очень хотел курить и уже предвкушал, как осторожно разомнет первую толстенькую сигаретку, как вставит ее в угол рта, как громыхнет спичечным коробком, извлекая спичку, и как прикурит, стараясь не опалить бороду… Лишние разговоры только зря отнимали время.
— Ой, да зачем же ты, Веничек, тратился, — обрадованно пропела повариха, — лучше б мамочке своей денежек послал! И не зови ты меня теткой, разве я старая? — Она метнула взгляд в сторону Захара Ивановича, который смущенно хмыкнул. — Ты меня по имени-отчеству лучше — Марья Петровна…
Венька развязал верх своей торбы и, перевернув ее вверх дном, вытряс все, что там было, на серое одеяло, которым была застелена его кровать. Красный картонный цилиндрик, внутри которого был упрятан флакон отечественных духов, Венька тут же с поклоном, как в кино, вручил поварихе. Марья Петровна, счастливо и немножко глуповато улыбаясь, прижала подарок к груди и покраснела.
Захар Иванович, смущенно покряхтывая, всмотрелся в красное и увидел длинный, связанный из золотых нитей помпон, которым был увенчан цилиндрик. Этот помпон неожиданно напомнил Захару Ивановичу тяжко колеблющиеся кисти бархатных, с вышивкой, знамен и торжественность парадных собраний. Настроение, располагающее к медлительности, даже к чопорности, овладело буровым мастером.
— Та-ак… Ну, а сигареты где? — ломая это настроение, спросил дотошный Евстифеев. — Цацки мы видим, не слепые, а сигареты где?
Венька оглядел сокровища, сваленные в кучу.
— Как где? — отозвался он. — Здесь где-то…
— А где? Где? — продолжал настаивать Евстифеев. — Лично я их что-то не вижу.
— Нет, я покупал, — сказал Венька, теряя уверенность. — Я точно покупал. Двадцать пачек, как сейчас помню. Еще сказал, чтобы «Приму» дали, а не «Дымок». Ты сам говорил, что «Дымок» не любишь.
Евстифеев отставил ногу в сторону и, ехидно морщась, пощипал свою бородку. Потом отступил на шаг и внимательно оглядел Веньку, будто увидел его впервые.
— Ну-ну, — сказал он, пожевав губами. — Суду все ясно и без слов… Нет, ты кого послал? — внезапно повернувшись, обрушился он на бурового мастера, непосредственное свое начальство. — Он там на почте фигли-мигли разводил! До товарищей ему какое дело! Пусть тут подыхают не куривши! У, с-салага! — покосился он на Веньку багровым, бешеным глазом. — А ты, Захар Иваныч, тоже хорош! Нашел кого послать! Солидный же вроде человек! — Евстифеев, будто наткнувшись на препятствие, на стену, неожиданно замолчал и, тяжело сопя, отвернулся к окну.
И все невольно посмотрели туда же. Там, чуждые окружающей природе, торчали ажурные и мертвые конструкции вышки.
— Ты погоди, — с усилием сдерживаясь, чтобы не ответить криком на крик, проговорил Захар Иванович, — ты не спеши, ишь ты, какой скорый! Орать мы, брат, все хорошо умеем. Надо разобраться! Вениамин! — обернулся он.
— Так убежал же он, — тихо сообщила повариха. — Сумку свою взял, фонарик с окошка — и бегом. Пока вы тут разорялись. Даже дверь не закрыл…
Захар Иванович засопел и молча махнул рукой. «Нет, не задалось у меня на этот раз, — подавленно подумал он. — С самого начала не задалось. И ребята вроде хорошие, и место… Ан нет. Ну что ты будешь делать? Пианино получилось, а не жизнь. Скорей бы тронуться отсюда, что ли?»
— Поди глянь, — сказал он Евстифееву, — может, он тут где. Зови назад, разберемся! Так нельзя!
Евстифеев послушно застегнул стеганку.
— Он, между прочим, мой фонарик взял, — сообщил он, нахлобучивая шапку, — а там батарейки сели. Едва краснеет. Все я их поменять забывал.
Повариха расстроенно дергала золотой помпончик.
— Ты чего это? — недовольно спросил Захар Иванович. — Опять реветь собралась?
— Так заблудится же наш Веничек, — ответила повариха, давясь слезами. — Потеряется, матери-то потом как?..
— Ерунду говоришь, — сердито оборвал ее буровой мастер.
Сокровища, которые Венька приволок из магазина, лежали на одеяле маленькой, жалкой кучкой. Яркие краски этикеток и оберток как-то сразу поблекли. Наверное, от освещения. Осенью в этих краях темнеет рано.
5
Старики, которые сидели днем на отдельно лежащем бревне, уже разошлись, а старухи все еще сидели и молчали — будто отбывали какую-то повинность. Увидев взъерошенного Веньку, одна из них перекрестила пуговицу на плюшевой кацавейке, а вторая, бормоча: «Свят, свят, свят…» — долго и пристально вглядывалась в него, не желая верить своим глазам.
— Что я вам, «Явление Христа народу»? — смущенно пробормотал Венька, польщенный, однако, тем, что внес в их души смятение и даже, может быть, страх. — А скажите, бабушки, магазин закрылся? — громко спросил он. — Закрылся, спрашиваю, магазин?
Одна из старух, та, что крестилась, кивнула, и непонятно было, что именно означает этот кивок. Венька понял, что иного ответа ему не дождаться, взбежал на магазинное крыльцо, подергал большой висячий замок, хранивший еще на себе следы заводской смазки, а потом и весь внушительный пробой, который даже не шелохнулся. Отчаявшись, Венька плюхнулся прямо на грязную ступень и подул на красные растопыренные пальцы.
— Бабушки, — спросил он, едва не плача, — а где продавец живет? Мне очень надо!
Старухи неспешно переглянулись.
— Зять? — спросила одна, вздыхая.
— Ну, — бесстрастно подтвердила другая.
— От там, под залезной крышей, — простерев вперед костлявую, вылезшую из рукава руку, указала первая старуха.
Венька встал и отряхнул штаны. «Как это она не разбилась?» — ощутив полноту теплой бутылки, подумал он и пошел в указанном старухой направлении. Он глядел на крыши всех домов, и недоумение переполняло его: почти все эти были крыты железом. Потом он выбрал из всех домов самый новый и, войдя во двор, постучал в большое окно, задернутое розовой занавеской.
Откуда-то выбежал пушистый песик. Вертя хвостом, как пропеллером, он обнюхал Венькины сапоги. Потом, отбежав на безопасное расстояние, вежливо тявкнул и укатился обратно за дом. «Это он по улице бегал, ножку поднимал, — улыбнулся Венька. — Положил продавец сигареты или зажилил? — посерьезнел он. — Может, я сам потерял? Но когда? Где? Их же много было — двадцать пачек! А может, когда шоколад вынимал?» Венька жарко покраснел, встряхнулся и постучал в стекло во второй раз, уже настойчивей и громче.
На крыльцо, удивив Веньку своим появлением, вышел старик в кубанке, длинных носках и блестящих, будто облитых водою, галошах, которые свистнули, тесно прижавшись друг к другу.
— Вам кого? — никого еще не видя и щурясь, спросил дед.
Венька шагнул вперед.
— Дедушка, — сказал он, стараясь быть предельно вежливым, — не тут у вас продавец проживает? Ну, из магазина? — Он мотнул головой.
— Здеся! — Дед увидел Веньку и засуетился: — Здеся он проживает! Гости у него! — Дед важно выпрямился и поднял вверх кривой палец. — Начальство. Из торговой сети. Ба-альшой человек! Ученый!
— Да мне только спросить, — плачущим голосом сказал Венька. — Я мешать им не стану. Вы же, дедушка, должны меня помнить. Я в магазин сегодня приходил, а вы сначала на бревне, а потом у печки сидели. На корточках! — Венька, не выдержав, улыбнулся. — Вроде грелись, а печка холодная!
Через темный и загадочный коридор дед ввел Веньку в светлую комнату. Ее освещал низко повешенный абажур с бахромою. Кисти у бахромы были такие же, как на коробочке с духами. Комната казалась розовой.
— Василь Андрев, а Василь Андрев! — воскликнул дед, выталкивая Веньку вперед, к столу. — Вот пришел давешний, акушеркин! — дед поднес к лицу сложенные щепотью пальцы и потер их друг о друга. — За сдачей, должно, явился, — предположил он.
Белоголовый продавец, сидевший спиной к двери, грузно повернулся, и Венька изумленно заметил, что на руке его не хватает пальцев. Продавец привычным жестом спрятал руду в карман. «Вот он почему одной рукой-то считал», — припомнил Венька.
Второй человек, сидевший за столом, старый и лысый, неторопливо вынул из нагрудного кармана очки и зацепил их за уши. Сквозь выпуклые стекла он с интересом уставился на Веньку и даже зашевелил губами. Дед в кубанке, пятясь назад, толкал Веньку локтями.
— A-а, это ты! — узнав Веньку, протянул продавец. — Оптовый покупатель? Таким путем тебе, малый, никаких денег не хватит. Если швыряться. Вот они! — Продавец сунул в карман другую, с нормальным количеством пальцев, руку. — Я их отдельно отложил. Не бегать же за каждым. Бери!
Венька искоса взглянул на свои сапоги и шагнул вперед. Принял деньги в ладонь и почувствовал, как тяжела завернутая в бумажки мелочь.
— Нет, я вернулся… — Венька набрал полную грудь воздуха и задержал дыхание. — Я спросить хотел, — закончил он скороговоркой, — положили вы мне в сумку сигареты или нет? Ну, «Приму», двадцать пачек, вы же помните…
— Откуда вернулся молодой человек? — Лысый старик в очках улыбнулся, показав редкие желтые зубы, среди которых парадно сиял один золотой. — Он похож на привидение, ночью можно испугаться! — И он, глядя на продавца, взмахнул руками.
Продавец всем корпусом, вместе со стулом, повернулся к нему. Лысый в очках и был, наверное, его начальством, ба-альшим и умным человеком. Ученым!
— Это от Чусовитина, с буровой, — ответил продавец. — Неудача у них там, не заладилось. Скоро они от нас… — Он присвистнул. — А твои сигареты, малый, — продавец покосился на Веньку, не вынимая руки из кармана, — мы в отдельную коробочку сложили — и в мешок. Вдруг, подумали, промокнут. Твое счастье, что дождик не упал. Э, да ты потерял их никак?
— Да нет… — пробормотал, отворачиваясь, Венька. — Я еще хотел купить. У нас там совсем курить нечего. Евстифеев жалуется, что уши у него пухнут.
— Пухнут? — Продавец даже привстал от удивления. — Нет, вы только подумайте! Ох, бедный Евстифеев… А я завершил рабочий день. Магазин закрыл, замок навесил. Видишь, культурно отдыхаю? Теперь, малый, завтра приходи. Заночуй где-нибудь, — хитро прищурился он, — а с утра придешь. Или негде? — Глаза продавца превратились в щелки. — А ты к акушерке попросись. Она пустит. Паренек ты вроде интеллигентный и знакомый им. Дом у них большой, живут вдвоем с дочкой. А?
— Зятек, — прокашлял дед в кубанке, — одно слово — зять! Возле Агнии вьется. Я его часто здеся вижу…
Возмущенный Венька резко дернулся, у него задрожали губы. Он хотел дать деду-сплетнику достойную отповедь, но не нашел нужных слов.
— Горячий молодой человек, — сказало, качая головой, лысое начальство. — Это хорошо. Это деловое качество. А что, это тот самый Чусовитин? — Оно обернулось к продавцу. — Орденоносец, которого выбрали в областной Совет?
— Ну да, он самый, — подтвердил продавец. — Только он по другому округу проходил. Мы тут за поэта голосовали, из области приезжал. Человек солидный, пожилой. Волосы, правда, длинноваты… А вы, папаша, — обратился он к старику в кубанке, — не надо так. Прямо по лбу! Тоньше надо, тоньше… — Продавец прищелкнул пальцами нормальной руки и поморщился, взглянув на свою вторую, изуродованную руку. — Они ведь как? — мученически улыбнулся он. — Сегодня здесь, а завтра двести километров вбок — и с приветом. Ошибку допустишь, а исправлять некогда. Вот и уедет он с обидой на тебя. Нехорошо! — Продавец осуждающе покачал головой, глядя почему-то не на старика, а на свое начальство. — Люди трудных дорог, верно, мальчик? — посмотрел он на Веньку. — А на старика не обижайся, не надо. Пошутил он, надо понимать…
— А я не обижаюсь, — соврал Венька. До этого он мучительно вспоминал, где вытащил первую плитку шоколада, а где вторую. — Может, все-таки продадите сигареты, а? — жалким голосом попросил он. — Очень надо, прямо позарез…
Продавцу было лень вставать, одеваться и идти отпирать магазин. Он собрался еще раз отказать Веньке, но его начальник, лысый, в очках, переставил с места на место пустую бутылку, которая мешала ему видеть подчиненного, и похлопал по его нормальной пятерне.
— Надо, Василий Андреевич, прислушиваться к запросам молодежи, — улыбнулся начальник. — Пройдемся мы сейчас с тобой до магазина, подышим вольным воздухом… Поднимайся, поднимайся. — И сам поднялся первым, сняв и спрятав в карман очки.
Продавец, недовольно кряхтя, надел тесную телогрейку и вышел из дому. За ним гуськом выбрались Венька и лысый начальник. Замыкал шествие старик в кубанке. Посвистывали его блестящие галоши. Продавец на минутку задержался у калитки.
— Вы, папаша, вот что, — сказал он, недовольно морщась и играя скулами, — вы уберите там, проветрите… Ну, приготовьте все, надо же понимать!
Старик послушно повернул назад. Песик, вынырнувший из-за дома, поколебался, решая, за кем ему бежать, и, понюхав холодную землю, покатил за стариком. Видно, нагулялся днем, и вечерняя прогулка его не манила. А может быть, он боялся других, больших собак.
Троица не спеша двинулась вдоль по улице. Начальник взял под руку продавца. Тот нахохлился и попытался утопить голову в поднятом воротнике телогрейки. Повеселевший Венька все время забегал вперед.
— Это ваш отец, в круглой шапке? — спросил он.
— Какой там отец! — Продавец взмахнул беспалой рукой и тут же снова сунул ее в карман. — Тесть. Жинкин папаша. Жена в больницу легла, вот мы вдвоем и бобылюем.
— А вы коми? — сгорая от любопытства, спросил Венька.
Он вспомнил, что Евстифеев как-то рассказал ему, что коми как раз не монгольского типа народ, а, наоборот, белобрысые, от русского не отличишь.
— Почему коми? — вяло удивился продавец. — У нас тут их мало, они западней… Из Курской области я, бывшая Центрально-Черноземная. Горшеченский район, слыхал?
— А как же! — соврал Венька. — Я ведь сам в Воронежской родился. Соседи!
— Ага, соседи, — с прежней вялостью подтвердил продавец. — Два лаптя на карте…
А начальник по дороге занимался дыхательной гимнастикой: вдыхал воздух полной грудью, задерживал дыхание, а потом выдыхал — шумно, через нос. Венька косился на него с любопытством, но спросить о чем-нибудь стеснялся.
Продавец, ловко манипулируя одной рукой, погремел ключами, открыл тяжелую дверь и щелкнул выключателем. Скудный желтый свет вылился на крыльцо. Мелькнуло белое — забытая на бревне газета. Венька хмыкнул, взглянув на нее, и вошел в магазин.
Продавец в телогрейке еле помещался за прилавком.
— …Ассортимент не всегда соответствует, — пожаловался он. — Завезли ходячих кукол десять штук. Лежат. Раз вот их, — кивнул он в сторону Веньки, — повариха пришла, Маруська. Ну, поглядела, пощупала, платье расстегнула, по прилавку поводила, а купить — купить воздержалась: дорого. Так и затовариваемся, — вздохнул он.
«Примы» в магазине осталось двенадцать пачек, одна слегка помятая. Продавец небрежно пересчитал их. Помятую пачку он собрался было швырнуть обратно под прилавок, но поглядел на сияющего Веньку и раздумал.
— Рубль шестьдесят восемь, — быстро перемножив четырнадцать на двенадцать, объявил он. — Завернуть?
Венька кивнул. Пока продавец, шурша ломкой бумагой, заворачивал сигареты, Венька украдкой, но пристально рассмотрел торгового начальника. «Пожилой уж, — решил он, — руководитель, а невзрачный…»
— Как, понравился я вам, молодой человек? — близоруко щурясь, спросил начальник. Его веки, похожие на птичьи, подрагивали. Он будто сумел прочесть Венькины мысли. — Только не надо обманывать старше себя. Молчите? Понимаю. Понимаю, но не сержусь! — Начальник высоко поднял брови. — Я даже своей собственной жене не особенно нравлюсь, а вы говорите! — сказал он, хотя Венька краснел и молчал. — Ну, иногда я ей все-таки нравлюсь. В день получки или в день премии. Но эти дни бывают редко! — Начальник развел руками. — А простите, молодой человек, и далеко же вам возвращаться?
— Километров семь, — неохотно ответил Венька и, приняв от продавца сверток с сигаретами, с особым тщанием завязал горло своей сумки. — Может, три, а может, восемь. У меня спидометра нету, — глянул он на свои сапоги. — Считается, что семь. Мне Евстифеев сказал. «Семь верст, говорит, и все лесом».
— Что вы говорите! — изумился начальник. — Ну, раз сам Евстифеев… Семь километров в такую грязь! Это надо уметь, скажу я вам! Тут же людоедка, а не грязь! У меня, вы знаете, однажды забуксовал трактор, вы можете себе это представить? С тракторными санями. Тракторист обложил меня матом и ушел. А я остался. Но почему меня? — мелко засмеялся он. — За что? До сих пор удивляюсь! А вы, молодой человек, герой!
— Герой… скажете тоже, — смутился Венька. — А батарейки у вас есть? Круглые? — спросил он у продавца, вытаскивая из-за пазухи блестящий фонарик. — Мне парочку хотя б: совсем не светит.
— Чего нет, — ответил продавец, — того нет. Дефицит! — печально вздохнул он и посмотрел на свое начальство. — Ты Генрихом интересовался? — обратился он к Веньке. — Есть у меня Генрих, том шестой. Будешь брать?
— Нет, это не то, — ответил Венька, возвращая продавцу шестой том собрания сочинений Генриха Манна. — Я про О’Генри спрашивал, совсем другой писатель…
— Ты, Василий Андреевич, — сказало начальство, продолжая восторгаться Венькой, — должен написать о нем в районную газету. Нет, это же надо — такой героизм… Э-э, постойте, молодой человек! — крикнуло оно, видя, что Венька понял, — над ним посмеиваются, и собрался уходить, — и порылось в кармане. — О, вот она, желанная! — На свет появилась желтая пачка. — Берите, молодой герой, это вам!
— А что это такое? — спросил Венька, без охоты принимая нежданный подарок.
— Нет, он еще спрашивает! — воскликнул начальник патетически и прикрыл свои близорукие глаза почти прозрачными веками. — Это «Прима», молодой человек. А «Прима» по-латыни значит — первая. Украинская «Прима». Я, — начальник ткнул себя пальцем в грудь, — скажу вам по секрету, считаю, что лучше ее нет на свете. Понимаете, у меня есть сестра. Она на три года старше меня и считает, что я еще маленький и несмышленый. Она шлет мне по почте подарки и инструкции, как жить. Вы себе представляете?
— Спасибо большое, — с опозданием пробормотал Венька и спрятал желтую пачку в карман. Она была почти полна. «A-а, пригодится, — подумал Венька. — Ишь как расхваливает! Значит, есть за что. Пусть ребята попробуют. Они оценят».
— Слушай, ты, оптовый покупатель, — раздобрился вдруг продавец, — ты «Богатырей» вроде собирался купить. Как, не раздумал еще?
Пришлось Веньке снова развязывать свою торбу, вытаскивать деньги из кармана. Когда все снова было увязано и Венька направился к двери, продавец вдруг засмеялся и поманил его пальцем.
— А живет она, между прочим, — зашептал он, — в третьем доме, если считать от моего. От почты он тоже третий. Или гостил уже, поспел?
— Кто это? — нахмурился Венька. — Кто живет?
— Как же кто! Агния твоя, вот кто. Там она с мамашей своей и проживает. Третий дом…
— Да не надо мне. — Венька вспыхнул и дернул плечом. — Спасибо за сигареты…
6
«Первый, второй, третий… — считал про себя Венька. — Этот…» Венька остановился. Он вдруг оробел так, что казалось, нельзя двинуть ни рукой, ни ногой. Нельзя ни постучать, ни уйти. Окна дома, в котором вместе с матерью жила Агния, тускло светились. «Настольная лампа, — догадался Венька. — Читают… Постучать? Нет, пойду».
Хлопнула форточка, зашевелилась занавеска.
— Кто тут бродит? — спокойно спросили сверху.
Венька вздрогнул и, подняв глаза, увидел в окне темный женский силуэт.
— Я… — сказал он.
— Ты? Ах, это ты, Вениамин Харюшин, — после недолгого молчания донесся сверху повеселевший голос. — Знаешь, я забыла тебе сказать: Агнии ведь вообще нет. Она в районе, повышает квалификацию. Ты лучше на следующей неделе приходи.
«Это ж мать ее, — догадался Венька. — Это она на почте сидела, в шапке в розовой! А лихо она меня с «иностранцем» этим поддела, очень лихо: Что ж я, дурак, сразу-то не догадался, кто она?»
— Почему молчишь, Вениамин Харюшин? — спросила мать Агнии, открывая форточку пошире.
— А вы… простите, а вы правда акушерка? — не найдя ничего другого, глупо спросил Венька.
— Правда. А разве это плохо?
Венька смутился:
— Нет, почему же? Извините меня… — и пошел прочь.
— Передать ничего не надо? — крикнули ему вслед. — Что Агнии передать, слышишь, Вениамин Харюшин?
— Ничего не надо, — оглянулся Венька. — Не сердитесь на меня. Я… До свиданья! — Он прибавил шагу.
— Заходи… — напоследок донеслось до него.
Отойдя от дома, в котором вместе с матерью жила Агния, Венька остановился и перевел дух. Было тихо. Венька запустил руку в карман и отломил кусок от третьей шоколадки. Зашуршала утеха детства — серебряная бумага. Плитка долго лежала в кармане и размякла. Венька подумал, что именно потому шоколад и кажется таким вкусным. О том, что он с утра ничего не ел, Венька даже не вспомнил.
«Надо поспешать, — подумал он и прибавил шагу. — Хватились уж меня, наверное. Вот сигареты проклятые, куда ж они подевались? Неужели обронил? Нет, не может быть, я бы заметил. Тем более, если в коробке…»
Потом Венькины мысли перескочили на другое. Сам того не заметив, он начал думать о профессии Агнииной матери. Она казалась ему необыкновенной. Не то что, скажем, буровой мастер, старший или младший буровые рабочие. И уж совсем не то, что повариха или продавец.
Венька шагал и думал о той жгучей тайне, которой окружено рождение человека. Нетяжелая сумка висела у него за плечами. За пазухой перекатывался нагретый электрический фонарик. Батарейки, хотя и истощенные, делали его весомым.
7
Буровой мастер Захар Иванович Чусовитин встретил старшего бурового рабочего Евстифеева еще на пороге.
— Нету? — заранее расстраиваясь, спросил он.
— Нету, — ответил Евстифеев и снял шапку. — Я, Захар Иванович, думаю, что он обратно подался. Исправлять свою ошибку. Совесть заговорила — такое у меня мнение.
— Думаю, думаю… — проворчал Чусовитин. — Пропадет малец, тогда мы оба с тобой подумаем. Время будет. У тебя, правда, поменьше, а у меня… — Захар Иванович пригорюнился. — Я и говорю, что пианино, а не жизнь.
Поварихи рядом не было. Приключенья приключеньями, переживанья переживаньями, а дело есть дело, и Марья Петровна гремела кастрюлями за перегородкой — то ли готовила что-то, то ли разогревала. При ней поминать пианино буровой мастер не осмелился бы. А без нее ничего, помянул.
— Э-э, да брось ты, Захар Иванович, панихиду-то разводить, — сказал Евстифеев. — Раньше времени-то зачем? Отпеть его мы всегда успеем, такое у меня мнение. Он жить еще собрался, наш пацан. Кеды вон себе купил. Импортные, одна коробочка чего стоит. Шик! — сказал он, подходя к Венькиной кровати. — Интересно, какой размер? — Евстифеев взял длинную коробку в руки и повертел ее. — Легкая. За границей на все другие размеры, не как у нас. Если я, положим, ношу сорок второй…
Из коробки на серое одеяло бесшумно выпало несколько пачек «Примы». Евстифеев замер, приоткрыв обросший рыжеватым волосом рот, и едва не выронил из рук коробку. Недаром она показалась ему легкой. Пачки продолжали падать одна на другую. Некоторые — на пол. Евстифеев поднял их и зачем-то старательно обдул каждую. Затем он присел на край постели и принялся считать:
— …восемнадцать, девятнадцать, — последнюю пачку он повертел в руках, прочел название табачной фабрики, цену, номер ГОСТа и только потом перекинул ее к остальным, — двадцать. Все!
— Что — двадцать? — обернулся Захар Иванович. — Мать ты моя честная, — всплеснул он руками, — мать… Погоди, а что ж это получается? Что получается, я спрашиваю?
Евстифеев дернул себя за бороду.
— А то и получается, — тихо ответил он. — Принес он сигареты, вот что получается. Принести-то принес, а куда сунул, забыл. Склероз у пацана. — Евстифеев повертел пальцем у виска. — Потеря памяти!
Захар Иванович, сопя и косолапя, подошел к Венькиной кровати. Он был здесь старшим, и ему предстояло принять решение, а он колебался. «Если идти встречать… — прикидывал он. — А вдруг он здесь где-нибудь хоронится? Обиделся, ушел, спрятался, а потом задремал… Нет, холодновато. А если…»
— Ты все как следует проверил? — спросил он, придирчиво глядя на Евстифеева и жалея, что не пошел осматривать окрестности сам. — Перепроверять не надо?
— А как же? — заметно обиделся Евстифеев. — Ты, Захар Иваныч, как старший тут, как буровой мастер, скажи, что мы предпримем в настоящий момент? Навстречу ему пойдем или здесь будем дожидаться?
— Нет, подождем, — ответил Захар Иванович, утверждаясь в принятом секунды назад решении. — А то разминемся. И вечер притом, темно…
— Тогда закурим? — Евстифеев, не дожидаясь разрешения, сорвал с одной пачки язычок.
Захару Ивановичу захотелось вдруг заорать, затопать ногами и отдать какое-нибудь страшное распоряжение. Но умом-то он понимал, что орать здесь не на кого, да и не за что, и потому сдержался. Смахнул с лица пот.
— Кури… коли не терпится, — буркнул он и отвернулся.
Евстифеев довольно, как кот над мышью, щурясь, тщательно размял сигарету, повертел ее в пальцах, понюхал… Первый клуб дыма, неся за собой дразнящий запах табака, поплыл под низким потолком — маленькое серое облачко.
Из-за перегородки, вытирая передником красные руки, появилась повариха. Она с подозрением понюхала воздух.
— Не пришел? — спросила она, по очереди оглядывая мужчин. — Курите? Чего ж ноете тогда второй день? Где достали? Или заначка у кого была?
— Не пришел. Сама не видишь, что ли? — мрачно спросил Захар Иванович. — Ну, будь он мой сын, выпорол бы! Ни минуты бы думать не стал! Не глянул бы, что большой вымахал. Разве ж можно так у людей на нервах играть?
— Выпорол бы! — с неожиданной злостью передразнила его повариха. — Позволили тебе, как же! Жди! Выпорол бы… Сразу в суд — и отдай родительские права, не греши, понял? Ты этого даже в мыслях не смей держать! И не гляди на меня, как урядник, — прикрикнула она на него, — не испугаешь!
Евстифеев с любопытством наблюдал за словесной баталией. Он глубоко затягивался, щурился от удовольствия и пытался выпустить дым из ноздрей.
— Марья Петровна, прости, — перебил он кипевшую повариху, — а ты когда-нибудь урядника-то видала? Ну, такого, чтобы живой, а не в кино. Настоящего?
— А то как же! — отозвалась разрумянившаяся повариха. — Вон перед тобой стоит, глазищами сверкает. Чем не урядник? Ремнем тут размахался! Думает, испугались его! Как же, держи карман шире!
Евстифеев сощурился еще шире — то ли от сдерживаемого смеха, то ли от табачного дыма, который ел глаза. Он вытащил из кармана маленький красный мундштучок, но, подумав, решил выкурить с ним вторую сигарету и пока снова спрятал его в нагрудный карман рубахи.
— Чего орешь зря? — Захар Иванович повернулся к поварихе и обиженно засопел. — Сын-то все равно не мой. Так что вопрос отпадает. А ты орешь!
— Ага, не твой! — повариха снова кинулась в наступление. — А если б твой был, тогда как? Пороть? Нет, не думай, что получится это у тебя, не мечтай! Из головы выбрось!
Захар Иванович недовольно крякнул, махнул рукой, снял с гвоздя шапку и молча подался к выходу. Евстифеев проводил его веселым взглядом. Он поплевал на окурок, вытащил мундштучок и вставил в него вторую сигарету.
— Смотри, Марья Петровна, — предостерег он, подняв палец, — смотри не перекричи. Это дело тонкое, а где тонко, там и… Сама знаешь.
— Тонкое, да не твое! — отрезала повариха. — И нечего нос совать, куда не просят… — Она скрылась за перегородкой, и там сразу же загремело что-то металлическое.
Евстифеев немного посидел в одиночестве, выдыхая дым и загадочно усмехаясь, потом сунул в карман начатую пачку, накинул на плечи телогрейку и выбрался наружу.
Захар Иванович, сгорбившись, сидел на замшелой колоде и задумчиво поплевывал себе под ноги. Евстифеев присел рядом и сочувственно вздохнул.
— М-да, баталия… — сказал он, помолчав.
— Сигареты захватил? — спросил Захар Иванович. — Дай-ка одну, что ли… Это ж удивительные люди женщины, — сказал он, прикурив от спички, поднесенной Евстифеевым, и несколько раз пыхнув серым дымком. — Никак их не понять, ни с какого боку. Пианино, а не психология… — покачал он головой. — И погода гнилая какая-то. Сейчас бы морозцу, — сжал он кулак, — чтоб схватило. Ан нет, плюс три — плюс пять, — потопал он сапогом по нечистой земле. — И это ночью. Куда годится?
— Ни к черту, — согласился Евстифеев. — А хорошо! Закурил — и от души сразу отлегло. Как рукой… Теперь совсем другой образ жизни!
— Это точно, — подтвердил Захар Иванович, по-прежнему глядя в землю. — Работал я с одним еще в Татарии. Тот после обеда всегда говорил: «Ну, теперь можно с голодным равняться». Так и тут. Я и есть не стал, чтобы не расстраиваться. После курить еще сильней потянет, изведешься. А курнул — слюна побежала, есть охота, спасу нет! — Он сплюнул себе под ноги и поморщился. — Я вот что думаю, — продолжил он, немного помолчав, — может, сложим все на место, как было, сигареты эти, будь они неладны, и все остальное? Он ведь, я полагаю, снова за сигаретами побежал. А то обидится. Он — туда-сюда, как челнок, а мы тут сидим покуриваем — и хоть бы хны. А грязь-то, грязь — во! — Захар Иванович чикнул себя по колену. — Или нет, пусть остается все как есть, — добавил он, поразмыслив. — Большой уже парень. Думаю, поймет.
Потом они долго сидели молча, глядя в разные стороны и думая каждый о своем. Темнело. На фоне густеющего неба чернела вышка. Контуры ее расплывались. «Недолго тебе тут стоять, — вздохнул Захар Иванович, глядя на нее. — Подвела ты нас, голубушка. Скорей бы уж монтажники приезжали».
На порог вышла повариха. Придерживая дверь, она глазами, ничего не видящими со света, поискала мужчин.
— Есть-то будете? — спросила она у темноты.
— Подождем пока, — ответил Захар Иванович, помедлив. — Может, явится. Ночевать-то ему там все равно негде.
— Ну, как знаете, — ответила повариха и закрыла дверь.
И снова стало темно и тихо. Захар Иванович, любивший обстоятельность во всем, даже в мелочах, называл пятачок, у края которого сидел сейчас, «двором». Он вспомнил, что Венька всегда добавлял к слову «двор» эпитет «королевский».
8
Откуда-то донесся вдруг обрывок бравой песни. «Нет, почудилось», — подумал Захар Иванович и покосился на Евстифеева. Тот, однако, тоже вслушивался, далеко вытянув шею. Смешно топорщилась его борода. Долетел еще один обрывок. Уловив его краем уха, Захар Иванович с облегчением вздохнул и поднялся с колоды.
— Идет, — сказал он, не в силах сдержать улыбку. — Идет, чертенок! Песни поет, страхи разгоняет! Знакомая картина! Ну, пошли, что ли? — спросил он у Евстифеева и вкусно, до хруста в костях, потянулся. — Холодает к ночи, смотри-ка ты…
Скомкав быстро опустевшую пачку, поднялся и Евстифеев. Белели свежие окурки, набросанные вокруг колоды. Евстифеев кинул скомканную пачку в кусты, спрятал мундштучок и лихо сбил шапку на затылок.
На шум из-за перегородки вышла повариха. Захар Иванович, стоя к ней спиной, долго вешал на гвоздь стеганку и шапку.
— Идет, да? — избегая смотреть на него, почему-то шепотом спросила повариха.
— А куда он денется? — ухмыльнулся Евстифеев. — Песни горланит. Ты послушай!
Повариха приоткрыла дверь и высунулась наружу. Но Венька, подходя ближе, предусмотрительно умолк, и повариха услышала только ровный шум леса.
Захар Иванович, пристроив наконец на гвоздь стеганку и шапку, уселся за стол и широко расставил локти. Он готовил себя к душеспасительной беседе с младшим буровым рабочим и потому старался нагнать на себя суровость. Но лицо его помимо воли плыло в улыбке.
Повариха покосилась на него, вздохнула и удалилась восвояси. Но фанерную дверь оставила приотворенной, чтобы лучше видеть и слышать.
Странно, но заметили вошедшего Веньку как-то не сразу, а заметив, растерялись. Все вздрогнули, когда он кинул свою торбу на кровать, и увидели, как он вытирает губы тыльной стороной ладони, будто только что пил воду.
— Явился, значит, не запылился! — зловеще произнес Захар Иванович, и оба его локтя разом гулко ударили по столешнице. — Любуйтесь, вот он, перед вами! Люди тут волнуются, места себе найти не могут, допускают, понимаешь ты, разные слова… — Захар Иванович украдкой покосился за перегородку. За ней независимо хмыкнули. — А тебе, значит, хоть бы хны! Не ожидал я этого от тебя, Харюшин, прямо говорю — не ожидал.
Повариха не выдержала и высунулась из-за перегородки. В руке она, как щит, держала крышку от кастрюли.
— Ладно тебе цепляться-то! — сказала она голосом одновременно и мягким, и сварливым. — Не видишь разве, устал человек? А ты нотации сразу читать… Лектор!
— Кто лектор? Я — лектор? — Захар Иванович звучно шлепнул ладонью по столу. — Попрошу…
Венька тем временем успел распутать узел на горле своей торбы.
— Не ругайтесь, Захар Иваныч, — весело попросил он, — я вам подарок притащил. Вроде взятки. — Венька озорно и неумело подмигнул Евстифееву. — Глядите! «Запорожцы», прямиком с картины Репина. — Он извлек из сумки большую плоскую коробку. — Папиросы, подарочный набор.
Евстифеев дернул себя за бороду и расхохотался.
— А ты, братец, подхалим, — добродушно сказал он. — Далеко пойдешь, если милиция не остановит. А зря ты во второй раз, между прочим, бегал, сигаретки-то мы нашли!
У Веньки задрожали губы. Он глянул вниз, увидел свои белые от высохшей грязи сапоги и выбежал за дверь, на «королевский двор», в сгущающуюся тьму.
Захар Иванович недовольно крякнул и щелчком отогнал от себя «Запорожцев». Потом встал и прямо как был, без шапки, отправился следом за Венькой.
Венька, сгорбившись, сидел на двигателе и вроде бы глотал слезы. Захар Иванович вспомнил, что в самый последний день, когда и ребенку все стало ясно, двигатель вдруг сорвался с болтов и покатил на маховиках. Будто ожил. Захар Иванович неловко обнял Веньку за плечи, и ему вдруг показалось, что Венька жует. «Второго сегодня успокаиваю, — подумал он обреченно. — Не мастер получаюсь, а няня. Только и забот осталось, что сопли вытирать. Других нету». Венька молча высвободился из объятий, чем принес Захару Ивановичу немалое облегчение, и вдруг тихонько засмеялся, упрятав лицо в ладони.
— Я, Захар Иваныч, все думал, — сквозь пальцы сказал он, — не мог я их потерять. Все сразу-то! Но по своему следу шел, как пограничная ищейка. А их продавец в коробку положил, чтоб не промокли. Услугу оказал, а я, дурак, и не заметил!
— Ишь, Васька, — отозвался буровой мастер, — заботы проявляет. Парень-то он неплохой, женская работа его портит. Хотя куда ж ему, беспалому? А лихой взрывник был.
— «Примы» я еще двенадцать пачек купил, — отняв ладони от лица, сообщил Венька. — Все забрал, что в магазине осталось, под метелку. А тринадцатую пачку мне торговый начальник дал. Ба-альшой человек! — Венька вспомнил деда в кубанке, его галоши, позу у холодной печки и улыбнулся. — Украинская «Прима», видите? И пачка не такая — желтая. Сказал, что самая лучшая на свете. Попробуйте, Захар Иваныч!
Буровой мастер давно чувствовал, что перекурил натощак: во рту копилась липкая слюна, желудок стягивали спазмы. Однако, не желая обидеть Веньку, он взял сигарету из желтой пачки и, еще ни разу не затянувшись, похвалил табак.
Обрадованный Венька заёрзал и хлопнул себя по лбу ладонью. На свет, если тьму осеннего вечера можно назвать светом, была извлечена красивая коньячная бутылка. С вогнутой стороны она была теплая, хранила тепло человеческого тела.
— Точно в задний карман вмещается, — похвастался Венька. — Купил из интереса. Красивая бутылка, правда?
— А что в ней? — спросил буровой мастер. — Одеколон?
— Коньяк, — стараясь казаться небрежным, ответил Венька. — Отведайте, Захар Иваныч, а?
— Вон оно как… коньяк! — удивился буровой мастер. — У нас ведь, Вениамин, имеется что выпить, — помялся он, — на мое усмотрение…
— Так то спирт! — воскликнул Венька. — А это совсем другое дело. Отведайте, Захар Иваныч!
— Хм, — кашлянул буровой мастер, — ладно. Сейчас закусить соображу. Посиди.
— А не надо, — сказал Венька, смущаясь. — У меня есть. Шоколад. — Он порылся в кармане, загремела фольга. — Полплитки еще осталось.
— Разве это закуска? — Захар Иванович махнул рукой и скрылся в темноте.
Воротился он скоро и почему-то бегом, пригибаясь, как под обстрелом. Принес алюминиевую кружку, консервную банку без этикетки, вымазанную солидолом, и топор. Присел на корточки, крякнул и топором развалил банку на две части. Покопался за пазухой и вытащил разъемный комбинированный карманный нож. Сунул Веньке ту половину, что с ложкой.
Венька провел пальцем по краю разрубленной банки.
— Лихо вы ее, Захар Иваныч! — восхитился он. — Я в Москве когда был, такое мороженое ел. Ну, не такое, а похожее, — заметив, что Захар Иванович вроде бы недоверчиво дернул головой, заторопился Венька. — Мы вечером шли, ну, и захотели. Другого никакого не было, потому что поздно, так продавщица нам такую вот, — он жестом показал, какую, — пачку чик — и пополам. Мне и двоюродному брату. Хор-рошее мороженое!
— Клопами вроде отдает! — Произнеся эту традиционную фразу, Захар Иванович залпом выпил то, что налил в кружку. — Ты ешь, ешь, — сказал он, переведя дыхание, и вытер заслезившиеся глаза. — Шоколад — оно, конечно, хорошо, но и тушенку тоже… неплохо… А ты тоже выпьешь? — спохватился он. — Немножко? А то давай. — И налил в кружку еще.
Венька поставил кружку на ладонь, на всякий случай закрыл глаза и хлебнул. «И никакими не клопами, — часто дыша, чтобы погасить пожар внутри себя, подумал он. — Плохо — и все, а никакими не клопами…» Венька с удивлением обнаружил, что ни разу в жизни не только не нюхал, но и не видел ни одного клопа — ни живого, ни мертвого. Это развеселило его, и он ретиво заработал ложкой.
— Захар Иваныч, а у вас правда орден есть? — спросил Венька, быстро и дочиста вылизав свою половину банки.
— Есть, — подтвердил буровой мастер.
— А какой? — заинтересовался Венька. — Ой, Захар Иваныч, покажете, а? Ни разу ордена не видел, чтобы близко.
— Увидишь еще, какие твои годы. — Буровой мастер потер лоб и улыбнулся в темноте. — «Не гляди, что на груди, а гляди, что впереди», понял? Были такие стихи после войны. Трудовое Знамя у меня, Веня. В чемодане лежит. Покажу, ты напомни… Слушай, Вениамин, может, Евстифеева позовешь? — Захар Иванович взболтнул бутылку, чтобы по звуку определить, сколько в ней осталось. — Он парень-то неплохой.
— Хорошо! — Венька с готовностью вскочил. Его качнуло. Пустая половина консервной банки загремела под ногами. — Хороший! Сию минуту!
— Только Марусе… Марье Петровне ни гугу, — напутствовал Веньку буровой мастер.
Он успел основательно продрогнуть — ближе к ночи стало еще прохладней — и еще разок приложиться к отлично приспособленной для этого бутылке, когда к нему вышел Евстифеев. Бородач вынес буровому мастеру стеганку и шапку.
— Не околел ты тут, шеф? Возьми.
— Нет покамест, — отозвался буровой мастер. — Лезь сюда. Тут топор, смотри не наступи. Садись… А Венька что?
— Уснул… — ответил Евстифеев. — Шепнул мне, чтоб я вышел, сел за стол, голову на руки — и готов. Марье Петровне куклу обещал подарить, — усмехнулся в бороду Евстифеев. — Ходячую. Мы его на кровать перенесли. Тяжелый. Ну, уложили…
— Умаялся пацан, — сказал буровой мастер. — Километров двенадцать отмахал, если все концы посчитать. Легко ли?
— Я ему болтнул, что до села не три, а семь километров, — сообщил Евстифеев, запахнув телогрейку. — Чтоб позадаваться мог. Пускай…
— А Маруся как там, ничего? — спросил Захар Иванович. — Да ты выпей, — предложил он, передавая Евстифееву кружку и отвинчивая пробку у бутылки. — Вечер уж, вечером можно. Вроде как после смены. Видишь? — показал он плоскую бутылку. — Венька принес, угостил. Хороший коньячок! Бодрит… А ты этих… «Запорожцев» не попробовал?
— Трава, — сплюнул Евстифеев. — Метр курим, два бросаем. Ты вот что, Захар Иваныч, дело это, конечно, не мое, но… женился бы ты на ней, — сказал он, примериваясь к кружке. — Телогрейку вот тебе передать велела. Боится, как бы ты не захворал. Ну, за ваше, как говорится, счастье! — И в один беззвучный глоток выпил все до дна.
— Оно конечно, — согласился буровой мастер, задумчиво качая головой. — Одна беда — ругаемся мы часто… Постой, — внезапно встрепенулся он и цапнул Евстифеева за рукав, — а ты откуда знаешь?
— Здрасьте, я ваша тетя с Киева! — Евстифеев, смеясь, освободил рукав. — Это же секрет Полишинеля, как говорят интеллигентные врачи! Вместе живем, Захар Иваныч, все на виду. Разве тут что-нибудь спрячешь? Ты лучше скажи, хороший мужик из Веньки вырастет? Как считаешь?
— Что ж, — рассудил буровой мастер, — с нами поработает, в армию сходит… Должен получиться человек!