1

Огромный, пышущий жаром и пыльный автобус фыркнул, развернулся, чудом ничего не зацепив, и укатил, оставив троих друзей у длинного серого забора, за которым по краям выбитого поля, без сеток, стояли футбольные ворота.

— Трио — это звучит гордо! — воскликнул Герка Тетерин. — Нам только афиши не хватает. Пришлепали бы на забор: «Герман Тетерин — кларнет, вундеркинд Саша Стремоухов — скрипка, Евгений Иваныч Боженькин — баян, общее и художественное руководство». Я и название придумал: «Кочующее трио»! Звучит?

Боженькин огляделся и поставил футляр с баяном на курчавую травку, лезшую из-под забора. Ему почему-то показалось, что там чище.

— А что мы фининспектору с этой твоей афишей скажем, придумал? — спросил он, мученически морщась и растирая затекшую от долгого сидения в автобусе спину. — Эх ты, Тетеря! Вопрос в другом: к кому к перному идти — к директору или к председателю? Что, Саша, скажешь по этому поводу?

Тот улыбнулся виновато.

— Не знаю, ребята. Смотрите сами, решайте…

— К председателю, — заявил Герка. — О чем разговор? Колхоз здесь богатый, а детский дом и есть детский дом. Собес!

Боженькин задумался.

— Так-то оно так, — проговорил он, — только застанешь этого председателя, как же! Он с нами, может, и говорить не захочет. Лето, страда — этого ты не забывай. Носится где-нибудь как угорелый! Нет, пойдем к директору. Там каникулы. Оно верней! А там видно будет…

Боженькин поднял баян, и они двинулись к длинному дому с колоннами, который маячил за деревьями на пологом холме. Издали колонны казались почему-то засаленными, будто кто-то огромный и неопрятный хватался за них немытыми, липкими руками. Это обстоятельство озадачило Сашу.

Внезапно остановившись, Боженькин оглядел своих отставших на шаг спутников критическим взором. Что-то в их облике ему не понравилось, и он сказал:

— Вы вот что, кочевники, дуйте-ка на речку! Вон она, блестит. К директору я один пойду, сам. Вас потом отыщу. Только вы далеко не забирайтесь!

Герка обрадовался:

— Милый! Да ради бога!

Боженькин передал ему тяжелый баян и пошел было налегке, помахивая портфелем, в котором лежал запас сигарет, кое-какие ноты, скомканный плащ «болонья» и громыхала мыльница, — но тут же спохватился, вернулся и отобрал у Герки баян, ворча себе под нос:

— Нет уж, извините! Знаю я вас, обормотов… — а портфель не глядя сунул Саше.

Тот разглядывал серый забор. «Все на выборы!» — звала приклеенная к нему листовка. На ней имелся портрет кандидата в депутаты — пожилой худенькой женщины в платке, накинутом на плечи, и с орденами, поблескивавшими сквозь бахрому платка. Портрет был аляповато ретуширован. Саша вспомнил, что у автобусной остановки видел еще одну такую листовку.

— Смотри, уже вторая, — сказал он Герке. — Выборы прошли давно, а портреты все висят. Правда, симпатичное у бабки лицо? Простое… А вглядись — боярыня Морозова!

— Ладно, кончай философию разводить, айда пополощемся, — ответил Герка. — Женька-то, Евгений наш Иванович… великодушный, черт! Ведет себя словно папаша с детками! Баян и тот доверить побоялся. Тоже мне ценность!

Безымянная речка оказалась узенькой и мелкой, но вода в ней была чистая и прозрачная, а в одном месте, как раз посередине, ее было по грудь. Герка долго плавал, нырял и дурачился, а Саша, быстренько окунувшись, лег на песок возле старой, высохшей коряги с притупленными, но еще грозными рогами. Футляр со скрипкой он завернул в рубашку и положил под куст, в тень.

— Иди сюда, вундеркинд! — орал Герка, сдвигая мокрые волосы со лба. — Это тебе не ириски жевать! Иди, иди, не отворачивайся! Нечего! Плавать научу!

Но Саша только сонно и вяло улыбался в ответ. Плавать он умел не хуже Герки, просто сейчас не хотелось. Блаженная лень заполонила его. Он перевернулся на спину и, спасаясь от яркого солнца, закрыл глаза. Незаметно для себя он задремал, утомленный жарой и дорогой. Солнце в упор освещало корягу, медовый песок и Сашино беззащитно белое тело.

Разбудил Сашу многоголосый смех и чих автомобильного мотора. Он открыл глаза и поспешно сел, поджав колени к подбородку. К воде осторожно пятился старый грузовичок. Молоденький шофер в кепке стоял на подножке и, то и дело оглядываясь, выкручивал руль. Из кузова, звонко хохоча, выпрыгивали девушки в разноцветных косынках.

Герка, на ходу подтягивая мокрые плавки, выбрался из воды и, обрызгав Сашу, плюхнулся рядом с ним на песок. Саша поежился. Места, куда попали холодные капли, ненадолго покрылись гусиной кожей. Герка скосил глаза на девушек и пригладил волосы ладонью. Заметив незнакомцев, девушки притихли. Они разделись, прячась за грузовик, и тесной стайкой, все вместе, чинно пошли к воде.

— Видал, вундеркинд? — прошептал Герка, острым локтем толкая в бок Сашу. — Как стадо к водопою, а? И купальники на всех одинаковые. Заметил? Сельпо!

Шофер настежь распахнул обе дверцы машины, сдвинул кепку на затылок и вразвалочку двинулся к незнакомым ребятам. Не дойдя до них нескольких шагов, он присел на корточки и громыхнул коробком спичек, зажатым в кулаке.

— Закурить, извините, не найдется?

— Найдется, — живо отозвался Герка. — Почему же не найтись? У нас этого добра навалом! Минуточку…

И, расстегнув портфель Боженькина, он вытащил оттуда непочатую пачку болгарских сигарет «Сълнце». Саша вспомнил, что в городе, в буфете автостанции, Герка купил себе пачку сигарет в расписной картонной коробочке, и осуждающе покачал головой. «Свои бережет, чужими распоряжается», — подумал он. А Герка тем временем распечатал пачку. Шофер, прежде чем сунуть сигарету в рот, понюхал ее и одобрительно хмыкнул.

— Из экспедиции, ребята? — спросил он, выпустив изо рта первый клуб дыма.

«Трубка мира», — подумал романтик Саша.

— Нет, — ответил Герка, — музыканты.

— А-а… — протянул шофер. Он был явно разочарован. — У нас тут где-то экспедиция бродит, я и подумал. Ищут чего-то. Им, говорят, люди нужны. Я бы пошел. Интересно! Вот найдут у нас руду, как в Белгороде, или даже получше чего… — И шофер, мечтательно сощурившись, замолчал.

Девчата колотили по воде ногами, поднимая брызги и хохоча. То одна из них, то другая искоса поглядывала на молодых незнакомцев. Саша и Герка не сговариваясь делали вид, будто они ничего не замечают. Кокетничали, словом.

— Музыканты — дело хорошее, — сообщил шофер, помолчав. — К нам всякий раз кто-нибудь приезжает. Однажды драмтеатр прибыл в полном составе. Постановочку показали — будь здоров. Товарищ Огурешин это любит. Не хлебом, мол, единым…

— Огурешин? — перебил его Герка. — А кто такой Огурешин?

— Как кто? — удивился шофер. — Разве не знаете? Председатель наш. Он же знаменитый на всю область! Вы не подумайте, это я так, временно, — указал он себе за спину, на грузовик, — а вообще-то я товарища Огурешина вожу. У него две машины в распоряжении. На «газоне» он сам, а если на «Волге», меня зовет. В район катим или еще куда. «Волгу» он бережет! Костюмчик наденет, галстук, шляпу. «Поехали, говорит, Толя. С ветерком!» Это меня, значит, Анатолием зовут…

— Очень приятно! Александр, — вспомнив уроки вежливости, преподанные в свое время бабушкой, сказал Саша.

— Герман, — назвался Герка.

Шофер церемонно пожал друзьям руки, приговаривая:

— Будем знакомы, товарищи. Будем знакомы!

«Начальству подражает, — решил Саша, — знаменитому Огурешину». Лицо и руки у шофера были темные, и Саша, стыдливо оглядев себя, позавидовал его загару.

Незамеченный поначалу, кренясь под тяжестью баяна и увязая в песке, подошел потный Боженькин. Он поставил баян под куст, рядом с Сашиной скрипкой, и с наслаждением расстегнул рубашку, мокрую под мышками и на спине.

— Ну как? — осведомился Герка.

— Порядок, — ответил он, садясь между друзьями, и с опаской покосился на рогатую корягу. — Но придется отдать директору паспорта, иначе он сомневается. Будут кормить, а мы им пару концертов. Ну, танцы — это само собой! Устраивает?

— А что делать? — вопросом на вопрос ответил Герка.

— Конечно, устраивает, — поспешил добавить Саша и пересел, освобождая Боженькину побольше места.

— Это вы в детском доме были? — спросил шофер, с уважением поглядывая на Боженькина.

— Ага, — подтвердил тот, обмахиваясь ладонью, и, шлепнув Герку по голой спине, попросил: — Дай-ка твоих, фирменных!

Герка потянулся к своим штанам. Морщась, он долго копался в кармане, пока не извлек из него две сигаретки с желтым фильтром — Боженькину и себе. Потом поразмыслил немного, сморщился и вытащил еще одну, третью — для шофера.

— Толька, чего пристал к людям? — звонко крикнул кто-то из девушек. — Ехать пора!

— Иду, не ори, — огрызнулся шофер. — Раскомандовалась тут! Ну, Ксенька!..

Он нехотя поднялся, сунул за ухо неприкуренную сигарету и пошел к машине, которая издали походила на большого зеленоватого жука, растопырившего надкрылья перед взлетом. В ее кузов, помогая друг другу, уже взбирались девушки. Одна из них, в белом платочке, командовала посадкой. Герка, глядя на нее, даже присвистнул.

— Класс, ребята, аборигеночка! — сказал он, вскочил и попытался поднять корягу. — Легкая, гляди ж ты! — удивился он, когда это ему неожиданно удалось.

В разные стороны, прочь от сырого пятна, оставшегося от коряги, побежали какие-то бесцветные насекомые. Брезгливый Саша немедленно вскочил.

 

2

Прямо перед окном росло раскидистое дерево, и поэтому в комнате было полутемно. В углу стоял большой, крытый зеленым сукном стол. Когда-то он считался бильярдным. Кроме него, никакой другой мебели в комнате не было. На стенах висели старые географические карты, наклеенные на серую, пропыленную марлю, и унылые учебные пейзажи: «Тундра», «Степь», «Лесостепь»…

На зеленом сукне лежали газетные подшивки. Директор детского дома следил, чтобы все газеты, которые приносила из села старенькая почтальонша, были аккуратно подшиты. Этим занимались специально назначаемые дежурные.

Сегодня дежурили Таня и Света, подружки, перешедшие в восьмой класс. К ним заглянула Галя, их одноклассница. Она хотела попросить малюсенький клочок газеты, чтобы наклеить его на нос, а то тот шелушится под солнцем, да так и осталась в сумрачной комнате, позабыв, зачем пришла. Она уселась на подоконник, что было строжайше запрещено, и принялась беззаботно болтать толстенькими ногами.

Таня пощелкала над ухом черным дыроколом, на минутку вообразив, что это кастаньеты, и развязала тесемки у подшивки «Комсомольской правды».

— Интересно придумано, — задумчиво сказала она. — «Пионерка» на маленьких рассчитана и сама маленькая! А вот «Правда», например, или «Учительская» большие…

— И неправильно, — возразила ей Галя, спрыгнув с подоконника. — «Комсомолка»-то такая же, как все другие! Вот если бы она была побольше «Пионерской», а остальных поменьше, вот тогда б… Ой, девочки, — встрепенулась она вдруг, — забыла вам сказать! Что я видела сейчас…

— Комсомольцы ростом со взрослых, — не сдаваясь, упрямо заявила Таня.

В комнату, неслышно приоткрыв дверь, заглянула Людмила Александровна, воспитательница, в очках.

— Почтальон была уже, девочки? — спросила она с надеждой.

— Да, Людмила Александровна, — ответила Света.

— …?

Света вздохнула, сочувствуя «воспиталке»:

— Она газеты принесла за два дня и директору пакет. А вам ничего. Вообще писем сегодня не было. А газеты мы подшиваем, вот…

Словно подтверждая слова подруги, Таня щелкнула дыроколом. Резкий металлический звук заставил воспитательницу вздрогнуть и поежиться.

— Молодцы, продолжайте, — шепнула она, не в силах скрыть огорчения.

— Людмила Александровна, а правда, что музыканты приехали и концерт будет? — спросила Галя.

Но воспитательнице было не до концертов.

— Представления не имею, — ответила она, поправила очки и ушла.

— Какие музыканты? — спросила Таня, когда дверь за воспитательницей закрылась.

— А самые обыкновенные, — гордясь своей осведомленностью, заявила Галя. — Настоящие! Один, я сама видела, к директору приходил. Я слышала, как они договаривались. «Непременное условие — сдайте паспорта», — похоже передразнила она директора. — Они еще долго говорили, только я не знаю, о чем. Директор меня заметил и прогнал.

Таня мечтательно прищурилась.

— Вот когда я получу паспорт… — вздохнула она.

— И что будет? — поинтересовалась Галя.

— А то, — ответила Таня зло. — Не твоего ума дело! Куда захочу, туда и поеду. В Крым, например. Или на Кавказ. А лучше — в Ленинград: там «Аврора», музеи, белые ночи…

— В техническое училище ты поедешь, вот куда, — сказала, улыбаясь, Галя. — Как и мы все. В ПТУ. Станешь штукатуром. Или маляром, если повезет. И учишься ты так себе, не то что Светка… Это тебе не сказки сочинять. Ишь, паспорта ей захотелось, белых ночей!

— Да ладно вам, — примирительно сказала Света. — Вечно вы цапаетесь. И как не надоест! В Ленинграде штукатуры тоже нужны. Еще как, наверное! И учиться дальше никто не запрещает. А я бы лично в Сибирь махнула, на стройку. Вот это да!

Галя согласилась:

— В Сибири хорошо! Только холодно. Я про одну стройку в журнале читала. Красиво-то как! — И она закрыла глаза, вспоминая яркие цветные фотографии дальних далей на журнальном развороте. — Кругом молодежь…

Таня подошла к окну, облокотилась на подоконник.

— Вот Людочка старая уже, а все мечется, — сказала она, со скрипом водя пальцем по стеклу. — Все писем ждет. И я бы ждала. Приходишь, а тебе говорят: «Пляши!» Я бы конверт не рвала, а ножницами, аккуратно… Ой, стоят! — воскликнула она, приникая к зеленоватому стеклу лбом. — С чемоданами! Галька, глянь, не твои ли музыканты пришли? Свет, чемодан-то вон у того какой смешной!

И девчонки, все трое, сгрудились у окна.

 

3

Герка Тетерин шагнул вперед.

— Скрипач Александр Стремоухов исполнил сейчас для вас «Медленный вальс» французского композитора Дебюсси, — неестественным голосом, которым, по его мнению, должен обладать всякий уважающий себя конферансье, объявил он.

Саша опустил смычок и со всем доступным для него изяществом поклонился. Зальчик захлопал — вяло и вежливо.

— А настоящий вальс вы умеете? — спросил из зальца насмешливый девичий голосок, когда аплодисменты стихли.

— А как же! — поспешил ответить за него Герка Тетерин. — Он у нас все может! Он такой…

Герке немало труда стоило удержаться и не произнести слово «вундеркинд», но в зале все равно игриво хихикнули, а Саша покраснел. Смычок дрогнул в его руке. Ему показалось, что под подошву его сандалии попал кусочек канифоли и хрустит там, крошится и хрустит. «И одет я…» — подумал он с тоской. И вправду — ни фрака с фалдами, ни лакированных ботинок, ни белого, как снег, пластрона.

— Запузырь им… ну, «Очи черные», — шепнул Герка Тетерин, толкая Сашу в плечо. — Пусть слезу пустят, вещь ресторанная! И не волнуйся ты, чудак! Тебе что тут, академический концерт, что ли? Шпарь, как бог на душу положит!

— Нет, не академический, — почти беззвучно ответил Саша, а губы у него в это время были белые, с синевой.

— «Оч-чи черные»! — провозгласил Герка.

По залу разнесся одобрительный вздох. Отступать было поздно и некуда. Саша поднял смычок и увидел молодую не то учительницу, не то воспитательницу с короткой стрижкой. Она сидела в первом ряду, на почетном, как решил Саша, месте, и приглядывала за порядком. Тех, кто сидел дальше, он не увидел — зажмурился. Смычок скользнул по струне.

— Евгений Иваныч, айда покурим, — предложил Герка, на носках отступив к Боженькину.

Тот кивнул, поставил баян на стул, и оба они, сочувственно и с юморком оглядываясь на спину Саши, который обреченно терзал свою скрипку, ушли за кулису — широкий кусок красного сатина с палкой внизу.

За кулисой имелось окно, наполовину заколоченное фанерой, на которой виднелся затейливый карандашный рисунок. Видно, кто-то собирался выпилить лобзиком полочку или что-нибудь еще в этом роде, а потом раздумал, поленился, и фанера заменила разбитое стекло.

Форточка располагалась высоко, но Боженькин дернул за веревочку, привязанную к шпингалету, и форточка со стуком распахнулась.

— Ты где пропадал? — спросил Боженькин, вынимая сигареты.

— Имел беседу с педагогиней здешней, — ответил Герка, выглянув из-за кулисы. — Вон она, в первом ряду, стриженая. Брякнул ей, что мы из консерватории.

Боженькин нахмурился.

— Это зачем еще? Пижон ты! Сказал бы прямо: из музучилища! Сядешь с тобой в калошу…

Но Герка его не слушал. Он с удивлением смотрел на свое запястье, на котором не было часов. Глядя на приятеля, встревожился и Боженькин. Однако Герка с облегчением хихикнул, извлек из кармана часы на смятом коричневом ремешке, надел их и долго возился с застежкой.

— Сунул… когда купались, — утерев испарину со лба, смущенно пояснил он. — А сейчас гляжу — нету. Мать ты моя родная! Подумал, грешным делом, на шофера. А они в кармане, забыл надеть!

Саша тем временем оборвал стенания, опустил смычок и оглянулся. Боженькин поморщился и метко выбросил свой окурок за окно. Наступила его очередь. Он сел на стул и поставил баян на колени.

— А сейчас танцы под баян, — пряча дымящуюся сигарету за спину, торжественно объявил Герка. — Солист Евгений Иваныч Боженькин!

Весело загремели сдвигаемые к стенам стулья.

Храня на лице полную невозмутимость, Боженькин приступил к делу. Он играл все, что ни попросят. В армии ему часто приходилось играть вот так вот — вечера напролет. Еще свежи были воспоминания об этом. Иногда он поглядывал вниз, где девочки топтались или кружились с девочками, и снисходительная улыбка трогала угол его рта. Он тут же прогонял ее прочь: доставлять хотя и маленькую, но радость этим совсем еще детям было, что ни говори, приятно. «Весьма, — думал он, растягивая мехи баяна. — Весьма…»

Из форточки, которую он сам же и открыл, дуло в спину, приятели были далеко, и Боженькин обрадовался, когда на сцену ловко вспрыгнула голенастая девчонка с распущенными по плечам волосами.

— А вы такой танец, чтобы девчонки приглашали, объявить можете? — шепотом спросила она, обжигая Боженькину ухо своим дыханием.

— Конечно, — ответил он, слегка отстраняясь. — Только пойди сначала форточку закрой, дует. — И кивком показал, где она, эта форточка.

«Герку пригласит, — решил он. — Герке тут раздолье».

— Белый танец, — объявил он, привстав. — Для тех, кто не в курсе: дамы приглашают кавалеров!

Внизу, в зале, кто-то фыркнул, кто-то засмеялся. И действительно смешные, потешные слова: «дама», «кавалер»… Но Боженькин ошибся, девочка с распущенными волосами не помчалась сломя голову к Герке. Спрыгнув со сцены, она заспорила с белобрысой толстушкой.

— Ну, иди, пригласи его, — шептала она.

— Очень надо, — лениво отнекивалась толстушка. — Сама иди, если приспичило!

Девочка с распущенными волосами умоляюще сложила руки:

— Ну, Светка, ну, пожалуйста!

выводил в это время баян.

Прервав мелодию на половине такта, Боженькин заиграл другую, улыбаясь и про себя напевая:

Он решил пошутить. Смысл шутки заключался в последней фразе песенки, в ее морали:

Но песня, однако, оказалась старовата, мало кто в зале знал текст ее до конца, и поэтому выходка Боженькина оказалась незамеченной. Он быстро понял это, дернул плечом и вернулся к песне о «чертовом колесе». Ее-то здесь знали.

Толстуха так и не поддавалась на уговоры. Пришлось девочке с распущенными волосами приглашать кавалера самой. Им оказался не Герка, как ожидал Боженькин, а Саша, который скромненько сидел себе в уголке, разглядывал танцующих. Рядом с ним на стуле, поблескивая никелированными замками, лежал футляр со скрипкой.

— Разрешите? — нарочито громко спросила девочка, останавливаясь перед Сашей, и даже сделала нечто похожее на книксен, на реверанс или как его там?

И все танцующие остановились, желая посмотреть, что будет дальше. Герка, который, словно оса, вился вокруг стриженой воспитательницы, издали подмигнул Боженькину. Тот в ответ понимающе кивнул ему со своей высоты.

— Н-не танцую, — пролепетал Саша.

Он поднялся и приложил к груди растопыренную ладонь. Она у него была широкая, пальцы длинные. «Хорошая рука у пацана», — продолжая наигрывать «Лечу, лечу…», отметил про себя Боженькин.

— И все-таки? — сказала девочка.

Саша покраснел и не ответил. И тут случилось неожиданное: девочка обиженно топнула ногой, выкрикнула что-то и выбежала вон из зала. На Сашу было жалко смотреть, и Боженькин отвернулся. Все чувствовали себя неловко.

— Заканчиваем, товарищи, заканчиваем! Уже половина десятого, — спасая положение, объявила воспитательница.

И снова, теперь уже невесело, загремели стулья.

— Лопух ты, хоть и вундеркинд, — сказал Герка, проходя мимо Саши. — Лопух, понял?

И Боженькин, вкладывая баян в футляр, вздохнул:

— М-да, нехорошо вышло…

Саша молчал. Он не знал, куда девать руки.

 

4

Герка Тетерин неожиданно и звонко шлепнул себя по щеке и поднес к глазам ладонь. Прилипший к ней расплющенный комар еще дергал длинными ножками. Герка брезгливым щелчком сбил его с ладони.

— А пойдемте-ка, братцы, спать, — сказал он, вставая, и сладко потянулся. — Покурили, поплевали… пора и честь знать! Пойдемте, пока эти кровососы нас окончательно не сожрали. Ну, вампиры! Если б знать…

Поднялся и Саша.

— Идите, — сказал Боженькин, — я еще покурю. Спать неохота пока. Значит, завтра в село, а, Саша?

— За ирисками, — ввернул Герка.

А Саша обезоруживающе улыбнулся.

— Ага.

Боженькин остался один. Серьезное и печальное настроение овладело им. Над его головой тлели крупные звезды. Из села доносился треск какого-то двигателя. «Нет, правильно, что мы поехали, — думал Боженькин. — Хоть на жизнь посмотрим! Чего в городе сидеть? Жара, духота, асфальт плавится. Вот договориться бы с председателем…»

Под чьими-то шагами заскрипел песок. Боженькин поднял голову. Перед идущим бежало пятно немощного желтого света. «Фонарик», — сообразил Боженькин.

— Ах, это вы? — подойдя к скамье, на которой он сидел, сказала стриженая воспитательница. — Добрый вечер! Вы один здесь? А я подумала, что мальчишки из села. Взяли, понимаете ли, моду…

Боженькин ответил:

— Один. Ребята спать отправились. Все-таки изумительно у вас тут!

— Да? Вам кажется? Сама я этого бы не сказала, — возразила воспитательница, без особой, впрочем, уверенности. Она уселась рядом с Боженькиным и бережно уложила блестящий электрический фонарик к себе на колени. — Вот скучно — это да. Особенно зимой. Все в снегах, дико, голо… И почта работает безобразно! Но зимой мы хоть телевизор смотрели. А теперь нет, с антенной что-то там такое…

— У нас Герка смыслит в этом деле, — сказал Боженькин. — Немножко, правда. Надо ему сказать.

— Да? — вяло удивилась воспитательница. Она помахала рукой, отгоняя комаров, и поежилась. — Что ж, скажите. Будем вам признательны. Может, он что-нибудь и сделает, случаются же чудеса. А то скучно… И дайте сигаретку, пожалуйста… У вас есть? Кусаются! Может, хоть дыма побоятся.

— Прошу! — Боженькин дал ей сигарету и зажег спичку. — А давно вы тут?

Воспитательница неумело затянулась и ответила:

— Два года! Может быть, мы пройдемся с вами? Что-то мне неспокойно сегодня. Всё посторонние чудятся. Не обижайтесь, не вы. Вы — гости, мы вам рады. Другие… У нас, правда, есть сторож, но он спит… как и положено сторожу! Пойдемте?

Боженькин кивнул, встал, и они медленно двинулись по дорожке к темному флигелю с высокой крышей. Фонарик воспитательница не включила.

— Батарейки — дефицит, — пояснила она, сорвав с куста листок и покусывая его. — Приходится экономить…

Боженькин понимающе кивнул:

— Да. И в городе так, — и поддержал ее за локоть.

За кустом кто-то притаился. Явственно слышалось едва сдерживаемое дыхание. Воспитательница ойкнула и, отступив на шаг, прижалась к Боженькину. Включить фонарь она, конечно, не догадалась.

— Кто там? — прошептала она.

— Не знаю, — ответил Боженькин и широким, смелым жестом раздвинул куст.

За ним, у глухой и облупленной кирпичной стены, обняв себя за плечи, стояла девочка. Боженькин сразу узнал ее. Это она по его просьбе закрыла форточку, она пригласила Сашу Стремоухова танцевать — опозорила себя и его.

— Таня, что ты здесь делаешь? — спросила воспитательница. Она уже справилась со смущением, включила ненужный теперь фонарь и успела напустить на себя строгость. — Ты почему не спишь?

— А вам-то что? — дерзко ответила дрожащая девочка, и Боженькина восхитила ее смелость.

Воспитательница беспомощно блеснула очками, дернула плечиком и молча прошла мимо строптивой девчонки. Пятно света метнулось и побежало впереди. Боженькин двинулся следом. «Как она убежала? — оглядываясь, подумал он и споткнулся обо что-то. — А Сашка тюфяк все-таки! Обидел человека. Потоптался бы. Кажется, Мог. А она стоит, зябнет! Зачем, спрашивается? Переживает… Такие истории, они черт знает к чему могут привести! И приводят…»

— Они у нас все такие невоспитанные, грубые, — сказала воспитательница, вздохнув. — Я когда ехала сюда, думала, что все здесь будет иначе. Хотелось помогать, делать добро. Нет, честное слово! Все-таки сироты… — Воспитательница помолчала. — Не получилось. Ни помощи, ни добра. Не сумела я. Они меня не любят, я знаю. И я их не люблю, хотя это, наверное, очень плохо. Скажите мне, — вдруг потребовала она, — плохо это или нет?

— Не знаю, — поколебавшись, ответил Боженькин. — Здесь трудно быть судьей. Хорошего, конечно, мало, что и говорить, но, с другой стороны, сердцу не прикажешь, верно? Правильная пословица. Может, вам работу сменить?

Воспитательница криво усмехнулась в темноте.

— Легко сказать — сменить! Вам хорошо, консерваторцам, а у меня крест — распределение…

«Ох, тетеря! Ох, Герка! По морде следует давать за такие вещи…» — подумал Боженькин, возмущенно сжимая кулаки, и с горечью признался:

— Какие мы, к чертям, консерваторцы? Мы из музучилища из областного, до консерватории нам далеко. Сашка, может, когда-нибудь и поступит, скрипач наш, да и то вряд ли… Это вам Герка сболтнул, я знаю. Он это любит — дым в глаза!

— Ах, это все равно, — сказала воспитательница, взмахнув рукою. — У вас — музыка. Я сколько книг перечитала — гору, даже вспомнить страшно, а толку? А толку чуть! Системы, методы, способы педагогического воздействия… Петя К. натворил то-то и то-то, он был плохой, катился по наклонной плоскости. Куда? Куда катятся по наклонной?.. Вы применили к нему способ воздействия номер семь, описанный на такой-то странице, и Петя К. сразу стал хорошим. Он больше не катится и не делает того-то и того-то. Так в книгах. А в жизни? В жизни все не так. Петя К. — это одно, а вот такая Таня — совсем другое. Схема и живой человек. Ее способом номер семь не переделаешь. Они такие разные все здесь, что просто руки опускаются, честное слово!

— Да, в жизни все сложней, — согласился Боженькин. — У вас сигарета погасла. — Он чиркнул спичкой и, пряча ее в ладонях, дал воспитательнице прикурить. — А разные — это хорошо. Жизнь как симфонический оркестр, я так себе представляю. Огромный такой оркестр, полного состава. Один, скажем, на тубе играет, а другой флейтист. Или вот армию возьмите. Конечно, унификация, но если и там люди совершенно одинаковыми будут, их даже и построить не удастся. Строят-то по росту: один выше, другой пониже чуток. Один, скажем, рисует хорошо — плакаты пишет, боевые листки, второй — запевала отменный, а третий по футболу отличается…

— Оркестр, — тихо, словно про себя, повторила воспитательница. — Я об этом не думала. Это новый подход. — Она со слабой улыбкой посмотрела на Боженькина. — А вам не кажется, что оркестру непременно нужен дирижер? Какой-нибудь властный старичок во фраке? С бородой и нимбом вокруг лба? Аллах? Саваоф?.. Но все это дебри! Вы меня завтра на почту не проводите? Хочу с ними окончательно разругаться. Сколько можно, на самом-то деле, работать спустя рукава?

— Я — вас? — растерялся Боженькин. — Извините, не могу. К сожалению. Сашка в село собирается, он родителям хочет позвонить, они у него беспокойные — один сын, — а я не могу. У меня… — И Боженькин умолк.

Сегодня днем директор детского дома зазвал его в кабинет, закрыл дверь на ключ и вытащил из стола двадцать второй выпуск сборника «Играй, мой баян!». Он смущенно покашлял в кулак и сказал, глядя куда-то в сторону: «Я, конечно, дилетант, нигде не учился, но… может, послушаете? Потом скажете мне свое мнение. Только откровенно! Больше мне ничего не надо». Боженькин, конечно, согласился. Прослушивание назначили на следующее утро. Директор попросил хранить все это в глубокой тайне, вот Боженькин и хранил.

— Волосы у этой девчонки хороши, — сказал он.

Воспитательница блеснула очками. Ей захотелось рассказать, что еще в институте у нее была роскошная коса, но от нее очень болел затылок, поэтому ее пришлось срезать. Парикмахерша дала за нее двадцать пять рублей, а девчонки из группы потом сказали, что двадцать пять за такую косу — это смехотворно мало. «Больше надо было просить, больше», — сказали они.

— Волосы… — повторила воспитательница. — Ладно, что ж, пойду письма писать. Спасибо за прогулку. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — повторил Боженькин.

 

5

Осторожный стук в окно разбудил Светлану. Она оторвала голову от подушки. В темном стекле отражалась синяя ночная лампочка, тихонько жужжавшая под потолком. Больше ничего не было видно. Стук повторился. Светлана села на кровати. «Опять деревенские балуются, — подумала она, касаясь ступнями холодного пола. — Когда ж это занавески повесят?»

И воспитанницы, и воспитатели много раз говорили директору про занавески для спален первого этажа, но директор отвечал, что занавески по смете не предусмотрены. «Да ведь и сторож у нас имеется, — говорил он. — Спать ему строго-настрого запрещено. Заметите — сразу сигнализируйте. Накажем». А сторожа все любили. Это был вечно пьяненький косой дедок с хитро прищуренным здоровым глазом. От него всегда разило луком, а иногда почему-то мятой. Девчонок он называл «кобылицами», и они фыркали в ответ, а мальчишек — «гармольщиками». Странное это слово всех смешило.

«Опять дрыхнет, старый черт», — решила, подходя к окну, Светлана. Она сложила ладони лодочкой и прильнула к стеклу. Внизу, подняв смутно белеющее во тьме лицо, нетерпеливо подпрыгивала Танька, жестами показывала: «Открывай!» Щелкнули тугие шпингалеты. Светлана дернула загремевшую раму за ручку и помогла холодной Таньке взобраться на подоконник.

— Ну вот, коленку рассадила, — громким шепотом сообщила Танька и, послюнив палец, потерла им свежую, медленно кровоточащую ссадину.

— Ходи через дверь, — наставительно сказала Светлана и закрыла громыхающее окно.

— Я и хотела, но там Людочка сидит, — ответила Таня, морщась. — С баянистом по двору нагулялась, а теперь книжку читает и папироску курит. Дым выпустит и щу-урится! Как кошка. И конверты вокруг. Такие, в рубчик…

— А ты-то где гуляла? — забравшись в теплую еще постель, спросила Светлана.

Таня торопливо разделась, юркнула, дрожа, под одеяло, свернулась калачиком и только потом ответила:

— Гуляла?.. Со скрипачом.

— С кем? — Светлана приподнялась на локте.

— Со скрипачом, — твердо ответила Таня, села в постели и занялась окровавленной коленкой.

— Со скрипачом?.. Делать ему, что ли, нечего? — с сомнением спросила Светлана.

— Может, и есть чего, — сказала Таня, и в голосе ее проскользнули нотки высокомерия. — Только он сам попросил меня… пройтись. Вот так. И я согласилась. Жалко мне, что ли? Он мне про себя многое рассказал…

И Таня умолкла, ожидая расспросов. Но Светлана молчала. Она уютно положила ладошки под щеку и закрыла глаза, так что Тане пришлось, немного помедлив для порядка, начать рассказ без дополнительных просьб:

— Он подошел ко мне и говорит: «Извините». Я, конечно, молчу. А он: «Но я действительно не умею. То есть умею и твист, и шейк, и что угодно, но обещал ни с кем никогда не танцевать». Я все молчу. Обидно же было! «Одной девушке, говорит, обещал. Она была очень на вас похожа». — «А почему была?» — спрашиваю. А он голову опустил: «Она утонула в прошлом году в этом… В Крыму. Была буря…»

— В Крыму, — сонно, без выражения, повторила Светлана. — Все в дыму, ничего не видно!

— Что? — покосилась на нее Таня. — Что ты сказала?

— Ничего. Так! Дальше-то что было?

Таня снова воодушевилась:

— А дальше мы пошли гулять. Он мне про родителей своих рассказывал и про то, какой у них в городе большой дом. Шесть комнат, представляешь? А в самой большой стоит рояль! Черный, блестит…

Узнать, что стоит в этой комнате, кроме рояля, Светлане не было суждено: в спальню с шумом вошла Галя, плюхнулась на пискнувшую кровать и начала раздеваться. Таня умолкла.

— Ну как твой Толя? — спросила Света.

Разбитое колено саднело, и Таня, морщась, погладила его. На простыне уже появилось коричневое, похожее на ржавчину пятно — кровь.

— А что Толя? — Галя вскинула голову. — Толя обыкновенно. Живой человек!

— И целовались? — спросила Таня, чувствуя собственное превосходство.

— Да. Целовались, — раздельно ответила Галя. — Целовались, если хочешь знать!

— Приятно?

— Да уж приятней, чем помидоры-то целовать!

— А сама-то, сама! — задохнулась Таня.

Прошлым летом они трое забрались в сад, в самую глушь, и по очереди стали прикладываться к вымытой розовой помидорине — учились целоваться. Сначала им было смешно, потом — жутко. Они бросили помидор в кучу гниющих прошлогодних листьев и разбежались. Неделю, наверное, не смели взглянуть потом друг на Друга.

— Что — сама? — спросила Галя надменно.

Девчонки, которых не разбудили стук открываемой рамы и дребезжанье стекла, начали поднимать заспанные головы и недовольно заворчали. Подругам пришлось притихнуть. На шум явилась Людмила Александровна, воспитательница, таинственно блеснула очками.

— Почему не спите? — спросила она.

Быстрее всех нашлась Света.

— Танька коленку разбила, — сообщила она.

— Как так? — удивилась Людмила Александровна. — Ну-ка, покажи, Таня! Как так можно? Ведь ты же девушка! Что за неаккуратность! Обязательно надо забинтовать!

— Да ну! — угрюмо буркнула Таня, покраснев.

— Даже не разговаривай! Вставай! — приказала воспитательница, стаскивая с Тани одеяло. — И брось дуться, пожалуйста. Я перед тобой, кажется, ни в чем не виновата. Пошли! А вы, девочки, спите. Вы знаете, сколько времени сейчас? Нет?

 

6

— Но почему же? — возразил Саша. — Не все. Не в этом дело, по-моему. Вот Климов, например, Третьяков, Агаронян… они хорошие скрипачи.

— Да-да, конечно, — поспешно согласилась Людмила Александровна. — Вы правы. Это ведь я так, к слову. Глупый вопрос, не сердитесь на меня. Дичаю я тут потихонечку. Расскажите лучше что-нибудь о себе.

Саша дернул плечом:

— А нечего! Нечего рассказывать.

— Ну, неправда. Есть же у вас планы, большая мечта. Или это секрет? — Настаивая на своем, Людмила Александровна попыталась лукаво улыбнуться.

— Да нет, какие тут секреты! — ответил Саша и в смущении запустил в волосы пятерню. — Мечта у меня, конечно, есть. А у кого ее нет? Даже две… две главные. Не знаю, право, большие они или маленькие. Хочу себе инструмент хороший. Не из коллекции, куда мне… А вот старого итальянца… А еще в Москву хочу — в консерваторию, к Янкелевичу.

«Нет, я много чего хочу, — в смятении подумал он. — Ох, много! Разве обо всем расскажешь? Так вот, сразу? Неужели она не понимает?» Он насупился и замолчал.

Он действительно мечтал о многом: и о красивой девушке, которая его полюбит, и о корзинах с цветами — благодарные слушатели поставят их к его лакированным ботинкам после сольного концерта в Большом зале Московской консерватории или — как знать? — в каком-нибудь Карнеги-холл… Как и Герка Тетерин, но стыдливо, про себя, он мечтал об афишах, на которых крупными литерами — его имя. В детстве он безутешно плакал над «Слепым музыкантом» Короленко, а потом, когда подрос, стискивал зубы над купринским «Гамбринусом». Он верил в великую силу искусства и в свое будущее. Оно казалось ему ослепительным. Он…

Но боже мой, как невыносимо трудно, как невозможно говорить обо всем этом вслух!

И он шагал по пыльной, сбегающей вниз дороге, глядел себе под ноги и молчал. За оградой тянулся запущенный плодовый сад, принадлежащий детскому дому. Воспитательница вдруг ойкнула и остановилась. Саша обернулся. Она растерянно разглядывала свои ладони. Саша вопросительно поднял брови.

— Нет, это надо же, а? — проговорила Людмила Александровна удрученно и виновато. — Шла на почту, а главное забыла! Письма! Вечером написала, приготовила и… Вы не уйдете? Я очень быстро! Вы подождете меня?

— Обязательно, — пообещал Саша.

Он перескочил через заплывшую, мелкую канаву, прислонился к дереву и приготовился ждать, сцепив пальцы. Воспитательница, едва сдерживаясь, чтобы не пуститься бегом, заспешила вверх по дороге. В ее торопливости было что-то жалкое, и Саша отвернулся, закрыл глаза.

Мерно и мощно шумели деревья. Сквозь неплотно сомкнутые веки Саша видел белую изнанку дрожащих листьев. А выше, по небу, медленно плыло огромное, пышное облако, подсвеченное солнцем. Оно походило на сказочный корабль под всеми парусами. Саша тихонько и счастливо засмеялся.

Потом внезапное беспокойство охватило его. Ему показалось, что на него смотрят. От пристального взгляда неведомого наблюдателя зачесалось между лопатками. «Фу ты, чертовщина какая-то», — подумал он и медленно, стараясь не упустить ничего вокруг, огляделся.

Прячась за полуразрушенным кирпичным столбом — опорой ограды, стояла девочка, та самая, что обиделась на Сашу вчера вечером. Она смотрела на него и молчала. И волосы падали ей на глаза.

— З-здравствуйте, — с запинкой сказал Саша.

— У вас никто не спрашивал ни о чем? — быстро и требовательно спросила она.

Саша ответил:

— Нет, никто. А что?

— Да так, ничего, — сказала девочка, но заметно стало, что Сашин ответ ее успокоил.

— Вы не сердитесь на меня за вчерашнее. Я ведь действительно не умею. Не научился. Вот Герка наш — это другое дело. — Саша, потешаясь над собой, развел руками. — Он танцор. Как вас, кстати, зовут? Если не секрет, конечно.

Девочка убрала волосы с лица.

— Таня.

— А меня — Саша.

— Я знаю, запомнила, — улыбнулась она. — Ваш друг вчера объявлял. А вы хорошо играете. Нет, правда! Мне очень понравилось. Это трудно — играть на скрипке?

— Не знаю даже, как и ответить… — засмеялся Саша. — А почему вы улыбаетесь?

— Так… подумала кое-что. А вы когда-нибудь катались на лошади верхом?

Саша помолчал, припоминая детство, цокот копыт по городской булыжной мостовой, громыханье телег и сердитых возниц в грязных фартуках и с кнутами.

— Нет, — сказал он, — не довелось.

— Жалко, — вздохнула эта странная Таня. — Слушайте тогда, что я вам скажу. Только не смейтесь. Пожалуйста! Лошадь сверху похожа на скрипку. Честное слово!

— Н-никогда бы не подумал, — произнес ошарашенный Саша. — А что вы тут делаете, одна?

— Я не одна. Мы работаем в саду, мы каждый день работаем, потому что — трудовое воспитание. Я увидела, что вы идете с Людочк… с Людмилой Александровной, ну и… Она потом домой побежала. Так припустила, что… А ваш друг на крышу залез. У нас там, когда снег таял, провод оборвался, антенна… Ой! Только вы ничего никому не говорите! — Таня сорвалась вдруг с места и побежала. Мелькнула среди зелени белая повязка на ее колене. — Никому, ладно? — донеслось уже издалека.

«Странная какая…» — растерянно подумал Саша.

— Музыканту привет! — сказали за его спиной.

Саша обернулся. Перед ним, улыбаясь, стоял шофер, с которым они познакомились вчера на берегу реки. И, как и вчера, Саша позавидовал его загару.

— А мы с товарищем Огурешиным в город катим, — сообщил шофер. — Нас срочно вызвали на бюро. Сам он в правлении сидит, по телефону названивает, а мне велел переодеться, чтобы все чин чинарем. Сколько времени сейчас, не знаешь?

— Половина десятого, — ответил Саша.

— Тогда успею. Ты на Украине не был, слушай?

— Нет. А что?

— Там, говорят, закон такой, что с шестнадцати лет замуж выходить можно. А у нас — с восемнадцати. Не слыхал? — Шофер сунул Саше под нос раскрытую коробку «Казбека». — Закуривай!

Тонко запахло табаком.

— Спасибо, не курю, — отказался Саша, взглянув на черный силуэт скачущего горца. — На Украине — вряд ли. Хотя и может быть… А вот в Средней Азии — там-то наверняка! Тебе со знающим человеком поговорить надо. С юристом.

Шофер сунул папиросную коробку в карман и вздохнул.

— Не куришь, значит? Это хорошо, здоровье целей будет, дольше проживешь на свете. Лет сто, а? Как на Кавказе! У нас сам товарищ Огурешин юрист. Университет заочно по этому делу кончил, и «ромбик» есть. С гербом, все как полагается. Был у нас освобожденным секретарем парткома и учился. Правда, я тогда еще пацаном был, но помню… Я к нему обращался с этим вопросом, да только он смеется. «Приспичило?» — спрашивает. Хочу сегодня с ним насчет вас поговорить. Идет?

— Попробуй, — улыбнулся Саша.

— Я к этому делу Ксеньку думаю подключить и бабку Андросову — она у нас передовая, депутат. На третий срок недавно избрали. Прямо в дороге начну с ними разговаривать, — подмигнул шофер. — Чтоб не скучали!

— Давай, — согласился Саша.

— А быть сегодня дождю, — задрав голову и глядя на облака, предположил шофер. — Видал, как ласточки к земле жмутся? И радио обещало. Они там, конечно, врут часто, но врут-врут, да и правду скажут. Я тебе точно говорю — быть!

— У вас лошади есть в колхозе? — спросил Саша.

— А как же! Да что лошади… Ты спроси, чего у нас нет! Мы, брат, миллионеры, понял? Таких, как мы, в области всего шесть, да и по стране не так уж много…

Саша оглянулся. К ним, прижимая к груди стопку ярких конвертов, поспешала воспитательница Людмила Александровна. Поблескивали ее очки, растрепалась прическа. Заметил ее и шофер Толя, заметил и заметался.

— Ну, я побежал, — сказал он и действительно побежал, прижав к бокам локти и раскачиваясь на бегу.

— Дождались? Не ушли? — тяжело дыша, спросила воспитательница. — Вот спасибо!

 

7

Предсказания радио и шофера Толи хоть и с опозданием, но сбылись — к вечеру над полями и перелесками, над селом и детским домом разразилась гроза. Разорвав небо на клочья, полыхнула синяя молния, басом пророкотал гром. На оглохшую землю упали первые капли дождя. Запахло озоном, пылью и зеленью.

Таня бродила в это время по саду одна. Девчонкам она сказала по секрету, что уходит на свидание со скрипачом. Светка будто бы поверила, а Галька, вредина, фыркнула и уткнулась в книжку.

Ее ухажер, шофер Толька, повез куда-то председателя колхоза, и она скучала. Перед тем, как ехать, Толька забежал к Гальке, пошептался с ней и исчез, оставив после себя длинный папиросный окурок. «Мороженого обещал привезти», — похвасталась потом Галька, гордо оглядывая подруг. Таня ей не поверила: какое мороженое в такую жару, оно же растает! И будет сладкое молоко… Мороженого, однако, захотелось зверски. В последний раз, вспомнила она, мороженое пришлось им отведать второго мая — к празднику всех трудящихся шефы прислали несколько коробок из райцентра. Каждому воспитаннику досталось по половине брикета. Ах, какое же оно было вкусное…

И, вспомнив тот восхитительный вкус, Таня сорвала с ветки и надкусила зеленое маленькое яблочко. Во рту сразу стало невыносимо кисло, свело десны, и немедленно захотелось пить. На яблочке отпечатались следы зубов. Таня посмотрела на них, глотая слюну, и сердито зашвырнула яблоко подальше.

Дождь, капавший сначала неохотно, вдруг хлынул сплошным потоком — хлынул и зашумел. Тане показалось, что отворились невидимые небесные шлюзы. Сразу стало холодно и темно. От редкой листвы яблонь нельзя было ждать спасения, да Таня и не искала его. Она быстро промокла — насквозь, до нитки. Холодные струи дождя текли за шиворот и по лицу, подол платья отяжелел и прилип к ногам. Повязка на колене безнадежно промокла, и на ней выступило большое бурое пятно — йод.

Продрогшая Таня обняла сизый ствол яблони и не то закричала, состязаясь с державным рокотом грома, не то запела — так ей было хорошо, мокрой и одинокой:

— Эй, кто там?! — прокричал сторож.

Потом он появился сам. Он пробирался по саду, отстраняя мокрые ветви рукою. Брезентовый балахон, доходивший ему до пят, издали казался жестяным. Сторож остановился рядом с Таней и спросил:

— Мокнешь? Поругалась с кем, а? Кобылица…

Он был ростом с мальчика, не выше. Его водянистый глаз смотрел на Таню с неопределенной, дрожащей добротой. Глазница второго была наполнена чем-то жидким; похоже было, что туда влили сырое яйцо.

— Пошли ко мне, — не дождавшись ответа, предложил сторож. — Обсохнешь!.. — И он, не спрашивая Таниного согласия, пошел вперед.

Таня послушно двинулась за ним следом.

В тесной и сумрачной сторожке было душно, и сторож оставил ее дверь приоткрытой. Слушать бахвальство дождя, находясь под крышей, оказалось куда приятней, чем мокнуть под открытыми, разверзшимися небесами. Таня села на табуретку, тут же прилипнув к ней, и осторожно размотала мокрый бинт. Вчерашняя ссадина уже покрылась шоколадной коркой. Таня поддела ее ногтем и попробовала сковырнуть.

— Дожжь какой, а ты песни играешь, — сказал сторож, снимая гремящий балахон и за порог стряхивая с него воду. — Я закусить собрался, слышу — голос! Думал, Толька шастает, повадился, гармольщик, сюда ходить, медом ему тут мажут… Решил позвать, пускай обсохнет, а там ты. О-хох-хо! — вздохнул он и, подойдя к старинному темному шкафчику, висевшему на стене, открыл резную дверцу.

«Venena — Ядъ», — было написано на ней, но яда в шкафчике давно уж не было. Впрочем, был — в темной полулитровой бутылке, заткнутой пробкой, сложенной из клочка газеты. Дед покосился на Таню, хмыкнул и налил себе в кружку. А шкафчик с грозной надписью на дверце запер на крючок. Резкий сивушный запах заполонил сторожку.

— А знаешь, кто я? — спросил сторож, заглянул в кружку, помаргивая зрячим глазом, примерился и выпил.

— Сторож, наверное! Старик… Не знаю, — дернув озябшим плечиком, ответила Таня. — А кто?

Дождь все лил, все буйствовал, все шумел. Окно, единственное в сторожке, запотело. Потянуло написать что-нибудь на матовом стекле пальцем.

— Откуда тебе знать! — Сторож поставил опорожненную кружку на стол и рукавом вытер губы. — Молодая… — Потом похвастался: — Никто этого знать не может!

— А кто? — не оборачиваясь, скорей из вежливости, чем из любопытства, спросила Таня.

— Я?.. Я коней люблю, — гордо заявил дед.

Таня оживилась:

— И я. Нет, честное слово! А правда они, если сверху глянуть, на скрипки похожи?

— Этого я не знаю, — медленно ответил сторож. Его нижняя, влажная губа чуть оттопырилась. «Яд» начал действовать. — Не знаю, а люблю! — Сторож стукнул кулаком себя по колену. — Разве теперь кони пошли? Так, горе! У меня, положим, один был, а у соседа моего, у Степана Акимыча, — пять. Жеребец какой был — зверь! Донских кровей. На всю волость… — И сторож умолк, погрузившись в воспоминания.

Таня провела ладонью по мокрым, спутавшимся волосам. «Утром не расчешешь», — весело подумала она, и глаза ее, несмотря на сумрак, царивший в сторожке, наткнулись на частый гребень. Он лежал на узком подоконничке, рядом с пластмассовой чернильницей-непроливайкой и пузырьком каких-то лекарств, и казалось, будто он слеплен из мыла.

Дед еще отсутствовал — вспоминал коней, своего и соседних. Потом он потянулся к миске, накрытой книгой. Книга оказалась учебником — старой «Родной речью» для третьего класса. Дед снял ее, подержал в задумчивости на весу и отложил в сторону. В миске была порубленная лапшой редька, обильно политая подсолнечным — «постным» — маслом. От ее запаха желудок Тани сжали болезненные спазмы.

— Поешь, не гребуй, — сказал дед и пододвинул к ней темную беззубую вилку с деревянным черенком. — Старый я, кобылица, стал, старый, как вдовая попадья! А тебя я помню, — погрозил он Тане скрюченным пальцем. — По-омню! Ты сказки сказываешь. А ну!

Хлеба в сторожке не было. Ни кусочка. Проглотив несколько ломтиков редьки, Таня отложила вилку и начала:

— В тридевятом царстве, в тридевятом государстве жил да был старый Ребусник…

— Ага! Как я вроде, — с удовлетворением кивнул дед. Табуретка под ним заскрипела. Его уже развезло. Он повторил, смакуя: — Старый-престарый…

Таня взмахнула рукой, недовольная тем, что ее перебили.

— Да. Старый-престарый. И была у Ребусника красавица дочь, звали ее Шарада. И должно было ей исполниться шестнадцать лет, а в том царстве-государстве…

Сказки рождались у Тани как-то сами по себе, непроизвольно, без видимых усилий. Она сама с удивлением прислушивалась к своим словам, к интонациям плавно текущей речи. «Если бы ты так на уроках отвечала», — послушав ее как-то, сказала воспитательница Людмила Александровна и ушла, не дожидаясь конца истории, чем смертельно обидела самолюбивую Таню. А малыши Таню любили. По вечерам они ходили за ней гурьбой, требовали: «Таня-а, сказку!» — и Таня уступала. В эти минуты ей очень нравилось смотреть на замурзанные ребячьи личики, увлеченные ее фантазиями.

Когда закончился печальный рассказ о судьбе шестнадцатилетней красавицы Шарады — Таня и сама толком не знала, почему назвала ее так, — дождь уже стих, иссяк. Острые запахи мокрой листвы и земли, дразня обоняние, вползали в приоткрытую дверь сторожки.

— Я пойду? — помолчав, тихо спросила Таня. — Искать будут! День кончился, спать пора, а меня нет. И ужин пропустила! Людочка и так ко мне придирается…

— Дни — как воробьи, — отозвался дед, тряхнув отяжелевшей головою. — Чирикнул — и глаза закрывает! Оглянешься — вроде и не жил, а сроки подошли, вот они…

Таня остановилась у порога.

— Здесь, где мы сейчас, раньше помещица жила, да? — с надеждой спросила она, представив себе этакую печальную даму в длинном черном платье со шлейфом, которая красиво закручинилась среди дрожащего сияния свечей, лампад и хрусталя.

Дед махнул рукой:

— Нет. Купец. Большой гильдии! Заводчик. Сахарными заводами по всей губернии владал. Свеклой-то мы и тогда ничего, богаты были! Может, раньше когда…

Нет, не Анна Снегина. Купец. Ни свечей, ни хрусталя, ни черного рояля. Разочарованная Таня выскользнула за дверь. В зябком и неверном свете лампочки, висевшей над боковой дверью главного корпуса, дрожал сырой воздух. Уже пели комары. Правда, робко. Из-за рваных, обессилевших туч выглядывало спокойное, черное небо.

 

8

До спальни Таня прокралась без приключений. Она разделась, радуясь тому, что все сейчас спят и никто ее не видит, и залезла в холодную постель. Ее била крупная дрожь. Во рту то появлялся, то исчезал вкус редьки.

— И не стыдно? Людочка с ног сбилась, между прочим, — свистящим шепотом сообщила Света. Она, оказывается, не спала. — Они с директором и посейчас тебя ищут. В село пошли, к участковому. Боятся, не случилось ли с тобой что…

— А пусть, — беспечно отозвалась Таня, — пусть прогуляются! Скажи лучше: вы мороженое ели?

— Нет, — ответила Света. — Какое мороженое?

Это сообщение развеселило Таню. Это была весть пусть о маленькой, но победе. «Так я и знала, так и знала», — подумала она, торжествуя.

— А мы телевизор смотрели, — сказала Светка, переворачиваясь на живот. — Этот, который на черной дудочке играет, веселый, кларнетист, починил, да как ловко! И быстро у него все получилось, любо-дорого смотреть! Гимнасток наших показывали, очень интересно. А потом директор пришел и выключил, сколько ни просили. Он грозы испугался… — И Света тихонько засмеялась, будто в страхе перед грозой было что-то непозволительное, недостойное директорского звания.

«Гимнастки, — подумала Таня, кутаясь в свое легкое одеяло. — Они молоденькие ведь, такие же, как мы. Как я! Обыкновенные девчонки. Вот бы и мне с ними, а?» И сама усмехнулась — столь беспочвенны были эти ее мечты.

Она знала, что гимнастика требует долгих и упорных тренировок, — об этом столько писали в газетах. Ее же физкультурные навыки ограничивались бегом на месте, «мостиком», сделать который она без посторонней помощи не могла, и кувырком вперед, после которого нужно было долго подниматься на ноги.

Постоянного преподавателя физкультуры у них не было, и уроки по этому предмету вел обычно один из учителей-мужчин. Чаще всего это был их директор. Он снимал пиджак, надевал темные тренировочные штаны с широкими штрипками и, засучив рукава клетчатой рубахи, выходил в коридор.

Уроки проходили однообразно: мальчишки стояли в очереди к ржавой перекладине, на которой подтягивались по три раза, девчонки — к пыльному мату, на котором кувыркались или, когда не видел директор, валялись просто так. А директор, вспоминая, видимо, годы своей армейской службы, командовал зычно: «Подход, отход, фиксация!» — и украдкой поглядывал на часы.

С такой подготовкой мечтать о спортивных лаврах было нельзя, но Таня все-таки немного помечтала. «Вот тогда бы он за мной побегал, — думала она упоенно. — Тогда бы он мне проходу не давал! А я бы ему сказала: «Мне нужно на тренировку, а то тренер ругаться будет. Он у нас заслуженный и знаменитый. Вы идите себе заниматься на скрипке, пилите на ней себе хоть «Очи черные», хоть «Медленный вальс» французского композитора Дебюсси, а мы завтра утром улетаем на соревнования в… в… в… Ригу». А он бы тогда взял меня за руку…»

— Нас твой скрипач ирисками угощал, — сказала Света, поломав чужую мечту. — У него ба-альшой был кулек! «Золотой ключик», мягкие… Угощает, а сам смущается!

— У него квартира в городе, на пятом этаже, — сказала Таня. — Большая, а живет один! С балкона все как на ладони…

— А вчера у него дом вроде был, а? — язвительно напомнила Света. — Успел, переехал, да?

— Дом… В доме мать его живет, — быстро ответила Таня. — Он ведь тоже сирота, отца нет. Но у него совсем другое дело: у него отчим генерал!

Света вздохнула:

— Ни разу в жизни живого генерала не видала. Только в кино, а там артисты переодетые…

— А я увижу! Скоро… Вот паспорт получу и поеду. — Таня закинула руки за голову. — Он меня уже пригласил к себе, адрес дал. «Жду в любое, говорит, время».

И тут Света, обычно охотно прощавшая подруге ее слабость, не выдержала:

— Да кто ты ему? Нашему забору двоюродный плетень? «В любое время»!

— Я, что ли, кто? — высокомерно отозвалась Таня. — Невеста, вот кто! А еще я коней люблю.

Она вспомнила пьяненького одноглазого сторожа, духоту и сумрак его сторожки, «Родную речь», частый гребень, будто бы сделанный из хозяйственного мыла, и запах редьки. Он снова появился у нее во рту. И Таня таинственно улыбнулась в синем полумраке.

Снаружи по оконному стеклу беззвучно стучала какая-то черная петля. Таня долго и напряженно вглядывалась в нее, пока не догадалась, что это телевизионная антенна, которую починил сегодня веселый кларнетист. «С телевизором все же веселей станет», — со вздохом подумала она. Собственное не очень складное вранье перестало вдруг казаться ей правдой. Стало грустно и горько, а тут еще Светка, засыпая, начала шумно дышать, и от этого сделалось еще горше и грустней.

— Свет, а Свет! — испугавшись одиночества, позвала Таня. — Не спи! Слышишь, Свет?

— Ну? Чего тебе? — Света недовольно оторвала всклокоченную голову от подушки.

Таня спросила:

— А если написать ему письмо? Вот взять и написать. Как Татьяна!

— М-м… — задумалась добрая и сонная Светка. — Письмо? Какое еще письмо?

— Письмо… ну, признаться… Я вас люблю — и все такое. Как Татьяна у Пушкина. А? — повторила Таня, упрямо, как за спасение, цепляясь за литературу. В совпадении имен ей виделось нечто непростое, какой-то намек, знак…

— Зачем? — вяло удивилась Света. — Спи лучше давай. Вот завтра увидишь его, все и скажи!

— Нет, так не годится…

— Да дадите вы спать, в конце-то концов?! — неожиданно и отнюдь не сонным голосом воскликнула Галя. — Ночь, а они шепчутся, шепчутся… Мухи!

Подруги притихли. Света скоро уснула, засопела тихонечко, а Таня долго лежала с открытыми глазами, уставив их в высокий потолок. Ни о чем особенно она не думала, ей просто не спалось. И было зябко. «Тоже мне одеяло, — ворчала она про себя, — ни капельки не греет!»

Потом в спальне внезапно вспыхнул свет. Он ослепил Таню, но, закрывая глаза, она успела заметить на пороге воспитательницу Людмилу Александровну без очков и директора детского дома, который вращал в руках мокрую кепку. С цветастого, обвисшего зонта Людмилы Александровны щедро капало на пол.

Лица вошедших ничего хорошего не предвещали, и Таня притворилась спящей. Потянулись бесконечные мгновения тягостной тишины. Свет назойливо пробивался сквозь сомкнутые веки, заскрипели чужие кровати, но Таня вдруг услышала — или ей показалось? — как за окном отрываются и падают редкие капли: к-кап! — молчание — к-кап! — и снова долгое молчание.

 

9

Утром Боженькин увидел Таню в коридоре. Мрачная, вчерашняя беглянка шла к директорскому кабинету. Она упорно глядела в пол и украдкой шмыгала покрасневшим носом. Вчерашняя сумасшедшая прогулка под дождем не осталась без последствий.

— Ну как, досталось тебе на орехи? — спросил, улыбаясь, Боженькин.

Таня искоса, с подозрением глянула на него.

— А вы откуда знаете?

— Здравствуйте, я ваша тетя, — ответил Боженькин, продолжая улыбаться. — Мы же тебя искать помогали. В село ходили, к участковому обращались. Вымокли вчера, как черти! Хорошо, наставница ваша утюга для нас не пожалела. Директор решил, что ты совсем сбежала. А вышло — ложная тревога! Да и куда у нас без документов-то бежать? Ты его не бойся, — доверительно зашептал он, — он рад без памяти, что ты цела и невредима. Ему же ужасы мерещились. Ну, вызовет он тебя для порядка на ковер, ну, пропесочит…

— На ковер? — удивилась Таня.

— Ага. Так говорится, — пояснил Боженькин. — Это значит — в кабинет, нотации читать!

— А у него там никакого ковра нету, — сказала, слабо улыбнувшись, Таня. — Вот дома, говорят, — да, еще с войны навез. А может, врут. Он туда никого не зовет, не приглашает. Даже воспитательниц. У него жена строгая чересчур!

Боженькин довольно потер ладони.

— А дождик вчера был хорош! Ох, скажу я тебе, и дождик! Потоп… А громыхало как!

Глядя на него, можно было подумать, что блистали изломанные молнии, гром гремел, а дождик лил вчера вечером под его непосредственным руководством или в крайнем случае по его просьбе. Приятно было сознавать себя причастным к таинственным делам небесной канцелярии.

Таня подумала немного, глянула на него исподлобья и сказала, краснея и запинаясь:

— Я вас хочу попросить… Только знаете что? Вы никому, ладно?

— Попробую, — пообещал Боженькин.

— Дайте мне адрес Саши вашего… скрипача!

Боженькин почесал в затылке.

— Да ведь я и не знаю его, адрес Сашкин, вот ведь какое дело-то получается, — сказал он и виновато развел руками. — Бывать бывал, а…

— Не знаете? — с недоверием переспросила Таня. — Да вы просто дать не хотите! Жалко вам!

Глаза ее сузились от гнева, и Боженькин сразу же заметил это.

— Ты погоди горячиться, — примирительно сказал он, — лучше меня послушай! Я ведь действительно не знаю. Но дело поправимое. Ты напиши ему прямо на училище: «Проспект Революции, двадцать пять, Стремоухову Александру». А он получит, не беспокойся. У нас все приезжие так делают, а чтоб письма пропадали, я такого пока еще не слыхал!

— Спасибо, — ответила Таня сухо.

Боженькин подошел к окну и посмотрел вниз, во двор. Там, посвистывая, бродил Герка Тетерин. Приложив ладонь козырьком ко лбу, он любовался делом рук своих — телевизионной антенной. И дело-то там было несложное: скрепить концы оборвавшегося под тяжестью таявшего снега коаксильного кабеля, отдельно — сердцевину, отдельно — оплетку, но Герка гордился им неимоверно.

— А хочешь, я у него спрошу? — сказал Боженькин. — Может, знает. Или у Сашки самого, а?

Таня вспыхнула и отказалась:

— Нет, не надо. И ни-ко-му! Помните, вы мне обещали!

— Ну, как знаешь, — улыбнулся Боженькин. — Тебе видней! Но на всякий случай запомни: проспект Революции, двадцать пять. Поняла?

Таня молча кивнула.

— Вот так… — пробормотал Боженькин.

Из своего кабинетика выглянул директор детского дома, с улыбкой кивнул Боженькину, увидел Таню, нахмурился и пальцем поманил ее к себе. Она пошла, понурясь. А куда ей было деваться? Боженькин поглядел ей вслед и покачал головою. Не хотел бы он сейчас оказаться на месте этой девчонки. «Волосы у нее хороши», — подумал он.

А во двор в это время через полуразрушенные ворота въехала новенькая голубая «Волга». На ее носу нестерпимо сиял хромированный олень. Первой из машины неуклюже выбралась старуха с почтовой сумкой на животе, а за нею, лихо хлопнув дверцей, — молоденький шофер. «Толя, кажется», — высовываясь в окно, припомнил Боженькин, а шофер прокричал ему снизу:

— Разрешил! Разрешил наш товарищ Огурешин! Он сначала-то подумал, что вы это… перекати-поле, — и ни в какую! А я ему говорю: «Студенты же!» И Андросова меня поддержала. «Не обеднеем, говорит. Странников спокон веку привечать положено». Ох, и шустра бабка! Уговорили. Велел привезти. «Посмотрим, говорит, посмотрим!» — Шофер хлопнул подошедшего Герку по плечу. — Раков пойдем ловить, ребята!

Герка отступил на шаг и потер плечо.

— Раки любят пиво, — повторил он чужую печальную остроту, добравшуюся до его ушей неведомыми путями.

Шофер объявил, ликуя:

— Машину за вами прислал! Привози, говорит. Посмотрим!»

— И сами бы дошли, — спустившись во двор, пробормотал Боженькин. — Невелики, кажется, баре!

Все свершилось помимо него, как-то само собой, без видимого труда и усилий, и он поэтому чувствовал легкое недовольство и недоумевал: и как такое могло случиться?

— А инструменты ваши? — возразил ему шофер. — Товарищ Огурешин велел, чтобы все в целости…

Следом за старухой почтальоншей, которую пустая почти кирзовая сумка шлепала по животу, на пороге главного корпуса, под лампочкой, которую забыли погасить, показалась воспитательница Людмила Александровна с распечатанным письмом в руке.

— Уезжаете? — спросила она, с легкой грустью щурясь за очками. — Конечно, там вам будет лучше…

Видимо, письмо, которое она получила, долгожданное это письмо не слишком-то обрадовало ее.

— Да ведь как и сказать, — уклончиво ответил Боженькин. Он почему-то чувствовал себя виноватым. — Тут-то, у вас, мы явная помеха, верно? Беспорядок из-за нас, трагедии всякие, разброд и шатания…

Людмила Александровна сунула письмо в надорванный конверт и протянула Боженькину узкую ладонь.

— Рада была с вами познакомиться!

— И я тоже, — ответил он, заметно повеселев, но смутное чувство вины так и не проходило.

— Саш-ка! Саш-ка! Вун-дер-кинд! — скандировал между тем Герка Тетерин, рупором сложив ладони.

Шофер Толя отошел за уголок, в тень, и шептался там со своей Галей, примчавшейся сюда из сада, что-то объяснял ей насчет сухого льда, жары, дождя и долгой дороги. Света стояла несколько поодаль, глядела в сторону и хмурилась.

Боженькин дождался Сашку, подмигнул ему и отправился к директору в кабинет — прощаться и за паспортами. Вчера они быстро нашли общий язык. Баянистом директор оказался, конечно, так себе, ниже среднего, никакой школы, но он ведь ни на что и не претендовал, слушал почтительно и даже записал кое-какие советы Боженькина в настольный календарик. А Боженькину лестно было давать советы человеку, который старше его больше чем вдвое. Зато баян был у директора — заглядение! Аккордионированный. Иногда Боженькин любовался им, по лицу директора бродила довольная усмешка…

Саша обошел вокруг новенькой голубой машины. Эта привычка сохранилась у него с детства. Галя, Света и шофер Толя с интересом наблюдали за ним. Потом шофер кивнул Гале и двинулся вперед, к Саше.

Света попыталась удержать его:

— Не надо, Толь! Слышишь? Зачем?

Но Галя, наслаждаясь властью, приказала:

— Иди, иди! Или боишься?

Шофер сказал:

— Еще чего? — и подчинился, хоть и с неохотой.

— Зачем? Ну зачем вы?.. — повторила Света, и ее пшеничные брови сломались, встали на лбу горестным домиком.

— Слушай, скрипач, а правда, что у тебя отчим генерал? — подойдя к Саше поближе, громко, как у глухого, спросил шофер и оглянулся на Галю.

От неожиданности Саша чуть было не подавился ириской, которую только что успел развернуть.

— Н-нет, — ответил он, помаргивая от недоумения. — С чего ты взял? Какой отчим? У меня отец жив! Ерунда какая-то… Конфетку хочешь?

Галя гордо выступила вперед:

— Ну? А я что говорила?

Света отвернулась:

— Ладно тебе!

Герка взял шофера под локоток, отвел его в сторонку, в тень, и спросил доверительно:

— Как там ваша чернобровая себя чувствует?

Шофер задумался, потом посветлел:

— Ксенька-то? Ее имеешь в виду?

— Ага! Которая командует.

— Тогда она, Ксенька, — обрадовался шофер, разворачивая конфетку. — Запомнил, ты смотри! Познакомить?

— Ха! Спрашиваешь!

— А здесь что, не нашел?

Герка огляделся.

— Где? Не вижу! Здесь, брат, детский садик сплошь! Ясельки. Понял?

— Да? — Шофер покосился на свою Галю, которая что-то доказывала Свете, сердясь и размахивая руками, на ее полные загорелые ножки, почесал под кепкой и увял.

Во двор вышел Боженькин с баяном, и началась суматоха. Только бабка-почтальон сидела себе в машине, но и она по-птичьи, с любопытством, вертела головой.

Когда «кочующее трио» разместилось наконец на заднем сиденье, вперед, к увенчанному хромированным оленем, горячему носу «Волги», неожиданно выскочила Таня. Непонятно было, откуда она взялась. Директор, видимо, пожалел ее и амнистировал, досрочно отпустил с «ковра».

Она крикнула, до белизны сжимая кулачки:

— Уезжаете, да? Уезжаете? Халтурщики! Брехуны вы чертовы, больше никто! — и из глаз ее брызнули непрошеные, злые слезы.

Боженькин даже поежился.

 

10

— Поехали, — Герка тронул шофера за плечо. — Слушать тут всяких… Ну, что я тебе говорил? Если это не детский сад, то объясни мне тогда: что это такое?

Машина тронулась.

— Погоди… — начал Боженькин, а потом, вспомнив, что мог узнать Сашкин адрес, полистав его паспорт — там же прописка, — огорченно махнул рукой: — A-а, ладно! Вообще-то, если разобраться, тут я виноват…

— Нет, как раз не вы, — возразил, оглядываясь, шофер. — Она вон в него влюбилась. — Он подбородком указал на Сашу. — По уши. Вбила себе в голову! И всем раззвонила, что она, мол, невеста скрипача.

— Толька, Толька, ты потише ездий, — беспокойно завозилась почтальонша, — невнимательный какой!

— Невеста? — потерянно переспросил Саша.

Шофер подтвердил:

— Ну да, невеста. Она странная, — добавил он, косясь на Герку. Тон у него был такой, будто он извинялся. — Сказки любит! Словом, с фантазией…

— А я и не знал, — пролепетал Саша.

— Что говорить! Чокнутая, — сказал Герка и повертел пальцем у виска. — Ты паспорта не забыл? — немного погодя спросил он у Боженькина.

Тот в ответ хмуро кивнул и похлопал себя по нагрудному карману. Футляр с баяном он поставил себе на колени. Ехать так ему было ужасно неудобно, поэтому он морщился и что-то бормотал себе под нос. Наверное, чертыхался.

Когда «Волга» миновала ворота детского дома и покатила с холма вниз, вдоль полуразрушенной ограды сада, Саша оглянулся. Сначала он увидел «Атлас автомобильных дорог СССР» в грязной, захватанной пальцами обложке, потом, за стеклом и деревьями, белые колонны, запачканные руками неопрятных великанов. Они подпрыгивали, кренились набок и удалялись, и Саша вспомнил вдруг с острой печалью: «Только не смейтесь. Пожалуйста! Лошадь сверху похожа на скрипку. Честное слово!»

Он вспомнил детство, далекий зимний вечер, похожий на другие бесконечные зимние вечера, который неизвестно почему врезался ему в память.

Круглый стол, за которым, болтая обутыми в валенки ногами, сидел Саша, был накрыт толстой, как одеяло, скатертью с бахромою. На скатерти лежала газета, а на газете — раскраска и пачка карандашей «Спартак». На ней древний воин в шлеме с гребнем сжимал в руках щит и меч — вниз лезвием. Ноги у него были голые и мощные.

Саша, косясь на бабушку, которая запрещала ему слюнить карандаш, старательно раскрашивал земляничку. Она, увы, получалась далеко не такой яркой, как на картинке-образце, и это очень огорчало маленького Сашу. И все дело-то, как казалось ему, заключалось в том, чтобы как следует послюнить грифель карандаша, напрасно бабушка запрещала это.

А бабушка, время от времени вздыхая, дочитывала последние страницы не очень толстой книги. Потом она захлопнула ее, сняла очки и сказала, заглянув в начало, где помещался портрет автора, толстолицего человека в странном для мужчины наряде и с висячими, будто бы мокрыми, усами: «И не жила, так хоть выдумала! Во многоей радости много печали». Без очков ее лицо казалось таким беспомощным и добрым. Она так расстроилась, что не заметила, что внук, с опаской косясь на нее, держит красный карандаш во рту.

Потом она ушла на кухню, а Саша слез со стула — чулок сбился с ноги и мешал — и перелистал книгу. Она показалась ему скучной — без картинок, только вначале фотография мужчины с лицом, которое, несмотря на моржовые усы, ужасно походило на женское, и не было в нем особой печали. Водя пальцем по буквам, выдавленным в переплете, Саша старательно прочел вслух по слогам: «Гос-по-жа Бо-ва-ри». Название книги показалось ему древним и скучным, хоть и было не совсем понятным — не то, что, скажем, «Гадкий утенок», «Дети подземелья» или «Без семьи». Так Саша тогда и не понял, что так расстроило его милую бабушку.

— Во многоей радости много печали… — повторил он теперь, в тесной машине, прыгавшей на ухабах.

— Что? — не расслышав, переспросил Боженькин.

Саша не ответил.

Книга, так расстроившая бабушку, кажется, была еще цела. Сосланная за неказистый переплет на самое дно книжного шкафа, она пролежала там долгие годы. Ища почитать что-нибудь интересное и раскладывая старые книги стопками по полу, Саша непременно натыкался на нее и всякий раз равнодушно откладывал ее в сторону. Сказывалось детское предубеждение. А зря, наверное, он пренебрегал ею.

— Ты чего там пробурчал, спрашиваю? — повторил Боженькин, ворочаясь под баяном.

— Я? — переспросил Саша. — Да так… Знаешь, если на лошадь глянуть сверху, она похожа на скрипку.

— На скрипку? — Боженькин задумался.

— Ха! Ерунда, — отозвался скептик Герка.

Саша молчал. Он тоже думал. Он не знал еще, что пройдут годы, он окончит музыкальное училище, потом провинциальную консерваторию, устроится в филармонический оркестр, женится, брак его окажется неудачным, он будет часто ссориться с женой и тещей, обижаться — про себя — на строгость и мелочность инспектора оркестра, втайне мечтать о месте за концертмейстерским пультом; выбираясь со щетками на лестничную площадку, будет чистить к каждому очередному выступлению свои парадные башмаки, — но этого дня он не забудет.

Он будет вспоминать его потому, что именно в этот день, и не умом, а сердцем, невнятно, он понял, что есть на свете, оказывается, и такая правда, которая хватает за душу и щемит, щемит, — правда несвершившегося. О ней нельзя сказать: «Это было», о ней можно лишь вздохнуть: «Это могло быть». И, хотя этого не было, свидание с такой правдой — радость. И чистая, светлая печаль.

Но все это произойдет потом. По старому солдатскому поверью, чугунная пушка, на годы зарытая в землю, превращается сначала в медную, потом в золотую. Так и с памятью.

А пока голубая парадная машина председателя колхоза, пугая пестрых кур, промчалась по широкой и безлюдной улице села, осторожно миновала величественную голубую лужу, оставленную вчерашним ливнем, и остановилась у правления колхоза. Оно помещалось в новом доме, сложенном, как из кубиков, из веселого и крупного желтого кирпича. Над домом бился и хлопал по ветру красный с голубым флаг Российской Федерации. В больших окнах отражалось солнце.

— Приехали, — сказал шофер.